I.
Огюи![править]
Было утро во вторникъ на первой недѣлѣ поста. Улицы Предмѣстья-Сент-Оноре, еще спокойныя и безлюдныя, имѣли свой вседневный видъ. Не было еще никакихъ признаковъ приближающагося праздника; благородный кварталъ оставался безъучастнымъ къ наступающему народному веселью: онъ спалъ, утомленный своимъ собственнымъ карнаваломъ, — такимъ благовоннымъ карнаваломъ, такимъ пышнымъ, раззолоченнымъ. Онъ врядъ-ли и зналъ, что въ этотъ день двѣсти тысячь Парижанъ побѣгутъ любоваться упитаннымъ быкомъ, сопровождаемымъ веселой толпой молодыхъ мясниковъ.
Около девяти часовъ; въ густомъ туманѣ, солнце безъ лучей вырѣзалось алымъ дискомъ. По троттуарамъ мелькаютъ только рабочіе, прячащіе носы свои въ блузы, да кой-какіе должностные люди, съ прижатыми къ сердцу портфёлями.
Въ домѣ Гельдберга двери отворены; этотъ домъ, какъ мы уже говорили, могъ назваться образцовымъ; онъ требовалъ, чтобъ у него прикащики были люди необыкновенной честности.
Передъ воротами дома, на противоположной сторонѣ улицы, уже нѣсколько минутъ медленно прохаживался какой-то человѣкъ, закрывшись отъ холода воротникомъ плаща. Два или три раза подходилъ онъ къ подъѣзду и заглядывалъ во дворъ, гдѣ нѣсколько слугъ отправляло свои утреннія обязанности. Казалось, онъ искалъ кого-то, и не находилъ.
Заглянувъ во дворъ, онъ опять переходилъ черезъ улицу и снова начиналъ гулять по троттуару.
Гуляя по троттуару, онъ не переставалъ заглядывать во дворъ, и глаза его останавливались поочередно на каждомъ изъ закрытыхъ окопъ дома.
Такъ прошло минуть десять. Незнакомецъ, наконецъ, замѣтилъ, что его упрямое хожденіе начинало обращать вниманіе шевелившихся на дворѣ людей и проходившихъ въ домъ чиновниковъ.
Кажется, это вниманіе было не по немъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ повернулъ за уголъ Асторской-Улицы и вошелъ въ длинный пассажъ, выходившій на Улицу-д’Аижу и примыкавшій къ стѣнѣ гельдбергова сада.
Отсюда ему видны были окна задняго фасада и два павильйона: онъ началъ внимательно озирать ихъ.
Напрасно, на всѣхъ окнахъ были до низу спущены жалюзи, и съ этой стороны домъ казался совершенно-безлюднымъ.
Надо было или дать о себѣ знать, или продолжать до безконечности эту утреннюю прогулку; между-тѣмъ, нашему незнакомцу время было дорого, а съ другой стороны, важныя причины не позволяли ему въ эту минуту войдти въ домъ Гельдберга. Это былъ — баронъ Родахъ.
Ему хотѣлось увидѣть Лію Гельдбергъ, или, по-крайней-мѣрѣ, передать ей, что нужно, черезъ Клауса.
Было два человѣка въ Парижѣ, которые глубоко изумились бы, увидѣвъ въ эту минуту барона Родаха въ пассажѣ д’Анжу. Еслибъ вы съ клятвою стали увѣрять ихъ, что это баронъ Родахъ и указали бы на него издали, они пожали бы плечами; еслибъ вы, наконецъ, отвернули воротникъ этого плаща и показали имъ мужественное лицо Родаха, они все-таки усомнились бы, и усомнились бы не на шутку.
Они бы подумали, что это призракъ, что это имъ снится…
Два лица, о которыхъ мы говоримъ, были — Рейнгольдъ и Авель Гельдбергъ.
Вообразите! Авель только-что сейчасъ спрыгнулъ съ сѣдла своей породистой кобылицы: онъ воротился изъ Люзарша, первой станціи но дорогѣ въ Голландію, гдѣ, послѣ жаркихъ объятій, проводилъ онъ барона Родаха въ Амстердамъ.
И тутъ не могло быть заблужденія или обмана: Авель провожалъ барона, цѣлые полтора часа сидѣлъ съ нимъ рядомъ въ Почтовомъ экипажѣ, передавалъ всѣ свѣдѣнія, необходимыя для успѣшной сдѣлки съ Фабриціемь фан-Прэттомъ.
Какъ тутъ обмануться. Онъ только наканунѣ узналъ Родаха: впечатлѣніе, произведенное на него этимъ страннымъ существомъ, было такъ живо, такъ свѣжо; Авель не могъ такъ скоро забыть его.
Смѣшно, невозможно было бы сомнѣваться. Авель воротился домой, довольный барономъ, а еще довольнѣе самимъ-собою.
Онъ показалъ такую оборотливость! представился такимъ тонкимъ, хитрымъ дипломатомъ! Дѣло сдѣлано: теперь онъ вполнѣ могъ заснуть съ сладкой беззаботностью, могъ спокойно раздѣлять свою нѣжность между кобылицей и танцовщицей.
Что касается до кавалера Рейнгольда, онъ ни ѣздилъ, такъ далеко, какъ Авель: его путешествіе простиралось только до почтоваго двора, гдѣ посадилъ онъ Родаха въ дилижансъ. Кавалеръ не разстался съ этимъ дворомъ до-тѣхъ-поръ, пока не увидѣлъ собственными глазами, какъ пятерка лошадей во всю прыть помчала дилижансъ по дорогѣ въ Булонь.
И кавалеръ возвращался въ Улицу-Ниль-Левекъ съ такимъ же торжествующимъ духомъ, какъ Авель Гольдбергъ; Родахъ теперь показался ему еще воинственнѣе, нежели наканунѣ, это, былъ именно такой человѣкъ, какого нужно было подсунуть къ суровому Маджарину.
По-крайней-мѣрѣ, Рейнгольдъ былъ такъ же увѣренъ въ своемъ дѣлѣ, какъ молодой Гельдбергъ. Послѣ мы увидимъ, кто изъ нихъ ошибался, или оба они ошибались…..
Извѣстно только, что въ нихъ была могучая, на ясныхъ причинахъ основанная увѣренность, по мнѣнію одного, баронъ скакалъ въ Амстердамъ; по мнѣнію другаго — баронъ летѣлъ въ Лондонъ. А по нашему мнѣнію — баронъ, отложивъ эту двойственную поѣздку, гулялъ пѣшкомъ въ пассажѣ д’Анжу, позади дома Гольдберга.
И еслибъ кто заглянулъ за воротникъ его плаща, поднятый, конечно, въ защиту отъ рѣзкаго утренняго холода; еслибъ кто посмотрѣлъ на его мужественное, благородное лицо, то не почелъ бы его способнымъ сплести тройную нить этой странной комедіи. Въ-самомъ-дѣлѣ, продѣлка предполагала дьявольскую интригу; а въ ясныхъ, прекрасныхъ чертахъ Родаха не видно было и тѣни коварства.
Что же это значило?…
Баронъ подождалъ еще нѣсколько минуть: онъ все надѣялся, не попадется ли какъ-нибудь на глаза Клаусъ, не мелькнетъ да въ окнѣ милое личико Ліи. Но ни Ліа, ни Клаусъ не являлись; а изрѣдка проходившіе по переулку пѣшеходы начинали поглядывать на него съ любопытствомъ.
Ничтожное обстоятельство могло навести на это мѣсто кого-нибудь изъ тѣхъ лицъ, отъ которыхъ барону необходимо было ускользнуть.
Онъ дошелъ до конца пассажа и оглянулся по сторонамъ. На углу улицъ Асторской и Виль-Левекь сидѣлъ разнощикъ.
Барону того и нужно было. Онъ вырвалъ бѣлый листокъ изъ своей записной книжки, чтобъ начертить карандашомъ нѣсколько словъ Клаусу.
Когда онъ писалъ, положивъ листокъ на колѣно, назади послышался легкій скрипъ.
На башнѣ дома прозвонилъ послѣдній девятый ударь.
Родахъ оглянулся. Въ садовой стѣнѣ тихо отворилась прежде-незамѣтная дверь.
Въ дверь просунулось сперва желтое, сморщенное лицо, осѣненное огромнымъ козырькомъ кожаной фуражки; за нимъ, тощая фигурка, закутанная въ мѣховое полукафтанье, прикрытое короткимъ плащомъ.
Родаху стоило только мелькомъ взглянуть, чтобъ въ этой фигуркѣ узнать того страннаго старика, который наканунѣ показался ему въ корридорѣ, когда онъ выходилъ изъ комнаты Ліи.
Въ другой разъ появленіе старика было чѣмъ-то таинственнымъ: ясно, что тутъ была дверь; но Родахъ до-сихъ-поръ не замѣчалъ ея.
Въ другой разъ появился старикъ со страхомъ на лицѣ. Онъ бросилъ изъ-подъ своего длиннаго козырька косвенный, быстрый взглядъ въ ту и другую сторону; но, замѣтивъ Родаха, привскакнулъ и скрылся въ стѣнѣ.
Дверь затворилась какъ-будто волшебной силой.
Съ минуту стоялъ Родахъ, уставивъ глаза на эту затворившуюся дверь; на думномъ лицѣ его выражалось изумленіе.
Мысли его измѣнили направленіе.
Онъ разорвалъ начатую записку, вышелъ изъ пассажа и спрятался за уголъ.
Родахъ ждалъ. Онъ стоялъ на открытомъ мѣстѣ; его видно было всѣмъ, кто проходилъ въ домъ Гельдберга; ему необходимо было остаться неузнаннымъ; но, не смотря на то, онъ упорно держался избранной позиціи, укрывшись сколько могъ подъ широкими полями своей шляпы.
Прошло двѣ или три минуты — дверь не отворялась. Наконецъ послышался тотъ же легкій скрипъ; дверь растворилась, и старичокъ показался на порогѣ.
Робкимъ взглядомъ обвелъ онъ пассажъ — въ пассажѣ на этотъ разъ никого не было. Старичокъ проворно затворилъ за собой дверь и торопкой походкой отправился по направленію къ Улицѣ д’Анжу.
Родахъ оставилъ свою засаду и пошелъ вслѣдъ за нимъ.
Старикъ шелъ согнувшись и подбирая изъ всѣхъ силъ складки своего полукафтанья. Невѣрные, трепетные шаги его писали зигзаги по узкому пассажу; казалось, того-и-гляди, при малѣйшей неровности, онъ оступится и полетитъ на земь; но его сѣрые острые глазки были исправнѣе ногъ: благоразумно обходилъ онъ всѣ препятствія и продолжалъ путь, грозя на каждомъ шагу паденіемъ и не упавъ ни разу.
Родахъ употреблялъ всѣ средства, чтобъ шаги его были не слышны, — напрасно! Каблуки его звонко раздавались по сухой, мерзлой мостовой. На половинѣ пассажа, старикъ послышалъ этотъ звукъ; онъ вздрогнулъ, но не оглянулся; въ походкѣ его стала замѣтна нерѣшительность, безпокойство.
Долго не смѣлъ онъ оглянуться. Родахъ видѣлъ, какъ кожаный картузъ его поворотился направо, потомъ налѣво. Старикъ не рѣшался. Наконецъ, добравшись до поворота, онъ бросилъ быстрый взглядъ на пройденную дорогу…
Сбылись его страхи: посрединѣ пустыннаго пассажа возвышалась длинная фигура Родаха. Движеніе старика въ эту минуту могло напомнить бѣдную клячу, выбившуюся изъ силъ подъ тяжелой кладью, когда она, протянувъ голову, едва держится на ногахъ, и вдругъ вспрянетъ, почуявъ въ боку острую шпору. Старикъ плотнѣй запахнулъ полы полукафтанья и — откуда взялась у него прыть и жизненность! — его согбенное туловище распрямилось, и онъ пошелъ сѣменить мелкой дробной рысью, будто козочка; даже зигзаги его вытянулись почти въ прямую линію.
Къ-несчастью, споръ былъ неравенъ: чтобъ не отстать отъ проворнаго старичка, барону нужно было лишь немножко пошире шагать.
Они вышли изъ пассажа и направились вдоль по Улицѣ-д’Анжу. Старикъ поминутно оглядывался, и Родахъ подъ его козырькомъ успѣлъ замѣтить странную гримасу, напечатлѣнную отчаяннымъ смущеніемъ.
Однако путь продолжался, съ одной стороны съ легкостью, съ другой съ отчаяніемъ. Какъ ни бился добрякъ въ полукафтаньѣ, онъ не могъ выиграть ни пяди пространства передъ барономъ. Видно было, что онъ начиналъ упадать духомъ.
Пробѣжавъ такимъ образомъ шаговъ около трехъ-сотъ, старикъ распахнулъ полы своего короткаго плаща, разстегнулъ полукафтанье и отеръ лицо клѣтчатымъ бумажнымъ платкомъ. Онъ шелъ все еще также скоро; но усилія его становились судорожны; ужъ онъ и не шелъ, а какъ-то порывался впередъ.
На углу Улицы-д’Анжу, онъ въ послѣдній разъ оглянулся: на лицѣ его выражалось тоскливое отчаяніе. Онъ повернулъ за уголъ; Родахъ на минуту потерялъ его изъ вида и пошелъ скорѣе.
Но старые олени, у которыхъ не стало проворства въ ногахъ, умѣютъ по-крайней-мѣрѣ скрадывать слѣдъ. Когда Родахъ въ свою очередь повернулъ за уголъ — старичка какъ не бывало!
Хотя улица была не совсѣмъ-пуста, но на ней не было еще толпы, въ которой могъ бы потеряться изъ вида человѣкъ; баронъ глядѣлъ во всѣ стороны, и не могъ понять, куда исчезъ таинственный старикъ.
Съ минуту стоялъ онъ, какъ-будто сбившись съ дороги. Вблизи не было ни переулковъ, ни пассажей; кругомъ всѣ дома заперты, какъ обыкновенно бываетъ въ Кварталѣ-Магдалины.
Это былъ истинный театральный эффектъ. Родахъ, не понимая внезапнаго исчезновенія старика, внимательно заглядывалъ во всѣ ворота, въ каждый уголокъ, за каждый выступъ, ожидая съ минуты на минуту встрѣтить желтое, сморщенное лицо подъ тѣнью огромнаго козырька.
Нѣтъ, и слѣдъ простылъ! Потерявъ надежду. Родахъ воротился-было къ дому Гольдберга.
Но, прошедъ нѣсколько шаговъ, онъ одумался, взглянулъ на часы и вспомнилъ, что наступила пора иной заботы. Вблизи стояла ситадина съ опушенными сторами; лошади, оставленныя на произволъ судьбы, завтракали-себѣ на просторѣ изъ длиннаго холстиннаго мѣшка.
Родахъ посмотрѣлъ кругомъ — кучера нѣтъ. Онъ взялся за ручку дверцы.
— Здѣсь есть сѣдоки, послышался изъ ситадины старушичій голосъ.
Родахъ рѣшилъ, что ждать больше нечего, и пошелъ къ бульвару.
Лишь только онъ скрылся изъ вида, дверца ситадины тихо, медленно отворилась. Добрякъ въ полукафтаньѣ выставилъ свой безконечный козырекъ, изъ-подъ котораго выглядывала лукавая улыбка.
Ему видимо хотѣлось еще немножко посидѣть въ своемъ тайникѣ; но кучеръ ситадины, совершивъ въ ближней харчевнѣ свое утреннее возліяніе, возвращался къ лошадямъ.
— Мошенникъ, пожалуй, заставитъ меня заплатить за проѣздъ! проворчалъ добрякъ, завидѣвъ вдали кучера.
Онъ вышелъ и пустился въ путь ускореннымъ шагомъ, чтобъ наверстать потерянное время. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ Тамплѣ была страшная давка. Наступилъ часъ той странной ярмарки, на которой парижское пройдошество сваливаетъ кучи свого тряпья, гдѣ нищая спекуляція строитъ свои обороты на лоскутьяхъ, точь-въ-точь какъ богатая спекуляція — на мильйонахъ существенныхъ или воображаемыхъ.
Съ перваго взгляда можно подумать, что эти лоскутья — по-крайней-мѣрѣ, дѣйствительные лоскутья; но, увы! гдѣ спекуляція наложитъ свою руку — стоитъ ли дѣло мѣднаго ліарда ила банковаго билета — тамъ атмосфера принимаетъ свойство обманчивой призмы, и введенному въ заблужденіе глазу все представляется въ ложномъ видѣ…
О вы, нагіе, имѣющіе законное желаніе прикрыть наготу свою! не ходите, не ходите въ Черный-Лѣсъ, на этотъ опасный рынокъ, обиталище подклѣенныхъ чулокъ, картонныхъ башмаковъ, подкрашенныхъ фраковъ, стаченныхъ изъ окончательно-вытертаго сукна, на которое ловко наведенъ такой обольстительно-шелковистый ворсъ! Не ходите: эти панталоны, которые такъ лукаво соблазняютъ васъ — мечта; этотъ жилетъ, такой приличный — не существуетъ: онъ — ничтожество, уснащенное заплатками; эта блестящая шляпа — пустяки: при первомъ дождѣ изъ нея выйдетъ сущій беретъ; этотъ подвощенный галстухъ сообщитъ вашей шеѣ то, чего ему самому не достаетъ: цвѣтной прочный колеръ; наконецъ, о, позоръ! эта рубашка!..
