ДОМЪ ГЕЛЬДБЕРГА.
I.
Второе письмо.[править]
Когда въ первый разъ было произнесено имя сына-дьявола, кавалеръ де-Реньйо сталъ машинально и какъ-бы инстинктивно рыться въ карманѣ. Минуту спустя, онъ вскричалъ:
— Письмо!.. Куда я дѣвалъ письмо?..
— Какое письмо? спросилъ Мира.
Кавалеръ продолжалъ рыться въ карманахъ.
— Я, однакожь, помню, ворчалъ онъ: — было два письма, одно изъ Парижа, другое изъ Франкфурта; одно отъ Бодена, другое отъ Вердье!..
Онъ продолжалъ искать и не находилъ.
При имени Вердье, едва-замѣтная морщинка образовалась между бровями барона Родаха.
— Я не спѣшилъ распечатывать письма Вердье, продолжалъ Рейнгольдъ: — напередъ знаю, что онъ мнѣ пишетъ… онъ сдѣлалъ свое дѣло и проситъ вознагражденія; это весьма-справедливо…
— А если онъ не сдѣлалъ своего дѣла? сказалъ докторъ, также принявшись искать.
— Полноте! вскричалъ кавалеръ: — я ищу письмо только для того, что подобныя вещи не должны теряться; онѣ не должны попадаться кому-нибудь въ руки; что же касается до содержанія его, то я вполнѣ спокоенъ… Но куда же дѣвалось это проклятое письмо?..
Рейнгольдтъ безуспѣшно объискалъ всѣ карманы.
— А всему виной г-нъ баронъ! сказалъ онъ, стараясь подъ видомъ шутки скрыть свою досаду: — вниманіе мое прежде всего было обращено на извѣстія изъ Франкфурта; потомъ нашъ любезнѣйшій баронъ фон-Родахъ сообщилъ намъ извѣстія чрезвычайно-интересныя… Я заслушался до того, что рѣшительно позабылъ о второмъ письмѣ…
— Я бы желалъ знать, спросилъ Родахъ: — что можетъ быть общаго между молодымъ человѣкомъ, о которомъ мы говорили и потеряннымъ письмомъ?
Рейнгольдъ улыбнулся съ самодовольствіемъ.
— Это маленькая хитрость, придуманная мною, проговорилъ онъ.
— Я бы желалъ знать, продолжалъ баронъ весьма-спокойно: — какъ г-нъ кавалеръ де-Рейнгольдъ и донъ-Хозе-Мира, не говоря уже о старомъ Гельдбергѣ, невмѣшивающемся болѣе ни въ какія дѣла, до-сихъ-поръ не нашли средства отправить сына-дьявола къ отцу его?
Эта пустая игра словъ нисколько не согласовалась ни съ тономъ голоса, ни съ характеромъ барона Родаха. Несмотря на то, она очень понравилась двумъ компаньйонамъ: Рейнгольдъ громко захохоталъ, а Мира сдѣлалъ гримасу, замѣнявшую на лицѣ его улыбку.
— Прекрасно, баронъ! чудесно! вскричалъ кавалеръ. — Ха, ха, ха! отослать сына-дьявола къ отцу! Это чрезвычайно остроумно!.. То-есть, это значитъ — отослать его къ чорту?.. Правда, я самъ удивляюсь, что онъ такъ долго живетъ…
— Особенно при вашей ловкости, возразилъ Родахъ: — мнѣ кажется, мальчишку гораздо легче спровадить, нежели стараго Гюнтера фон-Блутгаупта и жену его Маргариту…
— И да, и нѣтъ, сказалъ Хозе-Мира съ видомъ глубокаго знатока.
— И да, и нѣтъ, повторилъ Рейнгольдъ: — во-первыхъ, мы совсѣмъ не знали, съ кѣмъ имѣемъ дѣло…
— А кромѣ того, прибавилъ докторъ со вздохомъ сожалѣнія: — мы здѣсь не въ Германіи… Ахъ! г-нъ баронъ, вы не можете себѣ представить, какая разница между Парижемъ и славнымъ древнимъ замкомъ, наполненнымъ глупыми или подкупленными слугами, которыхъ можно было увѣрить въ чемъ угодно!..
— Здѣсь же, продолжалъ Рейнгольдъ: — надобно дѣйствовать иначе… Нашъ другъ Несмеръ, вѣроятно, разсказалъ вамъ, какія мѣры мы употребили со старымъ Гюнтеромъ фон-Блутгауптомъ?
— Онъ все разсказалъ мнѣ, отвѣчалъ Родахъ: — и я признаюсь, вы всѣ шестеро поступили такъ же хитро, какъ и смѣло.
Рейнгольдъ пріосанился, а докторъ бросилъ на барона взглядъ, исполненный самодовольной важности.
— Но теперь, въ настоящихъ обстоятельствахъ, продолжалъ баронъ: — вы не оправдываете того мнѣнія, которое я составилъ себѣ о вашей ловкости.
— Позвольте… началъ-было Рейнгольдъ.
— И я вижу, продолжалъ баронъ: — мнѣ прійдется помочь вамъ, чтобъ скорѣе покончить съ юношей, жизнь котораго будетъ постоянно угрожать намъ и нарушать наше спокойствіе!
Слова Родаха видимо радовали доктора. На лицѣ его, мнительномъ еще за нѣсколько минутъ, выражалось теперь нѣчто въ родѣ симпатіи. Съ каждымъ словомъ Родаха, онъ чувствовалъ къ нему болѣе и болѣе привязанности и уваженія.
Кавалеръ же, напротивъ, былъ обиженъ. Самолюбіе его сильно пострадало отъ упрека, заключавшагося въ послѣднихъ словахъ Родаха.
— Конечно, г. баронъ, сказалъ онъ нѣсколько-обиженнымъ тономъ: — ваша помощь будетъ намъ всегда полезна… Но теперь, въ настоящемъ обстоятельствѣ, я вынужденъ сказать вамъ, что она приходитъ нѣсколько-поздно…
— Какъ! вскричалъ Родахъ съ притворною радостью: — не-ужели молодой человѣкъ уже…
— Отправленъ къ своему отцу, отвѣчалъ Рейнгольдъ съ гордостью.
Родахъ сталъ весело потирать руки; холодное выраженіе лица, которое онъ сохранялъ до-сихъ-поръ, придавало контрастомъ своимъ особенный вѣсъ этому движенію удовольствія.
Мира смотрѣлъ на него съ непритворною радостью, а Рейнгольдъ съ гордою скромностью наслаждался удовольствіемъ барона.
Это удовольствіе было такъ живо, что въ искренности его невозможно было сомнѣваться. Еслибъ даже предположить, что компаньйоны сохранили еще нѣкоторую недовѣрчивость къ барону, такъ это движеніе должно было совершенно ихъ успокоить.
Родахъ былъ не лучше ихъ: слѣдовательно, принадлежалъ къ ихъ шайкѣ. Онъ какъ-бы выдержалъ свой экзаменъ; Рейнгольдъ и Мира, не колеблясь ни минуты, выдали ему дипломъ на братство.
— Чортъ возьми назначенное свиданіе! весело вскричалъ кавалеръ. — Я опоздаю получасомъ… да все равно! Я не могу долѣе противиться желанію дать вамъ, баронъ, болѣе-подробныя свѣдѣнія о молодомъ человѣкѣ, въ которомъ вы, по-видимому, принимаете такое живое участіе…
Рейнгольдъ мигнулъ глазомъ; важный носъ доктора сморщился; Родахъ поклонился улыбаясь.
— Еслибъ я могъ найдти проклятое письмо, продолжалъ кавалеръ, заглядывая подъ кресло: — извѣстія мои имѣли бы болѣе достоверный видъ… не знаю, куда оно дѣвалось… Найдется! Представьте себѣ, что этотъ мальчишка былъ, въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, прикащикомъ въ домѣ Гельдберга…
— Въ домѣ Гельдберга! повторилъ Родахъ съ крайнимъ изумленіемъ.
— Да, въ домѣ Гельдберга, любезнѣйшій баронъ! подтвердилъ кавалеръ: — онъ жилъ, водился съ нами, ѣлъ нашъ хлѣбъ, танцовалъ на нашихъ балахъ, а мы ничего не знали, — ничего рѣшительно!.. Но это цѣлая исторія; пускай меня ждутъ, а я не могу не разсказать вамъ ее въ нѣсколькихъ словахъ. Вы, вѣроятно, знаете, что перваго ноября 1824 года, въ то самое время, когда мы имѣли полное право надѣяться, что все кончено, сыновья Ульриха съиграли съ нами прескверную шутку въ замкѣ Блутгауптъ…
— Они унесли ребенка? сказалъ Родахъ.
— Они вдругъ явились изъ-подъ пола, точно демоны! вскричалъ кавалеръ. — Мы не спали цѣлую ночь и исправно подвели къ концу дѣло весьма-немаловажное… Разумѣется, мы были порядочно взволнованы, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, между двумя трупами и колыбелью, явились три побочные сына Ульриха въ своихъ красныхъ плащахъ. Признаться, струсили… даже храбрый, неустрашимый и непобѣдимый Яносъ бросилъ саблю и убѣжалъ, ревя во все горло. Мы поспѣшили за нимъ, а побочные сыновья между-тѣмъ распорядились… Да; еслибъ они не были изгнаны и осуждены въ то уже время, такъ мы не скоро бы раздѣлались съ нѣмецкими судьями!
"Но, по счастію, полиція столько же ненавидѣла ихъ, какъ любила насъ. Они не дерзнули принять какія-либо мѣры противъ насъ и удовольствовались только тѣмъ, что унесли съ собою ребенка.
«Но и этого было уже много. Они взяли съ собою служанку и пажа, которые могли послужить свидѣтелями въ случаѣ надобности и поставить насъ въ весьма-затруднительное положеніе…»
— Позвольте мнѣ прервать вашъ разсказъ, г. кавалеръ, сказалъ Родахъ: — Цахеусъ Несмеръ часто разсказывалъ мнѣ эту исторію; слѣдовательно, я все, знаю… Пажъ и служанка поселились по-ту-сторону Гейдельберга съ ребенкомъ. Побочные сыновья снабжали ихъ деньгами, которыя доставали неизвѣстно откуда…
— Они, можетъ-быть, грабили, проворчалъ докторъ.
— Можетъ-быть. Вы стали искать сына-дьявола, нашли его и похитили…
— То-есть, похитилъ Маджаринъ, сказалъ Рейнгольдъ.
— Все это я знаю, продолжалъ Родахъ: — но скажите мнѣ, что сталось съ ребенкомъ послѣ этого похищенія?
— Ребенку было тогда около пяти лѣтъ, отвѣчалъ Рейнгольдъ: — и мы рѣшились отправить его во Францію, по весьма-глупой причинѣ… У нашего добраго товарища Яноса всегда были престранные предразсудки! Онъ ни за что не хотѣлъ лишить ребенка жизни, привезъ его въ Парижъ и отдалъ на руки какой-то женщинъ, торгующей теперь въ Тамплѣ… Эту женщину зовутъ мадамъ Батальёръ.
"Ребенокъ прожилъ у ней два или три года; потомъ, въ одинъ прекрасный день, пропалъ. Мадамъ Батальёръ, которой не заплатили за прошлую треть, не трудилась искать его.
"Вы легко можете догадаться, что съ нимъ тогда сталось: онъ бродилъ по городу и, вѣроятно, нищенствовалъ.
"Однажды я вышелъ изъ биржи. Въ карманѣ у меня былъ бумажникъ, наполненный банковыми билетами и векселями. Когда я садился въ карету, мнѣ послышалось, что дѣтскій голосъ кричалъ мнѣ въ-слѣдъ; но я не обратилъ на него вниманія, полагая, что это какой-нибудь нищій… Надобно вамъ замѣтить, что я поставилъ себѣ за правило не давать милостыни, чтобъ не поощрять негодныхъ тунеядцевъ…
"Лошади мои бѣжали скорой рысью; прежній дѣтскій крикъ слышался за каретой; я замѣчалъ этотъ крикъ только потому, что онъ мѣшалъ мнѣ совершенно углубиться въ занимавшій меня тогда предметъ.
"Карета въѣхала на дворъ нашего дома. Выходя изъ нея, я, по привычкѣ, поднесъ руку къ своему боковому карману… въ немъ ничего не было… Я сталъ рыться, искать: бумажникъ мой пропалъ!
"Тогда я вспомнилъ дѣтскій голосъ, кричавшій за мною, и неясная надежда заставила меня воротиться назадъ.
"Я прошелъ недалеко. На углу Улицы-Виль-л’Эвёкъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я слышалъ послѣдній крикъ, сидѣлъ на столбикѣ ребенокъ въ рубищѣ, прижавъ руки къ высоко-подымавшейся груди. Потъ, крупными каплями катился по лицу его; онъ, казалось, до того усталъ, что почти задыхался.
"Но лишь-только онъ увидѣлъ меня, какъ вскочилъ и, размахивая моимъ бумажникомъ, побѣжалъ ко мнѣ на встрѣчу.
«Ребенокъ былъ очень-хорошъ собою, денегъ въ моемъ бумажникѣ было много; но въ-особенности въ немъ была записка, которая могла повредить мнѣ… все это такъ меня обрадовало, что — вѣдь и умнѣйшіе люди дѣлаютъ иногда глупости! — что я сжалился, какъ дуракъ, надъ малюткой, отдалъ его въ школу и въ-послѣдствіи опредѣлилъ въ домъ Гельдберга…»
— Ахъ, г. кавалеръ! сказалъ Родахъ съ прежнею холодностью: — я не узнаю васъ въ этомъ поступкѣ!
— Конечно, возразилъ Рейнгольдъ, стараясь въ самомъ дѣлѣ извиниться: — я самъ не знаю, какъ это со мною случилось. Но, повторяю вамъ, бываютъ случаи, когда и умнѣйшіе люди не знаютъ, что дѣлаютъ… Впрочемъ, можетъ-быть, это послужило и къ лучшему?.. Еслибъ ребенокъ совершенно исчезъ у насъ изъ вида, такъ какой-нибудь злой случай могъ бы столкнуть его съ побочными сыновьями, между-тѣмъ, какъ теперь…
— Правда, сказалъ Родахъ: — нѣтъ худа безъ добра… Но какъ же вы узнали, что это онъ!
— О! мы узнали это нескоро… Въ конторѣ у насъ всѣ были чрезвычайно-довольны имъ; онъ исполнялъ свои дѣла прекрасно, и я самъ невольно къ нему привязался. Но я всегда былъ счастливъ, и изъ десяти ошибокъ, которыя дѣлаю, случай или судьба непремѣнно поправитъ девять… Представьте себѣ, что нашъ молодецъ влюбился — и въ кого же? Въ молодую дѣвушку, на которой я самъ собираюсь жениться!
— Въ дочь виконтессы д’Одмеръ? съ живостью спросилъ Родахъ.
— А вы почему знаете? спросилъ кавалеръ. — Да, именно… Онъ влюбился въ мамзель д’Одмеръ… Мнѣ кажется, прости Господи! что и она, глупенькая, была неравнодушна къ нему. Это было опасно… Очень-понятно, что я ничего не сказалъ виконтессѣ, которая такъ проста, что готова была бы взять молодыхъ людей за руки и благословить ихъ на законный бракъ… Я рѣшился лучше дѣйствовать на самого Франца, т. е. выслать его изъ Парижа и помѣстить къ одному изъ нашихъ пріятелей, фан-Прэту или Яносу.
"Однажды вечеромъ, я пошелъ къ нему въ маленькую квартирку, которую онъ занималъ въ Анжуйской-Улицѣ. Его не было еще дома. Однакожь, привратница впустила меня къ нему.
"Нашъ молодчикъ былъ порядочный игрокъ и расточитель, а потому квартирка его имѣла весьма-жалкую мёблировку. Я сѣлъ, чтобъ подождать его и отъ скуки, безъ всякаго дурнаго намѣренія, принялся разсматривать бѣдное убранство комнатки.
"Вдругъ взоръ мой остановился на медальйонѣ, величиною въ пяти-франковую монету, висѣвшемъ на стѣнкѣ надъ его кроватью.
"Въ этомъ медальйонѣ былъ портретъ. Мнѣ сначала показалось, что это портретъ Денизы д’Одмеръ.
"Но я ошибался. — Если вы помните графиню Маргариту, то, взглянувъ на Денизу, увидите, что не трудно было ошибиться. — Дениза удивительно-похожа на свою тётку.
«Итакъ, въ медальйонѣ былъ портретъ графини Маргариты! Вокругъ него была даже рамка, сплетенная изъ русыхъ волосъ… У Денизы волосы каштановые… Но вы знаете, какъ графиня Маргарита походила на виконтессу Елену…»
— Всѣ члены дома Блутгаупта похожи другъ на друга, равнодушно замѣтилъ Родахъ: — говорятъ даже, что я, потомокъ одной изъ графинь блутгауптскихъ, вышедшей за дѣда моего Альберта фон Родаха, имѣю нѣкоторыя родственныя черты съ членами блутгауптскаго дома…
— Удивительное сходство! внезапно вскричалъ докторъ: — такое, что я даже подумалъ…
Онъ замолчалъ, какъ-бы боясь вполнѣ выговорить свою мысль.
— Нѣтъ! вскричалъ Рейнгольдъ: — я не нахожу большаго сходства между господиномъ барономъ и Блутгауптами, которыхъ я хорошо зналъ… Но Францъ былъ изумительно-похожъ на графиню Маргариту, а слѣдовательно и на Денизу д’Одмеръ… Не могу постигнуть, какъ это сходство не поразило меня съ перваго раза!
«Но возвратимся къ нашему разсказу. Вмѣсто того, чтобъ дождаться молодаго человѣка, я поспѣшно сошелъ внизъ. Мысли мои приняли совершенно-другое направленіе. Я уже не хотѣлъ его посылать ни въ Англію, ни въ Нидерландію, а подальше…»
— Стало быть, вы узнали его только по одному этому обстоятельству? по медальйону? спросилъ Родахъ.
— Кажется, этого было довольно! отвѣчалъ Рейнгольдъ: — это мнѣ открыло глаза. Я припомнилъ черты молодаго человѣка и убѣдился въ то же мгновеніе… Впрочемъ, у меня было средство убѣдиться еще болѣе, и я употребилъ это средство.
"Случайно встрѣтился я въ Тамплѣ съ мадамъ Батальёръ, которой, лѣтъ четырнадцать или пятнадцать назадъ, нашъ другъ Маджаринъ ввѣрилъ ребенка.
"Въ тотъ же вечеръ отправился я къ ней и сталъ ее разспрашивать. — Она отвѣчала, что ребенка, котораго отдали ей на воспитаніе, звали только Францомъ. Другаго имени у него не было. Но это еще не все: она помнила даже медальйонъ и сказала, что сняла съ него золотую рамку, замѣнивъ ее мѣднымъ ободочкомъ.
"На другой день, я приказалъ начальнику Франца пожурить его за что бы то ни было. Молодой человѣкъ разсердился, сталъ грубить, и его выгнали.
"Вамъ, можетъ-быть, покажется, что не слѣдовало дѣйствовать такъ скоро. На это я долженъ отвѣчать, что къ намъ ежедневно приходятъ люди, жившіе долгое время въ Германіи. Случай могъ устроить какую-нибудь непріятную встрѣчу…
"Впрочемъ, хоть мы и исключили его изъ нашей конторы, я, однакожь, не выпускалъ его изъ вида. Онъ перемѣнилъ квартиру, но я поручилъ одному человѣку слѣдить за нимъ и зналъ все, что онъ дѣлалъ.
"Мнѣ бы никогда и на мысль не пришло отправить его… къ отцу, какъ вы говорите, потому-что онъ самъ велъ такую жизнь, что скоро умеръ бы съ голода, еслибъ ко мнѣ не дошли весьма-неблагопріятныя вѣсти, чрезъ одного почтеннаго, добраго человѣка, ходящаго по дѣламъ моимъ въ Тамплѣ.
«Надо замѣтить вамъ, господинъ баронъ, весьма странное обстоятельство: въ Тамплѣ есть цѣлое общество, состоящее изъ прежнихъ блутгауптскихъ слугъ и васалловъ…»
— Не-уже-ли? вскричалъ Родахъ.
— Ихъ тамъ по-крайней-мѣрѣ человѣкъ двадцать-пять, продолжалъ кавалеръ, преувеличивая число, чтобъ придать болѣе интереса своему разсказу: — и всѣ они люди добрые, но безхарактерные, влюбленные въ своихъ старыхъ господъ, поступавшихъ съ ними какъ съ собаками, и питающіе безсмысленную ненависть къ настоящимъ владѣтелямъ замка… Правда, они не могутъ ничего намъ сдѣлать; но положимъ, что имъ удалось бы найдти сына Гюнтера, — ихъ свидѣтельство и дурное расположеніе къ намъ могло бы имѣть непріятныя послѣдствія.
«Я поручилъ своему агенту, также нѣкогда бывшему васаллу Блутгаупта, разузнать намѣренія и надежды его товарищей. — Онъ человѣкъ весьма-хитрый, остающійся въ добрыхъ сношеніяхъ съ своими земляками, и въ то же время дешево продающій мнѣ ихъ секреты…»
— А какъ его зовутъ? равнодушно спросилъ Родахъ.
— Іоганномъ, отвѣчалъ кавалеръ: — онъ содержитъ съ женой своей харчевню Жирафа, гдѣ потчуетъ пресквернымъ виномъ… Если вамъ нужно имѣть свѣдѣнія о комъ-нибудь изъ этого тяжелаго стада Нѣмцевъ, рекомендую вамъ Іоганна: вы останетесь имъ довольны…
— Благодарю, возразилъ баронъ: — при случаѣ онъ можетъ мнѣ пригодиться… Но, пожалуйста, разсказывайте далѣе…
— Около того времени, продолжалъ Рейнгольдъ: — Іоганнъ долженъ былъ представить мнѣ счеты… Онъ пришелъ ко мнѣ и разсказалъ, что между Нѣмцами носились неясные слухи, будто-бы сынъ Блутгаупта въ Парижѣ; они намѣревались отъискать его и помогать ему всѣми средствами.
"Я не показалъ ни малѣйшаго безпокойства предъ Іоганномъ; но слова его заставили меня крѣпко задуматься… Наконецъ, я рѣшился разомъ покончить съ молодчикомъ, безпрестанно угрожавшимъ спокойствію и безопасности дома Гельдберга.
"Докторъ Мира помогъ мнѣ придумать планъ, къ приведенію котораго въ исполненіе я и приступилъ немедленно.
"Францъ попалъ въ весьма-дурное общество и цѣлые дни проводилъ въ трактирахъ. Я оттискалъ одного изъ своихъ агентовъ, нѣкоего Вердье, и обѣщалъ ему хорошее награжденіе, если ему удастся затѣять ссору съ молодымъ человѣкомъ. — Вердье охотно согласился; онъ отлично дерется на шпагахъ и встрѣчался уже нѣсколько разъ съ Францомъ въ трактирахъ.
"Агентъ мой пошелъ въ трактиръ, гдѣ Францъ проводилъ цѣлые дни и, ужь не помню, какимъ образомъ ему удалось заставить молодаго человѣка выплеснуть ему въ лицо стаканъ пива.
«Оскорбленіе было публичное. Францъ вызванъ на дуэль и… такъ-какъ они дрались сегодня на разсвѣтѣ, то, вѣроятно, теперь прошло уже около десяти часовъ съ-тѣхъ поръ, какъ послѣдній потомокъ дома блутгауптскаго отправился къ своимъ праотцамъ…»
— Вы такъ думаете? спросилъ Родахъ.
— Я въ томъ увѣренъ, любезный баронъ!
— Это обстоятельство для меня такъ же важно, какъ и для васъ, и я желалъ бы имѣть доказательства…
— Куда дѣвалось это проклятое письмо? вскричалъ Рейнгольдъ съ досадой: — надѣюсь, оно убѣдило бы васъ!..
Онъ всталъ, опять принялся искать и вдругъ замѣтилъ что-то бѣлое подъ цоколемъ часовъ. Рейнгольдъ радостно вскрикнулъ. Точно, это было письмо, небрежно брошенное на каминъ и проскользнувшее за часы.
Рейнгольдъ поднялъ письмо надъ головой и вскричалъ:
— Не угодно ли держать пари въ пятьсотъ луидоровъ, что молодчикъ нашъ убитъ?
— Я никогда не бьюсь объ закладъ, холодно возразилъ Родахъ: — пожалуйста, читайте скорѣе.
Кавалеръ съ самодовольной улыбкой посмотрѣлъ на письмо; потомъ медленно сталъ распечатывать его.
Родахъ слѣдилъ за всѣми его движеніями съ жаднымъ любопытствомъ.
II.
Любовь Хозе-Мира.[править]
Кавалеръ фон-Рейнгольдъ нарочно подстрекалъ мнимо-нетерпѣливое любопытство барона. Съ разсчитанною медленностью рвалъ онъ конвертъ письма отъ Вердье и лукаво улыбался.
Баронъ такъ хорошо игралъ роль любопытнаго, что докторъ, опасаясь вывести его изъ терпѣнія, счелъ за нужное вмѣшаться въ дѣло.
— Полноте, кавалеръ! вскричалъ онъ: — ваше ребячество неумѣстно… Дѣло серьёзное и г. баронъ ждетъ.
— Да, да, онъ ждетъ! вскричалъ Рейнгольдъ засмѣявшись: — это я самъ вижу… Если бъ у меня не было теперь важнаго дѣла, не пощадилъ бы я г. барона и заставилъ бы долго прождать за то, что онъ намъ не вѣритъ… Но я и такъ ужь опоздалъ…
Онъ сорвалъ конвертъ и развернулъ письмо.
Едва пробѣжалъ онъ первыя строки, какъ тщеславная, самодовольная улыбка будто по волшебству исчезла съ лица его. — Онъ поблѣднѣлъ подъ румянами, которыми было вымазано лицо его… брови его нахмурились, и морщины на лбу приподняли тщательно-приглаженный край его парика.
— Что же? что же? вскричалъ докторъ, испуганный этими недобрыми признаками: — не испортилось ли дѣло?
— Кажется, проговорилъ Родахъ холодно: — письмо не содержитъ въ себѣ ожидаемаго извѣстія…
Рейнгольдъ произнесъ проклятіе и сжалъ кулакъ.
— А, злодѣй! вскричалъ онъ: — негодяй!.. Онъ боленъ, раненъ, и проситъ, чтобъ я помогъ ему!.. Какъ бы не такъ!.. Ахъ онъ бродяга, разбойникъ! Я жь ему отплачу!..
Кавалеръ съ трудомъ говорилъ; лицо его побагровѣло.
— Какъ! вскричалъ баронъ: — вашъ удалецъ раненъ мальчишкой?..
Рейнгольдъ съ бѣшенствомъ смялъ письмо.
— Чортъ его знаетъ! онъ разсказываетъ мнѣ цѣлый романъ… Негодяй!.. Кто бы могъ этого ожидать!..
— Но, наконецъ, что жь онъ говоритъ? спросилъ Хозе-Мира.
Вмѣсто отвѣта, Рейнгольдъ швырнулъ письмо въ каминъ, но попалъ имъ въ стѣну и измятая бумага, отскочивъ, упала къ ногамъ барона.
Послѣдній наклонился и очень-равнодушно поднялъ письмо.
— Можно мнѣ прочесть?.. или сжечь? спросилъ онъ.
— Дѣлайте, что хотите!.. возразилъ Рейнгольдъ, пожавъ плечами: — мерзавецъ!..
Родахъ выправилъ бумагу и сталъ читать вслухъ:
«Почтеннѣйшій кавалеръ…»
— Почтеннѣйшій кавалеръ! повторилъ Рейнгольдъ, заскрежетавъ зубами: — какая дерзкая фамильярность!.. Негодяй!
Баронъ продолжалъ:
«Я надѣялся сегодня утромъ сообщить вамъ пріятную новость, но адскій случай разстроилъ все, и это стоитъ мнѣ дороже, нежели вамъ…»
— Дороже, нежели мнѣ! прошипѣлъ Рейнгольдъ: — вотъ дуракъ-то!..
«Всѣ мѣры, какъ вамъ извѣстно, были приняты», продолжалъ читать Родахъ: — «мы должны были встрѣтиться съ молодымъ человѣкомъ въ Булоньскомъ-Лѣсу, въ семь часовъ утра. Я, какъ слѣдуетъ благородному человѣку, явился первый; но, вмѣсто ожидаемаго молокососа…»
— Еще шутитъ! проворчалъ Рейнгольдъ.
«Но вмѣсто ожидаемаго молокососа», продолжалъ баронъ: — «встрѣтилъ долговязаго Нѣмца, съ которымъ у меня была когда-то ссора за карты… Этотъ долговязый, чортъ-знаетъ откуда, узналъ весьма-непріятныя для насъ вещи, за которыя я могу отправиться туда, куда не имѣю никакой охоты ѣхать…»
— На галеры, разбойникъ, на галеры! проворчалъ опять Рейнгольдъ.
«Однакожь», продолжалъ баронъ: — «когда онъ сталъ уговаривать меня, чтобъ я оставилъ молодаго человѣка въ покоѣ, я отказалъ ему на отрѣзъ. Тогда онъ заставилъ меня взяться за шпагу, и, минуту спустя, остріе его шпаги сидѣло у меня въ груди на два дюйма глубины, по-крайней-мѣрѣ…»
Баронъ опустилъ письмо и, казалось, задумался.
— О, это ему не пройдетъ даромъ! вскричалъ Рейнгольдъ.
— Не горячитесь, господинъ кавалеръ! сказалъ Родахъ почти строгимъ голосомъ: — это дѣло надобно хорошенько обдумать… Оно чрезвычайно-важно и доказываетъ, что у молодаго человѣка есть тайные покровители…
— Правда! вскричалъ Хозе-Мира съ мрачнымъ видомъ.
— Конечно, правда!.. прибавилъ Рейнгольдъ: — по, можетъ-быть, негодяй Вердье вретъ?..
— Съ какой же стати ему лгать? спросилъ баронъ.
Рейнгольдъ хотѣлъ-было опять осыпать ругательствами несчастнаго Вердье, но удержался; онъ начиналъ уже другими глазами смотрѣть на дѣло.
— Правда! повторилъ онъ: — если Вердье не лжетъ, такъ это предвѣщаетъ намъ грозу… Да кто жь этотъ таинственный защитникъ?
Баронъ пожалъ плечами.
— Позвольте мнѣ дочитать письмо, сказалъ онъ.
«Положивъ меня на мѣстѣ, Нѣмецъ исчезъ неизвѣстно куда. Меня свезли въ мою мансарду, приставили ко мнѣ доктора, но у меня нѣтъ ни одного су, и я долженъ прибѣгнуть къ вашему великодушію.»
Кавалеръ отрицательно покачалъ головою.
"Вы, вѣроятно, помните, что вы мнѣ обѣщали. Я раненъ по вашей милости, и потому вы обязаны вознаградить меня. Впрочемъ, въ другой разъ мы будемъ счастливѣе.
"Во ожиданіи вашего посѣщенія или благосклоннаго отвѣта, остаюсь преданный вамъ,
No 9, въ улицѣ Пьеръ-Леско".
Баронъ разорвалъ письмо на мелкіе куски и бросилъ ихъ въ огонь, оставивъ у себя въ рукѣ только маленькій лоскутокъ, на которомъ былъ написанъ адресъ Вердье; потомъ, скрестивъ руки на груди, опустился на спинку кресла.
Рейнгольдъ совершенно растерялся. Этотъ ударъ поразилъ его неожиданно и въ самую минуту его торжества. Онъ самъ не умѣлъ выпутаться изъ бѣды, а большею частію дѣйствовалъ по внушенію другихъ. Въ эту же минуту у него рѣшительно не было ни одной идеи; устрашенному уму его представлялись въ будущемъ новыя опасности, новая борьба.
У молодаго человѣка, котораго онъ считалъ беззащитнымъ, были тайные покровители!..
И, вѣроятно, эти люди были сильны и бдительны, если имъ удалось открыть заговоръ, угрожавшій послѣднему изъ Блутгауптовъ… А если они сильны, то, вѣроятно, не ограничатся тайнымъ покровительствомъ молодому человѣку и вскорѣ вступятъ въ открытую борьбу съ его гонителями…
Тѣ же мысли занимали доктора; только онъ углублялся нихъ болѣе и выводилъ заключенія:
— Надобно дѣйствовать осторожнѣе, сказалъ онъ послѣ краткаго молчанія: — и, во-первыхъ, помочь несчастному Вердье; иначе онъ можетъ поставить насъ въ затруднительное положеніе!
— Я самъ того же мнѣнія, прибавилъ баронъ Родахъ: — и, если вы позволите мнѣ сказать, что я думаю, я посовѣтую вамъ поберечь этого Вердье и не отказывать въ его просьбѣ… Богъ-знаетъ, что можетъ случиться!
— Я думаю, замѣтилъ докторъ: — что г. Фон-Рейнгольдъ долженъ немедленно отправиться къ Вердье, чтобъ получить болѣе-подробныя свѣдѣнія о томъ, какъ было дѣло.
Старый Францъ былъ упрямъ.
— Ни за что не пойду я къ этому негодяю! вскричалъ онъ съ прежнимъ гнѣвомъ: — пусть онъ околѣваетъ въ своей канурѣ, я не тронусь съ мѣста, чтобъ помочь ему. Онъ обманулъ меня самымъ низкимъ образомъ и я не хочу его знать!..
— Но… началъ докторъ.
— Не пойду, ни за что не пойду!.. И кто знаетъ? можетъ-быть, это письмо одна уловка, чтобъ заманить меня въ какую-нибудь западню?
— Это очень можетъ быть, сказалъ Родахъ: — но со мною случались болѣе страшныя приключенія… и, если вамъ угодно, я самъ пойду къ этому Вердье.
Рейнгольдъ съ досадой пожалъ плечами, между-тѣмъ, какъ докторъ благодарилъ съ жаромъ.
— Теперь, продолжалъ Родахъ: — не стану долѣе удерживать г. кавалера Рейнгольда, у котораго отъ души прошу извиненія въ томъ, что задержалъ его такъ долго… Но я не желалъ бы, чтобъ онъ оставилъ насъ, находясь еще подъ вліяніемъ непріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго чтеніемъ этого письма… Нѣсколько минутъ тому, я предлагалъ свою помощь дому Гельдберга; теперь повторяю свое предложеніе и хоть не ручаюсь за успѣхъ, но смѣло могу подать нѣкоторую надежду…
— Развѣ у васъ есть какое-нибудь средство? съ живостію спросилъ Рейнгольдъ.
— Мнѣ приходилось бороться съ большими трудностями, возразилъ Рддахъ: — и я выходилъ побѣдителемъ. Итакъ, смѣло могу сказать вамъ: будьте спокойны…
Лицо Рейнгольда прояснилось; онъ всталъ и дружески пожалъ руку барону.
— Вы наше провидѣніе, господинъ баронъ! сказалъ онъ вслухъ; потомъ, наклонившись къ уху Родаха, прибавилъ: — Не забудьте, что черезъ часъ я жду васъ къ себѣ.
Родахъ поклонился. Рейнгольдъ вышелъ.
Лишь-только онъ затворилъ за собою дверь, какъ докторъ придвинулъ свое кресло къ креслу Родаха и старался придать себѣ ласковый видъ. Надобно сказать, что старанія его были почти тщетны, потому-что, вмѣсто улыбки, на лицѣ его выразилась какая-то гримаса.
Придвинувшись ближе къ барону, онъ вынулъ изъ кармана большую золотую табакерку и въ размышленіи сталъ ее поглаживать.
Это продолжалось около секунды. Потомъ онъ положилъ табакерку на мраморный карнизъ камина и съ живостію началъ потирать руки, мигая то однимъ, то другимъ глазомъ.
Баронъ ждалъ, не говоря ни слова.
Докторъ кашлянулъ, взялъ въ ротъ какую-то пастилку отъ кашля и пригладилъ свои жесткія брови.
Родахъ все ждалъ, не намѣреваясь начинать разговора.
— Да, да, сказалъ наконецъ докторъ, вздохнувъ изъ глубины души: — да, такъ… такъ… теперь я самъ убѣжденъ въ томъ…
— Въ чемъ? спросилъ Родахъ.
— Въ томъ, что вы, господинъ баронъ, провидѣніе дома Гельдберга… Не скрою отъ васъ, что сначала у меня было подозрѣніе…
— Какое же?
— Пустое, ничтожное. Надо признаться вамъ, господинъ баронъ, что еслибъ вы даже были тотъ, за кого я васъ сначала принялъ, такъ я бы готовъ былъ помогать вамъ всѣми силами… Вы еще не знаете, какъ глубоко я презираю людей, съ которыми мы сейчасъ бесѣдовали!..
— Своихъ компаньйоновъ?
— Моихъ компаньйоновъ, отвѣчалъ докторъ вздохнувъ: — да, г-нъ баронъ, моихъ компаньйоновъ, къ-сожалѣнію!
Первое начало было сдѣлано. Мира могъ теперь говорить хоть до завтра.
— Мы еще поговоримъ объ этихъ господахъ, продолжалъ онъ: — я сказалъ вамъ, что сначала принялъ васъ за сообщника нашихъ враговъ… даже за одного изъ враговъ… Но всѣ мои подозрѣнія разсѣялись мало-по-малу. Съ-тѣхъ-поръ, какъ мы вмѣстѣ, я не перестаю наблюдать за вами, и все, что я видѣлъ, все, о чемъ догадался, внушило мнѣ полную къ вамъ довѣренность… Если домъ Гельдберга можетъ еще быть спасенъ, такъ только вами, вами одними!..
Родахъ молча поклонился.
— Ваши собственныя выгоды требуютъ того, продолжалъ докторъ: — и я душевно радуюсь, что вижу наконецъ человѣка между нами!
— Стало-быть, вы имѣете причины жаловаться на своихъ компаньйоновъ? спросилъ баронъ.
— Жаловаться? мало того! отвѣчалъ докторъ Хозе-Мира, понизивъ голосъ. — Я имѣю причины ненавидѣть, презирать ихъ… Простите мнѣ мою откровенность, г. баронъ, но я хочу, чтобъ домъ Гельдберга былъ спасенъ, и потому считаю необходимымъ объяснить, съ какими людьми вы будете имѣть дѣло… Старый Моисей, какъ вамъ извѣстно, совершенно удалился отъ дѣлъ; онъ человѣкъ рѣдкій въ коммерческихъ дѣлахъ, но Богъ-знаетъ, чѣмъ онъ теперь занимается! Итакъ, на него полагаться нельзя… Сынъ его, Авель, гордъ и малодушенъ, ума вялаго, испорченъ случаемъ, доставившимъ ему нѣкоторую репутацію между биржевыми глупцами…
— Вы очень-строги, сказалъ баронъ.
