Новоселье. Ч. 2.
Санктпетербургъ. Въ типографіи А. Плюшаpa. 1834.
СЧАСТЛИВЕЦЪ
[править]- Оратора можно образовать, счастливымъ должно родишься.
Гарунъ Аль-Рашидъ, — всѣ дивныя происшествія случились на Востокѣ при этомъ Государѣ, -Гарунъ Аль-Рашидъ царствовалъ въ Багдадѣ славно и покойно, воздвигалъ баснословные чертоги, разводилъ волшебные сады, давалъ блестящіе пиры, ходилъ пѣшкомъ въ Мекку по дорогамъ, устланнымъ парчею, набивалъ золотомъ и жемчугомъ рты дурнымъ поэтамъ, мирилъ грамматиковъ, и дрался съ Греками, ежедневно мѣнялъ визирей, платья и любовницъ, издавалъ мудрые законы, и произносилъ загадочныя рѣшенія, садилъ розы, и отсѣкалъ головы, днемъ съ своего престола спорилъ съ богословами, ночью таскался переодѣтый по городу, ища приключеній; однимъ словомъ, дѣлалъ все, что только можно дѣлать, чтобъ изумить людей, погулять на счетъ Исторіи, сбить съ толку современниковъ, и сдѣлать для потомства чтеніе «Тысяча Одной Ночи» пріятнымъ и занимательнымъ, даже въ Нѣмецкомъ переводѣ Г. Гаммера. Въ продолженіе этихъ великихъ дѣяній и великихъ шалостей, онъ объѣлся, по-Малороссійски, зеленыхъ огурцевъ съ медомъ, и разстроилъ свой желудокъ.
Хабибъ, первый его лейбъ-медикъ, тотчасъ поставилъ ему пятьдесятъ піявокъ на брюхѣ: піявки тогда были въ такой же модѣ, какъ и теперь, и производили то же самое дѣйствіе: онѣ служили для всѣхъ болѣзней, и ни одной изъ нихъ не излечали. Гарунъ Аль-Рашидъ, повелитель Правовѣрныхъ, не получилъ отъ нихъ ни какого облегченія: напротивъ, онъ еще подвергся ужасной головной боли. Хабиба удивлялся, какимъ образомъ пятьдесятъ піявокъ не излечили одного человѣка. Гарунъ Аль-Рашидъ велѣлъ посадить Хабиба, по-Арабски, на колъ.
Исави, второй придворный врачъ Халифа, прописалъ ему сѣрныя ванны, надѣлилъ его насморкомъ, и не помогъ желудку. Хзлифъ приказалъ обрѣзать второму врачу носъ и уши, и прогнать его въ пустыню.
Ученый Ширази, третій его лекарь, пустилъ ему кровь по методѣ Броуна, и возбудилъ въ немъ горячку. Гарунъ велѣлъ ученаго Ширази повѣсить за ноги въ дымовой трубѣ.
Кебабъ-ибнъ-Ахмакъ, четвертый офиціальный докторъ, хотѣлъ лечить его омеопатически, давалъ ему безпредѣльно малые пріемы ялапы, и увѣрялъ честнымъ словомъ, что они произведутъ удивительное дѣйствіе чрезъ пятьдесятъ два года, и даже скорѣе. Между-тѣмъ, на тѣлѣ повелителя Правовѣрныхъ обнаружились признаки водяной болѣзни, и повелитель Правовѣрныхъ велѣлъ зашить омеопата въ мѣшокъ и бросить его въ воду.
У Гаруна Аль-Рашида было двѣнадцать человѣкъ лейбъ-медиковъ, и каждый изъ нихъ, леча его по особой, извѣстной и общепринятой методѣ, прибавилъ ему по одной новой болѣзни. За то онъ всѣхъ ихъ передушилъ, перевѣшалъ, перетопталъ лошадьми и слонами; но, при обреченіи казни послѣдняго изъ нихъ, у него уже было двѣнадцать полновѣсныхъ болѣзней, не считая тринадцатой, именно, отягощенія желудка огурцами съ медомъ, которой не угадалъ ни одинъ изъ его докторовъ.
