Сын тайны (Феваль; Порецкий)/1/ДО

Сынъ тайны — Три красные человѣка
авторъ Поль Феваль, пер. ? (гл. 1-4) и А.У. Порецкий (гл. 5-8)

Оригинал: фр. Le Fils du diable, опубл.: 1846. — См. содержание. Источникъ: «Отечественные Записки», №№ 5-8, 10-12, 1846, № 1 1847.; az.lib.ru

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ТРИ КРАСНЫЕ ЧЕЛОВѢКА.

I.
Юденгассе (Жидовская-Улица).

Двери почтамта во Франкфуртѣ-на-Майнѣ только-что были отворены, и множество разнаго народа толпилось уже передъ ними; биржевые маклеры толкались тутъ вмѣстѣ съ разнощиками газетъ; проворные прикащики перегоняли конторщиковъ; лакеи въ богатыхъ ливреяхъ гордо оттѣсняли болѣе-скромно одѣтыхъ слугъ и давали дорогу только дипломатическимъ посланцамъ, которыхъ можно было узнать по портфелямъ, украшеннымъ гербами.

Движеніе было безпрерывное, шумное. Между рослыми гайдуками скользили тамъ-и-сямъ женщины; англійскіе туристы перекликались на своемъ мудрёномъ языкѣ; почтальйоны трубили оглушительныя фанфары, курьеры хлопали бичами, для предупрежденія толпы, разступавшейся предъ живыми мекленбургскими лошадками.

Было девять часовъ утра. Одни приходили за письмами, другіе нанимали мѣста, третьи справлялись о днѣ отъѣзда.

Дворы обширнаго почтамта были заставлены экипажами всѣхъ формъ и видовъ. Тамъ, возлѣ сѣверныхъ дрожекъ, былъ видѣнъ эксцентрическій тендэмъ, тонкоколесый тильбюри возлѣ тяжелой, покойной кареты.

Это происходило въ октябрѣ 1824 года. — Въ залѣ для путешественниковъ, обширномъ и удобномъ покоѣ съ желѣзной рѣшеткой, отдѣлявшей чиновниковъ отъ путешественниковъ, одни лица безпрестанно смѣнялись другими. Въ озабоченной толпѣ, говорившей на всѣхъ извѣстныхъ нарѣчіяхъ, мы укажемъ читателю на двухъ человѣкъ, находившихся на двухъ противоположныхъ концахъ залы.

Первый изъ этихъ двухъ путешественниковъ нанималъ мѣсто въ каретѣ, отправлявшейся въ Гейдельбергъ. Костюмъ его былъ страненъ даже въ этой толпѣ, гдѣ видно было столько различныхъ одѣяній. На немъ былъ багровый плащъ, драпированный съ студенческою изъисканностью; шляпа съ широкими полями, походившая на шляпы временъ Кромвеля, совершенно закрывала лобъ и глаза его.

По незакрытой части лица можно было судить о красотѣ почти женской и чрезвычайной молодости путешественника. Черныя, тонкія, длинныя кудри вились изъ-подъ шляпы на плеча.

Другой путешественникъ ждалъ у конторы экстра-почты. Онъ стоялъ прислонившись къ одному краю рѣшетки. Печальная мысль лежала на широкомъ, открытомъ челѣ его. Онъ, казалось, былъ погруженъ въ глубокія, горестныя размышленія.

Ему было около сорока лѣтъ. Съ лица его, кроткаго и прямодушнаго, стерлись всѣ слѣды молодости. Рѣдкіе волосы съ просѣдью покрывали виски его. Можно было еще замѣтить, что на этомъ лицѣ нѣкогда выражались безпечность человѣка счастливаго и гордость дворянина; но теперь на немъ была написана одна мрачная безнадежность.

Возлѣ него уже цѣлую четверть часа спорилъ какой-то толстый Флит-стритскій купецъ, путешественникъ по страсти, вѣроятно, продававшій въ Лондонѣ сыръ, а за границей называвшій себя милордомъ. Онъ энергически торговался, требовалъ, чтобъ ему подали регламентъ и просилъ лажу на свои банкноты.

Путешественникъ, погруженный въ размышленія, терпѣливо ждалъ. Сосѣди пользовались его задумчивостью и пробирались помаленьку впередъ, стараясь оттереть его, чтобъ прежде пробиться къ кассѣ. Онъ ничего не замѣчалъ и, машинально вынувъ изъ-за пазухи медальйонъ, висѣвшій на шеѣ его на золотой цѣпочкѣ, скрылъ его въ рукѣ, чтобъ нескромные взгляды не замѣтили его, и любовался имъ тихонько.

То былъ портретъ молодой женщины, нѣжные голубые глаза которой, казалось, улыбались ему. Вокругъ портрета, подобно рамкѣ, были сплетены русые волосы.

Путешественникъ прослезился… потомъ, какъ-бы внезапно пришедъ въ себя, поднялъ голову и поспѣшно скрылъ портретъ на груди.

— Я хочу ѣхать въ замокъ Блутгауптъ, сказалъ онъ чиновнику, отдѣлавшемуся отъ докучливаго Англичанина.

Чиновникъ взглянулъ на таблицу.

— Между Обернбургомъ и Эссельбахомъ не ходитъ почта, отвѣчалъ онъ: — почтовая дорога идетъ только до Обернбурга.

— Сколько миль? спросилъ незнакомецъ.

— Восемь, — двѣ надо пройдти полемъ… хотите проводника? Незнакомецъ освѣдомился о цѣнъ. Разница была въ нѣсколькихъ флоринахъ. Онъ подумалъ, потомъ отвѣчалъ:

— Я пойду одинъ.

— Скупъ, должно-быть, или нищій! подумалъ чиновникъ, выдавая билетъ.

Незнакомецъ заплатилъ и пошелъ къ дверямъ.

Въ то же время туда шелъ и молодой человѣкъ въ красномъ плащѣ. Они прошли дворъ вмѣстѣ, но не замѣчая другъ друга. Оба были такъ озабочены, что имъ было не до прохожихъ.

Когда они подошли къ главному выходу, туда подскакалъ во весь галопъ курьеръ. На немъ была ливрея графа Блутгаупта: черная съ краснымъ.

Усиліе, сдѣланное имъ, чтобъ разомъ остановить коня, набѣжавшаго почти на пожилаго путешественника, заставило его поднять голову въ ту самую минуту, когда онъ замѣтилъ молодаго человѣка въ красномъ плащѣ.

Изумленіе выразилось на лицѣ курьера, раскраснѣвшемся отъ скорой ѣзды.

Видно было, что оба путешественника были ему знакомы.

Онъ колебался, смотря то на того, то на другаго; но лошадь его заупрямилась; усмиривъ ее, онъ увидѣлъ, что младшій поспѣшно удалялся вдоль длиннаго ряда домовъ, между-тѣмъ, какъ другой такъ же поспѣшно уходилъ въ противоположную сторону.

— Чтобъ мнѣ ввѣкъ не пить пива, проворчалъ курьеръ: — если этотъ молодецъ не одинъ изъ трехъ побочныхъ сыновей Блутгаупта!.. Что же касается до другаго, такъ волосы его были черные, пять лѣтъ назадъ, когда онъ сватался за графиню Елену… но все равно! Мнѣ ли не узнать виконта д’Одмера!

Разсуждая такимъ-образомъ, онъ соскочилъ съ лошади, отдалъ поводья конюху и пошелъ по Цейльскому-Кварталу.

Но скоро онъ опять остановился въ нерѣшимости. Тотъ, кого онъ называлъ побочнымъ сыномъ, поворотилъ налѣво, а виконтъ направо. Въ которую же сторону идти? Простоявъ въ нерѣшимости нѣсколько секундъ, онъ побѣжалъ за г. д’Одмеромъ; но множество улицъ и переулковъ пересѣкали главную улицу: вѣроятно, виконтъ поворотилъ въ одну изъ нихъ. Курьеръ, котораго звали Фридомъ, вскорѣ отчаялся догнать его, вернулся назадъ и пошелъ отъискивать младшаго, но также безуспѣшно.

Курьеръ почесалъ лобъ, покрытый потомъ, приподнявъ маленькую двухцвѣтную, черную и красную, фуражку.

— Мнѣ бы слѣдовало кликнуть обоихъ, ворчалъ онъ: — но я остолбенѣлъ, увидавъ ихъ вмѣстѣ; да притомъ проклятая лошадь заупрямилась… Они какъ-будто не узнавали другъ-друга… Уродливыя поля совсѣмъ закрыли лицо молодаго человѣка… Впрочемъ, можетъ-быть, это и не сынъ графа Ульриха!

Онъ остановился посреди улицы, чтобъ отдохнуть. Прохожіе толкали его справа и слѣва, а онъ, съ простодушіемъ Нѣмца стариннаго покроя, кланялся всѣмъ толкавшимъ его.

— Впрочемъ, продолжалъ онъ разсуждать про-себя: — графъ Гюнтеръ и управляющій его не слишкомъ любятъ гостей… мнѣ кажется, эти двое были бы приняты еще хуже другихъ въ замкѣ Блутгауптъ!.. Мейстеръ Цахеусъ далъ мнѣ порученіе: лучше пойду скорѣе исполню его.

Онъ пошелъ къ Новому-Вольфграбенскому-Кварталу, украшенному разноцвѣтными, пестрыми, затѣйливыми домами.

Тамъ онъ остановился у хорошенькаго домика, походившаго на бонбоньерку, поднялъ чугунный позолоченный молотъ и спросилъ слугу, отворившаго дверь:

— Дома кавалеръ де-Реньйо?

Слуга ввелъ его въ будуаръ, надушенный до-нельзя, гдѣ молодой человѣкъ, въ шелковомъ халатѣ съ узорами, подставлялъ голову напомаженнымъ рукамъ Франкфуртскаго парикмахера.

Этотъ молодой человѣкъ, которому было, однакожь, лѣтъ подъ тридцать, былъ очень-малъ ростомъ. У него была улыбающаяся физіономія, которой очень хотѣлось быть любезной. Черты лица его были довольно-пріятны, но въ нихъ проявлялась какая-то сладкая любезность, подъ которою скрывалась маска притворнаго прямодушія. Усилія его казаться благороднымъ и свѣтскимъ во всѣхъ своихъ движеніяхъ были не безуспѣшны. Въ глазахъ людей недальновидныхъ, г. де-Реньйо могъ казаться человѣкомъ вѣтреннымъ, но благороднымъ.

— Что нужно этому доброму человѣку? спросилъ онъ не оглядываясь.

— Я изъ замка Блутгаупта, отвѣчалъ Фрицъ.

— А!.. съ письмомъ отъ Цахеуса Нссмера?..

— Безъ письма, отвѣчалъ курьеръ. — Мейстеръ Цахеусъ приказалъ мнѣ только явиться къ вамъ и повторить слова, сказанныя имъ… только не при свидѣтеляхъ.

Ріавалеръ пожалъ плечами.

— Эти Нѣмцы таинственны, какъ привидѣнія въ ихъ балладахъ! проговорилъ онъ. — Подойди, любезный, и шепни мнѣ на ухо свою великую тайну.

Парикмахеръ отошелъ на нѣсколько шаговъ; Фрицъ же приблизился и приложилъ губы почти къ самому уху Француза.

— Пора, шепнулъ онъ.

— А дальше что? спросилъ Реньйо.

— Ничего.

Кавалеръ громко захохоталъ.

— Ну, такъ и есть! вскричалъ онъ. — Этотъ почтенный человѣкъ приглашаетъ меня къ ужину точно съ такими предосторожностями, какъ-будто бы дѣло шло о преступленіи!.. Благодарю, почтеннѣйшій… Жерменъ, дай этому доброму человѣку вина, и пусть онъ идетъ съ Богомъ!

Кавалеръ опять подставилъ голову парикмахеру съ прежнею веселостью и безпечностью.

Фрицъ проглотилъ цѣлую кружку рейнвейна и признался, что Французы славный народъ.

Онъ охотно пробылъ бы въ томъ же занятіи еще нѣсколько часовъ, по надобно было идти.

Фрицъ, по-видимому, очень-хорошо зналъ улицы во Франкфуртѣ и, особенно, въ Новомъ-Кварталѣ. Онъ пробирался вдоль прелестныхъ садовъ, замѣнившихъ старыя, обрушивавшіяся ограды. Надъ дверьми многихъ частныхъ домовъ и всѣхъ публичныхъ зданій, Фрицъ читалъ надпись: Freye Stadt (вольный городъ); но тамъ-и-сямъ онъ встрѣчалъ австрійскихъ и прусскихъ солдатъ, присутствіе которыхъ противорѣчило честолюбивому хвастовству имперскаго города.

Фрицъ продолжалъ идти къ центру города, и вскорѣ красивенькія вольфграбенскія бонбоньерки замѣнились строгой, дебелой архитектурой старинныхъ временъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Ремера (ратуши), древняго зданія, наружность котораго не имѣла ничего общаго съ историческими воспоминаніями, связанными съ существованіемъ этого дома, — Фрицъ постучался у каменнаго дома фламандской архитектуры.

Слуга, въ голубой курткѣ со множествомъ серебряныхъ пуговицъ, отворилъ дверь.

— Я желалъ бы поговорить съ г. Яносомъ Георги, сказалъ Фрицъ.

Слуга ввелъ Фрица въ большую залу, гдѣ два человѣка, въ желѣзныхъ маскахъ, бились на эспадронахъ.

При входѣ Фрица, одинъ изъ этихъ людей поднялъ маску. — Онъ былъ высокаго роста и воинственнаго вида, въ красныхъ гусарскихъ панталонахъ и въ венгерскихъ полусапожкахъ со шпорами. На диванѣ лежалъ долманъ, вышитый золотомъ.

Подъ полураскрытой рубахой видна была широкая, мускулистая грудь. Человѣкъ этотъ былъ хорошъ собою, но красота его была грубая, дикая.

— Я пришелъ къ вашей милости, сказалъ Фрицъ: — отъ Мейстера Цахеуса Несмера, управляющаго графа Гюнтера фон-Блутгаупта.

Маджаринъ устремилъ на курьера гордый, жестокій взглядъ; потомъ знакомъ приказавъ ему слѣдовать за собою, пошелъ на другой конецъ залы.

— Говори, сказалъ онъ Фрицу.

— Одно слово, проговорилъ послѣдній, потомъ прибавилъ громко: — Пора!

Маджаринъ ждалъ еще секунду, но видя, что Фрицъ молчалъ, опустилъ маску на лицо и вернулся на середину залы.

— Дать ему вина, сказалъ онъ слугѣ, указавъ на курьера.

Сходя съ лѣстницы, курьеръ слышалъ, какъ Венгерецъ опять сталъ биться на сабляхъ. Фрицъ выпилъ еще кружку рейнвейна и пошелъ далѣе исполнять порученіе мейстера Несмера.

Отъ Рёмера, онъ пошелъ далѣе въ старый городъ. По-мѣрѣ-того, какъ онъ приближался къ нему, домы все болѣе и болѣе сближались, улица становилась уже, грязнѣе.

Фрицъ подходилъ къ Юденгассе, улицѣ, обитаемой одними Жидами. Тамъ ему труднѣе было отъискать указанный ему домъ; воздухъ въ узкихъ переулкахъ, надъ, которыми виднѣлась только узкая полоса неба, былъ тяжелъ, наполненъ зловредными испареніями. Вездѣ слышалось глухое жужжанье дѣятельности постоянной, безпрерывной, но скрытой, тайной, какъ-бы страшащейся шума и свѣта.

Казалось, древнія зданія разсказывали своимъ обитателямъ о притѣсненіяхъ и гоненіяхъ среднихъ-вѣковъ. Казалось, все трудолюбивое, озабоченное населеніе этой части города вспоминало прошедшія столѣтія и страданія своихъ праотцевъ.

Фрицъ съ изумленіемъ замѣчалъ великолѣпные экипажи, красивыя, блестящія колеса которыхъ перерѣзывали слякоть, покрывавшую мостовую; экипажи эти останавливались у лавчонокъ, стоившихъ со всѣмъ своимъ товаромъ не болѣе флорина. Но посреди молчаливыхъ прохожихъ ясно можно было отличить настоящихъ обитателей того квартала, по родственному сходству ихъ рѣзкихъ чертъ, по высокимъ мѣховымъ шапкамъ, по странному костюму…

Сильный вѣтеръ гналъ тяжелыя тучи по небу. По-временамъ накрапывалъ дождь, сильно стучавшій въ стекла оконъ при каждомъ порывѣ вѣтра. Иногда солнечный лучъ пробѣгалъ между двумя рядами грязныхъ зданій; тогда освѣщались самые мрачные закоулки, и надъ остроконечными окнами, съ непрозрачными отъ пыли стеклами, можно было прочесть нумера домовъ и вывѣски, исписанныя еврейскими именами.

Потомъ опять набѣгали тучи и опять наступала темнота, пересѣкаемая мѣстами слабымъ свѣтомъ лампъ въ окнахъ мрачныхъ мастерскихъ…

Было, однакожъ, еще очень-рано. Десять часовъ утра пробило на многочисленныхъ башняхъ христіанскаго города.

Въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда солнце скрывалось за тучами, Фрицъ вошелъ въ улицу, болѣе-мрачную и грязную, нежели та, которую онъ только-что оставилъ.

Онъ осмотрѣлся съ видомъ человѣка, сбившагося съ дороги. Онъ не припоминалъ ни одного изъ окружавшихъ его предметовъ. Посреди улицы протекала широкая канава, въ которой журчала грязная вода; по сторонамъ высились высокіе домы, почти касавшіеся навѣсами крышъ. Фрицъ прошелъ еще нѣсколько шаговъ, потомъ остановился, отчаяваясь найдти дорогу безъ проводника.

— Гдѣ Юденгассе? спросилъ онъ перваго прохожаго.

— Это она и есть.

Фрицъ вздохнулъ радостно.

— Не знаете ли вы домъ Моисея Гельда? спросилъ онъ еще.

Прохожій указалъ ему на старый, обрушивавшійся домъ, и сказалъ:

— Вотъ онъ.

Фрицъ поспѣшно пошелъ къ указанному дому, находившемуся противъ маленькой кофейни. Съ улицы былъ входъ въ лавчонку. Нигдѣ не было ни вывѣски, ни надписи, по которой можно бы узнать имя или ремесло хозяина. Только возлѣ сырой, гнившей двери стояла пара сапоговъ, заржавленный треножникъ и картонная подзорная труба.

Кромѣ этихъ вещей, въ лавкѣ ничего не было.

Курьеръ вошелъ и спросилъ Моисея Гельда. Старуха, сидѣвшая въ лавочкѣ, встала, не говоря ни слова и, сдѣлавъ знакъ курьеру, чтобъ онъ слѣдовалъ за нею, вошла въ мрачный корридоръ, на концѣ котораго свѣтился огонёкъ.

По обѣимъ сторонамъ корридора были затворенныя двери.

Только одна изъ нихъ была полураскрыта. Мимоходомъ курьеръ съ любопытствомъ заглянулъ въ нее и увидѣлъ обширную, хорошо-освѣщенную комнату, увѣшанную дорогими драпировками; полъ былъ покрытъ драгоцѣннымъ ковромъ; мебель, странныхъ формъ, далеко превосходила нѣмецкую роскошь; даже Фрицъ, васаллъ благороднаго графа Гюнтера Фон-Блутгаупта, не видалъ никогда ничего подобнаго!

Посреди комнаты смѣялись и играли трое прелестныхъ дѣтей на шелковыхъ подушкахъ — двѣ дѣвочки, изъ которыхъ старшей было около десяти лѣтъ, и мальчикъ лѣтъ шести.

На диванѣ сидѣла женщина среднихъ лѣтъ, прелестная собою; она читала большую книгу въ бархатномъ переплетѣ и, по-временамъ, съ улыбкой любовалась дѣтьми.

При видѣ этой роскоши, рѣзко противорѣчившей съ несчастною наружностію дома Жида Моисея, Фрицъ невольно вскрикнулъ съ изумленіемъ.

Старуха оттолкнула его, и, сердито ворча, затворила дверь.

Курьеръ невольно обратилъ взоръ къ свѣту въ концѣ корридора. Тамъ былъ прилавокъ Моисея Гельда, то-есть довольно-обширная комната, вся меблировка которой состояла изъ конторки съ нумерованными ящиками и двухъ соломенныхъ стульевъ. Множество самыхъ разнородныхъ вещей, покрытыхъ густымъ слоемъ пыли, лежали по угламъ: картины, опрокинутый диванъ, шелковые занавѣсы, связанные въ узелокъ вмѣстѣ съ бѣльемъ, двѣ арфы безъ струнъ, охотничьи ружья, матрацы, золоченые столовые часы, простыя фаянсовыя миски и дорогія фарфоровыя вазы.

Изъ-за конторки торчала сѣдая головка Моисея Гельда.

Это былъ человѣкъ чрезвычайно-худощавый, близкій къ дряхлости. Знавшіе его, увѣряли, что ему нѣтъ еще пятидесяти лѣтъ, но, по лицу, ему казалось за шестьдесятъ. Лицо его было блѣдно, щеки впалы и испещрены желтоватыми пятнами, придававшими ему болѣзненный видъ. Черты его были неподвижны. Только въ глазахъ сверкала жизнь. Онъ говорилъ мало.

Передъ нимъ на конторкѣ лежали круглыя желѣзныя очки, съ оконечностями, обвернутыми кожей.

Возлѣ него стоялъ человѣкъ, обращенный спиною къ двери и показывавшій Жиду золотой перстень, украшенный гербомъ. Лица этого человѣка, закутаннаго въ широкій дорожный плащъ, нельзя было разсмотрѣть.

— Я уже сказалъ вамъ: — что больше восьмнадцати брабантскихъ талеровъ не дамъ, говорилъ Жидъ рѣзкимъ, дребезжащимъ голосомъ: — берите, или съ Богомъ!

— Дайте двадцать талеровъ, прошу васъ, возразилъ путешественникъ: — мнѣ необходимо нужно двадцать талеровъ!

Въ это время Фрицъ перешагнулъ черезъ порогъ. Моисей услышалъ шаги его.

Онъ надѣлъ очки на узкій носъ, загнутый внизъ, какъ клёвъ хищной птицы.

— Что тебѣ надобно? спросилъ онъ.

— Я изъ замка Блутгауптъ, отвѣчалъ посланный.

Незнакомецъ вздрогнулъ, но не оглянулся. На неподвижномъ лицѣ Жида внезапно выразилось безпокойство.

— Ступайте, ступайте! сказалъ онъ скоро путешественнику.

— Дайте двадцать талеровъ! проговорилъ послѣдній: — займитесь пока своимъ дѣломъ; я, пожалуй, подожду.

Онъ надѣлъ шляпу и удалился, пробираясь между нагроможденными, запыленными вещами.

Фрицъ хотѣлъ-было посмотрѣть ему въ лицо, но оно было закрыто.

Ростовщикъ безпокойнымъ взоромъ слѣдилъ за незнакомцемъ.

— Подойди, сказалъ онъ Фрицу.

Потомъ прибавилъ шопотомъ;

— Ты пришелъ сюда?..

— По порученію мейстера Цахеуса Несмера, управляющаго замка Блутгауптъ, возразилъ Фрицъ.

Сѣрые глаза Жида съ жадностію устремилисъ да него.

— Мейстеръ Цахеусъ прислалъ меня сюда, чтобъ я сказалъ вамъ одно слово: — Пора!

Жидъ выслушалъ это слово совсѣмъ не такъ стоически, какъ кавалеръ де-Реньйо или Маджаринъ Яносъ. Дрожащею рукою сталъ онъ поправлять очки.

— Пора! повторилъ онъ: — пора!..

Потомъ онъ прибавилъ мысленно и опустивъ глаза:

— Я бѣдный человѣкъ, и отецъ!.. Господи, Ты даровалъ мнѣ дѣтей… не покарай же меня за то, что я хочу сдѣлать ихъ сильными, могущественными на землѣ!..

Фрицъ стоялъ на одномъ мѣстѣ.

— Хорошо! сказалъ Моисей: — ты можешь идти.

— Мнѣ хочется пить, возразилъ посланный, ожидавшій третьей кружки рейнвейна.

— Ревекка! вскричалъ Моисей старухѣ: — дай ему воды напиться.

Фрицъ пожалъ плечами, отвернулся и вышелъ ворча.

Моисей поспѣшно всталъ и накинулъ на свой изношенный кафтанъ клеёнчатый плащъ. Онъ забылъ о незнакомцѣ.

— Двадцать талеровъ! проговорилъ послѣдній, медленно приближаясь.

Жидъ вздрогнулъ, открылъ одинъ ящикъ конторки и отсчиталъ эту сумму.

Путешественникъ отдалъ перстень.

— Можетъ-быть, сказалъ онъ, пристально смотря на ростовщика: — мы увидимся въ замкѣ Блутгауптѣ, почтенный мейстеръ Гельдъ… до свиданія!…

Жидъ сжалъ обѣими руками морщинистый лобъ.

— Господи, Господи! проговорилъ онъ: — не-уже-ли этотъ человѣкъ узналъ? не-уже-ли онъ угадалъ?… Прости мнѣ, Господи, я забочусь о счастіи моихъ бѣдныхъ дѣтей!…

Онъ пошелъ въ великолѣпно-убранную комнату, куда проникъ нескромный взглядъ Фрица.

— Руѳь, сказалъ онъ женщинъ, сидѣвшей на софѣ: — мнѣ надобно ѣхать… Я жду двухъ товарищей; съ ними поѣду я къ христіанину, у котораго купилъ имѣніе… Я пробуду тамъ два дня… можетъ-быть, и болѣе.

— Да сопутствуетъ тебѣ Господь, Моисей! отвѣчала женщина, подставивъ свой бѣлый лобъ поблекшимъ губамъ Жида.

Улыбаясь и прося ласки, дѣти подбѣжали къ нему. Онъ обнялъ ихъ и съ наслажденіемъ любовался ими.

— Моя Сара! говорилъ онъ; — какъ ты будешь мила!… Эсѳирь, моя милая надежда!… Авель, возлюбленный сынъ мой!… Для васъ, для васъ однихъ!…

Онъ прижалъ ихъ къ своему сердцу съ страстною нѣжностью.

— Запри хорошенько всѣ двери, Руѳь, сказалъ онъ удаляясь; — у тѣхъ, кого я жду, проницательные взоры… они не должны знать, что заключается въ моемъ бѣдномъ жилищѣ… Господи, прибавилъ онъ вполголоса: — если они увидятъ мои сокровища, то могутъ подумать, что я богатъ, и ограбятъ меня!

Дверь затворилась за нимъ, когда онъ входилъ въ сосѣднюю комнату, находившуюся въ-уровень съ улицей.

Нѣсколько минутъ спустя, послышался стукъ копытъ на мостовой. Три всадника остановились у лавчонки: то были кавалеръ де-Реньйо, Венгерецъ Яносъ Георги и слуга съ лошадью для Моисея.

— На коня! вскричалъ г. де-Реньйо, не сходя съ лошади. — Торопись, мейстеръ Гельдъ, намъ далекая дорога… Сейчасъ, въ концѣ улицы, я увидѣлъ человѣка, съ которымъ не хотѣлъ бы встрѣтиться еще разъ…

Жидъ съ трудомъ взобрался на лошадь, а старая Ревекка стучала желѣзными запорами, снутри запиравшими лавку.

Сосѣди съ изумленіемъ спрашивали, по какой причинѣ Моисей Гельдъ такъ рано заперъ свою лавку.

Три всадника выѣхали изъ улицы. — Впереди скакалъ Маджаринъ. Онъ ловко сидѣлъ на лошади, и воинственный нарядъ былъ ему къ-лицу. Не одна Юдиѳь, не одна Рахиль засматривались на красавца.

За нимъ ѣхалъ кавалеръ де-Реньйо, одѣтый по послѣдней парижской модѣ: во фракѣ яркаго краснаго цвѣта, съ неимовѣрно-пышными рукавами, съ закругленными тугими отворотами, съ узенькими фалдами, походившими на рыбій хвостъ; въ широкихъ панталонахъ съ безчисленнымъ множествомъ складокъ и прикрѣпленныхъ подъ сапогами узенькими ремешками; въ черномъ галстухѣ съ огромнымъ бантомъ; въ шляпѣ, съуживавшейся кверху; съ прической à la Charles X и бакенбардами, подстриженными à la Guiche.

Онъ какъ двѣ капли воды походилъ на картинку Журнала Портныхъ 1824 года.

И на него смотрѣли дочери Израиля, но не такъ охотно, какъ на Яноса.

Жидъ ѣхалъ послѣдній, закутавшись въ свой клеёнчатый плащъ и закрывъ лицо отвислыми полями старой шляпы, замѣнявшей, въ извѣстные случаи, мѣховую шапку.

Сначала, мосьё де-Реньйо осматривался по сторонамъ съ видимымъ безпокойствомъ; по, по мѣрь удаленія отъ этой улицы, онъ принималъ болѣе-веселый видъ, и улыбка опять появилась на устахъ его. Жидъ былъ мраченъ: онъ не могъ забыть словъ незнакомца, продавшаго ему перстень.

Рысью выѣхали они изъ жидовскаго квартала и вступили въ христіанскій городъ. Г. де-Реньйо сдѣлался очень-веселъ, и разговоръ его приносилъ честь французской любезности.

Но вдругъ онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ, и начатая шутка замерла на языкѣ его.

Они подъѣзжали къ старому валу.

Всадникъ, закутанный въ дорожный плащъ, такъ близко проѣхалъ мимо ихъ, что лошадь его чуть не столкнулась съ лошадью Маджарина.

Не оглянувшись, всадникъ поскакалъ далѣе.

Реньйо остановилъ лошадь; на лбу его выступилъ холодный потъ.

— Узналъ ли онъ меня? проговорилъ онъ про-себя, не смѣя поднять глазъ.

Маджаринъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ. — Жидъ разинулъ ротъ и задрожалъ.

— Онъ не видѣлъ васъ, сказалъ наконецъ Яносъ.

Мосьё де-Реньйо вздохнулъ изъ глубины души и, поднявъ глаза, смотрѣлъ вслѣдъ всаднику, продолжавшему спокойно удаляться.

Это былъ тотъ самый путешественникъ, котораго мы видѣли въ почтамтѣ и котораго Фрицъ назвалъ виконтомъ д’Одмеромъ. — Моисей Гельдъ узналъ въ немъ незнакомца, продавшаго ему дорогой перстень…

Физіономія г. де-Реньйо совершенно измѣнилась. Вмѣсто улыбки, она приняла выраженіе коварное, жестокое; щеки его были блѣдны; брови судорожно насуплены.

Онъ закрылся плащомъ до самыхъ глазъ.

— И того два раза! проговорилъ онъ: — если мы встрѣтимся въ третій, я откажусь это всего!

— Вы знаете этого человѣка? спросилъ Маджаринъ.

— Скорѣй, господа, скорѣй! вскричалъ Реньйо вмѣсто отвѣта: — если онъ поѣдетъ по большой дорогѣ, такъ намъ останется проселочная!

Онъ пришпорилъ лошадь, и, плотнѣе закутываясь въ плащъ, продолжалъ:

— Я долженъ былъ ожидать этого!… Рано ли, поздно ли, но онъ долженъ былъ пріѣхать… а если пріѣхалъ, такъ намъ предстоитъ поединокъ на смерть… Господа, сказалъ онъ рѣшительно: — въ рукахъ этого человѣка все наше счастіе; быть-можетъ, и маша жизнь… Онъ ѣдетъ въ замокъ Блутгауптъ, — я въ томъ увѣренъ!… Но онъ долженъ умереть на дорогѣ!

Прекрасное лицо Маджарина осталось холоднымъ; лицо же Жида покрылось смертною блѣдностью.

— Господи! Господи! проворчалъ онъ: — я тоже знаю навѣрное, что онъ ѣдетъ въ замокъ Блутгауптъ!…

Они проѣхали мимо садовъ, разведенныхъ на мѣстѣ древнихъ укрѣпленій. Въ это самое время, по гейдельбергской дорогѣ, мимо ихъ пронесся дилижансъ. На имперіалѣ сидѣлъ молодой человѣкъ въ красномъ плащѣ, съ которымъ мы уже познакомились въ почтамтѣ. Но побочный сынъ Блутгаупта, какъ называлъ его Фрицъ, казалось, утроился: возлѣ него сидѣли еще два молодые человѣка въ такихъ же странныхъ плащахъ.

Съ другой стороны, по обернбургской дорогѣ ѣхалъ виконтъ д’Одмеръ.

Три всадника поворотили на извилистую проселочную дорогу, также ведшую въ Обернбургъ, и поскакали въ галопъ, съ намѣреніемъ перегнать одинокого путешественника.

II.
Блутгауптскій Адъ.

Виконтъ Ремонъ д’Одмеръ опустилъ поводья и разсѣянно глядѣлъ на дорогу, — мысль его была далека отъ окружавшихъ его предметовъ. Онъ думалъ о Франціи, гдѣ два существа, дорогія его сердцу, страдали, ожидая его возвращенія.

Г. д’Одмеръ пріѣхалъ въ Германію за негодяемъ, лишившимъ его всего имущества. Другою причиною пріѣзда его было желаніе открыть тайну смерти графа Ульриха фон-Блутгаупта, отца жены его.

То была мрачная тайна. Ульрихъ погибъ подъ ударами убійцъ, и имена этихъ убійцъ дошли до слуха г. д’Одмера, — но они были въ таинственномъ союзѣ съ могущественными лицами, находились подъ скрытымъ покровительствомъ и хотя были люди безродные, неизвѣстнаго происхожденія и званія, однакожъ нѣмецкая полиція смотрѣла на нихъ сквозь пальцы и заткнувъ уши.

Говорили, что они въ этомъ случаѣ были орудіями неприступной воли. Говорили, что всѣ они принадлежали къ тайной полиціи, которую германскіе правители содержали еще долго послѣ паденія Французской-Имперіи.

Ихъ было шестеро. Троихъ мы уже знаемъ: — Маджарина Яноса Георги, кавалера де-Реньйо и ростовщика Моисея Гельда. — Другіе трое были: Цахеусъ Несмеръ, управляющій Гюнтера Фон-Блутгаупта, старшаго брата несчастнаго графа Ульриха, — Фабрицій фан-Прэтъ и португальскій докторъ Хозе Мира.

Никто не преслѣдовалъ ихъ, хотя у графа Ульриха было много друзей. Трое сыновей его приняли бы на себя обязанность мстителей, но они сами были замѣшаны въ заговорѣ ландсманшафтовъ и голоса изгнанниковъ не смѣли возвыситься передъ судомъ.

Они перебывали въ Іенскомь, Мюнхенскомъ и Гейдельбергскомъ Университетахъ и слѣдовали по стопамъ отца — одного изъ пламеннѣйшихъ противниковъ королей. Не смотря на ихъ молодость, они уже были начальниками университетскаго союза.

Имъ было по двадцати лѣтъ. Они были тройни — дѣти незаконнорожденныя.

О нихъ говорили во Пфальцѣ и въ Баваріи, но немногіе знали ихъ.

При жизни отца они жили въ замкѣ Роте, на берегахъ Рейна, напротивъ Гейдельберга; послѣ смерти Ульриха, вели кочевую жизнь, объѣзжая Германію во всѣхъ направленіяхъ и скрываясь во Францію, когда имъ грозила опасность.

Васаллы замка Роте питали къ нимъ пламенную, глубокую привязанность. Прочіе жители были сердечно расположены къ нимъ. Ихъ любили въ Германіи какъ героевъ балладъ и легендъ. Но къ этому участію примѣшивалась нѣкоторая боязнь. Въ жилахъ ихъ текла кровь Блутгауптовъ, древняго рода, въ безконечныхъ преданіяхъ о которомъ самъ сатана игралъ немаловажную роль.

Уѣзжая во Францію, они обыкновенно останавливались у виконта д’Одмера, мужа сестры ихъ, Елены.

Виконтъ Ремонъ давно уже былъ знакомъ съ фамиліей Блутгауптовъ. Во время эмиграціи, онъ и отецъ его нашли убѣжище въ замкѣ Роте. Виконтъ прожилъ тамъ съ самаго своего дѣтства до паденія имперіи.

Въ то время, графъ Ульрихъ быль розенкрейцеръ. Онъ всѣми силами старался о возстановленіи старшей отрасли рода Бурбоновъ и былъ однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ членовъ Добродѣтельнаго-Союза — Tugendbund. Молодой виконтъ д’Одмеръ дѣйствовалъ съ нимъ заодно, и оба сражались въ рядахъ противниковъ Наполеона.

Ульриху было суждено пасть подъ ножомъ убійцы.

Передъ смертію его, двѣ дочери графа были уже замужемъ: старшая, графиня Елена, вышла за виконта д’Одмеръ; младшая, графиня Маргарита, по разрѣшенію папы, вышла за своего дядю, старшаго брата отца ея, стараго графа Гюнтера Фон-Блутгауптъ.

Этотъ странный бракъ не могъ быть объясненъ взаимною привязанностью двухъ братьевъ: Гюнтеръ былъ характера мрачнаго, склоннаго къ уединенію; онъ весьма-рѣдко видался съ Ульрихомъ.

Но у Гюнтера не было дѣтей; слѣдовательно, выгодно было связать огромныя имущества Блутгаупта. Кромѣ того, въ этой фамиліи искони было суевѣрное преданіе:

«Кровь Блутгаупта» гласило это преданіе «оплодотворялась сама собою, и всякій разъ, когда славное имя готово было исчезнуть, старый, дряхлый графъ находилъ хорошенькую и молоденькую племянницу или кузину, которую избиралъ себѣ въ супруги.»

Маргарита была кроткое дитя, неспособное противиться волѣ отца. Быть-можетъ, она ощутила уже первые проблески любви; быть-можетъ, между сосѣдями прекраснаго замка былъ молодой дворянинъ, видъ котораго вызывалъ яркій румянецъ на щеки молодой дѣвушки и заставлялъ ее опускать большіе, свѣтлые голубые глаза; но она повиновалась отцу и сдѣлалась женою старика.

Она обняла опечаленныхъ братьевъ, простилась съ ними и, не проливъ ни слезинки — уѣхала.

Тяжелая рѣшетка замка затворилась за нею и навсегда разлучила ее съ особами, дорогими ея сердцу.

Участь Елены была не такъ печальна. Она страстно любила виконта д’Одмеръ и часто видѣлась съ братьями въ домѣ мужа, въ Парижѣ. Тамъ молодые люди забывали на время политическій долгъ, возложенный на нихъ отцомъ. Тамъ они бесѣдовали о настоящемъ и будущемъ счастіи и съ улыбкой любовались прелестнымъ ребенкомъ, сыномъ Елены. Только одно облако омрачало ясность этихъ свиданій, исполненныхъ мирныхъ радостей — воспоминаніе объ участи бѣдной Маргариты.

Что дѣлала она въ мрачномъ замкѣ Блутгауптѣ?..

Графъ запретилъ тремъ сыновьямъ Ульриха являться къ себѣ; онъ ненавидѣлъ и презиралъ ихъ, потому-что они были незаконнорожденные.

У виконта почти не было собственнаго состоянія. Революція отняла у него наслѣдіе предковъ его. Онъ жилъ, однакожь, въ довольствѣ, благодаря пенсіи, выплачиваемой ему графомъ Ульрихомъ, какъ приданое Елены.

Передъ женитьбой своей, онъ познакомился въ Парижѣ съ кавалеромъ де-Реньйо, слывшимъ за хорошаго дворянина и довольно-хорошо принятымъ въ обществѣ. Нѣкоторыя женщины находили его красавцемъ; нѣкоторые мужчины находили въ немъ умъ и храбрость, потому-что онъ очень-рѣшительно болталъ всякій вздоръ и умѣлъ затѣвать ссоры съ людьми, всегда уклонявшимися отъ поединковъ.

Никто не зналъ его происхожденія, хотя онъ самъ всегда называлъ себя столбовымъ дворяниномъ. Никто не зналъ источника его богатства, а онъ тратилъ столько денегъ, сколько нужно, чтобъ прослыть честнымъ человѣкомъ.

У него были постоянныя сношенія съ Германіей. Это самое обстоятельство и познакомило его съ виконтомъ д’Одмеръ, получавшимъ отъ него суммы, выплачиваемыя ему графомъ Ульрихомъ.

Г. де-Реньйо исполнялъ возложенное на него порученіе съ любезной услужливостью и примѣрною аккуратностью. Онъ показывалъ виконту совершенную преданность, за что послѣдній искренно привязался къ нему.

Кавалеръ де-Реньйо не замедлилъ воспользоваться этимъ положеніемъ дѣлъ. Онъ сталъ занимать у виконта деньги и, по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцовъ, послѣдній ввѣрилъ ему почти все свое состояніе.

Около того самаго времени воспослѣдовала внезапная смерть графа Ульриха. Ремонъ д’Одмеръ сначала не возъимѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія. Онъ поручилъ г. де-Реньйо, бывшему въ то время въ Германіи, продать его долю наслѣдства и прислать ему вырученныя суммы.

Реньйо очень-охотно исполнилъ первую часть порученія; но этимъ и ограничилась его услужливость.

Онъ написалъ виконту, что отдалъ всю сумму богатому Франкфуртскому банкиру и совѣтовалъ оставить ее у него до первой надобности. Потомъ онъ вернулся въ Парижъ и сталъ вести разгульную жизнь.

Ремонъ д’Одмеръ не подозрѣвалъ ничего. Присутствіе Реньйо въ Парижѣ еще болѣе его успокоивало. Виконтъ былъ богатъ. Прелестная, добрая жена любила его искренно. Маленькій Жюльенъ, сынъ его, походившій на мать, росъ и становился сильнымъ. У виконта было достаточно ума и сердца, чтобъ вполнѣ насладиться этими благами. Въ цѣломъ мірѣ не было человѣка счастливѣе его…

Однажды утромъ, бѣдная женщина, въ старомъ, поношенномъ платьѣ, пришла къ виконту. Она долго разговаривала съ нимъ наединѣ въ кабинетѣ.

Въ тотъ же день, три путешественника, трое прекрасныхъ юношей въ багровыхъ плащахъ, подъѣхали къ дому виконта и были приняты имъ, какъ родные братья.

Бѣдная женщина, приходившая утромъ къ виконту, очень-часто произносила имя Реньйо. Это же имя повторяли и молодые путешественники.

Когда кавалеръ явился, по обыкновенію, съ ежедневнымъ своимъ визитомъ, г. д’Одмеръ принялъ его холодно, строго. Въ это утро, онъ узналъ и настоящее и будущее дерзкаго авантюриста, умѣвшаго снискать его довѣренность.

Благородная дворянская фамилія кавалера де-Реньйо состояла изъ торгашей, имѣвшихъ лавчонку въ Тамплѣ, въ Парижѣ. Жакъ Реньйо, съ-дѣтства пользовавшійся дурною славою у мелочныхъ промышлениковъ этой постоянной ярмарки, убѣжалъ въ одинъ прекрасный день изъ родительской лачуги и унесъ съ собою все, что было наличнаго и нѣсколько-цѣннаго въ домѣ.

Отецъ его былъ старъ; онъ умеръ съ горя. Съ-тѣхъ-поръ мать, братья и сестры Жака жили въ постоянной нищетѣ, изъ которой не могли выйдти, благодаря подрыву, сдѣланному имъ бѣглецомъ.

Надобно отдать, однакожь, справедливость кавалеру: онъ не зналъ о нищетѣ своихъ родныхъ… до того ли ему было!

Съ виконтомъ въ кабинетѣ бесѣдовала мать его.

Трехъ же молодыхъ путешественниковъ звали: Отто, Альбертъ и Гётцъ; это были сыновья Ульриха Фон-Блутгаупта и братья Елены.

Они открыли виконту то, что знали объ убіеніи отца ихъ; они назвали ему имена убійцъ, между которыми былъ и Реньйо.

Человѣкъ, котораго Ремонъ называлъ своимъ другомъ, былъ воръ, шпіонъ, убійца и почти отцеубійца!

Виконтъ не скрылъ своего негодованія и выгналъ Реньйо. Кавалеръ былъ очень-доволенъ этимъ окончаніемъ дѣла, ибо ожидалъ худшаго.

Часъ спустя, онъ уѣхалъ изъ Парижа, не оставивъ по себѣ никакого слѣда.

По прошествіи четырехъ дней, г. д’Одмеръ узналъ, что Реньйо обокралъ и его… и внезапно предъ виконтомъ разверзлась пропасть, поглотившая все его счастіе.

У него ничего не осталось… Будущность его, столь свѣтлая еще наканунѣ, подернулась траурнымъ покровомъ.

Елена еще ничего не знала: онъ страдалъ одинъ, страдалъ долго и жестоко.

Онъ проводилъ цѣлые дни въ тщетныхъ поискахъ, стараясь открыть убѣжище Реньйо, но Реньйо, спокойно путешествовалъ по Англіи и Италіи, тратя послѣдніе червонцы наслѣдства графа Ульриха.

Тяжко было г-ну д’Одмеръ сохранять передъ женою спокойное, ясное выраженіе лица. Сердце его переполнялось слезами, когда онъ смотрѣлъ на беззаботныя игры маленькаго Жюльена, граціозно улыбавшагося ему и матери.

Тогда Ремонъ поспѣшно уходилъ… бродилъ цѣлые дни по улицамъ, съ завистью смотря на жесткія руки работниковъ, трудами своими снискивающихъ пропитаніе цѣлому семейству!..

Однажды щеки Елены покрылись яркимъ румянцемъ подъ поцалуемъ мужа. Опустивъ глаза, но съ улыбкой на устахъ, произнесла она стыдливо нѣсколько словъ… Какъ бы онъ былъ счастливъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ!.. Но сколько горя причинила ему теперь эта ожиданная вѣсть: Елена вторично готовилась сдѣлаться матерью.

Ремонъ прижалъ ее къ сердцу, и улыбкой старался отвѣчать на ея улыбку.

На другой день, онъ получилъ изъ Германіи извѣстіе о появленіи Реньйо въ окрестностяхъ Франкфурта. Его видѣли въ замкѣ Блутгаупта, у стараго графа Гюнтера.

Подъ предлогомъ получить, наконецъ, наслѣдство графа Ульриха, Ремонъ немедленно уѣхалъ изъ Парижа.

По прибытіи во Франкфуртъ, онъ рѣшился немедленно отправиться въ старый замокъ, надѣясь получить помощь, если и не отъ стараго графа, такъ отъ Маргариты… она такъ нѣжно любила свою сестру!

Отъискать Реньйо и употребить всѣ средства, чтобъ заставить его возвратить похищенную сумму. Не постигнувъ еще всей гнусности характера этого человѣка, онъ надѣялся побѣдить его кротостью…

Маджаринъ, Моисей и Реньйо первые прибыли въ Обернбургъ. Тамъ они перемѣнили лошадей и въ сумерки выѣхали изъ города.

Изъ Обернбурга въ Эссельбахъ нѣтъ почтовой дороги. Замокъ Блутгауптъ высится въ сторонѣ, на одну милю разстоянія отъ дурной проселочной дороги, ведущей изъ одного города въ другой. Путешественники, своротивъ на эту дорогу, опять вступили въ разговоръ.

Реньйо по-своему разсказалъ двумъ своимъ товарищамъ то, о чемъ мы сейчасъ сообщили читателю.

Жидъ безпрестанно восклицалъ «о вай!» и вздыхалъ. Яносъ Георги хмурилъ брови, и лицо его становилось болѣе и болѣе озадаченнымъ. Одинъ только кавалеръ де-Реньйо сладко улыбался. Онъ насвистывалъ пѣсенку, бывшую тогда въ модѣ, и, казалось, радовался безпокойству своихъ товарищей.

— Надѣюсь, что вы не лжете, сказалъ наконецъ Маджаринъ, пристально смотря на Реньйо.

Послѣдній молча кивнулъ головою.

— Но кто же разсказалъ ему?.. спросилъ опять Яносъ.

— Я никогда не видалъ побочныхъ сыновей, возразилъ Реньйо: — но готовъ биться объ закладъ, что они въ этотъ день были у д’Одмера.

— Какъ же они могли узнать?..

— Они, говорятъ, знаютъ многое!.. Но главное то, что виконтъ произнесъ всѣ наши имена, одно за другимъ.

— Господи! Господи! проговорилъ Жидъ.

Маджаринъ кулакомъ ударилъ по передку сѣдла.

— Виконтъ д’Одмеръ у насъ въ рукахъ, проговорилъ онъ вполголоса: — но гдѣ мы найдемъ тройню?..

Путешественники своротили на горы, по которымъ тропинка вела къ замку стараго графа Гюнтера.

Вѣтеръ постоянно усиливался и гналъ черныя, свинцовыя тучи. Наступила ночь, и луна изрѣдка проглядывала между гонимыми вѣтромъ облаками.

— Блутгауптъ тамъ, сказалъ Реньйо, указавъ пальцемъ на самую возвышенную изъ горъ, по которымъ они ѣхали; — виконтъ ѣдетъ туда… рѣшимся!

Они находились въ дикомъ мѣстѣ, гдѣ тамъ-и-сямъ росли дубовые кустарники и мелкій ельникъ. Въ пятидесяти шагахъ отъ нихъ начинались два ряда лиственницъ, образовывавшихъ по сторонамъ дороги массы темной зелени.

Реньйо остановилъ свою лошадь.

— Тамъ Адъ!.. проговорилъ онъ, указывая на то же мѣсто.

— Я васъ не понимаю, сказалъ Маджаринъ: — вы говорите, что въ замокъ ѣдетъ человѣкъ, присутствіе котораго грозитъ намъ опасностью; теперь темно; я вооруженъ… чего же вамъ болѣе?

Реньйо пожалъ плечами.

— Пистолеты нескромные помощники, проговорилъ онъ: — я вамъ говорю, что въ концѣ этой аллеи Адъ!..

— Грѣшно убить человѣка!.. сказалъ Жидъ, голосу котораго страхъ придалъ торжественную важность.

Реньйо подъѣхалъ къ Маджарину, и сказалъ нѣсколько словъ, указывая въ ту сторону, гдѣ, какъ онъ говорилъ, былъ адъ…

Жидъ, державшійся въ нѣкоторомъ разстояніи и съ невыразимымъ страхомъ прислушивавшійся къ шуму вѣтра, внезапно вздрогнулъ.

— Посмотрите! произнесъ онъ, указывая на аллею.

Реньйо и Яносъ съ живостію поворотили голову въ ту сторону. Они увидѣли что-то катившееся между ельникомъ. Это продолжалось одну минуту. Луна, то открытая, то закрываемая тучами, безпрестанно измѣняла тѣни и придавала неподвижной природѣ фантастическую жизнь.

Они не вѣрили глазамъ своимъ.

— Желаю вамъ успѣха! сказалъ Маджаринъ Реньйо съ презрѣніемъ. — у всякаго свой обычай; а вашъ обычай мнѣ не нравится. Прощайте!

— До свиданія! возразилъ кавалеръ: — прошу васъ только поберечь мнѣ мѣсто за ужиномъ!

Моисей Гельдъ, пользуясь даннымъ позволеніемъ, ударилъ своего коня хлыстомъ и ускакалъ въ галопъ. Яносъ также уѣхалъ, но шагомъ.

Реньйо остался одинъ посреди дороги. Онъ весь дрожалъ и смертная блѣдность покрывала его щеки.

Ему было страшно… но есть люди, которые боятся, но дерзаютъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь застигла виконта д’Одмеръ на полмили отъ стараго замка. Онъ задумчиво ѣхалъ по большой дорогѣ. Хоть онъ и провелъ большую часть молодости своей у брата графа Гюнтера, но никогда не бывалъ въ замкѣ Блутгауптъ.

Онъ ѣхалъ рысью и, полчаса спустя послѣ того, какъ своротилъ съ эссельбахской дороги, увидѣлъ передъ собою неподвижнаго всадника, занимавшаго середину дороги. Виконтъ, не обращая на него вниманія, проѣхалъ мимо.

Нѣсколько шаговъ далѣе, дорога раздѣлялась на двое. Одна вела къ замку, другая къ «Аду».

Виконтъ остановился въ нерѣшимости. Реньйо предвидѣлъ это обстоятельство и сталъ медленно приближаться.

— Которая дорога ведетъ къ замку Блутгауптъ? спросилъ виконтъ.

— Я ѣду туда, мейнъ геръ, возразилъ Реньйо, измѣнивъ голосъ: — на право, все прямо.

Виконтъ поблагодарилъ и поѣхалъ по дорогѣ къ «Аду».

Сначала, дорога была довольно гладкая, но мало-по-малу становилась до того неровною, что виконтъ долженъ былъ ѣхать со всевозможною осторожностью.

Реньйо, медленно слѣдовавшій за нимъ, еще разъ замѣтилъ движущійся предметъ, поразившій Жида за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Окрестные жители говорили, что въ окрестностяхъ замка Блутгауптъ и, въ особенности, «Ада», часто появлялись привидѣнія… но Реньйо боялся только живыхъ.

Блуптгауптскій Адъ, о которомъ мы уже нѣсколько разъ упоминали, есть продолговатая, глубокая пропасть, находящаяся на возвышенной плоскости надъ проселочною дорогою изъ Эссельбаха въ Гейдельбергъ. Внутреннія стороны пропасти, образовавшейся въ-слѣдствіе провала, поросли кустарникомъ, изъ-за котораго мѣстами проглядываютъ острые концы скалы.

Васаллы Блутгаунта знаютъ множество мрачныхъ преданій объ Адѣ, надъ отверстіемъ котораго сплетаются сучья кустарниковъ, образуя обманчивую зеленую поляну, которая поджидала жертвы. Часто заблудившійся путешественникъ въ сумерки заносилъ ногу надъ этою пропастью, за днѣ которой ожидала его неизбѣжная смерть…

Ночью же опасность была еще страшнѣе… и весьма-часто, утромъ путешественники находили на гейдельбергской дорогѣ трупы.

Взъѣхавъ на вершину плоскости, лошадь виконта остановилась, уперлась передними ногами въ землю и вздула ноздри. Инстинктъ животнаго въ иныхъ случаяхъ выше ума человѣка.

Луна скрывалась за тучами; было темно. Виконтъ д’Одмеръ наклонился впередъ, чтобъ узнать какое препятствіе остановило коня его.

Реньйо все приближался; онъ чувствовалъ, какъ холодный потъ выступилъ на лбу и на вискахъ его.

— Что вы остановились? спросилъ онъ, стараясь придать твердость своему голосу.

Г, д’Одмеръ пришпорилъ лошадь. Она не тронулась.

Реньйо хотѣлъ уже бѣжать, — но прежде рѣшился испытать послѣднее средство и со всего размаха ударилъ лошадь виконта.

Испуганное животное скакнуло впередъ.

Обманчивая зелень разверзлась. Внутренность пропасти огласилась страшнымъ крикомъ… потомъ что-то глухо рухнулось на днѣ провала.

На крикъ несчастнаго виконта отвѣчалъ въ кустарникѣ другой крикъ…

Реньйо быстро поворотилъ лошадь назадъ, и въ этомъ движеніи плащъ спустился съ плечь его. Въ то же мгновеніе луна выступила изъ-за тучъ и освѣтила бѣлымъ свѣтомъ лицо убійцы на краю пропасти.

Реньйо поспѣшно закутался въ плащъ и пришпорилъ лошадь; но изъ-за кустарника смотрѣли два блестящіе глаза…

Между-тѣмъ, какъ Реньйо удалялся отъ мѣста убійства, изъ-за кустарника появилась красная ливрея Фрица, курьера Блутгаупта, также возвращавшагося изъ Франкфурта.

Фрицъ ползкомъ добрался до края бездны и приложилъ ухо къ землѣ.

Въ пропасти не слышно было ни малѣйшаго звука…

Фрицъ всталъ на колѣни и сотворилъ молитву по усопшемъ…

III.
Замокъ.

Кавалеръ де-Реньйо скоро прибылъ на то мѣсто, гдѣ дорога раздѣлялась на двое. Онъ съ трудомъ держался на сѣдлѣ.

Волненіе его было слѣдствіемъ не угрызеній совѣсти, а страха. Крикъ, раздавшійся за крикомъ жертвы его, два глаза, блестѣвшіе во мракѣ, поразили его невыразимымъ ужасомъ.

Но видя, что за нимъ не было погони, и, слѣдовательно, опасность была не такъ велика, онъ мало-по-малу приходилъ въ себя.

Каждую минуту вѣтеръ усиливался и страшно ревѣлъ въ чащѣ лѣса.

Реньйо проскакалъ мимо сѣрыхъ развалинъ древняго замка, поросшихъ мохомъ и кустарникомъ, и оттуда по легкому склону спустился къ восточному подножію горы, на гейдельбергскую дорогу. Оттуда видна была мрачная, громадная масса, зубчатыя вершины которой рѣзко отдѣлялись отъ синяго неба. То былъ замокъ Блутгауптъ.

Реньйо остановился и окинулъ взоромъ обширныя поля, холмы и лѣса.

— И все это принадлежитъ старому глупцу Гюнтеру, думалъ Реньйо: — слѣдовательно, намъ… Чудесная добыча! Жаль, что я не одинъ… Шестая доля тоже недурна, но все-таки хуже шести долей!… Шестеро! продолжалъ Реньйо: — когда слишкомъ-много волковъ на слишкомъ-малую добычу, тогда волки грызутся между собою… Овладѣемъ сперва добычей, а тамъ посмотримъ, кто кого загрызетъ!…

И легонько хлеснувъ лошадь, немедленно пустившуюся крупной рысью, онъ продолжалъ:

— Все въ этомъ мірѣ зависитъ отъ случая; вотъ, напримѣръ, лошадь, которая скоро прекрасно поужинаетъ, между-тѣмъ, какъ лошадь виконта д’Одмеръ лежитъ на днѣ ада… ада! не хорошо слишкомъ-много знать!…

— Вы, кажется, вышли побѣдителемъ изъ поединка, мосьё де-Реньйо? спросилъ внезапно чей-то голосъ.

Кавалеръ вздрогнулъ, узнавъ грубый голосъ Маджарина, одного изъ шести голодныхъ волковъ, о которыхъ онъ только-что думалъ. Однакожъ, онъ скоро поправился и отвѣчалъ съ принужденною веселостью:

— Я знаю способъ оставаться всегда побѣдителемъ, г. Георги.

— А нельзя ли и мнѣ узнать этотъ способъ?

— Онъ весьма-простъ: надобно всегда идти на-вѣрняка, возразилъ Реньйо.

Яносъ Георги поѣхалъ рядомъ съ кавалеромъ.

— Тѣмъ лучше, сказалъ онъ тихимъ, но рѣшительнымъ голосомъ: — это заставляетъ меня надѣяться, что вы никогда не пойдете противъ меня…

Кавалеръ сдѣлалъ рукою граціозный знакъ и кивнулъ головою. Они подъѣхали, наконецъ, къ стѣнамъ замка.

То было громадное, вѣковое зданіе. Рука времени оставила за немъ многіе слѣды, и ядра тридцатилѣтней войны скрывались въ стѣнахъ его; не смотря на то, оно было твердо и, по мѣрѣ приближенія къ нему, явственнѣе становился феодальный характеръ его. Замокъ вполнѣ сохранилъ типъ того времени, когда владѣтели его, могущественные графы Блутгауптъ и Роте, защищали свое неприступное городище отъ сосѣдей ландграфовъ, или сами налетали съ воинами, облитыми желѣзомъ, на сосѣднихъ владѣтелей.