— Я справедливъ!.. Кавалеръ Рейнгольдъ былъ бы человѣкъ совершенный, еслибъ судьба оставила его на прежнемъ мѣстѣ… то-есть, на мѣстѣ промышленика низшаго разряда. Онъ лжетъ довольно-искусно и наглость его можетъ обмануть многихъ; онъ умѣлъ придать себѣ манеры, довольно-близкія къ манерамъ большаго свѣта, и мнѣ случалось встрѣчать глупцовъ, называющихъ его образцомъ свѣтскости… По-несчастію, судьба поставила его однимъ изъ начальниковъ огромнаго банкирскаго дома и это-то совершенно сбило его съ толку… Еслибъ первый актёръ какого-нибудь бульварнаго театра вздумалъ выйдти на сцену Французскаго Театра, его бы освистали: такъ точно пройдоха, славящійся между третьестепенными биржевыми промышлениками, не съумѣетъ владѣть мильйонами… Бѣдный умъ Рейнгольда сбился съ толку; онъ вообразилъ себя великимъ экономистомъ, сталъ дѣлать глупости, чтобъ скрыть свою неспособность, и довелъ свое ничтожное тщеславіе до смѣшнаго… Онъ главный виновникъ удаленія отъ дѣлъ стараго Моисея: онъ пустился въ нелѣпыя спекуляціи, мысль о которыхъ могла родиться только въ его пустой головѣ!..
— Эти попытки и спекуляціи, вѣроятно, повредили кредиту дома? спросилъ Родахъ.
— Нѣтъ, возразилъ докторъ: — благодаря Бога, Рейнгольдъ въ этомъ отношеніи еще довольно-хитеръ. Спекуляціи его ограничивались большею частію извлеченіемъ выгодъ изъ нищеты, а нищета, неумѣющая защищаться, не находитъ и силъ жаловаться!.. Человѣкъ съ умомъ могъ бы извлечь изъ этого огромную пользу!.. Отнимайте у нищаго половину его насущнаго хлѣба, и васъ же назовутъ филантропомъ… Тампльская спекуляція, — дѣло отвратительное, потому-что лишаетъ бѣдняковъ доброй половины ихъ дохода, — дала Рейнгольду репутацію рѣдкаго филантропа… Но самое опасное заключается во множествѣ его предпріятій и въ правѣ брать изъ нашей кассы сколько ему заблагоразсудится… Рейнгольдъ въ нашемъ домѣ тягостное бремя, отвратительное зло, могущее сдѣлаться смертельнымъ, если мы не поспѣшимъ искоренить его вовремя…
— Вамъ, какъ доктору, легче всего искоренить это зло, сказалъ Родахъ.
— Господинъ баронъ! возразилъ докторъ: — мнѣ надобно переговорить съ вами о дѣлахъ крайней важности, и я увѣренъ, что вы не раскаетесь, согласившись выслушать меня… Но прежде все то, я долженъ сказать вамъ нѣсколько словъ о трехъ дочеряхъ стараго Гельдберга… Младшая изъ нихъ еще ребенокъ. Она не знаетъ ничего о томъ, что дѣлается въ домѣ, и старшія сестры не успѣли еще погубить ее…
Въ первый разъ съ самаго начала этого разговора, на лицѣ Родаха выразилось участіе.
— Средняя, продолжалъ докторъ: — была бы прекрасною женщиной, еслибъ у нея не было старшей сестры. У старшей же есть мужъ, человѣкъ нѣкогда весьма-богатый, но теперь разорившійся по милости жены… Она прекрасна, какъ ангелъ, и зла, какъ демонъ… Еслибъ не она, такъ у насъ въ настоящую минуту было бы въ кассѣ не менѣе двухъ мильйоновъ!
— Развѣ у нея есть четвертый ключъ? спросилъ баронъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Мира: — но она пользовалась однимъ изъ нашихъ ключей.
— Куда же она дѣвала столько денегъ?
— Она играетъ страстно — и выигрываетъ чаще, нежели проигрываетъ… Она должна быть очень-богата!.. У нея есть, вѣроятно, агентъ, которому она отдаетъ свои деньги… Это престранная женщина — характера твердаго, ума обширнаго, но безъ сердца… безъ жалости, по-крайней-мѣрѣ! — поправился докторъ, проведя рукою по лбу: — въ сердцѣ ея таится глубокая любовь, которая могла довести ее до высокой добродѣтели, а между-тѣмъ глубоко погрузила въ порокъ… Это существо необъяснимое, понимающее добро, но предавшееся злу; женщина рѣшительная, смѣлая, готовая на все и умѣющая скрывать всѣ свои ощущенія… Она — женщина по безпорядочной прихоти, по пылкимъ страстямъ; мужчина — по непоколебимой волѣ; демонъ — по холодному коварству и умѣнію обманывать!
Маска ледянаго педантизма, обыкновенно покрывавшая лицо доктора, исчезла. На устахъ его была горькая, грустная улыбка; въ глазахъ мечтательная задумчивость, и слова какъ-бы невольно лились изъ устъ.
— Я зналъ ее ребенкомъ, продолжалъ онъ медленно и смягченнымъ голосомъ. — Мнѣ кажется, тогда душа ея была прелестна!.. Я зналъ ее молодою дѣвушкою: тогда мысли ея были непорочны, чисты… Кто объяснитъ, что такое женщина!.. Судя по настоящему, я не смѣю вѣрить въ прошедшее… Въ-продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, она держалась въ равновѣсіи между тѣмъ, что люди привыкли называть добромъ и зломъ… Какую бы дорогу избрала она, еслибъ была предоставлена себѣ одной, — не знаю… Но вѣроятно, какой-то таинственный голосъ нашептывалъ ей слова обольщенія… На пути своемъ, она встрѣтила человѣка, который сказалъ ей, что добродѣтель ложь, что другаго міра нѣтъ… человѣка коварно-насмѣшливаго, глубоко и искренно-невѣрующаго; человѣка, съ наслажденіемъ остановившаго порывы юной, дѣвственной души и старавшагося преобразовать ее по образу своей души отжившей, завядшей… Этотъ человѣкъ любилъ ее пламенно, страстно и… обольстилъ ее…
Докторъ замолчалъ, съ трудомъ переводя дыханіе; дикій, хищный пламень вспыхнулъ въ глазахъ его.
— Торжество его было упоительно! продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ. — Сара была очаровательна, какъ перлъ восточный… Никогда еще за долю одной дочери Еввы не досталось столько прелестей… Человѣкъ, обольстившій ее, далеко уже переступилъ за лѣта молодости: онъ могъ бы быть отцомъ своей любовницы; но съ раннихъ лѣтъ этотъ человѣкъ удерживалъ порывы своего сердца и весь предавался уединеннымъ занятіямъ… Онъ никогда до того времени не любилъ… и передъ нимъ внезапно раскрылся рай!..
Родахъ слушалъ, сложивъ руки на колѣняхъ; на лицѣ и въ положеніи его выражалось самое искреннее равнодушіе.
Докторъ же, напротивъ, былъ въ какомъ-то восторженномъ состояніи.
Это составляло странный контрастъ: Португалецъ, обыкновенно холодный и молчаливый, высказывалъ единственную страсть своей жизни, и она изливалась изъ груди его печальною, почти-поэтическою жалобою… но жалоба эта касалась слуха барона какъ пустой, ничего-незначащій звукъ: ни участіе, ни другое какое-либо ощущеніе не выражалось на лицѣ Родаха.
А докторъ, увлекаемый своими воспоминаніями, продолжалъ разсказывать, продолжалъ изливать свою душу, какъ ребенокъ, которому наскучило хранить тайну.
— Это длилось два или три мѣсяца, сказалъ онъ. — Послѣ нѣсколькихъ дней такого блаженства, можно жить годы въ одиночествѣ и горѣ!.. Г. баронъ, угадали ли вы, кто былъ этотъ человѣкъ?
— Нѣтъ, отвѣчалъ Родахъ равнодушно.
Хозе-Мира посмотрѣлъ на него минуту молча.
Казалось, изъ впалыхъ глазъ его, въ которыхъ никогда еще не сверкала даже искра состраданія, готова была выкатиться слеза…
— Это я! вскричалъ онъ глухимъ голосомъ.
Баронъ даже не удивился.
— Слышите ли, баронъ? вскричалъ докторъ почти съ яростію: — это я!.. я овладѣлъ невиннымъ ребенкомъ; въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, старался я передѣлать сердце ея, и за этотъ долгій, великій трудъ наслаждался только два мѣсяца!.. Понимаете ли вы?.. Послѣ этихъ двухъ мѣсяцевъ, я былъ влюбленъ по-прежнему… болѣе нежели прежде!.. я былъ безъ ума отъ нея… и она сдѣлала меня своимъ рабомъ!.. я и теперь рабъ ея… а между-тѣмъ, съ-тѣхъ-поръ прошло пятнадцать лѣтъ!..
Губы Мира судорожно дрожали… Лицо его покрылось смертною блѣдностью…
III.
Въ четверкъ, 8-го февраля, въ полдень…[править]
— Г-нъ докторъ, сказалъ Родахъ: — я полагаю, что все, вами разсказанное, относится болѣе или менѣе къ настоящему состоянію дома Гельдберга… но не понимаю связи… объясните мнѣ ее.
Въ первый разъ въ жизни докторъ открылъ предъ другимъ человѣкомъ свою душу… и равнодушіе этого человѣка болѣзненно поразило его.
Онъ признался въ гнусномъ преступленіи, какъ-будто бы оно было простымъ эпизодомъ первой любви, разсказалъ свои любимѣйшія воспоминанія о счастливыхъ дняхъ… и холодно, равнодушно была встрѣчена его довѣренность…
— Именно, г-нъ баронъ, сказалъ онъ, внезапно принявъ свой обыкновенный, холодный видъ: — все это относится къ дому Гельдберга… Я не осмѣлился бы занимать васъ разсказами, касающимися лично до меня… Одно слово объяснитъ вамъ все дѣло. Сара должна мнѣ нѣсколько мильйоновъ.
— У васъ есть, вѣроятно, документы?
— Ни одного.
Баронъ смотрѣлъ на Мира, ожидая дальнѣйшихъ объясненій.
Но на лицѣ послѣдняго теперь выражалась мнительность: онъ, казалось, раскаивался въ своей поспѣшности; но отступать было поздно.
— Г-нъ баронъ, продолжалъ онъ грустно: — надежда, родившаяся въ моемъ сердцѣ при вашемъ приходѣ, разсѣялась… Холодность, съ которою вы встрѣтили мою довѣренность, заставляетъ меня опасаться, не ошибся ли я въ вашихъ намѣреніяхъ… Однакожь доскажу все… Я уже говорилъ вамъ, что я безумецъ… и безуміе мое неизлечимо, потому-что я вѣчно буду любить эту женщину, ненавидящую и желающую погубить меня… Но и безумецъ имѣетъ свои свѣтлыя минуты… Вдали отъ нея, я возмущаюсь и пламенно желаю сбросить съ себя иго… мои честолюбивыя мечты, убиваемыя ея деспотизмомъ, пробуждаются съ большею силою: я хочу воротить богатство, ею у меня отнятое, хочу поднять домъ Гельдберга, который она съ одной, а Рейнгольдъ и Авель съ другой стороны, поколебали… хочу поднять этотъ домъ въ свою пользу… въ свою и въ вашу, г. баронъ, если вамъ угодно будетъ соединиться со мною противъ моихъ компаньйоновъ.
Баронъ, кажется, рѣшился ничему не удивляться.
— Охотно соглашусь на ваше предложеніе, г-нъ докторъ, возразилъ онъ очень-спокойно: — если вы объяснитесь…
На лицъ доктора Хозе-Мира не было уже и слѣда волненія, произведеннаго разсказомъ; но на немъ не выражалась и прежняя неизмѣнная мрачность. Онъ пристально глядѣлъ на барона, и въ глазахъ его сверкали умъ, твердая, непоколебимая воля.
Родахъ холодно, спокойно и молча выносилъ проницательный взглядъ доктора.
— Домъ Гельдберга будетъ въ нашихъ рукахъ, продолжалъ послѣдній: — если мы будемъ дѣйствовать заодно; только съ этой цѣлію я и желалъ переговорить съ вами.
— Говорите, докторъ, я слушаю.
— Вы прибыли изъ Германіи съ значительными документами, уплата которыхъ намъ теперь рѣшительно невозможна; слѣдовательно, мы въ вашихъ рукахъ… но для своей же пользы вы хотите пощадить насъ, и даже помочь намъ… Слушайте же внимательно. У Авеля нѣтъ ничего, кромѣ полудюжины лошадей, чистой крови, по его мнѣнію; у Рейнгольда, несмотря на всѣ спекуляціи его, нѣтъ ничего, кромѣ долговъ; графиня Лампіонъ богата, но это до насъ не касается. — Относительно же стараго Моисея я рѣшительно не знаю, что сказать; онъ окружаетъ себя таинственностью, которую мнѣ не удалось еще проникнуть… Каждый день запирается онъ у себя въ комнатѣ, и я удостовѣрился, что никто въ цѣломъ домѣ не знаетъ, что онъ дѣлаетъ.
— Но, во всякомъ случаѣ, какая бы ни была его тайна, мы не можемъ и на него положиться.
— А общественная касса пуста… Понимаете?
— Начинаю понимать. Извольте продолжать.
— Я кончу въ двухъ словахъ. Г-жа де-Лорансъ должна мнѣ огромную сумму… Употребивъ хитрость, я могу воротить свои деньги…
— Далѣе?
— Воротивъ деньги, я буду богатъ въ сравненіи съ своими нищими компаньйонами… Тогда вамъ нужно будетъ передумать; вы должны угрожать намъ процессомъ… У меня одного будутъ въ рукахъ средства удовлетворить васъ… Кажется, ясно, что этимъ способомъ мы, соединившись, завладѣемъ всѣмъ домомъ.
— Правда, сказалъ Родахъ: — но… вѣдь домъ и безъ того уже въ моихъ рукахъ?
— Позвольте. Я могу получить свои деньги на-дняхъ… Если долгъ уплатить вамъ по векселямъ, то вы теряете единственное оружіе, которымъ можете содержать насъ въ страхѣ; ибо, между нами будь сказано, господинъ баронъ, хотя тайны, извѣстныя вамъ, весьма-важны, — но вѣдь это давно-прошедшее… отъ Парижа до замка Блутгаупта далеко… да кромѣ того, нужны доказательства…
— Доказательства у меня есть, сказалъ баронъ: — сегодня утромъ я вручилъ одному честному, надежному человѣку шкатулку, содержащую въ себѣ доказательства, совершенно-достаточныя для того, чтобъ отправить весь домъ Гельдберга на эшафотъ!
Докторъ невольно отодвинулъ кресло и устремилъ на Родаха взглядъ, исполненный ужаса.
Лицо барона было по-прежнему холодно и спокойно.
— Я не говорилъ этого вашимъ компаньйонамъ, продолжалъ онъ: — потому-что эти господа тотчасъ же сдались, и угроза казалась мнѣ излишнею съ людьми, которые съ перваго слова признали себя побѣжденными; и вамъ, господинъ докторъ, я это говорю, какъ вы сами видите, очень-спокойно, безъ всякаго намѣренія пугать васъ… Въ доказательство этого, я почти готовъ принять ваше предложеніе.
Лицо Хозе-Мира нѣсколько прояснилось.
— Позвольте узнать, что заключается въ этой шкатулкѣ? проговорилъ онъ съ нѣкоторымъ остаткомъ боязни.
— Извольте; не считаю нужнымъ скрывать отъ васъ этого… Въ ней заключаются ваши письма, господинъ докторъ, изъ замка Блутгаупта отъ 1823 и 1824 годовъ. Эти письма, — надобно отдать вамъ справедливость, — написаны очень-умно и осторожно, но они поясняются другими письмами фан-Прэтта, Маджарина, кавалера фон-Рейнгольда и самого Моисея Гельда, написанными въ разныя времена.
— Но какимъ образомъ достались вамъ эти письма? спросилъ Португалецъ.
— Весьма-просто… Цахеусъ Несмеръ былъ вашимъ компаньйономъ, но не другомъ. Онъ безпрестанно страшился ссоры между вами, и потому хранилъ вѣрное оружіе въ случаѣ нападенія на него…
— Въ-продолженіе двадцати лѣтъ! произнесъ Мира.
— Да… Вы знаете, какъ Нѣмцы терпѣливы и осторожны… Если между нами дойдетъ дѣло до спора, господинъ докторъ, я сообщу вамъ гораздо-болѣе удовлетворительныя свѣдѣнія насчетъ того, что содержится въ моей шкатулкѣ… Но теперь мы въ мирѣ, а потому можемъ продолжать свои переговоры, не пускаясь въ разсужденія о войнѣ, до которой, можетъ-быть, никогда и не дойдетъ дѣло.
Пока докторъ мысленно взвѣшивалъ всѣ выгоды и невыгоды своего положенія, Родахъ продолжалъ, какъ-бы желая успокоить его:
— Взвѣсимъ наши обоюдныя отношенія… Я силенъ, но зачѣмъ мнѣ вамъ вредить?.. Намѣреніе мое ясно: я хочу воротить деньги для молодаго племянника Несмера, порученнаго моей опекѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и себѣ составить, — честнымъ образомъ, разумѣется, — маленькое состояньице…
Лицо Португальца совершенно прояснилось. Баронъ, открылъ наконецъ слабую сторону.
— Вы видите, продолжалъ Родахъ: — я сдѣлалъ уже первый шагъ… Я далъ вамъ изъ собственнаго своего кармана двадцать тысячь франковъ и просилъ васъ располагать мною, какъ вамъ угодно. Главная цѣль моя та, чтобъ домъ поправился и могъ уплатить хранящіеся у меня векселя… Вы же предлагаете мнѣ, вмѣсто четвертой доли, цѣлую половину: могу ли же я отказаться?.. Конечно, мнѣ пріятно было показать вамъ, что я могъ бы требовать львиную долю…
— И что вы поступаете великодушно, довольствуясь половиной, прервалъ его докторъ: — отдаю вамъ полную справедливость, господинъ баронъ, тѣмъ болѣе, что намѣренъ просить вашей помощи…
— Въ чемъ?
— Я говорилъ уже вамъ, что люблю Сару, проговорилъ докторъ: — люблю ее безумною, неизлечимою страстью… Я признался вамъ, что сдѣлался ея рабомъ, и что одно слово ея заставляетъ меня забывать все, все!.. Если я самъ вступлю съ нею въ переговоры, напередъ увѣренъ, что ни до чего не достигну… Надѣюсь только на вашу помощь…
— Я готовъ служить вамъ, возразилъ Родахъ не колеблясь: — дайте мнѣ средства, и я буду дѣйствовать.
Докторъ съ видимымъ удовольствіемъ придвинулъ свое кресло, снова погладилъ табакерку и повторилъ всю пантомиму, описанную нами при вступленіи въ этотъ разговоръ.
Нѣсколько минутъ спустя, онъ уперъ локти въ колѣни и наклонился впередъ, потомъ сталъ говорить тихимъ, таинственнымъ голосомъ.
Родахъ слушалъ внимательно.
Это продолжалось минутъ десять, по истеченіи которыхъ баронъ всталъ.
— Я согласенъ, господинъ докторъ, сказалъ онъ: — у меня нѣтъ еще никакихъ особенныхъ дѣлъ въ Парижъ; слѣдовательно, вы можете назначить какой вамъ угодно часъ и день.
— Надобно сообразиться съ обстоятельствами, отвѣчалъ Мира: — десятаго числа мы уплачиваемъ предъявляемые векселя… Такъ нельзя ли вамъ восьмаго?
— Извольте.
— Въ полдень?
— Въ полдень.
— Не забудьте: въ будущій четверкъ, восьмаго февраля въ полдень, вы будете у г-жи де-Лорансъ.
— Буду непремѣнно.
— Господинъ баронъ, я полагаюсь на васъ и прошу вѣрить, что признательность моя будетъ вѣчна.
Мира протянулъ къ нему руку. Родахъ пожалъ ее.
Они разстались, и въ то самое время, когда Родахъ переступалъ черезъ порогъ, докторъ повторилъ ему въ-слѣдъ:
— Въ четверкъ, восьмаго февраля, въ полдень!..
Это было въ будуаръ, убранномъ весьма-дорогою мёбелью, но безъ вкуса, придающаго цѣнность даже простымъ вещамъ.
Разнородная, причудливая мебель была украшена позолотой; рѣдкій, драгоцѣнный коверъ разстилался по всему полу; богатые обои, покрывавшіе стѣны, почти исчезали подъ картинами, въ которыхъ самое драгоцѣнное составляли рамы. Но все это стоило огромныхъ денегъ, хотя банковые билеты не придадутъ ни вкуса, ни даже того безсознательнаго такта, который достается въ удѣлъ истиннымъ вельможамъ: голова сахара, закутай ее хоть въ парчу, все-таки останется головой сахара, а торгашъ — торгашомъ… Кромѣ картинъ, были статуэтки, японскія вазы и китайскіе уроды. Каминъ уставленъ до-нельзя; на консоляхъ негдѣ было положить булавки; этажерки ломились подъ тяжестію разнородныхъ вещицъ.
Мы описали кабинетъ Авеля Фон-Гельдберга.
Онъ сидѣлъ передъ каминомъ, напротивъ барона Фон-Родаха.
На молодомъ Гельдбергѣ былъ какой-то невиданный шлафрокъ и невоображаемыя туфли. Не беремся описывать ихъ, предоставляя это воображенію читателя.
Не болѣе минуты прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ вошелъ баронъ.
Авель только-что раскланялся съ нимъ и предлагалъ ему гаванскую сигару въ какой-то фантастической сигарочницѣ.
Баронъ принялъ сигару, не взглянувъ даже на сигарочницу.
— Боже мой, господинъ баронъ, сказалъ Авель, подавая ему огня въ маленькой жаровнѣ, привезенной съ береговъ Нила: — простите мнѣ великодушно, что я осмѣлился пригласить васъ въ свою бѣдную мансарду.
Баронъ возвратилъ ему жаровню и пустилъ струю дыма, кивнувъ головою.
Быть-можетъ, онъ первый изъ входившихъ въ эту комнату не сказалъ Авелю комплимента на счетъ убранства ея.
Авель оскорбился этимъ, но инстинктивно понялъ, что не имѣлъ ни права, ни возможности выказать своего неудовольствія человѣку, котораго долженъ былъ беречь.
— Покорно благодарю васъ, г-нъ баронъ, продолжалъ онъ, небрежно ставя жаровню на каминъ: — что вы вспомнили о моей просьбѣ…
— Я пришелъ, отвѣчалъ Родахъ: — полагая, что вы хотите сообщить мнѣ что-либо важное… наше взаимное положеніе таково, что мы должны дѣйствовать какъ-можно-согласнѣе.
Авель надѣялся-было сблизиться съ Родахомъ; но холодность барона разсѣяла всѣ надежды его, и онъ по-неволѣ отказался отъ фамильярности.
— Вы не ошиблись, г-нъ баронъ, сказалъ онъ: — именно, мнѣ нужно сдѣлать вамъ предложеніе… душевно желаю, чтобъ вы его приняли… Во избѣжаніе излишней потери времени, пойду прямо къ цѣли.
Родахъ кивнулъ головою и, углубившись въ мягкое кресло, приготовился слушать.
— Вотъ въ чемъ дѣло, продолжалъ Авель: — давно уже я замѣчаю, что у доктора Хозе-Мира и кавалера Рейнгольда есть отъ меня секреты… Сегодня, нѣсколько словъ, произнесенныхъ вами, превратили мои подозрѣнія въ увѣренность. Я не требую у васъ никакихъ объясненій по этому предмету, г-нъ баронъ; но убѣжденъ, что въ прошлой жизни кавалера Рейнгольда и доктора Мира есть какая-то таинственная исторія, въ которую замѣшанъ и отецъ мой…
— Точно, есть, отвѣчалъ Родахъ.
Авель промолчалъ съ секунду, надѣясь, что баронъ прибавитъ нѣсколько словъ; но Родахъ молчалъ и съ медленностію, съ наслажденіемъ новичка курилъ свою сигару, пуская къ верху струйки душистаго, синеватаго дыма.
— И такъ, вы сами подтверждаете мои слова, продолжалъ Авель. — Не смотря на то, что я рѣшительно не знаю, въ чемъ заключается эта исторія, смѣю увѣрить васъ, г-нъ баронъ, что бѣдный отецъ мой не преступникъ… онъ, вѣроятно, дѣйствовалъ по внушенію своихъ компаньйоновъ… Я знаю своего отца: онъ слабъ, но добръ… Знаю также и своихъ компаньйоновъ… Позвольте мнѣ говорить прямо: Рейнгольдъ негодяй, способный на все; а мрачный докторъ не лучше Рейнгольда!..
— Не-уже-ли вы только для этого и приглашали меня къ себѣ?.. спросилъ Родахъ, мизинцемъ сбивая золу съ сигары.
— Нѣтъ, г-нъ баронъ, продолжалъ Авель: — я просилъ васъ къ себѣ, потому-что вижу, какое искреннее участіе принимаете вы въ благоденствіи нашего дома, и желаю поручить вамъ дѣло, отъ окончанія котораго зависитъ все!..
Авель замолчалъ на минуту, какъ-бы стараясь припомнить фразы напередъ приготовленной имъ рѣчи, потомъ продолжалъ:
— Мейнгеръ Фабрицій фан-Прэттъ имѣетъ на насъ вексель въ полтора мильнона.
— А! произнесъ Родахъ небрежно: — это много!
— Это мнѣ извѣстно лучше, нежели кому другому, потому-что мнѣ поручено вести переговоры съ фан-Прэттомъ… Выведенный изъ терпѣнія, онъ угрожаетъ намъ процессомъ… и, смѣю сказать безъ хвастовства, только благодаря моей дипломаціи, онъ до-сихъ-поръ ограничивался однѣми угрозами… Но всему есть конецъ… я убѣжденъ, что онъ ни за что болѣе не отсрочитъ.
— А когда послѣдній срокъ? спросилъ баронъ.
— Въ будущую субботу.
— Успѣете ли вы еще написать къ нему?..
— Я ужь писалъ нѣсколько разъ; новое письмо ни къ чему не послужитъ… Я знаю, что онъ поручилъ уже своему повѣренному здѣсь, въ Парижѣ, подать ко взъисканію, если въ субботу не бутъ произведена уплата.
Баронъ внимательно разсматривалъ сигару, повертывая ее въ рукахъ.
— Вы сообщили мнѣ весьма-непріятную новость, сказалъ онъ: — но я не могу помочь вамъ.
— Можете, возразилъ Авель. — Я имѣю свои причины думать, что мейнгеръ фан-Прэттъ не поступалъ бы съ нами такъ жестоко, еслибъ не былъ побуждаемъ къ тому нѣкогда Яносомъ Георги и Цахеусомъ Несмеромъ, — тѣмъ болѣе, что и его выгоды требуютъ поддержанія нашего дома. Я бы самъ поѣхалъ къ нему, но, признаюсь откровенно, боюсь уѣхать изъ Парижа и оставить домъ въ распоряженіи двухъ человѣкъ, вовлекшихъ его уже въ погибель.
— Да, это понятно, сказалъ Родахъ очень-серьёзно.
Это было первое слово, доказавшее, по-видимому, нѣкоторое участіе, и оно крайне обрадовало молодаго Гельдберга.
— Между-тѣмъ, какъ вамъ, г-нъ баронъ, продолжалъ онъ: — я готовъ ввѣрить все свое состояніе!
— Благодарю за честь.
— Не за что!.. Всѣ находятъ, что я отъ природы одаренъ весьма проницательнымъ умомъ… я понялъ васъ съ перваго взгляда и уважаю даже за нѣсколько-жесткую откровенность… Притомъ же, вы дворянинъ, а мы, дворяне, скорѣе понимаемъ другъ друга… Еслибъ у этихъ презрѣнныхъ людей, которыхъ я обязанъ называть своими компаньйонами, текла въ жилахъ хоть капля благородной крови…
Родахъ даже не улыбнулся.
— Мнѣ кажется, что кавалеръ Рейнгольдъ… замѣтилъ онъ.
Авель презрительно пожалъ плечами.
— Плебей, любезнѣйшій баронъ, возразилъ онъ: — плебей отъ полосъ своего парика до пятокъ плоскихъ ногъ!.. Вы не можете представить себѣ, что я переношу съ этими людьми! Но возвратимся къ дѣлу: отношенія ваши къ намъ даютъ вамъ большую силу; но, съ другой стороны, не забудьте, что я ношу имя, на которомъ основанъ весь кредитъ нашего дома… Если мы счастливо покончимъ дѣло съ фан-Прэттомъ, мы спасены… Вы видите, я говорю съ вами откровенно, прошу и васъ поступать также. Не отклонить ли намъ отъ себя этихъ двухъ человѣкъ, которыхъ мы равно презираемъ, и не составить ли союза вдвоемъ?
— Можно, отвѣчалъ баронъ.
Радостная улыбка выступила на лицѣ Авеля.
— Какъ я радъ, что вы съ перваго слова поняли меня, г-нъ баронъ! вскричалъ онъ: — эти два человѣка надоѣли мнѣ до нельзя, и я почту себѣ за честь имѣть такого компаньйона, какъ вы, г-нъ баронъ!
Родахъ поклонился.
— О, не думайте, чтобъ я говорилъ вамъ комплименты! продолжалъ молодой человѣкъ. — Для доказательства моего искренняго довѣрія къ вамъ, я сейчасъ же готовъ вручить вамъ дѣло фан-Прэтта, отъ рѣшенія котораго зависитъ вся будущность нашего дома… Согласитесь ли вы взять это дѣло на себя?
— Охотно, возразилъ Родахъ. — Выгоды наши одинаковы; а нѣкоторыя обстоятельства, сообщенныя мнѣ Цахеусомъ Несмеромъ, помогутъ, надѣюсь, уговорить вашего амстердамскаго корреспондента.
Авель улыбнулся весьма-тонко, по ею мнѣнію.
— Я самъ надѣялся на эти обстоятельства, сказалъ онъ. — Хоть я и не знаю вашихъ тайнъ, но дѣлаю свои маленькія наблюденія и дѣйствую сообразно съ ними.
— Цахеусъ часто говаривалъ мнѣ, возразилъ Родахъ очень-серьёзно: — «молодой г-нъ Гельдбергъ уменъ не по лѣтамъ!..»
Авель придалъ лицу своему скромную улыбку, въ которой проглядывала наивность гордости.
— Благодарю за комплиментъ! проговорилъ онъ: — но потолкуемте о дѣлѣ фан-Прэтта… Теперь понедѣльникъ, а письма приходятъ сюда изъ Амстердама въ два дня… Если вы не будете у фан-Прэтта въ четверкъ, 8 февраля утромъ, то онъ не успѣетъ написать къ своему повѣренному.
— Въ такомъ случаѣ, возразилъ Родахъ: — я буду у фан-Прэтта въ четверкъ 8-го февраля, утромъ.
— У васъ нѣтъ никакихъ дѣлъ въ Парижѣ?
— Никакихъ; я только-что пріѣхалъ сюда.
Авель радостно потиралъ руки.
— Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! вскричалъ онъ: — я боялся какихъ-нибудь препятствій; но теперь вы дали мнѣ слово, и я спокоенъ… Я недавно видѣлъ, въ нашей конференц-залѣ, какъ вы ведете дѣла, и готовъ прозакладывать голову, что будетъ успѣхъ!
— Надѣюсь, сказалъ Родахъ.
— Когда вы вернетесь, мы пріймемся за моихъ любезныхъ компаньйоновъ… Во время вашего отсутствія, я приготовлю все къ аттакѣ.
Родахъ всталъ и бросилъ остатокъ сигары въ каминъ.
— Полагаюсь на ваше искусство, сказалъ онъ. — Что же касается до меня, то я употреблю всѣ мѣры…
— Не забудьте, что вы должны быть въ Амстердамѣ будущій четверкъ, 8-го февраля, никакъ-непозже полудня.
— Я уѣзжаю завтра на почтовыхъ и даю вамъ вѣрное слово, что въ будущій четверкъ до полудня буду у достойнаго мейнгера фан-Прэтта.
— Не проводить ли васъ до первой станціи? спросилъ Авель.
— Сдѣлайте одолженіе, если вамъ есть время.
— Такимъ-образомъ, думалъ молодой человѣкъ: — я удостовѣрюсь, точно ли онъ поѣдетъ… Завтра же, продолжалъ онъ вслухъ: — я вручу вамъ довѣренность, всѣ документы, и сообщу всѣ нужныя свѣдѣнія… Итакъ, до завтра, г-нъ баронъ!
— До завтра, г-нъ Гельдбергъ!
Два новые компаньйона пожали другъ другу руки, и Родахъ удалился.
Когда онъ вышелъ, молодой Гельдбергъ потеръ себѣ руки съ торжествующимъ видомъ.
— Какое бремя я свалилъ съ плечъ долой! вскричалъ онъ: — почтенный баронъ считаетъ себя, вѣроятно, большимъ дипломатомъ, а между-тѣмъ я заставилъ его дѣлать все, что мнѣ хотѣлось…
Послѣ этихъ словъ, онъ махіавелически засмѣялся и заглянулъ въ зеркало, чтобъ посмотрѣть, не похожъ ли онъ на покойнаго г. де-Талейрана.
Десять минутъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ Родахъ вышелъ изъ будуара молодаго Гельдберга.
Онъ прогуливался подъ руку съ кавалеромъ Рейнгольдомъ по маленькой террассѣ, на которую былъ выходъ изъ кабинета кавалера.
Они продолжали начатый разговоръ.
— Я зналъ, что мы прекрасно поймемъ другъ друга, говорилъ кавалеръ: — во-первыхъ, вы такъ умны, что не можете не согласиться со мною на счетъ глупенькаго Авеля и несчастнаго доктора, безпрестанно напоминающаго мнѣ мелодраматическаго тирана или измѣнника. Да, ихъ непремѣнно надобно отклонить… Во-вторыхъ, вы такъ хорошо знаете дѣла, что не можете не понять необходимости послѣднихъ переговоровъ съ Маджариномъ Яносомъ Георги… По недостаточно понимать и соглашаться… Надобно дѣйствовать, а времени немного…
— Я готовъ дѣйствовать, возразилъ Родахъ.
— Прекрасно. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что Маджаринъ Яносъ и мейнгеръ фан-Прэттъ сговорились напасть на насъ въ одно время… Они оба назначили послѣдній срокъ до 10-го этого мѣсяца… Отразимъ же ударъ, грозящій мнѣ, и пусть Авель вѣдается, какъ знаетъ.
— Согласенъ.
— Онъ не раздѣлается съ толстымъ Голландцемъ, и намъ тогда легче будетъ раздавить его…
— Это ясно какъ день.
— Но не надо медлить!.. Времени мало, а чтобъ хорошо покончить дѣло, баронъ, вы должны быть въ Лондонѣ… Позвольте…
Онъ сосчиталъ по пальцамъ, потомъ продолжалъ:
— Въ будущій чегверкъ, 8-го февраля, до полудня.
— Прекрасно, отвѣчалъ Родахъ.
— Однако, подумайте хорошенько… не задержитъ ли васъ что-нибудь?
— Я только-что пріѣхалъ изъ Германіи и не имѣю здѣсь рѣшительно никакихъ дѣлъ.
— Въ такомъ случаѣ, вы даете мнѣ слово?..
— Даю вамъ вѣрное слово, договорилъ Родахъ: — быть въ Лондонѣ въ будущій четверкъ, 8 февраля, до полудня…
IV.
Кавалеръ фон-Рейнгольдъ.[править]
Докторъ Хозе-Мира и Авель фон-Гельдбергъ имѣли весьма-важныя причины прибѣгать къ помощи барона фон-Родахъ.
Мира утомился въ тщетной борьбѣ съ пятнадцатилѣтней любовью, тѣмъ болѣе сильною, что она длилась давно и вкоренилась въ пустомъ сердцѣ, въ которомъ угасли всѣ другія ощущенія.
Авелю не хотѣлось уѣзжать изъ Парижа, гдѣ его удерживали, во-первыхъ, танцовщица и лошади, а во-вторыхъ, опасеніе какой-нибудь измѣны двухъ компаньйоновъ во время его отсутствія.
Кромѣ-того, докторъ и Авель видѣли, что весь домъ ихъ находился въ рукахъ Родаха. Значительная сумма, которую онъ далъ имъ, безъ всякой со стороны ихъ просьбы, подала имъ высокое понятіе о его финансовыхъ средствахъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, заставляла предполагать въ немъ сговорчивость и даже легкомысліе, которыми каждый надѣялся воспользоваться.
Вотъ главныя причины ихъ предложеній, совершенно-искреннихъ. Авель и Мира сильно желали подкрѣпить собственную слабость силою этого человѣка, казавшагося богатымъ.
Но ни Авель, ни Мира не имѣли такихъ важныхъ причинъ, какъ кавалеръ Рейнгольдъ.
Онъ былъ въ томъ же положеніи, какъ и они; и у него было трудное дѣло, дѣйствительныя опасности котораго онъ увеличивалъ, по своей трусости. Неудачное окончаніе поединка Вердье съ Францомъ сильно поколебало его самоувѣренность. Онъ былъ боленъ нравственно и вездѣ, куда ни обращался, встрѣчалъ столько опасностей, что помощникъ казался ему необходимымъ.
Въ ту минуту, когда нравственная слабость его была увеличена послѣдней неудачей, одна мысль о свиданіи съ Маджариномъ Яносомъ Георги кружила ему голову, и онъ скорѣе согласился бы видѣть паденіе дома Гельдберга, нежели ѣхать въ Лондонъ.
Маджаринъ былъ человѣкъ грозный. Двадцать лѣтъ не охолодили его воинственной натуры, — онъ разбогатѣлъ, но остался прежнимъ дикаремъ и не умѣлъ рѣшать спора иначе, какъ съ саблею въ рукѣ. Своею отчаянною храбростью онъ составилъ себѣ репутацію въ Лондонѣ. Онъ прослылъ львомъ. Въ столицѣ всевозможныхъ эксцентричествъ, всѣ были въ восторгѣ отъ купца, имѣвшаго уже пятьдесятъ дуэлей и незнавшаго за собою ни одного процесса.
Бѣдный кавалеръ Рейнгольдъ охотнѣе бы согласился имѣть пятьсотъ процессовъ, нежели одинъ поединокъ.
Вотъ почему онъ несказанно обрадовался, когда баронъ такъ скоро и охотно принялъ его предложеніе.
— Что за прекрасный человѣкъ этотъ баронъ Родахъ! Какъ кстати явился онъ въ Парижѣ!.. И къ чему повело все его важничанье? Къ тому, что его перехитрили… онъ заплатилъ долгъ, обѣщалъ дать денегъ къ предполагаемому празднику въ Германіи — празднику, бывшему отчаяннымъ ва-банкомъ дома Гельдберга; далъ слово поправить неудачу негодяя Вердье; наконецъ, принималъ на себя отчаянное порученіе, которое могло имѣть успѣхъ, но въ которомъ врядъ ли обойдется безъ ранъ. И все это для того, чтобъ поправить дѣла дома, который съ нимъ же затѣетъ процессъ, когда онъ вздумаетъ требовать платы! Удивительный, рѣдкій, достойный человѣкъ! Какъ хорошо сдѣлалъ Цахеусъ Несмеръ, что отправился на тотъ свѣтъ! Правда, почтенный баронъ иногда грозилъ, и въ рукахъ у него было оружіе, которымъ нельзя было презирать; но онъ такъ вѣжливо дѣйствовалъ этимъ оружіемъ, и вмѣсто того, чтобъ разить, онъ же помогалъ! Добрый человѣкъ!
