Счастливый день (Гарин-Михайловский)/ДО
| Счастливый день |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 187. |
Ярко сверкаетъ въ прозрачномъ воздухѣ даль берега, льетъ солнце свои лучи на море, горы, сады уже покрыты желтой краснобурой листвой осени. Только высокіе тополя еще не тронуты, да кипарисы вѣчно зеленые, насторожившись, смотрятъ въ свѣжее, точно умытое небо.
Городъ раскинулся у самаго берега. Изъ тѣсной запруженной татарскими можарами улицы базара несутся нестройный говоръ, шумъ и крики. Смѣшанный запахъ зелени, чеснока, на постномъ маслѣ жареной рыбы. Цвѣтными пятнами лежатъ груды капусты, баклажанъ, помидоръ, дынь, арбузовъ, разныхъ фруктовъ.
Выше надъ базаромъ сѣрыя скалы поднялись до самаго неба и замерли въ нѣжномъ узорѣ.
На одномъ изъ выступовъ прижалась къ скалѣ бѣлая мазанка съ плоскою крышею, маленькій дворъ, заполненный весь выпряженными роспусками.
Утро. У раскрытаго окна мазанки сидятъ хозяева — Анна и Андрей Суворовы. Андрей угрюмо пьетъ чай, — крупный, тяжелый, сгорбившійся отъ собственной силы, лѣтъ сорока, весь заросшій черной съ просѣдью бородой.
Анна полная, сырая, растерянная, съ недоумѣвающими глазами пьетъ и вздыхаетъ и все думаетъ и думаетъ объ умершей своей трехлѣтней Асѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ умерла Ася, и лошадь купили, и биндюгъ, — и сталъ Андрей самъ хозяиномъ, а отъ всего этого еще тяжелѣе на душѣ. Пока жила Ася, бѣда за бѣдой надвигалась, нужда такая была, что иной день и сухому куску рады были. Жила Ася и не знала ни одного радостнаго дня, — такъ и ушла къ Богу, и никогда не порадовали ее ни обновкой, ни пряникомъ.
Передъ самой уже смертью зашелъ татаринъ съ красными пѣтушками, подалъ одинъ Асѣ и говоритъ Аннѣ:
— Купи больной.
Схватила тоненькими прозрачными пальчиками пѣтушка Ася и радостно смотритъ на него.
Мать говоритъ ей:
— Отдай, дитятко, пѣтушка. Вотъ отецъ заработаетъ, лучшаго купитъ.
Ася держитъ, будто и не слышитъ.
— Отдай, родная.
Вздохнула — отдала.
Пьетъ чай Анна, а мутныя слезы капаютъ въ блюдечко: слава Богу, хоть не видитъ Андрей.
Видитъ.
И горько разсердился на жену:
— Что ужъ это за треклятая моя жизнь такая, что долженъ я вѣкъ свой только видѣть твои слезы?! Можно развѣ такъ жить?! Камень на шею и въ омутъ и то лучше же…
Испугалась жена. Голосъ хриплый, всталъ изъ-за стола, закорузлыми руками размахиваетъ и пошелъ запрягать лошадь.
Вдоль моря свѣтлой лентой вьется шоссе. То подвинется къ самому обрыву, гдѣ тамъ внизу, между острыхъ скалъ, безпокойно море плещетъ, то уйдетъ въ горы и исчезнетъ въ пыльной листвѣ садовъ.
Медленно, грохоча и подпрыгивая, ѣдутъ роспуски. Лошадь лѣниво, шагъ за шагомъ, тянетъ ихъ въ гору, отбиваясь отъ невидимаго врага — какой-то маленькой, но злой мушки: машетъ хвостомъ, трясетъ гривой и головой, а то пріостанавливается и энергично топнетъ ногой.
Бокомъ, спустивъ ноги съ роспусковъ, такъ что онѣ то и дѣло касаются пыльной дороги, сидитъ угрюмый Андрей. Громадная фигура его, какъ шлемомъ, одѣта мѣшкомъ. Глаза Андрея машинально смотрятъ на море, ограды садовъ, скалы, на покрытый сѣрой пылью щебень, правильными призмами выложенный вдоль дороги.