Въ Германіи, древніе обычаи сохранились точно такъ же, какъ и памятники среднихъ вѣковъ. Нерѣдко встрѣчаются тамъ графы, считающіе себя такими же владѣтельными особами, какъ и король прусскій, котораго они все еще называютъ маркграфомъ бранденбургскимъ.

Фамилія Блутгауптъ, однакожь, мало-по-малу исчезала. Уже около столѣтія Блутгауптъ уничтожили знамя независимости и признали себя васаллами принцевъ-епископовъ вюрцбургскихъ; не смотря на то, они все еще были могущественны, какъ по богатству, такъ и по древности своего рода, о которомъ свидѣтельствовали столько же родословная, какъ и самый древній замокъ ихъ.

Посреди громадныхъ стѣнъ, окруженныхъ валами и рвами, высилось зданіе сложнаго стиля, страннымъ образомъ соединявшаго въ себѣ всѣ эпохи такъ-называемой готической архитектуры. Вокругъ этого зданія въ безпорядкѣ было разбросано множество домовъ, выстроенныхъ въ разныя времена, по мѣрѣ возраставшаго могущества Блутгауптовъ.

Въ томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда находился подъемный мостъ, была выстроена арка, противъ которой въ мрачныхъ воротахъ древняго замка были еще видны заржавѣлые зубцы опускной рѣшетки и двѣ глубокія диры, служившія для укрѣпленія дубовыхъ рукавовъ, подымавшихъ и опускавшихъ тяжелый полъ подъемнаго моста. Направо и налѣво виднѣлись двѣ тяжелыя, приземистыя башни, у подножія до того поросшія мохомъ, что не замѣтно было перехода отъ башни къ травѣ; между башнями виденъ былъ слѣдъ герба, поддерживаемаго остатками двухъ ангеловъ.

По общему характеру всего зданія, можно было заключить, что оно было выстроено до царствованія Карла-Великаго.

Непосредственно надъ воротами былъ выступъ, сложенный изъ огромныхъ камней, въ которыхъ пробиты отверзтія фантастической формы. Этотъ выступъ, вѣроятно, служилъ сторожевою будкой.

Передъ мостомъ на скатѣ горы лежали двѣ или три дюжины хижинъ, составлявшихъ новую блутгауптскую деревню.

Самый же замокъ возвышался на вершинѣ горы надъ всѣмъ подвластнымъ ему имѣніемъ.

Реньйо и Яносъ подъѣзжали къ замку съ восточной стороны. Первый бросилъ взглядъ, исполненный презрѣнія на благородное, гордое, вѣковое зданіе.

— Старая лачуга! проворчалъ онъ: — въ ней, однакожь, достанетъ матеріала, чтобъ выстроить великолѣпный домъ!

Яносъ ударилъ тяжелымъ молоткомъ въ ворота, потомъ указалъ пальцемъ на башню, возвышавшуюся надъ всѣмъ зданіемъ, съ платформой, служившей нѣкогда для помѣщенія часовыхъ. Въ верхнемъ окнѣ этой башни свѣтился красноватый огонекъ.

— Старый глупецъ!.. сказалъ Реньйо, пожавъ плечами.

На всемъ фасадѣ замка освѣщены были только два или три окна. Огромный замокъ казался погруженнымъ въ тяжелый сонъ. Маджаринъ долженъ былъ постучаться нѣсколько разъ.

Наконецъ, желѣзная рѣшетка отворилась, скрипя на заржавѣлыхъ петляхъ, и путешественники въѣхали на первый дворъ.

Они спросили не графа Блутгаупта, а мейстера Цахеуса Несмера, его управляющаго. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Былъ седьмой часъ вечера. Въ обширной залѣ, слабо освѣщенной двумя лампами, сидѣли четыре человѣка вокругъ высокаго камина изъ чернаго мрамора. — Налѣво отъ камина стояла кровать съ массивными занавѣсами и балдахиномъ на четырехъ колонкахъ, выточенныхъ изъ чернаго дерева. Вокругъ кровати ширмы изъ ковровъ, образовывавшія нѣчто въ родѣ алькова. За ширмами находилась маленькая дверь въ круглую молельню, устроенную на одномъ углу зданія въ видѣ закрытаго балкона. Налой, украшенный красивою рѣзьбою, молитвенники въ бархатныхъ переплетахъ и образа, составляли все убранство молельни.

Между кроватью и каминомъ, на низкомъ, продолговатомъ столѣ было множество сткляночекъ съ длинными горлышками, чайникъ и серебряныя чашки. Отъ этого стола распространялся лекарственный запахъ, инстинктивно ненавидимый обоняніемъ, какъ запахъ, напоминающій болѣзнь, страданія.

По другую сторону кровати, за драпировкой, была пустая колыбель, украшенная бѣлой кисеей и цвѣтами и какъ-бы приготовленная для ожидаемаго новорожденнаго.

На другомъ концѣ залы сидѣли на табуретахъ въ глубокой амбразурѣ окна пажъ и служанка, и шопотомъ разговаривали между собою.

Пажу было восьмнадцать лѣтъ. Густые, свѣтлорусые волосы его, расчесанные по срединѣ головы, ниспадали кудрями по сторонамъ бѣлаго, нѣжнаго лица его. Въ голубыхъ, обыкновенно кроткихъ глазахъ юноши, по временамъ сверкала молнія твердости и неустрашимости… Его звали — Гансъ Дорнъ.

Служанкѣ было шестнадцать лѣтъ. Она была простенькая, наивная, хорошенькая дѣвушка, но безъ того лукавства во взоръ, которымъ отличаются французскія субретки. Свѣжесть лица ея была ослѣпительна. Въ чертахъ ея въ эту минуту выражалось безпокойство и, при малѣйшемъ шумѣ, страхъ. Но, по-временамъ, шутки пажа заставляли ее улыбаться и открывать рядъ жемчужныхъ зубовъ. Однакожь улыбка ея была не продолжительна. Молодая дѣвушка какъ-бы раскаивалась въ своей веселости, — глаза ея обращались къ закрытой кровати и принимали выраженіе почтительнаго состраданія. Ее звали — Гертрудой.

Четыре человѣка, сидѣвшіе около камина, хранили мрачное молчаніе, изрѣдка прерываемое словами, произносимыми въ-полголоса.

Одинъ изъ этихъ людей, высокій, худощавый, съ педантическимъ лицомъ, схоластическими ухватками, вставалъ по-временамъ и просовывалъ лысую голову за занавѣсы кровати, откуда иногда слышался слабый стонъ.

Онъ выливалъ въ чашку лекарство изъ двухъ-трехъ стклянокъ и подавалъ больной. Потомъ возвращался на свое мѣсто, и каждый разъ графъ Гюнтеръ фои Блутгауптъ, сидѣвшій на почетномъ креслѣ у камина, привставалъ и наклонялъ сѣдую голову въ знакъ признательности.

IV.
Гюнтеръ колдунъ.

Графъ Гюнтеръ фон-Блутгауптъ былъ дряхлый старикъ, на блѣдномъ лицѣ котораго была написана слабость ума и малодушное упрямство. Вмѣстѣ съ тѣмъ оно сохранило выраженіе родовой дворянской гордости; но когда сѣдая голова гордо подымалась, въ мутныхъ, тусклыхъ глазахъ его выражалось боязливое почтеніе.

Онъ былъ полновластный хозяинъ въ своихъ владѣніяхъ; не смотря на то, внимательный наблюдатель легко могъ замѣтить таинственное рабство, тяготѣвшее надъ нимъ. Въ робкомъ взглядѣ, которымъ онъ смотрѣлъ на своихъ гостей, было почтеніе, походившее на покорность.

Надъ головой его, на полкѣ камина, стоялъ золотой бокалъ, украшенный гербомъ Блутгауптовь. У ногъ, на треножникѣ стоялъ сосудъ, въ которомъ кипѣла черноватая жидкость.

Каждые полчаса, высокій, худощавый человѣкъ наливалъ въ золотой бокалъ три или четыре ложки этой жидкости и съ почтительнымъ поклономъ подносилъ старому графу.

Гюнтеръ фон-Блутгауптъ опоражнивалъ стаканъ, и легкая краска на минуту выступала на блѣдныхъ щекахъ его.

Возлѣ него сидѣлъ круглый толстякъ, безпрестанно погружавшійся въ легкую дремоту. Цѣлый лѣсъ желтоватыхъ волосъ спускался на широкій, выпуклый лобъ его. Красныя щеки его отвисли на воротнички рубахи, выпущенные изъ-за галстуха; вообще вся фигура его походила на шаръ, одѣтый чернымъ фракомъ. Бѣлые, жирные, короткіе пальцы его покоились на кругломъ животѣ, и перстни, которыми они были украшены, сливали блескъ свой съ блескомъ множества разныхъ печатокъ, висѣвшихъ на цѣпочкѣ изъ-подъ жилета.

Этотъ толстякъ былъ мейнгеръ Фабрицій фан-Прэтъ, голландскій физикъ, любимецъ стараго графа и постоянный обитатель замка.

Подлѣ него сидѣлъ высокій, худощавый и серьёзный докторъ Хозе-Мира, Португалецъ и лучшій врачъ во всей германской конфедераціи. Этотъ искусный докторъ не выходилъ изъ замка. Гюнтеръ фон-Блутгауптъ считалъ себя погибшимъ, когда терялъ изъ вида худощавую и остроконечную голову врача своего.

Фан Прэту было сорокъ лѣтъ. Мира не дошелъ еще до тридцати. Знавшіе его говорили, что съ самой молодости онъ придалъ лицу своему педантическое выраженіе. Другіе, знавшіе его еще короче — и такихъ было немного, — увѣряли, что это была только одна личина и что докторъ ожидалъ лишь богатства, котораго домогался, чтобъ помолодѣть.

Четвертый собесѣдникъ сидѣлъ напротивъ стараго графа. У него было одно изъ вполнѣ-нѣмецкихъ лицъ — плоское, холодное, неподвижное, безвыразительное. Въ выраженіи его не было ни доброты, ни злобы, ни ума, ни глупости — ничего.

Между-тѣмъ, Цахеусъ Несмеръ, управляющій Блутгаупта, умѣлъ прекрасно вести дѣла если не господина своего, то свои собственныя.

Лѣтъ его невозможно было опредѣлить съ точностью. Ему могло быть и тридцать, и пятьдесятъ лѣтъ. Настоящій его возрастъ должно было искать между этими двумя границами.

Графъ Гюнтеръ питалъ къ Цахеусу неограниченное довѣріе. Цахеусъ былъ ему необходимъ для управленія его имѣніями, Мира для сохраненія его здоровья, а толстый фан-Прэтъ для мечтаній о будущихъ благахъ.

У графа Гюнтера были двѣ мечты, которыя онъ давно лелѣялъ съ упрямою любовію, неумолимою страстію.

Первая мечта была законная, естественная надежда, таящаяся въ глубинѣ сердца каждаго человѣка. Только старость Гюнтера была причиной сомнительнаго исполненія этой надежды: Гюнтеръ желалъ имѣть наслѣдника. Онъ былъ послѣдній въ родѣ Блутгауптовъ, ибо три незаконнорожденные сына графа Ульриха, которыхъ онъ ненавидѣлъ и презиралъ, не имѣли права носить имя своего отца.

Но сколько первая мечта была естественна и возможна, столько же вторая была безразсудна и жалка.

Чтобъ объяснить ее, должно сказать, что Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ никогда не принималъ участія въ дѣлахъ этого міра. Онъ провелъ всю жизнь въ глуши, въ своемъ старомъ замкѣ, вдали отъ мірскаго шума и идеи вѣка. Происходили великіе перевороты, — онъ не слышалъ о нихъ; громъ битвъ раздавался по всей Европѣ, — старый Гюнтеръ не выходилъ изъ ограниченнаго круга, замѣнявшаго ему весь міръ. Что было за этимъ кругомъ — о томъ Блутгауптъ не безпокоился.

Въ-теченіи тридцати лѣтъ, Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ не переступалъ за ограду своего парка; онъ уже забылъ, что такое городъ.

Въ древнемъ замкѣ его господствовало патріархальное гостепріимство, но онъ самъ не садился за столъ съ путешественниками, просившими у него убѣжища.

Гости скоро забываютъ путь къ жилищу, дверь котораго растворяется только въ-половину. Дорога къ Блутгаупту поросла травою.

Въ то время, когда лѣта не уничтожили еще въ Гюнтерѣ жажды мужественной дѣятельности, онъ старался занять чѣмъ-нибудь въ уединеніи свои праздныя силы. Сидя одинъ въ своей комнатѣ, онъ погружался въ размышленія… и тысячи идей самыхъ фантастическихъ, самыхъ невозможныхъ рождались тогда въ его воображеніи.

По-временамъ, запершись въ старинной библіотекѣ замка, онъ проводилъ цѣлые дни за книгами и рукописями. Не будучи въ состояніи отличать истины отъ лжи, мечты отъ дѣйствительности, онъ набивалъ себѣ голову старыми легендами и мало-по-малу сталъ вѣрить этимъ фантастическимъ сказкамъ.

Извѣстно, съ какимъ усердіемъ Германцы среднихъ вѣковъ занимались алхиміею. Эта страсть отъ ученыхъ сообщилась дворянамъ, и ни одинъ историкъ не исчислитъ множества графовъ, пфальцграфовъ, ландграфовъ, рейнграфовъ, гауграфовъ, маркграфовъ и бургграфовъ, умершихъ въ сумасшествіи надъ кабалистическимъ котломъ, долженствовавшимъ превратить олово въ золото.

Преданіе гласитъ, что многіе изъ Блутгауптовъ впадали въ это безуміе прошедшихъ вѣковъ. Въ библіотекѣ хранилось множество запыленныхъ печатныхъ и рукописныхъ книгъ, описывавшихъ вѣрнѣйшіе способы достиженія великаго чуда.

Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ съ жадностію прочиталъ всѣ эти торжественныя бредни. Въ-теченіе нѣсколькихъ лѣтъ онъ читалъ, перечитывалъ, обдумывалъ, сравнивалъ нелѣпости на латинскомъ, греческомъ или еврейскомъ языкахъ, — и сталъ вѣрить съ твердымъ убѣжденіемъ, внушаемымъ искуснымъ шарлатаномъ слабоумной жертвѣ.

Гюнтеръ далъ бы изрѣзать себя въ куски, по не отказался бы отъ своего убѣжденія.

Между-тѣмъ, странный стыдъ удерживалъ его долгое время. Онъ не рѣшался ступить за предѣлъ, отдѣляющій теорію отъ практики. Онъ глубоко проникъ въ сокровеннѣйшія таинства мрачной науки; но ему не доставало опытности, и онъ боялся погубить свою душу. Но, наконецъ, страсть, усилившаяся въ постоянной борьбѣ, превозмогла боязнь и стыдъ…

Олово стало плавиться въ печахъ его, и онъ сдѣлался алхимикомъ въ девятнадцатомъ вѣкѣ!

Лабораторія его была устроена въ верхней комнатѣ башни, наиболѣе отдаленной отъ главнаго зданія. Онъ никому не повѣрялъ своей тайны, и чѣмъ менѣе успѣвалъ дѣлать золото, тѣмъ болѣе трудился: таково свойство всякой маніи. Графъ трудился постоянно; отъ алембика онъ переходилъ къ книгамъ, отъ книгъ къ алембику… и ночью продолжалъ неконченный дневной трудъ, и утро заставало его за работой…

Давно уже носились въ народѣ слухи о разныхъ чудесахъ и привидѣніяхъ, являвшихся въ стѣнахъ древняго замка. Въ Германіи преданія не скоро изглаживаются изъ памяти народа, и вскорѣ всѣ стали припоминать легенды о замкѣ Блутгауптъ, легенды, въ которыхъ сатана игралъ важную роль; окрестные жители боязливо проходили мимо мрачной ограды замка; и красноватый свѣтъ, блестѣвшій цѣлую ночь на вершинѣ самой высокой башни, казался кровавымъ глазомъ демона, коварно взиравшимъ на окрестную страну.

Горцы и жители долины привыкли съ боязнію смотрѣть на замокъ. Всѣ дороги къ нему гуще и гуще заростали травою.

Когда Маргарита, блестящая молодостью, свѣжестью и красотою, впервые ступила за рѣшетку замка въ качествѣ супруги, всѣ сожалѣли о милой, кроткой дѣвушкѣ, сдѣлавшейся неразлучною подругою слуги сатаны…

Цахеусъ Несмеръ былъ уже въ то время управляющимъ Блутгаупта. Онъ уже обкрадывалъ своего господина, но съ твердымъ намѣреніемъ обокрасть его еще больше. Цахеусъ не вѣрилъ въ чорта. Онъ замѣтилъ, что Гюнтеръ просиживалъ цѣлые дни и ночи въ своей любимой лабораторіи, но не зналъ, чѣмъ онъ тамъ занимался: мысль о колдовствѣ не приходила ему въ голову.

Онъ думалъ, что если ему удастся открыть тайну своего господина, то онъ непремѣнно разбогатѣетъ: тайна — богатый рудникъ для того, кто умѣетъ употребить ее съ пользою.

Однажды ночью, Цахеусъ босикомъ пробрался по крутой лѣстницѣ на вершину сторожевой башни. Врядъ-ли на цѣлую милю въ окрестности нашелся бы другой человѣкъ, способный на такой подвигъ.

Цахеусъ приложилъ глазъ къ замочной скважинѣ и увидѣлъ стараго графа, трудившагося надъ плавильною печью и жаднымъ взоромъ смотрѣвшаго на жидкость, находившуюся въ котлѣ.

Этого было достаточно Цахеусу. Онъ сошелъ внизъ, потирая руки, и, нѣсколько дней спустя, мейнгеръ Фабрицій фан-Прэтъ явился въ замкѣ.

Этотъ достойный мужъ быль нѣкогда фокусникомъ и воздухоплавателемъ, но, разжирѣвъ, не могъ уже продолжать своихъ занятій. Онъ имѣлъ нѣкоторыя поверхностныя познанія въ физическихъ наукахъ и умѣлъ прикинуться глубокимъ ученымъ въ глазахъ довѣрчиваго графа.

Нѣсколько времени спустя, такимъ же образомъ былъ введенъ въ замокъ докторъ Хозе-Мира.

Исключительною обязанностью фан-Прэта было производство золота. Хозе-Мира, обладавшій познаніями въ высшей медицинѣ, долженъ былъ доставить графу Гюнтеру средства оживить угасавшій родъ Блутгауптовъ въ лицѣ наслѣдника. Съ помощію этихъ двухъ людей, всѣ слабыя струны графа были въ рукахъ управляющаго.

Цахеусъ имѣлъ уже всѣ средства, чтобъ обогатить себя и двухъ своихъ товарищей, но этого было недостаточно: кромѣ доктора и толстаго Голландца, у него были еще три сообщника, также требовавшіе своей доли. Для того, чтобъ каждая доля была хороша, надобно было овладѣть всѣмъ имуществомъ Гюнтера.

Графъ получалъ огромные доходы со своихъ имѣній. Но обращеніе свинца въ золото стоитъ весьма-дорого, особенно при содѣйствіи какого-нибудь мейнгера фан-Прэта. Цахеусъ объявилъ, что при такихъ обстоятельствахъ скоро всѣ имѣнія Блутгаупта будутъ проданы съ молотка. Но, показавъ зло, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ предложилъ и средство предотвратить его.

Онъ зналъ Франкфуртскаго Жида, человѣка испытанной честности, который, за приличный барышъ, съ радостію окажетъ помощь благородному графу, и Моисей Гельдъ также былъ введенъ въ замокъ.

Но такъ-какъ весьма-невыгодно было платить довольно-значительные проценты, то Цахеусъ Несмеръ, постоянно заботившійся о выгодахъ своего господина, нашелъ наконецъ прекрасное средство помочь ему. Честный управляющій предложилъ графу продать свои имѣнія за пожизненную пенсію, вдвое превышавшую настоящіе доходы Блутгаупта.

Покупатель былъ на-лицо: Моисей Гельдъ ни въ чемъ не могъ отказать благородному графу.

Хотя послѣдній и привыкъ дѣйствовать во всемъ по совѣтамъ Мейстера Цахеуса, но не могъ съ-разу рѣшиться на такую крайнюю мѣру. Онъ по-своему любилъ хорошенькую Маргариту, выказывавшую ему дочернюю привязанность и съ кротостью исполнявшую малѣйшія прихоти стараго графа. Притомъ же, онъ все еще не терялъ надежды имѣть наслѣдника. Но управляющій предварительно обдумалъ все дѣло.

— Сохрани меня Богъ, говорилъ онъ: — отъ предложенія, могущаго повредить выгодамъ ея сіятельства графини Маргариты, или благороднаго наслѣдника Блутгаупта!.. Мы можемъ распорядиться такимъ образомъ, чтобъ пенсія перешла и къ графинѣ, если — не приведи Боже! — она овдовѣетъ… Что же касается до втораго предположенія, то для него мы сдѣлаемъ особое условіе… рожденіе сына уничтожитъ всѣ права Гельда…

— А двойные доходы, заплаченные имъ? замѣтилъ графъ, вполовину убѣжденный.

— Въ законѣ сказано ясно, отвѣчалъ Цахеусъ: — «всякое условіе, основанное на какой-либо случайности, подвергаетъ покупщика потерѣ выплаченныхъ суммъ въ извѣстномъ, предвидѣнномъ въ условіи случаѣ».

Доказательства менѣе ясныя и положительныя убѣдили бы Гюнтера. Главною цѣлію его было выполнить начатое; и что будутъ значить тогда всѣ его имѣнія? Не будетъ ли ему достаточно простаго алембика и куска свинца, чтобъ сдѣлать сына своего богаче всѣхъ государей въ мірѣ?..

Онъ согласился и подписалъ актъ, искусно-составленный Мейстеромъ Цахеусомъ Месмеромъ.

Съ того дня, Гюнтеръ сдѣлался счастливѣйшимъ дворяниномъ въ цѣлой Германіи. У Цахеуса всегда были деньги на-готовъ; Фабрицій фан-Прэтъ увѣрялъ, что скоро неутомимые труды ихъ увѣнчаются успѣхомъ, а португальскій докторъ клялся, что судя по всѣмъ признакамъ, у Блутгаупта скоро будетъ наслѣдникъ.

Тотъ же неоцѣненный докторъ, узнавъ объ условіи, заключенномъ графомъ, составилъ напитокъ, который долженъ былъ разорить Жида Моисея Гельда, продливъ жизнь стараго графа на сто лѣтъ.

Все шло какъ-нельзя-лучше, и Гюнтеръ былъ окруженъ неоцѣненными друзьями.

Казалось, судьба захотѣла оправдать предсказанія доктора: Маргарита сдѣлалась беременною. Всѣ изумились, а докторъ болѣе другихъ.

Во все время беременности жены, Гюнтеръ продолжалъ плавить свинецъ, дистиллировать разныя снадобья и пить чудодѣйный жизненный эликсиръ.

Девять мѣсяцевъ прошли въ радости, но въ-теченіи ихъ графъ состарѣлся десятью годами.

Пріятели его видѣли, какой опасности подвергала ихъ беременность Маргариты, и потому приготовились отразить ударъ, имъ угрожавшій.

Девять мѣсяцовъ прошло, и въ это время Фрицъ былъ посланъ во Франкфуртъ.

Наступила пора…

На кровати, окруженной густыми занавѣсами, графиня Маргарита ощущала первыя страданія родовъ.

По странному — для одного графа — случаю, фан-Прэтъ объявилъ ему, что въ эту самую ночь они достигнутъ цѣли неусыпныхъ трудовъ своихъ.

Въ лабораторіи яркое пламя пылало въ печахъ, и въ котлахъ кипѣлъ топившійся металлъ.

Въ большой залѣ вокругъ камина господствовало глубокое молчаніе, изрѣдка прерываемое шопотомъ Ганса и Гертруды, разговаривавшихъ въ амбразурѣ окна, и слабыми стонами, раздававшимися за задернутыми занавѣсами.

Вдругъ послышалась странная музыка, сходившая какъ-бы съ небесъ. То играли часы на блутгаупгской башнѣ. Когда музыка кончилась, пробило семь часовъ. Посреди глубокаго молчанія долго разносилось въ воздухѣ дребезжаніе стараго колокола.

Докторъ посмотрѣлъ на стѣнные часы, также готовившіеся бить.

— Прежде, чѣмъ стрѣлка обойдетъ еще разъ весь кругъ, сказалъ онъ: — у васъ, графъ, будетъ наслѣдникъ.

— Въ то же время, прибавилъ фан-Прэтъ: — на днѣ нашего котла будетъ золото.

Лицо Гюнтера приняло выраженіе добродушной радости.

— Это будетъ счастливая ночь для дома Блутгауптовъ! сказалъ Цахеусъ съ страннымъ выраженіемъ голоса.

— О, да, счастливый! счастливый день! вскричалъ Гюнтеръ: — но какъ время идетъ медленно!..

Докторъ всталъ и налилъ въ золотой бокалъ черной жидкости.

Гюнтеръ поднесъ стаканъ ко рту.

— Мнѣ кажется, что я пью жизнь, сказалъ онъ, съ признательностію взглянувъ на Португальца.

Впалыя, морщинистыя щеки его оживились на минуту; мгновенная молнія блеснула въ мутныхъ глазахъ его, — потомъ опять блѣдность покрыла щеки его, и угасла искра во взорѣ.

Онъ сталъ дышать съ трудомъ и прижалъ морщинистыя руки къ груди.

— Дайте мнѣ еще пить, еще! вскричалъ онъ задыхающимся голосомъ. — Когда я не пью, дыханіе мое спирается и что-то жгучее сжимаетъ сердце.

Голова его тяжело опустилась на плечо.

Фан-Прэтъ, Цахеусъ и Хозе-Мира помѣнялись быстрыми взглядами…

V.
Кровавое пятно.

Каждый разъ, когда графъ выпивалъ бокалъ эликсира, составленнаго докторомъ, слабость его увеличивалась. Послѣ минутнаго облегченія или оживленія, онъ впадалъ въ тяжелую апатію.

Въ этотъ вечеръ, онъ ощутилъ сильнѣе обыкновеннаго дѣйствіе напитка. Минуту спустя послѣ того, какъ губы его коснулись золотаго бокала, онъ впалъ въ забвенье, сохранивъ, однакожъ, неясное сознаніе того, что происходило вокругъ него.

Голова его, опущенная на грудь и какъ-бы находившаяся подъ давленіемъ невидимой тяжести, подымалась по-временамъ съ усиліемъ. Угасшій взоръ останавливался поочередно на каждомъ изъ собесѣдниковъ, потомъ отяжелѣвшія вѣки опускались и голова опять упадала на грудь.

Любопытнымъ взоромъ Хозе-Мира слѣдилъ за всѣми движеніями графа. Толстый Фабрицій фан-Прэтъ, спокойно усѣвшись въ кресло, смотрѣлъ на пылавшія сосновыя полѣнья и нимало не помышлялъ о герметическомъ чудѣ, совершавшемся, по увѣренію его, въ лабораторіи, на вершинѣ сторожевой башни. Управляющій, Цахеусъ Несмеръ, защитивъ глаза отъ свѣта рукою, холодно смотрѣлъ на своего господина.

Когда Гюнтеръ опять погрузился въ забытье, фан-Прэтъ показалъ на часы и сказалъ тихимъ голосомъ:

— Какъ они долго не идутъ!

— Ст!.. онъ все слышитъ… возразилъ шопотомъ докторъ.

Графъ поднялъ голову, какъ-бы подтверждая слова доктора.

— Правда, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ: — долго!.. Очень-долго тянется время!.. очень-долго!..

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Маргарита не кричитъ! продолжалъ онъ: — я бы далъ сто сувереновъ, чтобъ услышать первый крикъ его… А котелъ… Скоро ли я увижу желтую, блестящую, горячую жидкость на днѣ котла… увижу ли я, какъ эта жидкость застынетъ и превратится въ плотную массу… О, какъ долго тянется время!

Онъ опустилъ голову на дрожащую руку; товарищи его молчали.

— Все тѣло мое холодно какъ ледъ, продолжалъ онъ: — только одно мѣсто въ груди моей горитъ, какъ-будто его жгутъ раскаленнымъ желѣзомъ… пить! пить! Я задыхаюсь!..

— Не должно употреблять моего напитка во зло, сказалъ докторъ протяжно. — Пріемы разсчитаны по правиламъ искусства: я дамъ вамъ пить въ извѣстное время.

— Но я страдаю! проговорилъ бѣдный старикъ: — еслибъ вы знали, какъ я страдаю!

Докторъ пощупалъ ему пульсъ.

— Графъ, отвѣчалъ онъ: — вы никогда не были такъ здоровы, какъ теперь.

Гюнтеръ хотѣлъ улыбнуться.

— Правда, правда, проговорилъ онъ: — я ужасно мнителенъ… но ожиданіе убиваетъ меня… долго ли мнѣ прійдется еще ждать!..

Потомъ онъ какъ-бы ожилъ и, устремивъ глаза на широкое лицо Голландца, продолжалъ, придавъ голосу своему ласкательный тонъ:

— Мейнгеръ фан-Прэтъ, нельзя ли намъ сходить въ лабораторію и только приподнять крышку котла, чтобъ посмотрѣть, что тамъ дѣлается?

— Этимъ мы отсрочимъ превращеніе на мѣсяцъ, съ важностію отвѣчалъ Голландецъ: — быть-можетъ, на годъ… впрочемъ, я теперь, какъ и всегда, къ услугамъ вашего сіятельства.

Онъ готовился встать. Гюнтеръ застоналъ.

За занавѣсами кровати послышался другой стонъ, и нѣжный женскій голосъ произнесъ имя Бога съ выраженіемъ болѣзненнаго страданія.