Рейнгольдъ внутренно смѣялся надъ нимъ отъ всей души.
— Надобно отдать вамъ справедливость, г. баронъ, сказалъ онъ: — вы прекрасно поняли свою слабую и сильную сторону въ-отношеніи къ намъ… Другой готовъ бы былъ безразсудно принять рѣшительныя мѣры; но вы, по своему уму и знанію людей, поняли опасность этихъ мѣрь. Такимъ-образомъ, вы не только получите все сполна, что вамъ слѣдуетъ, но, кромѣ того, сдѣлаетесь однимъ изъ начальниковъ дома Гельдберга, у котораго, надѣюсь, вскорѣ будутъ только два начальника — вы, да я.
— Надѣюсь, возразилъ Родахъ.
— Надѣйся! думалъ Рейнгольдъ: — будь мраченъ, холоденъ, важничай, пріятель! Ты имѣешь на то полное право, потому-что оказываешь мнѣ важную услугу. — Въ Лондонъ можно доѣхать въ тридцать-шесть часовъ, продолжалъ онъ вслухъ: — но на море полагаться нельзя, и я бы совѣтовалъ вамъ уѣхать завтра же утромъ.
Рейнгольдъ дружески пожалъ ему руку.
— По-истинѣ, баронъ, вамъ надобно удивляться! вскричалъ онъ: — вы всегда готовы на все! Для васъ нѣтъ препятствій! Какъ прекрасно пойдутъ дѣла нашего дома, когда мы вдвоемъ будемъ управлять имъ! Что касается до меня, я желаю быть не только вашимъ компаньйономъ, но и другомъ, въ полномъ смыслѣ этого слова.
Рейнгольдъ произнесъ эту фразу съ удивительнымъ жаромъ.
По мускуламъ холоднаго, неподвижнаго дотолѣ лица барона фон-Родаха пробѣжала легкая, едва-замѣтная дрожь. Онъ опустилъ глаза, но не такъ быстро, чтобъ могъ скрыть молнію, сверкнувшую изъ нихъ; морщинки горькой улыбки образовались подъ усами его, спускавшимися по сторонамъ рта.
Все это было дѣломъ одной секунды. Кавалеръ Рейнгольдъ не успѣлъ ничего замѣтить.
Одно только его поразило, именно — странное выраженіе, съ которымъ баронъ отвѣчалъ ему:
— Между компаньйонами, г. Рейнгольдъ, всегда должна быть тѣсная дружба, и я охотно принимаю ваше предложеніе.
Кавалеръ посмотрѣлъ на него мнительно: такъ сильно выраженіе голоса Родаха противоречило этимъ мирнымъ словамъ. Рейнгольдъ даже думалъ, что встрѣтитъ недружелюбный, угрожающій взглядъ.
Но въ одно мгновеніе черты барона приняли прежнюю холодную неподвижность.
— Передъ отъѣздомъ, продолжалъ онъ: — я попрошу васъ дать мнѣ всѣ свѣдѣнія, необходимыя для моей поѣздки въ Лондонъ, и бумаги, касающіяся до возлагаемаго вами на меня порученія.
Рейнгольдъ вошелъ въ свой кабинетъ. Въ ту самую минуту, когда онъ началъ уже отпирать свое бюро, его остановила внезапная мысль.
— Посвященіе въ тайны этого дѣла требуетъ много времени, потому-что оно весьма запутано, сказалъ Рейнгольдъ: — а я, кажется, уже говорилъ вамъ, г. баронъ, о нѣкоторомъ бракѣ, чрезвычайно-важномъ для меня… Теперь наступила именно та эпоха, когда я долженъ играть роль почтительно-влюбленнаго жениха. Я долженъ сейчасъ же ѣхать къ виконтессѣ д’Одмеръ… Нельзя ли вамъ будетъ зайдти ко мнѣ сегодня вечеромъ?
— Невозможно, отвѣчалъ Родахъ: — неожиданное путешествіе заставляетъ меня исполнить сегодня же вечеромъ нѣкоторыя другія дѣла, которыя я хотѣлъ исполнить завтра или послѣзавтра.
— Это не бѣда! Оставьте мнѣ свой адресъ, и я заѣду къ вамъ ночью, въ которомъ часу вамъ угодно будетъ назначить.
Баронъ, по-видимому, колебался.
— Любезный кавалеръ, сказалъ онъ наконецъ: — я человѣкъ странный, прихотливый… я люблю быть всегда свободенъ, а потому во время путешествій своихъ никому не открываю, гдѣ останавливаюсь.
При этихъ словахъ, Рейнгольдъ лукаво улыбнулся и погрозилъ барону пальцомъ.
— Я увѣренъ, сказалъ онъ: — что у васъ есть какая-нибудь любовная интрижка… Въ ваши лѣта и съ вашею наружностью, г. баронъ, это весьма-позволительно.
— Вы имѣете полное право давать волю своему воображенію, г. кавалеръ.
— Простите мою нескромность! Но какъ же доставить вамъ необходимыя свѣдѣнія и документы?
Рейнгольдъ задумался.
— Есть одно средство, сказалъ онъ наконецъ: — но я опасаюсь, что и оно не будетъ согласно съ вашими привычками.
— Извольте говорить.
— Отсюда до Булони дилижансъ идетъ скорѣе тяжелой почты…
— Я прямо отъ васъ пойду взять мѣсто.
— Если вы позволите, такъ я доѣду съ вами до конторы дилижансовъ, и дорогой мы переговоримъ о дѣлахъ.
— Такимъ-образомъ, думалъ про себя Рейнгольдъ: — я удостовѣрюсь, не хочетъ ли онъ обмануть меня…
Но Родахъ охотно принялъ его предложеніе.
— Извольте, сказалъ онъ: — я буду у васъ завтра рано утромъ, и мы выйдемъ вмѣстѣ… Итакъ, до свиданія, г. кавалеръ; желаю вамъ счастливаго успѣха въ дѣлахъ.
Онъ пошелъ къ двери; Рейнгольдъ, продолжая начатый разговоръ, провожалъ его.
Они вмѣстѣ сошли съ парадной лѣстницы и вступили въ контору, гдѣ служащіе готовились расходиться по домамъ.
Въ передней, Клаусъ, въ своемъ черномъ фракѣ, продолжалъ важно прохаживаться взадъ и впередъ.
Въ самомъ отдаленномъ углу комнаты, на скамейкѣ, обитой зеленымъ сафьяномъ, сидѣла одна только просительница.
То была бѣдная старуха Реньйо. Она прождала три часа въ молчаніи, стараясь почти удерживать дыханіе съ инстинктивною робостью, достающеюся въ удѣлъ нищетѣ.
Въ то самое время, когда Родахъ и кавалеръ входили въ контору, Клаусъ повторялъ старухѣ въ двадцатый, быть-можетъ, разъ, что ей никакъ не удастся видѣть г. кавалера Рейнгольда.
Старуха не отвѣчала.
Клаусъ вообразилъ уже, что она имѣла намѣреніе ночевать въ передней.
Между-тѣмъ, бѣдная старушка уже болѣе пятидесяти разъ говорила себѣ:
— Подожду еще минуту… Если первый человѣкъ, который пройдетъ черезъ переднюю, будетъ не онъ, такъ я уйду…
И первый человѣкъ проходилъ, не удостоивая бѣдной старухи взглядомъ; то былъ не онъ… А между-тѣмъ, бѣдная старуха Реньйо все еще ждала…
Ей казалось, что, съ удаленіемъ изъ этого дома, она лишится послѣдней надежды… За дверьми дома ожидалъ ее неизбѣжный позоръ, а за позоромъ тягостная смерть между сырыми стѣнами тюрьмы!..
И еще разъ отворилась дверь…
Старуха подняла глаза, омоченные слезами… и не вѣрила глазамъ своимъ; вся кровь бросилась ей въ лицо; она скоро встала, и крикъ радости замеръ въ груди ея.
Рейнгольдъ и баронъ Родахъ въ одно время взглянули въ ту сторону, откуда слышался крикъ. Они увидѣли старуху, протягивавшую къ нимъ дрожащія руки.
Лицо кавалера покрылось зеленоватою блѣдностью. Онъ отступилъ, какъ-бы наступивъ на змѣю.
Родахъ узналъ старуху, съ которою, нѣсколько часовъ назадъ, ждалъ въ передней. Обративъ взоръ къ кавалеру, онъ былъ пораженъ его смущеніемъ.
Какая могла быть причина этому внезапному смущенію? Родахъ внимательнѣе посмотрѣлъ на старуху и увидѣлъ умоляющее выраженіе страдальческаго лица ея. Это лицо пробудило въ немъ неясныя воспоминанія. Онъ былъ увѣренъ, что видалъ эту старуху; по когда, гдѣ?..
Старуха продолжала глядѣть на кавалера глазами, полными слезъ.
Кавалеръ не трогался. Онъ вперилъ глаза въ полъ, какъ-будто-бы предъ нимъ явилась голова Медузы.
Родахъ смотрѣлъ то на старушку, то на кавалера.
Клаусъ остановился на противоположномъ концѣ передней. Онъ употреблялъ неимовѣрныя усилія, чтобъ сохранить важный и серьёзный видъ, который принималъ всегда, когда облекался въ свой черный фракъ, — но не могъ… Издали смотрѣлъ онъ выпуча глаза на эту нѣмую сцену, никакъ не понимая, что могло быть общаго между гордымъ, богатымъ, дерзкимъ кавалеромъ фон-Рейнгольдомъ и несчастной старушонкой, обходившейся почтительно даже съ нимъ, Клаусомъ…
По его мнѣнію, мадамъ Реньйо, съ своимъ покорнымъ видомъ и изношеннымъ платьемъ была не что иное, какъ нищая. Какъ же объяснить странное впечатлѣніе, произведенное видомъ ея на одного изъ компаньйоновъ могущественнаго дома Гельдберга?..
Какъ ни думалъ Клаусъ, однакожь эта сцена все оставалась для него необъяснимою загадкою.
По мѣрѣ того, какъ длились это молчаніе и неподвижность, смущеніе Рейнгольда становилось болѣе-замѣтнымъ. Посинѣвшія губы его дрожали, на лбу образовались внезапныя морщины, на щекахъ выступали то синеватыя, то красныя пятна.
Старуха уперлась одною рукою объ стѣну, а другую приложила къ волновавшейся груди; она не могла перенести всѣхъ чувствованій, наполнявшихъ ея сердце; ноги ея подгибались; крупныя слезы катились по морщинамъ, перерѣзывавшимъ впалыя щеки ея.
Наконецъ, она проговорила тихимъ, жалобнымъ голосомъ чье-то имя…
Баронъ Родахъ услышалъ это имя и въ одно мгновеніе понялъ всю тайну этой сцены.
Кавалеръ притворился, будто не разслышалъ имени, произнесеннаго старухой; но смущеніе его увеличилось, и нѣсколько капель пота выкатилось изъ-подъ парика его.
Старуха промолчала еще нѣсколько секундъ, потомъ изъ груди ея вырвался жалобный стонъ… Она покачнулась и какъ безжизненная масса опустилась на скамью.
Родахъ бросился къ ней на помощь. — Около минуты поддерживалъ онъ ее.
Рейнгольдъ не тронулся съ мѣста.
Когда старуха стала приходить въ себя, Родахъ шепнулъ ей на ухо:
— Вы мадамъ Реньйо?
Она утвердительно кивнула головой.
— Бѣдная мать!.. проговорилъ баронъ съ выраженіемъ глубокаго состраданія.
— Г-нъ кавалеръ, сказалъ онъ вслухъ, возвращаясь къ Рейнгольду: — не желаю болѣе отнимать у васъ драгоцѣннаго времени… Эта бѣдная женщина хочетъ наединѣ переговорить съ вами… Прощайте, до свиданія.
Рейнгольдъ бросилъ проницательный взглядъ на барона. — Ему казалось, что въ словахъ его былъ тайный смыслъ; но лицо Родаха было по-прежнему холодно и спокойно.
— Я знаю эту почтенную даму, продолжалъ онъ раскланиваясь: — это тампльская торговка, мадамъ Реньйо… Она несчастна, и если моя рекомендація можетъ послужить къ чему-нибудь, я попрошу васъ, г-нъ кавалеръ, выслушать ея просьбу.
— Конечно… вы, г-нъ баронъ… разумѣется… бормоталъ Рейнгольдъ, не зная, что сказать.
Баронъ, между-тѣмъ, подошелъ уже къ двери, слегка кивнулъ головою Клаусу и исчезъ.
Въ слѣдующей комнатѣ онъ остановился въ задумчивости и какъ-бы прислушиваясь къ тому, что происходило за нимъ.
Станъ его выпрямился; голова поднялась, брови насупились, и въ очеркѣ рта выразилось глубокое презрѣніе.
Въ комнатѣ, изъ которой онъ только-что вышелъ, не было слышно ни малѣйшаго шума. — Баронъ послушалъ еще около минуты и потомъ отворилъ дверь, къ которой подошелъ.
Въ разсѣянности и озабоченности, Родахъ не замѣтилъ, что ошибся и вмѣсто того, чтобъ выйдти въ сѣни, вошелъ въ незнакомую ему комнату.
Полагая, что сѣни слѣдовали за этой комнатой, онъ прошелъ ее, не обращая даже вниманія на окружавшіе его предметы. За этой комнатой слѣдовалъ корридоръ, изъ котораго, по мнѣнію Родаха, вѣроятно былъ выходъ на дворъ.
Но этотъ корридоръ, полъ котораго былъ устланъ мягкимъ ковромъ, заглушавшимъ шаги, оканчивался стеклянною дверью, завѣшенною съ той стороны шелковыми занавѣсками.
За дверью онъ услышалъ два женскіе голоса.
Женщины разговаривали, и барону послышалось, что онѣ нѣсколько разъ произнесли его имя…
V.
Бѣдная мать.[править]
Кавалеръ Рейнгольдъ остался недвижимъ, какъ-бы пораженный громомъ, послѣ ухода Родаха. Послѣднія слова, произнесенныя барономъ, до-нельзя увеличили его смущеніе…
Родахъ сказалъ: «я знаю эту женщину…»
Правду ли онъ говорилъ? — Можетъ-быть. — Родахъ былъ человѣкъ страшный…
Немного часовъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ вступилъ въ домъ Гельдберга, явился неизвѣстно откуда и какъ, и уже покорилъ своей власти трехъ компаньйоновъ.
Онъ все зналъ — какъ вчерашнія, такъ и давно-прошедшія событія. Онъ напомнилъ компаньйонамъ тайну, заглаженную, по ихъ мнѣнію, двумя десятилѣтіями!
Но между тайнами г. кавалера фон-Рейнгольда была одна, болѣе другихъ для него важная… Онъ готовь былъ заплатить деньгами, даже открыть часть другихъ своихъ секретовъ, чтобъ скрыть одну только тайну, касавшуюся бѣдной старухи, удрученной горестями и съ покорностью сидѣвшей въ его передней.
Тягостна была бы для Рейнгольда исповѣдь его, но тягостнѣе всего было въ ней одно признаніе… признаніе въ низкомъ происхожденіи. Его не безпокоило воспоминаніе о преступленіи; въ смущеніи его не было раскаянія: одна тщеславная, унизительная гордость вызывала краску стыда на лицо его… Онъ страдалъ, страдалъ невыразимо и, можетъ-быть, въ первый разъ съ давняго времени сердце забилось въ груди его.
Не отгадалъ ли баронъ, человѣкъ, одаренный, повидимому, ясновидѣніемъ, — не отгадалъ ли онъ тайну жизни Рейнгольда?..
Кавалеръ не зналъ, что дѣлать. Онъ стоялъ потупивъ глаза.
Клаусъ инстинктивно понималъ всю опасность своего положенія, будучи свидѣтелемъ сцены, непріятной для его господина; онъ отвернулся и отдалъ бы свое мѣсячное жалованье, чтобъ перенестись какимъ-нибудь волшебствомъ куда-нибудь подальше.
Старая тампльская торговка ничего этого не замѣчала. Она устремила на кавалера Рейнгольда взоръ, въ которомъ вмѣстѣ выражались и неограниченная любовь и необъятная горесть. Она замѣтила удаленіе барона только потому, что подумала:
— Теперь онъ остался одинъ… вѣроятно подойдетъ ко мнѣ…
И въ глубинѣ огорченной души ея пробудилась надежда… хотя и весьма-слабая, но все-таки надежда.
Путешественники разсказываютъ о наслажденіи, доставляемомъ одной каплей воды послѣ томительной жажды въ знойныхъ стеляхъ. Несчастный узникъ, привыкшій къ мраку своей темницы, принимаетъ и сумерки за блескъ солнца.
Тампльская торговка ждала, и слезы высыхали на рѣсницахъ ея.
Она ждала долго. И въ минуты этого ожиданія, цѣлый міръ воспоминаній пробудился въ душѣ ея.
Она вспоминала то время, когда была молода, хороша собою и когда ей улыбался хорошенькій, бѣлокурый ребенокъ. Ребенокъ былъ золъ, и, казалось, невидимая сила влекла его къ пороку; но какая мать замѣчаетъ подобные недостатки?..
Она вспоминала, какъ ребенокъ подросталъ и всегда господствовалъ надъ товарищами шумныхъ игръ, на Площади-Ротонды… Наконецъ, онъ поступилъ въ школу. Какъ она гордилась этимъ! До него никто изъ всей фамиліи Реньйо не бывалъ въ школѣ.
А что говорили сосѣди?.. Что маленькій Жакъ и безъ того уже слишкомъ-смышленъ… что ему учиться не-зачѣмъ… Но чего не выдумаетъ зависть? Боже мой! какъ мало безпокоили ее въ то время всѣ эти толки! — Ребенокъ исправится, повторяла она; тотъ, кто слишкомъ-уменъ на двѣнадцатомъ году, становится простякомъ на двадцатомъ, а глупцомъ на тридцатомъ… Пусть только дѣтство пройдетъ — тогда увидятъ!
Дѣтство прошло. Жакъ сдѣлался красивымъ юношей; онъ завивался и изъ всей силы затягивалъ себѣ талью: онъ сталъ тампльскимъ львомъ.
Въ школѣ онъ ничему не выучился, но познакомился съ нѣкоторыми болѣе-богатыми товарищами, и — отецъ Реньйо сталъ замѣчать частый недочетъ въ своей кассѣ.
Наступили плохія времена. Бѣдная мать вспомнила, въ какомъ безпорядочномъ видѣ возвращался Жакъ домой послѣ оргій и съ какою насмѣшливою дерзостью отвѣчалъ на выговоры нѣжно-любившаго его отца…
Тогда со всѣхъ сторонъ сыпались упреки сосѣдей.
— Что мы вамъ говорили, мадамъ Реньйо?.. Мы предвидѣли, что этотъ ребенокъ надѣлаетъ вамъ много горя и хлопотъ!..
Какъ живы были всѣ эти воспоминанія въ умѣ ея!
Потомъ она припомнила первую рану, нанесеннную дурнымъ сыномъ сердцу матери: бѣгство Жака со всѣмъ наличнымъ имуществомъ своего отца; болѣзнь и смерть старика Реньйо, — а потомъ несчастіе… одно несчастіе!..
И по прошествіи двадцати лѣтъ, она опять увидѣлась съ этимъ ребенкомъ, навлекшимъ проклятіе на всѣхъ родныхъ своихъ. Двадцать лѣтъ страдала, терпѣла голодъ бѣдная, престарѣлая мать его!
И, не смотря на то, материнское сердце ея пламенно стремилось къ нему; она любила его столько же, она любила его болѣе, нежели прежде, въ счастливые дни своей жизни!
Ребенокъ возмужалъ, состарѣлся; никто изъ прежнихъ знакомыхъ не узналъ бы его… Но, сквозь завѣсу настоящаго, матери видятъ прошедшее!
Вотъ о чемъ думала старуха. Душа ея пробуждалась къ новой жизни: долгое страданіе казалось ей тяжкимъ, лживымъ сновидѣніемъ.
По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, дѣйствительность для нея исчезла; сладостная мечта ввергла ее въ какую-то восторженность… Она сложила руки, опустила глаза, нѣжно улыбнулась и почти невольно произнесла тихимъ голосомъ:
— Жакъ!.. Жакъ, милый сынъ мой!..
Это были первыя слова, произнесенныя ею.
Кавалеръ вздрогнулъ, какъ-бы отъ внезапнаго электрическаго удара.
Быстрымъ, боязливымъ взоромъ окинулъ онъ всю переднюю и увидалъ Клауса, притворившагося, будто онъ ничего не видитъ и не слышитъ.
— Ступай вонъ! сказалъ онъ задыхающимся голосомъ.
Слова эти были произнесены такъ тихо, что Клаусъ не разслышалъ ихъ.
Изъ блѣднаго, лицо кавалера сдѣлалось багровымъ.
— Слышишь ли? вскричалъ онъ, съ яростію сжавъ кулаки: — пошелъ вонъ! вонъ!..
Клаусъ пустился бѣжать безъ оглядки.
Кавалеръ, какъ-бы ожидавшій только этой минуты, подошелъ тяжелыми шагами къ двери, ведущей въ контору, но не могъ дойдти до нея и въ изнеможеніи опустился на скамью.
Брови его насупились, и гнѣвъ, злоба, заставили его судорожно сжать губы. Какъ-будто-бы опущенныя вѣки недостаточно защищали его глаза, онъ заслонилъ ихъ еще рукою.
Тампльская торговка была очень-стара. Лѣта и нищета ослабили ея способности. Слишкомъ сильное волненіе ввергло ее въ тихое, спокойное забытье.
Во взорѣ ея внезапно проявилось безпокойное выраженіе матери, открывающей въ любимомъ сынѣ первое проявленіе страданія. На блѣдныхъ устахъ ея выступила печальная улыбка.
— Бѣдный Жакъ! повторила она еще разъ.
Старуха Реньйо видѣла уже передъ собою не кавалера фон-Рейнгольда, но прежняго Жака, тампльскаго уроженца, закрывавшаго лицо обѣими руками и нуждавшагося въ утѣшеніи.
Она встала тихонько. Ноги ея тряслись, но она ступала твердо… Держась одною рукою за стѣну, обошла она всю скамью и опустилась на нее возлѣ Рейнгольда, придумывавшаго средство, чтобъ какъ-нибудь выйдти изъ этого тягостнаго положенія. Онъ ничего не находилъ.
Озабоченность его была такъ сильна, что онъ не замѣтилъ приближенія старухи, смотрѣвшей на него съ любовію… Медленно и какъ-бы движимая невидимою силою, подняла она руки, чтобъ коснуться плеча кавалера, — но не осмѣлилась.
Въ-продолженіе нѣсколькихъ секундъ, сидѣла она съ поднятыми и протянутыми къ плечу Рейнгольда руками, неподвижная и молчаливая… Вдругъ грудь ея поднялъ глубокій вздохъ… глаза наполнились слезами.
— Жакъ, произнесла она: — ты страждешь, мой бѣдный Жакъ!..
Рейнгольдъ вскочилъ съ ужасомъ. Глаза его дико, безумно остановились на старухѣ.
— Давно, давно я не видала тебя!.. продолжала старуха Реньйо: — но хоть бы ты измѣнился еще болѣе, я узнала бы тебя!.. мой Жакъ! мой милый сынъ! еслибъ ты зналъ, какъ я люблю тебя!
Рейнгольдъ продолжалъ смотрѣть на нее, но не могъ произнести ни слова.
Старуха провела рукою по лбу.
— Я забыла, зачѣмъ пришла сюда, проговорила она, какъ-бы про-себя. — О, Жакъ! какъ Господь милостивъ, что позволилъ мнѣ еще разъ увидѣться съ тобою… посидѣть возлѣ тебя… говорить съ тобою, мой возлюбленный сынъ!..
Она все смотрѣла на Рейнгольда, но, казалось, не видѣла его такимъ, какимъ онъ былъ дѣйствительно. Противоприродный ужасъ кавалера, его отвращеніе и боязнь, покрывавшая синеватою блѣдностью его щеки, исчезали отъ взора бѣдной женщины… Она видѣла не печальную дѣйствительность, не жестокую истину, но олицетвореніе радостныхъ воспоминаній и надеждъ.
— Жакъ, продолжала она: — я нѣсколько разъ ужь доходила до дверей твоего дома… заходила даже на красивый дворъ, гдѣ стояло столько великолѣпныхъ экипажей… Я смотрѣла въ окна, гдѣ столько шелка, бархата, золота… Не-уже-ли все это твое, сынъ мой?.. У насъ, Жакъ, въ комнатѣ, гдѣ ты родился, не было никогда ни шелка, ни бархата; встарину, — ты долженъ это помнить, — окна наши были завѣшены чистымъ коленкоромъ… Коленкоровыя занавѣсы обветшали, и я замѣнила ихъ самыми простыми холстинковыми… теперь же и въ холстинкѣ столько дыръ, что мы не можемъ скрыть нищеты своей… Я всегда говорила: еслибъ Жакъ зналъ, въ какомъ мы положеніи, онъ непремѣнно пришелъ бы въ квартиру своего покойнаго отца поплакать съ нами и помочь намъ… Но я не осмѣливалась войдти въ домъ твой… Я боялась, чтобъ кто-нибудь не узналъ, что я твоя мать.. Поглядѣвъ на блестящія ливреи твоихъ лакеевъ, я упадала духомъ и возвращалась домой, потому-что не осмѣливалась заговорить со слугами, такъ богато одѣтыми.
Рейнгольдъ глубоко вздохнулъ. Онъ терпѣлъ страшную пытку.
— Иногда, продолжала старуха: — я поджидала тебя на улицѣ… Я знаю всѣ мѣста, по которымъ ты проходишь, и часто разсѣянный, озабоченный взоръ твой останавливался на мнѣ, бѣдной старухѣ, стыдливо скрывавшейся въ толпѣ… Мнѣ все казалось, что ты узнаешь меня… и сердце мое билось… я находила еще слезинку въ высохшихъ отъ страданія глазахъ своихъ!..
Она улыбалась такъ, какъ улыбаются счастливые, разсказывая о прошедшихъ горестяхъ; казалось, счастіе льстило ей, и она съ грустнымъ удовольствіемъ припоминала прежнія страданія.
Выраженіе лица Рейнгольда мало-по-малу измѣнялось; досада и гнѣвъ замѣняли постепенно прежнее смущеніе.
Но онъ не произнесъ еще ни одного слова.
Старая тампльская торговка не спускала съ него глазъ: она видѣла въ немъ, быть-можетъ, сына любящаго, почтительнаго, которому волненіе и раскаяніе мѣшали говорить.
И не удивительно!.. Она страдала въ-продолженіе тридцати лѣтъ. Ослабленныя и какъ-бы угасшія способности ея ожили… Въ-продолженіе тридцати лѣтъ, во время безсонныхъ ночей, ей грезилась минута свиданія съ возлюбленнымъ сыномъ… Въ-продолженіе тридцати лѣтъ она молилась Богу, и теперь была вознаграждена, хотя мнимымъ, но все-таки счастіемъ!..
Но вдругъ тягостная, грустная мысль омрачила лицо ея, и она произнесла глухимъ голосомъ:
— О, Жакъ! много, много дней въ тридцати годахъ… И каждый день произносила я твое имя въ молитвѣ… ни разу не забыла я этого священнаго долга… Ты сдѣлалъ намъ много зла, сынъ мой; но отецъ твой простилъ тебѣ на смертномъ одрѣ, а я простила еще гораздо-прежде… Твои братья, сестры, всѣ тѣ, которыхъ мы любили, умерли… На многихъ крестахъ на кладбищѣ стоитъ имя Реньйо… Но ты не приходилъ утѣшить насъ, поплакать съ нами, только потому-что не зналъ о несчастіяхъ, насъ постигшихъ!.. Да, потому-что у тебя доброе сердце!..
Рейнгольдъ отвернулъ голову съ видомъ крайняго нетерпѣнія.
— О, нѣтъ, нѣтъ! проговорила старуха Реньйо, лицо которой становилось болѣе и болѣе печальнымъ: — не это огорчило меня… У насъ, въ Тамплѣ, много Нѣмцевъ; отъ нихъ узнала я, что ты въ Германіи… Ахъ, еслибъ ты зналъ, мой бѣдный сынъ, что о тебѣ разсказывали!..
Кавалеръ невольно сталъ слушать со вниманіемъ.
Мы уже говорили, что онъ придумывалъ какое-нибудь средство выйдти изъ затруднительнаго положенія. Появленіе матери произвело на него сильное впечатлѣніе, но впечатлѣніе эгоистическое; картина нищеты его родныхъ производила въ немъ досаду, не состраданіе…
Старуха продолжала:
— Я долго думала, что всѣ эти толки были низкой клеветой зависти… и теперь, увидѣвъ тебя, то же думаю. Люди, переселявшіеся сюда изъ Германіи, говорили, будто ты пріобрѣлъ богатство преступными средствами… Боже всесильный! сколько разъ предлагала я Тебѣ жизнь мою во искупленіе прегрѣшеній моего сына!.. Мнѣ говорили, что пролитіемъ крови, страшнымъ убійствомъ ты пріобрѣлъ золото…
Сердце кавалера забилось. Онъ пожалъ плечами.
— Это клевета! не правда ли? вскричала тампльская торговка въ порывѣ страстной привязанности: — ты не запятналъ честнаго имени бѣднаго отца твоего, и не обкрадывалъ никого, кромѣ насъ!..
Эти оскорбительныя слова не были даже упрекомъ въ устахъ старухи Реньйо, потому-что она тотчасъ же прибавила:
— Ты имѣлъ полное право отнять у насъ все, сынъ мой… потому-что все, что у насъ было, принадлежало тебѣ… Обвинители твои солгали, и мнѣ жаль напрасно-пролитыхъ слезъ… Вѣдь я знала, что они всегда тебѣ завидовали!.. Ты былъ умнѣе, красивѣе ихъ… Они не могли простить тебѣ этихъ преимуществъ и выдумали, что ты преступникъ!..
Она замолчала.
Рейнгольдъ желалъ, чтобъ она объяснилась подробнѣе; ему хотѣлось знать, въ какой степени были извѣстны его преступленія.
Но разслабленный умъ бѣдной старухи не могъ долго слѣдить за одной идеей.
Видя, что она молчитъ, кавалеръ опять сталъ придумывать, какъ бы ее спровадить.
Въ подобномъ случаѣ, есть только одно средство, — другаго не придумаетъ и самое пылкое воображеніе; по какъ ни было подло и испорчено сердце Рейнгольда, онъ не рѣшался прибѣгнуть къ этому средству…
Съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ случайно взглянулъ на старуху, онъ ощутилъ что-то невѣдомое въ глубинѣ души своей… Эта бѣдная женщина, удрученная горестію, изнемогшая въ страданіяхъ, была — его мать… Онъ не думалъ о ней и двухъ разъ во всю жизнь свою; но какъ бы ни былъ испорченъ человѣкъ, онъ не можетъ хладнокровно взглянуть въ лицо матери, наклонявшейся надъ его колыбелью… въ лицо, улыбкой отвѣтствовавшее на первую улыбку, нѣжнымъ взглядомъ участія на первый крикъ…
Рейнгольдъ какъ-бы вспомнилъ о лѣтахъ своего дѣтства… Холодная натура его согрѣлась… Онъ мысленно произнесъ имя матери — имя, которое помнитъ человѣкъ, забывшій даже Бога!
Ему пришла мысль помочь несчастной женщинѣ, всю жизнь которой отравилъ онъ. Да и что ему въ горсти золота?.. Рейнгольдъ былъ такъ тронутъ, что охотно бросилъ бы матери своей луидоровъ двадцать, еслибъ она поскорѣе удалилась, обѣщавъ никогда не безпокоить его.
Но такое необыкновенное для него состраданіе было непродолжительно. Мысль эта умерла такъ же скоро, какъ и родилась, и, нѣсколько минутъ спустя, Рейнгольдъ самъ удивился, какъ въ немъ могла родиться подобная мысль.
Старая торговка старалась, между-тѣмъ, привести въ порядокъ свои мысли.
— Да! проговорила она, воображая, быть-можетъ, что отвѣчаетъ на вопросъ сына: — да, сынъ мой! Я не приходила къ тебѣ отъ того, что мнѣ стыдно было твоихъ лакеевъ… И теперь еще я не могу понять, какъ я рѣшилась прійдти къ тебѣ… Боже мой! я стала стара, и память моя ослабѣла… Я ничего не помню… а знаю, что мнѣ нужно было поговорить съ тобою о важномъ дѣлѣ.
Она подняла глаза къ потолку… и вдругъ лицо ея опять покрылось блѣдностью.
— Жакъ! Жакъ! вскричала она умоляющимъ голосомъ: — теперь я вспомнила, сынъ мой!.. Меня хотятъ посадить въ тюрьму… это убьетъ меня… Спаси меня, сынъ мой, спаси мнѣ жизнь!
Ни одинъ мускулъ не измѣнилъ своего положенія на лицѣ Рейнгольда.
Старуха приблизилась къ нему.
Глаза ея были полны слезъ, но она улыбалась… улыбалась, потому-что надежда долго не угаснетъ въ сердцѣ матери…
VI.
Двѣ сестры.[править]
Рейнгольдъ удалялся отъ старухи сколько могъ и, наконецъ, забился въ самый уголъ.
Начинало смеркаться, и наступившая темнота еще болѣе скрывала отъ матери Реньйо выраженіе лица ея сына. Бѣдная мать была игрушкой мечты: только сильный ударъ могъ открыть ей глаза.
Рейнгольдъ, доведенный до крайности, охотно нанесъ бы ей этотъ ударъ; но онъ такъ долго молчалъ, что теперь боялся заговорить.
Онъ готовъ бы былъ поступить злодѣйски… но и тутъ, какъ во всѣхъ другихъ рѣшительныхъ обстоятельствахъ своей жизни — трусилъ.
— Увы! я такъ стара, продолжала старушка Реньйо: — я такъ слаба!.. только отчаяніе придало мнѣ смѣлость явиться къ тебѣ, Жакъ… Я пришла просить у тебя помощи; но, Богъ свидѣтель, я прошу не для себя одной… всѣ братья и сестры твои умерли… Со мной осталась теперь одна Викторія, жена моего добраго Жозефа, съ двумя дѣтьми… Ахъ, Жакъ, у нихъ нѣтъ хлѣба! мое несчастіе отяготѣло и надъ ними… Сынъ мой, будь ихъ спасителемъ, и я умру покойно!
Она коснулась плеча Рейнгольда.
— Слушай, продолжала она съ улыбкой: — теперь я не боюсь болѣе… потому-что ты самъ, не зная того, былъ моимъ преслѣдователемъ… Твой повѣренный въ дѣлахъ, Іоганнъ, безжалостно поступаетъ со мною, — вѣдь онъ не знаетъ, что я твоя мать… Сегодня пріидутъ за мною полицейскіе, чтобъ вести меня въ тюрьму… Жакъ, мой добрый сынъ! Тебѣ стоитъ только сказать одно слово… и въ какомъ счастіи проведу я остатокъ дней своихъ… потому-что тебѣ, тебѣ, сынъ мой, буду всѣмъ обязана!
Кавалеръ болѣе и болѣе жался къ стѣнѣ.
Въ минуту материнскаго порыва, бѣдная старуха протянула руки, чтобъ обнять его и прижать къ своему сердцу…
Жакъ Реньйо вскочилъ, холодный, какъ кусокъ мрамора. Онъ уклонился отъ объятій матери и холодно, безжалостно глядѣлъ на нее.
— Сударыня, сказалъ онъ тихимъ голосомъ, но безъ видимаго смущенія: — я васъ не знаю… Что вамъ отъ меня нужно?
Старуха Реньйо сначала не поняла этихъ словъ: такъ сильно находилась она подъ вліяніемъ мечты своей.
— Его голосъ! произнесла она, всплеснувъ руками. — Не-уже-ли ты еще не говорилъ со мною?.. Отъ-чего же теперь, при звукахъ роднаго, знакомаго голоса, такъ сильно бьется мое сердце?..
Рейнгольдъ топнулъ ногою. Не смотря на глубину своего паденія, онъ внутренно сознавалъ свою подлость, и это бѣсило его.
— Я уже сказалъ, что не знаю васъ! вскричалъ онъ сердито. — Слышите ли?.. Я кавалеръ фон-Рейнгольдъ, вѣнскій дворянинъ… а вы — или сумасшедшая, или… плутовка!
Молча смотрѣла на него старуха въ-продолженіе нѣсколькихъ секундъ. Она употребляла всѣ усилія, чтобъ сохранить мечту свою, но боязнь пересилила ея волю.
— Сумасшедшая! повторяла она протяжно: — плутовка!.. Боже, Боже! Ты внушилъ мнѣ такую боязнь, а я не повиновалась твоему голосу!.. Плутовка!.. плутовка!.. Сынъ мой отрекся отъ матери, умолявшей его о спасеніи своей жизни!..
Кавалеръ почувствовалъ, какъ холодная дрожь пробѣжала по всему его тѣлу. Слова матери подѣйствовали на него, какъ таинственная анаѳема… но онъ остался холоденъ и упорствовалъ въ своей подлой жестокости.
Старуха Реньйо едва держалась на ногахъ; изъ стѣсненной груди ея вырывались болѣзненные стоны…
А между-тѣмъ, она все еще надѣялась… и опустилась передъ сыномъ на колѣни.
— Выслушай меня, сказала она едва-внятнымъ голосомъ: — выслушай меня, Жакъ! Господь проститъ тебѣ, если ты раскаешься… Жакъ, сынъ мой, сжалься надъ самимъ-собою!..
Такъ-какъ Рейнгольдъ не отвѣчалъ, то она, рыдая, доползла до него на колѣняхъ.
По мѣрѣ того, какъ она приближалась къ Рейнгольду, Рейнгольдъ пятился и дошелъ до двери, ведшей въ контору.
Онъ схватился уже за ручку, но остановился, какъ-бы въ нерѣшимости…
— Сынъ мой! сынъ мой!.. проговорила со стономъ несчастная мать.
Рейнгольдъ насупилъ брови; судорожныя движенія исказили черты лица его… Не завязалась ли борьба въ душѣ его?..
Прошла минута, — и прежняя, безжалостная улыбка появилась на устахъ его.
— Я васъ не знаю, сказалъ онъ въ третій разъ, и поспѣшно отворивъ дверь, громко захлопнулъ ее за собою.
Старуха Реньйо осталась одна.
Она встала, выпрямилась и твердыми шагами пошла къ двери. Такими же шагами прошла она сѣни и дворъ.
Но едва вступила она во дворъ, какъ эта минутная твердость покинула ее; она упала въ изнеможеніи возлѣ одной изъ тумбъ, стоявшихъ протихъ воротъ.
Она произнесла нисколько словъ… въ нихъ не было проклятія:
— Боже! проговорила она съ чувствомъ: — накажи меня, но сжалься надъ нимъ!..