Нѣтъ, не ходите! увлечетесь, попадете въ просакъ: тамъ — соблазнъ неотразимый; чародѣи-лоскутники вамъ глаза отведутъ; опасныя сирены-лоскутницы нитки на васъ не оставятъ, а вы того и не замѣтите!
Тамъ все поддерживаетъ другъ друга; все враждебно покупщику: это — дружная ассосіація, у которой основное правило — война всѣмъ профанамь. Завернитесь въ дырявый плащъ подобно греческому философу; облекитесь, по примѣру Шодрю Дюкло, въ собственную бороду; но, ради Бога, не ходите въ четвероугольникъ Тампля!..
Нельзя знать не видавъ. Есть, конечно, фанфароны, которые говорятъ: я не поддамся… Невозможно не поддаться! — Какъ только вы попали между Ротондой и Чернымъ-Лѣсомъ, такъ и найдетъ на васъ слѣпота: всѣ груды ветоши преобразуются, украшаются: изъяны пропадаютъ, пягна стираются, прорѣхи заростаютъ, будто волшебною силою.
Невообразимыя рубища принимаютъ затѣйливо-нарядный видъ; отрепій — какъ не бывало!..
Все кипитъ вокругъ бѣднаго простака: съ конца въ конецъ сыплятся коварныя рѣчи; со всѣхъ сторонъ раздается обманчивый арго, перекидываются предательскія метафоры. Напрасно бѣдилкъ силится удержаться: чары совершились — онъ купилъ, вымѣнялъ. И то сказать, лестно возобновить свой гардеробъ на какихъ-нибудь сотню су!
Вотъ онъ и промѣнялъ кукушку на ястреба; а воротить нелегко!..
Само-собою разумѣется, что во вторникъ на первой недѣлѣ поста самый богатѣйшій торгъ въ цѣломъ году. Во время карнавала, Тампль переодѣнетъ васъ во что угодно: тамъ всегда можете на свой сюртукъ вымѣнять прекрасный маскарадный костюмъ.
Въ то время, какъ мы вышли на Площадь-Ротонды, продавцы и покупщики толкались со всѣхъ сторонъ; сильно слышался жидовско-нѣмецкій выговоръ лоскутниковъ: одинъ до нельзя выхвалялъ eine hapit, другой превозносилъ до небесъ eine bandaln. На этотъ пріятный языкъ откликался носовой голосъ Нижне-Нормандцевъ, которые также наполняютъ Тампль, предлагая «господину» всѣ возможныя принадлежности туалета по честности, безъ обмана!
Двери харчевниковъ то-и-дѣло ходили на петляхъ. Торжествующія лоскутницы сносили туда свою добычу; одно мгновеніе имъ нужно было, чтобъ ободрать покупщика съ головы до ногъ; другое — чтобъ примѣрить на немъ его новый костюмъ.
Все шло какъ-нельзя-лучше; не случилось ни одного промаха. — Знатокъ-харчевникъ произносилъ свой судъ надъ вновь-пріобрѣтеннымъ, говоря, что вещь пришлась не въ убытокъ.
Въ шумной толпѣ мы узнаёмъ много знакомыхъ лицъ. — Вотъ, въ самой густой свалкѣ, г-жа Батальёръ, неутомимая, разбитная въ дѣлахъ, раскидываетъ плисовые панталоны и другія принадлежности мужскаго туалета; она продаетъ, покупаетъ, мѣняетъ, не дорожа славнымъ именемъ Сен-Рошъ, которымъ украшается послѣ восьми часовъ вечера. Она не гнушается собственноручнымъ трудомъ, она смѣло соперничаетъ съ лоскутницами, сама примѣряя свои товары.
Ея нарядъ сообразуется съ обстоятельствами: вмѣсто шелка, теперь на ней ситецъ; а великолѣпный чепецъ, убранный лентами огнистаго цвѣта, замѣненъ небрежно-повязаннымъ платкомъ.
Она работаетъ отъ всего сердца, не пренебрегая никакой прибылью: это идеальная торговка, воплощенное торгашество, которое, за неимѣніемъ золота, ласкаетъ и голубитъ тяжелые су.
На порогѣ Двухъ-Лъвовъ показалось блѣдное, безсмысленное лицо Фрица; никто у него не покупалъ; онъ погруженъ былъ въ мрачную безчувственность. Онъ ужь выпилъ свою утреннюю порцію, и шальной разсудокъ его блуждалъ въ какомъ-то снѣ.
Немного-подальше, подъ перистилемъ, Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, и Питуа, именуемый Барсукъ, братски продавали общую собственность — краденые панталоны; вокругъ нихъ тѣснилась цѣлая толпа дэнди, потому-что ихъ панталоны были и хороши и дешевы. И Политъ былъ тутъ. Завистливымъ глазомъ озиралъ онъ тонкое сукно и горько ропталъ на разсчетливость своей владычицы.
Въ прошлую ночь, Политъ слишкомъ-сознательно ластился къ жирнымъ столамъ харчевни Четырехъ-Сыновей. Локти его носили на себѣ страшныя язвины; многочисленныя пятна украшали жилетъ, такъ-что его можно было почти принять за какого-нибудь заштатнаго принца.
Тамъ-и-сямъ, въ толпѣ виднѣлись — Германъ и другіе Нѣмцы, частые посѣтители Жирафы; всѣ они вели каждый свой торгъ съ большимъ или меньшимъ счастіемъ.
Въ концѣ рынка прохаживался Іоганнъ, важно и гордо, какъ прилично человѣку такого сана. Онъ отвѣчалъ на поклоны знакомыхъ, но умѣренно, безъ фамильярности; онъ уже гордился своими будущими доходами.
На другой сторонѣ Ротонды, Ново, малютка Галифарда, принявъ обычную милостыню отъ Гертруды, въ ожиданіи хозяина подметала лавку.
Араби замѣтно опоздалъ; — странно: въ большіе торговые дни онъ, бывало, всегда приходилъ рано.
Нѣсколько бѣдняковъ-заемшиковъ уже являлись въ лавчонку ростовщика; Галифарда принуждена была отказать имъ.
Напрасно смотрѣла она вдаль, въ Улицу-Птит-Кордрй; напрасно настороживала слухъ, не послышится ли отдаленный шумъ дѣтскаго хохота и громкихъ насмѣшекъ, который очень-часто возвѣщалъ приближеніе Араби.
Наконецъ, казалось, она заслышала этотъ шумъ, предтечу хозяяна; Галимрда приподнялась на цыпочки, — въ-самомъ-дѣлѣ на углу площади кипѣла веселая толпа, изъ которой раздавались восклицанія и хохотъ.
— Огюи! {Мѣстное тампльское восклицаніе. происхожденія котораго мы не будемъ возводить ко временамъ друидовъ. Дѣти сопровождали его особой мимикой, состоявшей въ свернутіи конца блузы за подобіе свинаго уха. Восклицаніе и жестъ, вмѣстѣ взятые, составляютъ смертельную обиду.} Огюйи!.. кричали ребятишки: — о! у! старый дѣдъ Араби!..
Въ эту минуту, Гансъ Дорнъ вышелъ изъ пассажа, ведущаго въ его квартиру; съ нимъ былъ Родахъ; у входа въ пассажъ стояла карета барона.
Стая ребятишекъ неслась сквозь толпу шагахъ въ пятидесяти отъ нихъ.
Имя Араби нѣсколько разъ долетѣло до слуха барона; казалось, въ немъ наконецъ возбудилось вниманіе: онъ повернулъ голову въ ту сторону гдѣ шумѣла удалявшаяся процессія.
Гансъ указалъ ему вдаль; слѣдя по направленію его пальца. Родахъ увидѣлъ что-то рыжее, болтающееся надъ толпою недалеко отъ Ротонды.
Онъ не могъ ничего распознать. Между-тѣмъ, добрякъ Араби, изнемогшій отъ усталости, согнувшись вдвое, едва держась на хрупкихъ, дрожащихъ ногахъ, нырнулъ между столбовъ перистиля и исчезъ въ своемъ шалашѣ.
Толпа маленькихъ гонителей еще нѣсколько минутъ тѣснилась передъ лавчонкой, потомъ разбѣжалась, разразившись послѣднимъ восклицаніемъ:
— О! у! Араби! Огюи!.. Огюи!..
II.
Колоколъ.[править]
Послѣ безъуспѣшной погони за старикомъ въ пассажѣ д’Анжу, баронъ Родахъ пришёлъ въ Тампль въ половинѣ десятаго. Проходя дворомъ, гдѣ жили семейство Реньйо и продавецъ платья Гансъ Дорнъ, баронъ замѣтилъ трехъ человѣкъ съ зловѣщей наружностью, которые, казалось, стерегли входъ въ квартиру Реньйо.
Въ сторонѣ отъ лѣстницы, Геньйолетъ, сидя верхомъ на скамьѣ, смотрѣлъ на эту группу съ безсмысленной улыбкой.
Надо, сказать, что баронъ уже не думалъ о бѣдной женщинѣ, которую встрѣтилъ наканунѣ въ передней Гельдберга. Впрочемъ, онъ и не зналъ, гдѣ живетъ г-жа Реньйо.
Взглянувъ мелькомъ на трехъ человѣкъ, у которыхъ на лицахъ, казалось, написано было крупными буквами: съищикъ, — баронъ пошелъ по лѣстницѣ къ Гансу; между-тѣмъ, Геньйолетъ импровизировалъ новый куплетъ на случай прибытія черныхъ людей, ищущихъ его бабушку, и исчезновенія брата Жана, котораго не видалъ со вчерашняго вечера.
Въ заключеніе, идіотъ пропѣлъ:
Подожду, да убѣгу.
Гдѣ кладутъ покойниковъ;
Посмотрю, не тамъ ли онъ, --
Не утопленникъ ли онъ,
Угадаю, какъ взгляну…
Ай-да любо! ай-да ну!..
Геньйолетъ, по примѣру Гомера, перелагалъ исторію въ пѣсни. Выпучивъ на съицщиковъ свои шальные глаза, онъ съ наслажденіемъ держалъ подъ блузой большой гвоздь, наточенный о мостовую Тампля. Это было его оружіе; нетерпѣливо ждалъ онъ удобной минуты, чтобъ употребить его въ дѣло.
Не одинъ Гегньйолетъ смотрѣлъ на съищиковъ: съ самаго ихъ прихода слѣдили за ними другіе глаза, другіе — прекрасные, полные простодушнаго страха и сердечной печали глаза.
Гертруда стояла за занавѣской; она пыталась проникнуть за бѣдную рѣдинку, развѣшенную на окнѣ Жана.
Отъ-чего не видно Жана? Гертруда догадалась, зачѣмъ пришли сюда эти люди съ недобрыми лицами… Отъ-чего же нѣтъ Жана? онъ такъ любитъ свою бабушку!
Что случилось въ прошлую ночь? Гертруда горько упрекала себя за вчерашнее равнодушіе. Увлекшись обязанностію — сохранить тайну Денизы д’Одмеръ, она такъ непривѣтливо поступила съ Жаномъ. Живо представлялся ей послѣдній взглядъ бѣднаго шарманщика: въ немъ было страданіе; Жанъ ревновалъ.
На утро онъ не исполнилъ обѣщанія — не пришелъ возвратить взятое платье… Онъ такъ несчастливъ! Гертрудѣ стало страшно.
О, какъ теперь хотѣлось ей взглянуть на негоі улыбнуться ему, ласками унять его слезы! Сколько у ней было наготовѣ рѣчей ласковыхъ, утѣшительныхъ, чтобъ согрѣть и успокоить его бѣдную, объятую холодомъ душу!
Но рѣдинка съ загнувшимся уголкомъ не шевелилась; комната Жана пуста, — а страшные незнакомцы о чемъ-то совѣщаются. Гертруда сообразила ихъ жесты и угадала слова. Они сбирались войдти, схватить старуху въ постели и тащить ее въ тюрьму.
Когда вошелъ баронъ, у Гертруды не нашлось для него улыбки. Она указала ему пальцемъ на дверь Ганса и съ тоскливой заботливостью повернулась къ окну.
Продавецъ платья наверстывалъ вчерашній прогулъ и сводилъ дневные счеты. При входѣ Родаха, онъ закрылъ свою толстую книгу и почтительно встрѣтилъ его.
— Другъ Гансъ, сказалъ баронъ сѣвъ: — вотъ теперь-то будетъ нужна мнѣ твоя помощь… Они уѣхали, я одинъ, и опасность, которую мы считали минувшей, становится грознѣе прежняго… Мы не знали еще одного, самаго страшнаго врага нашего Франца.
— Это не тотъ ли, что хотѣлъ погубить его съ помощію Вердье?
— Это женщина… Женщина, которую онъ любилъ… которую, можетъ-быть, еще и теперь любитъ…
Гансъ, который съ безпокойствомъ нахмурилъ-было брови, весело улыбнулся.
— Послушайте, сказалъ онъ: — моя дочь вчера вечеромъ видѣла Франца, и, мнѣ кажется, я знаю, кого онъ любитъ.
— Мадамъ Лорансъ?.. проговорилъ баронъ.
— Мадмуазель Д’Одмеръ, перебилъ Гансъ.
Лицо Родаха на минуту просіяло.
— Дениза, прошепталъ онъ: — я когда-то ее видѣлъ… Она, дитя, напомнила мнѣ прекрасныя черты Маргариты…
— Когда они вмѣстѣ съ Францемъ, такъ и кажется, будто видишь брата съ сестрой.
— И они любятъ другъ друга!.. тихо произнесъ баронъ.
Медленно опустились его рѣсницы: онъ мечталъ.
Сквозь тревожное опасеніе свѣтилась въ умѣ его мысль о тихомъ, безмятежномъ счастьи: на мгновенье спало передъ нимъ мрачное покрывало съ далекой будущности, и ока улыбнулась ему.
Чѣмъ-то дивно-прекраснымъ казалась ему эта любовь; онъ видѣлъ въ ней волю тайной судьбы.
Ему казалось, что рука Божія вела другъ къ другу этихъ дѣтей жертвъ: дочь Раймоида д’Одмера и сына Маргариты Блутгауптъ.
Пламенная молитва слагалась въ душѣ Родаха; но вдругъ мелькнула мысль о хлопотливой дѣйствительности — снова набѣжали морщины на лицо его, и голова тяжело опустилась.
— Нѣтъ, не о Денизѣ я говорю, сказалъ онъ: — нѣтъ, другъ Гансъ, горячая, безпокойная кровь течетъ въ жилахъ ребенка… Родовые пороки кипятъ въ немъ; безумная молодость безсознательно увлекаетъ его во всѣ роды наслажденій… Я ужь знаю его, какъ-будто-бы онъ былъ у меня на глазахъ съ самаго ранняго дѣтства… Это прекрасное, гордое сердце, но голова беззаботная… Его кипучія чувства никогда не знали узды; онъ съ роду не слыхалъ отцовскихъ совѣтовъ… Вольныя страсти, тревожныя, непокорныя желанія, живая горячка юности!.. Гдѣ жь было ограничиться одною любовью этой душѣ полной силы и жизни?
Въ полу-потупленныхъ глазахъ Родаха, противъ его воли, просвѣчивалась гордость.
— Больше ли бы любилъ я его благоразумнаго? примолвилъ онъ. — Не такимъ ли рисовали мнѣ его мои одинокія ночи, отважнымъ, пылкимъ, беззавѣтно-расточительнымъ, все приносящимъ въ жертву женщинамъ, игрѣ, веселымъ похожденіямъ?.. Мы исправимъ его, другъ Гансъ; да и что толку въ смирной, объѣзженной лошади, которую и взнуздывать не нужно?..
— Иногда, печально проворчалъ Гансъ: — иногда черезъ-чуръ горячая лошадь несется безъ памяти и не видитъ рва подъ ногами…
— Мы здѣсь, произнесъ Родахъ, гордо приподнявъ голову: — и Богъ, который хранилъ въ темной нищетѣ отрасль благородныхъ графовъ, не оставитъ воли своей не совершенною… Будемъ только готовы, другъ Дорнъ, будемъ бодрствовать.
Гансъ положилъ руку на сердце.
— Господинъ баронъ, сказалъ онъ: — я готовъ; располагайте моей жизнью.
— Женщина, о которой я говорю, возразилъ Родахъ: — любила его изъ прихоти, отъ пресыщенія… она его боится. Это одно изъ тѣхъ существъ, мощно сформированныхъ для зла, которыя глубокій разсчетъ нажитаго опыта устремляютъ на преступленіе… Я оставилъ Германію, чтобъ разъиграть битву въ Парижѣ; но, кажется, все-таки прійдется намъ воевать въ Германіи… Мы сильны; случай и моя воля дали намъ въ руки страшное оружіе… Я боюсь только этой женщины, которая съумѣетъ увлечь Франца въ западню и погубить его въ самую минуту нашего торжества.
Гансъ Дорнъ не понялъ, и ждалъ объясненій.