При Дворѣ оставался еще одинъ знаменитый врачъ, большой педантъ, большой методистъ, большой невѣжда, штатный помощникъ тѣхъ двѣнадцати. Гарунъ приказалъ позвать его къ себѣ. Штатный помощникъ объявилъ, что великій, благополучнѣйшій повелитель Правовѣрныхъ находится въ вожделѣнномъ состояніи своей болѣзни; что она отлично хорошо развита покойными и учеными его начальниками, доведена до своей нормальной точки, и что Халифу остается только благочестиво сподобиться переселенія въ лучшій и умнѣйшій міръ, потому что болѣзни одержали полную поверхность надъ силами благороднѣйшей его природы по точнымъ правиламъ Врачебнаго Искусства.
Гарунъ, всегда своенравный, пожаловалъ штатному помощнику пышную почетную шубу, наименовалъ его своимъ главнымъ и единственнымъ докторомъ, назначилъ ему богатый пенсіонъ, и поручилъ его надзору больницу сумасшедшихъ.
Такъ, исчезли всѣ надежды. Арабскіе царедворцы благовременно послали въ магазины, къ портнымъ и обойщикамъ, покупать дешевле доказательства предстоящаго имъ глубокаго унынія, шить модные трауры, обивать экипажи чернымъ сукномъ съ красивыми рюшами, и великолѣпно развѣшивать по стѣнамъ своихъ гостиныхъ общественную печаль и свое тщеславіе, перекрестными фестонами. Арабскіе льстецы, не теряя напрасно времени у постели умирающаго властелина, отправились ползать въ зачетъ предъ его наслѣдникомъ. Арабскіе поэты, надѣвъ халаты, туфли и бѣлые колпаки, сѣли писать трогательныя элегіи на смерть ихъ благодѣтеля и язвительныя эпиграммы на его жизнь. Арабскіе казначеи заперлись въ своихъ комнатахъ, и дѣятельно начали прятать въ карманъ остававшіяся въ кассахъ суммы, и дописывать въ пробѣлахъ, но счетнымъ книгамъ, небывалыя статьи расхода по части очень тайныхъ издержекъ. Всѣ мѣры были приняты къ благополучному заключенію одного халифата и начатію другаго; все казалось конченнымъ.
Вдругъ, не извѣстно откуда, явился у Золотаго Порога дервишъ, кривой, грязный, оборванный, вызываясь тотчасъ вылечить Халифа. Ему говорили, что это не нужно. Онъ не слушался, и желалъ доказать свое искусство. Ему старались растолковать, что тѣмъ онъ разстраиваетъ самыя лучшія мѣры, принятыя по случаю близкой кончины Халифа. Онъ сталъ кричать во все горло, что обладаетъ великою тайною, посредствомъ которой можно возвратишь жизнь и здоровье всякому повелителю Правовѣрныхъ, и неотступно требовалъ быть допущеннымъ къ одру своего Государя. Гарунъ Аль-Рашидъ услышалъ его крикъ, и дозволилъ ему предстать передъ себя.
Всѣ въ молчаніи ожидали объявленія великой тайны. Оборванный мудрецъ важно пощупалъ пульсъ у Халифа, призадумался, и, какъ-будто пораженный внезапною мыслію, вдругъ произнесъ торжественнымъ голосомъ, что великій, благополучнѣйшій повелитель Правовѣрныхъ тотчасъ увидитъ себя въ полной красѣ здоровья, если только достанетъ гдѣ-нибудь рубаху счастливаго человѣка, и изволитъ надѣть ее на голое тѣло.
Царедворцы испугались послѣдствій этого страннаго рецепта, и толпою прибѣжали опять льстить Гаруну. Гарунъ горько улыбнулся: то была его историческая улыбка.
Гарунъ Аль-Рашидъ спросилъ Верховнаго Визиря своего, Джафара, гдѣ бы можно достать такую рубаху. Джафаръ съ благоговѣніемъ ударилъ челомъ передъ его кроватью, и сказалъ:
— Повелитель Правовѣрныхъ, — да продлитъ Аллахъ жизнь вашу до дня преставленія свѣта! — вездѣ. Ничего нѣтъ легче, какъ найти такую рубаху! Вы, благополучнѣйшій Халифъ, всякой Божій день, однимъ вашимъ взглядомъ, однимъ снисходительнымъ вниманіемъ, осчастливляли многія тысячи вашихъ подданныхъ. Подъ вашимъ благодѣтельнымъ и отеческимъ халифатомъ цѣлые народы жили въ счастіи и благоденствіи…
— Правда! сказалъ Гарунъ. Всѣ мнѣ это говорили. Ступай же, любезный другъ, поищи мнѣ такой рубахи. Мои владѣнія должны быть биткомъ набиты счастливыми людьми.