При домъ Гельдберга былъ обширный и красивый садъ, ограда котораго выходила на Асторгскую-Улицу и узкій переулокъ, ведшій въ Анжуйскую-Улицу. За третьею стѣною былъ другой садъ.
У стѣны, выходившей на Асторгскую-Улицу, была великолѣпная оранжерея, примыкавшая съ одной стороны къ кіоску, о которомъ мы уже упоминали, и который служилъ никогда убѣжищемъ для любовныхъ интригъ хорошенькой герцогини. Другою стороною, оранжерея примыкала къ дому, то-есть, къ одному изъ двухъ флигелей его, выходившихъ въ садъ.
Въ нижнемъ этажи этого павильйона былъ будуаръ Ліи Гельдбергъ, прогуливавшейся, въ холодные зимніе дни, по оранжереѣ, усаженной прелестными, любимыми ею цвѣтами.
Нижній этажъ другаго павильйона образовывалъ прелестную залу, въ которой обыкновенно сходились двѣ старшія дочери Моисея, когда пріѣзжали къ отцу. Туда же собирались, за нѣсколько минутъ до обѣда, компаньйоны Гельдберга, г. де-Лорансъ, иногда и самъ старый Жидъ, и оттуда отправлялись всѣ вмѣстѣ въ столовую.
Господинъ и г-жа де-Лорансъ, графиня до Лампіонъ, Авель, докторъ и Рейнгольдъ почти всегда являлись къ семейному обѣду. Это было одно изъ многихъ патріархальныхъ обыкновеній, придававшихъ издали такой добродѣтельный видъ дому Гельдберга.
Противъ кіоска, имѣвшаго выходъ въ Анжуйскій-Переулокъ, былъ для симметріи другой кіоскъ. О немъ не разсказывали ничего особеннаго, и онъ именно служилъ только для симметріи.
Этого кіоска почти не было видно изъ дома, ибо садъ Гельдберга не былъ однимъ изъ тѣхъ жалкихъ лужковъ, покрытыхъ тощею, бурого травою, отѣненныхъ двумя или тремя полузасохшими акаціями, которые извѣстны у Парижанъ подъ названіемь очаровательныхъ убѣжищъ;-- онъ не былъ однимъ изъ тѣхъ нездоровыхъ ящиковъ, въ которыхъ сирень имѣетъ желтый или сѣро-бурый цвѣтъ, гдѣ розы цвѣтутъ безъ запаха, гдѣ на больныхъ виноградныхъ лозахъ ростетъ зеленый крыжовникъ; — онъ не былъ однимъ изъ тѣхъ мѣщанскихъ эдемовъ, защищенныхъ шестью этажами отъ солнца и непроизводящихъ рѣшительно ничего, кромѣ муравьевъ и пауковъ.
То былъ настоящій садъ, съ большими лугами, высокими деревьями, богатою растительностью.
Въ павильйонѣ, на-право, сидѣла г-жа де-Лорансь и графиня Эсѳирью
Послѣдняя, въ красивомъ утреннемъ туалеть, небрежно лежа на кушеткѣ, грѣла ноги у камина и, по-временамъ, лѣниво нюхала большой букетъ цвѣтовъ, бывшій у нея въ рукъ. Она была блѣдна; синеватые полукруги оттѣнялись отъ матоваго цвѣта лица подъ глазами ея; безумное веселье и удовольствія прошедшей ночи оставили видимые слѣды въ ея красотѣ.
Сара же, сидѣвшая по другую сторону камина, была такъ же свѣжа, какъ и всегда, точно будто-бы провела всю ночь въ спокойномъ онъ.
Человѣку, посвященному въ веселыя таинства маскарада и Англійской-Кофейной, подобная разность между двумя сестрами показалась бы необъяснимымъ чудомъ. Одна устала столько же, какъ и другая…
Одна была полна; въ роскошномъ станѣ ея пропорціональность формъ согласовалась съ ихъ силой; здоровье цвѣло на бархатистыхъ щекахъ ея.
Другая худощава; вся фигура ея могла служить образцомъ граціозной, но слабой миловидности; казалось, малѣйшее усиліе могло переломить ее, малѣйшее излишество погубить.
Не смотря на то, сильная женщина была утомлена. Малютка же была живѣе, веселье обыкновенная; миньятюрная талья ея нисколько не утратила своей гибкости; глаза ея блестѣли, цвѣтъ лица былъ свѣжъ и дышалъ здоровьемъ.
Есть натуры, на которыхъ удовольствія имѣютъ такъ же мало вліянія, какъ огонь на саламандру. Убійственныя для другихъ наслажденія оживляютъ ихъ; онѣ вдыхаютъ въ себя душную атмосферу ночной оргіи съ тѣмъ же упоеніемъ, съ какимъ больной вдыхаетъ въ себя благоуханія, распространяемыя весною въ воздухѣ оживающею природою.
Эсѳирь пришла первая; на таблетки камина, передъ нею, лежала еще раскрытая книга, страницы которой она разсѣянно пробѣгала.
Это былъ, кажется, романъ сердца, — очеркъ женщины, — нѣчто въ родѣ того, что должно валяться въ гостиныхъ, но что никогда не читается.
Малютка держала въ рукахъ красивый театральный лорнетъ, который она уже нисколько разъ послѣ своего прихода обращала на окна противоположнаго павильйона, принадлежавшаго сестрѣ ея, Ліи.
Отошедъ отъ окна, она опять сила на прежнее мѣсто, возлѣ камина, и сказала съ легкимъ выраженіемъ презрѣнія въ голосѣ:
— Ты большой ребенокъ, Эсѳирь: всего боишься и, не смотря на желаніе попользоваться жизнію, сидишь въ своемъ углу точно монахиня!
— Не-уже-ли? А вчерашній балъ?.. спросила графиня улыбаясь. Малютка пожала плечами.
— Какой великій подвигъ! вскричала она: — вчерашній балъ!.. Ты произнесла эти слова точно будто тебѣ удалось сдвинуть гору съ мѣста!..
— Говори, что хочешь, отвѣчала Эсѳирь съ нѣкоторою грустно: — но я внутренно убѣждена, что поступила дурно… Еслибъ онъ узналъ меня, Сара!
Малютка громко засмѣялась!
— Боже мой! какъ мни трудно образовать тебя! сказала она: — ты боишься своей тѣни, и тебѣ все кажется, что такъ всѣ и подсматриваютъ за тобою… А между-тѣмъ, ты еще вдова и никто не имѣетъ права мѣшаться въ дѣла твои… Что же бы ты стала дѣлать, Боже мой, еслибъ была на моемъ мѣстѣ?
— Я была бы, вѣроятно, смѣлѣе, еслибъ…
— Еслибъ не любила своего мужа?
— Разумѣется; но я надѣюсь, сестрица, что буду любить Жюльена.
— Да, въ первые дни супружества… но именно по этому ты и должна вознаградить себя.
— Вознаградить? въ чомъ? спросила Эсѳирь. — Я говорю тебѣ, что надѣюсь быть счастливой…
— Ахъ, бѣдная Эсѳирь, счастіе самая скучная вещь въ міръ. Любить другъ друга, говорить о своей любви, нѣжно зѣвать, видѣть всегда передъ собою одно и то же лицо, никогда ничего не желать… Ахъ, другъ мой, мнѣ кажется, такое счастіе убило бы меня на первой недѣлѣ!
Эсѳирь опять улыбнулась.
— Ты все объясняешь по-своему, Эсѳирь! сказала она: — ты любишь только запрещенный плодъ и, какъ добрая сестра, желала бы имъ подѣлиться со мною.
— Именно! вскричала Малютка: — ты хороша собою, моя бѣдная Эсѳирь, молода, и скучаешь!… Я желала бы привязать тебя къ жизни, потому-что люблю тебя. Я желала бы подѣлиться съ тобою своими удовольствіями, чтобъ ты сказала мнѣ когда-нибудь съ признательностью: — благодарю, Малютка; я ничего не знала; ты научила меня жить и любить жизнь…
Голосъ ея былъ вкрадчивъ, какъ ласка, а искусительный взоръ краснорѣчивѣе словъ.
Эсѳирь долго хранила отрицательную добродѣтель людей лѣнивыхъ: въ глубинѣ души своей она была болѣе добра, нежели зла, что, обыкновенно, увлекаетъ женщинъ; но до-сихъ-поръ Сара имѣла мало на нее вліянія, ибо безпечность графини служила ей защитой. Между-тѣмъ, огонь молодости не угасъ въ душѣ ея: подъ нѣсколько-тяжелою безпечностью ея таилась ненасытимая чувственность. Когда ей удавалось преодолѣть свою лѣность, пламя вспыхивало; страстно, неутомимо предавалась она тогда всякимъ наслажденіямъ.
До-сихъ-поръ, Малютка заставляла се преодолѣвать свою лѣность и во всемъ, что Эсѳирь сдѣлала дурнаго въ жизни, должно было обвинять сестру ея.
Пропаганда — необходимость всякой падшей души. Сара, прелестная, обворожительная грѣшница, хотѣла привить грѣхъ ко всему, ее окружавшему. Она наслаждалась, увлекая за собою и другихъ въ своемъ паденіи; величайшимъ ея счастіемъ было распространять около себя заразу испорченности и образовывать прозелитовъ духу зла.
Сара пала еще въ дѣтствѣ. Въ нѣжнѣйшія лѣта нечистое дуновеніе испортило дѣвическое ея сердце. Ее научили отрицать Бога и смѣяться надъ голосомъ совѣсти. Она, подобно учителю своему, доктору Мира, не вѣровала въ добродѣтель, была холодна, рѣшительна и безжалостна.
Но она была женщина: въ злѣ, какъ и въ добрѣ, женщина заходитъ далѣе мужчины.
Малютка превзошла своего учителя.
Именно на тѣхъ, кого мы привыкли любить и кому обыкновенно жертвуемъ собою, простирались злоумышленные замыслы Малютки; мы уже видѣли ее съ мужемъ, видимъ ее съ Эсѳирью, подругою ея дѣтства; увидимъ еще съ Ліей, младшей сестрою, которой чистая и твердая душа отвергла ея отравительное вліяніе.
Сара смѣялась надъ всѣмъ, привыкла всѣмъ играть.
Францъ, бѣдный юноша, случайно попавшійся ей на глаза и пойманный въ сѣти ея дивной красоты, служилъ ей такою же игрушкою, какъ и мужъ ея. Его робкіе вздохи, страстные, юношескіе порывы забавляли ее нѣсколько недѣль; она поиграла юною, свѣжею его любовію, полною пламенной неопытности и наивной страсти… Потомъ настало пресыщеніе, и она обрадовалась, узнавъ объ опасности, неизбѣжной, смертельной, предстоявшей бѣдному юношѣ…
Она обрадовалась даже прежде, чѣмъ узнала, что Францу извѣстна тайна, могущая погубить ее!
И еслибъ ребенокъ не стоялъ уже на краю скользкой пропасти, она сама подвела бы его къ ней…
Но узнавъ, что Францу извѣстна тайна, имя ея, она объявила ему открытую войну; она ненавидѣла его, живаго или мертваго, все равно. И еслибъ, случайно, шпага Вердье не нашла дороги къ его сердцу, то у Франца быль другой врагъ, смертельный, непримиримый и болѣе-жестокій и смѣлый, нежели самые убіицы Блутгаупта.
Впрочемъ, теперь Малютка и не думала о Францѣ; она была увѣрена, что онъ убитъ.,
Она была въ веселомъ расположеніи духа; вчерашнія удовольствія, увеличснныя собственною ея опасностью и страннымъ сближеніемъ Эсѳири съ будущимъ ея мужемъ, оставили въ ней пріятнѣйшія воспоминанія.
Давно уже не была она такъ весела.
Притомъ же, состояніе здоровья г. де-Лоранса было хуже, нежели когда-либо прежде, и ночь, проведенная Малюткой въ удовольствіи, подѣйствовала на него, какъ цѣлый годъ невыразимыхъ страданій.
И ни одна искра того, что происходило въ душѣ Малютки, не проявлялась наружу! Свѣтъ называлъ ее живою, умною, образованною женщиной. Никто-почти не смѣлъ обвинить вѣ даже въ кокетствѣ, которое иногда — недостатокъ, часто — добродѣтель, всегда — украшеніе женщины.
— Я знаю только одну опасность, сказала она: — именно: страхъ… Кто боится, тотъ произвольно губитъ себя… Зачѣмъ же бояться?.. Въ нашемъ положеніи, никто не осмѣлится и подозрѣвать насъ… Кто, напримѣръ, дерзнетъ подумать, что графиня Эсѳирь…
Она остановилась и презрительно улыбнулась.
— Это-то и спасаетъ насъ! продолжала она. — Представь себѣ гризетку, невѣсту ремесленника. Ремесленникъ встрѣчаетъ въ маскарадѣ маску, похожую на его невѣсту… Долой маску!.. Подобные люди не церемонятся… Между-тѣмъ, какъ виконтъ-Жюльенъ д’Одмеръ цѣлые три часа прогуливается, разговариваетъ, ужинаетъ съ тобою…
Одно воспоминаніе объ этомъ заставило Эсѳирь поблѣднѣть.
— И не узнаётъ тебя! вскричала Малютка съ торжествующимъ видомъ: — изъ этого можно вывести слѣдующее заключеніе: жена мелочнаго лавочника менѣе подвергается опасности, нежели гризетка; жена нотаріуса менѣе подвергается опасности, нежели жена лавочника, но женщина высшаго круга не подвергается никакой опасности!..
— Нельзя же всегда надѣвать домино и маску, замѣтила Эсѳирь.
— Малютка пожала плечами.
— Увы! увы! сказала она: — ты пугаешь меня своими замѣчаніями, Эсѳирь!.. Много ли скроютъ тебя домино и маска? Я не знаю маски лучше осторожности, подкрѣпляемой туго-набитымъ кошелькомъ… Скажи сама, узнавалъ ли меня кто-нибудь?
— А Францъ?
— Онъ умеръ!
— Очень можетъ быть, что и кромѣ его…
— Нѣтъ, не можетъ быть!.. Представь себѣ, что я сама должна была похвастать передъ мужемъ, чтобъ внушить ему подозрѣніе… Это было нужно для нѣкоторыхъ моихъ видовъ…
Эсѳирь со страхомъ посмотрѣла на сестру и проговорила:
— Бѣдный мосьё де-Лорансъ!
— Жалѣй объ немъ! вскричала Малютка, громко засмѣявшись. — Вотъ ужь десять лѣтъ, какъ онъ слыветъ счастливвйшимъ мужемъ въ цѣломъ Парижѣ! Это общій голосъ… И въ самомъ дѣлѣ, еслибъ онъ захотѣлъ…
Выраженіе голоса Сары внезапно измѣнилось; она не договорила начатой фразы, и свѣтлые глаза ея отуманились задумчивостью.
Какое-то имя было у нея на языкѣ; но она не произнесла его…
Иногда, на днѣ самыхъ испорченныхъ сердецъ, цѣлѣетъ одно чувство, подобно прекраснымъ, отдѣльнымъ колоннами, возвышающимся надъ развалинами храма и обозначающимъ мѣсто, гдѣ поклонялись Всеблагому…
Въ самой оскверненной душѣ есть иногда мѣстечко, свято защищаемое отъ разврата…
Воспоминаніе… чистая любовь… преданность матери…
Малютка замолчала и нахмурилась. Потомъ продолжала рѣзкимъ, жесткимъ голосомъ:
— Но онъ не захотѣлъ!.. Ты не можешь знать, сестра, какая пропасть между мною и г-мъ де-Лорансомъ! Притомъ же, прибавила она съ прежнимъ веселымъ видомъ: — ты хочешь сдѣлаться виконтессой, почему же мни не желать сдѣлаться маркизой?
— Мужъ мой умеръ… проговорила Эсѳирь.
— Э, Боже мой! мы всѣ смертны! возразила Малютка. — Однако, сестрица, я начинаю замѣчать, что нашъ разговоръ принимаетъ весьма-печальный оборотъ… Я пришла поговорить съ тобою объ удовольствіяхъ, а между-тѣмъ мы облекли мысли свои въ трауръ! Фи! оставимъ въ покоѣ г. де-Лоранса съ его гримасами; скажи мнѣ лучше, весело ли тебѣ было вчера?
— Очень, отвѣчала Эсѳирь шопотомъ.
— Такъ я доставлю тебѣ еще большее удовольствіе… Хочешь ли идти со мною въ мой игорный домъ?
Эсѳирь опустила глаза и не отвѣчала.
Стыдъ — самое неопредѣленное чувство въ человѣкѣ. Смотря по обстоятельствамъ, люди столько же стыдятся добра, какъ и зла. Такъ, на галерахъ, человѣкъ, совершившій незначительное преступленіе, стыдится признаться въ немъ, боясь подвергнуться насмѣшкамъ отчаянныхъ, закоренѣлыхъ злодѣевъ. Онъ не смѣетъ съ гордостью поднять голову, потому-что его преступленіе слишкомъ-ничтожно.
Эсѳирь была почти въ такомъ же положеніи въ-отношеніи къ сестрѣ своей. Сара вызывала ее на новый проступокъ… Эсѳири стыдно было отказаться.
Малютка молча ожидала отвѣта и искоса посматривала на сестру, сидѣвшую съ потупленными глазами. Она не повторила своего предложенія, но только съ коварной улыбкой поджидала добычу…
По прошествіи минуты, она быстро встала, подошла къ окну, и, приставивъ лорнетъ къ глазамъ, стала смотрѣть въ окна противоположнаго флигеля.
Удивляясь молчанію сестры, Эсѳирь медленно подняла голову и спросила:
— Куда ты смотришь, Малютка?
Сара не отвѣчала, но продолжала смотрѣть внимательно.
— Ты опять подсматриваешь за Ліей? продолжала Эсѳирь, невольно возобновляя разговоръ, котораго старалась избегнуть. — Я увѣрена, что бѣдняжка и не думаетъ о безразсудныхъ удовольствіяхъ, насъ занимающихъ…
Г-жа де-Лорансъ повернулась къ Эсѳири и, серьёзно погрозивъ пальцемъ на окна комнаты Ліи, сказала, ударяя на каждомъ словѣ:
— А я увѣрена, что она думаетъ о гораздо-худшемъ!
VII.
Слеза и улыбка.[править]
Въ послѣднихъ словахъ г-жи де-Лорансъ, было какъ-бы прямое обвиненіе противъ младшей сестры ея.
Эсѳирь посмотрѣла на нее съ изумленіемъ; но, замѣтивъ, что Малютка молчитъ, она сама встала и подошла къ окну.
Въ эту минуту, любопытство побѣдило лѣность ея.
— Что же ты видѣла? спросила она.
— Ничего новаго, возразила Сара: — невинный ангельчикъ нашъ читаетъ любовныя письма… больше ничего!
Она подала лорнетъ Эсѳири, которая также навела его на окна противоположнаго павильйона.
Вотъ что увидѣла Эсѳирь:
Ліа сидѣла передъ маленькимъ столикомъ, покрытымъ бумагами. На ней былъ бѣлый пеньюаръ, по которому длинными, густыми кудрями разсыпались прелестные черные волосы. Подперввъ голову рукою, она, казалось, погружена была въ глубокую задумчивость.
Солнечный свѣтъ прямо падалъ на лицо ея. Оно было очень-блѣдно; во всѣхъ чертахъ его выражалось страданіе.
Глаза Ліи были устремлены на распечатанное письмо.
Она не шевелилась, и еслибъ не ровное движеніе груди, высоко подымавшейся подъ легкою тканью пеньюара не обличало въ ней живаго существа, то ее можно было бы принять за мечту поэта, высѣченную изъ паросскаго мрамора.
— Какъ она хороша! проговорила Эсѳирь.
Брови Малютки насупились легкимъ движеніемъ.
— Ей восьмнадцать лѣтъ, отвѣчала она.
Эсѳирь не поняла всей завистливой горечи, заключавшейся въ этомъ отвѣтѣ. Она отдала лорнетъ Сарѣ.
— Почему же ты думаешь, спросила Эсѳирь: — что она читаетъ любовныя письма?
— Я не говорила, что думаю, возразила Малютка: — я сказала, что увѣрена… Эти письма пишетъ къ ней мужчина… ихъ много, я сама читала два письма.
— Не-уже-ли?
— Да; только я попала на два самыя незначительныя. Они были кратки, ничего не объясняли и только возбудили мое любопытство… Представь себѣ, даже подписи не было!
— Стало-быть, ты не знаешь, кто ихъ писалъ?
— Не знаю еще, отвѣчала Малютка: — но узнаю. Увѣряю тебя, Эсѳирь, я не сердита на Лію… она намъ сестра; слѣдовательно, мы должны любить ее… Но не могу забыть, что она приняла холодно наши первыя ласки и какъ-бы оттолкнула насъ отъ себя.
— Мнѣ кажется, ты ошибаешься, Сара. Сначала Ліа была счастлива и весьма-ласкова къ намъ; только въ-послѣдствіи сдѣлалась холодна.
Малютка никакъ не ожидала отъ своей сестры такой наблюдательности.
— Что въ этомъ, вскричала она: — послѣ или прежде сдѣлалась она равнодушна къ намъ? Съ-тѣхъ-поръ, какъ Ліа въ Парижѣ, — а этому годъ, — старалась ли она хоть разъ сблизиться съ нами?
— Она робка, сказала Эсѳирь.
— Она насъ не любитъ, возразила Сара.
— Ты ошибаешься; она еще не познакомилась съ нами хорошенько; Ліа воспитывалась не съ нами и, вѣроятно, ея застѣнчивость — слѣдствіе полученнаго ею воспитанія. Наша тётушка Рахиль обратилась въ христіанскую вѣру, и домъ ея сдѣлался настоящимъ монастыремъ… Вѣроятно, отъ-того и Ліа такъ серьёзна и холодна.
— Лицемѣріе! проговорила Малютка: — она убѣгаетъ насъ, вопервыхъ, потому-что мы не имѣли счастія ей понравиться, а вовторыхъ, потому-что, вѣроятно, ей есть чѣмъ заняться. Она живетъ здѣсь одна, слѣдовательно, также свободна или даже свободнѣе замужней женщины. Кто знаетъ, довольствуется ли она тѣмъ, что пишетъ длинныя письма и какъ голубка вздыхаетъ по своемъ голубкѣ?
— Не-уже-ли ты подозрѣваешь?
— Э, Боже мой, нисколько! Я говорю только о томъ, что знаю; а то, что я знаю, не внушаетъ мнѣ большой довѣренности къ смиренному виду нашей святоши… Я была вчера вечеромъ у мадамъ Батальёръ.
— А! произнесла Эсѳирь съ легкимъ отвращеніемъ и сильнымъ любопытствомъ.
Отвращеніе происходило отъ-того, что имя мадамъ Батальёръ напомнило Эсѳири игорный домъ, котораго она очень боялась, но къ которому влекло ее что-то необъяснимое.
Любопытству же было нисколько причинъ. Эсѳирь знала, что между этой мадамъ Батальёръ и Сарой были различныя тайны. У нея не было столько искусства и хитрости, чтобъ угадать то, что скрывала Сара; но Сара не всегда была скромна и часто полуоткрывала свои секреты Эсѳири, чтобъ легче уговорить ее.
Мадамъ Батальёръ была агентшей Малютки; но обязанности ея трудно было опредѣлить: она ни отъ чего не отказывалась и безпрекословно исполняла всевозможныя порученія.
Воображенію Эсѳири, незнавшей лично этой женщины, но слышавшей часть исторіи ея жизни, она являлась какимъ-то фантастически-ромaнтическимъ существомъ.
Имя ея всегда служило прологомъ къ какой-нибудь странной исторіи. У Сары мадамъ Батальёръ играла такую же роль, какую играютъ въ старинныхъ комедіяхъ хитрые лакеи.
Очень-понятно, какъ должна была изумиться Эсѳирь, услышавъ, что и Ліа будетъ играть роль въ безконечной исторіи мадамъ Батальёръ.
Сара продолжала разсказывать, а графиня внимательно слушала.
— Я была у мадамъ Батальёръ по небольшому биржевому дѣлу… У меня очень-много акцій на ея имя… Узнай, кого я встрѣтила у нея въ лавки?
— Лію?.. проговорила Эсѳирь.
— Какъ ты догадлива! вскричала Малютка съ дѣтской досадой: — именно, Лію… Лію, нашего чистаго ангельчика, пришедшую за письмомъ отъ своего возлюбленнаго!
— Стало-быть, мадамъ Батальёръ?..
— Вотъ этого ты бы никогда не придумала! Ліа была дружна съ нами не болѣе двухъ недѣль, но и въ это время я успѣла прекрасно распорядиться… не знаю еще, однакожь, къ-чему это мнѣ послужитъ; я познакомила ее съ скромною и услужливою мадамъ Батальёръ… Свела ее туда для покупки кружевъ и дорогой очень-искусно разсказала ей о всѣхъ прекрасныхъ качествахъ моей доброй мадамъ Батальёръ… Наша умница слушала очень-внимательно и, казалось, не проронила ни одного слова изъ моего разсказа, ибо на другой же день Ліа одна отправилась въ Тампль.
— На другой же день?
— Увы, да!.. Она отъискала лавку торговки и съ румянцемъ дѣвственной стыдливости на щекахъ разсказала ей какую-то длинную исторію… про какого-то кузена, гонимаго родителями ея и покровительствуемаго ею… Ложь, чистая ложь!..
— Ахъ, Боже мой! проговорила графиня: — кто бы могъ подумать!..
— Всегда надобно думать… Словомъ, она подала мадамъ Батальёръ, услужливѣйшей женщинѣ въ цѣломъ мірѣ, хорошенькій кошелекъ, довольно-туго набитый золотомъ, прося ее притомъ принимать письма на ея имя. Разумѣется, мадамъ Батальёръ не отказалась… Только, по полученіи перваго письма, изъ Франкфурта-на-Майнѣ, торговка смѣясь разсказала мнѣ про эту интригу… Въ комъ же и принимать участіе, какъ не въ сестрѣ? Я приняла живѣйшее участіе въ этомъ дѣлѣ. Батальёръ хотѣла сначала поскромничать… но вѣдь она живетъ только мною. Благодаря мнѣ, у нея въ банкѣ около тридцати тысячь экю; благодаря моему же капиталу, она съ честію содержитъ игорный домъ въ улицѣ Прувёръ…
— Такъ это она содержитъ тотъ знаменитый домъ?.. вскричала Эсѳирь.
— Не-уже-ли я тебѣ не говорила этого? спросила Малютка: — какъ я разсѣяна! А ты, можетъ-быть, думала, что у меня есть отъ тебя секреты… Именно, она… или, лучше сказать, я, подъ ея именемъ, содержу этотъ домъ.
Изумленіе выразилось во взглядѣ Эсѳири.
— О! ты увидишь… продолжала Малютка: — я тебѣ сейчасъ все объясню, ты увидишь, что нѣчего бояться… Мадамъ Батальёръ для собственной своей пользы скорѣе пойдетъ двадцать разъ въ тюрьму, нежели рѣшится меня выдать… Но возвратимся къ дѣлу. Около двухъ мѣсяцевъ она противилась моимъ просьбамъ и, наконецъ, когда показала мни письмо таинственнаго любовника, тогда голубкамъ нашимъ, по-видимому, уже нечего было говорить другъ другу… Второе письмо было еще глупѣе и пустѣе… Увидимъ, что скажетъ третье.
— Можетъ-быть, переписка прекратилась, сказала Эсѳирь.
Малютка злобно улыбнулась.
— Съ одной стороны, можетъ-быть, возразила она: — темъ болѣе, что голубокъ, вообще, довольно-равнодушенъ… но съ другой…
Она указала пальцемъ на окно въ павильйонѣ Ліи.
Эсѳирь опять приставила лорнетъ къ глазамъ.
Лучъ зимняго солнца, скользя между обнаженными сучьями деревъ, косвенно ударялъ въ окна флигеля и падалъ прямо на хорошенькое личико Ліи.
Ясно можно было видѣть матовую бѣлизну блѣдныхъ щекъ ея. На длинныхъ, шелковистыхъ рѣсницахъ дрожало что-то блестящее…
— Она плачетъ, сказала Эсѳирь.
— Плачетъ? вскричала Малютка съ насмѣшливымъ состраданіемъ: — бѣдная, невинная умница!.. Вотъ чему научила ее наша благочестивая тётушка Рахиль, принявшая христіанскую вѣру и обратившая домъ свой въ монастырь!..
Эсѳирь невольно улыбнулась.
Слезинки, державшіяся прежде на рѣсницахъ бѣдной Ліи, катились теперь медленно по блѣдной щекѣ…
На письмѣ, лежавшемъ передъ Ліей, были видны слѣды слезъ.
Вотъ содержаніе письма:
"…Несчастіе, меня поразившее, встрѣтило меня твердымъ, сильнымъ, потому-что совѣсть моя чиста. Священное дѣло, за которое теперь отяготѣлъ надо мною судъ людей, начато двадцать лѣтъ назадъ, и я надѣюсь, что Господь позволить мнѣ довершить его.
"Но когда я думаю о васъ, Ліа, мнѣ становится грустно, и совѣсть укоряетъ меня. По-временамъ, воспоминаніе о васъ утѣшаеть меня въ моемъ уединеніи; я вижу ваши очаровательныя, кроткія черты! Я читаю въ вашемъ непорочномъ сердцѣ, и образъ вашъ улыбается мнѣ; но за то, въ другое время, воспоминаніе о васъ наполняетъ сердце мое горечью.
"О! зачѣмъ я встрѣтилъ васъ на пути своемъ! Зачѣмъ полюбилъ я васъ… зачѣмъ полюбили вы меня!
"Вы почти ребенокъ; черезъ нисколько лѣтъ, я буду старикомъ. Вы рождены для счастія; я съ молодости брожу по міру подъ тяжестію таинственнаго долга. Вы, Ліа, мой нѣжный другъ, не можете сообщить мнѣ своей радости, а я передалъ вамъ только тоску свою!
"Какъ прелестна ваша дѣвственная улыбка! Какъ я молодѣлъ, смотря на васъ, счастливую и безпечную птичку, порхавшую между душистыми кустами нашихъ горъ!
"Теперь въ вашихъ письмахъ я вижу слѣды слезъ. Вы спасли жизнь бѣдному изгнаннику, Ліа, а онъ — онъ превратилъ ваши радости въ печаль!
"Не смѣю сказать: «лучше бы я умеръ!» потому-что живу не для себя одного. Я долженъ исполнить долгъ свой. Но тысячу разъ предпочелъ бы я заточеніе, въ которомъ нахожусь теперь!..
"Я страдалъ бы болѣе, но вы, по-крайней-мѣрѣ, были бы счастливы, какъ прежде.
"Забудьте меня, Ліа!.. Ліа, умоляю васъ, вообразите себѣ, что я умеръ и не думайте болѣе обо мни… Слушайте… рука моя обагрена кровію!.. Что можетъ быть общаго между убійцей и вами?..
«Да, я убійца! Судьба моя влечетъ меня все впередъ, и Господь вложилъ въ руку мою мечъ кары!.. Прошу, умоляю васъ, не любите меня болѣе! Чтобъ довершить начатое, мнѣ нужна непобѣдимая сила и непреклонная твердость воли… Не любите меня, потому-что я слабѣю при одной мысли, что могу быть счастливъ…»
Ліа читала сквозь слезы, и душа ея исполнилась ужаса. Она трепетала, читая слова убійства, мести; но въ сердцѣ ея не было ни малѣйшаго упрека.
Человѣкъ, писавшій эти строки, былъ для нея божествомъ. Одна мысль о томъ, что онъ могъ поступить дурно, казалась ей святотатствомъ. Она любила его неограниченною, сильною, юною любовію.
Ліа бросила письмо на столъ, на которомъ лежало уже около двадцати разбросанныхъ писемъ. Одни были писаны тою же рукою, какъ и письмо, отрывокъ изъ котораго мы сейчасъ прочитали; другія были некончены: ихъ начинала писать сама молодая дѣвушка.
Она не смѣла высказать всего тому, кого любила: онъ былъ такъ несчастливъ! Она старалась удѣлять ему только свою радость. Когда сердце диктовало перу ея слишкомъ-печальныя слова, она бросала начатое письмо и старалась развеселиться.
Нѣсколько секундъ перебирала она молча письма, выбрала одно, читанное болѣе другихъ, и снова принялась перечитывать его.
"…Говорилъ ли я вамъ, чтобъ вы перестали любить меня, Ліа?.. О, не вѣрьте мнѣ!.. я стараюсь обмануть самого-себя. Что будетъ со мною безъ вашей любви? Только она, она одна даетъ мнѣ силу бороться съ отчаяніемъ!
"Знавшіе меня, говорили никогда, что душа моя тверда и что никакое несчастіе не поколеблетъ желѣзной моей воли; — они правы: воля моя осталась непоколебимою, и я убѣжденъ, что могу умереть безъ жалобы…
"Но что такое смерть?.. Надобно умѣть жить!.. Надобно умѣть терпѣливо сберегать свою силу до часа борьбы; надобно умѣть страдать и не слабить; надобно умѣть скрыть въ глубинѣ души всю свѣжесть чувствъ, чтобъ явиться съ нею въ день свободы, въ день торжества, и начать жить новою жизнію!..
"Вотъ въ чемъ заключается истинное мужество, истинная добродѣтель…
"Нисколько разъ уже затворялись за мной двери темницы; я былъ моложе, быть-можетъ, сильнѣе, и никогда не отчаявался. Во время заточенія, придумывалъ я средства къ освобожденію или обдумывалъ планъ битвы, когда мнѣ удастся, наконецъ, встрѣтиться лицомъ-къ-лицу съ моими врагами!
"И ни разу не ослабѣвалъ я, ни разу сомнѣніе не подрывало убѣжденія моего въ моей сили!.. Рука моя была тверда, умъ свѣтелъ; дорога моя была начертана: и въ самое то время, когда меня считали вѣчнымъ узникомъ, я шелъ уже смѣлыми шагами по широкому пути свободы…
"Не-уже-ли кровь моя остыла? Не-уже-ли я сталъ слабѣе, менѣе-мужественъ? — Не знаю; но иногда, въ безсонныя ночи, сердце мое сжимается, и вся будущность моя покрывается погребальнымъ саваномъ…
"Не ничтожное мщеніе заставляетъ меня стремиться къ предназначенной цѣли. — Когда я былъ молодъ и счастливъ, я нѣсколько разъ рисковалъ жизнію за свободу Германіи… Отецъ мой, праведный мужъ и неустрашимый воинъ, погибъ за родину.
"Насъ было три брата: мы пошли по слѣдамъ его.
"Въ то время, Ліа, люди, которыхъ я теперь преслѣдую, убили только отца моего; въ-послѣдствіи, они убили и сестру — кроткую, чистую женщину, Ліа, походившую сердцемъ на васъ… и которую я любилъ почти столько же, какъ люблю васъ теперь!
"Не-уже-ли эти два преступленія могутъ остаться безъ наказанія?.. Но слушайте, Ліа: еслибъ дѣло касалось только мщенія, можетъ-быть, я остановился бъ на полпути. Я не простилъ бы убійцамъ; но переломилъ бы свой мечъ, предоставивъ правосудію Всевышняго судить ихъ…
"На мнѣ лежитъ другая обязанность.
"Въ Германіи некогда существовалъ могущественный родъ, низвергнутый въ прахъ убійцами отца моего и сестры. Я хочу поднять этотъ родъ и поставить его на степень прежняго могущества. Пока я васъ не зналъ, вся любовь моя, вся моя преданность сосредоточивалась на единственномъ наслѣдникѣ этого благороднаго дома. Теперь же, когда я полюбилъ васъ, Ліа, сердце мое раздѣлилось на двѣ части; но твердость уцелѣла, и всѣ дѣйствія моей жизни принадлежать еще этому ребенку, сыну сестры моей.
"Долго старался я преодолѣть страсть, которая влекла меня къ вамъ. Совѣсть говорила мнѣ, что я не смѣю любить, не имѣю права отдать сердца своего женщинѣ, потому-что я рабъ долга!
"Но тщетны были всѣ усилія. Сердце мое не знало еще любви въ тѣ лета, когда другіе почти перестаютъ любить. Все, что другіе тратятъ, размельчаютъ въ однодневныхъ прихотяхъ, сохранилось въ сердце моемъ нераздѣлимо, цѣлостно… Я увидѣлъ васъ, Ліа, и увидѣлъ всѣ сокровища своего сердца въ васъ! Сердце мое пробудилось, я полюбилъ васъ, полюбилъ пламенно!..
"Благодарю Всевышняго, что онъ далъ мнѣ узнать, полюбить васъ! Ребенокъ, которому я замѣняю отца, найдетъ въ васъ другое Провиденіе. Вы поддерживаете меня; вы моя сила, мое мужество!
"Когда я слишкомъ страдаю — тогда я призываю васъ; я вижу передъ собою вашъ ангельскій образъ, слышу вашъ нѣжный голосъ, произносящій слова утѣшенія…
"О!, вы моя надежда! Безъ васъ, сомнѣніе овладѣло бы мною; потому-что руки мои связаны, и пока я стараюсь разорвать свои цѣпи, Богъ знаетъ, что сталось съ наслѣдникомъ благородныхъ графовъ?..
"Живъ ли онъ? Враги его могущественны; Можетъ-быть, теперь, въ эту самую минуту, онъ падаетъ подъ ударами ихъ!
"Боже, Боже! Не-уже-ли всѣ усилія мои тщетны? Не-уже-ли я напрасно тратилъ жизнь свою?..
"О, Ліа! Вы говорите, что молитесь за меня… Молитесь и за него…
"Ваша молитва должна быть пріятна Господу; я люблю васъ какъ ангела-хранителя, молитвы котораго призовутъ благословеніе небесъ на трудное дѣло мое.
«Любите меня, умоляю васъ! Вся моя надежда въ васъ! Я отчаиваюсь, когда вашъ образъ покидаетъ меня; вѣрю въ счастіе и успѣхъ, когда вижу его!..»
Ліа все еще плакала, но уже улыбалась сквозь слезы.
На прелестномъ лице ея выражалась спокойная, благоговѣйная радость.
— Посмотри, Малютка! вскричала въ эту минуту Эсѳирь: — кажется, она теперь улыбается?
— Улыбается! повторила Сара: — жаль, что я читала самую незначительную часть переписки!..
— Она цалуетъ письмо! вскричала Эсѳирь.
Малютка вырвала у нея изъ рукъ зрительную трубку и стала смотрѣть съ жаднымъ любопытствомъ.
— Боже мой! да это просто упоеніе радости! проговорила она: — и нѣсколько минутъ спустя, она явится къ столу холодная, строгая, какъ монахиня… А, лицемѣрка!.. Хотя бы мнѣ стоило тысячу луидоровъ, а ужь я достану всѣ твои письма, мой ангельчикъ! прибавила она, насупивъ брови: — и прочту ихъ отъ первой строки до послѣдней…
VIII.
Искусительница.[править]
Ліа не знала, что любопытные взоры слѣдили за всѣми ея движеніями. Сердце ея было съ отсутствующимъ; она сосредоточивалась въ своей любви и забывала весь міръ.