Родахъ, разсказалъ, что происходило наканунѣ вечеромъ въ игорномъ домѣ, въ Улицѣ-Пруверъ, между имъ и Малюткой. Гансъ услышалъ Наконецъ и о достославномъ праздникѣ Гельдберга. Морозъ пробѣжалъ у него по кожѣ при мысли о старомъ замкѣ и дикихъ облегающихъ его горахъ.
— Надо, чтобъ маленькій Гюнтеръ остался въ Парижѣ, вскричалъ онъ, назвавъ Франца въ эту минуту волненія именемъ, которое обѣщалъ никогда не произносить: — о, послушайте!.. Не пустимъ его въ этотъ проклятый замокъ, который знаетъ тайну столькихъ преступленій… Есть такія недобрыя мѣста, въ которыхъ не минуешь бѣды!
Нѣсколько минутъ Родахъ сидѣлъ въ раздумьи.
— Парижъ великъ, сказалъ онъ наконецъ: — за деньги можно найдти въ немъ руки, способныя на все… Еслибъ я могъ остаться здѣсь и беречь Франца, я, конечно, послушался бы тебя… Но мы всѣ будемъ на этомъ праздникѣ.
— Вы говорите про меня? спросилъ изумленный Гансъ.
— Я говорю и про тебя и про всѣхъ твоихъ земляковъ, которые остались вѣрны памяти Блутгауптовъ… Безъ насъ, можетъ-быть, найдется другой Вердье: чья шпага заслонитъ тогда грудь ребенка отъ мѣткаго лезвія убійцы?.. Францъ долженъ ѣхать въ замокъ Блутгауптъ.
Продавецъ платья молча поклонился; но на его открытомъ, незнающемъ притворства лицѣ выражались сомнѣніе и страхъ.
— Онъ долженъ ѣхать въ замокъ Блутгауптъ! повторилъ баронъ: — больше всего надо бояться неизвѣстной опасности… и я знаю, какія мѣры приняты къ этому германскому празднику… Презрѣніемъ пріобрѣлъ я довѣренность старшей дочери Моисея Гельда; она сказала мнѣ и свои намѣренія и намѣренія трехъ компаньйоновъ… Тѣ все еще идутъ путемъ своего перваго злодѣянія: теперь они вербуютъ убійцъ, которые также должны бытъ на праздникѣ… На твоего товарища Іоганна возложена эта обязанность.
Глаза Ганса сверкнули негодованіемъ.
— Я бы долженъ былъ усомниться, проговорилъ онъ мрачнымъ голосомъ. — Много лѣтъ я звалъ его другомъ… Но когда-нибудь мы встрѣтимся лицомъ-къ-лицу, и тогда… да проститъ ему Богъ!
— Что касается до жены биржеваго агента Лоранса, возразилъ Родахъ: — она не ограничилась участіемъ въ замыслѣ компаньйоновъ: она дѣйствуетъ еще сама, независимо; она повезетъ въ замокъ Франца, и въ то же время заманитъ въ Германію человѣка, который прославился своими дуэлями…
— Опять неравный поединокъ! перебилъ Гансъ.
— Она на него разсчитываетъ.
— И вы думаете ей воспрепятствовать?
— Надѣюсь.
Гансъ покачалъ головой.
— Надо полагать, она невиданная красавица: кто полюбитъ ее, тотъ и совѣсть потеряетъ.
— Тотъ, о которомъ я говорю, прервалъ баронъ, и на губахъ его мелькнула улыбка: — не любитъ ея… Но не въ томъ дѣло; у этой женщины желѣзная воля: если не найдется для нея мужской руки, она сама возьмется за кинжалъ…
— Господинъ баронъ, произнесъ Гансъ, поблѣднѣвъ при мысли объ этой женской рукѣ, которая кроетъ смерть подъ прелестью страстной ласки: — опасность есть вездѣ, я это знаю; но въ Парижѣ, теперь, когда мы уже предупреждены, — мы можемъ сторожить надъ нимъ день и ночь… а тамъ, въ этой дикой сторонѣ…
— День и ночь будемъ сторожить надъ нимъ, перебилъ Родахъ. — Помни, другъ Дорнъ, что мы идемъ не только беречь одну жизнь: мы сбираемся завоевать благородное наслѣдство. Какая нужда, что живъ Блутгауптъ, если онъ живетъ въ ничтожествѣ, въ загонѣ!.. Въ Германіи, во владѣніяхъ древнихъ графовъ, хочу я открыть поле битвы… Тамъ, на горахъ, есть еще люди, которые помнятъ Блутгауптовъ… Между сильныхъ враговъ и вѣрныхъ друзей да сохранитъ Богъ дитя наше!.. Онъ останется въ отцовскомъ домѣ… побѣдителемъ или мертвецомъ.
Лицо Родаха было гордо, величественно; только голосъ измѣнялъ ему: въ немъ слышалось глубокое волненіе.
Руки у него были сложены крестомъ на груди. При послѣднихъ словахъ, онъ поднялъ къ небу глаза съ выраженіемъ пламенной молитвы.
Гансъ Дорнъ слушалъ его сложа руки и опустивъ голову.
Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе.
— Но зачѣмъ говорить о смерти? вскричалъ Родахъ, измѣнивъ тонъ: — не скажутъ ли, что мы оставили его безъ защиты, на произволъ случая, въ этой борьбѣ, которая должна рѣшить участь Блутгаупта?.. Я хочу, чтобъ онъ былъ открытъ врагамъ, какъ прилично дѣтямъ отцовъ его; но напередъ надо дать ему крѣпкую броню… Другъ Дорнъ, я безпрестанно объ этомъ думаю; когда сонъ закроетъ глаза мои, мнѣ снится то же. Каждую ночь вижу я его нѣжную мать Маргариту; съ довѣрчивой улыбкой она говоритъ мнѣ: «Надѣюсь на тебя; молюсь за тебя Богу. Съ послѣднимъ вздохомъ вылетѣло изъ устъ моихъ твое имя… О, трудись! трудись! ты спасешь его!..»
— Она очень любила васъ, прошепталъ Гансъ Дорнъ, и на глазахъ его навернулись слезы: живо припомнилась ему блѣдная какъ мраморъ женщина на смертной постели.
— И я, возразилъ баронъ дрожащимъ голосомъ: — развѣ не любилъ я ее, одну ее, съ самаго дѣтства!.. Какой братъ ласкалъ и лелѣялъ сестру съ такой святой, благоговѣйной любовью?..
Глаза его блуждали въ пространствѣ; въ нихъ выражалось какое-то неясное угрызеніе совѣсти.
— Правда, продолжалъ онъ, какъ-будто говору самъ съ собой: — другой образъ возникаетъ и растетъ въ душъ моей!.. Ліа, моя Бѣдная Ліа, которой я готовлю такое страшное горе!.. Я любилъ ее… О, я люблю ее!..
Родахъ закрылъ лицо руками.
Гансъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.
— Сестра! сестра! произнесъ Родахъ, и на лицѣ его изобразилась горькая тоска: — если это преступленіе, прости меня!.. Ты видишь мою борьбу, тоску мою!.. Одна надежда была у меня въ жизни, одно счастіе!.. Я откажусь отъ него.
Потъ выступилъ на блѣдномъ лицѣ барона; лихорадочнымъ огнемъ горѣли его мрачные, блуждающіе глаза.
— Я откажусь отъ нея! вскричалъ онъ въ какомъ-то восторженномъ порывѣ: — изгоню этотъ образъ оттуда, гдѣ нѣтъ ему мѣста; сдавлю свое сердце, выжму изъ него послѣднее воспоминаніе.
Онъ опять закрылъ лицо, и руки его судорожно дрожали: продавецъ платья слышалъ, какъ рыданія разрывали грудь его…
Гансъ стоялъ печально, молча: онъ не смѣлъ спросить…
Съ минуту продолжалась болѣзненная борьба Родаха; потомъ онъ поднялъ свою прекрасную голову: лицо его было ясно и кротко.
— Поговоримъ о Францѣ, сказалъ онъ: — не будемъ говорить ни о чемъ, кромѣ Франца… Судя по тому, что я узналъ вчера, Гельдберги должны торопиться этимъ праздникомъ: онъ имъ нуженъ для того, чтобъ отвести общее вниманіе отъ ихъ коммерческихъ дѣлъ… Приглашенія будутъ неожиданны: а близкіе знакомые, говорятъ, предупредятъ большую часть общества и отправятся въ началѣ будущей недѣли… Надо сдѣлать такъ, чтобъ Францъ не выѣхалъ изъ Парижа прежде насъ.
— Францъ нетерпѣливо ждетъ отъѣзда, отвѣчалъ продавецъ платья: — а мамзель д’Одмеръ, безъ сомнѣнія, будетъ въ числѣ первыхъ гостей.
— Мы найдемъ средство задержать его, Вѣдь и мы съ своей стороны приготовились дѣйствовать… Сильны они были противъ Франца бѣднаго, безвѣстнаго: посмотримъ, каковы-то будутъ противъ блестящаго молодаго человѣка, окруженнаго дивною роскошью, княжескимъ великолѣпіемъ! Броня, о которой я сейчасъ говорилъ, другъ Дорнъ, эта броня — богатство… Правда, до-сихъ-поръ разсчетъ ихъ былъ вѣренъ… Одинокій ребенокъ, который живетъ въ бѣдной мансардѣ, безмѣстный прикащикъ, котораго никто не знаетъ, которымъ никто не занимается, — убьютъ ли его, зарѣжутъ ли, кому какое дѣло! никто не обратить вниманія!.. Но молодой сумасбродъ, который горстями сыплетъ золото, предметъ общаго говора, юноша, на котораго смотрятъ тысячи изумленныхъ глазъ, — его погубить не такъ легко. Женщины не спускаютъ съ него глазъ, мужчины ревнуютъ, такъ-что каждая царапина на его пальцѣ будетъ событіемъ, которое ни отъ кого не скроется…
Гансъ улыбался съ наивнымъ изумленіемъ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ такъ, проворчалъ онъ: — но мнѣ бы этого никогда и въ голову не пришло……
Вдали послышался звукъ колокола, возвѣщавшій открытіе ежедневнаго торга въ Тамплѣ.
III.
Лавка Араби.[править]
При звукѣ колокола, Гансъ всталъ по инстинкту, по привычкѣ каждый день повиноваться этому сигналу. Онъ взялъ въ углу комнаты холстинный мѣшокъ и надѣлъ шляпу, потомъ вдругъ покраснѣлъ и торопливо снялъ ее.
— Извините, господинъ баронъ, сказалъ онъ: — этотъ колоколъ.
— Время торга? спросилъ Родахъ вставая.
— Точно такъ, отвѣчалъ Гансъ Дорнъ, бросивъ мѣшокъ: — я было забылъ, что я ужь не продавецъ платья, а по-прежнему блутгауптскій слуга… въ другой разъ не забуду.
Говоря это, Гансъ съ нерѣшительнымъ видомъ вертѣлъ въ рукахъ шляпу.
— Впрочемъ, продолжалъ онъ: — если сегодня не пойдти, друзья встревожатся; а этотъ негодяй Іоганнъ, пожалуй, еще и не вѣсь что подумаетъ…
— Ты полагаешь, что онъ еще ничего не знаетъ? спросилъ баронъ.
— Конечно… когда вы, вечеромъ, вошли въ харчевню «Жирафы», Іоганнъ ходилъ за виномъ… и когда воротился, товарищи ничего ему не сказали… До-тѣхъ-поръ не было причины отъ него таиться; но видно Богъ кладетъ печать на лицѣ измѣнника: никто его не любить; когда онъ уставить свои сердитые глаза, — какъ-то и языкъ не ворочается.
— А другіе узнали меня? спросилъ Родахъ.
— Всѣ, сударь, даже несчастный Фрицъ!
— И ты теперь увидишь ихъ на рынкѣ?
— Они ходятъ каждый день.
Родахъ пошелъ къ двери.
— Ну, другъ Дорнъ! сказалъ онъ: — побудь еще сегодня продавцомъ платья. Проведи этого Іоганна и увѣрься въ помощи другихъ блутгауптскихъ служителей.
— Они хорошіе люди, отвѣчалъ Дорнъ: — за нихъ можно поручиться.
— Предупреди ихъ; они должны быть готовы по первому знаку отправиться въ Вюрцбургъ…
— Будутъ готовы.
Баронъ и Гансъ прошли чрезъ комнату Гертруды. Она, по обыкновенію, поцаловала отца, который не замѣтилъ слезъ, блестѣвшихъ у ней на рѣсницахъ.
Гертруда все еще ждала бѣднаго Жана. Жанъ не являлся. Три черные, зловѣщіе человѣка наконецъ скрылись на узкой лѣстницѣ старой мамы Реньйо.
Что-то будетъ?..
Родахъ и продавецъ платья прошли чрезъ опустѣвшій дворъ.
— У меня еще есть кое-что тебѣ сказать, продолжалъ баронъ: но — мы увидимся сегодня. Нужно мнѣ теперь денегъ… и много денегъ!..
Гансъ остановился.
— Живя въ Парижѣ, я собралъ порядочную сумму… въ приданое моей Гертрудѣ… Но Блутгауптъ важнѣе всего, сударь! извольте располагать приданымъ Гертруды.
Родахъ взялъ его руку.
— Благодарю! сказалъ онъ съ чувствомъ: — Богъ наградитъ тебя, товарищъ. Но твои деньги — какъ капля въ морѣ: мнѣ нужны огромныя суммы… Когда я пріѣхалъ сюда, мнѣ казалось, что я очень-богатъ, но въ три дня моя казна почти совсѣмъ истощилась… Еслибъ ты зналъ, какъ летятъ у меня деньги!.. Надо поддержать домъ Гельдберга, который падаетъ…
— Домъ Гельдберга! вскрикнулъ Гансъ съ изумленіемъ: — домъ заклятыхъ враговъ Блутгаупта!..
— Послѣ, я тебѣ объясню это… Притомъ же, надо будетъ обзавести Франца экипажами на аристократическую ногу… въ четверкъ, кажется, я достану… а до-тѣхъ-поръ…
Они вышли на Площадь-Ротонды. Разговоръ ихъ былъ прерванъ крикомъ ребятишекъ, бѣжавшихъ толпой за добрякомъ Араби.
— Кто это? спросилъ баронъ.
— Это человѣкъ, который бы могъ помочь вамъ, отвѣчалъ Гансъ Дорнъ улыбаясь: — дайте только залогъ.
Родахъ старался разсмотрѣть, но видѣлъ только клочокъ мѣха, болтавшійся надъ головами ребятишекъ и направлявшійся къ Ротондѣ.
— Это великій тампльскій банкиръ!.. онъ скупаетъ краденыя вещи и даетъ деньги за десять процентовъ въ недѣлю. Это — Араби, ростовщикъ.
— Я ужъ нѣсколько разъ слыхалъ объ немъ, отвѣчалъ Родахъ, продолжая всматриваться. — Имя Араби должно быть вымышленное?
— Не знаю… Онъ слыветъ подъ этимъ именемъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ открылъ свою лавчонку.
— Откуда же онъ взялся?
— Неизвѣстно.
— И никто не знаетъ?
— Никто.
— Но у него должны быть друзья; знакомые, по-крайней-мѣрѣ?
— Кто ни бывалъ въ его лавчонкѣ, всѣ проклинаютъ и ненавидятъ его… Въ Тамплѣ много несчастныхъ; а ни одинъ не протянетъ ему руки.
— Богатъ онъ?
— Говорятъ.
Родахъ взглянулъ на Ганса и задумался.
— Досадно, что я не могъ его разсмотрѣть, сказалъ онъ, думая вслухъ. — Опиши мнѣ, другъ Дорнъ, что это за человѣкъ?
— Не-уже-ли вы въ-самомъ-дѣлѣ думаете къ нему обратиться? спросилъ Гансъ.
— Можетъ-быть.
Продавецъ платья махнулъ головой съ недовольнымъ видомъ.
— Напрасный трудъ! сказалъ онъ: — Араби даетъ деньги только подъ залогъ и притворяется бѣднякомъ, какъ вся его братья.
— Но ты мнѣ не отвѣчаешь?.. прервалъ Родахъ.
— Мнѣ почти нечего отвѣчать. Я случайно видалъ изъ-подъ его длиннаго козырька часть желтаго, сморщеннаго лица…
— Шапка на немъ кожаная? спросилъ Родахъ съ возрастающимъ любопытствомъ, которое было непонятно для Ганса.
— Шапка кожаная.
— Потомъ?
— Онъ невысокъ; худой, дряхлый, трясется…
— Далѣе?
Вопросы Родаха быстро слѣдовали одинъ за другимъ, и взглядъ его становился отъ часу нетерпѣливѣе.
— Полукафтанье такое же старое, какъ самъ онъ, отвѣчалъ Гансъ: — а сверху коротенькій плащъ…
Родахъ опустилъ голову и минуты двѣ или три о чемъ-то думалъ; потомъ вдругъ выпрямился и сказалъ:
— Отведи меня къ этому человѣку.
— Господинъ баронъ, проговорилъ Гансъ: — не-уже-ли вы вправду думаете?..
Повелительный жестъ Родаха остановилъ его; Гансъ молча, повиновался.