— О, въ томъ нѣтъ ни какого сомнѣнія! примолвилъ Визирь. Но зачѣмъ далеко ходишь? Прикажите, благополучнѣйшій Халифъ, принесши одну изъ вашихъ рубахъ. Вы, конечно были самый счастливый человѣкъ въ семъ мірѣ: все исполнялось по вашему желанію; всѣ ваши помышленія и прихоти….
— Я?… воскликнулъ Халифъ: я былъ счастливъ? Ты ошибаешься, ты крѣпко ошибаешься, другъ мой!… Я всю жизнь свою былъ самый несчастный человѣкъ въ мірѣ, видя себя безпрерывно окруженнымъ толпою такихъ мошенниковъ, какъ, напримѣръ, ты самъ…
Визирь, не давъ Халифу кончить фразу, ударилъ челомъ въ землю, и закричалъ растроганнымъ голосомъ: — Да продлитъ Аллахъ всемощный жизнь вашу, Государь, до самаго дня преставленія свѣта!
— Но ты, Джафаръ?… присовокупилъ Халифъ: ты долженъ быть счастливъ? Я осыпалъ тебя благодѣяніями, изъ грязи возвысилъ на первѣйшую степень власти и значенія въ моемъ государствѣ, отличилъ особенною моею довѣренностью, позволилъ тебѣ угнетать твоихъ враговъ и грабить моихъ подданныхъ….
— Ахъ, повелитель Правовѣрныхъ! воскликнулъ Визирь въ свою очередь: все это, въ самомъ дѣлѣ, могло бы составить истинное благополучіе, единственное счастіе въ сей юдоли плача, если бъ, пользуясь столь лестною милостью, рабъ вашъ не имѣлъ чести знать вашего характера, предъ которымъ…
— Полно, полно!… прервалъ Халифъ: мы стоимъ другъ друга. Въ этихъ чертогахъ, видно, не найти намъ нужной для моего излеченія рубахи. Поди искать ея въ городѣ, за городомъ, повсюду.
Въ Багдадѣ проживалъ знаменитый Хашемъ-Джебели. Несмѣтныя богатства давали ему полную возможность удовлетворять всѣмъ его желаніямъ, причудамъ и страстямъ. Гаремъ его былъ составленъ изъ первыхъ красавицъ Востока. Его конюшни были наполнены драгоцѣннѣйшими кобылами Неджда и Курдистана. Его соколы и собаки славились въ цѣлой Азіи, отъ предѣловъ Греческой Имперіи до границъ Китая. Имя его озарялось на весь Востокъ блескомъ чистѣйшей славы, и его поваръ отзывался съ презрѣніемъ о лейбъ-поварѣ Халифа. Хашемъ находилъ удовольствіе въ благотворительности, и былъ щедръ, какъ Аравитянинъ: никто не прошелъ мимо его дома, не бывъ приглашенъ къ его столу и обрадованъ прекраснымъ подаркомъ; сто человѣкъ нищихъ ежедневно получали изъ его руки обильную пищу и пристойную одежду. Хашемъ былъ совершенно чуждъ мученій властолюбія и зависти; онъ не искалъ мѣстъ, ни достоинствъ; благородно издерживалъ свои доходы, и, среди наслажденій всякаго рода, гордился только благословительными отзывами бѣдныхъ и общимъ уваженіемъ согражданъ.