Морщинистое чело старика внезапно прояснилось; онъ поворотилъ голову, ожидая болѣе-громкаго крика.

Но все опять умолкло.

Докторъ отдернулъ занавѣсъ. Свѣтъ отъ лампъ, косвенно проникнувъ между драпировкой, освѣтилъ ангельское лицо бѣлѣе кисеи подушки, на которой оно лежало. На кроткомъ, миломъ лицѣ выражалась дѣтская невинность. Кудри бѣлокурыхъ, шелковистыхъ волосъ вились около блѣдныхъ щекъ. Глаза были полуоткрыты, а изъ поблѣднѣвшихъ губъ, казалось, готовилась вылетѣть кроткая жалоба…

Докторъ, не говоря ни слова, пощупалъ ей пульсъ, задернулъ занавѣсъ и воротился на прежнее мѣсто.

Старый Гюнтеръ опять впалъ въ мрачную апатію.

Гансъ и Гертруда, на которыхъ никто не обращалъ вниманія, замолчали при крикѣ молодой графини и смотрѣли на кровать съ грустнымъ сожалѣніемъ.

Опять наступила глубокая тишина. Только слышался ровный стукъ маятника старинныхъ часовъ и унылое завываніе вѣтра на дворѣ.

Слабый свѣтъ лампъ освѣщалъ только одну часть комнаты. Густые занавѣсы, заглушавшіе крики бѣдной страдалицы, мрачныя стѣны, высокія окна съ цвѣтными стеклами, освѣщаемыми по-временамъ луннымъ свѣтомъ, четыре человѣка, неподвижно сидѣвшіе у камина, составляли картину, внушавшую невольный ужасъ.

Когда завыванье вѣтра и скрипѣніе флюгеровъ становилось сильнѣе, Гансъ и Гертруда вздрагивали и сближались.

Гертруда взросла въ замкѣ; Гансъ былъ васалломъ покойнаго графа Ульриха и прибылъ въ Блутгауптъ изъ Гейдельберга.

Они служили исключительно молодой графинѣ.

Послѣ краткаго молчанія, Гертруда заговорила первая:

— Я была еще ребенкомъ, когда прелестная графиня прибыла къ намъ. Говорятъ, молодыя женщины, недавно вышедшія замужъ, радостно улыбаются… но она была печальна… и когда она вошла въ эту комнату, мнѣ показалось, что на глазахъ ея выступили слезы.

— Бѣдная графиня! сказалъ Гансъ Дорнъ съ чувствомъ. — Тамъ, у насъ, въ замкѣ Роте, она была очень-счастлива! Отецъ любилъ, братья обожали ее… и всѣ окрестные дворяне вздыхали по ней!.. Но, говорятъ, этотъ бракъ былъ необходимъ для благоденствія рода Блутгауптовъ… Напрасно! Благородные молодые люди, которыхъ называютъ побочными сыновьями, съ честію поддержали бы имя своего отца, который непремѣнно призналъ бы ихъ своими законными наслѣдниками… Но все устроилось иначе, и многіе увѣряютъ, что они сами того желали… Я еще очень-молодъ, но помню, какъ всѣ были счастливы въ прекрасномъ замкѣ Роте!.. Благородный Ульрихъ былъ въ цвѣтѣ лѣтъ; молодые люди не имѣли себѣ равныхъ въ цѣлой странѣ; присутствіе молодыхъ графинь Елены и Маргариты, казалось, призывало на древній замокъ благословеніе Господне…

"Теперь Ульрихъ умеръ… У него, сказываютъ, были могущественные враги, которыхъ онъ преслѣдовалъ за несправедливости…

"Три сына его не наслѣдовали имени отца: они незаконорожденные. Я слышалъ, что и они вступили въ отчаянную борьбу… Кто знаетъ, имѣютъ ли они гдѣ приклонить голову?

"Маргарита — жена старика, окруженнаго корыстолюбивыми промышлениками!

«Одна графиня Елена счастлива. Да хранитъ ее Господь отъ бѣдъ! Она жена благороднаго Француза, любившаго ее съ дѣтства… Свадьба ихъ не походила на ту, о которой ты мнѣ сейчасъ разсказывала, Гертруда… И я былъ ребенкомъ въ то время, но при одномъ воспоминаніи объ этой свадьбѣ сердце мое наполняетсъ радостію! Какъ они были счастливы и какъ любили другъ друга!»

Гансъ внезапно замолчалъ; послышался стукъ въ ворота.

Старый графъ вполовину раскрылъ глаза и произнесъ нѣсколько несвязныхъ словъ.

— Это они, сказалъ фан-Прэтъ.

Цахеусъ Несмеръ всталъ и пошелъ къ окну.

Гансъ и Гертруда глядѣли уже съ любопытствомъ на дворъ.

Ворота отворились, и на дворъ въѣхалъ всадникъ въ клеенчатомъ плащѣ.

Цахеусъ постоялъ съ минуту, но, увидѣвъ, что ворота опять были затворены, воротился къ товарищамъ, вопрошавшихъ его взорами.

— Одинъ Моисей, сказалъ онъ садясь.

Мира и толстый Голландецъ нетерпѣливо пожали плечами.

— Вѣчно новыя лица промыщлениковъ или ростовщиковъ! проворчалъ пажъ, пододвигая свой табуретъ къ табурету хорошенькой горничной: — такіе ли люди должны окружать благороднаго графа Фон-Блутгаупта?.. Гертруда, здѣсь готовится что-то недоброе… Это такъ же вѣрно, какъ то, что я тебя люблю.

Свѣжія щеки молодой дѣвушки поблѣднѣли.

— Другъ мой, ты путаешь меня, отвѣчала она: — а между-тѣмъ, убійственное предчувствіе сжимаетъ мнѣ грудь… Теперь только-что наступаетъ вечеръ, а я съ боязненнымъ нетерпѣніемъ жду утра!

— Если эта ночь будетъ послѣднею для кого-нибудь изъ насъ, возразилъ пажъ: — то да будетъ ему царствіе небесное!

Гертруда боязливо прижалась къ нему.

Гансъ обвилъ рукою талью молодой дѣвушки и прижалъ ее къ своей груди.

— Оставь, оставь меня, — сказала она: — грѣшно шутить у постели больной… лучше помолимся.

Гансъ, сжалившись надъ боязнію молодой дѣвушки, старался успокоить ее.

— Мы дѣти, говорилъ онъ улыбаясь: — и предаемся страху потому-что всѣ лица, окружающія насъ, печальны… потому-что на дворѣ завываетъ вѣтеръ… Завтра въ колыбели будетъ прелестный ребенокъ, и мы съ тобой, Трудхенъ, выпьемъ бокалъ рейнскаго вина за здравіе наслѣдника Блутгаупта!

— Да услышитъ тебя небо! проговорила Гертруда.

— У этихъ людей непріятныя лица, продолжалъ Гансъ, указывая на трехъ пріятелей Гюнтера: — но лицо не всегда зеркало души, и, быть-можетъ, они предобрые и честные люди… Разскажи-ка мнѣ лучше, Трудхенъ, что поговариваютъ о неожиданной беременности молодой графини?..

Гертруда промолчала нѣсколько секундъ, но она была женщина, и въ пятнадцать лѣтъ желаніе разсказать таинственную исторію — сильнѣе страха.

— Многое говорятъ, отвѣчала она наконецъ: — и между-прочимъ такія вещи, которыхъ я не понимаю… Но слушай, Гансъ, я перескажу тебѣ все, какъ умѣю и какъ слышала.

"Нашъ графъ былъ уже два раза женатъ. Жены его умерли, не оставивъ ему дѣтей.

"Уже тридцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ вторую опустили въ могилу, и только двое или трое изъ самыхъ старыхъ служителей замка помнятъ ее.

"Въ-теченіе тридцати лѣтъ, графъ Гюнтеръ ни разу не помышлялъ о вступленіи въ новый бракъ. — Онъ жилъ уединенно въ своемъ замкѣ, за рѣшетку котораго не ступалъ ни одинъ изъ окрестныхъ дворянъ. Даже братъ не навѣщалъ его.

"То, что я намѣрена тебѣ разсказать — странно, невѣроятно, но справедливо, потому-что всѣ говорятъ о томъ.

"Тридцать лѣтъ тому, Гюнтеръ ничего не зналъ о семействѣ своего брата. — Но по прошествіи многихъ лѣтъ, онъ вдругъ сталъ освѣдомляться и узналъ, что у Ульриха были двѣ законнорожденныя дочери и три побочные сына.

"Ты, вѣроятно, слышалъ или видѣлъ огонекъ, постоянно свѣтящійся въ верхнемъ окнѣ сторожевой башни? Это мѣсто, тогда, какъ и теперь, было любимымъ убѣжищемъ графа, проводившаго тамъ цѣлые дни. Никому неизвѣстно, что онъ тамъ дѣлалъ, но — да проститъ мнѣ Господь, если я грѣшу!.. поговариваютъ, что онъ былъ въ сношеніяхъ съ самимъ… сатаною.

"Свѣдѣнія, собранныя графомъ о братѣ, до того заняли его, что онъ нѣсколько дней сряду не входилъ въ свое любимое убѣжище.

"Онъ клялся небомъ и адомъ, что не позволитъ побочнымъ сыновьямъ носить имени Блутгаупта, отправилъ нарочнаго къ брату, и въ то же время послалъ въ Римъ просить у папы разрѣшенія на бракъ съ племянницей…

"Нѣсколько времени спустя, бѣдная графиня Маргарита сдѣлалась женою графа Гюнтера.

"Всѣ говорятъ, что безразсудно на старости ожидать дѣтей, когда ихъ не было и въ молодости.

"Гюнтеръ опять сталъ вести прежнюю таинственную жизнь, но былъ уже не одинъ. Три человѣка, которыхъ ты здѣсь видишь, поселились въ замкѣ.

«Разнесся слухъ, что одинъ изъ нихъ былъ въ сношеніяхъ съ злымъ духомъ. Потомъ стали говорить, что старый Гюнтеръ… продалъ душу дьяволу, обѣщавшему дать ему наслѣдника… Вѣришь ли ты этому, Гансъ?»

— Нѣтъ, отвѣчалъ пажъ, на открытомъ и смѣломъ лицѣ котораго выражалось наивное любопытство: — я вѣрую въ Бога и увѣренъ, что дьяволъ не имѣетъ власти заключать договоровъ съ грѣшниками.

Гертруда сомнительно покачала своей кудрявой головкой и возразила серьёзно:

— Люди, которые старѣе и умнѣе насъ, вѣрятъ этому… Но что ты думаешь о трехъ красныхъ человѣкахъ?..

— О трехъ красныхъ человѣкахъ?.. повторилъ Гансъ.

Гертруда протянула пухленькую ручку къ стальнымъ латамъ, висѣвшимъ по сторонамъ двери, на противоположномъ концѣ залы, и къ гербу Блутгаупта, на которомъ были изображены на черномъ полѣ три окровавленныя головы.

— Три красные человѣка, изображенные на гербѣ нашихъ господъ, сказала она торжественно: — три демона, берегущіе домъ Блутгаупта… Гансъ, не-уже-ли ты никогда не слыхалъ о нихъ?

— Теперь помню, отвѣчалъ пажъ улыбаясь: — говорятъ, они являются передъ какимъ-нибудь важнымъ событіемъ… передъ свадьбой, родинами, похоронами… Ахъ, Трудхенъ, прибавилъ онъ, недовѣрчиво пожавъ плечами: — можно ли вѣрить всѣмъ суевѣрнымъ преданіямъ… пустымъ сказкамъ!

— Это не сказка, возразила Гертруда.

— Какъ! ты вѣришь въ существованіе красныхъ людей?..

— Вѣрю по-неволѣ, Гансъ…

— Отъ-чего?

— Я видѣла ихъ!

Послѣднія слова она произнесла тихимъ, дрожащимъ голосомъ.

Гансъ не зналъ — вѣрить или смѣяться; но общее уныніе имѣло на него слишкомъ-сильное вліяніе. Онъ почувствовалъ, какъ холодная дрожь пробѣжала по всѣмъ его членамъ. Улыбка исчезла съ лица его.

— Ты видѣла ихъ, Гертруда? сказалъ онъ, невольно понизивъ голосъ.

— Видѣла, повторила молодая дѣвушка.

— Когда?

— Сегодня ровно девять мѣсяцевъ… Это было въ такой же мрачный вечеръ, только было холоднѣе, и сѣверный вѣтеръ нагонялъ хлопья снѣга въ окна… Графиня Маргарита лежала на постели; лекарства доктора Мира разстроили ея здоровье… вдругъ раздался стукъ въ ворота.

"Вошелъ путешественникъ. Никто въ цѣломъ замкѣ не зналъ его. Онъ былъ закутанъ въ широкій черный плащъ. — Около благороднаго, гордаго лица его вились длинныя, густыя кудри.

"Когда онъ вошелъ, Маргарита вскрикнула: — не знаю, отъ радости или горести…

"Незнакомецъ отъужиналъ за столомъ графа Гюнтера; потомъ удалился въ покой, отведенный ему Цахеусомъ Несмеромъ.

«Гансъ, тебѣ одному разсказываю я объ этомъ, потому-что ты поклялся быть моимъ мужемъ… Это тайна нашей госпожи, за которую я готова пожертвовать жизнію и даже… нашею любовію…»

Гансъ нѣжно поцаловалъ ея руки.

— Я счастливъ, что могу читать въ твоемъ добромъ сердцѣ, Трудхенъ, отвѣчалъ онъ. — Люби графиню Маргариту… люби ее болѣе меня!.. Она дочь благороднаго Ульриха, моего добраго господина; она сестра трехъ сиротъ, за которыхъ я самъ готовъ отдать жизнь!..

— И я люблю ихъ, — сказала молодая дѣвушка улыбаясь: — потому-что ты ихъ любишь… Слушай же, другъ мой; быть-можетъ, ты объяснишь то, чего я не понимаю…

"Было около полуночи. Я спала въ сосѣдней, вотъ той, комнатъ. Шумъ вѣтра не давалъ мнѣ уснуть.

"Нѣсколько разъ я слышала легкій шорохъ въ комнатѣ моей госпожи. Но я думала, что она тоже не могла уснуть и безпокойно поворачивалась на постели.

«Видишь ли ты эту дверь, Гансъ, тамъ, за коврами, защищающими кровать больной отъ вѣтра?»

Гансъ утвердительно кивнулъ головою.

Гертруда указывала пальцемъ на дверь въ молельню. — Она была блѣдна и голосъ ея дрожалъ.

— Ужасно, ужасно!.. проговорила она, какъ-бы про-себя: — хоть бы мнѣ пришлось прожить сто лѣтъ, это никогда не выйдетъ изъ моей памяти…

"Эта дверь ведетъ въ молельню графини, изъ которой по узенькой лѣстницѣ выходъ на внутренній дворикъ. Со двора же выхода нѣтъ.

"До того дня, о которомъ я говорю, я не знала ни лѣстницы, ни дворика.

"Наконецъ, я стала засыпать, какъ вдругъ громкій ударъ заставилъ меня вскочить. — Мнѣ показалось, что кто-то сильно хлопнулъ дверью. Однимъ скачкомъ я очутилась въ комнатѣ графини.

"И вотъ что я увидѣла:

"Графиня Маргарита, блѣдная и страждущая, лежала въ постели, подъ вліяніемъ дѣйствія напитка, даннаго ей наканунѣ докторомъ Мира: — прелестные волосы ея были распущены; казалось, она крѣпко спала. Между ею и мною былъ человѣкъ, вечеромъ прибывшій въ замокъ. Черный плащъ его лежалъ на полу. Однимъ колѣномъ онъ стоялъ еще на постели… неподвижно, какъ-будто бы пораженный громомъ въ этомъ положеніи.

"Взоръ его былъ неподвижно устремленъ на дверь молельни.

"Я посмотрѣла туда же…

"Клянусь Богомъ, Гансъ, я говорю правду!…

«На порогѣ стояли три красные человѣка…»

Пажъ невольно обратилъ глаза къ таинственной двери. На лицѣ его выражалась боязнь, смѣшанная съ любопытствомъ, возбужденнымъ до крайности.

— Меня разбудилъ не незнакомецъ, продолжала Гертруда: — но стукъ двери, съ шумомъ отворенной тремя красными человѣками.

— Но почему же ты называешь ихъ красными? спросилъ Гансъ.

— Я видѣла ихъ такъ, какъ теперь тебя вижу, отвѣчала молодая дѣвушка: — тамъ стояли три человѣка, въ длинномъ красномъ одѣяніи; лицъ ихъ не было видно подъ шапками ярко-краснаго, какъ адскій пламень, цвѣта…

— Странно! произнесъ пажъ.

Гертруда продолжала:

— У каждаго изъ нихъ была въ рукѣ длинная шпага. Всѣ трое были одного роста, одного вида.

"Неподвижность ихъ продолжалась минуту, показавшуюся мнѣ вѣчностью. Я осталась на одномъ мѣстѣ, неподвижная и пораженная ужасомъ. Такъ-какъ свѣтъ лампы не доходилъ до меня, то никто меня не замѣтилъ.

"Два красные человѣка пошли-было къ кровати, но третій остановилъ ихъ повелительнымъ знакомъ и самъ ступилъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу незнакомца.

"Тогда только послѣдній пришелъ въ себя, поднялъ плащъ и отступилъ на середину залы.

"Красный человѣкъ сбросилъ съ головы шапку. Господи! что за ангельскія черты были у этого злаго духа!.. Онъ былъ молодъ, прекрасенъ собою, и черные какъ смоль волосы вились около задумчиваго чела его. Глаза его сверкали гнѣвомъ, а на устахъ была улыбка.

"Оцъ взялъ шпагу у одного изъ своихъ товарищей и подалъ ее незнакомцу…

"Они не произнесли ни одного слова, и только звукъ шпагъ, ударявшихся одна о другую, прерывалъ ночную тишину.

"Графиня Маргарита не просыпалась.

"Не долго продолжался поединокъ. — Незнакомецъ упалъ навзничъ, громко вскрикнувъ.

«Графиня Маргарита внезапно проснулась, а я — лишилась чувствъ…»

— И ты больше ничего не видѣла? спросилъ Гансъ.

— Не могу сказать, продолжительно ли было мое безпамятство, отвѣчала молодая дѣвушка: — но когда я пришла въ себя, двое изъ красныхъ людей сидѣли у изголовья графини, и она улыбалась имъ.

"Но все это походило на сонъ. — Всѣ предметы представлялись мнѣ какъ въ туманѣ.

"Третій красный человѣкъ стоялъ на колѣняхъ посреди залы, гдѣ происходилъ поединокъ. — Онъ вытиралъ полъ клочкомъ своего платья; я думаю, что онъ хотѣлъ стереть слѣды крови…

"Изъ-за занавѣса графиня не могла видѣть его.

"Трупъ незнакомца исчезъ.

«Потомъ третій красный человѣкъ также сѣлъ у изголовья графини, и я услышала, что они разговаривали шопотомъ…»

Гансъ взглянулъ на Гертруду, какъ-будто пораженный внезапною мыслію.

Гертруда не замѣтила этого движенія.

— Не знаю, о чемъ они говорили, продолжала она: — помню только, что тотъ, чья рука поразила незнакомца, вынулъ листъ пергамента и, поцаловавъ Маргариту въ лобъ, разорвалъ его на мелкіе куски.

"Маргарита плакала…

"Все это происходило передъ моими глазами… но я не довѣряла имъ и думала, что нахожусь подъ вліяніемъ тягостнаго сновидѣнія.

"Отяжелѣвшія вѣки мои снова закрылись… Когда я вторично пришла въ себя, комната была уже освѣщена первыми лучами солнца. Графиня спала спокойнымъ, мирнымъ сномъ ангела.

"Въ комнатѣ не было никакой перемѣны. Всѣ двери были заперты.

"Ободренная дневнымъ свѣтомъ и не будучи въ состояніи преодолѣть безпокойнаго любопытства, я отворила дверь въ молельню. Сердце мое сильно билось, потому-что за порогомъ я ожидала увидѣть трупъ незнакомца.

"Но и въ молельнѣ все было въ прежнемъ порядкѣ. Я сошла по темной лѣсенкѣ и вышла на дворикъ.

«На снѣгу не было ни малѣйшаго слѣда…»

Молодая дѣвушка замолчала и приложила руку къ волновавшейся груди.

— Но оставляютъ ли ноги демоновъ слѣды на землѣ?… продолжала она тихимъ голосомъ.

"Однакожь тогда я думала иначе. Я старалась увѣрить себя, что все видѣнное мною было сновидѣніе, и что я провела ночь въ лихорадочномъ состояніи.

"Я вернулась на верхъ и медленно осмотрѣла всѣ предметы.

"Ничего! — Всѣ стулья были на мѣстѣ, и тщетно искала я глазами вокругъ кровати одного изъ тысячи клочковъ разодраннаго пергамента…

"Это мечта! сновидѣніе! повторила я.

«Но нѣтъ… то была не мечта, не сновидѣніе… Посмотри!»

И молодая дѣвушка пальцемъ указала на полъ.

— Посмотри, повторила она дрожащимъ голосомъ: — хотя красный человѣкъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ стереть слѣды своего преступленія… но слѣды крови человѣческой неистребимы!…

Гансъ, посмотрѣвъ по направленію пальца молодой дѣвушки, увидѣлъ на запыленномъ полу большое темное пятно.

VI.
Гансъ и Гертруда.

Между-тѣмъ, графъ Гюнтеръ уснулъ. Сѣдая голова его покоилась на костлявой рукѣ. Жаль было смотрѣть на исхудавшее лицо несчастнаго старика и слышать тяжелое его дыханіе.

Не трудно было замѣтить, что въ истощенномъ тѣлѣ его было уже очень-мало жизни. Казалось, смерть носилась уже надъ пожелтѣлымъ лбомъ его. Съ закрытыми глазами онъ походилъ на покойника.

Пользуясь сномъ его, Цахеусъ Несмеръ, фан-Прэтъ и докторъ помѣнялись нѣсколькими словами.

— Половина восьмаго! сказалъ управляющій: — вотъ уже полчаса, какъ Жидъ пріѣхалъ… Не намѣрены ли Яносъ и Реньйо измѣнить намъ?

— Если бъ они отправились туда, куда я ихъ посылаю отъ всей души, проворчалъ толстый фан-Прэтъ: — такъ я очень-хорошо обошелся бы и безъ ихъ помощи!

Докторъ Мира не сказалъ, но подумалъ то же самое.

— Реньйо хитеръ, возразилъ Несмеръ: — вы увидите, что онъ пріѣдетъ, когда дѣло будетъ кончено.

— А красавецъ Маджаринъ, прибавилъ фан-Прэтъ: — не любитъ опасностей, отъ которыхъ нельзя защититься ни саблей, ни пистолетами… Впрочемъ, вѣдь теперь 31-ое октября и канунъ для всѣхъ святыхъ… Не встрѣтили ли они вѣдьмъ или лѣшихъ за Адомъ?…

Хозе-Мира пожалъ плечами, а Цахеусъ старался ободриться.

— Что же касается до честнаго Моисея, сказалъ докторъ: — такъ онъ является всегда первый… но…

Онъ посмотрѣлъ сперва на Голландца, потомъ на управляющаго.

— Хе, хе! произнесъ онъ съ усмѣшкой, походившей на зловѣщую гримасу.

— Хе, хе!… повторилъ Цахеусъ.

— Хо, хо, хо!… промычалъ толстый Фан-Прэгъ.

— Конечно, конечно, сказалъ управляющій: — это дѣло рѣшенное… Мы, втроемъ, можемъ очень-хорошо кончить дѣло, и доля каждаго изъ насъ удвоится.

— Удвоится, съ весьма-порядочною дробью, прибавилъ докторъ, любившій вѣрный счетъ: — вмѣсто одной седьмой, каждый изъ насъ получитъ цѣлую треть.

— Справедливо, возразилъ Несмеръ.

— Справедливо, подтвердилъ фан-Прэтъ.

И всѣ трое глубоко вздохнули.

— Вотъ что значатъ дурныя знакомства, продолжалъ Цахеусъ Несмеръ съ такимъ простоватымъ видомъ, что его можно было принять за честнѣйшаго филистера въ цѣлой Германіи.

— Вотъ послѣдствія дурнаго поведенія, прибавилъ достойный фан-Прэтъ.

— Мы бы не дошли до этого, очень-серьёзно продолжалъ Цахеусъ: — если бъ наши родители оставили каждому изъ насъ тысячи двѣ флориновъ ежегоднаго дохода…

Докторъ кивнулъ головою и всѣ трое опять взглянули на часы, внутренно проклиная медлившихъ противниковъ.

— Посмотрите-ка, докторъ, подвигается ли дѣло, сказалъ фан-Прэтъ.

Хозе-Мира просунулъ свою лысую и безобразную голову за занавѣски.

Не слышно было ни стона, ни жалобъ.

Докторъ воротился на свое мѣсто.

— Невозможно опредѣлить съ точностью, произнесъ онъ докторальнымъ тономъ: — всѣ средства, которыя натура человѣческая находитъ въ самой-себѣ, въ подобныя минуты… я сомнѣваюсь, чтобъ больная перенесла страданія родовъ… она достаточно истощена… однакожь, какъ я уже имѣлъ честь докладывать вамъ, съ точностью нельзя опредѣлить…

— Такъ вѣдь на то есть лекарства, сказалъ съ коварной усмѣшкой Цахеусъ.

— Во всемъ надобно соблюдать осторожность, возразилъ докторъ. — Иныя средства ведутъ къ развязкѣ безъ сильныхъ сотрясеній, самымъ естественнымъ образомъ… другія же оставляютъ непріятные слѣды…

— Но если она разрѣшится, спросилъ фан-Прэтъ: — такъ когда?

Докторъ вытянулъ свои длинныя ноги.

— Это можетъ продлиться нѣсколько дней, отвѣчалъ онъ: — а можетъ случиться и черезъ часъ… У науки нѣтъ опредѣлительныхъ отвѣтовъ на нѣкоторые вопросы.

— Притомъ же, прибавилъ Фанъ-Прэтъ, грубо засмѣявшись: — можетъ-быть, дѣти дьявола остаются одиннадцать мѣсяцовъ въ утробѣ матери?…

Гансъ и Гертруда были слишкомъ удалены, и потому не могли слышать ни слова изъ предшествовавшаго разговора.

Гансъ былъ погруженъ въ глубокую задумчивость. Можно было подумать, что умъ его заходилъ за предѣлы разсказа Гертруды и находилъ въ словахъ ея таинственный смыслъ.

— Видѣла ли ты лица этихъ трехъ человѣкъ, Трудхенъ? спросилъ онъ послѣ краткаго молчанія.

— Я видѣла только лицо одного, отвѣчала она: — то было прелестное, кроткое лицо юноши.

Гансъ подумалъ еще нѣсколько секундъ.

— А что произошло въ замкѣ на другой день? спросилъ онъ.

Гертруда подумала, потомъ отвѣчала:

— На другой день, вездѣ искали гостя Блутгаупта: всѣ ворота были крѣпко заперты, а между-тѣмъ незнакомецъ исчезъ.

"Никто не зналъ о происшествіяхъ прошедшей ночи. Сама графиня, ввергнутая лекарствами доктора въ тяжелый сонъ, пришла въ себя только послѣ убіенія незнакомца и нѣсколько разъ справлялась, куда онъ дѣвался.

"Никто не понималъ причины внезапнаго и необъяснимаго удаленія его.

"Слуги и васаллы Блутгаупта стали поговаривать, что незнакомецъ былъ самъ дьяволъ, призванный въ замокъ заговорами Голландца фан-Прэта. Слухъ этотъ разнесся по всей странѣ и вскорѣ никто уже не сомнѣвался въ томъ, что злой духъ былъ въ сношеніи съ обитателями замка.

"Когда узнали о беременности графини Маргариты, стали разсчитывать дни и… увидѣли, что сынъ ея будетъ сыномъ дьявола!…

"Одинъ только старый сокольникъ, котораго теперь нѣтъ уже въ живыхъ, говорилъ, что зналъ незнакомца… Онъ увѣрялъ, что то былъ добрый дворянинъ изъ окрестностей замка Роте, баронъ Стефанъ Фон-Родахъ, сватавшійся нѣкогда на Маргаритѣ и удалившійся изъ окрестностей Гейдельберга послѣ бракосочетанія нашей молодой графини…

— И точно!.. проговорилъ пажъ, насупивъ брови: — я часто видалъ этого барона Фон-Родаха въ замкѣ Ульриха; слухъ о смерти его точно распространился около того времени…

— Никто не хотѣлъ вѣрить старому сокольнику, продолжала Гертруда. — Во всѣ девять мѣсяцевъ между здѣшними васаллами не было другаго разговора; при тебѣ, Гансъ, они молчали и скрывались, угадавъ твою преданность благородной дочери твоего прежняго господина.

— А развѣ они ея не любятъ? спросилъ пажъ.

— Возможно ли не любить ея? возразила Гертруда: — она такъ добра и кротка!.. Улыбка ея прелестна, и каждое слово обличаетъ страданія!.. Всѣ любятъ ее; всѣ сожалѣютъ о ней… но съ той ночи около нея образовался таинственный кругъ… Даже благодѣянія ея устрашаютъ обитателей бѣднѣйшихъ хижинъ… Всѣ боятся касаться даровъ ея, и нищій охотнѣе готовъ голодать, нежели пользоваться ея милостынями…

"Всѣ знаютъ, что она невинна, непорочна и благочестива, но между ею и адомъ есть злополучный союзъ…

"Ты самъ сейчасъ говорилъ о легендахъ и безчисленныхъ предсказаніяхъ касательно рода нашихъ господъ. Между прочими преданіями есть одно, въ которомъ ясно предсказывается рожденіе сына дьявола и немедленное истребленіе рода Блутгауптовъ.