Думаетъ онъ, что вотъ прежде, бывало, въ праздникъ съ кумомъ рыбу ловилъ. Наловятъ бычковъ, а то и камбалу поймаютъ, уху сварятъ, камбалу сжарятъ, уксусомъ польютъ, водки выпьютъ и съѣдятъ. А передъ тѣмъ выкупаются, а послѣ ѣды заснутъ тутъ же подъ шумъ моря, подъ теплымъ солнышкомъ. И спятъ они, спитъ съ ними съ открытыми глазами золотой день, синее море, сѣрыя скалы. А къ вечеру домой: ужинъ, Ася…
Да, вотъ Ася… Ему-то полъ-горя, а вотъ то, что баба точно потеряла себя, — это ужъ бѣда, отъ которой никуда не уйдешь. Нѣтъ, не уйдешь… Были бы молоды, другую бы Асю нажили… А теперь ходи, пожалуй послѣ времени по малину. Такъ вотъ, жизнь вся позади и мотаетъ ужъ вѣтромъ, какъ посохшую, никому не нужную траву… Ночью, бывало, проснется Ася и начнетъ трясти за бороду:
— Тато, тато…[1]
И не было гнѣва. Поцѣлуетъ ее, погладитъ жесткой рукой по головкѣ, а какъ охватитъ она его ручонками за шею, да какъ прижмется, такъ и обольетъ сердце радостью, какъ теплой водой. Такъ и заснутъ отецъ съ дочкой. И пускай завтра дождь и каторжная работа, нужда и долги…
Эхъ, все свое теперешнее богатство отдалъ бы онъ, чтобы опять воротить то время… Э-эхъ!
Сплюнулъ Андрей, тяжело отхаркнувъ набившуюся въ ротъ пыль, и поднялъ глаза.
Стоитъ передъ нимъ на крутомъ поворотѣ женщина съ чѣмъ-то завернутымъ въ тряпки, стоитъ такъ, какъ будто горячій уголь у нея подъ ногами и голоситъ, не помня себя:
— Дяденька, а дяденька… гдѣ тутъ балка и камень большой?
Платокъ сдвинулся у нея, волосы торчатъ, а глаза, какъ рыбки на полу, прыгаютъ, и бьются, и замираютъ въ страшной истомѣ. А изъ тряпокъ дѣтскій пискъ несется. Впился Андрей глазами въ женщину, и замерло вдругъ въ немъ все, и не онъ, а другой кто-то, какъ во снѣ, пытаетъ ее очарованнымъ голосомъ:
— А большой камень надо?
И рыдаетъ ея голосъ, и дрожитъ она вся:
— Охъ, большой, дяденька, большой…
— И скоро надо?
— Ой-ой скоро! Скоро!..
И страшно стало.
— Садись!!.
Посадилъ, повернулъ и погналъ домой.
Только и спросилъ дорогой:
— Мальчикъ, дѣвочка??
— Дѣвочка.
— Крещеная?
— Нѣтъ.
Пріѣхалъ, отворилъ дверь. Стоитъ посреди комнаты его толстая сырая Анна и смотритъ на него, на еле живую чужую женщину.
Протянулъ Андрей руку къ кровати:
— Ну! Вотъ тебѣ камень…
И съ безумнымъ воплемъ радости и горя бросилась женщина къ кровати, положила свою ношу и, не оглядываясь, выскочила и исчезла тамъ, въ блескѣ праздничнаго дня.
— А тебѣ Богъ новую Асю послалъ…
Кинулась Анна къ кровати.
— Го-го-го! — голоситъ она надъ развернутыми тряпками.
Говоритъ Андрей:
— И что за народъ эти бабы? Съ горя воютъ, съ радости воютъ.
А Анна уже передъ нимъ на колѣняхъ, цѣлуетъ его руки:
— Голубчикъ ты мой, голубчикъ! Съ виду не ласковый, а все-то ты видишь, понимаешь… Го-го-го!!
Въ тотъ же день окрестили, назвали Асей. Весь базаръ сбѣжался на крестины, всѣ дѣла бросили, полную шапку денегъ на крестикъ собрали.
Успѣлъ Андрей и кума разыскать, и на рыбную ловлю съ нимъ отправиться.
И счастливый день выдался:
Наловили бычковъ, камбалу поймали.
Пока варилась уха, друзья пили водку, и Андрей говорилъ своему другу:
— Какъ это она спросила меня про балку, да камень, такъ точно темная вода съ глазъ моихъ сошла. И сталъ я видѣть все нутро у нея и все, что она задумала, и на что ей камень большой. И страшно мнѣ, и радостно, и — Господи Боже мой! — что за день вышелъ… Вѣдь ты считай: одна душа отъ смерти спасенная — разъ; другая отъ погибели вѣчной своей жизни — два; третья — жена моя опять нашла, что душѣ ея надо было — это три; а я? Опять будетъ кому и меня за бороду по ночамъ таскать… И все сразу! Однимъ днемъ вся жизнь перевернулась наново! Ой, и напьюсь же я сегодня!
А кумъ отвѣчалъ:
— Если при такомъ случаѣ не напиться, такъ когда же напиться?
И оба друга дѣйствительно такъ напились, что добрая часть ночи ушла, пока, наконецъ, они поплелись домой.
Какъ при этомъ не свалились они въ оврагъ, не разбились о скалы, — объяснить можно развѣ только тѣмъ, что малаго да пьянаго Богъ бережетъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ укр. тато — папа