Джафаръ направилъ шаги свои къ нему, потому, что общее мнѣніе опредѣляло Хашему первое мѣсто въ числѣ счастливцевъ. Но едва упомянулъ онъ предъ нимъ о счастіи, тотъ вскричалъ: — Какъ? вы считаете меня счастливымъ?… Меня? Вы шутите! Я человѣкъ самый несчастный въ семидесяти семи милліонахъ подданныхъ повелителя Правовѣрныхъ. По чести, я долженъ быть рожденъ подъ злополучною звѣздою: нѣтъ ни одного дня, чтобы у меня въ домѣ не случилось какого нибудь несчастія, чтобы меня не разсердили. Въ прошедшій вторникъ мой любимый бѣлый конь, котораго я вымѣнялъ на четырехъ прелестныхъ невольницъ, вывихнулъ себѣ ногу въ конюшнѣ. Вчера нѣсколько человѣкъ моихъ пріятелей пожаловали ко мнѣ на званый обѣдъ, и, вообразите, какое приключеніе!…. Подаютъ фазана подъ пюре изъ трюфелей, — пригорѣлый! -пѣтушьи гребни съ золотымъ соусомъ, — испорченные! — ортоданы но-Марсельски, — и въ ротъ взять нельзя!…. Послѣ обѣда, я велѣлъ высѣчь повара по пятамъ, но это не вознаградитъ трехъ блюдъ, потерянныхъ для желудка. Сегодня поутру, встаю, иду кормишь моего попугая, смотрю, — онъ убитъ! Мой каммердинеръ, Мурджанъ, изволилъ раздавить это премилое созданіе ногою, и когда же? — тогда, какъ оно уже начинало произносить очень внятно: дуракъ! дуракъ!… Возможно ли быть несчастнымъ до такой степени?.. Это почти превосходитъ всякое понятіе! Ахъ, любезный Джафаръ, не говори мнѣ о счастіи: его нѣтъ на свѣтѣ! Я чувствую, что, не будь я въ необходимости держать такой громады слугъ, собакъ, лошадей, попугаевъ, котовъ, обезьянъ и соколовъ, я былъ бы довольно счастливъ. Надо, почтеннѣйшій, родиться большимъ и богатымъ вельможею, чтобъ имѣть настоящее понятіе о бѣдствіяхъ, нераздѣльныхъ съ нашимъ бытомъ…
— Такъ сгони немедленно со двора всю эту громаду, и будешь…
— Не возможно! кто жъ подастъ мнѣ туфли и носовой платокъ?.. Я самъ взять ихъ не могу. Кто будетъ тѣшить меня?… Вѣдь я рожденъ съ деньгами для того, чтобъ меня тѣшили…
Джафаръ оставилъ богача, погруженнаго въ чувственныхъ удовольствіяхъ и удручаемаго несчастіями, приключающимися съ его кошками, кастрюлями и попугаями. Онъ убѣдился, что въ гардеробѣ этого сословія людей нечего искать цѣлебной рубахи, и побѣжалъ къ святому отшельнику.
Въ скромной обители, на вершинѣ высокой горы, Насекъ-ибнъ-Муарресъ проводилъ дни тихой и безмятежной жизни, безпрестанно умывая свои семь членовъ, и углубляясь мыслію въ смыслъ девяноста девяти таинственныхъ именъ Аллаха. Толпы богомольнаго народа тѣснились передъ его келіею, прославляя строгость его мусульманскихъ правилъ, и алча получить волосокъ изъ его бороды, который, по ихъ мнѣнію, приводилъ въ домъ счастіе. Насекъ краснорѣчиво возбуждалъ ихъ къ презрѣнію мірскихъ благъ, и блистательными красками расписывалъ картину благополучія жизни, исключительно посвященной созерцанію.
— Счастіе находится у васъ за пазухой, кричалъ отшельникъ своимъ слушателямъ. Правовѣрные! отдѣлитесь глубокимъ рвомъ отъ всѣхъ удовольствій, живите по Алкорану, не пейте вина, не читайте стиховъ, размышляйте днемъ и ночью, и вы будете, еще при жизни, наслаждаться, подобно мнѣ, чистѣйшимъ, райскимъ счастіемъ…
— Давай же мнѣ свою рубаху, когда ты такъ счастливъ! шепнулъ ему Джафаръ на ухо.
— Эхъ, оставь меня въ покоѣ! отвѣчалъ Насекъ. Мое счастіе не стоитъ и двухъ мѣдныхъ фульсовъ, а за свою рубаху я заплатилъ серебромъ полтора динарія. Это только такъ говорится по-Арабски, и говорится только такимъ дуракамъ какъ Аравитяне. Какое, чортъ, мое счастіе?… Напротивъ, нѣтъ примѣра человѣка, такого злополучнаго, какъ я. Вообрази себѣ, что вотъ ужъ слишкомъ пятнадцать лѣтъ, какъ живу уединенно на этой горѣ, истощаю себя жесточайшими умерщвленіями плоти, влачу желѣзную цѣпь во сто литръ вѣсу, задѣтую за ребро; подумай, что я пріобрѣлъ славу усерднѣйшаго мусульманина въ Аравіи, и что всякой волосокъ моей бороды почитается у черни талисманомъ, — а не могу дождаться того, чтобъ Халифъ, за мое усердіе, сдѣлалъ меня Великимъ Муфтісмъ!… Чѣмъ же лучше меня этотъ идутъ, лицемѣръ, невѣжда, Хасанъ Аль-медини, который не знаетъ даже, сколько благословленный Пророкъ, господинъ нашъ, Магометъ-Избранный, имѣетъ дворцовъ въ раю, и сколько чернобровыхъ дѣвъ отпускается ему на всякій дворецъ…
— Если ты такъ дорожишь достоинствомъ Муфтія, то получишь его немедленно, сказалъ Визирь. Ну, будешь ли тогда совершенно счастливъ?
