Сценка на Соборной площади.
Я перебирался на другую квартиру… Этого, надѣюсь, будетъ совершенно достаточно, чтобы читателю стало ясно, почему я убѣжалъ въ этотъ день изъ дому…
Я безцѣльно бродилъ по новымъ софійскимъ улицамъ и незамѣтно для самого себя очутился, въ концѣ концовъ, на Соборной площади. Тутъ, не подалеку отъ колокольни, собралась толпа народа, тѣснившаяся вокругъ кого-то или чего-то. Любопытство также прилипчиво, какъ зѣвота или политика: я тоже подошелъ къ толпѣ и съ помощью локтей скоро пробрался въ ея середину. Что бы вы думали, я увидѣлъ тамъ? Человѣка, попавшаго подъ фаэтонъ? или случай скоропостижной смерти? или еще какое-нибудь изъ подобныхъ зрѣлищъ, имѣющихъ незавидную привилегію будить людское любопытство?
Нѣтъ, я увидѣлъ тамъ женщину, бѣжавшую изъ своего дома.
Женщина была крестьянка. Она сидѣла на землѣ… Молодая, миловидная, съ потупленными глазами, въ живописномъ нарядѣ мѣстныхъ шопскихъ женщинъ, она сидѣла, повидимому, безучастная ко всему окружавшему.
Возлѣ нея стоялъ высокій и русый парень, ея мужъ. Я тщетно старался прочитать на его лицѣ тѣ потрясающія чувства, которыя онъ долженъ былъ испытывать. На немъ ясно видно было лишь какое-то смущеніе.
Любопытная толпа состояла изъ мужчинъ и женщинъ, но характеръ зрѣлища выдвигалъ на первый планъ женщинъ. Онѣ стояли ближе къ центральной группѣ. Нѣкоторыя изъ нихъ увѣщевали бѣглянку вернуться добромъ къ мужу. Но молодая баба продолжала сидѣть, упорно глядя въ землю, и не отвѣчала ни однимъ словомъ… Къ женскимъ голосамъ присоединялись отъ времени до времени и мужскіе, но самъ мужъ молчалъ. Баба все молчала. Наконецъ, она подняла на мгновеніе свои черные глаза и проговорила, не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности:
— Не пойду; убейте меня, но не пойду!..
Эти слова вызвали въ толпѣ смѣшанный шумъ голосовъ, въ которомъ большинство было на сторонѣ мужа… Вдругъ толпа раздалась и на сценѣ появился городовой. Онъ грубо дернулъ бабу за руку и приказалъ ей встать и идти съ мужемъ.
— Убейте меня, не пойду, — крикнула рѣшительно баба.
Эти ли слова, тонъ ли, которымъ они были произнесены, появленіе ли власти въ лицѣ грубаго городового, но симпатіи толпы сразу перемѣстились. Теперь она была за жену.
— Не хочетъ идти съ нимъ, не любитъ значитъ!.. Тутъ силою все равно не поможешь! — говорила одна изъ присутствовавшихъ.
— Несчастная! Не сладко, видно, жилось ей, коли побѣгла! — говорила другая.
— Господи, Господи, срамъ-то, срамъ-то какой! — послышался полный отчаянія голосъ…
Сначала мнѣ было показалось, что эти слова произнесъ мужъ. Но нѣтъ: ихъ произнесъ стоявшій тутъ же старый шопъ, какъ оказалось, отецъ бабы.
Городовой еще разъ рванулъ бабу за руку. Она наполовину поднялась, но потомъ опять повалилась на землю.
— Какое варварство! — съ негодованіемъ воскликнулъ стоявшій въ толпѣ высокій студентъ мѣстной Высшей школы.
— Да развѣ можно такъ толкаться? Не любитъ — ничего не подѣлаешь! — энергично проговорила толстая чешка — вѣроятно, кухарка — которая держала въ рукѣ громадную корзину, до верху наполненную мясомъ и дичью.
Представитель власти бросилъ на обладательницу громадной корзины полуугрожающій, полупренебрежительный взглядъ и, не удостоивъ ее отвѣтомъ, позвалъ на помощь мужа и еще нѣсколькихъ ближайшихъ мужчинъ, они схватили бабу за руки и за ноги и подняли ее съ земли. Несчастная дѣлала отчаянныя, но тщетныя усилія вырваться. При видѣ подъѣхавшаго фаэтона она удвоила усилія и полнымъ отчаянія голосомъ закричала:
— Не хочу, не хочу!..