"Сколько ужасныхъ вещей старые обитатели горъ разсказывали при мнѣ по этому случаю!.. Они говорятъ, что при первомъ крикѣ дѣтища демона все рушится…

"Когда графиня Маргарита сдѣлается матерью, угаснетъ свѣтъ на сторожевой башнѣ, угаснетъ на вѣки.

«А всѣмъ извѣстно, что этотъ свѣтъ не что иное, какъ душа стараго Гюнтера, давно уже проданная духу зла…»

Судороги больной, проснувшейся отъ страшной боли, заколыхали занавѣсы кровати.

Неявственный стонъ превратился въ рѣзкій крикъ.

Гюнтеръ поднялъ голову и открылъ глаза.

— Что это? спросилъ онъ.

— Благородная графиня Маргарита… заговорилъ докторъ.

— Она кричитъ! прервалъ его старикъ, мрачное лицо котораго внезапно оживилось: — о!.. слушайте, слушайте, какъ она кричитъ!.. Говорятъ, что только дѣти мужескаго пола заставляютъ такъ сильно страдать матерей!

Докторъ утвердительно кивнулъ головою.

— Кричи, Маргарита, кричи, моя милая жена! продолжалъ старикъ съ улыбкой идіота: — я украшу прелестное чело твое жемчужной діадемой, а грудь алмазнымъ уборомъ, которому позавидуютъ королевы… Вѣдь я буду богаче всѣхъ королей въ мірѣ!

Въ этотъ разъ, фан-Прэтъ кивнулъ головою.

Гюнтеръ посмотрѣлъ на часы.

— Часъ проходитъ! сказалъ онъ радостно: — металлъ кипитъ на днѣ котла; дитя движется въ утробѣ матери… О, счастливая ночь! счастливая ночь для дома Блутгауптовъ!

Маргарита болѣе и болѣе страдала; крики ея становились рѣзче: старикъ прислушивался къ нимъ съ наслажденіемъ…

Три сообщника оставались холодны и неподвижны.

Пажъ и молодая дѣвушка молчали; каждая жалоба графини отзывалась въ сердцахъ ихъ.

— Гертруда! вскричала Маргарита: — я умираю! Помоги, помоги мнѣ!…

Гертруда вскочила и бросилась къ постели.

Но докторъ предупредилъ ее; онъ сталъ между ею и больною.

— Гертруда! говорила бѣдная Маргарита: — не-уже-ли и ты покинула меня?

Молодая дѣвушка хотѣла оттолкнуть Португальца; слезы состраданія и негодованія выступили на рѣсницахъ ея.

— Не подходите! сказалъ Хозе-Мира торжественнымъ голосомъ.

— Но графиня зоветъ меня! возразила Гертруда.

Докторъ съ силой оттолкнулъ ее и обратился къ графу.

— Безразсудная настойчивость этой дѣвушки увеличиваетъ опасность кризиса, сказалъ онъ.

Краска гнѣва выступила на блѣдныхъ щекахъ старика.

— Прочь, негодная! вскричалъ онъ, грозя кулакомъ. — Какъ ты смѣешь не слушаться моего доктора!.. Докторъ здѣсь полновластный хозяинъ, и всѣ должны повиноваться ему! Слышишь ли?

— Гертруда, Гертруда! говорила Маргарита ослабѣвающимъ голосомъ.

Гертруда рыдая закрыла лицо руками.

— Не зовите Гертруды, графиня, сказалъ старикъ голосомъ полуповелительнымъ, полуласкательнымъ: — будьте благоразумны, прошу васъ: вы слышали, что сказалъ докторъ… мой лучшій другъ!

Въ послѣдній разъ послышалось за занавѣсами имя Гертруды, какъ умирающее эхо.

— Опять! вскричалъ Гюнтеръ, топнувъ ногою: — простите ей, докторъ, она еще очень-молода… Полно, Гретхенъ, другъ мой, слушайся своего добраго мужа и будь спокойна!.. Гертруда ушла… ея нѣтъ здѣсь… она умерла!.. Если ты перестанешь звать ее, я подарю тебѣ перстень съ рубиномъ въ десять тысячь франковъ.

Кризисъ прошелъ; Маргарита уже не кричала.

Старикъ потеръ свои костлявыя руки съ безсмысленной улыбкой.

— Видите ли, какъ я скоро уговорилъ ее? сказалъ онъ доктору.

— Одно слово вашего сіятельства, отвѣчалъ Португалецъ: — побѣждаетъ самую боль.

— Я дѣлаю изъ Гретхенъ что хочу, продолжалъ старикъ: — вѣдь она меня очень любитъ!… Но въ награду, докторъ, вы должны дать мнѣ каплю жизненнаго напитка.

Хозе-Мира посмотрѣлъ на часы.

— Я счастливъ, что могу удовлетворить желанію вашего сіятельства, сказалъ онъ: — полчаса прошло.

Онъ наполнилъ золотой бокалъ, и графъ съ жадностію опорожнилъ его.

— Благодарю, сказалъ онъ. — Богъ васъ наградитъ…

Гертруда, печальная и грустная, воротилась къ пажу, съ нѣмымъ изумленіемъ слѣдившему за всѣми движеніями доктора.

На лицѣ Ганса выражалось безпокойное подозрѣніе.

— Въ первый ли разъ тебя не допускаютъ къ графинѣ? спросилъ онъ.

— Во второй, возразила Гертруда. — Нѣсколько часовъ тому, графиня также звала меня; но этотъ человѣкъ не пустилъ меня къ ней.

— По какой причинѣ?

— Сегодня утромъ онъ видѣлъ, какъ графиня дала мнѣ письмо и ключъ… Когда я вышла изъ комнаты, онъ побѣжалъ за мною… но не догналъ.

— Что же это было за письмо?

— Я умѣю читать только молитвенникъ, отвѣчала Гертруда покраснѣвъ. — Графиня велѣла мнѣ отдать письмо и ключъ Клаусу, егерю, вмѣстѣ съ тобою пріѣхавшему сюда изъ замка Роте… Клаусъ тотчасъ же ускакалъ и до-сихъ-поръ не возвращался.

Гансъ задумчиво опустилъ голову на руку.

— Письмо… проговорилъ онъ: — и ключъ!

— Я дурно поступила, разсказавъ тебѣ объ этомъ, сказала Гертруда: — потому-что графиня приказала мнѣ хранить это въ тайнѣ.

— Тайнъ нашей графини никто не вырветъ изъ груди моей, отвѣчалъ пажъ, молодое и открытое лицо котораго озарилось восторгомъ: — враги ея могутъ убить меня… но не вырвутъ ни слова!

Гертруда сжала руку Ганса.

— Ты добръ, сказала она: — и я люблю тебя.

Молодые люди просидѣли нѣсколько минутъ въ молчаніи.

Гертруда находилась подъ вліяніемъ необъятнаго страха. Гансъ погруженъ былъ въ думу.

Наступило молчаніе. Вѣтеръ утихъ. Вмѣсто луннаго свѣта, на мгновеніе освѣщавшаго цвѣтныя стекла оконъ, за ними распространялся однообразный, бѣловатый свѣтъ.

Гансъ посмотрѣлъ на трехъ человѣкъ, окружавшихъ дремавшаго старика.

— Чѣмъ болѣе я думаю, сказалъ онъ, отвѣчая на собственную мысль: — тѣмъ страшнѣе кажутся мнѣ эти тайны.

Гертруда слушала его блѣднѣя.

— Чего же ты страшишься, другъ мой? спросила она.

— Не знаю, возразилъ пажъ. — Посмотри, какъ графъ Гюнтеръ похожъ на человѣка, готоваго умереть!..

Гертруда посмотрѣла и задрожала.

— Правда, проговорила она.

— Графъ при смерти, продолжалъ Гансъ: — графиня въ рукахъ этого доктора!.. Есть люди, Гертруда, которые въ злобѣ не уступятъ демонамъ и то… чего опасаются васаллы Блутгаупта, можетъ очень-легко случиться и безъ содѣйствія ада.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросила молодая дѣвушка, пораженная ужасомъ.

Гансъ покачалъ головой и не отвѣчалъ.

Послѣ краткаго молчанія, лицо молодой дѣвушки прояснилось: утѣшительная мысль мелькнула въ умѣ ея.

— Гансъ, сказала она съ наивною увѣренностью: — я надѣюсь, что ты ошибаешься!

— Дай то Богъ!

— Еслибъ должно было случиться несчастіе, продолжала Гертруда, опустивъ глаза: — три красные человѣка не замедлили бы явиться!

Не смотря на свое уныніе, Гансъ не могъ не улыбнуться.

— Кто знаетъ, отвѣчалъ онъ: — можетъ, они еще явятся!

Въ то же мгновеніе онъ всталъ, какъ-бы желая свергнуть иго тягостнаго безпокойства, подошелъ къ окну и разсѣянно взглянулъ на дворъ…

На невольное восклицаніе Ганса и Гертруда бросилась къ окну.

Густой снѣгъ покрывалъ обширный дворъ.

Гертруда сильно сжала руку Ганса.

— На дворѣ было также много снѣгу, проговорила она тихимъ голосомъ: — въ ту ночь, когда я видѣла красныхъ людей.

— Суевѣрная! сказалъ Гансъ, принужденно улыбаясь.

Но въ эту минуту онъ невольно вздрогнулъ, а Гертруда съ ужасомъ отскочила отъ окна.

Кто-то сильно стучался въ ворота.

VII.
Ужинъ.

Страхъ Ганса и хорошенькой Гертруды былъ напрасенъ: не красные люди постучались въ ворота замка Блутгаупта, а кавалеръ де-Реньйо и Маджаринъ Яносъ Георги.

Отдавъ лошадей конюху, они взошли на широкое крыльцо, между плитами котораго пробивалась трава, вступили въ сѣни, потомъ въ оружейную залу съ плоскимъ сводомъ, и наконецъ въ древнюю залу суда, занятую въ настоящее время слугами и служанками, спокойно расположившимися вокругъ огромнаго камина.

Замокъ Блутгауптъ былъ въ такомъ запустѣніи, огромныя службы его были такъ ветхи, что слуги не могли жить въ нихъ и мало-по-малу переселились въ нижніе покои главнаго зданія. Графъ Гюнтеръ, предавшійся всею душою своимъ химерическимъ изъисканіямъ, ни мало не заботился о томъ, что у него дѣлалось, предоставивъ это своему управляющему.

Цахеусъ же, ради собственной пользы, долженъ былъ беречь слугъ, и хотя они не любили его, однакожь не могли жаловаться на строгость.

Но, во всякомъ случаѣ, новые обитатели старинной залы суда были хоть и не дворяне, но весьма-важныя лица. Такъ, на-примѣръ, Блазіусъ, метр-д’отель, получалъ сто флориновъ жалованья въ мѣсяцъ. Фрау Дезидерія, ключница, не уступала ему въ важности. У нихъ были особыя кресла, обитыя кожей, на которыхъ они возсѣдали передъ прочими слугами. За ними слѣдовали кастелянша; далѣе, сокольникъ Готлибъ, человѣкъ праздный въ полномъ смыслѣ этого слова; сѣдельникъ Арнольдъ, оружейникъ Лео, конюхи и охотники, весело шутившіе съ хорошенькими служанками, недостигшими еще ни лѣтъ, ни важности фрау Дезидеріи.

Реньйо и Маджаринъ прошли черезъ это важное собраніе и направились къ покоямъ мейстера Цахеуса Несмера, гдѣ уже ждалъ ихъ Жидъ Моисей Гельдъ.

Управляющій устроилъ себѣ квартиру въ восточномъ концѣ замка. Большая разница была между его комнатами и запущенными покоями прочей части зданія. Вездѣ въ окнахъ были цѣлыя стекла, старые замки и задвижки, съѣденные ржавчиной, были замѣнены новыми. Мейстеръ Цахеусъ устроилъ изъ своей квартиры настоящую маленькую крѣпостцу.

Фан-Прэтъ и Хозе-Мира жили на противоположномъ концѣ замка, близь покоевъ графа, постоянно нуждавшагося въ услугахъ этихъ умныхъ и полезныхъ людей.

Появленіе Реньйо и Маджарина произвело сильное волненіе между челядью: всѣ слѣдили за ними глазами съ любопытствомъ,

— Какъ хорошъ собою французскій дворянинъ! сказала фрау Дезидерія.

— Мнѣ кажется, его нельзя сравнить съ благороднымъ Венгерцемъ, возразила Лоттхенъ, жена курьера Фрица.

Лисхенъ, Луисхенъ, Рикхенъ, Этхенъ, Минхенъ, Нетхенъ и Рёсхенъ присоединились къ тому или другому мнѣнію и образовали двѣ партіи трещотокъ.

— Не въ томъ дѣло, хороши они собой или нѣтъ, сказалъ конюшій Іоганнъ: — только физіономіи ихъ мнѣ не нравятся.

— Это хищныя птицы, прибавилъ фермеръ Германнъ: — всякій разъ появленіе ихъ предсказываетъ какое-нибудь бѣдствіе.

Женщины пожали плечами.

— Благородный замокъ Блутгауптъ всегда славился своимъ гостепріимствомъ, съ важностію замѣтилъ метр-д’отель: — и потому совѣтую тебѣ, Германнъ, умѣреннѣе выражаться на-счетъ гостей нашего господина.

— Да это гости не его, проворчалъ фермеръ: — а управляющаго и проклятаго Голландца, который скоро созоветъ сюда всю преисподнюю!

Фрау Дезидерія перекрестилась, и всѣ женщины послѣдовали ея примѣру. Развлеченные на минуту появленіемъ гостей, всѣ опять воротились къ прежнимъ суевѣрнымъ идеямъ, и въ залѣ наступило глубокое молчаніе.

— Должно-быть, графиня не разрѣшилась еще отъ бремени, сказалъ одинъ изъ конюховъ, входя въ залу: — на сторожевой башнѣ видѣнъ еще свѣтъ.

Въ это же время, въ залу вошелъ курьеръ Фрицъ, воротившійся изъ Франкфурта. Хотя платье его промокло насквозь, однакожъ онъ не подошелъ къ камину. Лицо его было бѣлѣе снѣга, покрывавшаго его ливрею.

Онъ сѣлъ въ уголъ и не отвѣчалъ на вопросы жены, суетившейся около него. Глаза его были неподвижны и какъ-бы устремлены въ страшное видѣніе, носившееся передъ нимъ.

— Если тамъ горитъ душа Блутгаупта, проговорила фрау Дезидерія: — то дай Богъ, чтобъ она еще долго, долго не угасала!

— Не мѣшайте имя Бога въ эти дѣла! проворчалъ фермеръ Германнъ.

— Ахъ! вскричали въ одинъ голосъ Лисхенъ, Луисхенъ, Лоттхенъ и компанія: — мы получаемъ здѣсь хорошее жалованье, и дѣлать нечего; но лучше ѣсть черный хлѣбъ, нежели безпрестанно бояться дьявола!..

— Потерпите, красавицы, возразилъ конюшій Іоганнъ: — не долго вамъ бояться… Когда сынъ дьявола родится, весь замокъ обрушится…

Дрожь пробѣжала по всему обществу, и посинѣвшія губы Мейстера Блазіуса не имѣли силы пошевельнуться, чтобъ пожурить конюшаго.

Во время молчанія, послѣдовавшаго за этой страшной угрозой, дверь въ залу отворилась, и Цахеусъ явился на порогѣ. За нимъ слѣдовалъ мейнгеръ фан-Прэтъ.

Видъ Голландца, съ широкаго, сытнаго лица котораго не сходила улыбка, всегда наводилъ непобѣдимый ужасъ на слугъ Блутгауптскаго-Замка. Онъ зажегъ огонь на вершинѣ сатанинской башни; онъ служилъ посредникомъ между старымъ графомъ и адомъ.

Появленіе его въ подобную минуту довело до крайности ужасъ всего общества слугъ. Хотя въ наружности его не было рѣшительно ничего адскаго, однакожь всѣ женщины отвернулись, чтобъ не видѣть его, а фрау Дезидерія опять принялась креститься.

Мужчины же бросали на него мрачные взгляды, въ которыхъ было столько же ненависти, сколько и боязни.

— Мейстеръ Блазіусъ, сказалъ Цахеусъ дворецкому: — прикажите подать ужинъ его сіятельства въ комнатѣ графини… Что же касается до моего ужина, то пошлите его сейчасъ же ко мнѣ.

Блазіусъ поклонился.

— Ну, дѣти, продолжалъ Цахеусъ, стараясь придать своему холодному лицу выраженіе добродушной радости: — вотъ радостная ночь!

— Да, радостная ночь, ребята! повторилъ толстый фан-Прэтъ.

Никто не отвѣчалъ ни слова.

Фрицъ вздрогнулъ въ своемъ углу. Сцена у Ада представилась глазамъ его. Предсмертный крикъ раздавался въ ушахъ его…

— Радостная ночь!.. проговорилъ онъ, утирая со лба холодный потъ и стараясь стиснуть зубы, чтобъ они не стучали.

— Нашъ графъ, продолжалъ Цахеусъ: — хочетъ, чтобъ и вы, добрые, вѣрные слуги его, радовались рожденію наслѣдника… Накрывайте столы, дѣти, и пусть предъ каждымъ изъ васъ будетъ кружка нашего лучшаго рейнскаго вина!..

По знаку метр-д’отеля, трое слугъ принялись накрывать столъ. Погребщикъ сошелъ съ своими помощниками въ погребъ. Нѣсколько минутъ спустя, вся прислуга сидѣла вокругъ большаго стола и передъ каждымъ стояла глиняная кружка, надъ которой поднималась высокая пѣна.

Въ то же время повара несли изъ кухни кушанья къ ужину графа и его управляющаго.

Ужинъ Гюнтера былъ болѣе, нежели умѣренъ: точно ужинъ анахорета.

Ужинъ Цахеуса былъ сытенъ и почти роскошенъ: блюда, которыя носили къ нему, распространяли въ воздухѣ аппетитный запахъ. Толстый фан-Прэтъ раздувалъ ноздри и вдыхалъ въ себя эти благоуханія.

— Вотъ прекрасно, дѣти! вскричалъ управляющій: — теперь, выпейте всѣ за здоровье будущаго наслѣдника вашего господина!

Всѣ поднесли кружки къ губамъ; но никто не глотнулъ вкуснаго напитка.

— Вотъ такъ, люблю, ребята! вскричалъ Цахеусъ.

— Теперь, сказалъ фан-Прэтъ, взявъ управляющаго за руку: — и мы можемъ идти ужинать!

Благосклонно кивнувъ слугамъ головою, Цахеусъ вышелъ.

Лишь-только онъ удалился, одно окно въ залѣ суда открылось и всѣ до одного вылили вино на дворъ.

Никто, даже почтенный метр-д’отель, не хотѣлъ пить за здоровье сына дьявола.

Когда слуги и служанки заняли опять свои мѣста, наступило мрачное, торжественное молчаніе, не смотря на то, что на столъ было довольно пива и вина, чтобъ заставить цѣлый батальйонъ тяжелыхъ Нѣмцевъ пѣть и хохотать. Готлибъ, веселый сокольникъ, Арнольдъ, Лео и младшіе изъ слугъ принялись-было за вкусныя яства, но вскорѣ общее молчаніе стало тяготѣть и надъ ними, и они отодвинули отъ себя тарелки, какъ-будто на этихъ тарелкахъ была отрава…

Повара возвращались съ пустыми руками изъ покоя графини и квартиры Цахеуса.

— Что они тамъ дѣлаютъ? спросилъ Іоганнъ.

— Графъ спитъ, отвѣчалъ одинъ изъ поваренковъ: — а графиня кричитъ и стонетъ на постели.

— У управляющаго, сказалъ другой: — гости весело поютъ и смѣются.

— Когда христіанамъ грозитъ бѣда, проворчалъ фермеръ Германнъ: — окаянные радуются и веселятся!

За веселымъ ужиномъ не доставало только доктора Хозе-Мира, который по обязанности долженъ былъ остаться у графики.

Прочіе же пятеро сообщниковъ сидѣли вокругъ стола, уставленнаго разными кушаньями. На каждомъ концѣ стола высилась куча тарелокъ. На полу былъ огромный запасъ нераскупоренныхъ бутылокъ и полныхъ кружекъ. Видно было, что собесѣдники хотѣли распоряжаться сами, отославъ лакеевъ.

Цахеусъ Несмеръ всталъ и замкнулъ двери въ сосѣдней комнатѣ.

— Теперь мы совершенно одни, сказалъ онъ, садясь на мѣсто: — безъ церемоніи, добрые товарищи! Располагайтесь, какъ кому угодно!

— И будемъ пить! вскричалъ Реньйо.

Голландецъ протянулъ къ нему руку черезъ столъ; послѣднее замѣчаніе показалось ему чрезвычайно-остроумнымъ.

Амфитріонъ-управляющій сидѣлъ между Моисеемъ Гельдомъ и Реньйо; противъ него фан-Прэтъ и Маджаринъ Яносъ.

— Ну, что, друзья? сказалъ Реньйо послѣ супа: — все идетъ какъ-нельзя-лучше… Безъ беременности, столько напугавшей насъ, мы прождали бы еще годы… между-тѣмъ, какъ теперь вынуждены покончить.

— Кавалеръ, возразилъ фан-Прэтъ: — вы разсуждаете чрезвычайно-умно!.. А мы начинали уже опасаться, что вы не явитесь…

— Какой вздоръ! сказалъ Реньйо, поглаживая волосы: — ваши Франкфуртскія красотки еще не такъ соблазнительны, чтобъ могли воспрепятствовать благородному человѣку заняться своими дѣлами… Довольно-непріятная встрѣча задержала меня на дорогѣ, прибавилъ онъ съ свойственною ему наглостью: — какой-то бѣднякъ хотѣлъ отомстить мнѣ… знаете, бываютъ случаи…

Реньйо былъ блѣденъ, но улыбался.

— Вы убили его? — спросилъ фан-Прэтъ: — а господинъ Яносъ былъ вашимъ секундантомъ?..

— Нѣтъ, сухо отвѣчалъ Маджаринъ.

— Нѣтъ, — повторилъ Реньйо: — господинъ Яносъ не принималъ никакого участія въ этомъ дѣлѣ… Если не забуду, такъ я разскажу вамъ всю исторію за дессертомъ… Теперь займемтесь лучше болѣе-важными дѣлами… Ну, что, мейстеръ Цахеусъ?

— Графу очень-плохо, возразилъ управляющій, маленькими глотками опорожнивавшій стаканъ рейнвейну; — спросите мейнгера фан-Прэта… докторъ исполнялъ свое дѣло какъ-нельзя-лучше… и славный жизненный эликсиръ дѣйствовалъ превосходно…

— Да, сказалъ фан-Прэтъ, добродушно улыбаясь: — и въ то же время на сторожевой башнѣ огонь пылаетъ подъ котломъ… Великое дѣло совершается по-маленьку… и я буду чрезвычайно-изумленъ, если передъ своею смертію Гюнтеръ не превратитъ въ чистѣйшее золото всѣхъ водосточныхъ трубъ своего замка!..

Жидъ Моисей робко посмотрѣлъ на фан-Прэта, не зная, какъ понять послѣднія слова его.

— Я, господа, продолжалъ Голландецъ, гордо поднявъ голову: — я могу похвалиться тѣмъ, что далъ вамъ, милые друзья, средства скорѣе покончить это дѣло!

— А я? вскричалъ Цахеусъ.

— А я? повторилъ потише смиренный Монсей Гельдъ: — тайкомъ выпивавшій огромные стаканы вина.

— Не хочу уменьшать вашихъ заслугъ, продолжалъ Голландецъ: — вы первый, Цахеусъ, открыли намъ двери замка… Пью за ваше здоровье!

Выпили за здоровье управляющаго.

Фан-Прэтъ продолжалъ:

— Вы, почтенный Гельдъ, доставили намъ необходимые десять или двѣнадцать тысячь флориновъ для заключенія торга… Тостъ за ваше здоровье!

Выпили за здоровье Жида.

— Но я, продолжалъ толстякъ: — придумалъ замысловатыя уловки, съ помощію которыхъ десять или двѣнадцать тысячь флориновъ Гельда замѣнили намъ сотни тысячь флориновъ… Какъ бы вы, достойный мейстеръ Цахеусъ, ни бились… какъ бы малы ни были ваши проценты, почтеннѣйшій Гельдъ, но все-таки вамъ не удалось бы къ концу года свести концы съ концами… А я, съ ретортами, котлами, алембиками и учеными изрѣченіями рѣшилъ эту трудную задачу!

— Вы замѣчательный фокусникъ, фан-Прэтъ, сказалъ Реньйо: — никто этого не оспориваетъ!

— Червонцы Моисея, продолжалъ Голландецъ: — доходы, собираемые мейстеромъ Цахеусомъ, все это учетверялось въ моихъ рукахъ!.. Два тоста за мое здоровье!

Предложеніе было принято единогласно.

— А сколько прійдется на долю каждаго изъ насъ? спросилъ Маджаринъ.

— У меня въ карманѣ, возразилъ управляющій: — подробная опись имуществъ Блутгаупта и Роте… я раздѣлилъ эти имѣнія на шесть сколь-возможно-ровныхъ частей… потомъ кинемъ жребій…

— Покажите намъ опись, сказалъ Реньйо.

Цахеусъ вынулъ изъ кармана пергаментный листъ и разложилъ его на столѣ. — Собесѣдники встали и наклонились къ листу, покрытому мелкимъ письмомъ.

Маджаринъ сѣлъ первый.

— Я не знаю толка въ этой чепухѣ, вскричалъ онъ: — но горе тому, кто вздумаетъ улучшить свою долю въ ущербъ мнѣ!

Не смотря на свою добродушную физіономію, фан-Прэтъ одинъ съ докторомъ Мира смѣлъ иногда противорѣчить грозному Маджарину.

— Мы постараемся, господинъ Георги, отвѣчалъ онъ: — привести всѣ дѣла въ уровень съ вашимъ невѣжествомъ… Сложите вашъ пергаментъ, мейстеръ Цахеусъ, и будемъ лучше пить, какъ добрые пріятели.

Реньйо не принималъ никакого участія въ этомъ разговорѣ. Съ самаго начала ужина онъ пилъ съ неутолимою жаждою и ѣлъ съ ненасытимымъ аппетитомъ.

Казалось, страшное, кровавое событіе, въ которомъ онъ за нѣсколько времени игралъ главную ролю, не оставило въ умѣ его ни малѣйшихъ слѣдовъ.

Онъ принадлежалъ къ числу людей, незнакомыхъ ни съ раскаяніемъ, ни съ угрызеніями совѣсти, и на которыхъ дѣйствуетъ только страхъ. Въ немъ не было ни искры чувствительности. Беззаботный нравъ его былъ опаснѣе личины доброты. Надъ людьми, безпечно-хвастающими своими побѣдами и маленькими непріятностями, бывающими слѣдствіемъ ихъ, всѣ смѣются, — но никто ихъ не боится.

— А что наша милая графиня? спросилъ онъ: — не-уже-ли доктору не удалось одолѣть интересной ея болѣзни?

— Сатану нескоро одолѣешь, г. де-Реньйо! возразилъ фан-Прэтъ: — докторъ совершенно сбился съ толка… ребенокъ родится, я за это ручаюсь.

— Что же онъ намѣренъ тогда дѣлать?

— Мы, то-есть, мейнгеръ фан-Прэтъ, докторъ и я, отвѣчалъ Цахеусъ: — думаемъ, что если графиня Маргарита родитъ дочь, такъ мы не пріймемъ никакихъ рѣшительныхъ мѣръ, ибо рожденіе ребенка женскаго пола не уничтожаетъ условія… Обождемъ нѣсколько дней…. ни графъ Гюнтеръ, ни благородная супруга его не проживутъ долго.

Маджаринъ положилъ вилку на столъ и слѣдилъ за словами управляющаго съ необыкновеннымъ вниманіемъ.

Другіе собесѣдники молча подтвердили слова Цахеуса, исключая, однакожь, Моисея Гельда, старательно очищавшаго свою тарелку.

— А если будетъ сынъ? спросилъ Реньйо.

Цахеусъ промолчалъ нѣсколько секундъ; казалось, онъ пріискивалъ приличныя выраженія.

— Мы не школьники, сказалъ онъ наконецъ: — и не безъ цѣли заключили союзъ.

— Разумѣется, возразилъ фан-Прэтъ.

— Рожденіе сына, продолжалъ управляющій: — не только уничтожитъ всѣ наши надежды, но и введетъ въ убытокъ…

— Не въ убытокъ! проворчалъ Моисей Гельдъ: — я долженъ буду пойдти по міру съ моими бѣдными дѣтьми!

— Очевидно, сказалъ Реньйо очень-серьёзно: — что мы не можемъ подвергнуть такой участи юное потомство нашего друга Моисея.

— Слѣдовательно, сказалъ фан-Прэтъ: — Цахеусъ, докторъ и я думаемъ, что должно прибѣгнуть къ рѣшительнымъ мѣрамъ.

— И я того же мнѣнія, сказалъ Реньйо.

— Что касается до меня, проговорилъ Жидъ, опустивъ глаза и дрожащимъ голосомъ: — то Богъ мнѣ свидѣтель! я человѣкъ мирный… Вы всѣ разумнѣе меня, а потому мнѣ не приличествуетъ имѣть свое мнѣніе…

Одинъ Маджаринъ не сказалъ еще ни слова.

— Что называете вы рѣшительными мѣрами, мейнгеръ фан-Прэтъ? спросилъ онъ.

— Мнѣ кажется, отвѣчалъ Голландецъ: — что вопросъ этотъ столько же неумѣстенъ, какъ и отвѣтъ на него труденъ… Кажется, мейстеръ Цахеусъ ясно сказалъ, что мы не школьники.

Яносъ подумалъ съ минуту, потомъ густыя брови его насупились.