— Совершенно?… Не знаю! Это легко сказать, но до совершеннаго счастія человѣку нужно что-нибудь болѣе. Во-первыхъ, ежели сдѣлаете меня Муфтіемъ, то, для моего счастія, вы должны позволить мнѣ выщипать по волоску бороду моему предшественнику, Хасану Аль-медини, который смѣетъ называть меня плутомъ….
— Согласенъ: вели выщипать ее у него хоть сегодня, и не только у него, — у всѣхъ Багдадскихъ Улемовъ.
— Во-вторыхъ, позвольте мнѣ сжечь на тихомъ огнѣ Ахмеда Аль-шакшаки, который утверждаетъ, что я не знаю Арабской Грамматики. Я не буду счастливъ, пока не истреблю этого педанта, котораго всѣ, Аллахъ вѣдаетъ за что, считаютъ ученнѣйшимъ мужемъ въ мірѣ.
— Изволь! Сожги его.
— Но я желалъ бы еще, чтобъ вы мнѣ дали право переколоть и перерѣзать въ цѣломъ государствѣ свиней, Жидовъ и Гебровъ, оскверняющихъ своимъ присутствіемъ нашу мусульманскую землю…
Джафаръ бѣгомъ ушелъ отъ коварнаго и мстительнаго изувѣра.
Разставшись съ Насскомъ, онъ пошелъ къ человѣку, который ни во что не вѣрилъ, — вѣрилъ только въ свой умъ, — къ Нѣмецкому Философу, Іоганну Эрнсту Фридриху Фонъ-деръ-Штольцу. Халифъ Гарунъ Аль-Рашидъ былъ, какъ извѣстно, большой покровитель Наукъ, и усердно старался о водвореніи просвѣщенія въ своихъ владѣніяхъ. Онъ закупилъ оптомъ всю древнюю Гре ческую Словесность у Византійцевъ, которымъ она была не нужна, и перевезъ ее въ свое государство, приказавъ отдѣлить отъ нея Музъ, Минервъ, Аполлоновъ, Амуровъ и весь приборъ классическихъ боговъ, и конфисковать ихъ на границѣ, какъ умственную контрабанду, какъ предметъ излишней роскоши для тѣхъ, которые уже не вѣруютъ въ Миѳологію. По-этому, первый системати ческій романтикъ на свѣтѣ былъ Гарунъ Аль-Рашидъ. Онъ находился въ дружеской перепискѣ съ Карломъ Великимъ, возстановителемъ Западной Имперіи и покорителемъ Сѣверной Германіи; посылалъ къ нему и получалъ отъ него рѣдкіе и великолѣпные дары. Гарунъ подарилъ Карлу бѣлаго слона; Карлъ взаимно препроводилъ къ нему при письмѣ, для его гарема, бѣлую, огромную и злую Нѣмку, пойманную въ лѣсу на берегахъ Эльстера побѣдоносными его войсками. Гарунъ прислалъ своему другу часы, изобрѣтенные однимъ колесникомъ, Арабскимъ Брегетомъ, первые, какіе привезены были въ Европу; Карлъ, въ возвратъ, подарилъ Гаруну удивительную рѣдкость, — дикаго Нѣмецкаго Философа, плѣненнаго въ болотѣ поблизости нынѣшняго Гамбурга: Философъ, правда, не выдумалъ часовъ, но очень хорошо толковалъ, какъ врожденныя понятія пространства и времени дѣйствовали въ головѣ колесника, когда тотъ ихъ выдумывалъ.