Они шли чрезъ говорливую, суетливую, шумную какъ рой толпу, разсыпавшуюся въ странныхъ метафорахъ тампльскаго нарѣчія.
— Вонъ онъ, сказалъ Дорнъ, указывая подъ перистиль Ротонды на узкій проходъ въ лавку Араби.
Родахъ нагнулся, чтобъ пройдти въ дверь, и исчезъ въ полумракѣ.
Въ передней комнатѣ, гдѣ обыкновенно ждутъ ростовщика бѣдные заемщики, никого не было, кромѣ Ноно-Галифарды, которую въ Тамплѣ привыкли не считать ни за что.
Сидя на полу у двери корридора, ведущаго въ задній магазинъ, дрожа отъ холода, она ожидала приказаній своего хозяина.
Баронъ Родахъ, вошедши, не замѣтилъ ее, и малютка могла спокойно смотрѣть на человѣка, который съ своимъ гордымъ, смѣлымъ видомъ нисколько не былъ похожъ на обыкновенныхъ посѣтителей Араби.
Бѣдная Галифарда была очень-слаба; она еще была подъ вліяніемъ холода и сырости прошедшей ночи. Отъ времени до времени, болѣзненный кашель, который она старалась удерживать, судорожно сжималъ ея грудь.
Голова Галифарды была прислонена къ двери; растрепанные волосы путались на впалыхъ щекахъ, запятнанныхъ лихорадочнымъ румянцемъ.
Она страдала молча, безъ ропота на своего хозяина; страданіе было ея жизнью; она не знала радости; она ничего не жалѣла, ни на что не надѣялась.
Можетъ-быть, порою, въ сладкихъ, игривыхъ дѣтскихъ сновидѣніяхъ, ей грезились материнскіе поцалуи; можетъ-быть, она предугадывала наслажденіе любить и быть любимой. Но то были краткія минуты. Отъ этихъ грезъ существенность становилась еще печальнѣе, еще нестерпимѣе, и Галифарда отказалась отъ нихъ, не хотѣла имъ вѣрить. Истиной были для нея въ этомъ мірѣ только холодныя ночи, суровость хозяина и неумолимыя жестокости ея преслѣдователя, идіота Геньйолета.
Одно существо было къ ней благосклонно: безъ доброй Гертруды, которая часто утѣшала ее и научила молиться Богу, смерть давно положила бы конецъ томительнымъ страданіямъ несчастной дѣвочки.
Еще помнила Галифарда другое женское, привѣтно-улыбавшееся ей лицо, которое было еще прекраснѣе лица Гертруды; но она рѣдко его видѣла. Одинъ разъ, когда она отъ усталости заснула въ лавкѣ г-жи Батальёръ, — о! этого она не могла забыть! — горячій поцалуй разбудилъ ее. Она открыла глаза — и видитъ прекрасную, незнакомую женщину, — знатную, безъ сомнѣнія, потому-что она была въ бархатѣ и атласѣ, и Батальёръ обращалась къ ней съ почтеніемъ.
Сердце Галифарды сильно билось при мысли объ этой женщинѣ; улыбка незнакомки глубоко врѣзалась въ ея памяти. И сколько сдадкихъ сновъ! сколько радостныхъ надеждъ!..
Но это было уже давно! Галифарда сохранила смутную привязанность къ незнакомкѣ, но перестала надѣяться.
Нищета медленно убивала ее; она привыкла страдать; она почти не чувствовала приближенія смерти, которая уже наложила печать на ея щеки и поразила гибкость ея дѣтскихъ членовъ…
Родахъ прямо подошелъ къ маленькому окошечку, служившему ростовщику коцторкои, нагнулся къ полукруглому отверстію и хотѣлъ заглянуть за перегородку; но добрякъ былъ постоянно на сторожѣ и уловка барона не имѣла успѣха: онъ увидѣлъ только двѣ сухія руки, поставленныя вѣеромъ передъ окошечкомъ.
Съ минуту онъ не зналъ, что ему дѣлать теперь; наконецъ сказалъ на удачу:
— Я, кажется, имѣю честь говорить съ г. Араби?
Отвѣта не было.
Родахъ вынулъ изъ кармана полдюжины совереновъ и положилъ ихъ на полочку.
— Мнѣ бы хотѣлось размѣнять это золото на французское серебро, сказалъ онъ.
Морщинистая рука протянулась, захватила соверены и пересчитала ихъ. Внутри послышался легкій шумъ вѣсковъ, потомъ рука просунулась сквозь отверстіе и положила на полочку нѣсколько пятифранковыхъ экю съ баснословнымъ вычетомъ за промѣнъ.
Чтобъ начать разговоръ, баронъ хотѣлъ-было придраться къ этому обстоятельству; но при первомъ его словѣ морщинистая рука сдѣлала движеніе, и окошечко закрылось.
Это былъ формальный отказъ, но баронъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые легко оставляютъ свои намѣренія.
Подумавъ немного, онъ рѣшился ждать прихода новаго просителя.
Галифарда, задерживая кашель, робко жалась къ двери; до чрезъ нѣсколько минутъ раздраженная грудь ея быстро, судорожно заколыхалась, и баронъ, до-сихъ-поръ не замѣчавшій ее, оборотился.
Увидѣвъ бѣдняжку, онъ вздрогнулъ, какъ-будто неожиданная мысль поразила его. Чтобъ разсмотрѣть ребенка, онъ отсторонился отъ свѣта. Двѣ или три минуты смотрѣлъ онъ на нее молча; въ его взглядѣ выражалась глубокая, задумчивая жалость.
Ноно-Галифарда опустила глаза и не смѣла поднять ихъ.
— Бѣдный ребенокъ! безсознательно проговорилъ баронъ: — что за сердце у этой женщины!..
Дѣвочка робко, украдкой взглянула на него; но выраженіе жалости уже исчезло съ лица Родаха, и онъ снова думалъ о цѣли своего прихода.
— Дѣвочка! сказалъ онъ ласково-холоднымъ тономъ: — скажи своему хозяину, что мнѣ надо переговорить съ нимъ… Возьми вотъ, прибавилъ онъ, снимая съ руки кольцо: — и спроси, что онъ дастъ за это.
Галифарда повиновалась и вышла. Родахъ слышалъ за перегородкой смутный шопотъ; потомъ окошечко открылось.
Желтая рука держала кольцо и внимательно взвѣшивала его.
— Я даю за это три луи, сказалъ ростовщикъ, послѣ минутнаго осмотра.
Голосъ старика живо поразилъ Родаха; нѣсколько времени онъ напрасно старался припомнить, гдѣ его слышалъ, и уже готовъ былъ отказаться и отвѣчать на предложеніе ростовщика, какъ вдругъ память его освѣтилась. Этотъ голосъ слышалъ онъ поутру, на углу Улицы-д’Анжу, за спущенными занавѣсками ситадины, когда преслѣдовалъ маленькаго старичка изъ дома Гельдберга, исчезнувшаго такимъ страннымъ образомъ.
Именно этотъ слабый, дрожащій голосъ принялъ онъ за голосъ старухи. Теперь онъ объяснилъ себѣ внезапное исчезновеніе добряка въ полукафтаньѣ. Но эта мысль только пролетѣла въ его головѣ: онъ думалъ о другомъ.
Опустившаяся голова Родаха поднялась; гордая улыбка показалась на губахъ его. Рука его скользнула подъ плащъ и вытащила изъ портфёля связку бумагъ, покрытыхъ различными надписями и клеймами.
То былъ переводный вексель во сто-тридцать тысячъ франковъ, просроченный и протестованный на Гельдберга, Рейнгольда и компанію.
Родахъ взялъ назадъ кольцо и положилъ на конторку вексель.
— Почтеннѣйшій, оставимте эти мелочи… не угодно ли вамъ разсчитать мнѣ вотъ это?
Голова Араби, все еще покрытая мѣховой шапкой, высунулась до половины въ окошечко, чтобъ разсмотрѣть бумагу, которую показывали ему издали. Античная шапка и длинный козырекъ тряслись. Потомъ все это ушло въ отверстіе и раздался тихій стонъ.
Морщинистая рука выставилась раза два или три и нерѣшительно возвратилась назадъ.
Окошечко закрылось до половины, открылось и снова закрылось. Волненіе старика очевидно доходило до послѣдней степени.
Родахъ положилъ руку на развернутый вексель и ждалъ.
Чрезъ двѣ или три секунды, окошечко совершенно закрылось, и почти вслѣдъ за тѣмъ за перегородкой застучала толстая задвижка. Узкая дверь медленно отворилась.
Старикъ показался на порогѣ, держась обѣими руками за косяки двери.
Ноги измѣняли ему.
Долго смотрѣлъ онъ на Родаха изъ-подъ огромнаго козырька. Нижняя часть лица его судорожно подергивалась; морщины встрѣчались другъ съ другомъ и смѣшивались; нѣсколько невнятныхъ словъ сорвалось съ его губъ какъ-бы случайно.
— Вотъ три раза! проговорилъ онъ наконецъ: — три раза вижу этого человѣка, который такъ преслѣдовалъ меня въ грёзахъ!.. Не предвѣстіе ли это Божіе? или искушеніе Сатаны?..
Слабое, дряхлое тѣло его качалось отъ сильнаго впечатлѣнія. Раза два или три Родаху казалось, что онъ опрокинется.
Наконецъ старикъ окрѣпъ на ногахъ; у него достало силъ пройдти по маленькой передней и запереть наружную дверь лавки.
— Войдите! сказалъ онъ Родаху, возвращаясь къ своей конторкѣ.
Родахъ вошелъ первый.
Онъ очутился въ очень-темной и тѣсной комнаткѣ, вся мёбель которой состояла въ ветхомъ креслѣ, хромомъ столѣ и небольшой плавильной печи, безъ всякихъ, впрочемъ, признаковъ огня, не смотря на холодное время. Эта комнатка, по своимъ скуднымъ размѣрамъ, отчасти напоминала магазинъ Моисея Гельда, ростовщика Жидовской-Улицы во Франкфуртѣ-на-Майнѣ.
И здѣсь та же невзрачность голыхъ стѣнъ, которыя паукъ мирно устилалъ своей тонкой, пыльной тканью; тотъ же пожелтѣвшій неровный потолокъ; тотъ же полъ, покрытый толстымъ слоемъ пыли.
Вдоль стѣнъ висѣла ростовщичья добыча; тамъ и сямъ, въ углахъ и за печкой, разные предметы, которыхъ не описать бы въ цѣломъ томѣ, лежали ворохами; вообще это были безобразныя развалины, ничего-нестоющее тряпье.
Влѣво отъ двери, одинъ ворохъ поднимался выше всѣхъ другихъ; онъ занималъ уголъ и вмѣщалъ въ себѣ по-крайней-мѣрѣ возъ лоскутьевъ.
И это еще не настоящій магазинъ добряка Араби: назади у него была другая лавчонка.
Араби, вмѣсто того, чтобъ сѣсть въ кресло, униженно предложилъ его барону, а самъ прислонился къ печкѣ.
— Я бѣдный старикъ, сказалъ онъ, заикаясь и уставивъ глаза въ землю: — по волѣ Божіей, у меня умъ слабѣетъ на старости лѣтъ… Скажите поскорѣе, кто вы и что вамъ нужно; потому-что у меня въ головѣ темно и мысли мѣшаются, будто въ бреду…
— Вамъ, конечно, кажется, проговорилъ баронъ, устремивъ строгій, неподвижный взглядъ на смущенное лицо ростовщика: — вамъ кажется, что предъ вами опять человѣкъ, который не долженъ бы возвращаться?..
— Правда, прошепталъ старикъ растерявшись, не имѣя силъ притворяться.
— Убитые лежатъ въ могилѣ, продолжалъ Родахъ. — Вамъ страшно… кровавое пятно опять закраснѣлось на вашей совѣсти!
— Такъ это вы?.. произнесъ ростовщикъ чуть-слышнымъ голосомъ.
Тѣнь презрительнаго состраданія мелькнула въ глазахъ Родаха.
— Я пришелъ сюда не за тѣмъ, чтобъ отвѣчать на ваши вопросы, господинъ Моисей, возразилъ онъ: — мнѣ нужно сто-тридцать тысячѣ франковъ.
При имени Моисей, глубже обозначились морщины на лицѣ Араби; но слова: «сто-тридцать тысячъ франковъ», казалось, дали противный толчокъ его ощущеніямъ и пробудили разсудокъ его, отуманенный какимъ-то сномъ.
Онъ въ-половину приподнялъ вѣки, и искоса взглянулъ на барона.
— Ужь двадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ! думалъ онъ: — а этотъ человѣкѣ еще такъ молодъ… Я съ ума схожу отъ старости!.. Господи! Господи! какъ похожъ!.. Но мертвецы всегда являлись по ночамъ; а теперь день!
— Мнѣ некогда, сказалъ Родахъ.
Араби сдѣлалъ движеніе, какъ-будто просилъ потерпѣть. Видно было, какъ черты его мало-по-малу измѣнялись: вмѣсто суевѣрнаго ужаса, выступало въ нихъ ненасытное скряжничество и старинное лукавство.
Сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Это могучее число трубой прозвучало у него въ ушахъ и разогнало его мертвенную агонію.
Онѣ пришелъ въ себя; онъ чувствовалъ, что возродилась въ немъ страсть торговаться, лукавить, обманывать.
— Не всякій день отворяется эта дверь, сказалъ онъ, съ намѣреніемъ льстить: — немногимъ удается побывать на мѣстѣ, гдѣ вы теперь сидите, мой почтеннѣйшій… Если бъ было что-нибудь въ этомъ бѣдномъ углу, я предложилъ бы вамъ хлѣба-соли, въ знакъ моего глубочайшаго уваженія… Но, видитъ Богъ, какія ныньче тяжкія времена! Деньги совсѣмъ перевелись, и съ моимъ ли несчастнымъ промысломъ нажить безбѣдное пропитаніе?
— Въ этомъ мы съ вами ровны, господинъ Моисей, возразилъ Родахъ: — мнѣ нужно денегъ.
Араби попробовалъ улыбнуться.
— Денегъ! повторилъ онъ: — къ-чему смѣяться надъ убогимъ стариковъ?.. Посмотрите кругомъ, почтеннѣйшій… Что видите, — вотъ и все мое богатство!
Регдахъ оъднялъ руку съ переводнымъ векселемъ, за которымъ добрякѣ Араби не переставалъ слѣдить глазами.
— И такъ, сказалъ онъ: — вы не можете мнѣ этого разсчитать? Ростовщикъ сложилъ руки; пальцы его колотились съ шелестомъ истертаго пергамента.
— Господи! Господи! прошепталъ онъ: — если продать все, что здѣсь есть, не сберешь и сотой доли того, что нужно.
Баронѣ вынулъ бумажникъ и открылъ его.
— Постойте! постойте! продолжалъ старикъ: — домъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп. — богатый домъ; такихъ домовъ не много, Почтеннѣйшій… во снѣ ли я видѣлъ, или вы мнѣ сказали, что вексель протестованъ?
Между ними уже не было перегородки, которая бы могла помочь увернуться. Родахъ протянулъ вексель; старикъ жадно бросился къ нему.
Араби насадилъ на носъ свои широкія круглыя очки, и сталъ щупать бумагу, повертывать ее, пытать, такъ-сказать, всѣми чувствами, подробно, мѣшкатно.
— И Гельдбергъ допустилъ это протестовать! проворчалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ: — домъ Гельдберга!.. Славный домъ Гельдберга!
Старикъ замолчалъ; голова его опустилась.
— Въ мое время, продолжалъ онъ, говоря самъ съ собою: — Цахеусъ Несмеръ былъ нашимъ должникомъ!.. Они не хотѣли, неблагодарныя дѣти!..
— Ну, что жь?.. сказалъ Родахъ.
Ростовщикъ ступилъ шагъ впередъ, продолжая держать въ рукѣ вексель.
— Невозможная вещь! ворчалъ онъ сквозь зубы: — сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Это — сущая бездѣлка для кассы Гельдберга! Тутъ что-нибудь кроется; вы не все мнѣ сказали, почтеннѣйшій!..
— Кроется, возразилъ Родахъ, встрѣчая невозмутимымъ спокойствіемъ возрастающее волненіе старика: — кроется то, что касса пуста, что я этимъ векселемъ могу ввести домъ въ банкротство.
— Боже мой! Боже мой! бормоталъ старикъ: — столько нажитыхъ сокровищъ!.. Чего они мнѣ стоили!.. О, дѣти! дѣти!..
— Въ такихъ обстоятельствахъ, возразилъ баронъ, голосъ котораго становился тѣмъ спокойнѣе, чѣмъ больше голосъ Араби дрожалъ: — мнѣ надо было размыслить… судомъ дѣло идетъ медленно… Я думалъ, что, обратясь къ старинному главѣ дома Гельдберга…
Араби задрожалъ всѣмъ тѣломъ; по какому-то инстинктивному движенію, онъ пытался скрыть лицо подъ своимъ длиннымъ козырькомъ.
— Я худо разслышалъ, проворчалъ онъ: — почтеннѣйшій, я васъ не понимаю… Что вы говорите о главѣ дома Гельдберга?