— Отвѣчайте мнѣ коротко и ясно, сказалъ онъ рѣшительно: — кого прійдется намъ убить въ эту ночь?

Жидъ всплеснулъ руками, оттолкнулъ отъ себя пустую тарелку и, поднявъ сѣрые глаза къ небу, проговорилъ:

— Господи! Господи!

— Господинъ Яносъ, сказалъ Реньйо: — выражается такимъ-образомъ, что придаетъ вещамъ самымъ простымъ свирѣпый видъ… Посмотрите, вы отбили аппетитъ у нашего почтеннаго Моисея и мы всѣ сидимъ повѣся носы… Чортъ возьми! мы, кажется, должны понимать другъ друга, и слова мейнгера фан-Прэта не требуютъ никакихъ объясненій.

— А мнѣ нужны поясненія, возразилъ Маджаринъ: — и я спрашиваю васъ еще разъ, кого мы убьемъ въ эту ночь?

Цахеусъ и фан-Прэтъ молчали съ недовольнымъ видомъ.

— Удивительно! вскричалъ Реньйо съ сердцемъ: — что тутъ много спрашивать! Кого? Разумѣется, Гюнтера Фон-Блутгаупта, жену его и сына.

Яносъ сдѣлалъ презрительное движеніе.,

— Старика, сказалъ онъ: — женщину и ребенка!..

Потомъ разомъ выпилъ цѣлый стаканъ рейнвейна. Цахеусъ и фан-Прэтъ пожали плечами.

— Господинъ Яносъ, сказалъ управляющій: — хотите достигнуть цѣли, такъ не гнушайтесь средствами достиженія!..

Маджаринъ опять наполнилъ стаканъ и опорожнилъ его; лицо его раскраснѣлось; черные глаза сверкали страннымъ блескомъ.

— Женщину! повторилъ онъ, съ трудомъ удерживая свое негодованіе: — молодую, прелестную и непорочную женщину, любовь которой я не промѣнялъ бы на сокровища всего міра!.. Женщину, лежащую на одрѣ смерти! Женщину, къ которой ни одна дружеская рука не подоспѣетъ на помощь въ минуту подлаго убійства!..

— Какъ это скучно! проговорилъ Реньйо вполголоса: — но сейчасъ пройдетъ… онъ всегда ужасно драматиченъ, когда пьянѣетъ… за то, когда онъ совсѣмъ опьянѣетъ, то становится самымъ отчаяннымъ негодяемъ.

— Клянусь именемъ моего отца! продолжалъ Маджаринъ разгорячаясь: — никогда еще рука моя не подымалась ни на женщинъ, ни на дѣтей!.. Я хочу быть богатымъ, это правда, потому-что я молодъ, хорошъ собою… потому-что у меня не достаетъ только золота, чтобъ быть владѣтельнымъ княземъ!..

— Такъ у васъ будетъ золото, прервалъ его фан-Прэтъ.

— Ужасно должно быть зрѣлище предсмертныхъ страданій женщины у колыбели убитаго ребенка ея! продолжалъ Маджаринъ, безпрестанно наполняя и опоражнивая стаканъ: — а! еслибъ передъ колыбелью стояли мужчины со шпагами въ рукахъ… о! тогда иное дѣло! Когда сталь встрѣчается съ сталью, тогда кровь воспламеняется, сердце бьется сильнѣе, голова кружится… Я убилъ Ульриха Фон-Блутгаупта, вы это помните!

Жидъ закрылъ лицо обѣими руками.

— Я убилъ его, повторилъ Яносъ громовымъ голосомъ: — это было ночью… вы пятеро стояли передъ комнатой, куда онъ удалился… и никто изъ васъ не смѣлъ ступить шагу, потому-что Ульрихъ былъ храбрый воинъ и грознымъ голосомъ вскричалъ: «Убью перваго, кто пошевельнется!»

— Мы знаемъ, господинъ Георги, что вы храбры, какъ левъ, сказалъ Реньйо ласкательнымъ голосомъ. — Господа, выпьемъ за здоровье нашего храбраго друга, Яноса Георги!

Всѣ чокнулись; Маджаринъ выпилъ два стакана, потомъ всталъ покачиваясь и, ударивъ мощнымъ кулакомъ по богатырской груди, вскричалъ:

— Да, да, я храбръ!.. Давайте же мнѣ храбрыхъ, вооруженныхъ мужчинъ, а не беззащитныхъ женщинъ… Помните ли, какъ въ той комнатѣ было темно… никого не было видно… мы только слышали, какъ онъ взвелъ курки пистолетовъ…

Жидъ задрожалъ отъ одного воспоминанія. Прочіе поблѣднѣли; даже Реньйо пересталъ насмѣшливо улыбаться.

— Я одинъ вышелъ впередъ, продолжалъ Маджаринъ, откинувъ назадъ длинные волосы: — что-то необъяснимое влекло меня туда, гдѣ была опасность… Ахъ, прошли тѣ времена, когда храбрость и сила цѣнились высоко!.. Тогда бы я былъ героемъ!..

Лицо его блистало дикимъ энтузіазмомъ, и онъ, казалось, выросъ…

— Я вошелъ, продолжалъ онъ: — и внезапно темная комната освѣтилась… раздался выстрѣлъ… другой… и я увидѣлъ посреди комнаты человѣка съ саблей въ рукахъ… я бросился къ нему… Ульрихъ храбро защищался… но палъ! Тогда приблизились и вы, мои товарищи, прибавилъ Яносъ съ горькимъ презрѣніемъ: — вы пятеро напали на него и, кажется, нанесли ему послѣдній ударъ!

Маджаринъ опустился на стулъ. Цахеусъ поспѣшно наполпилъ стаканъ его.

— Очень можетъ статься, проговорилъ фан-Прэтъ: — что вамъ и въ эту ночь прійдегся сразиться съ сильнымъ противникомъ…

Маджаринъ скоро всталъ. Реньйо мигнулъ Голландцу глазомъ, полагая, что онъ желалъ только польстить маніи Яноса.

Прочіе собесѣдники съ любопытствомъ посмотрѣли на фан-Прэта.

Вся шайка находилась въ очень-миролюбивомъ расположеніи; слѣдовательно, вѣсть о возможности поединка никому не была пріятна…

— О какомъ противникѣ товорите вы? спросилъ Маджаринъ.

— У графа Ульриха остались друзья, отвѣчалъ Голландецъ.

— Только-то! вскричалъ управляющій Цахеусъ: — отсюда до Гейдельберга далеко!

Реньйо сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ замолчалъ, все еще полагая, что фан-Прэтъ нарочно обманывалъ Венгерца.

— Правда, отсюда далеко до Гейдельберга, повторилъ толстякъ: — но Клаусъ съ утра уже уѣхалъ…

На лицѣ управляющаго выразилось безпокойство.

— Я этого не зналъ! проговорилъ онъ смутившись.

Реньйо дернулъ его за руку, съ трудомъ удерживая смѣхъ.

— Полно-те! шепнулъ онъ ему: — развѣ вы не видите, что фан-Прэтъ подшучиваетъ надъ Венгерцемъ?..

Послѣдній устремилъ отуманившійся взоръ на фан-Прэта и не переставалъ пить.

— Такъ этотъ Клаусъ, спросилъ онѣ нетвердымъ уже голосомъ: — поскакалъ за людьми, съ которыми мнѣ можно будетъ подраться?

— Да, отвѣчала Реньйо.

Яносъ сталъ шарить около себя, отъискивая свою шпагу, и громко захохоталъ.

— Ха, ха, ха!.. Такъ вокругъ постели женщины и колыбели ребенка будутъ вооруженные люди?.. Женщина красавица!.. Ребенокъ беззащитное, безсильное существо… но зачѣмъ они окружили себя вооруженными людьми?.. Надобно будетъ убить и тѣхъ и другихъ! Нечего дѣлать!

Онъ опрокинулся на спинку кресла и закрылъ глаза.

— Я забылъ сказать вамъ, мейстеръ Цахеусъ, продолжалъ фан-Прэтъ: — что сегодня утромъ, во время вашего отсутствія, маленькая Гертруда подошла къ постели графини, и получила отъ нея тайкомъ письмо и ключъ.

— Нашъ толстый фан-Прэтъ былъ бы славный актёръ! сказалъ Реньйо: — но не зачѣмъ болѣе притворяться… свирѣпый вепрь заснулъ.

— Не совсѣмъ еще, не совсѣмъ! проговорилъ Моисей Гельдъ, со страхомъ слѣдившій за всѣми движеніями Венгерца. — Ахъ, Господи, Господи! что за грозный человѣкъ!

— Докторъ, продолжалъ фан-Прэтъ: — не успѣлъ догнать молодой дѣвушки; онъ только видѣлъ, какъ Клаусъ ускакалъ въ галопъ.

— Все ли? спросилъ Реньйо. — Апплодируйте, господа!.. Фан-Прэтъ потѣшилъ насъ своей сказкой!

— Да это не сказка, серьёзно возразилъ Голландецъ: — Яносъ спитъ, и мнѣ не зачѣмъ васъ обманывать.

Лицо Реньйо вытянулось. Управляющій сдѣлалъ безпокойную гримасу, а Моисей опять задрожалъ.

— Клаусъ уѣхалъ сегодня утромъ! вскричалъ Цахеусъ Несмеръ.

— И не воротился еще! прибавилъ Реньйо, уже не шутя.

— Онъ старый васаллъ графа Ульриха! произнесъ Голландецъ жалобнымъ голосомъ.

Наступило глубокое молчаніе. Собесѣдники посмотрѣли другъ на друга, и кавалеръ де-Реньйо шопотомъ произнесъ имена трехъ сыновей Ульриха; по жиламъ всѣхъ пробѣжалъ холодный трепетъ.

— Впрочемъ, ворота крѣпко заперты, замѣтилъ фан-Прэтъ.

— Запоры желѣзные, прибавилъ кавалеръ де-Реньйо.

— Да, сказалъ Цахеусъ, тихо покачавъ головой: — но ровно девять мѣсяцевъ тому, незнакомецъ вошелъ въ замокъ Блутгаупта… Къ утру онъ исчезъ… Кто знаетъ, куда онъ вышелъ?…

— Не-уже-ли вы полагаете, что есть тайный ходъ? боязливо спросилъ Реньйо,=.

— Я въ замкѣ не очень-давно, отвѣчалъ Цахеусъ: — но старые слуги не разъ разсказывали мнѣ, что три красные человѣка входятъ не въ ворота…

VIII.
Зеленѣющее Дерево.

Гостинница Зеленѣющаго-Дерева, въ Гейдельбергѣ, была на весьма-дурномъ счету у полиціи баварской и австрійской, хотя наружность ея была очень-красива и на вывѣскѣ былъ написанъ дубъ, съ ярко-изумрудными листьями.

Много рейнвейна и крѣпкаго пива расходовалось въ этой гостинницѣ. Хозяинъ и владѣтель ея, Эліасъ Коппъ, нѣкогда съ большимъ успѣхомъ проходилъ университетскій курсъ. Не мало филистеровъ побилъ онъ въ жизнь свою, и подъ старость любилъ болѣе всего общество студентовъ, отъ которыхъ получилъ въ награду завидное прозваніе arbiter elegantiarum.

Каждый вторникъ большая зала его заведенія превращалась въ бальную залу, и даже господа профессора не гнушались приводить туда своихъ свѣженькихъ наслѣдницъ.

Эти семейные балы отзывались нестерпимымъ схоластическимъ тономъ. Разговаривали по-латинѣ; остроты заимствовали у Плавта и Аристофана. Въ одномъ углу платонировали влюбленные студенты, въ другомъ важно распивали пиво доктора философіи и разсуждали немилосердо о правахъ человѣка, о свободѣ мышленія и о выгодахъ учености. Толпа молодыхъ людей, съ довольно-безсмысленными физіономіями, окружала диспутантовъ.

Балы мейстера Эліаса Коппа пользовались заслуженою славою. Доктора правъ увѣряли, что эти благопристойныя празднества значительно смягчали жосткость старинныхъ университетскихъ нравовъ. Дщери профессоровъ не оспаривали этого мнѣнія и краснѣли отъ удовольствія при одной мысли о предстоящихъ вальсахъ и шоттишахъ.

Но съ середы бальная зала опять превращалась въ таверну. Arbiter elegantiarum самъ разстанавливалъ столы, кружки пива и бутылки бѣлаго вина.

Къ вечеру того же дня, чистая атмосфера, которою наканунѣ еще дышали дщери премудрости, превращалась въ густой дымъ. Табакъ замѣнялъ амврозію; любезные кавалеры прошедшаго вечера безъ всякаго усилія превращались въ пьяныхъ студентовъ, пившихъ для того, чтобъ напиться, курившихъ для того, чтобъ одурѣть.

Зеленѣющее-Дерево было главнымъ и оффиціальнымъ мѣстомъ сходьбища ландманшафта, и когда одинъ изъ тридцати-шести германскихъ университетовъ имѣлъ какое-нибудь дѣло до декана (такъ называютъ Гейдельбергскій Университетъ), то депутаты были принимаемы съ приличнымъ торжествомъ въ гостинницѣ Зеленѣющаго-Дерева.

То, что мы намѣрены разсказать, происходило въ тотъ самый вечеръ, когда Реньйо, Моисей и Маджаринъ ѣхали къ замку Блутгаупта; и почти въ то же самое время, когда кавалеръ, отдѣлившись отъ своихъ двухъ сообщниковъ, остановился посреди дороги, поджидая виконта д’Одмера.

Наступила ночь: многочисленное общество, собравшееся уже въ большой залѣ Зеленѣющаго-Дерева, безпрестанно умножалось. Входившіе не стучались въ дверь, хотя она была заперта. Они наступали на деревянный колокъ, находившійся возлѣ порога, почти въ уровень съ землею, и тяжелая дверь отворялась сама собою.

Это обстоятельство придавало собранію таинственный видъ, столько любимый Нѣмцами вообще и нѣмецкими студентами въ особенности.

На дворѣ холодно; ставни закрыты, чтобъ защититься отъ холода и нескромныхъ ушей баварской полиціи. Ландманшафты умерли бы отъ скуки и горя, еслибъ ихъ перестали опасаться и бояться.

Всѣ дамы были окружены камрадами (такъ называютъ другъ друга члены ландманшафта), растянувшимися на жесткихъ деревянныхъ скамьяхъ съ лѣнивою безпечностью Турка, нѣжащагося на мягкихъ подушкахъ. У каждаго была въ рукахъ длинная трубка, туго набитая; дымъ былъ такой густой, что рѣшительно нельзя было ничего видѣть.

Вся зала освѣщалась немногими лампами съ рыжеватымъ, туманнымъ свѣтомъ. Входившіе по привычкѣ доходили до своихъ мѣстъ. Атмосфера напоминала лондонскіе туманы, заставляющіе посреди дня зажигать газъ. Но мало-по-малу глазъ привыкалъ къ дыму; иногда въ отворенную дверь влетала струя чистаго воздуха, между-тѣмъ, какъ табачный дымъ густымъ облакомъ вылеталъ на улицу; и въ эти минуты на мгновеніе явственно обрисовывались группы камрадовъ, опьянѣвшихъ отъ пива, вина и табака.

Мейстеръ Коппъ каждую среду утромъ снималъ бѣлые обои, придававшіе залѣ красивый, опрятный видъ, и теперь стѣны являлись во всей грязной наготѣ своей. Кромѣ нѣсколькихъ запыленныхъ и закопченыхъ картинъ, на стѣнѣ были начертаны мѣломъ разныя ученыя изрѣченія. Въ одномъ углу залы, невдалекѣ отъ маленькой эстрады, гдѣ находилась конторка хозяина, часть стѣны была завѣшена коричневымъ сукномъ, надъ которымъ надписано по-нѣмецки: Магазинъ Чести. Это былъ арсеналъ камрадовъ, состоявшій изъ дюжины длинныхъ шпагъ, извѣстныхъ подъ именемъ шлегеровъ.

Оружіе это служило въ случаѣ поединковъ, любимыхъ студентами германскихъ университетовъ съ дѣтскою страстью, — поединковъ странныхъ и весьма-рѣдко несчастныхъ, въ которыхъ противники колотятъ другъ друга безпощадно, стараясь, однакожь, не наносить ранъ. Между-тѣмъ, въ поединкѣ, не подчиненномъ университетскому комманъ {Отъ французскаго comment. Такъ студенты называютъ свои законы и постановленія.}, шлегеры могли быть чрезвычайно опаснымъ оружіемъ.

Храненіе Магазина Чести было поручено особеиному надзору мейстера Эліаса Коппа.

Группы были разнообразны вообще, но весьма однообразны въ частности. У одного стола всѣ собесѣдники были погружены въ сонное забытье. Пили, курили и молчали.

У другаго, колода пожелтѣлыхъ отъ долгаго употребленія картъ, вызывала на блѣдныя лица отблескъ страсти.

Далѣе, на старой, истрескавшейся шахматной доскѣ двигались короли, башни и лауферы въ рукахъ двухъ университетскихъ ветерановъ. Вокругъ стояла толпа любопытныхъ, со вниманіемъ слѣдившихъ за глубокомысленными комбинаціями двухъ враждебныхъ армій.

Далѣе, въ игрѣ еще болѣе-элементарной нѣсколько молодыхъ людей бросали кости.

Но были и такія группы, въ которыхъ пренебрегали этими играми: тамъ спорили о философіи или объ исторіи; проходили послѣднюю лекцію любимаго профессора; спорили громко; толковали Лейбница; уничтожали Локка и Бэкона, не щадя Рейда, Стюарта и другихъ корифеевъ шотландской школы. При имени Декарта пожимали плечами.

Въ двухъ шагахъ отъ этой, сидѣла другая группа. Разсуждали о любви. Говорили объ алыхъ устахъ и черныхъ очахъ. Донъ-Хуаны разсказывали свои похожденія: робкіе вздыхали, поэты мололи вздоръ, фанфароны лгали безпощадно.

Наконецъ, другія труппы по горло погружались въ политику, и одному Богу извѣстно, что дѣлалось съ Европой въ рукахъ этихъ Публиколъ!

Близь конторки мейстера Эліаса Коппа, подъ самымъ Магазиномъ Чести, за столомъ, сидѣло пятеро или шестеро молодыхъ людей, и между ними одинъ въ багровомъ плащъ. Этотъ яркій цвѣтъ не имѣлъ ничего удивительнаго въ обществѣ, гдѣ одинъ старался перещеголять другаго эксцентричествомъ своего костюма. Устудента въ этомъ плащъ, вмѣсто университетской фуражки на головъ, была шляпа съ широкими полями. Густые и черные какъ смоль волосы ниспадали по сторонамъ блѣдныхъ, бѣлыхъ щекъ его. Ему казалось около двадцати лѣтъ. Черты его, рѣдкой мужественной правильности, выражали въ своей гармонической цѣлости пламень юной силы, умѣряемой преждевременными совѣтами твердости не по лѣтамъ.

Взглядъ его былъ гордъ и повелителенъ; уста его, казалось, были сотворены для повелѣній.

Когда облако дыма разсѣевалось, въ другихъ концахъ залы можно было замѣтить еще двухъ молодыхъ людей въ такихъ же плащахъ. Они до того походили на перваго, что казались отраженіемъ его въ зеркалѣ…

Одинъ изъ этихъ юношей сидѣлъ за картами и игралъ, какъ казалось, съ особеннымъ искусствомъ; другой стоялъ въ группѣ, толковавшей о любовныхъ похожденіяхъ.

У послѣдняго за лицѣ была веселая улыбка. Первый тщетно старался прогнать апатическую безпечность… ни карты, ни вино не производили въ крови его ни малѣйшаго волненія.

Перваго, о которомъ мы говорили, звали Отто; сидѣвшаго за картами Гёцомъ, а разговаривавшаго о любовныхъ похожденіяхъ Альбертомъ.

Они были братья… но фамиліи у нихъ не было.

IX.
Arbiter elegantiarum.

Группа, окружавшая красавца-студента Отто, состояла изъ избранныхъ молодыхъ людей. На энергическихъ и умныхъ лицахъ ихъ выражались гордыя, возвышенныя мысли…

Не смотря на то, они пили и курили какъ и прочіе.

Хотя Отто былъ младшій между ними, по всѣ какъ-бы невольно признавали его преимущество.

— Клянусь честію, говорилъ одинъ изъ нихъ, философъ Михаэль: — еслибъ за тобою пришли теперь полицейскіе, мы всѣхъ ихъ положили бы на мѣстѣ!

— А зачѣмъ имъ приходить? возразилъ молодой человѣкъ. — Мы вчера только прибыли изъ Франкфурта, а между вами нѣтъ ни одного измѣнника.

— Плохо бы ему пришлось, если бъ былъ! вскричалъ поэтъ Дамрахъ, высокій дѣтина съ густою бородою: — съ позволенія хозяина я бы разможжилъ ему голову кулакомъ, чтобъ не марать нашихъ шпагъ!

— А долго ли ты думаешь остаться съ нами? спросилъ Михаэль.

— До завтра… Намъ, друзья мои, не хорошо оставаться въ Гейдельбергѣ… отсюда слишкомъ-близко къ замку Роте, и люди, убивавшіе нашего отца, только о томъ и думаютъ, какъ бы и насъ отправить къ нему.

— Храбрый и благородный дворянинъ былъ графъ Ульрихъ! сказалъ поэтъ, торжественно поднявъ стаканъ: — я когда-нибудь напишу стихи въ честь его; а покуда, да даруетъ Господь миръ душѣ его!..

Всѣ студенты, сидѣвшіе вокругъ Отто, почтительно сняли шапки.

Сосѣднія группы замолчали и старались подслушать этотъ разговоръ.

— У меня остался только одинъ червонецъ! вскричалъ въ это самое время Гётцъ: — да и зачѣмъ Отто ввѣрилъ мнѣ нашу общую казну!.. Съ однимъ червонцемъ до Франціи не доѣдешь… ну, Рудольфъ, на квитъ!

— Длинные, шелковистые, мягкіе, русые волосы, говорилъ Альбертъ, продолжая начатую исторію: — ниспадали какъ золото на бѣлыя плечи… Никому изъ васъ не случалось любить маркизы?

Самый смѣлый изъ Ловласовъ всего университета дерзалъ поклоняться женѣ педеля.

— Купчихи! Жены ремесленниковъ! продолжалъ Альбертъ съ презрительнымъ движеніемъ: — грубы, необразованны! То ли дѣло женщины въ бархатѣ, золотѣ, брильянтахъ.

— Я проигралъ послѣдній червонецъ! вскричалъ жалобнымъ голосомъ Гётцъ.

Слушатели Альберта громко захохотали.

— Тебя начали судить, говорилъ Михаэль, обращаясь къ Отто; — профессора возстали-было противъ этого; но, увы! Васъ троихъ обвинили въ заговорѣ, и попадитесь только въ баварскую или австрійскую тюрьму, такъ и не выйдете оттуда.

— Потому-то мы и не намѣрены долго оставаться въ Германіи, отвѣчалъ Отто. — Мы слабые, беззащитные изгнанники… и не можемъ отмстить за нашего отца… подождемъ удобнѣйшаго случая.

Грозная молнія сверкнула въ глазахъ молодаго человѣка. Въ глубинѣ юнаго сердца таилась мысль терпѣливаго мщенія.

— Да и что намъ дѣлать въ Германіи? продолжалъ онъ съ горечью. — Мы объѣздили большую часть университетовъ, чтобъ продолжать дѣло, зачатое нашимъ отцомъ… вездѣ насъ принимали съ торжествомъ… но вездѣ лили, курили, пѣли, дрались на рапирахъ… и больше ничего! Я съ братьями переѣду за Рейнъ… во Франціи у насъ есть другъ, почти отецъ: мужъ сестры нашей Елены… Онъ поможетъ намъ и, надѣюсь, доставитъ кусокъ хлѣба.

Поэтъ, философъ и другіе гордо улыбнулись.

— Полно, другъ Отто, сказалъ Михаэль: — прогони эти мрачныя мысли!.. Графъ Ульрихъ, въ духовной, раздѣлилъ имѣніе свое на пять равныхъ частей; слѣдовательно, сыновья его не будутъ нуждаться въ кускѣ хлѣба!

Отто промолчалъ съ минуту, потомъ откинулъ назадъ черные волосы, какъ-бы желая протать непріятную думу.

— Духовная графа Ульриха, отвѣчалъ онъ; — разорвана на клочки… и намъ не досталось въ наслѣдство ни имѣнія, ни имени его… А если мы носимъ еще цвѣтъ Блутгауптовъ, такъ только потому-что намъ не на что купить новыхъ плащей!

И онъ бросилъ печальный взоръ на свой красный плащъ.

— Имя Блутгаупта стерлось съ лица земли, прибавилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ: — насъ зовутъ Отто, Гётцъ и Альбертъ… документы, признававшіе насъ, уничтожены… мы незаконнорожденные…

— Но кто же уничтожилъ документы? съ негодованіемъ вскричалъ поэтъ.

Такъ-какъ молодой человѣкъ не отвѣчалъ, то всѣ товарищи его повторили этотъ вопросъ.

— Наша сестра Маргарита, отвѣчалъ наконецъ Отто: — жена графа Гюнтера, презирающаго и ненавидящаго насъ… она одна и беззащитна въ старомъ замкѣ Блутгауптъ, гдѣ погребена заживо… Еслибъ вы знали, какъ она любила насъ и какъ были счастливы въ замкѣ Роте, когда судьба не разлучила еще насъ!.. Не знаю, что ожидаетъ меня въ будущемъ; не знаю, суждено ли мнѣ посвятить всю свою жизнь женщинѣ… но знаю, что ничто въ мірѣ не дороже мнѣ сестры моей Маргариты!.. Елена счастлива — Маргарита страдаетъ; она имѣетъ право требовать отъ насъ болѣе любви, будучи осуждена на невыразимыя мученія! Вы знаете, что мы изгнаны изъ замка Блутгаупта; мы видѣли сестру только одинъ разъ и то тайкомъ… мы провели нѣсколько блаженныхъ минутъ, смѣшанныхъ съ горестью. Маргарита была по-прежнему чиста и непорочна; но Господь на минуту покинулъ ее, и у святаго одра ея стоялъ нечистый демонъ…

Отто замолчалъ. Онъ былъ блѣденъ… глаза его были опущены. Михаэль, Дитрихъ и другіе товарищи вопрошали его взорами, въ которыхъ было болѣе участія, нежели любопытства. Они сами слышали о тайнахъ, тяготѣвшихъ надъ послѣднимъ изъ рода Блутгауптовъ; но то были одни неопредѣленные слухи, проходившіе незамѣченными въ классической странѣ легендъ, гдѣ разскащики всему придаютъ фантастическій оттѣнокъ.

Отто, Альбертъ и Гётцъ провели одинъ годъ при Гейдельбергскомъ Университетѣ, при жизни отца. Въ то время, они были самые смѣлые, храбрые, веселые и откровенные юноши между тамошнею молодёжью.

Всѣ любили ихъ, подражали, даже повиновались имъ.

Но съ-тѣхъ-поръ, они вели странническую жизнь. Никто не зналъ настоящей причины ихъ путешествій. Всѣмъ было только извѣстно, что тройной приговоръ, изъ Вѣны, Берлина и Мюнхена былъ произнесенъ надъ тремя братьями — не столько какъ надъ главными предводителями всѣхъ университетскихъ возмущеній, какъ надъ сыновьями графа Ульриха Фон-Блутгаупта, пламеннаго врага власти, усилія котораго не однажды внушали страхъ и опасенія могущественнымъ особамъ.

Альбертъ по-прежнему сохранилъ свою веселость, Гётцъ лѣнивую безпечность, — но на молодомъ челѣ Отто страданія положили печать глубокую.

И камрады, душевно любившіе его, смотрѣли теперь на него съ грустнымъ почтеніемъ.

— Бѣдная сестра! проговорилъ Отто, поднявъ глаза: — она старалась улыбнуться, а между-тѣмъ, слезы катились по щекамъ ея… Насильно исторгли мы изъ груди ея тайну ея страданій… Старый Гюнтеръ узналъ о духовной, даровавшей намъ богатство и титулъ графовъ Блутгауптовъ. Скупость и слѣпая гордость его возмутились… Онъ грозилъ…

«Бѣдная Маргарита трепетала… Старый замокъ такъ мраченъ и страхъ витаетъ въ сырой атмосферѣ обширныхъ залъ его!.. Она трепетала и мало-по-малу сообщила намъ свои опасенія… Мы помѣнялись взглядами: страданія Маргариты родили въ насъ одну мысль… я вынулъ духовную графа Ульриха и разорвалъ ее въ клочки…»

Дитрихъ и Михаэль вмѣстѣ протянули руки къ молодому человѣку.

— У тебя благородное сердце, Отто! сказали они: — рано ли, поздно ли, Господь наградитъ тебя!

Отто медленно покачалъ головой.

— Мы сильны, возразилъ онъ: — и уже научились страдать… Если въ этомъ мірѣ есть еще счастіе для рода Блутгауптовъ, такъ пусть Господь надѣлитъ имъ Маргариту и Елену!.. Но что же мы не пьемъ, прибавилъ онъ, внезапно перемѣнивъ тонъ: — не хорошо возвращаться къ друзьямъ послѣ долгаго отсутствія съ печальнымъ лицомъ и безнадежностью… за здоровье любящихъ насъ!

Гётцъ издали поднялъ свой стаканъ и повторилъ тостъ.

— Давно уже, сказалъ Альбертъ вполголоса: — я не слышалъ такого умнаго слова отъ брата Отто!..

— Господа, сказалъ Гётцъ, обратившись къ своимъ партнёрамъ: будемъ играть на слово, такъ-какъ у меня ничего уже не осталось… Ахъ, кстати, кто изъ васъ дастъ мнѣ ночлегъ?