Іоганнъ Эрнстъ Фридрихъ фонъ-деръ-Штольцъ, Философъ, былъ діаметрально противоположнаго образа мыслей съ неистовымъ и честолюбивымъ Насекомъ. Во-первыхъ, онъ былъ Стоикъ, твердый, непоколебимый, гранитный. Во-вторыхъ, страстей никанихъ: только бѣлое Кроновское пиво и большая пѣнковая трубка, въ которой табачный сокъ, накопившійся въ теченіе цѣлаго года, хрипѣлъ уныло, какъ погасающая жизнь въ груди романтическаго героя въ чахоткѣ. Касательно всего прочаго совершенное равнодушіе. Самомыслитель, какихъ рѣдко! Наравнѣ съ Платономъ, котораго не понималъ, онъ былъ убѣжденъ, что счастіе заключается въ Философіи. Онъ презиралъ всѣхъ и все, умствовалъ, выводилъ заключенія, и быль доволенъ — напередъ самимъ собою, — а потомъ всѣмъ вообще. Онъ написалъ три и она объясненія къ главѣ Цицерона объ опрятности, но самъ умывался рѣдко, и сапоговъ не чистилъ никогда. Онъ доказывалъ совершенную для философа и самомыслителя безполезность титлъ, отличій и денегъ, потому, что философъ существо выше человѣка, но ложился спать съ орденомъ Льва и Солнца на шеѣ, и весьма исправно являлся въ первое число всякой трети къ казначею, за жалованьемъ, щедро отпускаемымъ для него отъ Халифа, и расписывался въ книгѣ по-Арабски: Получилъ Іоганнъ Эрнстъ Фридрихъ Штольцъ, Гофратъ ундъ Философусъ. Однимъ словомъ, онъ былъ настоящій Баварскій литографическій камень, поверхность котораго принимаетъ на себя разныя впечатлѣнія и передаетъ ихъ бумагѣ, но который внутри всегда остается холоднымъ, мертвымъ, неподвижнымъ камнемъ.
Джафаръ сказалъ ему:
— Господинъ Гофратъ и Философъ, кто на свѣтѣ счастливъ? Германскій мудрецъ отвѣчалъ ему:
— Господинъ Верховный Визирь-Эксцеленцъ, счастливымъ можетъ быть только Философъ.
И такъ Визирь съ предложеніемъ:
— Господинъ Гофратъ и Философъ, изволь же дашь мнѣ свою рубаху, когда ты счастливъ.
А Философъ въ отвѣтъ ему:
— Господинъ Верховный Визирь-Эксцеленцъ, но я человѣкъ женатый.
— Ба!.. Это ничего не значитъ!
— Напротивъ, ото значитъ много! Жена ужасно мѣшаетъ моему счастію. Вся моя Нѣмецкая трансцендентальная Философія падаешь въ прахъ передъ этою сумасшедшею бабою, которая весь день, съ утра до вечера, мучитъ и терзаетъ меня….. то кричитъ мнѣ въ уши, то рветъ мои книги и записки, то Богъ-вѣсть куда рыщетъ, то приводитъ въ домъ толпы шалуновъ, беллетристовъ, которые не читали ни какихъ «источниковъ», и ставитъ мнѣ на лбу рогатые силлогизмы….
— Зачѣмъ же ты женился?
— Я женился потому, что мнѣ нужна
была жена для моихъ психологическихъ наблюденій надъ игрою страстей въ женскомъ сердцѣ, степенію и силою умственныхъ способностей у женщины, качествѣ врожденныхъ этому полу понятій, и тому подобномъ. Словомъ, мнѣ нужна была жена, какъ членамъ Гальваническаго Общества, занимающимся наслѣдованіемъ своего предмета, нужны живыя лягушки…
— Ну, теперь выжени отъ себя эту чертовку…
— Немогу!… Это кладъ, это неисчерпаемое сокровище для моихъ наблюденій: всякой день открываю въ ней какое-нибудь новое, неизвѣстное, чрезвычайно любопытное, нравственное явленіе, когнораго и опредѣлить не умѣю, и которое вдругъ опрокидываетъ вверхъ-дномъ всѣ мои прежнія теоріи о порядкѣ дѣйствій ума и сердца, такъ, что по сю пору я не кончилъ моего сочиненія De capite, capita duo, «О головѣ, главы двѣ», чрезъ которое надѣюсь заслужить себѣ безсмертіе и полный пенсіонъ отъ казны. И право, не знаю, когда я его кончу!…
Визирь, сказать вамъ по-Арабски, съѣлъ грязь, и долженъ былъ удалиться. Онъ пошелъ далѣе.