Эта отвратительная сцена возмутила всѣхъ. Со всѣхъ сторонъ послышались протесты и негодующіе крики. Возмущеніе достигло своего апогея, когда мужъ, перешедшій внезапно въ состояніе свирѣпаго бѣшенства, нанесъ нѣсколько ударовъ кулакомъ по лицу своей жертвы.
— Безобразіе, безобразіе! — закричалъ студентъ, бросаясь къ городовому съ сжатыми кулаками. Это движеніе увлекло за собою всѣхъ. Теперь въ толпѣ нельзя было найти ни одного человѣка, который не былъ бы на сторонѣ бѣглянки. Столкновеніе между возмущенною человѣческою совѣстью и законнымъ правомъ казалось неминуемымъ. Но прежде чѣмъ дѣло дошло до этого, баба очутилась въ фаэтонѣ, вмѣстѣ съ мужемъ и съ блюстителемъ порядка. Фаэтонъ тронулся, и толпа остановилаюь, понимая, что дѣло кончилось, что порядокъ окончательно восторжествовалъ. Но неравная борьба въ фаэтонѣ тотчасъ же возобновилась: баба вырвалась, выпрямилась и сдѣлала движеніе, чтобы броситься изъ экипажа. Но это было ея послѣднее усиліе. Черезъ мгновеніе она опять исчезла на днѣ экипажа, подъ дождемъ сыпавшихся на нее кулачныхъ ударовъ. Фаэтонъ поѣхалъ быстрѣе и повернулъ въ одну изъ улицъ. На днѣ его лежала баба, ноги у которой торчали наружу; а на бабѣ сидѣли, навалившись на нее всёю тяжестью, городовой и мужъ, закрывавшій ей ротъ своею ладонью.
Толпа провожала взорами фаэтонъ, пока онъ не скрылся въ боковой улицѣ, и затѣмъ начала расходиться.
Составлявшія толпу женщины продолжали обмѣниваться впечатлѣніями по поводу только что видѣннаго.
— И что это за жизнь теперь у нихъ будетъ! — сказала одна изъ нихъ.
— Извѣстно, какая!.. Такая же, какъ и до сихъ поръ была! — отвѣчала другая.
— А что, крѣпко онъ ее билъ?
— Еще бы не билъ! Такъ билъ, что…
— Ну, да и она тоже хороша, — вмѣшалась новая собесѣдница, — получила, что заслужила; только и всего…
Всѣ обернулись къ ней.
— Не слыхали, развѣ, что ея отецъ тутъ говорилъ, — продолжала она. — Безстыдница!.. И она прибавила шопотомъ нѣкоторыя подробности, которыя нѣсколько охладили симпатіи публики къ героинѣ только что разыгравшейся сцены.
— Ну, въ такомъ случаѣ и жалѣть ее нечего, — сказала сурово одна изъ женщинъ.
— Да вѣдь все равно силою любить не заставишь, — возразила другая.
— Ничего, ничего… Такую и поучить не грѣхъ — отвѣчала третья.
— Да что толку-то? Все одно ненавидитъ она его!
— Ненавидитъ! Да онъ-то ее любитъ, какъ сумасшедшій!..
Я ушелъ, не дождавшись конца завязавшагося разговора. Но долго еще въ моей головѣ неотступно стоялъ образъ невѣрной жены, которую градомъ кулаковъ заставляли возлюбить своего мужа; образъ мужа, покинутаго и обезчещеннаго, но тѣмъ страстнѣе и крѣпче привязаннаго къ женѣ своей; образъ городового, который въ качествѣ орудія закона охранялъ право сильнаго. Всѣ эти элементы картины — простые, потому что ежедневно повторяющіеся на нашихъ глазахъ, — становились въ своей совокупности сложными, загадочными и трагическими, обращались въ мрачную и неразрѣшимую загадку…
Заворачивая въ улицу, я обернулся назадъ: группа женщинъ еще продолжала оживленно разговаривать. Ихъ, вѣроятно, занимала та же загадка, тотъ же страшный вопросъ, который встрѣчаемъ во всякомъ человѣческомъ обществѣ, который не разрѣшила до сихъ поръ никакая философія, который никогда не разрѣшатъ никакія политическія и соціальные перевороты… Гдѣ же тайна этой фатальной дисгармоніи между двумя половинами человѣческаго рода? Въ условіяхъ жизни скрывается ли она, или въ исторіи человѣчества, или въ капризномъ, какъ волны, человѣческомъ сердцѣ?
Да, страшный это вопросъ…