Родахъ всталъ; Араби хотѣлось убѣжать, но ноги его не двигались, будто свинцовыя. Когда рука Родаха упала ему на плечо, казалось, онъ потеряетъ равновѣсіе и опрокинется навзничь.
— Вы господинъ Гельдбергъ? произнесъ баронъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! лепеталъ старикъ. — Клянусь пресвятымъ Богомъ…
— Не богохульствуйте!
— Клянусь!..
— Взгляните на меня.
Ростовщикъ не хотѣлъ взглянуть на Родаха.
— Я Араби, говорилъ онъ въ отчаяніи: — я бѣдный Араби… спросите у всѣхъ тампльскихъ!
— Взгляните на меня, повторилъ Родахъ строгимъ голосомъ.
Араби поднялъ наконецъ глаза, но не выдержалъ и зажмурился.
— Видите, сказалъ Родахъ, не измѣняя своей безстрастной холодности: — могъ ли я забыть васъ!
Старикъ закрылъ лицо руками и упалъ на колѣни.
Суевѣрный ужасъ охватилъ его сильнѣе прежняго. Передъ нимъ стояло привидѣніе, тѣнь убитаго человѣка!
— Графъ Ульрихъ, лепеталъ онъ, ползая у ногъ барона: — сжалься!.. все это было для нихъ, для дѣтей моихъ!.. Богъ знаетъ, какъ я любилъ ихъ!..
Минуты двѣ лежалъ онъ, припавъ лицомъ къ полу.
Родахъ молчалъ.
— И за вашу любовь, сказалъ онъ наконецъ, невольно уступивъ какой-то горькой жалости: — они прогнали васъ, бѣдный старикъ!
— Нѣтъ! о, нѣтъ! вскричалъ ростовщикъ, въ-половину приподнявшись: — они добрыя дѣти… добрыя дѣти! они любятъ меня… Я такъ счастливъ!.. Авель, сынъ мой, гордый, что вашъ дворянинъ… Эсѳирь — вдова христіанскаго графа… А Сара… мой ангелъ, мое милое сокровище! Сера, перлъ семьи моей; она одна могла бы сдѣлать меня счастливѣйшимъ изъ отцовъ!
Брови Родаха сдвинулись; страшное слово готово было сорваться у него съ языка; но въ немъ оставалось еще состраданіе: слово не было произнесено.
— Что мнѣ за дѣло до всего этого! быстро проговорилъ онъ: — въ послѣдній разъ спрашиваю: хотите ли разсчитать этотъ вексель?
— Хотѣлось бы, отвѣчалъ старикъ, снова побѣждая страхъ своей ростовщичьей натурой: — еслибъ я имѣлъ эту сумму, я бы вамъ вручилъ ее; но у меня ничего нѣтъ… рѣшительно ничего… я все имъ оставилъ!
— Это ваше послѣднее слово? спросилъ Родахъ.
Араби обвелъ кругомъ глазами.
— Хотите вы, чтобъ я все это продалъ? вскричалъ онъ, указывая на кучи тряпья: — ну, хотите?..
— Я хочу сто-тридцать тысячь франковъ.
Ростовщикъ сжалъ руки и проговорилъ со стономъ:
— Господи! Господи!
Родахъ пошелъ къ двери.
Съ рыданьемъ, съ крикомъ отчаянія бросился за нимъ Араби, и, какъ убитый, упавъ на колѣни, схватилъ его за полу.
Онъ умолкъ, онъ плакалъ. Можно было подумать, что этотъ отецъ убиваетъ себя, прося пощады своимъ дѣтямъ.
Голосъ его былъ такой непритворный, рѣчи такія жаркія, одушевленныя! Онъ любилъ дѣтей; въ нихъ была вся жизнь его, — жизнь, кровь, душа! Можно ли подумать, чтобъ онъ колебался пожертвовать для нихъ своимъ золотомъ?..
О! старикъ бѣденъ! У него ничего нѣтъ!..
Странная была сцена! Родахъ нѣсколько разъ готовъ былъ поддаться краснорѣчію этой отцовской любви.
Но среди страстныхъ порывовъ, вдругъ проявился ростовщикъ; Родахъ охладѣлъ, окрѣпъ; онъ насквозь проникъ эту комедію. Скряга, желая лучше съиграть роль, самъ сбился и проигралъ. Сколько было усилій! Утомясь мольбами, судя по себѣ о чужомъ сердцѣ, онъ прибѣгалъ ко всѣмъ возможнымъ уловкамъ. Онъ метался, измѣнялся, какъ Протей, предъ крѣпкой неподвижностью противника, и, десять разъ побѣжденный, снова пытался, съ ребяческой хитростью, увернуться и забѣжать.
Молча, холодно смотрѣлъ Родахъ на всѣ его продѣлки. Онъ ждалъ, пока старикъ утомится своими безполезными усиліями, доводами, притворствомъ, обѣщаніями, просьбами, даже угрозами.
Въ-самомъ-дѣлѣ, разсудокъ бѣднаго Араби слабѣлъ и колебался точно такъ же, какъ его дряхлое тѣло. Мысль о разореніи усилила нравственное потрясеніе, которое произвелъ на него видъ барона, и смутила его послѣдній изношенный умъ; онъ впадалъ то въ безумный ужасъ, то въ ребяческій гнѣвъ, наконецъ сталъ на колѣни, утихъ и молился.
Все это продолжалось десять минутъ, въ-теченіи которыхъ Малютка Галифарда, приложивъ ухо къ двери магазина, слушала, недоумѣвала и старалась понять, что тамъ происходитъ.
Наконецъ Родахъ высвободился изъ умоляющихъ рукъ Жида и ровнымъ шагомъ пошелъ къ двери.
Араби ползъ за нимъ на колѣняхъ до-тѣхъ-поръ, пока баронъ не взялся за ключъ. Тогда старикъ быстро вскочилъ на внезапно-окрѣпшія ноги.
— Будь же ты проклятъ! закричалъ онъ, скрипя зубами: — ты, который хочешь вырвать у меня сердце.
Ключъ повернулся, Араби кинулся впередъ.
— Слушай, произнесъ онъ, задыхаясь: — я хочу тебѣ заплатить… Я поищу… попытаюсь… Подожди до завтра.
Родахъ отрицательно покачалъ головой.
— До вечера, продолжалъ ростовщикъ.
Тотъ же отказъ.
— Подожди одинъ часъ!..
— Ни минуты, отвѣчалъ Родахъ твердымъ голосомъ: — я ужъ долго ждалъ; и если выйду отсюда съ пустыми руками…
Не нужно было оканчивать фразы — Жидъ понялъ. Кожаный картузъ слетѣлъ на землю; открылся черепъ голый, блестящій, желтый какъ слоновая кость. Зубы у старика стучали; потъ струился по его морщинамъ; подъ бѣлыми густыми бровями мрачнымъ ореолѣ горѣли глаза; вся фигура его выражала сдавленную, скопившуюся ярость.
— Останься, пробормоталъ онъ отрывисто: — останься!.. ты сильнѣе!.. О! еслибъ рука моя могла владѣть оружіемъ!.. Съ роду не бралъ я шпаги въ руки… но тебя! тебя, который пришелъ мнѣ на пагубу, тебя — я убилъ бы!..
И онъ съ истинно-ребяческой глупостью показалъ Родаху кулакъ; потомъ оборотился въ тотъ уголъ, гдѣ куча тряпья возвышалась чуть не до потолка.
Родахъ съ любопытствомъ слѣдилъ за нимъ глазами.
Галифарда продолжала слушать. Съ-тѣхъ-поръ, какъ находилась она въ услуженіи у Араби, никогда еще человѣческая нога не переступала за порогъ еro святилища.
Ростовщикъ на минуту остановился передъ пыльнымъ ворохомъ. Искоса взглянулъ онъ на барона и началъ складывать рухлядь, штуку за штукой.
Онъ дѣлалъ это медленно, скрѣпя сердце; когда же снялъ дюжины изорванныхъ панталонъ, заплесневѣлыхъ сапоговъ, негодныхъ для употребленія фраковъ, — изъ-подъ послѣдняго тряпья показался черный уголъ большаго желѣзнаго сундука.
Араби остановился, едва переводя духъ.
— Что жь? сказалъ Родахъ.
Араби звѣрски взглянулъ на него.
— Издохнуть бы тебѣ! бормоталъ онъ, засунувъ руку подъ мѣховое полукафтанье, вытащилъ изъ-за пазухи ключъ и вставилъ его въ замочную скважину сундука; замокъ заскрипѣлъ.
Ростовщикъ обѣими руками схватился за грудь: этотъ скрипъ былъ для него какъ-бы предсмертнымъ хрипѣніемъ друга. Сердце его разрывалось.
— Ну же! сказалъ Родахъ.
— О! завопилъ ростовщикъ: — еслибъ у меня была ядовитая пасть змѣи!.. еслибъ когти тигра!..
Онъ опустилъ руки въ обширный сундукъ и долго шарилъ въ углахъ; потомъ желѣзная крышка снова заскрипѣла на своихъ петляхъ.
Араби возвратился къ конторкѣ со связкой подъ мышкой.
— Сюда, сказалъ онъ Родаху.
Оба нагнулись, и ростовщикъ развязалъ пачку банковыхъ билетовъ.
Счетъ былъ труденъ и продолжителенъ; не разъ Араби схватывалъ свое сокровище, какъ-будто не могъ съ нимъ разстаться. Дыханіе его было тяжело; жгучія слезы засыхали на безволосыхъ вѣкахъ.
Порою, замѣняя тактику, онъ пытался обмануть, обсчитать. Всѣ соображенія его были сосредоточены на одномъ желаніи: утаить билетъ хоть бы въ пять-сотъ франковъ! Хоть бы этимъ утѣшиться…
Но Родахъ внимательно слѣдилъ за нимъ, и легко обнаруживалъ его отчаянныя попытки.
Когда сто-тридцатый билетъ былъ выложенъ, Родахъ передалъ вексель; Араби въ изнеможеніи упалъ въ кресла.
— Когда все выйдетъ, сказалъ онъ: — я опять зайду къ вамъ, господинъ Моисей.
Араби не шевельнулся отъ этой угрозы: теперь его уже ничто не трогало.
То было скорбное, отвратительное зрѣлище. Старикъ тусклымъ, страстнымъ взоромъ слѣдилъ за своими любезными билетами, представителями столькихъ терпѣливыхъ жестокостей, столькихъ неумолимыхъ грабительствъ, столькихъ хитростей, скупости, усилій! На нихъ была кровь многихъ тысячъ жертвъ…
И отъ этого сокровища, такъ нѣжно любимаго, собраннаго по су съ такимъ наслажденіемъ, надо было отказаться; не видѣть, не считать этихъ мягкихъ бумажекъ, отъ прикосновенія къ которымъ такъ радостно содрогаются нервы, не считать ихъ въ уединенномъ восторгѣ… Никогда, увы! никогда!
Старикъ думалъ, что онъ не переживетъ этого.
— Убирайся! сказалъ онъ изнеможеннымъ голосомъ, не имѣя силъ долѣе выносить мученій.
Родахъ молча повиновался. Когда онъ отворялъ дверь въ переднюю комнату, порывъ вѣтра отворилъ дверь въ магазинъ, гдѣ Галифарда подслушивала.
Араби поднялся; на разстроенномъ лицѣ его выразилась злобная радость — онъ жаждилъ мести.
Баронѣ забылъ про Галифарду; увидѣвъ ее за дверью, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ.
— Моисей Гельдъ, сказалъ онъ: — ты очень любишь старшую дочь свою Сару, не правда ли?
— Убирайся! убирайся! повторилъ старикъ.
— Если любишь, продолжалъ Родахъ: — будь человѣкомъ съ этимъ бѣднымъ ребенкомъ…
Ростовщикъ не отвѣчалъ; но эти слова навели его на мысль, что Родахъ хочетъ покровительствовать дѣвочкѣ.
Онъ силился улыбнуться.
— Я добръ, отвѣчалъ онъ сладкимъ, родительскимъ тономъ: — моя Ново счастлива со мною… Не правда ли, Ноночка?
— Да, отвѣчала дѣвочка, дрожа всѣмъ тѣломъ.
Родахъ, занятый другими болѣе важными мыслями, удовлетворился и ушелъ.
Араби выпрямился, заперъ дверь и пальцемъ подозвалъ Галифарду.
Онъ еще улыбался, но зубы его скрипѣли.
Ноно подошла вся въ слезахъ.
Когда она приблизилась, ростовщикъ схватилъ ее за волосы и опрокинулъ на полъ. Ярость имъ овладѣла. Онъ вытянулся во всю длину подлѣ своей жертвы. Изо рта его показалась пѣна; костлявые члены судорожно сжимались.
Галифарда закрыла глаза и въ страхѣ сдержала дыханіе. Еслибъ Араби не былъ такъ хилъ, онъ убилъ бы ее.
Но ему не доставало силы. Онъ могъ только вцѣпиться своими кривыми пальцами въ тѣло ребенка, бѣдной жертвы тирана, неоказывавшей ни малѣйшаго сопротивленія.
Онъ царапалъ ее. Кровь текла по его мохнатымъ рукамъ.
Онъ хохоталъ въ безсильной ярости, ругался… Пронзительный, отвратительный голосъ его заглушалъ жалобы слабой жертвы. Въ безсмысленномъ припадкѣ старикъ бормоталъ слова, которыя еще. болѣе раздражали его, отъ которыхъ когти его становились еще острѣе:
— Сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Сто-тридцать тысячъ франковъ!..
V.
Тампль.[править]
На площади Тампля не слышно было ни хриплой злости Араби, ни жалобъ малютки Галифарды.
А еслибъ и слышно было, конечно, никто бы не шевельнулся. Тампль — философъ и ни во что не вмѣшивается; впрочемъ, на этотъ случай въ его кодексѣ есть опредѣленная статья:
«Каждый хозяинъ имѣетъ право бить своего ученика.»
А такъ-какъ эти несчастные не негры, то ни одинъ поэтъ-академикъ, ни одинъ депутатъ или слезливый филантропъ еще не успѣлъ оплакать ихъ участи.
Не смотря на несовершеннолѣтіе, они все-таки французы и граждане. Развѣ они не имѣютъ великаго. права оставить угнетающаго ихъ тирана и — умереть съ голода на мостовой?..
Въ это утро на рынкѣ, право, было не до мелочей. Дѣла шли превосходно, и на богатомъ неожиданными метафорами тампльскомъ языкѣ не доставало выраженій для изъявленія радости. Продавали, покупали, примѣривали, торговались…
Надо идти въ Тампль въ подобный день сильнаго торга, чтобъ узнать этотъ метафорическій, смѣлый языкъ, который дѣлаетъ краснорѣчіе перепродавцевъ такимъ непреодолимо-увлекательнымъ. Есть обороты такіе живописные, такіе живые, что жалѣешь, отъ-чего ихъ нѣтъ въ обыкновенномъ языкѣ. Прислушайтесь… Между выраженіями гнусно-уродливыми, вы найдете могучіе образы, комическое и ужасное, такъ-сказать, живописную рѣчь и даже грацію!
Хотите ужаснаго? Этотъ хладнокровный убійца, который повернулъ ножъ въ нанесенной имъ ранѣ — просто сдѣлалъ пол-оборотъ ключа (demi-tour-de-clef); другой, размозжившій голову товарищу, только раздавилъ кокосовый орѣхъ (dévisser le coco).
Хотите комическаго? Банкротъ, убѣжавшій въ Батиньйоль (въ Тамплѣ Бельгіи не знаютъ), нарядился оленемъ (s’est déguisé en cerf); молодецъ, обманутый своей женою и не смѣющій жаловаться, вх дѣтскомъ чепчикѣ (s’est collé le béguin). Бродяга, обѣдающій на счетъ другаго, поѣхалъ въ Шотландію (fait un voyage en Ecosse), гдѣ, какъ извѣстно каждому, гостепріимство никогда не продается.
И сколько вѣрныхъ выраженій въ нѣкоторыхъ метафорахъ! Напримѣръ, какъ обрисована ревность жаднаго торговца въ этомъ выраженіи: задернуть занавѣску, что значитъ обступить покупщика, чтобъ не пустить его къ сосѣду. Вотъ еще въ двухъ трехъ словахъ выражается удовольствіе торговца, выручившаго разомъ сто на сто: перекувырнуться (fairé la culbute) или выскочить въ окно (sauter par la fenêtre).
Но довольно. Если говорить все, то никогда не кончишь. Знаменитый филологъ сказалъ: «Тампльскій арго есть усовершенствованный французскій языкъ».
Сквозь говорливую, спорливую толпу молча пробирался пасмурный Жанъ Реньйо. Глаза его были окружены синевой; ноги едва передвигались, будто хмѣль еще не прошелъ у него.
Онъ проснулся на разсвѣтѣ у лѣстницы своей матери, на маленькомъ дворѣ, куда выходили окна квартиръ Ганса и Реньйо. Когда первый дневной лучъ упалъ на лицо его, онъ приподнялся, съ пустой головой, съ разломанными членами: ночной холодъ пробралъ его до костей.