Но куда итти?… Къ кому обратиться?… Озабоченный неудачами, Джафаръ посѣтилъ множество разныхъ лицъ, которыхъ почиталъ счастливыми, и всѣ отказались дать ему свою рубаху. Никто не хотѣлъ сознаться въ счастіи. Тѣхъ гордость, другихъ богатство, иныхъ бѣдность, довольство, зависть, самолюбіе, мечта, праздность или работа, дѣлали несчастными. Нѣкоторые, изъ тщеславія, изъ лицемѣрства, — потому что и счастіе имѣетъ своихъ лицемѣровъ, — хвастали, что они совершенно счастливы; но коварная улыбка ихъ женъ и лакеевъ всегда предостерегала проницательнаго Джафара въ обманѣ, и они сами тотчасъ обнаруживали чувство горькаго несчастія, бѣсясь, что другіе угадываютъ скрытныя ихъ страданія, и не хотятъ вѣрить ихъ штукатурному счастію. Визирь былъ въ отчаяніи. Онъ, какъ старый подьячій, уже начиналъ подозрѣвать, что въ этомъ дѣлѣ, между понятіемъ «человѣкъ» и понятіемъ «счастіе», должно быть какое нибудь недоумѣніе, какъ ни есть, а худо выведены справки: или человѣкъ, съ своими страстями, не впопадъ созданъ для счастія, или понятіе и слово «счастіе» выдуманы не впопадъ для человѣка. Послѣднее казалось ему вѣроятнѣе перваго: безъ-сомнѣнія, это случилось въ отдаленной древности, когда-нибудь послѣ обѣда, на-веселѣ, безъ надлежащаго соображенія, и, какъ говорится, на авось! — или, если это дѣло производилось въ Приказѣ, то ужъ вѣрно понятіе и слово «счастіе» состряпалъ какой-либо Халдейскій столоначальникъ, единственно для очистки бумаги; или, наконецъ, не есть ли это по-просту подьяческій крючекъ, загнутый на весь родъ человѣческій?…. Подумавъ хорошенько, Визирь былъ почти увѣренъ въ послѣднемъ. Однако жъ, къ вечеру, нечаянно онъ вспомнилъ, что за городомъ, въ одной роскошной долинѣ, окруженной плѣнительными видами, живутъ, въ прекрасномъ уединенномъ домикѣ, двое молодыхъ любовниковъ, которые незадолго передъ тѣмъ поселились тамъ съ шестью томами Новой Элоизы и полнымъ собраніемъ сочиненій Флоріана и Геспера, чтобъ наслаждаться чистымъ счастіемъ пламенной любви и сельской Природы. Мысль превосходная! Джафаръ бѣжитъ къ романическому убѣжищу двухъ сердецъ, нѣжныхъ и влюбленныхъ.
Онъ бѣжитъ, бѣжитъ. Уже ночь падаетъ. Наконецъ, онъ прибылъ. Онъ подходитъ къ дверямъ и сбирается постучать, и вдругъ слышитъ, что нѣжныя сердца дерутся между собою, обременяя другъ друга упреками въ обманѣ всѣхъ ожиданій, въ несдержаніи обѣтовъ, холодности, недовѣрчивости, и прочая, и прочая. Онъ бѣжать оттуда. Здѣсь нечего и спрашивать о счастіи: оно, видно, хорошо только на бумагѣ, въ красномъ переплетѣ съ золотымъ обрѣзомъ.
И, не оглядываясь, онъ выбѣжалъ на большую дорогу.
Обманутый и здѣсь въ своемъ поискѣ, усталый и грустный, Визирь возвращался въ городъ, сложивъ руки на груди: тогда еще не былъ изобрѣтенъ способъ держать ихъ въ карманахъ, хотя часы были уже выдуманы. Что сказать Халифу, котораго всегда онъ увѣрялъ, что въ его владѣніяхъ всѣ люди счастливы, пресчастливы?… И, идучи дорогою, въ раздумьѣ, онъ какъ то настигъ бѣдняка въ простомъ сѣромъ армякѣ изъ велблюжей шерсти. Незнакомецъ несъ на плечахъ большую связку мелкихъ дровъ, и громко пѣлъ народную пѣсню Аравитянъ о славномъ степномъ рыцарѣ Антарѣ. Чистый, высокій, среброзвучный его голосъ, отличающій горла его соплеменниковъ, раздавался какъ громъ, въ каменныхъ стѣнахъ горъ Ирака, и непріятно поражалъ печальнаго Джафара.
— Что такъ кричишь, любезный? сказалъ Визирь. Видно, тебѣ очень весело.
— Неужели мнѣ плакать? отвѣчалъ бѣднякъ. Пою, потому что я счастливъ.
— Какъ? ты счастливъ?…
— Да! Счастливѣйшій изъ подданныхъ повелителя Правовѣрныхъ.