Изъ всѣхъ концовъ залы раздались голоса, предлагавшіе свои услуги. Самъ arbiter elegantiarum предложилъ тремъ братьямъ свою лучшую комнату.

Альбертъ коснулся верхней губы, надъ которой только-что пробивался пушокъ и сказалъ вполголоса:

— Чортъ возьми! мнѣ не нужно гостепріимства… я знаю хорошенькую купчиху у Обертора…

Голосъ Отто прервалъ слова его.

— Пора расходиться, сказалъ онъ. — Завтра мы должны ѣхать рано къ сестрѣ Маргаритѣ, а отъ Гейдельберга до Блутгаупта не близко!

— Особенно пѣшкомъ! проговорилъ несчастный проигравшійся Гётцъ.

Отто всталъ, чтобъ проститься съ товарищами. Но лишь-только онъ протянулъ къ нимъ руку, какъ послышался легкій стукъ въ дверь.

Всѣ внезапно умолкли. Въ залѣ наступила совершенная тишина.

— Это кто-то не изъ нашихъ! проговорилъ поэтъ съ безпокойствомъ.

Три брата поспѣшно встали и надвинули на глаза шляпы съ широкими полями.

Мейстеръ Эліасъ Коппъ дрожалъ за своей конторкой.

Послышался вторичный стукъ.

Группы зашевелились, и въ одно мгновеніе по всей залѣ пронеслось слово:

— Полиція! полиція!…

Никто не сказалъ болѣе ни слова; по десять или двѣнадцать студентовъ бросились вмѣстѣ къ Магазину Чести и отдернули коричневое сукно, открывъ такимъ образомъ рядъ длинныхъ, ярко-вычищенныхъ шпагъ.

X.
Подаяніе.

Хозяинъ Зеленѣющаго-Дерева, не дождавшись третьяго удара, вскочилъ съ своего табурета, обтянутаго кожей, и приблизился къ волновавшимся группамъ.

— Господа, сказалъ онъ: — я самъ знаю, что никто не долженъ нарушать университскихъ привилегій… Это дѣло неоспоримое… но вѣдь если тамъ полиція, такъ послѣ третьяго удара она выбьетъ дверь… Не лучше ли отворить и вступить въ переговоры?

— Отворите и вступите въ переговоры, мейстеръ Коппъ, отвѣчалъ поэтъ Дитрихъ: — только не забудьте имъ сказать, что насъ здѣсь довольно…

Дитрихъ размахивалъ огромнымъ шлегеромъ, снятымъ со стѣны.

Отто и братья его были безоружны.

Arbiter elegantiarum, пользуясь позволеніемъ, пошелъ къ двери, сочиняя примирительную рѣчь.

Толпа студентовъ шла за нимъ, рѣшившись противопоставить силу силѣ. Дитрихъ и Михаэль были начальниками этой арміи.

Дверь отворилась.

За нею не было ни австрійскихъ мундировъ, ни грозныхъ лицъ прусскихъ или баварскихъ агентовъ. Тамъ стоялъ бѣдный слуга, въ красной ливреѣ, покрытый снѣгомъ съ головы до ногъ.

При видѣ его, мейстеръ Коппъ внезапно поднялъ голову съ гордостію.

— Что тебѣ надобно? спросилъ онъ грубо.

— Я ищу трехъ сыновей графа Ульриха Фон-Блутгаупта, отвѣчалъ слуга, привязывая лошадь къ желѣзной рѣшеткѣ окна.

— Они давно уже уѣхали изъ Гейдельберга! вскричалъ мейстеръ Коппъ: — и если не останавливались съ-тѣхъ-поръ, какъ удалились отсюда, такъ ты не догонишь ихъ!

Отто, бывшій на другомъ концѣ, не слышалъ этого разговора.

— Полицейская хитрость! проворчалъ Дитрихъ.

— Запирайте двери, Эліасъ! прибавилъ Михаэль.

Мейстеръ Коппъ готовился уже исполнить это приказаніе, но слуга былъ силенъ, однимъ ударомъ оттолкнулъ хозяина и вскочилъ въ залу.

— Спрячьте-ка лучше свои шпаги, господа, сказалъ онъ: — вы видите, я безоруженъ… а сыновья графа Ульриха дорого заплатятъ тому, кто обидитъ меня!

— Знакомый голосъ! вскричалъ Гётцъ, бывшій ближе другихъ братьевъ къ двери.

Вновь-прибывшій скоро обратилъ къ нему голову и узналъ красный плащъ.

— Они здѣсь! вскричалъ онъ: — благодареніе Господу!.. Разступитесь, молодые люди, дайте мнѣ пройдти къ сыновьямъ моего покойнаго господина… Я къ нимъ съ важною вѣстью!

Поэтъ и товарищи его еще колебались, но три брата, узнавъ голосъ Клауса, егеря Блутгаупта, скоро поспѣшили къ нему и окружили его.

— Ты изъ замка? спросилъ Отто.

Вмѣсто отвѣта, егерь вынулъ изъ-за пазухи письмо и отдалъ молодому человѣку.

Отто поспѣшно раскрылъ письмо. Рука его дрожала; на глазахъ навернулись слезы.

Камрады, съ скромностью, свойственною Нѣмцамъ, отступили и частію заняли прежнія мѣста около столовъ.

Три брата и егерь Клаусъ остались одни близь выхода.

— Это отъ нашей сестры! произнесъ Отто тихимъ голосомъ.

Альбертъ и Гётцъ приблизились къ нему и стали читать вмѣстѣ съ нимъ.

Письмо состояло изъ пяти или шести строкъ:

«Милые братья» писала Маргарита: «если Господу угодно, чтобъ вы во-время получили мое письмо, умоляю васъ поспѣшить ко мнѣ на помощь. Люди, окружающіе и пугавшіе меня доселѣ, въ настоящую минуту наводятъ на меня невыразимый ужасъ… Они разговаривали между собою, полагая, что я сплю: они убійцы моего отца, и, вѣроятно, хотятъ убить и меня!..»

Альбертъ и Гётцъ вскрикнули отъ ужаса. Отто стоялъ какъ громомъ пораженный.

— Они хотятъ убить ее! повторилъ онъ машинально: — убить ее… какъ убили нашего отца!

— Она уже очень измѣнилась, сказалъ Клаусъ: — и если вы не видали ея съ-тѣхъ-поръ, какъ она улыбалась, счастливая и прекрасная, въ замкѣ вашего батюшки, графа Ульриха, такъ вамъ трудно будетъ узнать ее… Но спѣшите, ради Бога! путь не близокъ, а время дорого!..

Отто вздрогнулъ, какъ-бы пробужденный отъ сна.

— Гётцъ, сказалъ онъ: — найми лошадей.

Гётцъ не трогался.

— Лошадей! лошадей! повторялъ Отто: — каждая минута стоитъ часа.

На лицѣ Гётца, дотолѣ безпечномъ, выразилась глубокая горесть.

— Я негодяй, незаслуживающій прощенія! вскричалъ онъ съ отчаяніемъ: — развѣ вы не слыхали?.. Вѣдь я говорилъ вамъ, что проигралъ нашъ послѣдній червонецъ!

Отто посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ; потомъ сталъ машинально рыться въ карманахъ.

— Ничего! произнесъ онъ съ горестію.

Гётцъ стоялъ пораженный бременемъ несчастія, котораго самъ былъ виновникомъ.

Отто опустилъ голову, страшно насупивъ брови; но вдругъ поднялся: глаза его сверкали гордымъ огнемъ, щеки были покрыты яркимъ румянцемъ.

— Выберите себѣ шпаги, братья! сказалъ онъ: — мы сейчасъ отправимся въ замокъ Блутгауптъ.

— У тебя есть деньги? вскричалъ Гётцъ.

Отто не отвѣчалъ… снялъ шляпу и съ открытой головой подошелъ къ столу, у котораго студенты продолжали пировать. Краска стыда покрывала щеки его… въ глазахъ выражалось усиліе подавить гордость…

Онъ остановился у перваго стола.

— Сестра наша въ опасности, сказалъ онъ, протянувъ шляпу къ товарищамъ: — а у насъ нѣтъ денегъ, чтобъ ѣхать къ ней…

Гётцъ закрылъ лицо руками. У Альберта выступили на глазахъ слезы.

Камрады, удивленные и тронутые, опорожнили свои тощіе кошельки въ шляпу благороднаго нищаго, потомъ протянули къ нему руки. Онъ пожалъ ихъ и произнесъ:

— Благодарю!

По мѣрѣ того, какъ онъ обходилъ залу, блѣдность замѣняла на щекахъ его румянецъ. Онъ страдалъ; въ великодушной и твердой натурѣ его былъ одинъ только недостатокъ: чрезмѣрная гордость.

И долго продолжалась его пытка! Каждый изъ камрадовъ давалъ, что могъ — но всѣ они могли немного… Обошедъ всю залу, Отто опустился на стулъ въ изнеможеніи, и никто не услышалъ послѣдняго «благодарю», произнесеннаго задыхавшимся голосомъ…

Нѣсколько минутъ спустя, братья скакали въ галопъ по дорогѣ въ Блутгауптъ.

Снѣгъ бѣлилъ красное сукно ихъ плащей; у каждаго за кушакомъ была шпага изъ Магазина-Чести.

Они скакали быстро; сердца ихъ были сжаты; головы горѣли; — никто не произносилъ ни слова.

Отъ Гейдельберга до замка Блутгаупта будетъ около десяти миль по дорогѣ, ведущей въ Эссельбахъ и Карлсштадтъ. По всей этой дорогѣ только одна почтовая контора въ Мильтенбергѣ.

Ночь приближалась уже къ концу, когда три брата, усталые и погоняя измученныхъ лошадей, въѣхали въ имѣніе Блутгауптъ.

Снѣгъ пересталъ идти, но вся земля была покрыта бѣлой пеленой. Вѣтеръ разогналъ тяжелыя тучи, а на горизонтѣ гасла луна въ рыжеватомъ туманѣ.

Отто ѣхалъ впереди. Шпорами и хлыстомъ погонялъ онъ коня, выбившагося изъ силъ. Между имъ и другими братьями было довольно-большое разстояніе.

Вдругъ лошадь Отто остановилась и уперлась передними ногами въ землю.

Ни удары хлыста, ни шпоры не могли побѣдить внезапнаго упрямства лошади. Отто осмотрѣлся. Передъ самыми ногами коня его лежало небольшое возвышеніе, засыпанное снѣгомъ. Молодой человѣкъ не обратилъ на это вниманія и продолжалъ осматриваться. Мѣстоположеніе было такъ замѣчательно, что запечатлѣвалось въ памяти того, кто хоть разъ видѣлъ его.

Отто узналъ блутгауптскій Адъ…

Онъ соскочилъ съ лошади, полагая, что ее испугалъ какой-нибудь недавній обрывъ. Братья, подоспѣвшіе къ нему въ это самое время, послѣдовали его примѣру.

Они всѣ трое подошли къ возвышенію. Отто наклонился и коснулся мягкаго, рыхлаго снѣга… потомъ скоро отдернулъ руку, вскричавъ:

— Мертвецъ!

— Упокой Господи душу его! возразилъ Гётцъ: — проведемъ нашихъ лошадей и поскачемъ далѣе.

Отто самъ зналъ, что каждая минута была имъ дорога, но невѣдомая сила приковывала его къ мѣсту.

— Уѣзжайте, сказалъ онъ: — лошадь моя сильнѣе вашихъ, и я скоро догоню васъ.

— Сестра ждетъ насъ! проговорилъ Альбертъ.

Отто преклонилъ колѣни не отвѣчая, и сталъ разрывать снѣгъ.

Братья его провели лошадей и продолжали путь.

И точно, подъ снѣгомъ скрывался трупъ человѣка, въ дорожномъ плащѣ. Онъ лежалъ поперегъ дороги, и голова его покоилась на боку лошади, также мертвой.

Отто раскрылъ плащъ незнакомца и приложилъ руку къ груди его; грудь была холодна какъ ледъ.

Тогда Отто рѣшился оставить его и поскакать въ-слѣдъ за братьями; но любопытство заставило его взглянуть въ лицо незнакомцу.

Оно было освѣщено послѣдними лучами луны… И, вѣроятно, черты этого лица были знакомы молодому человѣку, ибо онъ остановился въ оцѣпенѣніи…

По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ закрылъ лицо, которое было блѣднѣе лица покойника. Двѣ крупныя слезы катились по щекамъ его.

Незнакомецъ сжималъ въ окоченѣлыхъ пальцахъ медальйонъ, съ дѣтскими волосами, оплетенными вокругъ женскаго портрета.

Отто взялъ медальйонъ и повѣсилъ его къ себѣ на шею; потомъ вынулъ изъ кармана мертвеца бумажникъ, нѣсколько бумагъ и все спряталъ у себя на груди… Исполнивъ этотъ тяжкій долгъ, онъ сложилъ руки и почтительно коснулся губами холоднаго лба трупа.

— Елена! Елена! проговорилъ онъ, садясь на лошадь. — Елена и Маргарита!.. Бѣдныя сестры!..

Погоняя лошадь, онъ нѣсколько разъ оглядывался въ сторону Ада, и вскорѣ трупъ виконта д’Одмера исчезъ изъ глазъ его и слился съ снѣжною пеленою…

XI.
Душа Блутгаупта.

Альбертъ и Гётцъ въѣзжали уже въ аллею, ведшую къ замку Блутгаупту, когда Отто догналъ ихъ. Вмѣсто того, чтобъ ѣхать по большой аллеѣ, братья поворотили влѣво и, миновавъ древнее селеніе, разбросанныя развалины котораго сливались съ травой подъ общей, холодной пеленою, покрывавшей въ это время землю, подъѣхали къ задней части замка, по дорогѣ, казавшейся рѣшительно непроходимою.

Съ этой стороны, валъ былъ низокъ и едва закрывалъ первый этажъ внутреннихъ строеній. Стѣны, воздвигнутыя на голой скалѣ и надъ глубокимъ рвомъ, ни мало не увеличивали здѣсь неприступности замка: онѣ были игрушки въ сравненіи съ гигантской скалой, произведеніемъ самой природы.

Однакожь сыновья Ульриха не колеблясь приближались къ этой части замка и вскорѣ скрылись въ кустарникѣ, росшемъ по бокамъ рва.

Спустившись къ подножію скалы, они привязали коней къ пнямъ болотныхъ дубовъ, росшихъ на днѣ рва, и стали взбираться на крутую скалу, цѣпляясь руками и ногами за ея неровности.

Послѣ четверти часа усилій, братья достигли до той части скалы, которая выдавалась впередъ. Не было никакой возможности пробраться далѣе…

Братья остановились, но не стали спускаться назадъ… Вдругъ Отто исчезъ неизвѣстно куда… за нимъ Альбертъ… а потомъ и Гётцъ…

И все утихло… никого не стало видно.

Прошла ночь, страшная, мрачная.

Въ комнатъ графики Маргариты Гансъ и Гертруда по-прежнему прислушивались къ жалобнымъ стонамъ бѣдной страдалицы. Графъ Гюнтеръ спалъ, опустившись въ глубокое кресло. Докторъ Хозе-Мира казался погруженнымъ въ глубокія размышленія.

Онъ уже не отвѣчалъ на жалобы больной, призывавшей слабымъ голосомъ Бога, какъ-бы потерявъ всякую надежду на помощь людей.

Вѣтеръ утихъ и все умолкло… только каждый часъ на башнѣ просыпались часы и хриплыми звуками играли монотонную арію; потомъ тихо, протяжно раздавался унылый бой…

Веселый ужинъ управляющаго Цахеуса кончился. Около трехъ часовъ пополуночи, онъ оставилъ своихъ пресыщенныхъ гостей и съ фан-Прэтомъ воротился въ комнату графики.

— Гансъ Дорнъ, другъ мой, сказалъ онъ пажу: — вы можете идти спать…

Гансъ хотѣлъ-было возражать, увидѣвъ, что Гертруда поблѣднѣла при той мысли, что должна будетъ остаться одна; но управляющій повелительнымъ знакомъ указалъ ему дверь. Надобно было повиноваться.

Громче и чаще раздавались жалобы молодой графини. Часъ разрѣшенія приближался.

Докторъ, неотходившій отъ камина, исподлобья посмотрѣлъ на Гертруду.

— А эта дѣвушка? сказалъ онъ, обратившись къ Несмеру.

Управляющій также посмотрѣлъ на графиню, покачалъ головой и насупилъ брови.

— Какъ горничная Маргариты, она должна остаться здѣсь, проговорилъ онъ. — Если мы отошлемъ ее въ такую минуту, такъ всполошимъ всю дворню!

— Пусть остается, сказалъ фан-Прэтъ: — она намъ еще не мѣшаетъ… а если помѣшаетъ!..

Онъ не договорилъ, но пріятели его давно уже привыкли понимать значеніе добродушной улыбки его.

Молодая дѣвушка прижалась въ амбразуру окна и по лицамъ ихъ старалась угадать, о чемъ они говорили. Сердце ея почти перестало биться, неопредѣленно, неясно предчувствуя великую бѣду.

Хозе-Мира подошелъ къ кровати графини и счелъ, наконецъ, за нужное приступить къ дѣлу. Осмотрѣвъ больную, онъ быстро обратился къ своимъ сообщникамъ и сказалъ:

— Разбудите графа!

Фан-Прэтъ слегка толкнулъ старика. Графъ вполовину открылъ глаза.

— Мнѣ холодно! проговорилъ онъ: — а! это вы, Фабрицій!.. ну, что?.. есть золото?..

Голландецъ радостно мигнулъ глазами.

— Стряпается, отвѣчалъ онъ: — если черезъ два часа оно не будетъ готово, такъ я позволю прогнать себя!

Гюнтеръ улыбнулся и опять закрылъ глаза, но Цахеусъ дернулъ его съ другой стороны:

— Ваше сіятельство, сказалъ онъ ему: — напрасно вы заботитесь объ одномъ только золотѣ… Вставаите-ка поскорѣе, да полюбуйтесь на своего наслѣдника!

Гюнтеръ скоро всталъ; но дыханіе замерло въ груди его, онъ захрипѣлъ… глаза его закрылись.

— О!.. произнесъ онъ, опустившись обратно въ кресло: — золото и сынъ!.. О, я умру отъ радости!

Дрожащею рукою схватилъ онъ золотой бокалъ и продолжалъ едва-слышнымъ голосомъ:

— Я очень слабъ!.. Никогда еще я не былъ такъ слабъ!.. Застывшая кровь останавливается въ моихъ жилахъ… Жизни, докторъ! жизни!.. Когда я долго не пью вашего эликсира, смерть быстрыми шагами приближается ко мнѣ…

Онъ протянулъ къ доктору бокалъ.

— Налейте его сіятельству эликсиру, мейнгеръ фан-Прэтъ, отвѣчалъ докторъ: — я не могу отойдти отъ ея сіятельства.

Голландецъ налилъ въ бокалъ двойную порцію напитка, приготовленнаго докторомъ.

Графъ выпилъ съ жадностью. Вся кровь, остановившаяся еще въ жилахъ его, бросилась ему въ голову.

— Пріемъ былъ слишкомъ-великъ! шепнулъ Несмеръ.

— Ба! возразилъ Голландецъ: — что вкусно и пріятно, то вредить не можетъ!..

Гюнтеръ ожилъ. Безъ посторонней помощи онъ дошелъ до кровати графини и скрылся за занавѣсомъ.

Въ это самое мгновеніе Маргарита пронзительно вскрикнула.

— Сынъ!.. сказалъ докторъ за занавѣсомъ.

— Сынъ! сынъ! сынъ! повторилъ старый Гюнтеръ съ безуміемъ. — Откройте занавѣсы!.. засвѣтите всѣ канделябры въ замкѣ!.. Созовите сюда всѣхъ моихъ васалловъ, отъ перваго до послѣдняго, и пусть они всѣ на колѣняхъ поклонятся наслѣднику Блутгаупта!..

Несмеръ и фан-Прэтъ исполнили первое изъ этихъ приказаній. Тяжелый занавѣсъ былъ отдернутъ, и лампы освѣтили Маргариту, блѣдную, подобно мраморной статуѣ…

Она уже не кричала… не шевелилась…

Португалльскій докторъ держалъ на рукахъ ребенка мужескаго пола.

Надежда проникла въ сердце Гертруды, издали смотрѣвшей на сына своей возлюбленной госпожи и благодарившей Всевышняго…

Несмеръ и фан-Прэтъ принесли колыбель, украшенную блондами и гирляндами.

— Сынъ! сынъ! повторилъ старый Гюнтеръ, на щекахъ котораго опять выступила блѣдность, и слабые члены котораго опять задрожали. — Я назову его Гюнтеромъ… это счастливое имя…

Ноги его задрожали пуще прежняго, и онъ долженъ былъ прислониться къ одной изъ колоннокъ кровати.

Докторъ вперилъ въ него неподвижный, внимательный взоръ.

Цахеусъ и фан-Прэтъ, по знаку Хозе-Мира, также обратили глаза къ старику, лицо котораго быстро измѣнялось.

— Видите, что пріемъ былъ хорошъ! проговорилъ Голландецъ съ холодной улыбкой.

— Кто становится между мною и сыномъ? продолжалъ старый Блутгауптъ, зрѣніе котораго омрачалось: — дайте мнѣ полюбоваться ребенкомъ моей кроткой Маргариты!.. Посмотрите, она перестала страдать… Какъ она прелестна! какъ покоенъ сонъ ея!..

Докторъ закуталъ ребенка въ пеленки и положилъ въ колыбель.

Гертруда приблизилась, не будучи никѣмъ замѣчена. Только докторъ Хозе-Мира стоялъ между ею и Маргаритой.

Хозе не спускалъ мрачнаго, неподвижнаго взгляда съ Гюнтера, и старый графъ, казалось, ослабѣвалъ подъ вліяніемъ этого страшнаго взгляда. Безцвѣтныя губы его издавали неясные звуки… зрачки закатывались.

— Не проживетъ двухъ минутъ! проговорилъ докторъ.

Гертруда слышала эти слова и отступила съ ужасомъ.

Старикъ покачивался и говорилъ:

— Золото и сынъ!.. Сынъ и золото!.. Какая счастливая ночь для дома Блутгаупта!..

Рука его опустилась… онъ упалъ на полъ…

Гертруда бросилась къ нему, но нашла одинъ холодный, безжизненный трупъ. Тогда мысль, быстрая какъ молнія, мелькнула въ умѣ ея. Прежде, нежели кому-либо пришло на умъ оттолкнуть или остановить ее, она уже очутилась возлѣ неподвижной госпожи своей.

— Умерла! вскричала молодая дѣвушка, отскочивъ назадъ: — умерли! и онъ, и она!

Она открыла уже ротъ, чтобъ звать на помощь, когда управляющій схватилъ ее за плечи, фан-Прэтъ завязалъ ей ротъ, а Хозе-Мира руки и ноги; потомъ ее кинули въ амбразуру окна, гдѣ она, за нѣсколько минутъ до того, сидѣла съ Гансомъ.

Сообщники воротились къ камину.

— Графъ умеръ отъ радости, сказалъ Маджаринъ: — графиня умерла въ родахъ… все это прекрасно!.. Остаются еще эта дѣвушка и ребенокъ.

— Дѣвушка не бѣда! возразилъ Несмеръ: — кто станетъ заботиться о томъ, куда дѣвалась служанка?

Гертруда все слышала…

— А ребенокъ? повторилъ докторъ, плеснувъ въ каминъ остатокъ жизненнаго эликсира и тщательно вытеревъ сосудъ.

— Можно сказать, что графиня родила мертваго ребенка… замѣтилъ добрый Фабрицій фан-Прэтъ.

— Да, въ живыхъ его ни въ какомъ случаѣ нельзя оставить! прибавилъ управляющій: — иначе къ чему послужитъ все то, что мы уже сдѣлали?

Докторъ покачалъ головой, но въ то же самое время, когда онъ готовился отвѣчать, въ молельной графини послышался легкій шумъ.

Сообщники вздрогнули.

Гертруда открыла глаза и притаила дыханіе, вспомнивъ о трехъ красныхъ человѣкахъ, являвшихся въ замкѣ Блутгауптъ при всякомъ важномъ событіи.

— Слышали? проговорилъ управляющій.

Фан-Прэтъ и Хозе-Мира утвердительно кивнули головой.

Во время преступленія, они были холодны и спокойны, но теперь дрожали.

Цахеусъ помышлялъ о сверхъестественной казни. Голландецъ и докторъ думали только о земномъ наказаніи, но страхъ ихъ былъ отъ-того не менѣе.

Никакого шума не было болѣе слышно.

— Знаете что, сказалъ Хозе-Мира, понизивъ голосъ: — не позвать ли намъ сюда нашихъ товарищей… Реньйо можетъ подать добрый совѣтъ, а Маджаринъ мужественъ и неустрашимъ.

Цахеусъ и фан-Прэтъ съ видимымъ удовольствіемъ приняли это предложеніе. Но никто не хотѣлъ остаться, и всѣ трое поспѣшно вышли одинъ за другимъ, оставивъ Гертруду въ амбразурѣ окна, а ребенка въ колыбели.

Едва они затворили за собою дверь, какъ снова послышался легкій шумъ въ молельнѣ.

Бѣдная Гертруда поручила душу Господу…

По прошествіи десяти минутъ, Цахеусъ, докторъ и фан-Прэтъ воротились съ тремя своими сообщниками.

Цахеусъ первый переступилъ за порогъ. Едва вошелъ онъ въ комнату, какъ страшно вскрикнулъ.

— Три красные человѣка!!! вскричалъ онъ, отступая къ товарищамъ, также остановившимся въ невыразимомъ ужасѣ.

У колыбели ребенка стояли три человѣка въ длинныхъ красныхъ плащахъ. Лица ихъ были закрыты широкими полями шляпъ; въ рукахъ у нихъ были обнаженныя шпаги, на лезвеяхъ которыхъ отражался яркой полосой свѣтъ отъ лампъ…

Маджаринъ шелъ послѣдній; онъ былъ еще полупьянъ.

Увидѣвъ трехъ вооруженныхъ людей, онъ заревѣлъ дико:

— Пустите, пустите! Употребляйте отраву, а мнѣ дайте дѣйствовать саблей!.. Назадъ!

Онъ пробился между остолбенѣвшими сообщниками и ворвался въ залу съ саблею въ рукахъ.

Одинъ изъ красныхъ отошелъ отъ колыбели и пошелъ на встрѣчу къ отчаянному Венгерцу; потомъ откинулъ шляпу и открылъ благородное, юное лицо, блѣдное и грустное.

Вмѣсто того, чтобъ разить, Маджаринъ заслонилъ рукою какъ-бы ослѣпленные глаза; раскраснѣвшееся лицо его внезапно поблѣднѣло и сабля выпала изъ рукъ… Побѣжденный, устрашенный, отступилъ онъ отъ страшнаго видѣнія…

— Ульрихъ! вскричалъ онъ задыхающимся голосомъ: — графъ Ульрихъ вышелъ изъ могилы!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Утромъ всѣ слуги Блутгаупта вошли въ покой графини Маргариты.

Нѣкоторые изъ нихъ увѣряли, что слышали ночью плачъ новорожденнаго.

Они нашли тѣло стараго графа на полу; тѣло графини Маргариты на постели. Кроткое лицо ея, обрамленное кудрями русыхъ волосъ, казалось, улыбалось. Уста ея были полураскрыты, какъ-будто вѣчный сонъ застигъ ее въ то самое время, когда она творила молитву.

Колыбель, украшенная кружевами и цвѣтами, исчезла вмѣстѣ съ служанкой Гертрудой.

Въ тотъ нее день, и пажъ Гансъ навсегда удалился изъ стараго замка.

Законнымъ образомъ было доказано, что Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ и жена его скончались естественною смертію. Докторъ Хозе-Мира самъ составилъ актъ, свидѣтельствовавшій о томъ. Цахеусъ Несмеръ, фан-Прэтъ, мейстеръ Блазіусъ и главнѣйшіе слуги засвидѣтельствовали справедливость показанія доктора своею подписью.

Но большая часть изъ слугъ осталась въ твердомъ убѣжденіи, что смерть ихъ была причинена волею сатаны. Главное доказательство было то, что ребенокъ пропалъ: его унесъ дьяволъ…

И когда опять наступилъ ночной мракъ, взоры всѣхъ обратились къ вершинѣ сторожевой башни.

Ни малѣйшаго свѣта не видно было въ узкомъ окнѣ лабораторіи.

Душа Блутгаупта угасла 1-го ноября 1824 года, въ ночь на праздникъ Всѣхъ-Святыхъ…

ФРАНКФУРТСКАЯ ТЮРЬМА.

I.

Это было въ февралѣ 1844 года.

Девятнадцать лѣтъ прошло послѣ событій, разсказанныхъ нами въ предъидущихъ главахъ.

Новые Франкфуртскіе кварталы расширились. Тамошніе банкиры по-прежнему ворочали милліонами и разъигрывали всю Германію въ лоттерею. Франкфуртъ болѣе прежняго гордился названіемъ вольнаго города, охраняемаго австрійскими и прусскими солдатами.

Въ эти девятнадцать лѣтъ, старый городъ помолодѣлъ и похорошѣлъ. Даже отдаленнѣйшія части его не отстали отъ улучшеній: все очищалось, просвѣтлялось. Только одна Юденгассе сохранила свой прежній отвратительный видъ; состарившіеся домы ея болѣе и болѣе клонились къ разрушенію. Новая грязь увеличила массу вѣковой грязи; черепицы болѣе и болѣе валились на улицу, крыши болѣе и болѣе сближались, омрачая и сгущая воздухъ, исполненный заразы; время рѣшило трудную задачу, придавъ отвратительной наружности Жидовской-Улицы еще болѣе страшный видъ.