Въ первую минуту, инстинктъ и привычка естественно толкнули его на лѣстницу, ведшую въ его жилище; но едва разбитыя ноги его перешли двѣ или три ступени, какъ вдругъ какое-то темное, непріятное чувство остановило его.
Сердце его сжалось; что-то шептало ему, что онъ ужь не можетъ воротиться къ своей матери.
Онъ спустился съ лѣстницы и вышелъ на Площадь-Ротонды; на ней не было ни души. Смутныя воспоминанія толпились въ умѣ Жана; тяжелая голова его горѣла; онъ чувствовалъ болѣзненное изнуреніе, непремѣнное слѣдствіе первой оргіи.
Долго бродилъ онъ безъ цѣли по пустымъ улицамъ; вмѣсто того, чтобъ припоминать все, что происходило наканунѣ, онъ силился продлить туманъ, который носился въ головѣ его: онъ боялся сознанія, ему не хотѣлось вспоминать.
Но память то же, что совѣсть: она говоритъ независимо отъ воли. Черезъ часъ, шарманщикъ принужденъ былъ сѣсть, потому-что ноги у него ослабѣли.
Голосъ раздался въ душѣ его; бѣдствіе предстало предъ нимъ: не было средствъ дольше закрывать глаза, отталкивать пробивающійся наружу свѣтъ.
Какъ-будто книга раскрылась передъ нимъ; листы перевертывались другъ за другомъ. Жанъ просилъ пощады; листы продолжали перевертываться.
Старуха Реньйо, тюрьма, сто-двадцать франковъ, невѣрная Гертруда! Все разомъ возникло въ памяти Жана и, среди хаоса страшныхъ мыслей, рисовался одинъ смѣющійся образъ: шарманщикъ видѣлъ лицо юноши, прекрасное, веселое, улыбающееся, осѣненное густыми, блестящими кудрями.
Сердце его запрыгало отъ гнѣва: этотъ юноша съ бѣлокурой, женственной головкой, былъ для него зловѣщимъ демономъ!
Онъ видѣлъ эти свѣжія розовыя уста, съ трепетомъ прильнувшія къ рукѣ Гертруды; видѣлъ эти большіе голубые глаза, которые горѣли такимъ весельемъ въ роковой часъ, когда судьба вырвала у него выкупъ бабушки!
Эта бѣлая, женская рука похитила у него сокровище, спасеніе убитой нищетой семьи!
О, теперь онъ вспомнилъ, вспомнилъ все съ мельчайшими подробностями! Сердце его заныло. И чудно казалось ему, какъ онъ тогда же не бросился, не задушилъ этого ребенка, виновника его мучительной скорби!
По мѣрѣ того, какъ свѣтлѣло въ памяти Жана, ему хотѣлось распознавать все больше и больше. Страшно было забыть что-нибудь; но по странному дѣйствію, какое производитъ иногда опьянѣніе, воспоминанія его вдругъ перервались на томъ самомъ мѣсіѣ, когда онъ потерялъ сознаніе въ харчевнѣ Четырехъ Сыновей Эймона. Жанъ искалъ — и ничего не находилъ. Изрѣдка мелькало передъ нимъ что-то какъ блѣдная искра, и, казалось, наводила на путь его мысли; но черезъ минуту она гасла, и все опять тонуло въ непроницаемой темнотѣ.
Онъ помнилъ, только смутно, безотчетно, что кто-то предлагалъ ему средство спасти бабушку.
Кто это былъ, и что за средство предлагалъ онъ? Какъ ни бился Жанъ, не могъ отъискать отвѣта на вопросъ.
Уставъ понапрасну ломать голову, онъ насильно заставилъ себя перейдти на другія мысли: ему пришло въ голову наняться въ солдаты. Но эта мысль являлась ему не въ первый разъ; онъ уже справлялся: цѣна очень-дешевая…
Что дѣлать? Не запродать ли свою выручку на сколько-нибудь лѣтъ ростовщику Араби? Трудно было надѣяться, чтобъ старикъ, подозрительный, недовѣрчивый, согласился на подобную сдѣлку; но въ совершенной крайности, человѣку самое пустѣйшее средство кажется спасительнымъ; Жанъ рѣшился попытать счастья. Онъ всталъ и пошелъ къ Тампльскому-Рынку. Араби только-что заперъ дверь своей лавки, чтобъ укрыть отъ любопытныхъ ушей свой разговоръ съ Родахомъ.
Какъ убитый, остановился Жанъ передъ запертой дверью; какъ-будто какая-нибудь вѣрная надежда вдругъ обманула его.
Таково свойство несчастья!
Жанъ принялся бродить подъ перистилемъ. То-и-дѣло бѣдные люди, нишіе торгаши, съ залогами подъ мышкой, подходили къ лавчонкѣ ростовщика, и каждый охалъ, плакался, приходилъ въ отчаяніе отъ неожиданнаго отсутствія добряка Араби, безжалостнаго кровопійцы, который сосалъ ихъ безъ стыда, безъ совѣсти.
И вотъ въ комъ нищета принуждена искать себѣ спасенія!
Несчастные увивались вокругъ лавчонки, стучались въ дверь, растерянные, въ изнеможеніи садились на порогъ. Отсутствіе Араби для большей части обитателей Тампля было существеннымъ бѣдствіемъ.
Добрякъ для своихъ кліентовъ былъ то же, что опіумъ для Китайцевъ, которые медленно убиваютъ себя любимымъ зельемъ, а между-тѣмъ умрутъ, если его отнять у нихъ.
Жанъ весь былъ погруженъ въ свои черныя мысли; бнъ бродилъ взадъ и впередъ отъ лавки Араби до Двухъ-Львовъ, гдѣ Фрицъ, стоя на ногахъ и прислонясь къ стѣнѣ, высыпался отъ перваго графина водки, вытаращивъ на толпу свои безжизненныя глаза.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, и Питуа, именуемый Барсукъ, окруженные плотною толпой, спокойно вели торгъ свой. Полицейскіе агенты шныряли кругомъ; но у обоихъ панталонныхъ воровъ блестѣли на груди широкія бляхи, въ знакъ права на торговлю платьемъ. За ними Графиня и малютка Золотая-Пуговка, смѣнивъ свои бальные костюмы на болѣе-скромное одѣяніе, отъ всего сердца набивали цѣну.
— Ахъ, что за прелесть! Я съ роду не видывала такихъ панталонъ! съ восторгомъ говорила Золотая-Пуговка. — Мило!.. Ну, конечно, не для всѣхъ… въ этихъ панталонахъ только бы пройдтись по бульвару!
— Я хоть сейчасъ дамъ два крестовика (12 франковъ), прибавила Графиня.
Барсукъ отдернулъ панталоны съ презрительнымъ видомъ.
— Два крестовика, да прикинь къ нимъ два филиппика, красавица, возразилъ онъ: — на охотника эта вещь — восьмнадцать франковъ.
Политъ грустно смотрѣлъ на панталоны.
— Но правдѣ сказать, вещь деликатная! ворчалъ онъ съ умиленіемъ: — досадно, что я все прокутилъ.
Въ эту минуту явилась Батальёръ въ сопровожденіи мадамъ Гюффе.
— О-го! вскричалъ Зеленый-Колпакъ: — вотъ она, что не дока-то!.. пройдоха, сокрушительница… куда тебѣ!.. Эту не обратаешь!! Два сухенькіе крестовика, мамочка Батальёръ, да пол-сетьё на двѣ порціи, чтобъ торгъ смочить.
Батальёръ щелкнула сукномъ изъ-подъ пальца.
— Ну же, мать моя, примолвилъ Малу: — купите, утѣшьте Политочку: онъ такой милый малый!
— Одинъ крестовикъ дамъ, отвѣчала Батальёръ, нисколько но думая конфузиться.
— Два крестовика, возразилъ Малу.
— Филиппикъ прибавлю…
— Ну, что съ вами дѣлать! прикиньте еще франкъ, да и по рукамъ!.. Я знаю, дружокъ-Политъ не то бы мнѣ далъ, да…
— Гэ! перебила Золотая-Пуговка съ невыразимымъ жестомъ: — у него нѣтъ ни горошенки, бѣдный милашка!..
Батальёръ взглянула на Полита; Политъ стоялъ опершись на трость. Мадамъ Гюффе имѣла честь сдѣлать ему издали глубокій реверансъ.
Батальёръ заплатила десять франковъ, и всѣ пошли гурьбой примѣрять панталоны въ общую залу Двухъ-Львовъ.
У Тампля нѣтъ ни слабостей, ни жеманства.
— Вотъ не плошаетъ малый! ворчалъ Питуа, развертывая другіе панталоны: — цѣлый Божій день ничего не дѣлаетъ, ѣстъ, пьетъ, ходитъ щеголемъ, вечеромъ лихо танцуетъ въ веселой компаніи.
— А еслибъ я была мужчина, мнѣ бы такая жизнь была не по вкусу! шаловливо подхватила Золотая-Пуговка.
Услышавъ такую ересь, всѣ окружающіе пожали плечами. Барсукъ бросилъ презрительный взглядъ на дѣвочку, чуть непристыженную такою сорвавшеюся съ языка неприличностью. Бросивъ презрительный взглядъ, Питуа обратился къ публикѣ съ панталонами.
Въ это время Жанъ, прошедъ въ двадцатый разъ мимо замкнутой двери добряка Араби, случайно замѣтилъ на углу Чернаго-Лѣса угрюмый профиль харчевника Іоганна.
При видѣ этого лица, что-то будто толкнуло его. Смутясь, онъ остановился какъ вкопанный; руки у него опустились, глава неподвижно уставились на винопродавца.
Іоганнъ, казалось, искалъ кого-то въ толпѣ.
Жанъ, посмотрѣвъ на него съ минуту, вдругъ выпрямился; задумчивые глаза его заблистали; летучій румянецъ вспыхнулъ на блѣдныхъ щекахъ.
Сквозь густую толпу, онъ бросился прямо къ Іоганну, который не замѣчалъ его.
— Вы говорили со мной ныньче ночью, не правда ли? сказалъ онъ, схвативъ харчевника за руку.
Іоганнъ обернулся и смѣрилъ его двусмысленнымъ взглядомъ съ головы до ногъ. Потомъ на губахъ его мелькнула улыбка, въ которой просвѣчивался лукавый умыселъ.
— Быть-можетъ, молодецъ, отвѣчалъ онъ.
— Это вы… о, да! это вы! вскричалъ шарманщикъ: — вы говорили со мной на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь стоимъ.
— Я не отпираюсь, дитя мое… только, пожалуйста, не кричи!..
— Вы мнѣ говорили, какъ спасти матушку…
— Ну?.. произнесъ Іоганнъ, не могши удержаться отъ нетерпѣливаго движенія.
— Ну! продолжалъ шарманщикъ, схватившись за голову: — больше ничего не помню!
У Іоганна отлегло отъ сердца. Тонкія губы его растянулись безмолвной улыбкой.
— Бѣдный мальчикъ! проворчалъ онъ: — пьянёхонекъ ты былъ въ прошлую ночь!.. Но въ карнавалъ о чемъ станешь разговаривать!.. Правда, я-таки сказалъ слова два-три о твоей бабушкѣ… только ты ужь черезъ-чуръ хватилъ… я сказалъ, что попытаюсь… а остальное тебѣ пригрезилось.
— Нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ Жанъ: — я не грезилъ…
— Тише, мой милый! пьянымъ лѣзутъ въ голову удивительныя грезы!
Іоганнъ посмотрѣлъ въ лицо шарманщику, потомъ опустилъ глаза.
— Прежде надо все знать, прошепталъ онъ: — если можно тебѣ будетъ отлучиться на нѣкоторое время изъ Парижа…
— Мнѣ все можно, лишь бы выручить изъ бѣды бѣдную бабушку!..
— Ну, въ добрый часъ!.. а то, видишь ли, есть такіе люди, у что не любятъ путешествовать… Тебѣ вотъ нравится, тебѣ ни почемъ этакъ прокатиться въ Германію, прогуляться немножко… а между-тѣмъ, тамъ… безъ большаго труда, играючи, пріобрѣтешь кое-что.
— Но вѣдь для этого нужно работать?..
— Немножко…
— Что же такое?
Въ другой разъ, Іоганнъ бросилъ кругомъ пугливый, безпокойный взглядъ и остановилъ его на лицѣ шарманщика.
— Послѣ поговоримъ объ этомъ… проворчалъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! закричалъ Жанъ: — говорите сейчасъ!.. Я часто слышалъ, что вы жестокій, безжалостный человѣкъ, сосѣдъ Іоганнъ… У откупщика мильйоны; еслибъ не вы, онъ и не подумалъ бы сажать въ тюрьму несчастныхъ бѣдняковъ…
— Пусть такъ!.. произнесъ Іоганнъ.
— Слушайте! я буду вѣрить, что у васъ доброе сердце, если вы обнадежите меня хоть однимъ словомъ… Вы погубили мою бабушку; не отпирайтесь, я это знаю!.. помогите же мнѣ выручить ее изъ бѣды, и я все забуду, сосѣдъ Іоганнъ… забуду, какъ, бывало, по вечерамъ бродилъ я предъ дверьми Жирафы: забуду, какъ старался я переломить себя, удержаться, чтобъ не заставить васъ поплатиться за кровавыя слезы моей матери!..
Лицо шарманщика, всегда кроткое, боязливое, вдругъ преобразилось. Въ глазахъ его, вперенныхъ на Іоганна, горѣла мрачная, свирѣпая угроза.
Харчевникъ отвернулся въ сторону, чтобъ не видѣть этого взгляда.
— Я все забуду, примолвилъ Жанъ: — только говорите скорѣе, потому-что сегодня мнѣ очень-тяжело; не знаю, что такое дѣлается у меня въ головѣ!..
Толпа заколебалась и невольно увлекла ихъ за собою: они очутились между квартирой Ганса Дорна и зданіемъ Ротонды. Іоганнъ оглянулся во всѣ стороны, ожидая, не подоспѣетъ ли случайно, на его счастье, какая-нибудь встрѣча, которая могла бы избавить его отъ собесѣдника. Но Жанъ держалъ его за руку и, казалось, не вдругъ думалъ отвязаться.
Іоганнъ очень-хорошо помнилъ ночное свиданье и предложенія, которыя онъ, съ-пьяна, надѣлалъ молодому человѣку. Іоганнъ былъ скептикъ: онъ охотно отвергалъ въ другихъ возможность честности, которой ему самому не доставало. Натощакъ, ему, можетъ-быть, и въ голову бы не пришло подговаривать Жана на славный замыселъ въ замкѣ Гельдберга; но, уже сдѣлавъ шагъ, теперь онъ не очень раскаявался. И что жь такое, вы-самомъ-дѣлѣ? доставить деньги человѣку нуждающемуся: предосудительнаго тутъ ничего нѣтъ.
Но, среди этой любопытной толпы, отвсюду распустившей уши, Іоганну было какъ-то неловко. Одно схваченное на-лету слово могло накликать на него страшную бѣду. Между-тѣмъ, Жанъ являлся ему въ этотъ разъ не такимъ, какъ прежде, и разговоръ ихъ, казалось, принималъ задорный оборотъ.
Харчевникъ долго не отвѣчалъ; потомъ попытался придать своему жесткому лицу выраженіе доброты и взялъ Жана подъ руку,
— Видишь ли, мой милый, сказалъ онъ: — я промышляю какъ могу… Не обдѣлывай я дѣла откупщику, нашелся бы другой на мое мѣсто, и мама Реньйо все-таки не была бы богаче… А что до нашей встрѣчи въ прошлую ночь, — ты былъ пьянъ, я тоже; если я и обѣщалъ что-нибудь — мнѣ простительно… Но не въ этомъ дѣло: я тебя знаю съ-дѣтства; ты всегда мнѣ нравился, и кое-какія признанія, которыя ты сдѣлалъ мнѣ ныньче ночью…
— Признанія! прошепталъ изумленный Жанъ.
Харчевникъ подмигнулъ глазомъ.
— А, а! вскричалъ онъ: — винцо мадамъ Табюро развязало тебѣ язычокъ!
— Что же я говорилъ?..
— Такъ, кое-что… ребячество… красотка-Гертруда даетъ цаловать свою ручку…
Жанъ опустилъ глаза.
— А одинъ человѣкъ, продолжалъ Іоганнъ: — въ желтыхъ перчаткахъ, такъ разогорчилъ тебя, что ты ему хотѣлъ…
Іоганнъ остановился и, наклонясь къ уху шарманщика, шепнулъ:
— Задать карачунъ, голубчикъ мой!
Жанъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Потъ каплями выступилъ у него на вискахъ. Хотя глаза его были прикованы къ землѣ, но по лицу можно было видѣть, какимъ неотразимо-яркимъ свѣтомъ вдругъ озарилась его память.
Мысль объ убійствѣ вонзилась ему въ душу, и въ ту же минуту разлетѣлся туманъ, застилавшій его воспоминанія.
Онъ быстро вырвалъ свою руку изъ-подъ руки Іоганна и отступилъ назадъ.
— Правда, произнесъ онъ измѣнившимся голосомъ: — я ненавижу его, смертельно ненавижу; должно быть, я говорилъ про убійство… но и вы, теперь я вспомнилъ, — деньги, которыя вы предлагали мнѣ, это — плата за убійство…
Іоганнъ бросился къ нему.