Г-жа де-Лорансъ была, въ-самомъ-дѣлѣ, несчастлива! Еслибъ она распечатала письмо, прочитанное нами, а не два незначительныя письма, то безъ труда угадала бы имя таинственнаго любовника.
Ліа любила это письмо болѣе всѣхъ другихъ; въ немъ проявлялась грусть, — но въ немъ же было столько и любви!
Въ другихъ письмахъ преодолѣваемая страсть какъ-бы боялась выказаться наружу. — Онъ былъ человѣкъ твердый и новичокъ въ любви, трепетавшій подъ ея игомъ, но неимѣвшій силы свергнуть съ себя это иго.
Въ послѣднемъ же письмѣ, онъ былъ счастливъ своею любовію и называлъ Лію своимъ ангеломъ-хранителемъ. Раскаяніе молчало. Онъ надѣялся, мечталъ о будущности, и Ліа была счастлива, потому-что была подкрѣпляема надеждою.
Когда взоръ ея остановился за по слѣдамъ словѣ, она прижала письмо къ губамъ и напечатлѣла на немъ поцалуй нѣжной признательности…
Сестры, подсматривавшія за нею, замѣтили этотъ поцалуй.
Но Ліа внезапно перестала улыбаться.
— Боже мой! проговорила она: — не-уже-ли онъ пересталъ любить меня?.. Три мѣсяца прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ я получила это осчастливившее меня письмо!.. Два другія, послѣдовавшія за нимъ, были кратки, холодны, написаны поспѣшно… А уже шесть недѣль я не получала ни одной строки!.. Сорокъ-два дня я жду… жду!
Трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ ея членамъ.
— Онъ такъ много страдалъ! продолжала она: — что, если онъ палъ подъ бременемъ своихъ страданіи?.. Если онъ боленъ?.. если…
Она не договорила, но щеки ея сдѣлались еще блѣднѣе; она опустила голову на грудь.
Глаза Ліи были сухи; блѣдныя губы медленно шевелились, творя молитву…
Эсѳирь и Сара вообразили, что она уснула въ сладостныхъ мечтахъ.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, Ліа скоро встала.
— Нѣтъ, нѣтъ! продолжала она, и лучъ надежды сіялъ въ прелестныхъ глазахъ ея: — Господь сжалится надо мною!.. завтра я пойду къ этой женщинъ и найду у ней письмо!.. О, на колѣняхъ буду я благодарить Бога!.. Пресвятая Дѣва! Сжалься надо мною!.. Одно письмо, одну строку, по которой я могла бы видѣть, что онъ не забылъ меня!..
Посреди стола стояла шкатулка; Ліа подошла къ ней, открыла и уложила въ нее всѣ письма, разбросанныя на столѣ. Складывая ихъ, она прочитывала въ каждомъ одну фразу, одно слово, напоминавшее ей содержаніе всего письма.
Она знала ихъ наизусть и, не смотря на то, безпрестанно перечитывала.
Вмѣстѣ съ его письмами, она укладывала и свои, неконченныя. Она любила ихъ потому, что они напоминали ей его и служили повтореніемъ ея мыслей.
Шкатулка была уже почти-полна, и на столѣ оставались только два или три письма, измятыя отъ ежедневнаго перечитыванія. Ліа взяла одно изъ нихъ и взглянула на первыя строки. То было черновое письмо, давно написанное ею, мѣсяцѣ спустя послѣ прибытія въ Парижъ.
Она не отослала этого письма, потому-что содержаніе его еще болѣе увеличило бы страданія того, кого она желала утѣшить.
Невольно стала она перечитывать забытыя строки, напоминавшія ея прежнюю грусть:
"…Я не знаю гдѣ вы теперь, и съ самаго отъѣзда своего изъ Германіи не получала отъ васъ писемъ.
"Отто! не-уже-ли вы, обѣщавшійся вѣчно любить меня, забыли меня?.. Что вы дѣлаете теперь? Боже мой! какъ я страдаю въ разлукѣ съ вами!
"Я адресую свои письма на имя добраго Готлиба, крестьянина, дававшаго вамъ убѣжище, въ окрестностяхъ Эссёльбаха… Не знаю, дойдутъ ли они до васъ.
"Я въ Парижѣ, у отца моего, котораго едва знаю, съ сестрами, которыхъ не видала съ самаго дѣтства. Мы живемъ въ великолѣпномъ домѣ, и я окружена роскошью, къ которой не привыкла.
"Все прекрасно въ домѣ моего отца. Хотя домъ находится въ центръ столицы, но въ немъ есть и зелень и цвѣты; въ немъ слышно даже пѣніе птичекъ… свободныхъ, веселыхъ, счастливыхъ!
"Изъ павильйона, въ которомъ я пишу къ вамъ, видны высокія деревья, вѣтви которыхъ касаются моихъ оконъ, — и я плачу, смотря на нихъ, Отто, потому-что они напоминаютъ мни другія Деревья, свободно растущія на нашихъ горахъ и въ тѣни которыхъ мы бесѣдовали…
"Какое счастіе было написано на вашемъ лицѣ, когда вы смотрѣли на меня! Съ какою любовно цаловали вы мои руки!.. Боже мой! Я надѣялась, что ваша любовь никогда не угаснетъ: не-ужели я ошиблась?..
"Каждый вечеръ вижусь я съ отцомъ своимъ; онъ добръ и, кажется, любить меня; я душевно его уважаю.
"У меня есть братъ, который посмотрѣлъ на меня въ лорнетъ, когда я пріѣхала; онъ цалуетъ мни руку, какъ чужой, и говоритъ мни комплименты. Не знаю, любитъ ли онъ меня.
"У меня двѣ сестры. Еслибъ вы знали, Отто, какъ онѣ хороши! Я была разъ на балу и видѣла, какъ ихъ окружали толпы поклонниковъ. Я сама не могу смотрѣть на нихъ безъ восторга, когда прекрасныя плечи ихъ обнажены и голова украшена брильянтами.
"Всѣ мои родные исповѣдуютъ еврейскую вѣру; никто до-сихъ-поръ не препятствовалъ мнѣ исполнять обязанности христіанской религіи; но, по-видимому, это огорчаетъ моего, стараго отца; два или три раза дѣлалъ онъ мнѣ кроткіе выговоры, и я не знала, что отвѣчать на нихъ…
"Братъ и средняя сестра не обращаютъ на это никакого вниманія.
"Старшая же сестра моя смѣется или шутитъ, когда ей говорятъ о религіи.
"Я свободна; никто не присматриваетъ за мною; мнѣ велятъ быть счастливой и наслаждаться жизнію. Я не знаю, куда дѣвать всѣ деньги, которыми снабжаютъ меня. Не смотря на то, мни грустно здѣсь, Отто, и я безпрестанно вспоминаю о скромномъ жилищѣ моей тётушкѣ Рахили. Мнѣ грустно не видѣть спокойнаго, яснаго лица ея, напоминавшаго кроткое лицо моей доброй матери; мни жаль своей комнатки, выходившей окнами на живописныя горы, чистаго воздуха, обширнаго горизонта и знакомаго колокола сосѣдней церкви, напоминавшаго часы молитвы…
"Мнѣ жаль… но зачѣмъ мнѣ обманывать себя, Отто! Вы одни причиной моей грусти! Я тоскую въ разлукѣ съ вами, а не по предметами, которымъ только ваше присутствіе придавало столько прелести!..
"Я полюбила бы Парижъ, когдабъ вы были со мною; еслибъ васъ не было въ окрестностяхъ дома тётушки, я грустила бы тамъ столько же, какъ грущу здѣсь…
"Отто, вы никогда не хотѣли открыть мнѣ вашей фамиліи и не знаете моей… Мы остались чужды другъ другу, хотя и помѣнялись сердцами. Это пугаетъ меня; бываютъ дни, когда мнѣ хочется открыться вамъ вполнѣ; мнѣ кажется, что это еще болѣе сблизитъ насъ!..
"Я безразсудная дѣвушка. По первому вашему знаку, я предалась вамъ всѣмъ сердцемъ. Я поступила дурно. Говорятъ, что родные мои благородны и могущественны; итакъ, лучше вамъ не знать фамиліи безразсудной, сдѣлавшейся вашею рабою. Если Господу угодно наказать меня, отнявъ у меня вашу любовь, то, по-крайней-мѣрѣ, безразсудство мое останется тайной для свѣта, и я не подвергнусь ни насмѣшкамъ, ни сострадаію…
"Въ послѣдній разъ я видѣлась съ вами въ большомъ лѣсу, окружающемъ замокъ древнихъ горскихъ маркграфовъ. Я пріѣхала верхомъ изъ Эссельбаха и мы вмѣстѣ гуляли по горной тропинкѣ, разговаривая о предстоящей намъ разлукѣ.
"Вы обѣщались воротиться черезъ мѣсяцъ; но тайный голосъ говорилъ мнѣ, что разлука наша будетъ продолжительнѣе. Незамѣтнымъ образомъ дошли мы до стѣнъ старой крѣпости.
"Отъ нея остались однѣ развалины, и небо служитъ кровомъ огромнымъ заламъ, въ которыхъ укрывались могущественные рыцари… Но это развалины гордыя; мрачные валы говорятъ еще о битвахъ; высокая башня, уцѣлѣвшая вполнѣ и высящаяся на вершинѣ горы, подобна великому монарху, устоявшему на ступеняхъ рушившегося трона…
"Помню, что вы долго, въ молчаніи смотрѣли на громадные остатки былой славы. Тихая грусть лежала на вашемъ челѣ, слеза дрожала на рѣсницѣ…
"Не я была причиной этой грусти, Отто; не о близкой разлукѣ плакали вы!.. Я знаю, что въ вашемъ сердцѣ первое мѣсто принадлежать, не мнѣ… Но я не жалуюсь, а усердно молю Всевышняго, чтобъ Онъ сохранилъ мнѣ хоть второе!..
"Не хочу мѣшать вамъ достигать вашей цѣли, потому-что эта цѣль должна быть благородна и справедлива; идите, идите впередъ, не думая о бѣдной дѣвушкѣ, васъ любящей; она была бы несчастлива, еслибъ чѣмъ-нибудь остановила васъ!
"Смотря на горскія развалины, вы произнесли нѣсколько словъ, и въ первый разъ угадала я, что вы служите падшему роду и предписали себѣ священный долгъ.
"Вы часто говорили мнѣ: «я не принадлежу себѣ!» Въ эту минуту я поняла значеніе этихъ словъ…
"Отто, я сама люблю того, кого вы любите; я сама готова посвятить ему всю жизнь свою. Трудитесь и не унывайте! Моя молитва будетъ всюду слѣдовать за вами. Но если вы восторжествуете, тогда подумайте обо мнѣ и возвратитесь…
"Обращайтесь ко мни, какъ къ сердцу любящему, въ минуты унынія, тоски. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Вотъ уже два дня, какъ это письмо написано, а я не могу запечатать его, потому-что не хочу увеличивать вашей грусти печальными словами.
"Не смотря на то, я продолжаю; когда я нишу ваше имя, мни кажется, что вы со мною, слышите мои жалобы, и что вашъ пріятный голосъ утѣшаетъ меня.
"Мнѣ нужно поговорить съ вами о многомъ, Отто; мнѣ кажется, что я не буду счастлива въ этомъ домъ. Вотъ уже два дня, какъ во мнѣ родились опасенія и я не смѣю никому повѣрить ихъ.
"Быть-можетъ, это ребячество. Вообще, таинственныя вещи происходятъ ночью и страхъ пробуждается во мракъ… Но я слышу непостижимыя вещи днемъ; не могу объяснить ихъ, и они пугаютъ меня.
"Почти цѣлый день провожу я въ павильйонъ, о которомъ я уже говорила вамъ. Изъ этого павильйона есть ходъ въ оранжерею, простирающуюся во всю длину сада.
"Каждое утро, около половины девятаго, я слышу тяжелые, но осторожные шаги человѣка, какъ-бы спускающеюся съ невидимой лѣстницы. Часто оглядываюсь я, потому-что шаги эти слышатся какъ-будто въ моей комнатѣ…
"Потомъ, подъ поломъ павильйона отворяется дверь… Не думайте, чтобъ это была игра моего воображенія, — нѣтъ, я слышала все это болѣе двадцати разъ и все въ одно и то же время. Подъ поломъ шаги идутъ дальше. Если я остаюсь въ своей комнатѣ, то вскорѣ шумъ этихъ шаговъ исчезаетъ въ отдаленіи, но часто я выходила въ оранжерею и слѣдила за нимъ.
"Невидимый человѣкъ доходитъ до конца сада, гдѣ оранжерея примыкаетъ къ кіоску, въ который никто не ходитъ.
"Тамъ слышится звукъ другой отворяющейся двери и все утихаетъ…
"Вечеромъ, около пяти часовъ, возобновляется то же самое, но въ противоположномъ направленіи. Шумъ шаговъ слышится отъ кіоска и исчезаетъ на невидимой лѣстницъ, находящейся возлѣ моей комнаты.
"Я спрашивала садовника, нѣтъ ли подвала подъ домомъ и оранжереей — онъ засмѣялся.
"Я разспрашивала горничную: она посмотрѣла на меня, какъ-будто-бы не поняла моего вопроса.
"А между-тѣмъ, я не ошибаюсь. Что-то странное, необъяснимое происходитъ въ нашемъ домѣ…
"Уединеніе внушаетъ суевѣрный страхъ, а я всегда одна. Я не выхожу изъ павильйона, потому-что тамъ никто не безпокоитъ меня; но боюсь оставаться въ немъ ночью и перенесла свою спальню въ другую часть дома…
"…Какъ я безразсудна! Умъ мой такъ странно настроенъ, потому-что мнѣ почти не съ кѣмъ поговорить, нѣкому повѣрить своихъ ощущеній.
"Я познакомилась здѣсь съ молодою дѣвушкою моихъ лѣтъ, и чувствую, что могу полюбить ее. Она почти такъ же хороша, какъ мои сестры, и, судя по кроткому лицу, у ней должна быть прекрасная душа. Ее зовутъ Денизой. Съ перваго раза, какъ я увидѣла ее, я почувствовала къ ней невольное влеченіе и охотно назвала бы ее другомъ своимъ.
"Но мнѣ кажется, она не любитъ моихъ сестеръ, и Малютка совѣтовала мнѣ остерегаться ея.
"Малюткою всѣ здѣсь зовутъ мою старшую сестру. Я по-неволѣ должна поговоритъ объ ней.
"Съ самаго моего пріѣзда, вторая сестра моя холодна и равнодушна ко мнѣ; Малютка же, напротивъ, всячески старается мнѣ угождать. Она съ удивительнымъ кокетствомъ старалась заслужить мою довѣренность и дружбу. Сначала, мнѣ казалось, что она искренна.
"Чтобъ лучше заслужить мою довѣренность, она стала разсказывать мнѣ свои секреты, и съ какимъ искусствомъ!.. Конечно, секреты эти довольно незначительны: это невинныя прихоти знатной, избалованной дамы…
"Она свела меня къ одной изъ тампльскихъ торговокъ, мадамъ Батальёръ, продающей съ уступкой разные женскіе наряды. Увидѣвъ, что эта прогулка и знакомство ни мало не испугали меня, она ступила еще шагъ впередъ и начала выхвалять эту женщину, занимающуюся разными сомнительными дѣлами, но отличающуюся примѣрною, неподкупною скромностью.
"Я была послѣ одна у этой женщины и заплатила ей, чтобъ она получала ваши письма. Она живетъ въ улицѣ Вербуа, No 9.
"Скоро ли получу я отъ васъ письмо по этому адресу?
"Старшая сестра моя долго разговаривала со мною. Я не понимала словъ ея, но улыбалась, потому-что она улыбалась…
"Наконецъ я поняла! Отто, какими словами передамъ я ужасное, преступное намѣреніе сестры!..
"Малютка почти вдвое старье меня; она должна бы служить мнѣ матерью, а между-тѣмъ, она же хотѣла погубить меня! Подъ ласками ея скрыта ненависть, причинъ которой я рѣшительно не могу постигнуть… Не знаю, преступна ли она сама, но меня хотѣла она погубить…
"Она говорила мнѣ о невѣдомыхъ удовольствіяхъ и таинственныхъ наслажденіяхъ. Коварное краснорѣчіе ея развивало предо мною тысячу обольстительныхъ картинъ.
«У себя въ комнатѣ я нашла книги, отъ которыхъ удалилась съ отвращеніемъ!.. Но довольно… краска стыда покрываетъ мои щеки и рука моя дрожитъ.». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечерѣло. Въ окнахъ павильйона Ліи стало темно.
Эсѳирь и Малютка воротились къ камину и снова сидѣли одна противъ другой.
— Чего жь ты боишься, Эсѳирь?.. говорила госпожа де-Лорансъ: — я все предусмотрѣла; тамъ ты будешь более въ безопасности, нежели подъ твоей вчерашней маской. Не-уже-ли ты думаешь, что я даромъ хлопотала?.. Давъ денегъ мадамъ Батальёръ, основавъ, такъ-сказать, этотъ игорный домъ, я имѣла цѣлію быть въ немъ полновластной хозяйкой… Ты увидишь, какъ все искусно расположено. Возлѣ банкомёта устроена закрытая ложа, называемая посѣтителями ложею принцессы. Они увѣрены, что за рѣшеткой, задернутой кисейной занавѣской, знатная дама удовлетворяетъ свою страсть къ игрѣ… Говорятъ даже, что, въ случай нечаяннаго вторженія полиціи, одно имя этой знатной дамы можетъ спасти мнимую содержательницу.
Эсѳирь невольно улыбнулась.
— Съ нѣкотораго времени, продолжала Малютка: — Батальёръ распустила другой слухъ между обычными посѣтителями… Она разсказываетъ, что въ ложе скрывается не принцесса, а знатная политическая особа… посланникъ, министръ… Ты понимаешь, что послѣ этого полиція не захочетъ безпокоить насъ.
— А въ ложь скрываешься ты? спросила Эсѳирь.
— Не всегда… ложа служитъ мнѣ убѣжищемъ въ опасныхъ случаяхъ. Такъ-какъ игроки допускаются только съ моего разрѣшенія, то я всегда знаю напередъ, могу ли войдти въ залу; если въ ней есть кто-нибудь знакомый, то я ухожу въ ложу, а нѣтъ — такъ сажусь на одно изъ креселъ вокругъ зеленаго стола; но, для большей предосторожности, наряжаюсь довольно эксцентрически, а голову свою отдаю на распоряженіе мадамъ Батальёръ, которая убираетъ ее такъ, что меня трудно узнать…
— Какая драгоцѣнная женщина эта Батальёръ!..
— Сокровище, я тебѣ говорю! У зеленаго стола начинается упоеніе, увлеченіе… Эсѳирь, вотъ ужь десять лѣтъ, какъ я играю и, право, до-сихъ-поръ игра ни разу не надоѣдала мнѣ!.. Что любовь въ сравненіи съ наслажденіями игры!.. Впрочемъ, одно другому не мѣшаетъ. — Слушай!.. банкомётъ произноситъ обычную формулу; затѣмъ слышится металлическій звукъ, поражающій нервы; кровь разгорячается, пульсъ бьется скорѣе… Зеленое сукно исчезаетъ подъ слоемъ золота… вездѣ золото, одно золото! Большія испанскія монеты, англійскіе суверены, червонцы, луидоры! Золото изъ Лондона, Вены и Мадрита, золото изъ Петербурга, золото изъ Константинополя!.. Тасуютъ карты… все ждутъ… представляется шансъ… я играю: выигрываю… и все это золото кучей лежитъ передо мною!..
Грудь Малютки сильно волновалась; она говорила тихимъ, но проникающимъ голосомъ. х
Эсѳирь опустила глаза; когда она подняла ихъ, въ нихъ сверкнула молнія.
Малютка скрыла свою радость.
— Ты прійдешь?.. проговорила она,
Эсѳирь не отвѣчала.
— Ты прійдешь, повторила Сара: — потому-что это высшее наслажденіе… наслажденіе вѣчно новое, никогда не утомляющее! Она придвинулась ближе къ сестрѣ.
— Притомъ же, продолжала она еще болѣе вкрадчивымъ голосомъ: — туда влечетъ меня не одна игра!.. Вокругъ стола сидятъ люди богатые, дворяне… Они привезли свое золото изъ разныхъ странъ… Тамъ есть бѣлокурые, здоровые Англичане, Итальянцы съ пламеннымъ взоромъ, задумчивые и серьёзные нѣмцы, Русскіе атлеты, однимъ ударомъ способные разбить столъ въ дребезги…
Улыбка Малютки была жгуча какъ огонь, голосъ принялъ тихое, сладострастное выраженіе… Ротъ ея почти касался уха сестры…
Грудь Эсѳири высоко подымалась; яркій румянецъ выступилъ на щекахъ.
— Фи! произнесла она дрожащимъ голосомъ: — Сара, Сара!
— Другъ мой, возразила Малютка: — намъ, кажется, нечего скрываться другъ предъ другомъ?..
— Въ свѣтѣ… начала графиня.
— Въ свѣтъ!.. вскричала Малютка, нетерпѣливо топнувъ ногою: — и ты же говоришь мнѣ объ опасностяхъ!.. Да въ свѣтѣ-то и заключается самая большая опасность!.. Въ свѣтѣ-то никакая тайна и не скроется; я составила себѣ репутацію, отражающуюся и на тебѣ… Но повѣрь мнѣ, Эсѳирь, одного дуновенія довольно, чгобъ затмить эту репутацію… малѣйшая интрига убьетъ ее… и мнѣ страшно за тебя всякій разъ, когда ты посмотришь на мужчину!
Эсѳирь взглянула на сестру съ изумленіемъ.
— Да, мнѣ страшно за тебя, потому-что ты въ свѣтѣ, продолжала Малютка: — потому-что всѣ взоры обращены на насъ; потому-что насъ окружаютъ сто женщинъ, завидующихъ намъ и ищущихъ только случая погубить насъ!
Она замолчала и пристально поглядѣла на сестру.
— Хочешь быть монахиней? спросила она внезапно.
— Разумѣется… я знаю… но…
Эсѳирь не знала какъ и что отвѣчать на неожиданный вопросъ сестры.
— Хочешь, да не можешь!.. вскричала Малютка: — ты молода, здорова; сердце твое говоритъ, чувства волнуются… Слушай же: свѣтъ огромная западня, въ которую какъ-разъ попадешься среди бѣлаго дня… Деньги управляютъ свѣтомъ; но и они не успѣли еще истребить всѣхъ предразсудковъ… Еслибъ мы принадлежали къ историческому роду, еслибъ предки наши на полѣ битвы отличились передъ арміями, которыми управляли, тогда я говорила бы съ тобой иначе; но за проступокъ, прощаемый герцогинѣ или маркизѣ, опозорятъ дочь Жида!
— Но я графиня… начала Эсѳирь.
— Графиня Лампіонъ, чудная фамилія!.. Повѣрь мнѣ, моя милая, въ нашемъ положеніи мы должны имѣть двѣ тетивы у своего лука, двѣ дороги въ жизни: по одной мы идемъ смѣло, поднявъ голову и съ открытымъ лицомъ, по другой втихомолку, когда никто не видитъ насъ; на одной мы должны быть холодны, строги, добродѣтельны; на другой можемъ дѣлать, что хотимъ… Я знаю дѣвушку, которая всегда спитъ въ каретѣ, чтобъ придать себѣ тончайшую талью; задыхаясь приходитъ она на балъ и весьма-часто мать должна распускать ей шнуровку послѣ первой кадрили… Не лучше ли носить строгій корсетъ только въ свѣтѣ, а дома быть на свободѣ, чтобъ легче перенесть утомленіе бала?.. Ты похожа на эту дѣвушку, Эсѳирь: ты никогда не хочешь снимать корсета; онъ мучитъ, терзаетъ тебя и подъ непріятельскимъ взоромъ свѣта ты хочешь распустить шнуровку!..
— Я понимаю, что ты хочешь этимъ сказать, проговорила Эсѳирь: — но…
— Но что?.. Внѣ свѣта, по другой дороги, по которой мы идемъ съ закрытымъ лицомъ, сколько спокойствія, смѣлости, непринужденности! Люди, съ которыми встрѣчаешься, не знаютъ твоего имени… съ ними сойдешься, разойдешься и потеряешь ихъ изъ вида…
— Но они могутъ встрѣтить насъ…
— А развѣ отпереться нельзя?.. Милая моя, природа надѣлила насъ, женщинъ, хладнокровіемъ и присутствіемъ духа — для чего? Вѣроятно для того, чтобъ мы пользовались этими качествами!.. Можно отпереться, смѣло, рѣшительно, и если мы никогда не провинились предъ свѣтомъ, онъ же заступится за насъ… Онъ не принимаетъ обвиненій, выходящихъ не изъ среды его; онъ не вѣрить тому, чего не знаетъ; онъ считаетъ невозможными проступки, которыхъ не понимаетъ…
— Но, замѣтила еще Эсѳирь, вполовину-убѣжденная: — если свѣтъ повѣрить этимъ обвиненіямъ?..
— Такъ что же? Все-таки за цѣлую жизнь удовольствій, наслажденій, мы рискуемъ не болѣе, какъ рисковали бы за нѣсколько минуть радости, волнуемой страхомъ, схваченныхъ на лету и похожихъ скорѣе на пытку, нежели на наслажденіе… Ты знаешь, сестра, что въ наказаніяхъ свѣта нѣтъ степеней: за легкій проступокъ онъ наказываетъ такъ же строго, какъ за преступленіе… и — ужь если заслуживать фешёнебльнаго остракизма, такъ лучше за дѣло, нежели за вздоръ… Но всѣ эти разсужденія напрасны, ибо, вопервыхъ, свѣтъ ничего не узнаетъ, а во-вторыхъ, не повѣритъ…
— Однакожь, сказала Эсѳирь: — еслибъ Францъ захотѣлъ…
— Опять Францъ! съ сердцемъ вскричала г-жа де-Лорансъ. — Какой вѣсъ могутъ имѣть слова его?.. Притомъ же, все это дѣло исключеніе… Францъ служилъ у насъ на конторѣ… мнѣ слѣдовало знать это… Я увидила его однажды въ игорномъ домѣ и — онъ мнѣ понравился! Въ жизнь свою не ощущала я болѣе-пылкой и внезапной прихоти!.. Я забылась, и поступила неосторожно, приказавъ мадамъ Батальёръ привести его ко мнѣ въ ложу…
Малютка разсказывала это не краснѣя. Эсѳирь слушала довольно-спокойно.
— И этимъ ограничиваются всѣ твои возраженія! продолжала Сара. — Францъ! вѣчно Францъ!.. Клянусь тебѣ, моя милая, твой Францъ никогда не обвинитъ меня…
Слова Малютки были прерваны служанкой, вошедшей съ письмомъ.
— Отъ господина доктора, сказала она.
Сара взяла письмо; служанка удалилась.
— Какъ этотъ человѣкъ надоѣлъ мнѣ! проговорила Малютка, съ видимымъ отвращеніемъ распечатывая письмо.
Едва взглянула она на первыя строки, какъ внезапная блѣдность покрыла ея щеки и брови судорожно сдвинулись.
Вотъ что заключалось въ письмѣ:
"Сударыня,
«Согласно вашему желанію, спѣшу васъ извѣстить въ двухъ словахъ о результатахъ извѣстнаго вамъ поединка. Молодой Ф…. остался живъ и здоровъ; В. опасно раненъ.»
Малютка опустила письмо и въ-продолженіе минуты оставалась какъ громомъ пораженная. Въ груди ея кипѣла ярость; въ глазахъ горѣла злоба.
— Имъ не удалось! подумала она, судорожно стиснувъ зубы: — они не убили его!.. Да, я вижу, что мнѣ самой надобно будетъ вмѣшаться въ это дѣло!
И въ глазахъ ея, опущенныхъ къ полу, блеснуло тоже грозное, жестокое выраженіе, съ которымъ она глядѣла на своего мужа, съ отчаяніемъ въ сердцѣ умолявшаго ее на колѣняхъ о пощадѣ…
IX.
Три имени.[править]
Гнѣвъ Сары продолжался около секунды. Эсѳирь почти не замѣтила этого порыва бѣшенства.
Малютка разорвала письмо на мелкіе куски и бросила ихъ въ каминъ.
Пламя не истребило еще бумаги, а на лице Сары опять уже появилась прежняя искусительная улыбка. Она умѣла побѣждать всѣ свои страсти, скрывать все ощущенія.
При чтеніи записки, ее увлекъ порывъ гнѣва, потому-что новость нечаянно поразила ее; она даже не думала о возможности подобнаго результата.
Она сама проводила Франца, отправлявшегося на вѣрную смерть; противникъ его былъ искусный фехтовальщикъ, а тотъ не умѣлъ держать шпаги въ рукахъ.
Съ-тѣхъ-поръ, какъ она пробудилась послѣ крепкаго и спокойнаго сна, она не иначе думала о Франце, какъ о покойникѣ, — даже, раза два или три, какъ-будто сожалѣла о прекрасномъ, смѣломъ, веселомъ юношѣ, замиравшемъ отъ любви въ ея объятіяхъ… Да, она сожалѣла о немъ! Проснувшись, она даже покачала прелестной головкой и сказала:
— Жаль!..
Но въ извѣстныхъ случаяхъ сожалѣніе тѣсно связано съ удовольствіемъ.
Сара была очень-весела: Францъ зналъ ея тайну; онъ одинъ зналъ ее и унесъ съ собою въ могилу. Итакъ, нечего было опасаться!..
Но теперь открывалось, что могила его была вырыта слишкомъ-рано. Францъ остался живъ; слѣдовательно, и опасность, угрожавшая Сарѣ, не миновалась. А опасность эта была велика, потому-что Францъ зналъ многое…
Человѣкѣ самый храбрый содрогнется, чувствуя, какъ остріѣ шпаги проникаетъ ему въ грудь… Отъ самаго храбраго человѣка можно требовать только того, чтобъ онъ всталъ еще послѣ полученнаго удара.
Малютка была героиня: она не только встала послѣ полученнаго ею удара, но даже улыбалась.
Увлекать за собою другихъ въ пропасть, въ которую сама стремилась, было потребностью ея натуры. Въ первую минуту гнѣва, она, конечно, не разсуждала, но инстинктъ внушилъ ей, что не слѣдуетъ открывать извѣстія, сообщеннаго ей докторомъ Мира. — Эсѳирь колебалась еще; не надобно было давать ей повода отказаться.
Эсѳирь была женщина слабая умомъ и увлеченная преобладавшимъ въ ней чувственнымъ элементомъ. Малютка хотѣла, чтобъ она была еще хуже: она желала передѣлать ее на свой образецъ; ей казалось, что паденіе сестры уменьшитъ собственное ея паденіе, и ей на долю останется только половина позора.
Или, лучше сказать, она стремилась ко злу по наклонности, по страсти; она старалась вредить съ тѣмъ же усердіемъ, съ какимъ другіе дѣлаютъ добро. Ничто не останавливало ея…
Даже въ эту минуту, какъ нечаянное, неожиданное извѣстіе поразило ее въ самое сердце, она не забыла начатаго искушенія.
— Письмо доктора! проворчала она, толкнувъ въ огонь послѣдній догоравшій лоскутокъ бумаги. — Я дала ему порученіе, и онъ не съумѣлъ его исполнить.
Она взяла руку графини и стала гладить ее.
— Такъ-какъ это будетъ въ первый разъ, продолжала она: — то мы пріймемъ всевозможныя предосторожности… сама Батальёръ не будетъ ничего знать… Мы пройдемъ въ ложу и не выйдемъ оттуда… Ты увидишь, съ какимъ любопытствомъ подымутся все головы, когда услышатъ шумъ за решеткой… «Принцесса, принцесса!» заговорятъ всѣ… Одинъ Англичанинъ предлагалъ пятьсотъ гиней мадамъ Батальёръ за то, чтобъ она позволила ему приподнять только одинъ уголъ занавѣски…
Сара остановилась, потомъ продолжала тихимъ голосомъ:
— Пойдешь ты со мною?
— Ты демонъ, Сара! проговорила Эсѳирь.
Малютка засмѣялась, поцаловала сестру и сказала:
— Ты пойдешь, тѣмъ лучше!.. Боже мой, какъ тебя надобно упрашивать… Между-тѣмъ, я увѣрена, не пройдетъ и мѣсяца, ты не будешь знать, какъ благодарить меня… Ты прійдешь сегодня вечеромъ?
— Не могу!
— Отъ-чего?
— У меня есть дѣло.
— Свиданіе?
— Можетъ-быть.
— А! это другое дило. А нельзя ли узнать?…
— Невозможно!
Малютка опустила глаза и изъ-подлобья посмотрѣла на сестру.
— Бедненькая! проговорила она: — ты любишь таинственность… но я угадываю.
Эсѳирь покачала головой.
— Я увирена, что ты думаешь о баронѣ Родахѣ! сказала Сара рѣзкимъ голосомъ.
Эсѳирь не отвѣчала; лицо ея приняло выраженіе мнительности.
— Странно, сказала она наконецъ иронически: — какъ тебя, сестрица, занимаетъ этотъ баронъ Родахъ!
— Онъ занимаетъ меня только потому-что ты, моя милая, безпрестанно о немъ думаешь!
Сказавъ эти слова веселымъ тономъ, Малютка вдругъ обратила голову къ стеклянной двери, ведшей въ корридоръ, изъ котораго былъ выходъ въ сѣни конторы.
— Что тамъ? спросила Эсѳирь.
— Мни послышались шаги…
Обѣ стали прислушиваться; ничего не было слышно.
— Я ошиблась, сказала Сара по прошествіи нѣсколькихъ секундъ: — скоро насъ позовутъ къ обѣду… Милая, зачѣмъ же ты не хочешь признаться, что любила барона Родаха?
— Какой вздоръ!
— Берегись! я подумаю, что ты его и теперь еще любишь. Да и зачѣмъ отпираться? Я въ жизнь свою мало встрѣчала такихъ красивыхъ мужчинъ!
— Съ какимъ жаромъ ты говоришь о немъ! сказала графиня съ легкой ироніей.
— О! я откровенна, возразила Малютка: — а потому признаюсь, что обожала его!
— А!
— Только изъ любви къ нему ѣздила я въ послѣдній разъ въ Германію… Въ-продолженіе цѣлаго мѣсяца я забывала о картахъ.
— Я теперь ты его не любишь?
— Нѣтъ, отвѣчала Малютка съ выраженіемъ искренности.
Эсѳирь посмотрѣла на нее нѣсколько минутъ, потомъ улыбнулась.
— Такъ и я буду говорить откровенно, Сара, сказала она: — только изъ любви къ нему я ѣздила въ Швейцарію… Но я не такъ счастлива, какъ ты, Сара: мнѣ кажется, что я еще и теперь люблю его.
— Что жь тутъ худаго?
— Жюльенъ возвратился!
— Ба! небрежно произнесла Малютка: — вообрази себѣ, что виконтъ твой мужъ, — и дѣло съ концомъ!
Эти циническія слова были произнесены нѣжнымъ голосомъ и со всѣмъ выраженіемъ свѣтскаго приличія.
Казалось, эти двѣ прелестныя женщины, веселыя, спокойныя, бесѣдовали о вечернемъ туалетъ,.
— Не знаю, какъ это объяснить тебѣ, продолжала Эсѳирь: — конечно, Жюльенъ мнѣ нравится… но я не могу преодолѣть страсти, влекущей меня къ барону Родаху; онъ только пьетъ и играетъ, но…
— Какъ! прервала ее Малютка: — я никогда не видала его за картами.
— Онъ, вѣроятно, скрывается…
— Кромѣ того, я находила, что, какъ гейдельбергскій уроженецъ, онъ черезъ-чуръ умѣренъ; но ужь за то онъ неутомимый донъ-Хуанъ!
— Совсѣмъ нѣтъ! вскричала Эсѳирь.
— Дуэлистъ, волокита!
— Увѣряю тебя, что онъ не сдѣлалъ бы шага для прелестнѣйшей женщины въ мірѣ!
— Я описываю его такимъ, какимъ знала въ Гамбургѣ.
— А я такимъ, какимъ знала его въ Баденѣ и Швейцаріи… надѣюсь, что одинъ баронъ Родахъ!
— Ты видѣла его вчера въ маскарадѣ; этого я знала.
— И я.
Малютка посмотрѣла на часы; было три четверти пятаго. Она встала и поцаловала графиню въ лобъ.
— Не хочу отнимать его у тебя, милая сестрица, сказала она: — не-уже-ли ты думаешь, что я пожелаю быть твоей соперницей? Я хочу одного: чтобъ ты была такъ же счастлива, какъ хороша собою.
Нвиная и бѣлая ручка съ кошачьей лаской гладила прекрасные волосы Эсѳири.
— Я хочу! продолжала она: — слышишь ли? И ты будешь счастлива! Сегодня вечеромъ, послѣ обида, мы поговоримъ еще о своихъ дѣлахъ… Теперь мнѣ надобно переодѣться; я пришла сюда въ утреннемъ неглиже.
Она еще разъ поцаловала Эсѳирь, какъ-будто-бы страстно любила ее, и пошла къ стеклянной двери.
Она вышла. Въ то самое мгновеніе, когда она затворила за собою дверь, Эсѳири, лѣниво растянувшейся въ креслахъ, послышался легкій крикъ въ корридорѣ.
Сара выпрямилась съ испугомъ и уперлась уже обѣими руками на ручки кресла, чтобъ встать. Но такъ-какъ ничего не было болѣе слышно, то лѣность взяла верхъ надъ безпокойствомъ; она опять опустилась въ кресло и, закрывъ глаза, погрузилась въ сладкій полу-сонъ.
Послѣдній разговоръ съ Сарой обратилъ мысли ея къ барону Родаху; образъ красавца-Германца представлялся ея воображенію…
Сара вскрикнула отъ испуга, встрѣтившись въ корридорѣ съ какимъ-то мужчиной.
Въ корридорѣ было темно, но слабый свѣтъ изъ окна другой комнаты падалъ на лицо незнакомца, и Малютка съ перваго взгляда узнала въ немъ барона Родаха.
— Альбертъ! вскричала она испугавшись.
И испугъ ея былъ искренъ, потому-что эта женщина, рѣшавшаяся на все, дорожила мнѣніемъ толпы и въ-особенности хотѣла казаться добродѣтельною въ глазахъ своего отца. Домъ Гельдберга былъ для нея какъ-бы святилищемъ, за дверьми котораго она оставляла свою сиплость.
Родахъ же узналъ въ ней женщину, съ которою встрѣтился наканунѣ возлѣ Тампля.
Мы уже разсказали, какимъ образомъ онъ попалъ въ корридоръ. Подошедъ къ стеклянной двери, онъ услышалъ свое имя и невольно сталъ слушать. Но сестры говорили тихо, онъ не могъ разслышать всего разговора ихъ и готовился уже удалиться, какъ г-жа де-Лорансъ неожиданно вошла въ корридоръ.
Не было никакой возможности уклониться отъ нея.