— Быть не можетъ! ты счастливъ, ты, въ твоемъ состояніи?…
— Конечно, счастливъ! Что жъ тутъ за диковинка?… Слава Аллаху, я всегда здоровъ; работаю; получаю за свою работу столько, сколько мнѣ нужно на мое пропитаніе, и не желаю ничего болѣе. У меня нѣтъ ни жены, ни долговъ, ни дѣтей. Худаго ничего я не дѣлаю, ни о чемъ не думаю и не забочусь; никого не боюсь, кромѣ своей совѣсти. Скажу тебѣ болѣе: не обладаю достаткомъ, и не боюсь даже того разбойника, Верховнаго Визиря, того! какъ бить его зовутъ?… того!… извѣстнаго! любимца Государева, Джафара аль-Бармеки… Знаешь?
Джафаръ покрылъ злобною улыбкою ударъ, нанесенный его гордости этимъ привѣтствіемъ.
— Однако жъ, если бъ Джафаръ аль-Бармеки слышалъ, какъ ты объ немъ отзываешься, онъ, я думаю, былъ бы въ состояніи разстроить твое счастіе?..
— Полно-те!.. Онъ не такой дуракъ, какъ ты себѣ воображаешь. Онъ злобно улыбнется, и только, — а притѣснять онъ не станетъ человѣка, съ котораго нѣчего взять, который никогда не будетъ въ милости у Халифа и не въ силахъ вредить ему при Дворѣ.
Джафаръ увидѣлъ себя въ этомъ отвѣтѣ, какъ въ зеркалѣ.
— Ну, а если бъ онъ вздумалъ высѣчь тебя за то палками или повѣсить.
— Такъ что жъ?… И высѣкли бъ, и повѣсили бъ: нужды нѣтъ. Я только сказалъ бы: Аллахъ керимъ! «Богъ милостивъ!» -и дѣло съ концемъ. Не бось, не высѣкутъ и не повѣсятъ безъ воли предопредѣленія. Судьбѣ нельзя противиться.
— Онъ правъ! подумалъ Джафаръ. Кромѣ всѣхъ, почти несбыточныхъ, условій, для счастія нужна еще твердая вѣра въ предопредѣленіе. Слѣдственно, счастіе человѣка основывается на началѣ, противномъ здравому его смыслу?… Слѣдственно….
— Неужъ-то палки могутъ мѣшать чему-либо? примолвилъ дровоносъ, прерывая его размышленія. ВѣдьДжафара не однажды сѣкли по шипамъ, однако жъ это не помѣшало ему быть Визиремъ и плутовать. Такъ почему же это наказаніе должно непремѣнно разстроивать счастіе, когда оно не разстраиваетъ пронырства? То и другое природный голосъ сердца, склонность, влеченіе….
— Но ты, братецъ, умничаешь. Скажи правду, счастливъ ли ты? Не шутишь ли?..
— Ей, ей, не шучу! Я счастливъ, какъ самъ Пророкъ въ седьмомъ небѣ счастливѣе быть уне можетъ. Счастливъ теперь, былъ счастливъ, и чувствую, что всегда буду счастливъ. Я никакъ не могу быть несчастнымъ…
Джафаръ произнесъ съ важностью: — Приказъ отъ имени повелителя Правовѣрныхъ! Ступай за мною въ городъ, къ Халич-у.
Бѣднякъ повиновался весело, безъ сопротивленія и безъ страха.
Повелитель Правовѣрныхъ! молвилъ Визирь, ударивъ челомъ предъ кроватью больнаго Гаруна: вотъ человѣкъ, котораго приказалъ ты привести къ стопамъ твоимъ. Жизнь твоя спасена: ты будешь здоровъ для счастія нашего и всѣхъ твоихъ подданныхъ.
— Нѣтъ силы, ни могущества, кромѣ какъ у Аллаха! воскликнулъ Гарунъ умильнымъ голосомъ. Человѣкъ! счастливъ ли ты?
— Повелитель Правовѣрныхъ, — да продлится жизнь твоя до дня преставленія? — виноватъ!.. отвѣчалъ незнакомецъ. Что жъ дѣлать?.. я очень счастливъ. Чѣмъ же мнѣ быть болѣе?
— Тѣмъ лучше! сказалъ Халифъ. Раздѣвайся.
Незнакомецъ скинулъ съ себя свой грубый изношенный кафтанъ.
— Давай мнѣ свою рубаху. Гдѣ твоя рубаха?…
Представьте же себѣ общее изумленіе! говоритъ старая книга, изъ которой выписалъ я эту повѣсть отъ слова до слова: у счастливца не было даже рубахи!