— Молчи, ребенокъ! молчи! шепталъ онъ: — я честный человѣкъ… ты ошибаешься…
— Нѣтъ, не ошибаюсь! возразилъ Жанъ, протянувъ руку, какъ-будто на присягу: — ваши слова у меня и теперь, въ ушахъ звѣнятъ… убійство, убійство, гдѣ-то далеко, должно выручить изъ бѣды мать мою…
Жанъ стоялъ скрестивъ на груды руки; глаза его снова опустились. — Іоганнъ пристально смотрѣлъ на него, пытаясь разгадати его мысли.
Въ эту минуту они были немного въ сторонѣ отъ толпы, возлѣ самыхъ домовъ, составляющихъ продолженіе Улицы-Птит-Кордри.
Іоганнъ размышлялъ. Теперь онъ раскаявался въ своемъ безразсудствѣ; страшно становилось ему при видѣ морщинь, набѣгавшихъ на лицо шарманщика; но дѣло начато: идти впередъ — опасно, воротиться — невозможно.
И Іоганнъ такъ разсуждалъ самъ съ собой:
— Еслибъ только заманить, мнѣ туда молодца, чорта съ два, сталъ бы я его бояться!.. ему заплатятъ по заслугамъ; а если озлится — уймутъ… Но здѣсь мудрено скрутить дѣло!.. Этотъ сорванецъ безъ ножа зарѣжетъ меня… а ну! потолкуемъ!
Еслибъ въ это время Жанъ могъ проникнуть, что дѣлается въ душѣ харчевника, ему стоило бы сказать только одно слово, чтобъ завоевать выкупъ бабушки.
Но голова Жана была полна тревоги и тоски; лихорадочный жаръ палилъ ее: онъ терялся, мучился размышленіями трудными, невозможными для человѣка, которому кажется, что онъ судитъ, между-тѣмъ, какъ онъ бредитъ.
Жанъ былъ дитя; онъ былъ слабъ; горе убило его. Онъ не видѣлъ случая, который представлялся ему выручить изъ бѣды свою семью; а еслибъ и видѣлъ, то не знаю, съумѣлъ ли бы имъ воспользоваться. Іоганнъ, напротивъ, былъ опытенъ во всемъ, и не зналъ никакихъ нравственныхъ стѣсненій. Пока тянулось ихъ молчаніе, винопродавецъ воротилъ свое хладнокровіе и сталъ пристальнѣе наблюдать за товарищемъ; онъ растолковалъ по-своему безмолвное смущеніе шарманщика; онъ разгадалъ, онъ ясно увидѣлъ, что въ глубинѣ мыслей Жана былъ самъ Жанъ.
И то, что сейчасъ казалось ему безразсуднымъ промахомъ, теперь принимало видъ ловкой продѣлки. Хмѣль кстати подслужился: Іоганнъ протянулъ руку на удачу, и какъ разъ попалъ въ цѣль. Сверхъ-того, Жанъ, можетъ-быть, въ этомъ случаѣ былъ для него самый удобный человѣкъ.
— Ну, сказалъ онъ довѣрчиво-вкрадчивымъ голосомъ: — такъ какъ ты ужь половину припомнилъ, то я не хочу ничего отъ тебя скрывать… только смотри, будь уменъ! Помни, что одно слово можетъ погубить тебя!
— Погубить меня! повторилъ Жанъ.
— Дитя мое, продолжалъ Іоганнъ родительскимъ тономъ: — я вижу, что ты не знаешь, до чего докутился въ прошлую ночь… мы были не одни… нашъ разговоръ слышали, и если донесутъ, то не на меня!
Жанъ выпрямился съ негодованіемъ.
— Дай кончить, спокойно продолжалъ Іоганнъ: — я не угрожаю, слышишь ли? я только разсказываю… Вотъ эти два человѣка, видишь тамъ (онъ указалъ въ толпѣ на Малу и Питуа), — они стояли за тобой, когда ты говорилъ; эти люди — мои…
Жанъ видѣлъ этихъ людей при слабомъ полу-свѣтѣ въ харчевнѣ Четырехъ-Сыновей; онъ смутно помнилъ ихъ: онъ повѣрилъ Іоганну.
— Ты говорилъ мнѣ, продолжалъ харчевникъ: — что для миленькой Гертруды, которая любитъ тебя, и для матери — готовъ на все… Я сжалился надъ твоемъ отчаяніемъ и далъ тебѣ средство сдѣлаться счастливымъ… ты поклялся.
— Что толку въ такой клятвѣ! вскричалъ Жанъ.
— Толку въ ней немного, возразилъ Іоганнъ: — если не заставятъ сдержать ее.
Жанъ посмотрѣлъ ему въ лицо и тихо покачалъ головой….
— Слишкомъ-несчастливъ я, сказалъ онъ: — не запугаешь.
— Это твое дѣло… но напередъ говорю, что мы сильны, а ты — самъ знаешь, какъ слабъ… То, что ты зовешь своимъ несчастіемъ, можетъ сейчасъ же превратиться въ счастье… Что тебѣ мѣшаетъ жениться на Гертрудѣ? денегъ, что ли, нѣтъ? — будутъ деньги…
Жанъ схватился обѣими руками за свою пылающую голову.
— Гертруда такая кроткая, милая — какое счастье она принесла бы тебѣ!.. проговорилъ Іоганнъ.
— Оставьте!.. оставьте? меня!.. бормоталъ Жанъ.
— Что тебѣ нужно, чтобъ выручить бабушку? немножко денегъ? — У тебя ихъ будетъ много.
У Жана занялся духъ.
— Твоя бѣдная бабушка! продолжалъ Іоганнъ: — такая добрая, и такъ несчастлива!.. Разъ какъ-то я видѣлъ ее на улицѣ… какъ она, бѣдная, дрожитъ! сѣдая голова ея такъ и клонится! И глаза-то она всѣ выплакала!.. Охъ! всѣ говорятъ, что эта тюрьма ее совсѣмъ доконаетъ!..
Двѣ горячія слезы катились по помертвѣвшимъ щекамъ шарманщика.
— Нѣтъ!.. нѣтъ!.. проговорилъ онъ, собравъ всѣ свои чтобъ устоять: — Господи! сжалься надо мной!..
Съ злобной радостью смотрѣлъ на него Іоганнъ; по его мнѣнію, теперь оставалось только нанести послѣдній ударъ.
Но когда онъ сбирался снова начать рѣчь, бѣдный Жанъ кое-какъ оправился и, шатаясь, потупивъ голову, пошелъ-было прочь.
— Гертруда! шепталъ онъ съ растерзаннымъ, изнывающимъ сердцемъ: — Гертруда! матушка!.. о, я подниму на себя руки; но на другаго… нѣтъ!..
Іоганнъ насупилъ брови, замѣтивъ, что добыча уходитъ изъ рукъ; но вдругъ торжествующая улыбка стиснула его тонкій губы. — Смутный шумъ послышался съ той стороны, гдѣ жилъ Гансъ Дорнъ, и смѣющаяся, болтающая толпа, тѣснясь кучами, бѣжала въ ту сторону.
Іоганнъ въ два прыжка догналъ удаляющагося шарманщика и схватилъ его за руку.
— Смотри! сказалъ онъ, указывая пальцемъ на входъ къ Гансу.
Жанъ взглянулъ. Глухой хрипъ вырвался у него изъ груди; ноги его подкосились и онъ упалъ на колѣни, какъ громомъ пораженный…
Въ веселой толпѣ кричали:
— О! у! смотрите, добрые люди!.. гэ!.. Вотъ берутъ въ тюрьму бѣдняжку Реньйо!..
— Взяли Реньйо!..
Въ-самомъ-дѣлѣ, любопытное было зрѣлище; стоило посмотрѣть. Продавцамъ, покупщикамъ и всему тампльскому люду было отъ чего засуетиться! Не каждый день увидишь такія страданія, и, чтобъ посмотрѣть вблизи на первое отчаяніе, весьма-позволительно сдѣлать нѣсколько шаговъ.
Плаксивые театры отворяются только вечеромъ; а когда можно съ утра захватить клочокъ драмы — чудная пожива! День начинается хорошо; страстный до бѣдствій народъ бѣжитъ за воплями и охотно платилъ бы за мѣста на утреннихъ торжествахъ вкругъ гильйотины. Онъ съ участіемъ смотритъ на злодѣя, идущаго подъ жандармскимъ конвоемъ, спѣшить въ Сите, чтобъ быть поближе къ позорному столбу и ассизному суду. Сердце его бьется тихо на холодномъ порогѣ тюрьмы. Блеснетъ ли преступный ножъ въ малодушной рукѣ и падетъ окровавленный человѣкъ — улица наполняется народомъ, бѣгутъ, тѣснятся; разгорается любопытствомъ счастливое лицо сплетницы, и цѣлую недѣлю будутъ навѣдываться, не осталось ли на мостовой какого кроваваго пятна…
Французы — самая нѣжная нація въ свѣтѣ; что испанскія корриды, гдѣ убиваютъ бѣдныхъ быковъ! что британскіе бойцы! чтѣ отчаянныя битвы, гдѣ два несчастные пѣтуха, вооруженные вострыми когтями, терзаютъ другъ друга наповалъ! наши сердца слишкомь-мягки для подобныхъ жестокостей… Но еслибъ можно было, въ нашъ свѣтлый вѣкъ, сжечь кого-нибудь, какъ во времена варварства; еслибъ — не въ безсмысленной ипотезѣ дѣло, — на Марсовомъ-Полѣ воздвигнуть костеръ и устроить вокругъ мѣста отъ двухъ луидоровъ до двухъ су… конечно, можно бы собрать мильйоны!
Мы добродушны, цивилизованы, сострадательны; но посмотрѣть, какъ жарятъ человѣка — любопытно…
На Площади-Ротонды не было ничего подобнаго; но зрѣлище всегда имѣетъ цѣну и театры не пустѣютъ, хотя полный успѣхъ бываетъ не часто. То была драма, въ нѣкоторомъ родѣ, внутренняя; страданія темныя, безмолвныя; впрочемъ, народъ эклектикъ въ своихъ звѣрскихъ инстинктахъ: онъ почти такъ же любитъ слезы, какъ и кровь.
Два безстрастные исполнителя торговыхъ законовъ влекли въ тюрьму бѣдную, старую женщину, полумертвую отъ горя, которое вырывалось изъ нея раздирающимъ душу рыданьемъ.
Мертвая блѣдность покрывала лицо ея. Видно было, что въ рѣшительную минуту она не въ силахъ была сохранить спокойное достоинство несчастія; она была такъ стара! Казалось, разсудокъ ея не устоялъ передъ страшнымъ горемъ.
Видно было, что бѣдная женщина противилась и рвалась изъ рукъ стражей закона; головной уборъ ея свалился, сѣдые волосы рѣдкими прядями падали на искаженное испугомъ лицо; мутные, какъ-бы ослѣпленные глаза были обращены на толпу; стражи тащили ее, и только по-временамъ употребляла она тщетныя усилія освободиться.
Изъ груди ея вырывались глухія жалобы, отъ которыхъ застывало сердце, какъ отъ хрипѣнія умирающаго.
На углу Улицы-Дюпти-Туаръ, прямо противъ лавки, которую мама Реньйо занимала тридцать лѣтъ, ждалъ фіакръ.
Отъ воротъ до фіакра было недалеко, но старуха шла такъ тихо! Толпа любовалась на свободѣ…
— Вотъ она какова, наша участь-то! говорила рыночная вдовицa: — видѣла я ее во времена Лудовика XVIII!..
— Бываемъ и высоко и низко, классически отвѣчала г-жа Гуффе: — и я сама занимала мѣсто… а теперь у другихъ живу!
— Какая она больная!
— Гляди! гляди! то же черное платье, которое я знаю уже лѣтъ пятнадцать! сказалъ супругъ Батальёръ.
— Хотѣла быть всѣхъ честнѣе на свѣтѣ, отвѣчала торговка изъ Чернаго-Лѣса.
— Ломалась — и все дѣло испортила, прогнусѣлъ толстый племянникъ Николай.
— Правда ли, спросилъ Малу: — что она поддѣла хозяина и что онъ быкъ въ 800 франковъ, голубчикъ?
— Весемь-сотъ франковъ, да издержки.
— Гэ! такъ нечего и думать, чтобъ она вернулась!
— Да плачетъ ли она, по-крайней-мѣрѣ, плачетъ ли?
— Плачетъ, и Викторія тоже!
— Даже Геньйолетъ!.. вскричалъ Барсукъ: — утирается платкомъ — право-слово!..
— Только Жанъ, шарманщикъ, видно, ушелъ, чтобъ не видать.
— Не дуракъ!
И между тысячами подобныхъ прибаутокъ хоръ повторялъ торжественный припѣвъ:
. — Вотъ оно что значитъ ломаться-то!
За мамой Реньйо шла ея невѣстка, Викторія, сложивъ руки и стараясь тронуть мольбами глухія сердца стражей. Отъ времени до времени, глаза ея, залитые слезами, обращались на толпу и искали — конечно сына; но она ничего не видѣла.
За нею шелъ Геньйолетъ, съ изумленнымъ лицомъ, полунагой, смотрѣвшій на все безсмысленнымъ взоромъ.
У него въ рукахъ былъ холстяной лоскутокъ, которымъ онъ, подражая другимъ, теръ себѣ глаза.
— О! о! о! бормоталъ онъ: — это ей для сырнаго вторника!.. мама Реньйо ужь не вернется!..
На это-то зрѣлище харчевникъ Іоганнъ указывалъ шарманщику.
Жанъ уже былъ истерзанъ горемъ. До-сихъ-поръ, жизнь его текла печально, но спокойно; каждый день повторялось одно и то же горе; онъ привыкалъ, и улыбающаяся юности надежда дѣлала бѣдность сносною. Истинныя страданія начались для него съ той минуты, когда онъ узналъ отчаянное положеніе бабушки; онъ хотѣлъ противиться, удвоилъ усилія; его шарманка пѣла въ богатыхъ кварталахъ съ ранняго утра до глубокой ночи: безполезный трудъ! его усилія походили на борьбу несчастнаго матроса въ залитомх трюмѣ, который все еще откачиваетъ воду и тщётно борется противъ побѣднаго плеска волнъ.
Онъ, кроткій, добрый ребенокъ, полный отваги, пока оставалась какая-нибудь надежда, но слабый, безоружный въ отчаяніи. Его задумчивый, нѣжный характеръ, въ которомъ преобладалъ родъ мечтательной поэзіи, не былъ твердъ; послѣднія страданія какъ-бы отуманили умъ его. Къ этому нравственному ослабленію присоединилось теперь тяжелое тѣлесное разстройство, причиненное усталостью предшествовавшей ночи, когда, за потрясеніемъ въ игорномъ домѣ, послѣдовала роковая оргія.
Съ-тѣхъ-поръ какъ Жанъ проснулся, въ головѣ его бродили только смутныя идеи; умъ его былъ въ лихорадочномъ усыпленіи; и только сжимавшееся отъ страданія сердце напоминало ему, что онъ живетъ.
Зрѣлище, которое онъ теперь увидѣлъ, было для него то же, что послѣдній ударъ для солдата, уже покрытаго ранами; пораженный, уничтоженный, онъ упалъ на колѣни; дыханіе замерло въ груди его.
Іоганнъ наблюдалъ его любопытнымъ взоромъ, отчасти безпокойнымъ, но безжалостнымъ. Пока шарманщикъ былъ у ногъ его, онъ нѣсколько разъ заглядывалъ, далеко, ли плачевная процессія, которую онъ выбралъ для себя оружіемъ; но потомъ приближеніе несчастной, старухи испугало его; онъ боялся пробужденія Жана; онъ еще не былъ увѣренъ въ своей побѣдѣ. Наступалъ часъ, въ который онъ обѣщался кавалеру Рейнгольду набрать комплектъ доброхотовъ для гельдбергскаго праздника; дѣло, начатое подъ пьяную руку и веденное сперва очень-хладнокровно, становилось серьёзнымъ. Чѣмъ болѣе подвигался день, тѣмъ менѣе оставалось Іоганну времени, чтобъ отказаться отъ начатаго; награда, обѣщанная за усердіе, была такъ велика, что нельзя было искать предлога для разрыва. Люди, подобные кавалеру, способны раздумать, а дѣло шло о достояніи Іоганна.
Въ сущности, что ему было нужно? Нуженъ былъ человѣкъ, знающій нѣмецкій языкъ и готовый отправиться въ Гельдбергъ. А что будетъ дѣлать этотъ человѣкъ послѣ? Свободнаго времени оставалось еще много…
Жанъ не вставалъ; старуху, не смотря на ея сопротивленіе, влекли къ фіакру. Крикливый говоръ толпы долеталъ до перистиля и враждебно поразилъ слухъ Жана. Онъ нѣсколько приподнялся и началъ прислушиваться, какъ-бы съ-просонья. Толпа повторяла имя его бабушки и тюрьмы.
Блѣдныя щеки его побагровѣли, закраснѣлые глаза отуманились; онъ вспрыгнулъ и быстрѣе молніи охватилъ руками шею Іоганна.