— Что вы здѣсь дѣлаете, Альбертъ? спросила она скоро и тихимъ голосомъ.
— Вы велѣли мнѣ прійдти къ себѣ, отвѣчалъ баронъ: — я пришелъ.
— Какая неосторожность!.. Я звала васъ къ себѣ, и не въ домъ моего отца.
— Итакъ, вы не рады мнѣ? спросилъ баронъ, съ любопытствомъ смотря на нее.
— О, напротивъ, Альбертъ!.. Развѣ вы не знаете, какъ я люблю васъ!.. я вполнѣ счастлива… но боюсь… чтобъ насъ не застали!
— Вы подвергались гораздо-большимъ опасностямъ, сударыня, — холодно возразилъ Родахъ.
Малютка пристально на него взглянула.
— Боже мои! сказала она послѣ краткаго молчанія: — какъ вы перемѣнились, Альбертъ!.. Вчера еще на вашемъ лице играла веселая и безпечная улыбка, столько мни нравящаяся… Сегодня вы такъ серьёзны и голосъ вашъ совсѣмъ другой.
Родахъ хотѣлъ отвѣчать, но въ это же самое мгновеніе въ комнатѣ передъ корридоромъ послышался шумъ.
Малютка поблѣднѣла.
— Ради Бога! проговорила она: — не оставайтесь здѣсь, Альбертъ!.. Кто-то идетъ… О! я скорѣе пожертвую жизнію, нежели своимъ добрымъ именемъ, въ домѣ отца моего!..
— Приказывайте… я готовъ скрыться… отвѣчалъ Родахъ.
Малютка осмотрѣлась съ боязнію. Въ корридорѣ были только двѣ двери; та, въ которую Родахъ вошелъ, и стеклянная.
За первою слышались приближавшіеся голоса.
Малютка колебалась около секунды, потомъ отворила стеклянную дверь.
— Каждый долженъ прежде всего заботиться о самомъ-себѣ!… Ужь коли обвинятъ кого-нибудь, такъ пусть лучше ее… а не меня!.. Войдите сюда, шепнула она барону: — въ этой комнатѣ есть знакомая вамъ особа… Приходите завтра ко мнѣ… я буду ждать васъ… прощайте!
Она пожала еще разъ руку Родаха и втолкнула его въ павильйонъ, потомъ убѣжала…
Графиня Эсѳирь все еще лежала въ глубокомъ креслѣ; глаза ея были закрыты; она мечтала.
Шумъ растворившейся двери заставилъ ее открыть глаза; она устремила неподвижный взоръ на вошедшаго… Изумленіе ея было такъ сильно, что она долго не могла произнести ни слова.
— Гётцъ! произнесла она наконецъ: — вы!.. здѣсь!.. зачѣмъ не дождались вы вечера?..
Первымъ движеніемъ Родаха было изумленіе и нерѣшительность. Судя по выраженію лица его, казалось, что онъ не зналъ графини и въ первый разъ видѣлъ ее.
Но онъ скоро успокоился и твердымъ шагомъ пошелъ къ камину.
На лицъ графини выражались вмѣстѣ боязнь и удовольствіе.
— Вѣчно неосторожны! продолжала она съ ласковымъ упрекомъ: — о, Гётцъ, Гётцъ! не-уже-ли вы никогда не исправитесь?
Родахъ вѣжливо поклонился и поцаловалъ руку Эсѳири, пристально на него смотрѣвшей.
— Но что это значитъ, сказала она, всмотрѣвшись внимательно въ черты его: — какъ вы сегодня серьёзны?.. Ужь не остепенились ли вы со вчерашняго вечера, мой милый Гётцъ?
— На все есть свое время, судаpыня, отвѣчалъ Родахъ: — человѣкъ старѣется и…
Графиня громко захохотала.
— И какъ вы это серьёзно говорите! вскричала она: — что это значить «сударыня»? Развѣ вы не можете называть меня Эсѳирь?.. Не сердиты ли вы на меня?
Она встала и нѣжно оперлась на руку барона.
— Видите ли, какъ я васъ люблю, сказала она нѣжнымъ голосомъ: — ваше присутствіе въ этомъ домѣ подвергаетъ опасности мое доброе имя, а я и не думаю бранить васъ!.. Мнѣ кажется, вы сегодня прекраснѣе обыкновеннаго… Но не-уже-ли вы забыли часъ, назначенный для нашего свиданія… что заставило васъ прійдти сюда?.
— Желаніе скорѣе увидѣться съ вами… отвѣчалъ Родахъ на удачу.
Эсѳирь нѣжно пожала ему руку и проговорила:
— Мой добрый Гётцъ!
Потомъ она прибавила очень-серьёзно и безъ ироническаго или шутливаго намѣренія:
— Какъ жаль, что никогда нельзя узнать, въ трезвомъ ли вы видѣ или нѣтъ!
Родахъ поклонился улыбаясь.
— Не сердитесь на меня, мой милый Гётцъ, продолжала Эсѳирь: — вы знаете, что я люблю васъ, не смотря ни на что… я готова биться объ закладъ, что вы провели все утро со стаканомъ и картами въ рукахъ!
— Кто такъ нетерпѣливо ждетъ вечеpа, возразилъ родахъ: — тотъ долженъ же какъ-нибудь убить время…
Эсѳирь nосмотрѣла на него съ восторгомъ.
— Это изумительно! подумала она: — не смотря на довольно-безпорядочную жизнь, которую онъ ведетъ, все видно, что онъ истинный дворянинъ!.. Гётцъ, — прибавила она вслухъ: — не исправляетесь никогда!.. Мнѣ кажется, я люблю васъ именно за ваши недостатки!
Она нѣжно взглянула на барона и подставила ему свой бѣлый лобъ. Родахъ очень-охотно поцаловалъ его.
Пробило пять часовъ.
Эсѳирь вздрогнула и поспѣшно отпустила руку барону.
— Боже мой! сказала она: — я такъ же безразсудна, какъ и вы!.. Смотря на васъ, я такъ счастлива, что совершенно забыла, гдѣ мы… Уйдите, Гётцъ; мы увидимся сегодня вечеромъ.
— Я самъ не знаю, какъ попалъ сюда, возразилъ баронъ: — и боюсь, что не найду дороги…
Эсѳирь указала на стеклянную дверь, но тотчасъ же опустила руку.
— Тамъ, подумала она: — онъ можетъ встрѣтить кавалера или доктора…
Она обратила взоръ къ другой двери.
— Отсюда приходятъ мой отецъ, Авель и Ліа…
Безпокойство, выражавшееся на лицѣ ея, возрастало.
— Но и здѣсь вамъ нельзя оставаться! вскричала она, всплеснувъ руками: — Боже мой, Боже мой! какъ быть?.. Зачѣмъ вы пришли сюда!..
Она вдругъ замолчала, потомъ вскочила.
— Слышите ли? произнесла она съ ужасомъ.
Легкій шумъ слышался за той дверью, въ которую вошла служанка съ запиской отъ доктора.
Эсѳирь боязливо вслушивалась… Смущеніе ея составляло разительный контрастъ съ холоднымъ спокойствіемъ барона Родаха.
— Это мой отецъ! произнесла она наконецъ, съ отчаяніемъ всплеснувъ руками: — я узнаю шаги его!.. О, Гётцъ, Гётцъ! умоляю васъ, будьте осторожны хоть одинъ разъ въ жизни… Отецъ мой увидитъ насъ вмѣстѣ… и я умру со стыда!..
Она замолчала и опять стала прислушиваться. Шаги были очень-близки.
Обыкновенная лѣность ея исчезла; однимъ скачкомъ очутилась она у стеклянной двери.
— Найдите какой-нибудь предлогъ вашему пребыванію въ этой комнатѣ, проговорила она поспѣшно: — скажите, что вы попали сюда нечаянно, отъискивая контору… скажите что хотите… что вамъ пріидетъ въ голову… только чтобъ отецъ мой не подозрѣвалъ…
Она не договорила… Хрустальная ручка большой двери повернулась.
Эсѳирь исчезла…
Баронъ Родахъ стоялъ одинъ посреди комнаты и холоднымъ, спокойнымъ взоромъ глядѣлъ въ ту сторону, гдѣ ожидалъ увидѣть стараго Моисея Гельда.
Дверь медленно отворилась… тяжелый занавѣсъ распахнулся…
Вмѣсто морщинистаго лица стараго Жида, показалось ангельское личико молоденькой дѣвушки.
Въ это время, вся фамилія Гельдберга собиралась въ маленькой залѣ. — Было уже темно, а потому молодая дѣвушка изумилась, увидѣвъ въ залѣ одного только мужчину. Замѣтивъ же, что это не былъ никто изъ домашнихъ, она невольно отступила. Но когда взоръ ея упалъ на лицо Родаха, она вскрикнула и въ нерѣшимости остановилась у двери… Она поблѣднѣла и вся дрожала.
Родахъ изумился и смутился болѣе ея; въ немъ нельзя уже было узнать прежняго холоднаго и спокойнаго барона Родаха: на лицъ его выражалось сильнѣйшее внутреннее волненіе…
— Ліа! проговорилъ онъ едва-слышнымъ голосомъ.
Какъ-бы ожидая только этого призыва, молодая дѣвушка бросилась къ нему и обвила шею его обѣими руками.
Она смѣялась; она плакала.
— Ліа! милое дитя! говорилъ Родахъ, страстно прижимая ѣѣ къ своей груди.
И, проливая слезы радости, молодая дѣвушка повторяла:
— Отто!.. Отто!.. Боже мой, какъ я счастлива!..
X.
Изгнанникъ.[править]
Ліи фон-Гельдбергъ не было восемьнадцати лѣтъ; одиннадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ она лишилась матери.
Жена Моисея Гельда, прелестная Руѳь, которую мы видѣли мелькомъ, посреди ея дѣтей, въ таинственномъ покоѣ Жидовской-Улицы, умерла вскорѣ послѣ переселенія мужа ея въ Парижъ.
Она была существо доброе, кроткое, непринимавшѣе никогда ни малѣйшаго участія въ таинственныхъ продѣлкахъ своего супруга. Быстрое обогащеніе Моисея Гельда не только не ослѣпляло, но даже устрашало ее. Она сожалѣла о мирной жизни первыхъ годовъ своего замужства и съ невольнымъ трепетомъ помышляла иногда о неизвѣстномъ источникѣ богатства Моисея.
Моисей не открывалъ ей своей тайны, но часто, съ приближеніемъ ночи, становился мраченъ и часто произносилъ въ безпокойномъ снѣ странныя слова…
Нерѣдко крики его будили Руѳь. Съ полураскрытыми глазами, блѣднымъ лицомъ и крупными каплями пота на лбу, боролся онъ противъ мученій тягостнаго сновидѣнія и твердилъ во снѣ:
— Господи! Господи! это для нихъ!.. я сдѣлалъ это для своихъ бѣдныхъ дѣтей!..
Руѳь будила мужа, но не разспрашивала его.
Она не хотѣла знать, но страдала, ибо угадывала невольно. И нѣмое страданіе, никѣмъ необлегченноѣ, медленно изнуряло ее.
Роскошь, окружавшая Руѳь, не могла ни ослѣпить, ни утѣшить ея. Она родилась для семейной жизни, съ душою кроткою и скромною; великолѣпіе и богатство были ей въ тягость и направляли мысли къ одной вѣчной задачѣ, которой она не могла разрѣшить:
— Гдѣ источникъ этого богатства?
Она удалялась отъ свѣта сколько могла, предоставивъ всѣ удовольствія своимъ двумъ старшимъ дочерямъ и занявшись воспитаніемъ маленькой Ліи.
Руѳь сосредоточивала всѣ свои страданія въ самой-себѣ. Моисей Гельдъ всегда встрѣчалъ на ясномъ лице ея спокойную улыбку; бесѣда съ нею успокоивала, утѣшала его, — ибо онъ не былъ счастливъ,
Кромѣ внутренняго страданія, походившаго на угрызеніе совѣсти, бывшій ростовщикъ имѣлъ другія горести. — Онъ посвятилъ всю свою жизнь дѣтямъ; для нихъ трудился онъ днемъ и ночью, и собралъ по флорину свой первый капиталъ; для нихъ онъ изгналъ изъ своего сердца всякое состраданіе и безчеловѣчно превращалъ рубище нищаго въ золото. Онъ правду говорилъ во снѣ: преступленіе, тяготившее на его совѣсти, было совершено для дѣтей… А теперь онъ сомнѣвался въ привязанности дѣтей своихъ!.. Сынъ и старшая дочь его составили противъ него заговоръ съ его компаньйонами, его врагами…
У него хотѣли отнять управленіе домомъ… Его хотѣли удалить отъ дѣлъ… Онъ это угадывалъ, зналъ.
Конечно, они хотѣли сдѣлать это подъ предлогомъ его преклонныхъ лѣтъ; но пятьдесятъ лѣтъ прожилъ Моисей Гельдъ въ хитрости и обманѣ, слѣдовательно, умѣлъ отличить правду отъ лжи.
Умъ его, ослабленный лѣтами, употреблялъ послѣднія силы, чтобъ убѣдить себя въ томъ, что онъ ошибался. Онъ самъ себя обманывалъ и, лишившись начальства надъ дѣлами, Моисей Гельдъ болѣе-и-болѣе привязывался къ мечтательнымъ радостямъ патріархальной семейной жизни, очеркъ которой мы представили въ началѣ нашего разсказа.
И когда дѣйствительность становилась слишкомъ-очевидною, когда раненное сердце его обливалось кровію, онъ кричалъ самому-себѣ: — Господи! прости мнѣ мои прегрѣшенія! Могу ли я жаловаться?.. Развѣ желанія мои не исполнились?.. Дѣти мои могущественны и богаты… да! я счастливый отецъ!
Иногда ему удавалось ослѣплять себя мечтою, и онъ радостно улыбался своему обманчивому счастію.
Моисей игралъ свою роль въ семейной комедіи. Лживое уваженіе, ему оказываемое, усыпляло его, какъ упоеніе опіума. Но пробужденіе было жестоко. Основаніемъ семейныхъ радостей должны быть искренняя добродѣтель и прямодушіе. Лживое подражаніе порока всегда отвратительно.
Покройте грязь бархатнымъ ковромъ: грязь пробьетъ коверъ, какъ бы толстъ онъ ни былъ. И еще отвратительнѣе покажется грязь на красивомъ лоскѣ бархата…
Моисей Гельдъ мечталъ о невозможномъ. На лихоимствѣ и преступленіи хотѣлъ онъ основать будущность, доступную только человѣку честному, добродѣтельному.
Наказаніе его начиналось; надежды его рушились. Онъ продалъ свою душу, но не получилъ за нее платы.
Въ эти минуты горькаго разочарованія, когда надежда покидала его и дѣйствительность представлялась неумолимымъ сарказмомъ, онъ приходилъ къ Руѳи, кроткой женщинѣ, любившей его, когда онъ былъ бедень. Руѳь утѣшала его, внушала ему новую надежду. Она давала ему цаловать маленькую Лію, милаго ангела, улыбка котораго не была обманчива…
Съ нею Моисей опять находилъ потерянное спокойствіе; онъ опять надѣялся.
Но однажды бѣдная Руѳь слегла въ постель и уже не вставала съ нея.
Чувствуя приближеніе смерти, она удалила отъ себя Лію, неотходившую отъ нея, и велѣла позвать Моисея Гельда къ своему смертному одру.
— Я должна умереть, сказала она ему: — я бы желала еще остаться на землѣ, чтобъ утѣшать тебя, ибо знаю, что ты страдаешь… Но я не забуду тебя, Моисей, и на томъ свѣтѣ буду молиться за тебя, потому-что люблю тебя искренно…
Слезы текли по блѣднымъ щекамъ Жида.
— Послушай, Моисей, продолжала умиравшая, на спокойномъ лицѣ которой въ эту торжественную минуту блеснулъ лучъ прежней красоты: — ты никогда ни въ чемъ мне не отказывалъ; не откажи же мнѣ и въ послѣдней моей просьбѣ…
Моисей Гельдъ не могъ произнести ни слова; онъ только утвердительно кивнулъ головою.
Голосъ умиравшей слабѣлъ все болѣе и болѣе.
— Сестра моя, Рахиль Мюллеръ, живущая близь Эссельбаха, продолжала она: — очень любила нашу маленькую Лію… Я бы желала удалить нашу милую дочь изъ этого дома и отдать ее на воспитаніе къ Рахили.
— Зачѣмъ? спросилъ Моисей.
Руѳь не отвѣчала: она боялась Сары, своей старшей дочери, сердце которой давно уже поняла; но она не хотѣла обвинить ее въ смертный часъ.
Моисей Гельдъ колебался.
— Богъ свидѣтель, сказалъ онъ наконецъ: — я не желалъ бы отказать тебѣ въ этой просьбѣ, Руѳь, моя возлюбленная… но Рахиль христіанка…
— Лучше поклоняться Богу христіанъ, нежели духу зла, возразила Руѳь едва-внятнымъ голосомъ: — Моисей, умоляю тебя, не откажи мнѣ въ этой послѣдней просьбѣ!
— Я отошлю Лію къ Рахили, отвѣчалъ Жидъ.
— Пусть она останется у нея до того времени, когда научится сама управлять собою, прибавила Рахиль: — обѣщай мнѣ, что Ліа не вернется въ Парижъ прежде, пока ей не минетъ семнадцати лѣтъ.
— Обѣщаю именемъ Бога!
Руѳь взяла руку мужа и приложила ее къ своему бившемуся еще сердцу. Она уже не говорила, но во взглядѣ ея выражалась признательность.
По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, сердце ея перестало биться, глаза остались полураскрытыми. Казалось, Руѳь уснула тихимъ, спокойнымъ сномъ.
Она умерла.
Лію отправили въ Германію.
Вскорѣ послѣ смерти жены, Моисей фон-Гельдбергъ, дотолѣ противившійся убѣжденіямъ всей семьи своей, вдругъ уступилъ имъ и удалился отъ дѣлъ.
Въ-продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, онъ былъ мраченъ, молчаливъ и какъ-бы удрученъ горестію.
Но вдругъ, проходивъ однажды цѣлый день, онъ вернулся домой веселый. Старикъ, еще наканунѣ казавшійся близкимъ къ смерти, ожилъ внезапно.
На слѣдующій день, онъ не пришелъ къ общему, семейному завтраку. Таинственная, уединенная жизнь его, о которой мы уже говорили, началась, и съ-этихъ-поръ онъ каждый день аккуратно запирался въ своей комнатѣ въ половинѣ девятаго часа утромъ и оставался въ ней до пяти вечера.
Не смотря на общее любопытство, никто не зналъ, чѣмъ онъ занимался во все это время.
Онъ хотѣлъ быть одинъ: его не тревожили…
Между-тѣмъ, Ліа росла и хорошела; она приняла вѣру тётки, которую полюбила какъ родную мать.
Рахиль, вдова христіанина, по имени Мюллеръ, оставившего маленькое состояніе, занимала маленькій домикъ за городомъ, по одну сторону Эссельбаха. Она была проста и добра, какъ Руѳь, и питала къ Ліи материнскую привязанность; но ограниченному уму ея не доставало средствъ для воспитанія молодой дѣвушки, вышедшей изъ дѣтства.
Ліа рано была предоставлена самой-себя. Ея прямая, умная, твердая натура не нуждалась въ другомъ руководствѣ для развитія всѣхъ своихъ добрыхъ качествъ.
Рахиль Мюллеръ вела весьма-уединенную жизнь. Она видалась только съ нѣкоторыми друзьями своего мужа, съ католическимъ сельскимъ священникомъ и бѣдными, которымъ иногда помогала. Ліа нисколько не жаловалась на это уединеніе, и когда добрая тётка спрашивала ее, не хочетъ ли она идти въ Эссельбахъ принять участіе въ увеселеніяхъ молодыхъ дѣвушекъ ея лѣтъ, она непритворно удивлялась тому, что Рахиль могла подумать, будто-бы ей чего-нибудь не достаетъ.
Какое ей дѣло до молодыхъ людей, которыхъ она не знала? Инстинктъ удалялъ ее отъ толпы, и она была вполнѣ счастлива въ своемъ уединеніи. Она любила тѣнистые лѣса, безконечныя поля и величайшимъ счастіемъ ея было скакать верхомъ по тропинкамъ окрестныхъ горъ.
Удалившись отъ селенія и нарочно заблудившись, она останавливалась и съ наслажденіемъ любовалась незнакомымъ видомъ, привязывала лошадь къ дереву, садилась возлѣ и читала… Часто возвращалась она поздно вечеромъ къ обезпокоенной тётки.
Во время своихъ продолжительныхъ прогулокъ, Ліа мечтала; но мечты ея не походили на меланхолическіе романы, созданные молодыми дѣвушками съ помощію воспоминаній. Мечты ея были кротки, веселы; она радовалась оживающей природѣ и встрѣчавшіе ее крестьяне съ душевнымъ удовольствіемъ любовались счастливою, прелестною дѣвушкою.
Если эти поселяне были богаты, Ліа равнодушно отвѣчала на почтительный поклонъ ихъ; если они были бѣдны, она раскрывала свой кошелекъ и подаяніе ея не походило на милостыню.
Ее знали на нисколько миль въ окружности, Всѣ радовались, когда издали слышался топотъ любимаго коня ея. Отцы и матери выходили съ дѣтьми на порогъ, и ней привѣтствовали ее съ радушіемъ, съ любовію.
Ліа Мюллеръ, — такъ называли ее, — была любима всѣми. Одно имя ея пробуждало въ сердцахъ всѣхъ идею кротости, прелести и доброты.
Маленькія дѣти любили ее какъ ангела-хранителя, улыбавшагося ихъ играмъ; матери желали бы имѣть ее своею дочерью, и хотя она была еще очень-молода, но уже многіе молодые люди изъ Эссельбаха вздыхали, когда встрѣчались съ нею.
Но они вздыхали понапрасну. Ни одинъ любимый образъ не занималъ еще мѣста въ мечтахъ Ліи… Она была еще ребенокъ. Ей недавно минуло четырнадцать лѣтъ.
Однажды она воротилась домой задумчивая. Прежняя беззаботная веселость ея улетѣла. Въ первый разъ сердце ея забилось сильнѣе при видѣ мужчины, и воспоминаніе о немъ запало въ душу ея.
Она, по обыкновенно, рано утромъ выѣхала изъ дома и поскакала по полямъ. Нечаянно, заѣхала она далѣе обыкновеннаго и около полудня очутилась у подножія горы, на которой высился древній замокъ, обширный какъ городъ. Онъ былъ окруженъ лѣсами и развалинами.
Ліа остановилась; долго восхищалась она древнимъ зданіемъ, зубчатыя стѣны котораго рѣзко отдѣлялись мрачнымъ цвѣтомъ своимъ отъ прелестнаго лѣтняго неба.
Ей не случалось еще видѣть такого гордаго, величественнаго мѣстоположенія. Всѣ окружавшіе предметы говорили о величіи и могуществѣ. Передъ нею шла въ гору извилистая, запущенная дорога къ главнымъ воротамъ замка, у которыхъ видны были еще остатки подъемнаго моста.
Прошелъ крестьянинъ.
— Какой это замокъ? спросила молодая дѣвушка.
— Это былъ нѣкогда замокъ Блутгауптъ, отвѣчалъ крестьянинъ.
Имя Блутгауптъ поразило слухъ Ліи, какъ что-то знакомое. Ей казалось, что она слышала это имя еще въ дѣтствѣ. Но она была такъ молода, когда уѣхала изъ Париже! И никто, даже Рахиль Мюллеръ, не знала дома Гельдберговъ.
— А развѣ теперь онъ называется иначе? спросила опять Ліа.
Крестьянинъ утвердительно кивнулъ головою.
— Какъ же его зовутъ теперь? продолжала Ліа.
Крестьянинъ бросилъ грустный взглядъ на древнія башни, приподнялъ шляпу и удалился не отвѣчая.
Казалось, онъ не хотѣлъ осквернить замка именемъ, замѣнившимъ имя Блутгауптъ.
Ліа объѣхала замокъ, надѣясь отъискать дорогу, по которой могла бы подъѣхать къ самому зданію.
Подъѣзжая къ стѣнамъ его, она увидѣла человѣка, прислонившагося къ одному изъ деревъ аллеи и смотрѣвшаго на замокъ съ мрачною грустію. Этотъ человѣкѣ былъ закутанъ въ длинный, широкій плащъ; вокругъ руки онъ обвилъ поводья своего коня, смирно щипавшаго возлѣ него рѣдкую траву.
Ліа боялась помѣшать размышленію этого человѣка.
Она полюбовалась еще гордымъ величіемъ стараго замка, потомъ начала спускаться съ горы и забыла про незнакомца.
Въ двухъ или трехъ-стахъ шагахъ отъ замка, она услышала въ сосѣднемъ лѣсу топотъ нѣсколькихъ коней и, минуту спустя, мимо нея пронесся вихремъ отрядъ изъ семи или восьми прусскихъ солдатъ. Испуганная лошадь молодой дѣвушки встала на дыбы; тщетно Ліа старалась усмирить ее и пустилась во весь галопъ въ кустарникъ, покрывающій западный скатъ горы.
Но Ліа успѣла еще разъ оглянуться и увидѣла, что солдаты, выставивъ впередъ ружья, направлялись къ аллеѣ.
Незнакомецъ замѣтилъ ихъ, вскочилъ на лошадь и ускакалъ.
Ліа не видала ничего больше. Лошадь, закусивъ удила, несла ее прямо черезъ кустарникѣ съ быстротою вѣтра, и, нѣсколько секундъ спустя, она очутилась на лощинѣ, по которой тянулись два ряда высокихъ тополей.
Лошадь ея бѣжала прямо къ деревьямъ…
По площадкѣ проходили два или три крестьянина; они закричали съ ужасомъ, увидѣвъ направленіе коня.
Но Ліа не пугалась; она твердо сидѣла въ сѣдлѣ и спокойно ожидала, чтобъ лошадь ея усмирилась. Она была уже въ немногихъ шагахъ отъ тополей, когда незнакомецъ выѣхалъ изъ лѣса. Онъ далеко перегналъ прусскихъ солдатъ, и топотъ коней ихъ едва слышался вдали.
Ліа и незнакомецъ въ одно время прискакали къ тополямъ, но по разнымъ направленіямъ: онъ ѣхалъ вдоль ряда дерѣвъ, а она намѣревалась перерезать мнимую аллею, по-видимому находившуюся между двумя рядами ихъ.
— Остановитесь! остановитесь! закричалъ незнакомецъ.
Ліа не знала, какая опасность угрожала ей, инстинктивно употребила еще усиліе, чтобъ удержать коня, но тщетно.
Незнакомецъ, проскакавшій уже мимо ея, оглянулся.
Увидевъ, что молодая дѣвушка не останавливала коня, онъ скоро соскочилъ на землю и сталъ за тополями.
Лошадь Ліи галопомъ неслась прямо на него.
Молодая дѣвушка испугалась; незнакомецъ стоялъ твердо.
Въ то самое мгновеніе, какъ лошадь набѣжала на него, онъ схватилъ въ за уздцы; лошадь рванулась, уздечка разорвалась… Быстрое движеніе коня вышибло Лію изъ сѣдла; она упала на траву. Лошадь жъ сдѣлала еще скачокъ впередъ и исчезла въ кустарникѣ, закрывавшемъ пропасть, называвшуюся Блатгауптскимъ Адомъ.
Ліа, лежавшая на самомъ краю пропасти, поблѣднѣла отъ ужаса…
Въ то же время, изъ лѣса выѣхали прусскіе солдаты; незнакомецъ вскочилъ на своего коня и исчезъ…
Ліа наняла другую лошадь въ сосѣдней фермѣ и воротилась домой. Во всю дорогу она думала, но не такъ, какъ прежде…
Она потеряла свою беззаботную, дѣтскую веселость.
И мысль ея въ останавливалась на страшной опасности, отъ которой она спаслась какъ-бы чудомъ. Ліа была неустрашима: мысль о смерти въ вызвала бы на лицо ея внезапной задумчивости. Она мечтала о своемъ спасителѣ, котораго мужественное, прекрасное лицо безпрестанно носилось передъ ея глазами.,
Онъ стоялъ твердо, обратившись спиной къ пропасти; на полшага за нимъ была неминуемая смерть, а онъ стоялъ твердо, будучи убѣжденъ, что сильнѣйшій ударъ лошади не сдвинетъ его съ мѣста. Взоръ его былъ спокоенъ… онъ походилъ на олицетвореніе мужества и твердости.
Онъ слышалъ яснѣе и яснѣе приближеніе преслѣдовавшихъ его прусскихъ солдатъ… но оставался гордъ и холоденъ между двумя опасностями…
Образъ этого человѣка навсегда и глубоко запечатлѣлся въ сердцѣ молодой дѣвушки.
Прошелъ годъ.
Ліа вышла уже изъ дѣтства. Она болѣе и болѣе привязывалась къ своему уединенію, къ своимъ воспоминаніямъ. Она уже не улыбалась, и иногда, когда благоговѣйно преклоняла колѣни предъ образомъ сельской церкви, на глазахъ ея показывались слезы.
Она молилась за него, — за того, чье имя ей не было извѣстно, но кому принадлежали всѣ ея мысли. Она призывала его душою, отдавала ему жизнь свою.
Въ недальнемъ разстояніи отъ деревни, почти возлѣ самаго дома г-жи Мюллеръ, находилась небольшая ферма, принадлежавшая доброму человѣку, недавно поселившемуся въ томъ краю. Его звали Готлибомъ. Говорили, что прежде онъ занималъ важную должность въ замкѣ старинныхъ графовъ блутгауптскихъ.
Онъ былъ бѣденъ, и часто Ліа помогала его больной женѣ и одѣвала полунагихъ дѣтей его.
Однажды, входя въ ферму, Ліа увидѣла мужчину, скрывшагося за домъ.
Она узнала своего спасителя.
Ліа стала разспрашивать, но никто не давалъ ей удовлетворительнаго отвѣта. Вѣроятно, дѣло было важное, коли его скрывали даже отъ нея. Хозяева говорили, что Ліа ошиблась, что никто не былъ у нихъ.
Ліа видѣла своего спасителя только одинъ разъ, но она думала о немъ каждый день, каждый часъ въ-продолженіе года и нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и потому была увѣрена, что не ошиблась.
Въ странѣ, гдѣ нѣтъ никакихъ гражданскихъ волненій, человѣкъ преслѣдуемый непремѣнно долженъ быть преступникъ; но въ Германіи, гдѣ господствуетъ постоянный, такъ-сказать, заговоръ, — преслѣдуемый скорѣе всего можетъ показаться политическимъ изгнанникомъ.
Да и могъ ли благородный, прекрасный, великодушный незнакомецъ быть преступникомъ? Молодой дѣвушка это не приходило даже въ голову; онъ скрывался: слѣдовательно, былъ изгнанникъ; ему угрожала опасность — надобно было охранять его.
Ліа сдѣлалась ангеломъ-хранителемъ своего спасителя; скрытно отъ всѣхъ берегла она его и, наконецъ, ей удалось спасти, если не жизнь, то по-крайней-мѣрѣ свободу его.
Однажды утромъ она вошла къ Готлибу взволнованная, разстроенная.
— Они прійдутъ сюда, вскричала она: — и тотъ, кого вы скрываете, не будетъ имѣть времени спастись!.. Не говорите мнѣ, что вы никого не скрываете! продолжала она, повелительнымъ жестомъ заставивъ крестьянина молчать: — я знаю, что онъ у васъ, и хочу спасти его… Я изъ Эссельбаха, гдѣ случайно подслушала разговоръ солдатъ; они говорили, что знаютъ, гдѣ онъ скрывается, и теперь непремѣнно поймаютъ его… Они прійдутъ сюда съ разныхъ сторонъ, и теперь, можетъ-быть, ему уже нельзя бѣжать.
Готлибъ и жена его въ нерѣшимости глядѣли на Лію. Пока они придумывали отвѣтѣ, дверь отворилась, и незнакомецъ вошелъ въ комнату, со шпагой въ рукахъ.
— Я слышалъ ваши предостереженія и пришелъ благодарить васъ, сударыня., сказалъ онъ: — потрудитесь сказать еще, сколько человѣкъ намѣрено напасть на меня?
Ліа покачала головой, бросивъ печальный взоръ на шпагу.
— Я знаю, что вы мужественны, проговорила она: — но ихъ слишкомъ-много!
— Вамъ это извѣстно?.. Позвольте жь узнать…
— За что я хочу спасти васъ? съ живостію прервала Ліа: — вѣдь я обязана вамъ жизнію…
На лицѣ изгнанника выразилось изумленіе.
Ліа опустила глаза; слезинка заблестѣла на ея рѣсницахъ.
— Онъ забылъ меня! подумала она. — Онъ, вѣроятно, не взглянулъ даже на меня!..
— Послушайте, произнесла она вслухъ, вспомнивъ о близкой опасности: — теперь некогда объяснять вамъ этого… но клянусь вамъ, что я говорю правду!.. Еслибъ не вы, я погибла бы неминуемо… Но время проходитъ, а солдаты, вѣроятно, приближаются… Пойдемте, я скрою васъ!
Незнакомецъ съ невыразимымъ восторгомъ глядѣлъ на прекрасное лицо молодой дѣвушки.
— Гдѣ? спросилъ Готлибъ съ нѣкоторою недовѣрчивостью.
— У себя, отвѣчала Ліа.
— Въ вашей комнатѣ! вскричали вмѣстѣ мужъ и жена.
Ліа подошла къ изгнаннику и взяла его за руку.
— Пойдемте, сказала она съ прелестной и чистой, какъ душа ея, улыбкой.
XI.
Привидѣніе.[править]
Незнакомецъ вышелъ съ Ліей.
Четверть часа спустя, прусскіе солдаты вошли на ферму Готлиба, но не нашли уже на ней изгнанника, и ушли съ чѣмъ пришли.
Незнакомецъ нѣсколько дней скрывался въ домѣ Рахили Мюллеръ, потомъ сталъ искать другаго убѣжища. Но онъ не удалился… и Ліа прогуливалась по окрестностямъ уже не одна.
Приверженцы изгнанника, которыхъ было много въ томъ краю, знали его подъ именемъ Отто. Онъ часто перемѣнялъ мѣсто жительства и куда ни являлся, вездѣ принимали его съ почтительнымъ радушіемъ. Полиціи прусская, австрійская и баварская соединенными силами преслѣдовали его, но онъ постоянно уклонялся отъ нихъ, и крестьяне того края охотно ему помогали.
У Ліи и изгнанника были три мѣста свиданій въ самыхъ дикихъ, неприступныхъ мѣстахъ горы; тамъ они сходились.
Они любили другъ друга.
Въ любви ихъ было странное обстоятельство. Между-тѣмъ, какъ молодая дѣвушка предавалась своей любви со всѣмъ увлеченіемъ непреодолѣваемой страсти, Отто, казалось, боролся съ чувствомъ, его увлекавшимъ. Казалось, онъ раскаявался…
Отто былъ прекрасенъ, какъ юноша. Ни одной морщинки не было на высокомъ челѣ его, ни одного серебрянаго волоска въ каштановыхъ кудряхъ; станъ его былъ строенъ и гибокъ; во взглядѣ сохранились блестящія искры, угасающія съ лѣтами.
Не смотря на то, онъ переступилъ уже за границы молодости. Двадцать лѣтъ прошло уже съ тѣхъ поръ, какъ онъ выступилъ юношей на поприще жизни и боролся съ нею. Онъ могъ быть отцомъ Ліи.
И въ любви его было, по-временамъ, что-то отеческое. Покрайней-мѣрѣ, онъ самъ такъ думалъ; онъ старался обмануть себя и ставилъ произвольныя преграды своей страсти, какъ-бы страшась ея силы.
Любовь его была подвержена измѣненіямъ, какъ всякое преодолѣваемое чувство; иногда онъ былъ холоденъ, иногда невольно увлекался съ пылкостью, которую никакая сила не могла побѣдить.
Бѣдная Ліа не могла объяснить себѣ этихъ измѣненій. Она любила всегда, и всегда одинаково. Она всегда думала объ Отто; и какъ душа ея была дѣвственна и чиста, то она и не могла знать раскаянія.
Она любила наивно, свято, подъ защитой Всевышняго, которому повѣряла всѣ тайны своей привязанности.
Иногда она возвращалась домой со слезами на глазахъ; Отто былъ суровъ, холоденъ, и тщетно старалась она разогрѣть леденистую его холодность. Иногда, во всю дорогу, улыбка не сходила съ лица ея; сердце не могло удерживать радости, ее переполнявшей. Отто говорилъ ей о любви, а въ устахъ Отто слова любви были жгучи, какъ огонь. Иногда головка молодой дѣвушки опускалась подъ тяжестію глубокихъ размышленій. Лошадь ея шла медленно, щипля траву по сторонамъ; Ліа не обращала никакого вниманія на знакомые, любимые виды; она подъѣзжала къ дому тётки безсознательно. Въ эти минуты задумчивости своей, она припоминала слова Отто, исполненныя грусти, печали. Она не знала тайны изгнанника, не угадывала въ немъ долгихъ страданій, иронической покорности и неутомимой силы, незнающей отчаянія.
Не смотря на окружавшія его опасности, онъ шелъ твердо, съ гордо-поднятою головою; онъ начерталъ себѣ дорогу, по которой слѣдовалъ безъ страха и устали; если смерть встрѣчалась ему на этомъ пути, онъ поручалъ душу свою Господу и смѣло шелъ на встрѣчу смерти.
Однакожь, Отто часто обвинялъ себя въ малодушіи; онъ посвятилъ всю свою жизнь исполненію священнаго долга, и каждая потерянная минута казалась ему преступленіемъ, измѣной своей клятвѣ.
Онъ раскаивался еще въ томъ, что за всю пламенную и неограниченную любовь молодой дѣвушки, удѣлилъ ей только частицу своего сердца, непринадлежавшаго ему: оно было отдано великой обязанности, слѣдовательно, любовь могла занимать въ немъ только безпрестанно-оспориваемое мѣсто.
Отто былъ бѣденъ, изгнанникъ; скоро годы, тяжесть которыхъ еще гордо выносила его голова, преклонять ее; рука его не выпускала. меча, и только пролитіемъ крови могъ онъ достигнуть своей цѣли.
Зачѣмъ же нарушать счастіе и непорочность этой кроткой дѣвушки?
Жизнь его была буря; смѣетъ ли онъ заволочь мрачными тучами улыбающуюся и ясную будущность Ліи?
Онъ хотѣлъ бѣжать далеко и навсегда…
Но впервые желѣзная воля его колебалась. Высшая сила побѣждала ее. Отто, никогда незнавшій преградъ въ своей жизни, былъ побѣжденъ невѣдомымъ вліяніемъ.
Онъ хотѣлъ бѣжать… но остановился; уже осѣдланный конь стоялъ у двери его убѣжища… онъ садился на него и скакалъ къ горѣ, гдѣ ожидали его поцалуй и улыбка…
Онъ любилъ. То была его первая любовь.