Въ мрачныхъ переулкахъ этого квартала была тоже молчаливая и озабочеиная дѣятельность. Тамъ можно было встрѣтить тѣ же плащи, только съ прибавкою заплатокъ и прорѣхъ, которые тамъ встрѣчались за двадцать лѣтъ: на головахъ бережливыхъ сыновей можно было встрѣтить мѣховыя истертыя шапки, красовавшіяся на головахъ отцовъ ихъ.

Только немногія имена измѣнились на вывѣскахъ. Леви, тряпичникъ, сдѣлался извѣстнымъ банкиромъ; сыновья Ровоама, продавца старыхъ гвоздей, поженились на графиняхъ и герцогиняхъ; другіе исчезли неизвѣстно куда; говорили, что ростовщикъ Моисей Гельдъ велъ въ Парижѣ или Лондонѣ мильйонныя дѣла.

У двери маленькаго домика, нѣкогда имъ обитаемаго, по-прежнему стояла пара старыхъ сапоговъ и зрительная трубка въ картонномъ футляръ. Преемникъ Моисея шелъ по слѣдамъ его и потихоньку продолжалъ взбираться на таинственную лѣстницу обогащенія, нижнія ступени которой изъ гнилаго дерева, а верхнія изъ чистаго золота…

По мрачной, узкой Юденгассе разносился гулъ звона колоколовъ въ соборахъ Богородицы и св. Леонара. Звонъ этотъ пробуждалъ воспоминанія старыхъ Жидовъ, потому-что производимъ былъ въ честь почетнаго гражданина Цахеуса Несмера, одного изъ богатѣйшихъ Франкфуртскихъ банкировъ, скончавшагося за годъ до того съ шлегеромъ въ груди.

Во Франкфуртскихъ соборахъ служили поминки по честномъ, благородномъ и великодушномъ мужѣ…

Цахеусъ Несмеръ разбогатѣлъ чрезвычайно-быстро, и многіе Жиды хорошо помнили, какъ онъ нѣкогда пріѣзжалъ къ Моисею Гельду въ весьма-скромномъ экипажѣ. Въ то же время, ростовщика навѣщали еще три или четыре человѣка, сдѣлавшіеся весьма-значительными особами въ разныхъ странахъ.

Всѣ помнили молодаго француза, по имени Реньйо, Голландца фан-Прэта и Португальца Хозе-Мира, бывшаго докторомъ у послѣдняго изъ Блутгауптовъ.

Замѣчательно было, что всѣ эти люди разбогатѣли въ одно время, хотя, какъ всѣмъ извѣстно было, одинъ Моисей купилъ обширныя имѣнія графа Гюнтера. Сверхъ того, изъ шести разбогатѣвшихъ, пятеро, одинъ за другимъ, удалились изъ Германіи. Странные слухи носились по этому случаю: говорили, что со смерти послѣдняго графа Блутгаупта, этихъ людей постоянно преслѣдовали таинственныя гоненія. Нѣкоторые изъ нихъ даже рисковали жизнію, а потому удаленіе ихъ можно было почесть настоящимъ бѣгствомъ.

Носились также слухи, что преслѣдователи ихъ были три незаконнорожденные сына графа Ульриха, неполучившіе ни одного червонца изъ родоваго наслѣдства. При первомъ взглядѣ, казалось, что такіе враги были не опасны: давно уже изгнаны были они германскою конфедераціей и не смѣли возвращаться на родину.

Цахеусъ Несмеръ употреблялъ все свое вліяніе, чтобъ имена изгнанниковъ не были забыты.

Но острацизмъ, произнесенный надъ тремя братьями, не устрашалъ ихъ. Они были чаще въ Германіи, нежели въ какомъ-либо другомъ мѣстъ. Во всѣхъ городахъ встрѣчали они гостепріимныхъ друзей, скрывавшихъ ихъ отъ взора полиціи. Да, сверхъ того, они были молоды, сильны и рѣшительны, и ни богатство, ни покровительство полиціи, не могли защитить враговъ ихъ. Одинъ Цахеусъ Несмеръ остался въ Германіи и — однажды утромъ нашли тѣло его на берегахъ Майна, въ пятидесяти шагахъ отъ австрійской гауптвахты.

Между странными обстоятельствами этой тайной борьбы, ознаменовавшейся уже смертію такого значительнаго человѣка, какъ Цахеусъ Несмеръ, должно замѣтить слѣдующее:

Три незаконнорожденные сына графа Ульриха умѣли всегда уклоняться и скрываться отъ своихъ противниковъ. Никто изъ послѣднихъ не зналъ лично братьевъ. Увѣряли даже, что банкиръ Цахеусъ Несмеръ ввѣрился одному изъ нихъ, въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ управлявшему его коммерческимъ домомъ подъ вымышленнымъ именемъ, и проникнувшему сокровеннѣйшія тайны банкира…

Какъ бы то ни было, но убіеніе Несмера не осталось безнаказаннымъ.

Не смотря на всю свою ловкость, сыновья Ульриха попались въ руки полиціи, и ихъ заключили во Франкфуртскую тюрьму; но такъ какъ не было никакихъ ясныхъ доказательствъ, что они совершили преступленіе, то судьи не рѣшались произнести приговора, и всѣ были того мнѣнія, что они на всю жизнь останутся въ заточеніи.

Всѣ вслухъ и открыто оплакивали злополучную кончину почетнаго гражданина Цахеуса Несмера, но втайнѣ всѣ искренно сожалѣли о трехъ молодыхъ людяхъ, лишенныхъ имени, наслѣдства и претерпѣвшихъ столько горя. Таинственныя исторіи, распущенныя на счетъ ихъ васаллами замковъ Роте и Блутгауптъ, возвели ихъ на степень героевъ германскихъ легендъ, — Нѣмцы очень любятъ героевъ своихъ легендъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была мрачная, холодная ночь.

Рѣдкіе прохожіе, спрятавъ носы въ плащи, спѣшили мимо сѣрыхъ стѣнъ Франкфуртской тюрьмы.

У дверей и по угламъ древняго зданія прохаживались часовые.

Глубокая тишина, царствовавшая во внутренности тюрьмы, была прерываема только шагами тюремщиковъ, проходившихъ по длиннымъ корридорамъ.

Три сына Ульриха находились въ трехъ смежныхъ комнатахъ, окна которыхъ, защищенныя крѣпкими желѣзными рѣшетками, выходили на дворъ, огражденный отъ улицы высокою каменною стѣною.

На дворѣ былъ часовой; мейстеръ Блазіусъ, главный сторожъ Франкфуртской тюрьмы, увѣрялъ, что часовой этотъ былъ совсѣмъ-ненуженъ, по причинѣ крѣпости желѣзныхъ рѣшетокъ и вышины ограды; но онъ оставлялъ его на этомъ мѣстѣ, слѣдуя пословицѣ: излишняя осторожность не можетъ быть вредна.

Братья славились такою ловкостью и смѣлостью, что тюремщики стерегли ихъ съ особенною заботливостью. Но мейстеръ Блазіусъ былъ совершенно-спокоенъ. Онъ былъ человѣкъ аккуратный, дѣятельный, формалистъ и въ высшей степени довольный собою. Кромѣ принятыхъ мѣръ и постановленій, исполняемыхъ съ изумительною точностью, мейстеръ Блазіусъ полагался и на то, что сыновья графа Ульриха не захотятъ причинить непріятность старому слугѣ ихъ фамиліи.

Онъ же самъ обходился съ ними почтительно и всячески старался угождать имъ. Днемъ они имѣли право сходиться, но лишь только наступалъ узаконенный часъ, мейстеръ Блазіусъ разлучалъ ихъ и самъ проводилъ съ каждымъ отдѣльно и поочередно часокъ за бутылкой добраго рейнвейна, въ пріятной бесѣдѣ.

Въ этотъ вечеръ, Отто досталось счастіе побесѣдовать съ Мейстеромъ Блазіусомъ.

Альбертъ и Гётцъ потушили свои лампы и, вѣроятно, уже спали. Комната же Отто была освѣщена. Мейстеръ Блазіусъ и онъ сидѣли у маленькаго стола, за огромной глиняной кружкой, возлѣ которой лежала колода картъ.

Мейстеръ Блазіусъ курилъ какъ Нѣмецъ, то-есть, хуже Турка: страшно дымилъ.

Мейстеръ Блазіусъ очень состарѣлся. Онъ былъ еще силенъ и здоровъ, но волосы его посѣдѣли; а прежняя холодная важность походила уже на дряхлость. Впрочемъ, онъ пилъ по-прежнему.

Комната Отто была довольно-опрятна. Германскія тюрьмы превосходны въ этомъ отношеніи. Тамъ лишаютъ людей свободы, но не воздуха.

У стѣны стояла мягкая кровать съ занавѣсками, конторка и нѣсколько покойныхъ креселъ.

На молодомъ человѣкѣ былъ странный костюмъ, въ которомъ, по-прежнему, преобладалъ красный цвѣтъ. Казалось, что, пожертвовавъ правомъ носить имя отца, онъ находилъ утѣшеніе въ томъ, что могъ носить любимый цвѣтъ Блутгауптовъ. На немъ былъ длиннополый сюртукъ багроваго цвѣта, опоясанный черной тесьмой. Волосы по-прежнему низпадали обильными кудрями по сторонамъ лица его.

Время не имѣло почти вліянія на черты молодаго человѣка. Черные глаза его, исполненные огня, имѣли умное, мужественное выраженіе. Онъ былъ еще прекраснѣе, нежели въ то время, когда, гордый и безстрашный, стоялъ передъ убійцами отца своего.

Въ настоящее время, онъ походилъ на льва, отдыхающаго на мягкой травѣ и протягивающаго, вдали отъ враговъ, свои мощные мускулы; на льва, готоваго вскочить при малѣйшемъ шумѣ и въ минуту уничтожить побѣжденную добычу…

Мейстеръ Блазіусъ сталъ медленно и тщательно тасовать карты.

— Снимите, Отто, сказалъ онъ: — мнѣ сдавать… славная игра! Она мнѣ очень нравится.

И онъ сталъ сдавать. Отто собралъ карты и началъ раскладывать ихъ по порядку. Лицо его было неподвижно, и даже человѣкъ болѣе-проницательный, нежели мейстеръ Блазіусъ, подумалъ бы, что онъ вполнѣ занятъ игрою. Однакожь, по-временамъ, едва-замѣтныя движенія изобличали въ немъ сильную озабоченность. Иногда, взоръ его, задумчивый, неподвижный, устремлялся впередъ; шея вытягивалась, голова наклонялась на одно плечо — онъ какъ-будто прислушивался.

Когда мейстеръ Блазіусъ молчалъ, что случалось весьма-рѣдко, и когда утихали шаги удалявшагося часоваго, за стѣною слышался шорохъ, умолкавшій иногда, но не на долго…

Этотъ шорохъ былъ причиною озабоченности молодаго человѣка.

II.

Что же касается до мейстера Блазіуса, то онъ не слыхалъ этого шороха. Онъ вполнѣ былъ занятъ игрою.

— Пять картъ! сказалъ онъ, разсматривая свою игру: — сорокъ семь… годится?

— Годится, отвѣчалъ Отто.

Тюремщикъ переложилъ фишку съ правой стороны на лѣвую и глотнулъ рейнвейну.

— Еще бы одинъ тузъ, и у меня была бы отличная игра! проговорилъ онъ, разсчитывая съ чего ходить: — безъ лести скажу вамъ, мейнгеръ Отто, что съ вами гораздо-пріятнѣе играть, нежели съ Альбертомъ или Гёцомъ… Гётцъ непремѣнно къ концу игры выпьетъ нѣсколько лишнихъ стакановъ… а Альбертъ совсѣмъ не умѣетъ пить! Двѣ крайности, и обѣ не хороши!… за то, Альбертъ безпрестанно разсказываетъ мнѣ о своихъ любовныхъ интрижкахъ… мнѣ ли, старику, слушать такой вздоръ!.. За то вы… совсѣмъ другое дѣло!.. Впрочемъ, и у васъ есть маленькій недостатокъ… Вы слишкомъ-скромны… Вы ни разу не сказали мнѣ ни слова на счетъ хорошенькихъ писемъ, которыя получаете изъ Франціи!..

Отто задумчиво улыбнулся.

— И что за хорошенькая ручка пишетъ эти письма! продолжалъ мейстеръ Блазіусъ: — по одной рукѣ можно догадаться, какъ хороши должны быть письма… Однако, вотъ ужъ болѣе мѣсяца, какъ вы не отвѣчали на нихъ!

Отто опустилъ глаза, и едва-замѣтная улыбка появилась на лицѣ его.

— Однако, продолжалъ тюремщикъ: — имя ея не хорошо… Я прочиталъ имя на адресахъ… право, хорошенькой женщинѣ неприлично называться мадамъ Батальёръ!..

Отто все молчалъ.

— Ну, полно! продолжалъ опять мейстеръ Блазіусъ: — я вижу, что этотъ разговоръ вамъ не нравится… Трефы козыри, мейнгеръ Отто, и мнѣ ходить…

Молодой человѣкъ, совершено-забывшій о своихъ картахъ, сталъ припоминать съ чего ему ходить.

— Знаете ли, что, мнѣ нравится въ вашей игрѣ? спросилъ главный тюремщикъ. — Вы обдумываете каждый ходъ… Другой, на вашемъ мѣстѣ, сейчасъ бы побилъ эту десятку… вы же, напротивъ, долго думали… Еще съ трефъ!

Отто задумался такъ надолго, что Блазіусъ имѣлъ время наполнить и опорожнить стаканъ.

Кромѣ шаговъ удалявшагося часоваго въ тишинѣ ночи, слышалось легкое треніе двухъ кусковъ желѣза одинъ о другой.

Отто застучалъ стуломъ и закашлялся.

— Вы простудитесь, сказалъ Блазіусъ: — если не будете пить… зимнія ночи весьма-вредно дѣйствуютъ на грудь… Бейте или пропускайте… я ходилъ съ трефъ.

Отто исподлобья посмотрѣлъ на него, какъ-бы желая удостовѣриться, не скрывалась ли насмѣшка въ послѣднихъ словахъ; но главный тюремщикъ никогда не насмѣхался и не шутилъ.

Молодой человѣкъ сталъ играть и проигралъ. На важномъ лицѣ Блазіуса выражалось самодовольствіе, и онъ тихонько потиралъ руки, пока Отто сдавалъ. Онъ забылъ дать снять.

— Позвольте, Позвольте! съ живостію вскричалъ Блазіусъ: — какъ вы разсѣянны, мейнгеръ Отто!.. Какъ же это можно?.. Вѣдь этакъ какъ-разъ счастье перемѣнится!

Проклиная свою разсѣянность, Отто съ принужденной улыбкой извинился.

Мейстеръ Блазіусъ простилъ и сталъ набивать трубку.

— О! продолжалъ онъ, мигнувъ глазомъ: — я тонкій наблюдатель, и по лицу всякаго человѣка могу угадать, что происходитъ у него въ душѣ… Еслибъ вы не получали хорошенькихъ писемъ изъ Парижа, и еслибъ по этимъ письмамъ я не считалъ васъ влюбленнымъ, такъ — честное слово! — я бъ подумалъ, что вы замышляете бѣгство!

— Бью и записываю, сказалъ Отто.

— Дѣло!.. Но эти письма… притомъ же я васъ и вашихъ братьевъ изучилъ такъ-хорошо, что не могу имѣть какое-либо подозрѣніе… Гётцъ — добрый малый, любитъ попить и поиграть… Альбертъ — красавецъ, волокита, слишкомъ-вѣтренъ…. не ему задумать бѣгство… Вы же, мейнгеръ Отто, слишкомъ-благоразумны… а потому понимаете, что бѣгство невозможно… не такъ ли?

— Разумѣется.

— У меня всѣ тузы… я сегодня удивительно-счастливъ… Вы не выиграете ни одной партіи, мейнгеръ Отто!.. Выпьемъ-те!

Отто чокнулся съ тюремщикомъ.

— Еще партію! вскричалъ послѣдній, опорожнивъ стаканъ.

Потомъ, ударивъ по картамъ, онъ прибавилъ:

— Если у меня будетъ опять такая же игра, такъ вы далеко не уйдете!

Отто громко захохоталъ, какъ-будто бы партнеръ его съострилъ; веселость его продолжалась такъ долго, что и мейстеръ Блазіусъ захохоталъ невольно.

Между-тѣмъ, шумъ за стѣной обратился въ глухой стукъ. — Казалось, сильная рука потрясала желѣзныя рѣшетки.

Смѣхъ молодаго человѣка пришелся очень-кстати; иначе тюремщикъ непремѣнно услыхалъ бы стукъ.

Когда партнеры перестали смѣяться, въ сосѣдней комнатѣ наступила тишина.

— Кромѣ шутокъ, сказалъ Блазіусъ: — мейнгеръ Отто, вы отличный малый!.. Я самъ не знаю, надъ чѣмъ я смѣялся… но смѣялся отъ души… Хожу съ бубенъ.

Молодой человѣкъ, не смотря на плохія карты, сталъ играть такъ искусно, что не далъ выиграть мейстеру Блазіусу.

Послѣдній запилъ свою неудачу. — Лицо его раскраснѣлось; онъ разгорячался болѣе-и-болѣе, и ничто не могло въ эту минуту отвратить вниманія его отъ картъ.

Онъ не слышалъ паденія двухъ тяжестей, послѣдовавшихъ одна за другою. Онъ не слышалъ, какъ часовой громкимъ голосомъ закричалъ:

— Кто идетъ?

Одинъ Отто все слышалъ. Глаза его были опущены, лицо блѣдно; карты дрожали въ рукахъ.

Игра перемѣнилась: у мейстера Блазіуса были весьма-дурныя карты… но большею частію грубая сила преодолѣваетъ умъ. Отто кидалъ карты почти на удачу; потъ каплями выступалъ на лбу его, — щеки поперемѣнно покрывались то блѣдностью, то яркой краской…

Мейстеръ Блазіусъ, углубившись въ свои комбинаціи, не замѣчалъ состоянія молодаго человѣка, ловко пользовался его разсѣянностью и промахами, и дѣйствовалъ такъ, какъ-будто бы вся будущность его зависѣла отъ этой партіи.

Взявъ послѣднюю взятку, онъ скрестилъ руки на груди и пристально посмотрѣлъ на молодаго человѣка.

— Вотъ ужь по своей винѣ проиграли! вскричалъ онъ. — Ахъ, мейнгеръ Отто, мейнгеръ Отто!.. должно-быть, вы крѣпко влюблены!..

Молодой человѣкъ не отвѣчалъ; глаза его были неподвижны; шея вытянута; брови судорожно насуплены…

Эти ясные признаки сильнаго волненія поразили, наконецъ, тюремщика.

— Что съ вами? проговорилъ онъ.

Отто не отвѣчалъ; онъ слушалъ…

Въ то самое мгновеніе, когда тюремщикъ хотѣлъ повторить свой вопросъ, вдали раздались два странные крика. Лицо молодаго человѣка внезапно прояснилось.

— Это что? вскричалъ Блазіусъ, вставая.

— Ничего, отвѣчалъ Отто: — вы объиграли меня; не хочу болѣе играть, потому-что сегодня мнѣ нѣтъ счастія… Но садитесь, мнѣ нужно еще поговорить съ вами.

Отто фамильярно опустилъ руки на плечи бывшаго майордома и заставилъ его сѣсть. — Потомъ, наполнивъ стаканы, вскричалъ:

— За ваше здоровье!.. поздравляю васъ, мейстеръ Блазіусъ; вы сейчасъ выиграли пять тысячь флориновъ!

Тюремщикъ вытаращилъ глаза и боязливо посмотрѣлъ на сына Ульриха.

— Ужь не сошелъ ли онъ съ ума? подумалъ онъ.

Вмѣсто того, чтобъ сѣсть, Отто пошелъ за кровать и воротился оттуда съ дорожнымъ сюртукомъ, старымъ краснымъ плащомъ и сапогами со шпорами.

Блазіусъ смотрѣлъ на него съ изумленіемъ. — Онъ машинально набивалъ трубку и съ непритворнымъ сокрушеніемъ сердца ворчалъ:

— А я думалъ, что онъ влюбленъ… онъ сумасшедшій! Экое несчастіе!

Между-тѣмъ, Отто скинулъ туфли и надѣвалъ сапоги, сюртукъ; потомъ свернулъ плащъ и положилъ его подъ мышку.

— Вотъ такъ! сказалъ онъ: — теперь отдайте мнѣ свой сюртукъ на ватѣ и я заплачу вамъ 5,000 флориновъ.

Мейстеръ Блазіусъ не довѣрялъ ушамъ своимъ.

— Лягьте спать, мейнгеръ Отто, возразилъ онъ: — ложитесь, спокойный сонъ усмиритъ волненіе вашей крови.

Отто подвинулъ кресло къ тюремщику и сѣлъ возлѣ него.

— Объяснимтесь, сказалъ онъ твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ: — но скорѣе, мнѣ некогда терять времени.

Блазіусъ невольно улыбнулся.

— Вы честный человѣкъ, продолжалъ Отто: — и вамъ поручили стеречь трехъ плѣнниковъ, обвиненныхъ въ убійствѣ… двое изъ нихъ ушли…

Блазіусъ вскочилъ и хотѣлъ броситься къ двери, но желѣзная рука Ульриха удержала его.

— Не кричите! продолжалъ Отто: вы раскайтесь, но тогда будетъ уже поздно!

— Да вы обманываете меня! вы шутите! вскричалъ несчастный тюремщикъ: — никто не ушелъ… Стѣны высоки… я приказалъ сдѣлать къ окнамъ новыя желѣзныя рѣшетки… рунды обходятъ аккуратно… часовые бдительны… Пустите меня, я хочу удостовѣриться собственными глазами!

— Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчалъ Отто, не отпуская его: — сперва выслушайте меня. Я вамъ говорю, что теперь Альбертъ и Гётцъ скачутъ уже по дорогѣ во Францію… вы сейчасъ удостовѣритесь въ этомъ, но теперь повѣрьте мнѣ на-слово… Бѣгство этихъ двухъ плѣнниковъ лишитъ васъ мѣста… а вы уже стары, мейстеръ Блазіусъ!

Бывшій майордомъ глубоко вздохнулъ.

— Предлагаю вамъ сумму, достаточную для того, чтобъ обезпечить васъ на будущее время, продолжалъ Отто: — кромѣ того предлагаю вамъ еще способъ сохранить ваше мѣсто.

Старикъ навострилъ уши.

— Вы человѣкъ осторожный, сказалъ Отто: — а потому не захотите заводить безполезнаго шума… Ступайте же въ комнаты моихъ братьевъ и удостовѣрьтесь сами въ справедливости словъ моихъ.

Отто отпустилъ тюремщика, который немедленно бросился въ корридоръ съ живостію молодаго человѣка…

Нѣсколько минуть спустя, онъ опять явился на порогѣ комнаты Отто, который указалъ ему кресло. Тюремщикъ сѣлъ и произнесъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Ушли, неблагодарные!.. ушли, оба!

— И я уйду, сказалъ Отто.

Блазіусъ сердито пожалъ плечами и не отвѣчалъ.

— Я долженъ уйдти, твердымъ голосомъ повторилъ сынъ Ульриха: — и немедленно!.. вы сами доставите мнѣ къ тому средства.

Блазіусъ взглянулъ на него съ негодованіемъ и вскричалъ:

— Въ казаматы упрячу я васъ!.. Вотъ вы куда уйдете!

Отто улыбнулся и возразилъ:

— Это не воротитъ тѣхъ, которые уже ушли; если жь вы хотите выслушать меня спокойно, такъ я скажу вамъ, что бѣглецы воротятся къ вамъ… Я не шучу, мейстеръ Блазіусъ; вы знаете, что ни одинъ изъ сыновей Блутгаупта никогда не лгалъ.

— Знаю, знаю!.. Но зачѣмъ же они ушли?.. Зачѣмъ? Я ли не берегъ ихъ? Я ли не угождалъ имъ? Я ли не баловалъ ихъ?.. Зачѣмъ же они ушли?..

— На братьяхъ моихъ и на мнѣ, возразилъ Отто съ грустію: — лежитъ тяжкая обязанность… Долго мы были бѣдны, а борьба безъ денегъ невозможна… Теперь мы разбогатѣли, и въ нѣсколько недѣль исполнимъ то, къ чему стремились въ-продолженіи многихъ лѣтъ… Повѣрите ли вы, Блазіусъ, моей клятвѣ?

Тюремщикъ въ нерѣшимости посмотрѣлъ на Отто.

— Повѣрю, отвѣчалъ онъ наконецъ: — потому-что въ жилахъ вашихъ течетъ кровь Блутгауптовъ.

— Итакъ, продолжалъ сынъ Ульриха: — клянусь вамъ именемъ моего отца, что Гётцъ, Альбертъ и я будемъ здѣсь ровно черезъ мѣсяцъ.

Старикъ хранилъ молчаніе.

— Если вы откажетесь помочь мнѣ, продолжалъ Отто: — такъ я останусь въ тюрьмѣ, но ни Альбертъ, ни Гётцъ не вернутся, а вы будете наказаны…

Блазіусъ смотрѣлъ на глиняную кружку, какъ-бы прося у нея совѣта.

— Я очень-хорошо знаю, что вы, мейнгеръ Отто, не измѣните своему слову, отвѣчалъ онъ наконецъ: — знаю, что средство, предлагаемое вами, можетъ спасти меня, — но если, отъ чего Боже упаси! — васъ вдругъ потребуютъ въ судъ?

— Мы ужь годъ сидимъ въ тюрьмѣ; не имѣя доказательствъ, судьи не могутъ произнести надъ нами приговора; слѣдовательно, имъ не зачѣмъ призывать насъ.

Блазіусъ былъ внутренно того же мнѣнія. Бѣгство третьяго-брата ни мало не измѣняло его положенія, по, напротивъ, подавало ему даже надежду… Не смотря на то, онъ все еще колебался.

Отто наклонился къ уху его и шепнулъ:

— Вы были нѣкогда самый вѣрный слуга Блутгаупта; и тогда вы заплатили бы жизнію за это, если бъ у стараго графа былъ наслѣдникъ!

— И теперь еще я готовъ отдать жизнь!..

— Такъ зачѣмъ же вы колеблетесь, зачѣмъ медлите? вскричалъ Отто звучнымъ голосомъ. — Отъ покойнаго графа остался сынъ, законный наслѣдникъ его… Онъ бѣденъ и не знаетъ имени своихъ предковъ…

— Я самъ это думалъ! стало-быть, я не ошибался! вскричалъ бывшій майордомъ съ сверкающими глазами, сложивъ руки: — но найдете ли вы его, мейнгеръ Отто?

— Я уже говорилъ вамъ, что на насъ лежитъ тяжкая, но священная обязанность… Наслѣдникъ Блутгаупта — сынъ нашей сестры Маргариты, которую мы любили болѣе самихъ-себя… вмѣстѣ съ тѣмъ онъ принадлежитъ и намъ, ставшимъ между колыбелью его и убійцами!

Взоръ бывшаго майордома съ жаднымъ любопытствомъ былъ устремленъ на Отто.

— Вы были въ замкѣ въ ночь наканунѣ праздника Всѣхъ-Святыхъ? спросилъ онъ.

— Были, отвѣчалъ Отто: — но теперь мнѣ некогда разсказывать; братья ждутъ меня.

— Одно слово! вскричалъ Блазіусъ: — не вы ли унесли ребенка и увели Гертруду?

— Гертруда пошла съ нами; пажъ Гансъ догналъ насъ… имъ поручили мы ребенка, и они воспитали его. Гансъ и Гертруда долгое время жили на берегу Рейна, по другую сторону замка Роте. Я знаю, гдѣ теперь эти вѣрные, преданные друзья и, черезъ мѣсяцъ, если будетъ угодно Богу, сынъ сестры моей, графъ фон-Блутгауптъ-и-Роге, вступитъ въ домъ праотцевъ своихъ!

Тюремщикъ всталъ, взялъ глиняную кружку, чтобъ наполнить стаканы, но рука его дрожала.

— Замокъ еще не проданъ! сказалъ онъ. — Не-уже-ли я доживу до радостнаго дня возстановленія рода Блутгауптовъ!.. Клянусь Богомъ! я готовъ просить милостыню на старости лѣтъ, чтобъ быть свидѣтелемъ такого торжества…

И онъ сталъ поспѣшно снимать свой ваточный сюртукъ.

— Я не пьянъ, мейнгеръ Отто, продолжалъ онъ, поднявъ сѣдую голову: — я знаю, что вы можете обмануть меня… но сорокъ лѣтъ я питался хлѣбомъ Блутгаупта… берите мое платье, и да храпитъ васъ Господь!

Онъ самъ помогъ сыну Ульриха надѣть сюртукъ и закрыть лицо воротникомъ.

Отто пожалъ ему руку.

— Ждите насъ. Завтра вы получите пять тысячь флориновъ… только одна смерть воспрепятствуетъ намъ воротиться черезъ мѣсяцъ.

Онъ вышелъ изъ комнаты и пошелъ по корридору, подражая тяжелой и медленной походкѣ главнаго тюремщика.

Сторожа и часовые сторонились, чтобъ пропустить его.

Мейстеръ Блазіусъ опустился въ кресло и закрылъ лицо руками.

— Сынъ дьявола! сынъ тайны! проговорилъ онъ: — такъ называли его дурные люди… скорѣе слѣдуетъ назвать его сыномъ ангела, потому-что мать его, графиня Маргарита!..

Послѣ краткаго молчанія, онъ продолжалъ:

— Девятнадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ!.. Онъ теперь юноша… и, вѣроятно, красавецъ… Сыновья графа Ульриха мужественны, неустрашимы… да поможетъ имъ Богъ, и да хранитъ меня Его святая воля, чтобы глаза мои могли узрѣть молодаго графа въ благородномъ замкѣ его предковъ!..