Много женщинъ встрѣчалъ онъ на своемъ пути съ-тѣхъ-поръ, какъ сердце его сдѣлалось доступнымъ страсти. Но холодно, равнодушно глядѣлъ онъ на ихъ красоту. Между имъ и любовію была непреодолимая преграда — воспоминаніе, о смерти страшной смерти!
Чѣмъ прекраснѣе была встрѣчаемая женщина, тѣмъ болѣе напоминала она ему образъ, запечатлѣнный въ его памяти… Страшное зрѣлище представлялось тогда ослѣпленному взору его: кровать съ старинными колоннами, и на ней блѣдная, умершая женщина…
Сестра его! сестра, которую онъ любилъ такъ страстно, что сердцу его не была доступна никакая другая любовь!.. Прочь радости, въ которыхъ проходитъ молодость другихъ людей!.. Ему было суждено бороться и мстить. На свѣтѣ былъ драгоцѣнный залогъ обожаемой сестры, ребенокъ, котораго надобно было сдѣлать изъ нищаго могущественнымъ вельможей!
Было благородное имя, исчезнувшее съ лица земли, но которое надобно было поднять!
Было, кромѣ убіенія сестры, еще убіеніе отца!..
Этого было достаточно для цѣлой жизни человѣка: Отто весь предался своему долгу и не вѣрилъ въ любовь.
Долго и любовь не касалась его сердца; наконецъ она пробудилась, и твердая, желѣзная оболочка, которою Отто одѣлъ свое сердце, распалась, какъ распадается и таетъ ледъ при первыхъ лучахъ солнца.
Чѣмъ болѣе онъ считалъ себя непобѣдимымъ, тѣмъ менѣе бралъ предосторожностей; любовь нечаянно проникла въ его сердце. Когда онъ захотѣлъ защищаться, было уже поздно… Въ груди его накопилось сокровище любви; онъ полюбилъ разомъ за всѣ годы холодности и равнодушія.
Но восторжествовавшая надъ сердцемъ его страсть не заставила его ни на минуту забыть свою обязанность; сердце его раздѣлилось на двое; умомъ его владѣли двѣ мысли.
Прошли мѣсяцы. Нѣмецкая полиція по-прежнему преслѣдовала Отто. Каждую недѣлю онъ удѣлялъ нѣсколько часовъ Ліи, шесть дней нетерпѣливо ожидавшей этой минуты невыразимаго счастія.
Во все прочее время, Отто стремился къ своей таинственной цѣли. Никто не зналъ, гдѣ онъ проводилъ время. Иные говорили, что онъ жилъ въ вольномъ городѣ Франкфуртѣ-на-Майнѣ у богатаго банкира Цахеуса Несмера.
Однажды, бѣдная Ліа, съ радостной надеждой отправившаяся на мѣсто свиданія, тщетно прождала цѣлый день.
Черезъ недѣлю — тоже самое: Отто не являлся.
Нѣсколько дней спустя, разнеслась вѣсть объ убіеніи Цахеуса Несмера.
Ліа каждую недѣлю ходила на гору и все ждала Отто… Отто не являлся.
Молодой дѣвушкѣ минуло семнадцать лѣтъ.
Рахиль Мюллеръ получила письмо отъ стараго Моисея, въ которомъ онъ звалъ къ себѣ дочь свою.
Ліа уѣхала въ Парижъ, съ тяжкою грустію на сердцѣ.
Все показалось ей чуждымъ въ большомъ, великолѣпномъ домѣ Гельдберга. Отрывокъ письма ея открылъ намъ уже первыя впечатлѣнія ея и сношенія съ сестрами.
Въ томъ же письмѣ, Ліа говорила и о Денизѣ. Молодыя дѣвушки полюбили другъ друга съ перваго дня знакомства, потому-что были одинаково добры и непорочны; но къ дружбѣ Денизы примѣшивалось какое-то странное, невольно-непріязненное чуветво.
Прочіе члены семейства Гельдбергъ внушали ей инстинктивное отвращеніе. Она ходила къ нимъ только по принужденію, и лишь-только дѣло коснулось брака ея съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, какъ она совершенно перестала посѣщать домъ Гельдберга.
Ліа не отсылала этого письма, но написала другое, которое и дошло до Отто черезъ Готлиба.
Отто отвѣчалъ, адресуя свои письма на имя мадамъ Батальёръ. Ліа получала всѣ письма его, исключая двухъ послѣднихъ, попавшихся въ руки г-жи де-Лорансъ.
Переписка ихъ походила на прежніе разговоры. Они почти не говорили о любви и хотя знали другъ друга сердцемъ, однакожь никогда не довѣряли одинъ другому своего происхожденія.
Ліа знала только имя своего возлюбленнаго; Отто же думалъ, какъ и почти все окрестные жители, что Ліа была дочь Рахили Мюллеръ …
Цѣлыя шесть недѣль Ліа не получала никакихъ извѣстій отъ Отто. Цѣлые дни думала она объ немъ, но никакъ не надѣялась и не воображала съ нимъ увидѣться.
Баронъ же Родахъ, увлеченныя обстоятельствами, смѣнявшимися со вчерашняго дня одно другимъ, не успѣлъ еще повидаться съ мадамъ Батальёръ. Въ тотъ же вечеръ хотѣлъ онъ идти къ ней, чтобъ узнать о мѣстѣ жительства Ліи.
Слѣдовательно, эта встрѣча была для него такъ же неожиданна, какъ и для молодой дѣвушки.
Но въ первую минуту, ни онъ, ни она не разсуждали и вполнѣ предались блаженству свиданія послѣ такой долгой разлуки.
Родахъ любовался Ліей, откинувшей нисколько назадъ голову, чтобъ смотрѣть ему въ глаза; ему казалось, что она была прелестнѣе прежняго. Блестящіе глаза молодой дѣвушки не могли отъ него оторваться; съ восторгомъ, довѣрчивостью и любовью опустила она голову на грудь его.
— Я думала, что вы забыли меня, Отто! сказала она наконецъ. — Боже мой! какъ я страдала!.. Но вы здѣсь… вы вспомнили обо мнѣ… Какъ я счастлива!..
Родахъ поцаловалъ ее въ лобъ; онъ не говорилъ ни слова, но глаза его были краснорѣчивы.
Вдругъ Ліа высвободилась изъ его объятій.
— Вы все еще скрываетесь? спросила она.
— Да, отвѣчалъ Родахъ.
Она взяла его за руку и повела къ двери, въ которую только-что вошла.
— Пойдемте со мною, сказала она: — эта зала наполнится черезъ нѣсколько минутъ, и люди, которые соберутся сюда, всѣ знаютъ Германію.
Она увлекла за собою Родаха и повела чрезъ комнаты нижняго этажа, въ которыхъ въ это время никого не было. Она ввела его въ свой павильйонъ, заперла на ключъ дверь и сѣла возлѣ Родаха на кушетку.
Она взяла его за руку и взоромъ, исполненнымъ любви, осматривала съ головы до ногъ; Ліа была исполнена наивной радости; ей и въ голову не приходило спросить его, какъ и зачѣмъ онъ пришелъ; она любовалась, восхищалась имъ, любила его!
Они сидѣли оба противъ окна, возлѣ фортепьяно Ліи, на которомъ были разбросаны германскія мелодіи. Форма комнаты была точно такая же, какъ противоположнаго павильйона, въ которомъ мы слышали разговоръ Эсѳири и Сары. Только украшенія были другія. Ліа Гельдбергъ убрала свое любимое убѣжище по своему вкусу.
Въ одномъ углу, на этажеркѣ съ рѣзными украшеніями, лежали любимыя ея книги; близь фортепьяно, маленькое бюро со вставными орнаментами изъ перламутра и розоваго дерева, было покрыто бумагами и неконченными письмами; передъ окномъ, выходившимъ въ садъ, на наклонномъ столѣ лежалъ альбомъ, на открытой страницъ котораго послѣдніе лучи дневнаго свѣта освѣщали акварельный рисунокъ.
Онъ представлялъ видъ Германіи; извилистая тропинка, шедшая въ гору, была отѣнена вѣковыми деревьями; подъ ними, на краю дороги, сидѣли мужчина и молодая дѣвушка; двѣ лошади были привязаны ко пню обрубленнаго тополя…
Далѣе, начатое вышиванье, зимніе цвѣты… словомъ, все, что можетъ развлекать уединеніе молодой дѣвушки.
Увеличивавшіеся сумерки бросали прозрачное покрывало на всѣ предметы и сливали ихъ въ гармонической полутѣни.
Все располагало къ нѣжнымъ мечтамъ и разговорамъ о любви…
Но бѣдная Ліа не замѣчала одного страннаго обстоятельства.
Съ-тѣхъ-поръ, какъ баронъ Родахъ, по призыву довѣрчиваго гостепріимства Ліи, вошелъ въ эту комнату, лицо его мало-по-малу омрачалось. Вмѣсто живой радости, которую онъ ощутилъ при первомъ свиданіи съ возлюбленной, имъ овладѣвало возраставшее безпокойство, и онъ уже не отвѣчалъ на ласки молодой дѣвушки… Взоръ его былъ по-прежнему устремленъ на нее, но въ немъ выражалось болѣе-и-болѣе тягостное чувство.
Брови его насупились подъ вліяніемъ горестной мысли; щеки его поблѣднѣли и горькая улыбка выступила на устахъ.
Бѣдная Ліа ничего не примѣчала и продолжала изъявлять свою радость.
Наконецъ, страданіе барона до того усилилось, что она не могла не замѣтить его, и вдругъ замолчала посреди весело-начатой фразы.
— Что съ вами, Отто? спросила она боязливо.
Отто долго не отвѣчалъ; но наконецъ, глухимъ, тихимъ голосомъ сдѣлалъ вопросъ, отвѣта на который страшился болѣе смерти.
— Ліа, спросилъ онъ: — зачѣмъ вы въ этомъ домѣ?
Мололая дѣвушка посмотрѣла на него съ изумленіемъ, — потомъ робко улыбнулась.
— Правда, сказала она: — вы не знаете, Отто… вы считали меня до-сихъ-поръ дочерью моей доброй тётушки Рахили…
Родахъ слушалъ, не переводя дыханіе.
— Еслибъ вы сказали одно слово, продолжала Ліа: — я давно открыла бы вамъ, кто я… Этотъ домъ принадлежитъ моему отцу.
Холодный потъ выступилъ на вискахъ Родаха.
— Вы дочь Моисея Гельдберга? проговорилъ онъ съ усиліемъ, какъ-будто каждое слово раздирало его сердце.
— Да, отвѣчала Ліа, невольно опустивъ глаза при неподвижномъ, грозномъ взорѣ, устремленномъ на нее Родахомъ.
Баронъ сидѣлъ неподвижно на кушеткѣ; лицо его приняло устрашительно-холодное выраженіе…
Ліа взяла его за руку: рука была холодна какъ ледъ.
Слезы выступили на глазахъ бѣдной дѣвушки.
— Отто! вскричала она: — Отто, умоляю васъ!.. скажите, что съ вами!
Взоръ Родаха, неподвижный и грозный, по-прежнему былъ устремленъ на Лію, но онъ не видилъ ея.
— Отто! продолжала молодая дѣвушка съ отчаяніемъ: — что я вамъ сдѣлала?.. Вы разлюбили меня!…
Грудь Родаха тяжело поднялась и взоръ обратился къ небу.
— О!… произнесъ онъ съ горькимъ упрекомъ: — не-уже-ли я былъ слишкомъ-счастливъ!..
Ліа опустилась передъ нимъ на колѣни; она хотѣла молиться, но слезы заглушали ея голосъ.
Отто прижалъ ее къ сердцу и поцаловалъ въ лобъ.
— Бѣдное дитя! произнесъ онъ печальнымъ голосомъ: — не говорилъ ли я тебѣ, что моя любовь принесетъ тебѣ несчастіе?
— Но отъ-чего же, Боже мой! отъ-чего? проговорила Ліа, рыдая.
Родахъ смотрѣлъ на нее около секунды въ молчаніи; взглядъ его смягчился… она была такъ прекрасна!
— Что бы ни случилось, сказалъ онъ: — я не перестану любить васъ!
Ліа не понимала, но улыбнулась сквозь слезы, потому-что Отто обѣщалъ любить ее…
Вдругъ въ-саду раздался звонъ большаго колокола; Ліа поспѣшно вскочила.
— Зовутъ къ обѣду, сказала она: — и если я еще промедлю, за мной могутъ прійдти…
Родахъ также всталъ. Онъ поступалъ безсознательно…
Онъ пошелъ къ двери, но въ то же мгновеніе кто-то снаружи сталъ отворять ее.
Ліа задрожала.
— Милая сестрица Ліа! произнесъ женскій голосъ въ корридорѣ: — тебя ждутъ къ обѣду…
— Это моя старшая сестра! проговорила молодая дѣвушка: — спрячтесь скорѣе, Отто… теперь темно… васъ не увидятъ…
Машинально, ни о чемъ не разсуждая, Родахъ послѣдовалъ за Ліей въ амбразуру окна и скрылся за опущенными занавѣсами.
— Что же, сестрица? повторилъ голосъ Сары, нарочно пришедшей заглянуть въ комнату младшей сестры.
Ліа отвѣчала нѣсколько словъ на удачу; потомъ, обратившись къ Родаху, прибавила шопотомъ:
— Я не запру за собою двери… Когда мы уйдемъ, вы можете выйдти въ корридоръ, а оттуда въ садъ; изъ сада вы пройдете въ контору… Но скорѣе, одно слово: когда я васъ увижу?
Отто молчалъ.
Малютка нетерпѣливо вскрикнула за дверью; Ліа должна была отпереть ей.
Малютка съ жаднымъ любопытствомъ быстрымъ взоромъ окинула комнату и — ничего не увидала. Она скрыла свою досаду подъ улыбкой и нѣжно поцаловала младшую сестру; потомъ взяла ее подъ руку, и обѣ удалились.
Родахъ простоялъ двѣ или три минуты неподвижно. Когда онъ вышелъ изъ-за занавѣса, выраженіе отчаянія уже исчезло съ лица его.
Не впервые приходилось ему страдать; ударъ, разрушившій всѣ его надежды, всѣ мечты о счастіи, поразилъ его такъ неожиданно, что на минуту сердце его ослабѣло. Но испытанное мужество его опять пробудилось, и гордо поднялъ онъ чело, на которомъ страданіе наложило глубокую печать свою.
— Да защититъ и сохранитъ ее Господь! проговорилъ онъ, проходя черезъ комнату. — Я люблю ее всѣми силами своей души… но кровь Блутгаупта должна быть отмщена!
Онъ произнесъ эти слова твердымъ, спокойнымъ голосомъ.
Комната Ліи была еще освѣщена, хотя и слабо, двумя окнами; но лишь-только баронъ переступилъ за порогъ ея, его окружилъ непроницаемый мракъ корридора.
Онъ пошелъ впередъ на-удачу и вскорѣ коснулся стѣны.
За стѣною слышался глухой, ровный шумъ шаговъ, медленно приближавшихся.
Родахъ отвернулся; у него не было ни времени, ни охоты допытываться причины этого шума.
Но едва прошелъ онъ пять или шесть шаговъ въ другую сторону, какъ быстро оглянулся. За нимъ, на томъ самомъ мѣстѣ, отъ котораго онъ только-что отошелъ, отворилась дверь.
Корридоръ освѣтился, и странное привидѣніе представилось глазамъ Родаха.
Онъ увидѣлъ передъ собою отворенную дверь, и на порогѣ ея старика, едва передвигавшего ноги, закутаннаго въ длинный кафтанъ, обшитый вытертымъ мѣхомъ. Голова его была покрыта шапкой съ длиннымъ козырькомъ. Въ рукахъ держалъ онъ потаенный фонарикъ, который тотчасъ же погасилъ, лишь-только замѣтилъ барона Родаха.
И опять все погрузилось въ непроницаемый мракъ.
Послышался шумъ отпираемой и запираемой двери, и опять наступило молчаніе.
— Это, вѣроятно, самъ Моисей Гельдъ, проговорилъ Родахъ послѣ минутнаго молчанія и ощупью сталъ пробираться впередъ, стараясь отъискать дверь; но стѣна была вездѣ одинаково гладка и ровна. Долго ощупывалъ Родахъ стѣну, но тщетно..
Онъ пошелъ въ противоположную сторону, нашелъ дверь, отворилъ ее и очутился въ саду.
Пять минутъ спустя, онъ вышелъ на улицу.
Передъ крыльцомъ остановился великолѣпный экипажъ, въ которомъ только-что воротился кавалеръ Рейнгольдъ. — Родахъ обождалъ минуту и пошелъ далѣе, не будучи замѣченъ кавалеромъ.
Противъ крыльца, на одной изъ тумбъ троттуара, сидѣла бѣдная женщина, неподвижная, какъ статуя…
Лакеи кавалера Рейнгольда, запирая дверцы кареты, увидѣли бѣдную женщину и прогнали ее.
Она встала не говоря ни слова и медленно удалилась.
Отъ Предмѣстья-Сент-Оноре до Площади-Ротонды далеко. Бѣдной старушкѣ предстоялъ не близкій путь.
То была старуха Реньйо, въ безнадежномъ забытьи просидѣвшая до-сихъ-поръ на улицѣ, куда выбросила ее неумолимая жестокость ея сына…
XII.
Улица Вѣркуа.[править]
Семейный обѣдъ въ домѣ Гельдберга былъ, въ этотъ день, позже обыкновеннаго; всѣ явились въ маленькую залу позже назначеннаго часа, исключая Авеля, который, между прочими прекрасными качествами, обладалъ удивительною аккуратностью желудка.
Онъ первый вошелъ въ маленькую залу. За нимъ пришли докторъ и графиня; потомъ Малютка съ Ліей.
Наконецъ, показался и бѣлый пальто кавалера Рейнгольда; не доставало еще биржеваго агента, г. де-Лоранса, и стараго Моисея Гельдберга.
Но агентъ и не могъ прійдти: Сара съ сожалѣніемъ объявила, что онъ опасно занемогъ.
Всѣ очень сожалѣли о бѣдной Сарѣ. И въ-самомъ-дѣлѣ, между двумя любящими супругами больной страдаетъ менѣе здороваго…
Бѣдная Сара!..
Впрочемъ, биржевой агентъ весьма-часто не являлся къ семейному обѣду, по причинѣ своего слабаго здоровья; итакъ, на отсутствіе его не обратили вниманія. Но тѣмъ болѣе удивляло всѣхъ отсутствіе главы семейства.
Каждый день, ровно въ пять часовъ, онъ выходилъ изъ своей комнаты и сходилъ въ павильйонъ, гдѣ его ждали дочери. Сегодня, часовая стрѣлка приближалась уже къ шести, а его еще не было.
Этотъ безпримѣрный случай произвелъ сильное волненіе между всѣми членами дома Гельдберга.
Въ шесть часовъ безъ десяти минутъ, Малютка и Авель рѣшились идти къ старику. Они подошли къ двери его покоя, прислушивались, приложили глаза къ замочной скважинѣ, но ничего не слышали и не видѣли.
Они постучались. Дверь отворилась.
Старикъ Моисей явился на порогѣ въ обыкновенномъ своемъ вечернемъ костюмъ. Онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ казаться спокойнымъ, но лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго, и когда, сходя съ лѣстницы, онъ оперся на руку старшей своей дочери, она замѣтила, что онъ дрожалъ всѣми членами.
Смущеніе его было такъ велико, что даже Авель, неодаренный особенною наблюдательностью, замѣтилъ его.
Никто не разспрашивалъ старика.
За обѣдомъ всѣ молчали, всѣ были озабочены; одна Малютка оставалась веселою и беззаботною посреди общаго смущенія.
Три компаньйона размышляли о важныхъ происшествіяхъ того дня. Эсѳирь думала, куда дѣвался Гётцъ. Ліа мечтала объ Отто: поступокъ его оставался для нея загадкой, но сердце ея сжималось при одномъ воспоминаніи о мрачной тучѣ, покрывшей внезапно чело ея возлюбленнаго, и безпокойство, котораго она не могла ни объяснить, ни побѣдить, безпрестанно росло въ груди ея. Она хотѣла радоваться въ глубинѣ души свиданію съ Отто, но тягостное предчувствіе подавляло ея радость.
Старый Моисей сидѣлъ нѣмъ и недвижимъ на почетномъ мѣстѣ. Онъ не ѣлъ. Блескъ глазъ его угасъ. Смотря на лицо его, казалось, что ему безпрестанно представлялось страшное видѣніе.
Два или три раза въ-продолженіе обѣда губы его шевелились; казалось, онъ хотѣлъ говорить…
Малютка каждый разъ прислушивалась, но тщетно, только въ третій разъ ей показалось, что старикъ проговорилъ невнятно:
— Я видѣлъ его… я его видѣлъ!..
И потомъ опять впалъ въ прежнюю неподвижность.
Послѣ обида, когда всѣ переходили въ гостиную, старый Гельдбергъ подозвалъ къ себя кавалера и доктора.
Оба немедленно повиновались.
Моисей посадилъ ихъ возлѣ себя такъ, что стулья ихъ касались его кресла, и безпокойнымъ взоромъ окинулъ всѣхъ присутствующими, чтобъ убѣдиться, не можетъ ли кто услышать словъ его. Онъ принялъ важный и таинственный видъ человѣка, готовящегося открыть великую тайну.
Рейнгольдъ и докторъ ждали.
Молчаніе продолжалось минуты дни или три.
— Нѣтъ, нѣтъ! проговорилъ наконецъ Моисей, опустивъ глаза: — земля не выпускаетъ своей добычи!.. Умъ мой слабѣетъ… Я состарѣлся…
Онъ замолчалъ.
Компаньйоны подождали еще минуту, потомъ Рейнгольдъ заговорилъ.
— Достойный другъ нашъ, сказалъ онъ тихимъ и почтительнымъ голосомъ: — вы, кажется, хотѣли намъ что-то сообщить?
Старикъ посмотрѣлъ на него, потомъ на доктора и скоро покачалъ головой.
— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ онъ: — что мнѣ вамъ сообщать?.. Прошедшее далеко… Я все забылъ… Прикажите Ліи взять книгу и сѣсть возлѣ меня.
Компаньйоны отошли, слегка пожавъ плечами.
Минуту спустя, Ліа стала читать вслухъ.
Игорный столъ былъ поставленъ, но вмѣсто того, чтобъ приняться за партію трик-трака, Мира и Рейнгольдъ должны были повиноваться знаку Сары, звавшей ихъ въ амбразуру окна.
Эсѳирь и мосьё Авель сидѣли у камина. Имъ не о чемъ было говорить, и они братски, симпатически скучали, зѣвая наперерывъ другъ передъ другомъ.
— Что онъ вамъ сказалъ?.. спросила Малютка компаньйоновъ.
— Сударыня, отвѣчалъ Рейнгольдъ: — старикъ нашъ, по моему мнѣнію, сильно клонится къ ребячеству!.. Онъ вообразилъ, что имѣетъ сообщить намъ ничто чрезвычайно-важное, и подозвалъ насъ; но когда мы усѣлись возлѣ него, онъ забылъ, о чемъ хотѣлъ говорить, или, лучше сказать, вспомнилъ, что ему не о чемъ говорить.
— Правда ли? спросила Малютка, обратившись къ Хозе-Мира.
Рейнгольдъ поклонился, пріятно улыбаясь за доказательство полнаго и совершеннаго къ нему довѣрія.
— Правда, отвѣчалъ Мира холодно.
Малютка указала ему на стулъ, за которымъ онъ немедленно отправился. Малютка сѣла; кавалеръ и докторъ стояли передъ нею.
Они начали говорить шопотомъ…
Возлѣ камина не слышно было даже шопота ихъ. Только чистый, нѣжный голосъ Ліи прерывалъ тишину, господствовавшую въ комнатъ…
Обыкновенно, старый Моисей внимательно слушалъ чтеніе, потому-что всегда выказывалъ особенную привязанность къ обрядамъ своей вѣры. Сегодня онъ былъ разсѣянъ, озабоченъ, разстроенъ. Нѣсколько разъ голова его опускалась на грудь подъ бременемъ тягостной мысли; потомъ онъ быстро подымалъ ее и осматривался съ безпокойствомъ; губы его шевелились, не произнося ни малѣйшаго звука.
Г-жа де-Лорансъ и компаньйоны разговаривали уже болѣе четверти часа; разговоръ ихъ былъ, вѣроятно, очень-занимателенъ…
— Кавалеръ, говорила г-жа де-Лорансъ тѣмъ рѣзкимъ и рѣшительнымъ тономъ, который она принимала въ дѣлахъ: — есть ли, нѣтъ ли опасности, но надобно начать снова!
— Сударыня, возразилъ Рейнгольдъ: — вы знаете, что я всегда готовъ къ вашимъ услугамъ; но гдѣ же мнѣ взять другаго Вердье!..
— И не нужно! сказала Малютка, презрительно пожавъ плечами: — другой Вердье еще болѣе испортитъ все дѣло… Ищите, господа, ищите другія, менѣе-пошлыя средства!
— Когда произведеніе автора не имѣетъ успѣха, проговорилъ Рейнгольдъ: — всѣ говорятъ о немъ дурно… Между-тѣмъ, какъ прежде оно казалось мастерскими произведеніемъ!.. Позвольте вамъ замѣтить, сударыня, что средство мое было совсѣмъ не такъ пошло, какъ вы изволите говорить… и еслибъ не долговязый незнакомецъ, о которомъ пишетъ Вердье, то…
— Конечно, насмѣшливо прервала его Малютка: — еслибъ ему удалось, такъ удалось бы… Я сама того же мнѣнія!
Рейнгольдъ могъ бы разсердиться, но онъ предпочелъ улыбнуться.
— Положимъ, что мое средство было пошло, если вамъ это угодно, сударыня, отвѣчалъ онъ: — потрудитесь же пріискать лучшее.
Малютка посмотрѣла на брата и сестру, сидѣвшихъ къ ней спиною, возлѣ камина; она хотила удостовѣриться, не подслушиваютъ ли они, будто-бы зѣвая отъ скуки.
— Предупреждаю васъ, сударыня, продолжалъ Рейнгольдъ: — что положеніе нашихъ дѣлъ, по моему мнѣнію, значительно измѣнилось… Долговязый незнакомецъ, такъ некстати ранившій Вердье. вѣроятно, не безъ цѣли и не для прогулки пришелъ такъ рано въ Булоньскій-Лѣсъ… Я долго размышлялъ объ этомъ чертовскомъ дѣлѣ и вывелъ заключеніе, что у нашего молодаго человѣка должны быть покровители.
— А у насъ есть деньги, сказала Малютка.
— Были… проворчалъ Рейнгольдъ.
Малютка пристально взглянула на кавалера.
— Къ-чему терять лишнія слова? сказала она: — я хочу, чтобъ онъ умеръ!
— Я тоже, возразилъ Рейнгольдъ: — но…
— Докторъ! прервала его Малютка: — научите его, что дѣлать.
Португалецъ хранилъ до-тѣхъ-поръ холодное, важное молчаніе. Когда Малютка смотрѣла на него, онъ опускалъ глаза; когда Малютка отводила отъ него взоръ, онъ подымалъ глаза и устремлялъ на нее съ пламеннымъ, страстнымъ выраженіемъ.
Слова Сары были для него приказаніемъ.
— Есть средство, сказалъ онъ холоднымъ и педантическимъ, свойственнымъ ему тономъ.
Малютка и кавалеръ удвоили вниманіе.
— Эсѳирь, говорилъ въ это время Авель, которому надоило молчать: — видѣла ли ты Митингъ, мою линкольншейрскую лошадь?
— Нѣтъ, отвичала Эсѳирь.
— Гнѣдая… она выиграла призъ… Я купилъ ее за триста-пятьдесятъ гиней у лорда Перси, наслѣдниковъ графа Джоржа Херринга.
— А!.. равнодушно произнесла Эсѳирь.
— Да… Митингъ сынъ Ватерлоо и принцессы Матильды.
— Не-уже-ли?..
— Какъ же! У меня всѣ документы… Ватерлоо, какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, сынъ Проблема и Чип-оф-зе-олд-блокъ.
— Это мнѣ не было извѣстно.
— Удивительно!… какъ этого не знать!… Чип-оф-зе-олд-блокъ выиграла тридцать тысячь гиней лорду Честерфильду въ 1819 году, на эскоттскихъ скачкахъ… а отецъ ея, знаменитый Перипатетишенъ…
Эсѳирь зевнула. Авель посмотрѣлъ на нее съ негодованіемъ и замолчалъ.
Докторъ Хозе-Мира, по обыкновенію своему, помолчалъ нѣсколько секундъ. Онъ быль человѣкъ осторожный, взвешивавшій каждое свое слово.
Малютка и Рейнгольдъ вопрошали его взорами.
Заставивъ ихъ подождать, онъ опустилъ глаза и проговориль:
— Стоитъ только пригласить его на нашъ праздникъ… Малютка поняла съ первыхъ словъ.
Рейнгольдъ не понималъ.
— На праздникъ?.. повторилъ онъ.
— Въ замокъ Гельдбергъ! терпеливо отвечала Малютка: — тамъ мы у себя дома и не имѣемъ надобности въ поедникѣ!
Рейнгольдъ протянулъ руку къ Португальцу.
— Докторъ, сказалъ онъ: — вы говорите мало, но каждое ваше слово стоитъ золота!.. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что если намъ удастся зазвать его въ замокъ Гельдбергъ, дело кончено… Но мы сами исключили его изъ нашей конторы: трудно будетъ найдти предлогъ, чтобъ пригласить его.
— Это мое дело, отвѣчала г-жа де-Лорансъ: — ручаюсь, что онъ пріѣдетъ.
— Чудесно! вскричалъ кавалеръ: — такъ надо поспѣшить праздникомъ.
— И принять напередъ все нужныя меры, прибавилъ докторъ: — потому-что мы не найдемъ ни одного порядочнаго человѣка между тамошними жителями.
— И то правда! вскричалъ Рейнгольдъ. — Ахъ, докторъ! какой вы драгоцѣнный человѣкъ!.. Я знаю одного молодца, который охотно возьмется…
— Одного мало.
— Я знаю женщину, сказала Сара: — которая можетъ рекомендовать намъ надежныхъ людей…
— Да и мой молодецъ приведетъ съ собою цѣлую ватагу, если нужно! сказалъ Рейнгольдъ.
Малютка встала.
— Когда же будетъ праздникъ? спросила она.
— Въ замкѣ, вѣроятно, все ужь готово, отвѣчалъ кавалеръ: — а мы будемъ свободны послѣ…. Что жь касается до расходовъ, такъ само небо послало намъ добраго человѣка, который все беретъ на себя… Слѣдовательно, можно разсылать приглашенія.
— Разсылайте, сказала Сара: — чемъ скорѣе, тѣмъ лучше… а я займусь Францомъ…
Слегка кивнувъ головою своимъ сообщникамъ, она пошла къ камину.
Рейнгольдъ изъ-подлобья и съ насмѣшливой улыбкой посмотрѣлъ на Португальца.
— Докторъ! сказалъ онъ: — она знаетъ имя и адресъ молодаго человѣка и берется пригласить его… Имя его вы могли ей сказать… но адресъ?
Брови доктора насупились.
— Да, почтеннѣйшій докторъ! злобно сказалъ кавалеръ: — счастливы тѣ, которыхъ она любитъ!… Она еще удивительно-хороша собой!..
Малютка между-тѣмъ прощалась съ старикомъ.
— Я сегодня ухожу рано, говорила она: — но мнѣ надобно узнать, что дѣлаетъ мой бѣдный Леонъ…
Эти слова вызвали радостную улыбку на уста стараго Моисея; онъ поцаловалъ дочь въ лобъ и пожелалъ ей доброй ночи.
Когда она ушла, старикъ обратился къ Рейнгольду и доктору, подошедшимъ къ камину, и сказалъ:
— Какъ они любятъ другъ друга!
Докторъ холодно поклонился. Рейнгольдъ сказалъ какую-то пошлость.
Лошади Малютки мчали экипажъ ея въ Прованскую-Улицу.
Четверть часа спустя, сидѣла она у изголовья постели своего мужа.
При немъ былъ врачъ.
Малютка горько жаловалась на патріархальный обычай, заставлявшій ее удаляться отъ мужа, осыпала послѣдняго нѣжными ласками, и врачъ ушелъ съ непріятнымъ противъ г-на де-Лоранса чувствомъ за то, что онъ съ такою мрачною холодностью принималъ изъявленія привязанности своей прелестной жены.
Едва онъ переступилъ за порогъ, какъ и Малютка вскочила, ушла въ другую комнату и переодѣлась.
Нѣсколько минутъ спустя, Сара вернулась разодѣтая; она была такъ очаровательно-хороша, что во взорѣ больнаго сверкнула молнія.
— Прощай, Леонъ, сказала она небрежно: — тебѣ теперь гораздо-легче, другъ мой… я, можетъ-быть, зайду еще къ тебѣ, когда вернусь.
— Куда вы идете, сударыня? проговорилъ бѣдный мужъ, лицо котораго покрылось смертною, синеватою блѣдностью.
Сара улыбаясь кивнула ему головой и убѣжала, не отвѣтивъ на вопросъ.
Г. де-Лорансъ смотрѣлъ въ-продолженіе секунды на дверь, какъ-бы надѣясь, что жена его вернется… потомъ вѣки его тяжело опустились.
Страшно было взглянуть на него въ эту минуту: лицо его было блѣдно; вокругъ впалыхъ глазъ обрисовывались фіолетовые круги; морщины перерѣзывали щеки по обѣимъ сторонамъ рта, концы котораго опустились внизъ съ выраженіемъ горькой усмѣшки.
Нѣсколько минутъ пролежалъ онъ неподвижно… вдругъ задрожалъ, стиснулъ зубы, и все лицо его исказилось въ судорожныхъ движеніяхъ.
Онъ страшно, отчаянно вскрикнулъ…
Прибѣжалъ каммердинеръ и засталъ его въ ужасныхъ страданіяхъ. Онъ рыдалъ, какъ женщина, и, посреди рыданій, произносилъ имя Сары…
Сары, подливавшей ему каждый день по нѣскольку капель вѣрнѣйшаго и злѣйшаго яда — яда ревности!
Сары, убивавшей его шутя и съ улыбкой на лицѣ!..
Между-тѣмъ, Сара сошла внизъ, прошла черезъ контору, вышла на улицу, сѣла въ наемную коляску, и приказала ѣхать къ Тамплю.
Малютка опустилась въ уголъ коляски, закутавшись въ теплую, лёгонькую шубу.
Она мечтала… и ни малѣйшее угрызеніе совѣсти не помрачало сладкихъ мечтаній ея.
На прелестномъ личикѣ ея выражалось совершенное спокойствіе; совѣсть была чиста; воображеніе рисовало ей прекрасную будущность.
Она была красавица… богата… Настоящая жизнь ея только-что начиналась…
Своротивъ съ бульвара у Сен-Мартенскихъ-Воротъ, коляска въѣхала въ узкую и дурно-освѣщенную улицу, мрачныя лавчонки которой не имѣли рѣшительно ничего общаго съ блистательными магазинами центра Парижа.
Коляска проѣхала нѣсколько времени въ грязи, потомъ остановилась въ концѣ улицы Вербуа, ведущей къ Тамплю.
Малютка весело пробудилась отъ своихъ мечтаній и соскочила на узкій троттуаръ. Ножка ея только коснулась плиты, постоянно покрытой грязью, и другимъ прыжкомъ она очутилась въ мрачномъ пассажѣ, откуда пахнуло на нее погребною сыростью.
У входа въ этотъ корридоръ, Малютка остановилась и, обратившись къ извощику, сказала:
— Жди меня тамъ!
Извошикъ взобрался опять на козлы и уѣхалъ. Онъ часто пріѣзжалъ сюда, и слово тамъ означало для него уголъ улицы Фелиппо.
Малютка ступила нѣсколько шаговъ, приподнявъ платье; ее окружалъ непроницаемый мракъ, но она знала дорогу, и вскорѣ ножка ея вступила на первую ступеньку лѣстницы, достойной сосѣдки грязнаго пассажа.
Безъ особеннаго отвращенія взялась она за жирную, сальную веревку, замѣнявшую перила, и скоро стала подыматься по крутой лѣстницѣ.
У третьяго этажа она остановилась.
Тутъ начиналась роскошь.
Передъ дверью лежалъ коврикъ и ручка Малютки нашла въ темнотъ красивую кисточку, которою оканчивался шнурокъ звонка.
Она позвонила. За дверью слышался шумный разговоръ, прерываемый громкимъ смѣхомъ.
Дверь отворилась, и на порогѣ показалась старуха, голова которой была повязана клѣтчатымъ платкомъ; надъ головой держала она въ лѣвой рукѣ свѣчу, чтобъ лучше разсмотрѣть вновь-прибывшую. Эта старуха представляла собою типъ грозной привратницы; красные глаза, осѣненные густыми бровями, носъ крючкомъ, довольно-длинные волоски надъ сжатыми губами, острый подбородокъ — вотъ отличительныя черты ея физіономіи.
Сара дружески кивнула ей головой.
— Здравствуйте, мадамъ Гюффе, сказала она ей.
Мадамъ Гюффё почтительно присѣла.
— Мое почтеніе, сударыня, отвѣчала она.
— Дома мадамъ Батальёръ? спросила Малютка.
Мадамъ Гюффе опять присѣла и, пятясь назадъ, отвѣчала жеманнымъ голосомъ:
— Вамъ извѣстно, сударыня, что для васъ хозяйка моя всегда дома.
Малютка вошла. Мадамъ Гюффе провела ее черезъ комнату, въ которой ужасно пахло кухней; оттуда они они прошли въ другую комнату, меблированную съ нѣкоторою роскошью.
Въ этой комнатѣ сидѣла за столомъ мадамъ Батальёръ противъ молодаго человѣка, литъ двадцати, одѣтаго съ изъисканностью и безвкусіемъ, съ усами, загнутыми кверху и волосами, взбитыми какимъ-нибудь парикмахеромъ Тампльскаго-Квартала.
— Мадамъ Луиза изволила пожаловать, доложила Гюффе, присѣвъ въ третій разъ.
Мадамъ Батальёръ утерлась салфеткой, встала и подала руку Малюткѣ, которая дружески пожала ее.
XIII.
Малютка.[править]
Госпожа де-Лорансъ опустила вуаль, вошедъ въ комнату, гдѣ мадамъ Батальёръ обѣдала съ-глазу-на-глазъ съ тампльскимъ франтомъ, На вуалѣ Малютки было столько узоровъ, что онъ могъ замѣнить маску. Франтъ, котораго звали мосьё Ипполитъ, нѣсколько сконфузился и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на вошедшую. Непроницаемый вуаль скрывалъ лицо ея.
Мосьё Ипполитъ былъ малой здоровый, краснощекій, недурной собою, но съ огромными ручищами и ножищами. Сюртукъ изъ тонкаго сукна, отвратительно-плотно сидѣвшій на немъ, только безобразилъ его; онъ былъ бы красивѣе въ фуражкѣ и блузѣ.
Но видно было, что онъ очень важничалъ своимъ костюмомъ и воображалъ себя львомъ съ головы до ногъ, къ которымъ часто опускался взоръ его, чтобъ полюбоваться лакированными ботинками, сжимавшими бѣдныя ноги его.
Общественное положеніе этого пріятнаго молодаго человѣка было весьма-лестно: онъ состоялъ «другомъ» при мадамъ Батальёръ.
Онъ былъ, вѣроятно, очень интересенъ наединѣ съ нею; но видъ знатной дамы сконфузилъ его. Мосьё Ипполитъ покраснѣлъ, какъ ракъ, взбилъ волосы, закрутилъ усы и, не зная куда дѣвать рукъ, запряталъ ихъ въ карманы панталонъ.
Потомъ, инстинктивно понявъ, что это не было прилично, онъ скоро выдернулъ ихъ изъ кармановъ и сталъ ломать голову о томъ, что дѣлаютъ люди comme-il-faut въ подобныхъ случаяхъ съ своими руками.
Мадамъ Батальёръ была женщина лѣтъ тридцати-пяти или сорока, свѣжая и недурная собою. Лицо ея было полно, щеки румяны, глаза живые, зубы бѣлые, волосы сѣро-бѣлокурые, брови и коротенькія рѣсницы того же цвѣта.
Мадамъ Батальёръ плодила много сердецъ въ свою жизнь, и теперь еще, веселая смѣлость, выражавшаяся на лицъ ея, особенно нравилась военнымъ людямъ.
Но мадамъ Батальёръ принадлежала къ своему вѣку: она пренебрегала мундиромъ; ей нужны были фешёнебли.
Туалетъ ея состоялъ изъ атласнаго, коричневаго цвѣта платья, защищеннаго отъ маленькихъ непріятностей синимъ клѣтчатымъ передничкомъ, запачканнымъ жирными пятнами. Кругленькую шею ея обвивало великолѣпное ожерелье изъ фальшивыхъ камней. Голову украшалъ дорогой блондовый чепчикъ, обезображенный множествомъ лентъ огненнаго цвѣта. Изъ-подъ чепца вились завитые сѣро-бѣлокурые волосы.
Она безпрестанно и громко смѣялась, любила обходиться фамильярно и говорила голосомъ капрала.
Столъ былъ хорошо накрытъ; бѣлье чистое, посуда фарфоровая и серебряная. Только передъ нею и другомъ ея стояло по бутылки того фіолетоваго вина, которое дѣлаетъ неистребимыя пятна на скатертяхъ простонародныхъ кабаковъ.
Комната была обширна и мёблирована какъ гостиная. Два кресла, крытыя краснымъ бархатомъ, диванъ, стулья около стѣнъ почти новы и не походили на вещи, купленныя по случаю;-- комнату эту можно было принять за обыкновенную гостиную, случайно обращенную въ столовую, еслибъ по стульямъ и столамъ не было разбросано множество самыхъ разнородныхъ вещей.
Тутъ валялись шубы, меха, куски блондъ, старыя перчатки, отданныя въ мытье, муфты, платья, корсеты и дюжина старыхъ панталонъ.
Стѣны, обклеенныя обоями съ яркими, разноцвѣтными узорами, были увешѣны множествомъ маленькихъ, ярко раскрашенныхъ литографій.
На каминѣ стояли великолѣпные часы во вкусѣ временъ Лудовика XV, а по сторонамъ ихъ двѣ уродливыя фарфоровыя чашки.
Комната освѣщалась двумя желтыми сальными свѣчами, всаженными въ дорогіе подсвѣчники.
Мадамъ Гюффе придвинула Малютке кресло и присѣла въ четвертый разъ, вызвавъ на свое лицо пріятнейшую изъ своихъ улыбокъ.
Мосьё Ипполитъ все еще думалъ, куда бы запрятать руки и насвистывалъ національную польку, воображая, что такъ водится въ хорошемъ обществѣ.
Обѣдъ только-что начинался. Мадамъ Батальёръ указала своему другу на дверь, сказавъ ласковымъ голосомъ:
— Уйди, Политъ, другъ мой!.. Отобедай въ трактирѣ; я заплачу…
Политъ бросилъ унылый взглядъ на только что принесенное вкусное блюдо; но надобно было повиноваться. Онъ всталъ не говоря ни слова, взялъ трость съ набалдашникомъ, золочёнымъ гальванопластическимъ способомъ, и исчезъ, неловко поклонившись.
Мадамъ Гюффе проводила его, успѣвъ присѣсть въ пятый разъ.
Малютка откинула вуаль.
Мадамъ Батальёръ опять сѣла къ столу и стала подвязывать салфетку.
— Нѣтъ ли чего новаго? сказала она, безъ церемоніи принимаясь ѣсть.
— Есть, отвѣчала Сара: — мнѣ надобно о многомъ разспросить васъ, добрая мадамъ Батальёръ.
Добрая мадамъ Батальёръ налила себѣ цѣлый стаканъ фіолетоваго вини и, фамильярно кивнувъ головою г-же де-Лоринсъ, опорожнила его разомъ.
Въ Тампле и, вообще, при постороннихъ, торговка умѣла держать себя въ почтительномъ разстояніи отъ знатной дамы; но наединѣ люди, любящіе и уважающіе другъ друга, могутъ многое себѣ позволить.
— Не угодно ли вамъ выпить стаканчикъ? спросили Батальёръ: — нѣтъ?.. Ну, какъ хотите… Я выпью за ваше здоровье.
— Благодарю, моя добрая… Ахъ, не-уже-ли вы все еще знаетесь съ этимъ жалкимъ Ипполитомъ?..
— Ужь не говорите! отвѣчала Батальёръ: — все жду, чтобъ онъ хоть разикъ надулъ меня… тогда ужь я вытолкаю его въ шею… но онъ, разбойникъ, всегда такъ хорошо одѣвается, что я просто съ ума схожу отъ него.
Малютка спокойно выслушивала этотъ перекрестный огонь тривіальныхъ выраженій. — На ея нѣжную натуру и аристократическія привычки не производила, по-видимому, никакого непріятнаго впечатлѣнія эта тварь въ атласномъ платьѣ, съ грубыми ухватками, которыхъ не могло исправить и богатство ея.
Батальёръ родилась Богъ-вѣсть отъ кого, въ какой-нибудь конурѣ рыбнаго рынка. Воспитаніе ея началось подъ сводами этого рынка и окончилось въ тампльской лавчонкѣ.
Послѣ сытнаго обѣда, въ ту минуту, когда добрыя сердца любятъ изливаться наружу, мадамъ Гюффе говаривала, что ей, занимавшей въ свѣтѣ болѣе-приличныя должности, весьма-прискорбно служить какой-нибудь мадамъ Батальёръ, не умѣвшей ни правильно изъясняться, ни обходиться какъ слѣдуетъ съ порядочными людьми, — ибо мадамъ Гюффе считала себя порядочной женщиною, не смотря на клѣтчатый платокъ, повязывавшій ея голову.
Она служила некогда у сенатора имперіи и еслибъ казакъ, ее обольстившій, не покинулъ ея съ дикимъ вѣроломствомъ, то въ настоящее время она, вѣроятно, была бы почтенною матерью маленькихъ казачонковъ гдѣ-нибудь въ Украинѣ.
Сколько мадамъ Батальёръ была груба и безцеремонна, столько же старая служанка ея была вѣжлива и жеманна, и потому онѣ отъ всей души презирали другъ друга.
Что касается до Малютки, она успѣла уже привыкнуть къ ухваткамъ тампльской торговки, ибо эта торговка давно уже была ея повѣренною.
Мадамъ Батальёръ пообѣдала плотно; допивъ свою бутылку, она принялась за бутылку беднаго Ипполита.
Малютка не мешала ей.
Когда принесли кофе, — какая тампльская торговка можетъ жить безъ кофѣ съ аккомпаньеманомъ нѣсколькихъ рюмочекъ французской водки! — Малютка пожелала разсмотрѣть счеты.
— Мадамъ Гюффе! закричала Батальёръ громовымъ голосомъ. Старая служанка явилась и присѣла.
— Счетную книгу! сказала Батальёръ.
— Я сейчасъ буду имѣть честь принести ее, отвѣчала мадамъ Гюффе.
Торговка отодвинула въ одну сторону чашку кофе, въ другую погребецъ съ тремя графинчиками съ коньякомъ, смородинной наливкой и парфетамуромъ, и, положивъ передъ собою счетную книгу, стала перебирать одной рукою пожелтелые отъ времени листки, а другою болтать въ чашкѣ смѣсь кофе съ коньякомъ, извѣстную подъ названіемъ глоріи.
— Нечто! говорила она: — дѣла шли порядочно въ послѣднее время въ улицѣ Прувёръ… Игра была жаркая… Съ одной, а именно съ правой стороны, мы маленько потеряли…
— Покажите, сказала Малютка: — я давно ужо не справлялась съ книгой.
Она придвинула кресло и сѣла такъ близко къ мадамъ Батальёръ, что голова ея почти касалась головы торговки. Блестящія, каштановыя кудри ея перемѣшались съ тощими локонами, походившими на пробочники и висѣвшими изъ-подъ чепца торговки.
Между этими двумя женщинами былъ рѣзкій, совершенный контрастъ: одна была типомъ аристократической граціи и благородства, другая, съ лицомъ, раскраснѣвшимся отъ вина и водки, была олицетвореніемъ грубыхъ и отвратительныхъ пороковъ людей, вызываемыхъ, по-временамъ, слѣпымъ случаемъ изъ послѣднихъ слоевъ черни.
Не смотря на то, знатная дама не показывала ни малѣйшаго отвращенія. — Быть-можетъ, она и не чувствовала его. — Запахъ глоріи поражалъ ея обоняніе: она не обращала на то ни малѣйшаго вниманія, и флакончикъ спокойно оставался у нея въ карманѣ.
Батальёръ начала считать.
— Триста тысячь франковъ записано на неаполитанскій банкъ, сказала она: — пятьсотъ тысячь франковъ на мое имя записаны въ здѣшнемъ банкѣ… семьдесятъ тысячь на руанскій… сто пятьнадцать на орлеанскій… четыреста пятьдесятъ тысячь…
— Итогъ, итогъ! прервала ее Малютка, у которой сверкали глаза.
Батальёръ перевернула три или четыре страницы, исписанныя цифрами, и наконецъ дошла до того мѣста, гдѣ ужѣ былъ подведенъ итогъ.
— Пять мильйоновъ триста пятьдесятъ тысячь франковъ, сказала она.
— Сколько времени нужно было, чтобъ накопить этотъ капиталъ! проговорила Малютка какъ-бы про-себя.
Батальёръ всплеснула руками.
— Сколько времени! повторила она съ изумленіемъ: — помилуйте, да я постарше васъ, сударыня, и до-сихъ-поръ накопила не болѣе ста-тридцати тысячь франковъ!
Малютка и не думала обижаться этимъ сравненіемъ.
Батальёръ глотнула глоріи и долила чашку новой порціей коньяку.
— Не прикажете ли сладенькой? сказала она, подавая Сарѣ погребецъ: — ахъ, извините! я и забыла, что вы не изволите употреблять!.. А я никакъ не понимаю, какъ можно обойдтись послѣ обѣда безъ рюмочки ликёрца!..
— Мнѣ кажется, сказала Сара: — въ прошедшій разъ итогъ былъ больше…
Мадамъ Батальёръ принялась ложечкой пить свое кофе.
— Сударыня, отвѣчала она: — вы вѣчно говорите одно и то же… Еслибъ мы небыли такъ давно знакомы, я могла бы подумать, что вы подозрѣваете меня…
— Фи, какъ можно! вскричала Малютка съ ласковой улыбкой: — развѣ я не отдала всей своей будущности въ ваши руки?
— Да!.. всѣ ваши дѣла у меня въ рукахъ! возразила торговка: — и хотя вы приняли свои мѣры, однакожь вамъ пришлось бы жутко, еслибъ мнѣ вздумалось удрать!..
Малютка хотѣла улыбнуться, но на лице ея выразилось сильное безпокойство.
Батальёръ безъ церемоніи ударила ее по плечу.
— Не такъ ли? продолжала она, громко захохотавъ: — а мнѣ бы это доставило порядочный капиталъ… Но васъ я ни за что въ мірѣ не надую: вы можете быть спокойны! Жозефина Батальёръ честная женщина; она неспособна надуть васъ…
Сара взяла своей маленькой ручкой, обтянутой перчаткой, красную ручищу торговки.
— Я вѣрю вамъ, другъ мой, сказала она.
— А! да вѣдь подите-ка, продолжала мадамъ Батальёръ, разгорячаясь: — поищите! скоро ли найдете другую мадамъ Батальёръ!.. Нѣ тутъ-то было!.. Я, извольте видѣть, веду дѣла свои какъ слѣдуетъ и не боюсь сплетенъ… вотъ-что!..
— Добрая, милая мадамъ Батальёръ… начала-было Малютка.
Вѣроятно, всякому случалось встрѣчать людей, воспламеняющихся болѣе и болѣе, когда никто имъ не противорѣчить. Подобные люди слѣпы и глухи; вы совершенно и безпрекословно соглашаетесь съ тѣмъ, что они говорятъ, а они выходятъ изъ себя, чтобъ убѣдить васъ.
Мадамъ Батальёръ была подвержена этому недостатку — послѣ кофѣ. Впрочемъ, она имѣла полное право говорить о своей честности передъ Малюткой: ей никогда и въ умъ не приходило воспользоваться средствами, находившимися въ рукахъ ея. Она была женщина порочная, но сохранившая нѣкотораго рода относительную честность.
Подобные ей люди часто встрѣчаются въ Парижѣ. Они рождаются Богъ-знаетъ гдѣ; ростутъ въ грязномъ мракѣ нижайшей ступени общественной лѣстницы. Случай воспитываетъ ихъ; первый воздухъ, которымъ они дышатъ, напитанъ испорченностью и нищетою. Окружающіе ихъ страдаютъ и богохульствуютъ.
Для нѣкоторыхъ людей, правила человѣческой нравственности замѣняютъ благодѣтельные законы религіи; но иные не знаютъ ни тѣхъ, ни другихъ; никто не говорилъ имъ: «Это хорошо, а это худо!» Вы разсмѣшите ихъ, если заговорите о будущей жизни… Они знаютъ только исправительную полицію и уголовный судъ…
Слѣдовательно, это еще счастіе, когда эти люди только порочны. Съ той минуты, когда поученія философіи атеизма проникнуть въ нижніе слои общества, эти люди останутся невозвратно преступниками…
Посреди вѣчнаго мрака, въ которомъ мадамъ Батальёръ всегда жила, исполняя всевозможныя сомнительныя порученія и торгуя зломъ и добромъ, она случайно сохранила въ душѣ своей частицу правоты. Въ глубинѣ, совѣсти ея осталось еще что-то, и въ этомъ она была гораздо-выше Малютки, которая подъ блистательною наружностью скрывала произвольный, неограниченный развратъ.
Впрочемъ, Малютка поняла свою агентку по тонкому и вѣрному такту, которымъ обладала въ высокой степени. Она знала, въ какой степени могла ввѣриться торговкѣ, имѣвшей всѣ дѣла ея въ своихъ рукахъ.
Мадамъ Батальёръ была центромъ системы законныхъ обмановъ, съ помощію которыхъ Малютка ускользала отъ предписаній кодекса и наживалась, между-тѣмъ, какъ мужъ ея разорялся. Все дѣлалось на имя мадамъ Батальёръ. Она вела всѣ дѣла съ биржевыми агентами и маклерами.
Она была простая торговка, но никто не удивлялся тому, что она ворочала сотнями тысячь франковъ. Тампль — чистилище, въ которомъ торгашъ можетъ остаться на всю жизнь; но иногда онъ изъ него попадаетъ прямо на биржу.
Никто не знаетъ, сколько золота скрывается тамъ подъ лохмотьями. Тампль похожъ на нищаго въ рубищахъ на соломенномъ тюфякѣ, набитомъ милліонами…
Должность агентки г-жи де-Лорансъ была не маловажная. Дѣлъ было множество, а мадамъ Батальёръ владѣла необыкновенною дѣятельностью; она вела въ одно время и дѣла Малютки, и свои собственныя. Сара хорошо платила ей, за то и мадамъ Батальёръ вела свои счеты съ удивительною точностью.
Она сговаривалась съ агентами, съ маклерами, распоряжалась по своему благоусмотрѣнію и подписывала контракты; днемъ успѣвала еще являться въ свою тампльскую лавку, а вечера проводила въ игорномъ домѣ.
Не смотря на множество занятій, она успѣвала, однакожь, спокойно пообѣдать и насладиться своей любимой глоріей.
— Ну то-то же! сказала она, когда Малютки удалось успокоить ее: — я напрасно разгорячилась, потому-что отъ этого у меня какъ-разъ разболятся голова, если я не выпью чего-нибудь покрѣпче… Но воля ваша, я никакъ не могу понять, какъ можно жаловаться при такомъ счастіи!.. Чего вамъ не достаетъ?.. Сколько жь вамъ, наконецъ, нужно?.. Да вы и этого никогда не истратите!..
Малютка глубоко вздохнула и придала своему лицу грустный видъ.
— Еслибъ это было для меня, моя добрая мадамъ Батальёръ, проговорила она: — я не стала бы и хлопотать; но вѣдь я двадцать разъ ужь говорила вамъ!..
— Пятьдесятъ, сто разъ, а не двадцать! прервала ее торговка: — это для маленькой дѣвочки, не такъ ли?
— Юдиѳи! проговорила Сара.
— Да, да, да, знаю! сказала Батальёръ, мигнувъ однимъ глазомъ: — дитяти любви и тайны!..
XIV.
Пѣсня дурачка.[править]
Мадамъ Батальёръ палила себѣ полчашки парфетамура и, прихлебнувъ изъ ложечки, продолжала:
— Конечно, вы не разъ говорили мнѣ о дѣвочкѣ… но я все-таки ничего не понимаю… Гдѣ же, наконецъ, этотъ ребенокъ, для котораго вы лѣзете вонь изъ кожи?
Сара никогда не обижалась грубыми выходками торговки.
— Моя дочь! произнесла она, поднявъ глаза къ небу: — моя бѣдная Юдиѳь!.. Она далеко отъ своей матери и отдана на руки чужимъ людямъ… она страдаетъ…
— А зачѣмъ же она страдаетъ? прервала ее мадамъ Батальёръ.
— Увы! возразила Сара: — вы знаете, я сдѣлала все, что могла… я унизилась передъ своимъ мужемъ… просила, умоляла его… отъ него зависитъ сдѣлать меня кроткою и преданною женою…
Батальёръ, не умѣвшая скрывать своихъ чувствъ, сдѣлала недовѣрчивое движеніе головою.
— О! повѣрьте мнѣ, добрая Жозефина, продолжала Малютка: — я готова была любить его!.. Еслибъ онъ сжалился надъ моимъ бѣднымъ ребенкомъ, я отдалась бы ему на всю жизнь!..
Батальёръ покачала головой съ серьёзнымъ видомъ.
— Надобно быть справедливымъ, сказала она: — подобныя вещи не дѣлаются!.. Онъ, бѣдненькій, любилъ васъ Богъ-знаетъ какъ. Какъ же вы хотите, чтобъ онъ взялъ къ себя въ домъ ребенка?.. Да я бы на его мѣстѣ…
— О, не говорите этого! съ живостію вскричала Малютка.
Торговка коснулась единственной струны ея сердца, сохранившей еще нѣкоторую чувствительность.
— Не говорите-этого! повторила Сара: — я призналась ему во всемъ… Онъ зналъ, что этотъ ребенокъ былъ плодъ коварнаго, гнуснаго обольщенія… Я была тогда еще слишкомъ-молода…. Долженъ ли онъ былъ наказывать меня за чужое преступленіе?.. И должно ли было простираться его наказаніе на бѣдное существо, о которомъ я умоляла его?.. О, я ненавижу его за эту жестокость!.. Онъ не сжалился надъ невиннымъ ребенкомъ: за то и я не имѣю теперь къ нему, больному, умирающему, ни малѣйшаго состраданія.
Лицо Малютки приняло выраженіе неумолимой жестокости при одномъ воспоминаніи о мужи; но мадамъ Батальёръ трудно было испугать. Она пристально и смѣло посмотрѣла Малюткѣ въ глаза и, прихлебывая свой ликёръ, сказала съ разстановкой:
— Конечно… чтобъ убить человѣка… надобно же… выдумать какой-нибудь предлогъ…
Сара поблѣднѣла; глаза ея засверкали.
— Не сердитесь, сударыня! продолжала Батальёръ очень-спокойно: — все это нимало до меня не касается; но что жь прикажете дѣлать, коли ужь у меня такія понятія!.. Стоитъ только посмотрѣть на работниковъ… Когда работа слишкомъ-тяжела, они хватятъ рюмку водки и — пошла писать!.. Такъ и вы; только вы водки не пьете, а коли у васъ не хватаетъ духу, такъ и вспомните про ребенка… а на повѣрку выходитъ то же самое…
Прежняя краска опять выступила на щекахъ Сары; грубый, но здравый смыслъ торговки съ удивительною точностью угадалъ загадку ея совѣсти.
Все было ложно въ этой прелестной женщинѣ до такой степени, что и къ единственному чувству, способному еще заставить биться ея сердце, примѣшивался обманъ!.. Любовь къ дочери, о которой она такъ много говорила, существовала въ ней, но не походила на любовь другихъ матерей.
У нея она была какъ-бы отраженіемъ ненависти; она любила для того, чтобъ ненавидѣть.
Сара знала, что дочь ея несчастлива, и не помогала ей; она заставляла ее страдать, чтобъ имѣть право сказать:
— Я мщу за нее!..
Чтобъ имѣть право сказать:
— Только съ его смертію прекратятся ея страданія!..
Несчастія и страданія ребенка возбуждали общее участіе. Малютка, защищенная тайной, знала, видѣла это и… наслаждалась: зрѣлище страданій ребенка было постоянной побудительной причиной ея ненависти.
Точно, чтобъ убить человѣка, надобно же выдумать какой-нибудь предлогъ!..
Но Малютка успѣла заглушить голосъ своей совѣсти. Привыкнувъ обманывать другихъ, она научилась обманывать и себя и разучилась распознавать въ себѣ любовь отъ ненависти. Каково бы ни было это чувство — оно было пламенно, глубоко. Она вообразила себѣ, что любитъ — и любила страстно.
Слова торговки вдругъ освѣтили мракъ души ея. На минуту ей стало страшно самой-себя.
Потомъ холодный разсудокъ опять закрылъ глаза ея; она оттолкнула свѣтъ, усомнилась, потомъ отреклась и наконецъ оскорбилась несправедливымъ обвиненіемъ.
— Почтеннѣйшая мадамъ Батальёръ, сказала она презрительно и сухо: — вы не можете понимать этихъ вещей и я сожалѣю, что оскорбилась словами, произнесенными безъ всякаго знанія дѣла… О, вы не знаете, какъ я люблю ее! прибавила она съ внезапнымъ порывомъ страсти: — вы не знаете, какъ я люблю этого ребенка, мое единственное благо на землѣ, мою единственную надежду въ будущемъ!.. Повѣрьте мнѣ, я коплю все это золото для нея, для нея одной. Пусть она теперь страдаетъ, но за то сколько счастія готовлю я ей въ будущемъ!… Какъ велика теперь ея нищета, такъ же велико будетъ и богатство. Она будетъ прелестна, потому-что будетъ богата… всѣ будутъ обожать ее… О, Боже мой, Боже мой! меня, меня обвиняютъ въ нелюбви къ моей дочери!..
Батальёръ вытаращила глаза; она еще сомнѣвалась, но была тронута. По щекамъ Малютки текли слезы.
— Не-уже-ли вы не замѣтили, продолжала она задыхающимся отъ слезъ голосомъ: — какъ нѣжно сжимала я въ своихъ объятіяхъ другаго несчастнаго ребенка, котораго встрѣчала иногда въ вашей лавкѣ?..
— Галифарду? спросила мадамъ Батальёръ.
— Не знаю, какъ ее зовутъ… Я знаю только одно: она однихъ лѣтъ съ моею Юдиѳью и похожа на нее… я знаю только, что люблю свою дочь всѣми силами души!..
Она приблизилась ещё къ мадамъ Батальёръ и кроткимъ голосомъ продолжала:
— Послушайте… я скажу вамъ, что намѣрена сдѣлать, когда г. де-Лорансъ умретъ.
Въ этой смѣси страстной чувствительности и холодной жестокости было нѣчто страшно-отвратительное… Кротко улыбающаяся женщина мечтала о счастливой будущности, которую основывала на убіеніи мужа…
Но торговка смотрѣла на это съ другой точки. Страстныя выраженія Малютки обманули ее; здравый смыслъ ея, неруководствуемый никакимъ нравственнымъ образованіемъ, сбивался съ прямаго пути, когда сердце ея было тронуто; она думала только о страждущемъ ребенкѣ и бѣдной матери. Она раскаявалась въ своихъ словахъ, вѣрила въ пламенную любовь матери, и — у нея самой выступили на глазахъ слезы.
Сара увлеклась своимъ пылкимъ воображеніемъ; она уже не притворялась, не играла заученой роли.
— Я сдѣлаюсь свободною, продолжала она: — никто не будетъ имѣть права осуждать мое поведеніе… я возьму ее къ себѣ, дамъ ей приличное образованіе и… знаете ли? выдамъ ее за дочь г. да-Лоранса!.. Бѣдная Юдиѳь! по-крайней-мѣри, она сдѣлается наслѣдницей человѣка, заставившаго ее столько страдать!.. И повѣрьте, совѣсть моя ни въ чемъ меня не упрекнетъ! Она будетъ со мною, видъ ея защититъ меня отъ угрызаній совѣсти… О, какъ я буду любить ее! какъ охотно буду я исполнять малѣйшія ея прихоти!.. Каждый день я буду придумывать для нея новыя удовольствія… Пройдетъ нѣсколько летъ и сердце ея заговоритъ… о! клянусь, она будетъ женою того, кого сердце ея изберетъ, будь онъ нищій или принцъ!..
— Ну, я вижу, что вы все-таки добрая женщина! сказала Батальёръ, утирая слезы: — какъ это у васъ такъ все изъ сердца и льется!..
— Я желала бы удвоить, утроить свое богатство! продолжала Малютка: — и все будетъ мало, потому-что деньги эти для нея, для нея одной!..
Сара внезапно замолчала и съ испугомъ оглянулась. За нею послышались чьи-то шаги.
Взоръ ея встрѣтилъ некрасивую, сладко улыбавшуюся физіономію мадамъ Гюффе.
— Позвольте узнать, сказала она присѣдая: — могу ли я имѣть честь убрать со стола?
Въ глазахъ Малютки выразилось безпокойство: давно ли вошла старая служанка въ гостиную?.. слышала ли она?..
Торговка раскраснѣлась отъ досады и вылила къ себѣ въ чашку остатокъ ликёра.
— Старая чертовка! вскричала она съ прибавкой еще болѣе выразительной брани: — кто тебя спрашиваетъ?.. Если ты войдешь въ другой разъ украдкой, когда тебя не зовутъ, такъ я выгоню тебя со двора какъ собаку!
Слова эти были весьма-жостки для женщины, которая могла быть супругою казака, еслибъ онъ не измѣнилъ ей.
— Честь имѣю замѣтить вамъ… сказала она съ достоинствомъ.
Мадамъ Батальёръ походила на разъяренную львицу.
— Убирайся! закричала она, схвативъ пустую бутылку за горлышко: — убирайся, старая чертовка! Или я разможжу тебѣ голову!..
Надобно было повиноваться, потому-что послѣ обѣда съ торговкой нельзя было шутить; мадамъ Гюффе наскоро присѣла и имѣла честь исчезнуть.
Сара встала. На лицѣ ея не было уже слѣда прежняго волненія; мы уже знаемъ, какъ она умѣла владѣть собой. Въ эту минуту ей не угодно было растрогаться.
— Мы наговорили много вздора, моя милая, сказала она небрежно: — между-тѣмъ, какъ мнѣ надобно переговорить съ вами о гораздо-важнѣйшихъ дѣлахъ; но я увижусь съ вами сегодня вечеромъ въ игорномъ домѣ… Однакожь, скажите, пожалуйста, нѣтъ ли между вашими знакомыми добрыхъ людей, не слишкомъ-совѣстливыхъ, на которыхъ можно бы положиться…
— Въ родѣ Полита? спросила Батальёръ улыбаясь.
— О, нѣтъ, отвѣчала Малютка: — подѣльнѣе и посмѣлѣе… обстоятельство весьма-важное… ихъ пошлютъ въ Германію… а тамъ имъ заплатятъ все, что они потребуютъ.
Батальёръ опустила глаза и покачала головой съ видимымъ отвращеніемъ. — Мало ли въ Тамплѣ негодяевъ! отвѣчала она: — я знаю, что они собираются за Ротондой, въ трактирѣ, подъ вывѣской Четырехъ Сыновей Эимона; но подобныя порученія мнѣ не по нутру; это не мое дѣло… а я не за свое браться не люблю…
Малютка поправила свой вуаль передъ зеркаломъ и пошла къ двери.
— Мы еще поговоримъ объ этомъ, сказалъ она: — вы знаете, что я не люблю, чтобъ мнѣ услуживали даромъ… Посвѣтите мнѣ.
Госпожа де-Лорансъ въ эту минуту невольно стала опять прежней дамой. Разстояніе, существовавшее между ею и мадамъ Батальёръ, исчезнувшее на минуту въ короткой, довѣрчивой бесѣдѣ, опять проявилось. Торговка сдѣлалась опять служанкой, несмотря на свое атласное платье и кружевный чепчикъ. Она взяла со стола свѣчу и проводила Малютку до лѣстницы.
— Въ которомъ часу увидимся мы опять?.. спросила она.
— Не знаю, отвѣчала г-жа де-Лорансъ. — У меня сегодня вечеромъ много дѣла… Ждите меня.
Она ушла; торговка воротилась къ себѣ, сняла свой засаленный передникъ и надѣла на чепчикъ шляпку самаго яркаго цвѣта; потомъ сама вышла, приказавъ мадамъ Гюффе посвѣтить.
Нѣсколько минутъ спустя послѣ ея ухода, въ гостиную вошла мадамъ Гюффе съ огромнымъ, толстымъ котомъ на рукахъ.
Она посадила кота на мѣсто Полита, а сама опустилась въ кресло своей хозяйки.
— Вотъ какъ все на свѣтѣ дѣлается, моя киска! проворчала она, принимаясь ѣсть: — сперва я сама была барыней, а теперь должна служить чортъ-знаетъ кому!.. Хочешь телятинки, мумка?
Мумка хотѣлъ телятинки.
— Не только-что чортъ-знаетъ кому, продолжала мадамъ Гюффе: — а просто какой-то дряни, киска!.. Но подожди!.. Вѣдь и намъ Богъ не даромъ далъ уши… Знаемъ и увидимъ! Не такъ ли, мумочка?
Котъ вытаращилъ на нее свои большіе желтые глаза.
Мадамъ Гюффе гораздо-болѣе любила своего кота, нежели мадамъ Батальёръ любила своего Ипполита. Ни для кого не рѣшилась бы она нанести ему такую обиду, какую торговка нанесла своему Политу.
Мадамъ Гюффе спокойно пообѣдала съ своимъ котомъ.
Между-тѣмъ, Сара прошла по грязному троттуару Улицы-Вербуа до тампльской ограды. Оттуда она пошла-было къ тому мѣсту, гдѣ ожидала ѣѣ коляска, но остановилась въ нерѣшимости; потомъ вернулась и пошла въ Улицу-Дюпти-Туаръ.
Тампль давно ужь опустѣлъ.
Дѣятельность и жизнь перенеслась на другую сторону улицы, въ лавки и мастерскія позументщиковъ, гдѣ толпы бѣдныхъ женщинъ трудятся съ утра до ночи.
Малютка удалялась по возможности отъ этихъ лавокъ и шла по тротуару около тампльскихъ шалашей.
Дошедъ до Колодезной-Улицы, она увидала, при свѣтѣ фонаря, стройный, красивый силуэтъ молодаго человѣка, шедшаго съ Площади-Ротонды.
Малютка узнала Франца. Она удвоила шаги, чтобъ узнать, куда онъ пойдетъ.
Когда она поворотила за уголъ, молодой человѣкъ уже исчезъ; но еще слышны были шаги его въ сосѣднемъ пассажѣ.
Малютка дошла до пассажа; это былъ тотъ самый, который велъ къ квартиръ Ганса Дорна.
Она хотѣла-было войдти въ него, но услышавъ какое-то странное, неявственное пѣніе, глухо-раздававшееся подъ сводомъ, не осмѣлилась и воротилась назадъ подъ перистиль Ротонды.
Въ то самое время, какъ она поворотилась, изъ пассажа вышелъ кто-то и послѣдовалъ за нею.
Госпожа де-Лорансъ остановилась передъ шалашомъ добряка Араби. По эту сторону Тампля на было ни души. На смотря на то, Малютка, осмотрѣлась съ боязливымъ видомъ человѣка, готовящагося совершить преступленіе.
Никого не было видно; ночную тишину прерывали только хриплые, отдаленные возгласы, слышавшіеся изъ харчевни Двухъ-Львовъ, но ту сторону перистиля.
Малютка приложила глазъ къ одной изъ щелей между плохо сколоченными досками шалаша, изъ которой выходилъ слабый свѣтъ.
На старомъ матраца, безъ одѣяла, лежала бѣдная дѣвочка въ рубищахъ и дрожала отъ холода.
То была Ноно-Галифарда. Возлѣ нея, на полу, догаралъ маленькій кусокъ сальной свѣчи.
Въ рукахъ она держала нѣсколько клочковъ бумаги, собранныхъ на улицѣ и замаранныхъ грязью. Пальцемъ слѣдила она за каждой буквой… Галифарда училась читать.
Голова ея была наклонена. Малютка на могла видѣть лица ея, почти-совершенно закрытаго спустившимися волосами; но по положенію ея можно было судить о томъ, съ какимъ вниманіемъ она читала.
Малютка смотрѣла на нее, блѣдная, дрожащая, съ искреннимъ чувствомъ состраданія. Сердце ея билось; ей было холодно; слезы безпрестанно мѣшали ей смотрѣть…
Свѣча, между-тѣмъ, догарала. Свѣтильня, коснувшись ужь сыраго пола, затрещала. Ноно-Галифарда скоро подняла голову и съ наивнымъ сожалѣніемъ посмотрѣла на свѣчу, готовую погаснуть… Ночи были холодныя, и несчастная дѣвочка долго не могла заснуть.
Поднявъ голову, она откинула назадъ свои густые, длинные волосы; блѣдныя, страдальческія черты лица были слабо освѣщены догоравшей свѣчой… Сердца г-жи де-Лорансъ сжалось.
Ноно спрятала бумажки подъ подушку; потомъ съёжилась, чтобъ какъ-можно-болѣе закрыться своимъ изношеннымъ ситцевымъ платьицемъ. Руки ея скрестились на груди, глаза поднялись къ небу; она творила тихую молитву.
Свѣча еще разъ вспыхнула… и все погрузилось въ мракъ.
Слезы текли но щекамъ Сары, и судорожныя рыданія подымали грудь ея. Она прижала руки къ доскѣ и, цалуя ее, произнесла тихимъ голосомъ:
— Юдиѳь! Юдиѳь, дитя мое!..
Потомъ прибавила съ отчаяніемъ:
— О, не умирай еще! подожди!.. Ему недолго осталось жить! тебѣ недолго страдать!..
Вдругъ она отскочила отъ шалаша съ невыразимымъ ужасомъ: въ двухъ шагахъ за нею послышался дикій, хриплый смѣхъ…
Она оглянулась, но до того была испугана, что ничего не видѣла; только-странный голосъ пѣлъ за однимъ изъ столбовъ:
Сегодня чистый понедѣльникъ,
Они пришли за мамою Реньйо,
Чтобъ посадить ее въ тюрьму,
Зачѣмъ она не платитъ денегъ.
А мама Реньйо убѣжала;
А они завтра опять прійдутъ,
Да ужь и поймаютъ…
Вотъ тебѣ и праздникъ!
Глаза Малютки привыкали къ темнотѣ; въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя увидѣла она безобразное существо, сидѣвшее верхомъ на забытой скамьѣ и покачивавшееся со стороны на сторону.
Она убѣжала. Когда она переходила скорыми шагами черезъ Площадь-Ротонды, уродливое существо запѣло громче, и звуки голоса его достигли до слуха маленькой Галифарды; она задрожала, какъ-будто-бы страшась, что стѣны шалаша не защитятъ ее отъ жестокой злобы идіота Геньйолета.
Дрожа всѣмъ тѣломъ, Сара поспѣшно вскочила въ коляску.
Когда извощикъ спросилъ ее, куда ѣхать, она долго не могла дать отвѣта.
— Въ Улицу-Дофинь, сказала она наконецъ: — нумеръ семнадцатый.
Это былъ адресъ Франца.
Было поздно.
Въ гостинницѣ Улицы-Сент-Оноре, въ одной изъ комнатъ, занятыхъ пріѣзжими, господствовало глубокое молчаніе и мракъ… только слышалось ровное дыханіе спящихъ…
По другую сторону двора освѣтилось окно и слабый сводъ проникъ въ темную комнату.
Тамъ на полу лежали широкіе дорожные плащи, сапоги со шпорами, оружіе, а на таблеткѣ камина нѣсколько горстей золота.
На одномъ концѣ стояли вдоль стѣны три односпальныя кровати.
На каждой изъ нихъ спало по одному человѣку.
Пробило девять часовъ. У изголовья одной кровати висѣли часы съ будильникомъ, который громко застучалъ.
Одинъ изъ спавшихъ скоро вскочилъ.
— Уже! проговорилъ онъ: — послѣ трехъ ночей, проведенныхъ безъ сна и въ заботахъ, двухъ часовъ сна очень-недостаточно!
Онъ протеръ глаза и протянулъ усталые члены.
Другіе двое, также проснувшись, потягивались подъ одѣялами.
— Но каждая минута намъ дорога, продолжалъ первый: — я долженъ дѣйствовать сегодня же вечеромъ; но прежде надобно предувѣдомить ихъ…
— Братья! произнесъ онъ, возвысивъ голосъ.
Товарищи его въ то же мгновеніе вскочили, протирая глаза и ворча сквозь зубы.
— Братья! продолжалъ тотъ, который проснулся первый: — приготовьтесь уѣхать завтра поутру.
— Уѣхать! вскричали оба вмѣстѣ.
Потомъ одинъ изъ нихъ прибавилъ:
— А я только-что открылъ удивительный игорный домъ, въ которомъ столъ и вино отличные!
— А я завелъ уже любовную интригу! прибавилъ другой.
— Я уже придумалъ, какія карты ставить…
— Мнѣ назначено свиданіе…
Первый однимъ словомъ положилъ конецъ ихъ жалобамъ.
— Это для него! сказалъ онъ.
— Къ чорту игра! вскричалъ игрокъ.
— Къ чорту женщины! вскричалъ волокита.
Потомъ они прибавили спокойнымъ, твердымъ голосомъ:
— Братъ! сегодня, какъ и всегда, мы готовы…