Виноторговецъ пытался закричать, но Жанъ душилъ его съ силою сумасшедшаго.
— А! ты хотѣлъ, чтобъ я убилъ!.. говорилъ онъ, впиваясь въ Іоганна пальцами: — хорошо, я убью тебя!.. Моя мама Реньйо умретъ въ тюрьмѣ… но ты умрешь прежде ея!
Жанъ смѣялся, губы его покрылись пѣной. Онъ прижималъ Іоганна къ колоннѣ. Взоры всѣхъ были обращены къ фіакру, и для этой сцены не было зрителей.
Лицо Іоганна посинѣло, глаза выкатились; онъ не защищался. Жанъ давилъ его, давилъ изо всей силы.
Вдругъ шумная толпа стихла; Жану послышался жалобный голосъ старухи; взоръ его оторвался отъ Іоганна и устремился по направленію къ фіакру.
Среди движущагося кружка головъ, онъ увидѣлъ маму Реньйо, хватавшуюся окоченѣлыми пальцами за платье стражей.
Іоганну отозвалось это зрѣлище; глаза его налились кровью, языкъ высунулся изъ посинѣлаго рта…
Еще минуту — и смертная угроза свершилась бы; но Жакъ вдругъ отнялъ руки и положилъ ихъ на плечи харчевника.
Въ лицѣ его уже не было злобы. Въ смутной головѣ его явилась новая мысль и пересилила все прочее.
Пока Іоганнъ отдыхалъ, шарманщикъ пристально смотрѣлъ на него блистающими, открытыми глазами.
— Сосѣдъ Іоганнъ, сказалъ онъ, дипломатически настроивъ лицо и голосъ: — если я дамъ вамъ обѣщаніе отправиться туда, дадите вы мнѣ чѣмъ выкупить бабушку?
Іоганнъ, застигнутый въ-расплохъ, не могъ противиться; онъ бы принялъ и болѣе-тяжкія условія. Онъ сдѣлалъ головою утвердительный жестъ.
— Хорошо, сосѣдъ Іоганнъ, продолжалъ Жанъ, не отпуская его отъ колонны: — я иду!… Дьяволъ сильнѣе… святое слово — иду!
— Увезли ее? спросилъ Іоганнъ хриплымъ, едва внятнымъ голосомъ, не могши самъ заглянуть на процессію.
— Нѣтъ, нѣтъ, сосѣдъ Іоганнъ! вскричалъ юноша: — ея еще не увезли… Еслибъ увезли, вы отправились бы въ адъ.
Брови его сдвинулись, и онъ сурово прибавилъ:
— Торгъ заключенъ, давайте деньги!
У Іоганна былъ въ карманѣ банковый билетъ, который кавалеръ Рейнгольдъ наканунѣ далъ ему въ залогъ обѣщанной платы.
Онъ вынулъ его. Съ силами возвращалось и присутствіе духа. Онъ былъ гораздо-сильнѣе шарманщика, и пока Жанъ съ жадностію смотрѣлъ на билетъ, ему было-пришла мысль отмстить; но выгода говорила громче оскорбленія, и онъ удержался.
— Ты, пріятель, плотно-таки приласкался ко мнѣ, сказалъ онъ съ принужденной улыбкой: — но, кажется, ты еще не совсѣмъ протрезвился; я не сержусь.
— Давайте… давайте! вскричалъ Жанъ, горя нетерпѣніемъ.
Іоганнъ сильно оттолкнулъ его.
— Подожди минутку, пріятель! отвѣчалъ онъ: — теперь не время дѣйствовать руками; я дамъ тебѣ тысячу франковъ, если это мнѣ будетъ выгодно… договоримся!
Жанъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ снова броситься на него.
— Смирно! хладнокровно сказалъ Іоганнъ: — не то я размозжу тебѣ голову объ стѣну! и, говоря это, онъ схватилъ шарманщика за обѣ руки.
Жанъ отбивался, скрипя зубами.
— Успокойся, голубчикъ! продолжалъ Іоганнъ: — ты получишь свои деньги, мы условились… только черезъ часть я буду ждать тебя здѣсь, чтобъ отправить въ путь… въ полдень ты поѣдешь въ Германію.
— Такъ скоро?.. пробормоталъ Жанъ.
— Такъ-то… ты не хочешь?
— Я согласенъ… только давайте, давайте!..
Іоганнъ протянулъ-было билетъ, но когда шарманищкъ готовъ былъ схватить его, онъ опять отнялъ.
— Безъ глупостей! продолжалъ онъ тихимъ голосомъ и наморщивъ брови: — за тебя мнѣ ничто не ручается, кромѣ клятвы… и я хочу хорошую.
— Клянусь всѣмъ, чѣмъ хотите! вскричалъ Жанъ, почти въ безпамятствѣ отъ нетерпѣнія.
— Ты очень любилъ твоего отца, говорилъ Іоганнъ, устремивъ на него глаза: — обѣщай мнѣ ѣхать черезъ часъ памятью твоего отца!
— Клянусь памятью отца!
Іоганнъ отдалъ билетъ. Жанъ, опустивъ голову, бросился въ толпу
— Я клялся ѣхать, думалъ онъ теперь внѣ себя отъ радости: — но я не клялся убить!..
Іоганнъ, потирая шею, смотрѣлъ ему въ слѣдъ.
— Конечно, не одного изъ нихъ прійдется тамъ бросить, бормоталъ онъ: — во всякомъ случаѣ дѣло сдѣлано; мои денежки заработаны!
Толпа подвигалась шагъ за шагомъ за мамой Реньйо; и процессія была уже почти подлѣ фіакра. Сцена Іоганна съ шарманщикомъ продолжалась не болѣе минуты.
Число зрителей постепенно увеличивалось, и теперь образовался плотный, густой кружокъ.
Жанъ подвигался медленно, хотя всѣ давали ему дорогу. Поздній приходъ его произвелъ сценическій эффектъ и оживилъ мало-по-малу холодѣвшую толпу; можно было ждать скандала: каждый предполагалъ развязку драмы по-своему.
— Посторонитесь! пропустите! кричали съ заднихъ рядовъ кружка: — пропустите малаго, онъ развѣдается съ этимъ вороньёмъ!
— Смѣлѣй, Жанъ, пріятель! Не забудь хватить подъ подбородокъ… языкъ прикусятъ!
— Пяткой подъ колѣнки… свалятся!
— Пропустите! эй, пропустите!
Впереди еще не знали о приходѣ Жана; но тамъ и безъ того было забавно.
Съ первыхъ мѣстъ можно было видѣть страданія, выражавшіяся на лицѣ старухи, отчаянныя слёзы Викторіи и печальное изумленіе идіота, который въ первый разъ въ жизни чувствовалъ какее-то неопредѣленное сожалѣніе.
Можно было видѣть усилія и смущеніе исполнителей правосудія, которые почти стыдились своей роли и, конечно, сочувствовали несчастной болѣе, нежели девять-десятыхъ любопытныхъ.
И такъ весело начинался послѣдній день карнавала!
Мама Реньйо была уже подлѣ фіакра и, слѣдовательно, противъ бывшей своей лавки. Увидѣвъ мѣсто, гдѣ она жила такъ долго, — съ которымъ для нея связано было столько сладкихъ воспоминаній, мѣсто, гдѣ окружала ее нѣкогда многочисленная семья, гдѣ она была богата, счастлива, уважаема — она не вынесла этого тягостнаго ощущенія; отчаянная скорбь одолѣла ее; судорожнымъ усиліемъ вырвалась она изъ рукѣ стражей; толпа завопила:
— Браво!
— Поймаютъ ее! кричалъ Питуа.
— Не поймаютъ! возразила Графиня. И толпа во весь ротъ повторила:
— Поймаютъ!
— Не поймаютъ!
Идіотъ плакалъ; но, увлеченный радостными криками, и онъ бормоталъ сквозь зубы:
— Вечеромъ пойду… стѣна почти пробита… возьму желтяки, куплю водки и бутылокъ для водки… и большой погребъ — поставить бутылки… если останутся желтяки, дамъ мамѣ Реньйо, чтобъ вышла изъ тюрьмы…
Онъ вскрикнулъ и сдѣлалъ прыжокъ отъ радости.
— Браво, Геньйолетъ! закричала толпа.
Старуху поймали; она съ слезами отбивалась передъ подножкой фіакра и хорѣ продолжалъ въ тактъ:
— Войдетъ!
— Не войдетъ!..
Въ эту минуту, Жанъ, покрытый потомъ, оборванный; пробился чрезъ послѣдніе ряды любопытныхъ.
— Сынъ мой!.. сынъ мой!.. кричала старуха въ изнеможеніи.
Этотъ отчаянный вопль относился не къ Жану, не къ другой, увы! все еще любимому сыну, безчувственность котораго убивала ея старость, къ Жаку Рейьйо, къ отцеубійцѣ, — къ кавалеру Рейнгольду!
Запыхавшись, Жанъ сильно оттолкнулъ стражей и съ поднятымъ челомъ, съ расширившимися ноздрями, сталъ передъ бабушкой.
Толпа была внѣ себя отъ радости.
— Будетъ жарко, сказалъ Питуа: — хвати, голубчикъ, хвати помолодецки.
— Ну, Жанъ!
— Жанъ, угости ихъ!
— Нагрѣй имъ подзатыльники-то, котёночекъ мой!..
Золотая-Пуговка прыгала на носкахъ отъ нетерпѣнія; Графиня тряслась; Батальёръ готова была заплакать; а г-жа Гуффё, забывъ собственныя несчастія, безсознательно присѣдала во всѣ стороны.
Но это былъ еще не послѣдній предѣлъ веселости: толпа обомлѣла отъ восторга, когда Жанъ представилъ выкупной билетъ и такимъ-образомъ сдѣлалъ развязку по всѣмъ правиламъ.
Всѣ умилились до крайности; насмѣшки забыты, и каждый питалъ горячее, живое участіе къ этимъ бѣднымъ людямъ.
— Такая славная, добрая женщина! говорила Золотая-Пуговка, со слезами на глазахъ.
— Такой честный народъ — никогда никому зла не сдѣлали! прибавила съ участіемъ другая чувствительная насмѣшница.
— Въ воду грачей! кричалъ Питуа.
Грозный, всеобщій крикъ сопровождалъ поспѣшное бѣгство несчастныхъ стражей.
И между-тѣмъ, какъ семейство Реньйо удалялось въ свое жилище, Геньйолета съ тріумфомъ несли вкругъ Площади-Ротонды…
Гансъ Дорнъ ничего не зналъ объ этой сценѣ; съ Германномъ другими знакомыми намъ собесѣдниками Жирафы, онъ сидѣлъ въ особой комнатѣ у Двухъ-Львовъ, и исполнялъ тамъ послѣднія приказанія барона Родаха.
Онъ спрашивалъ всѣхъ германскихъ выходцевъ, прежнихъ блутгауптскихъ служителей, готовы ли они оставить Парижъ для сына ихъ господина — и всѣ обѣщали содѣйствовать ему, всѣ безъ исключенія, такъ-что еслибъ убійцы отправились по дорогѣ къ замку Гельдберга, то они встрѣтили бы тамъ вѣрныхъ защитниковъ, и бой убійцъ стараго Гюнтера съ служителями его сына былъ бы равный.
Въ бѣдной комнатѣ мамы Реньйо происходила сцена нѣмаго счастья, которую смущало только пасмурное, озабоченное лицо шарманщика. Онъ, который спасъ свою любимую бабушку, которому слѣдовало бы такъ радоваться, былъ холоденъ и печаленъ; на страстныя ласки матери, онъ отвѣчалъ молчаніемъ.
Старуха, сидя въ ногахъ своей постели, отдыхала, и недавнее горе казалось ей давнишнимъ сномъ. Безсознательно шептала она благодарственную молитву; но все еще не могла совершенно опамятоваться отъ сильнаго потрясенія.
Викторія покрывала лицо Жана поцалуями, прижимала его рукы къ своему сердцу и говорила:
— Дитя мое! милое дитя мое! какъ милосердъ Господь, что избралъ тебя нашимъ спасителемъ!..
Въ первую минуту, она не думала спрашивать юношу, гдѣ онъ такъ кстати досталъ денегъ. И прошло уже съ полчаса, когда эта мысль пришла ей въ голову.
Она спросила. Вмѣсто отвѣта, Жанъ всталъ и обнялъ ее.
Потомъ сталъ на колѣни передъ бабушкой и поцаловалъ ея руку.
Потомъ… Викторія, въ испугѣ, съ тяжелымъ предчувствіемъ на сердцѣ, видѣла, какъ онъ отворилъ дверь и исчезъ, не сказавъ ни слова.
Еще полчаса оставалось ему. Вмѣсто того, чтобъ идти по проходу, ведшему на улицу, онъ быстро взбѣжалъ на лѣстницу Ганса Дорна.
Гертруда оставалась дома одна съ-тѣхъ-поръ, какъ отецъ ея ушелъ вмѣстѣ съ барономъ Родахомъ. Она уже отошла отъ окна, у котораго долго сторожила Жана. Она не видѣла ни плачевнаго выхода, ни радостнаго возвращенія семейства Реньйо.
Сложить руки на колѣняхъ, печально опустивъ голову, сидѣла она на своей кровати.
Бѣдный Жанъ! Можетъ-быть, съ нимъ случилось какое несчастіе! Вчера онъ хотѣлъ что-то сказать ей; и она сама, Гертруда, она сама, безжалостная, не хотѣла его выслушать!
Боже мой! чего бы не отдала она сегодня, чтобъ узнать!..
Она сильно боялась; Жанъ обѣщалъ прійдти, и не являлся! У Жана слабый характеръ; отчаяніе — злой совѣтчикъ…
Она раскаивалась. Не разъ уже на прекрасныхъ главкахъ ея навертывались слезы. Ей бы хотѣлось воротить прошедшіе часы и снова, какъ вчера, быть лицомъ-къ-лицу съ Жаномъ.
Какъ-бы она измѣнилась теперь! какъ-бы нѣжна была, любопытна! какъ-бы разспрашивала его!
Но — поздно жалѣть: вчера она предалась Денизѣ, отвергла Жана, — и Жанъ не возвращался.
Безпокойство Гертруды увеличивалось съ каждой минутой. На хорошенькомъ личикѣ ея, всегда такомъ шаловливо-веселомъ, наивномъ, выражалась теперь тяжелая скорбь и родъ ужаса. Она предчувствовала невѣдомое, роковое бѣдствіе.
Но, среди скорбнаго раздумья, лицо ея вдругъ оживилось и въ глазахъ загорѣлась радость.
На лѣстницѣ послышались шаги… Гертруда узнала бы ихъ изъ тысячи.
Она встала. Слезы исчезли съ глазъ. Проворно, не дожидаясь стука, она отворила дверь.
— Жанъ! бѣдный Жанъ! вскричала она, сходя по лѣстницѣ на. встрѣчу шарманщику: — что съ вами было?.. Откуда вы?.. Войдите! войдите скорѣе… Ахъ! какъ вы напугали меня!
Она подставила свой лобъ и Жанъ коснулся до него губами. Лѣстница была темная; она не видѣла, какая горькая скорбь выражалась въ чертахъ юноши.
Она взяла его за руку, ввела въ комнату, сѣла подлѣ, совершенно подлѣ, и сжала его руку въ своихъ рукахъ.
Жанъ не говорилъ. Чрезъ двѣ или три минуты, въ которыя она еще не могла опомниться отъ радости и счастья, она подняла на шарманщика блестѣвшіе удовольствіемъ глаза и вздрогнула, — розовыя щечки ея снова поблѣднѣли.
— Что съ вами, Жанъ? проговорила она въ испугѣ.
Жанъ старался улыбнуться.
Гертруда два раза повторила свой вопросъ, но отвѣта не было. Съ нетерпѣніемъ осматривала она Жана съ головы до ногъ. Платье на немъ было оборвано отъ вчерашней оргіи и недавней тѣсноты въ шумной толпѣ; волосы растрепаны, впалые глаза — мутны, щеки — болѣзненно-блѣдны.
— Ради Бога, сказала она: — говорите, я хочу все знать!:=
Въ смущеніи Жана было что-то принужденное; его глаза, казалось, избѣгали взоровъ Гертруды.
— Я пришелъ сказать вамъ, проговорилъ онъ съ усиліемъ: — что если я возвращаю платье не въ томъ видѣ…
— Я не о томъ васъ спрашиваю, прервала его Гертруда съ слезами на глазахъ: — я хочу знать о васъ!
— Обо мнѣ? повторилъ Жанъ, и въ голосѣ его слышенъ былъ упрекъ.
Онъ остановился на минуту, потомъ продолжалъ, тихо качая головой:
— О, мамзель Гертруда! зачѣмъ мнѣ надоѣдать вамъ собою? вчера вечеромъ…
— Не-уже-ли вы за это на меня сердитесь, Жанъ? Еслибъ вы знали, какъ мнѣ тяжело было сегодня!
— Я не сержусь на васъ, холодно отвѣчалъ шарманщикъ: — вы имѣли право на то, что сдѣлали. Говорятъ, нѣтъ ничего легче обѣщаній женщины… Вы богаты, а я бѣденъ, мамзель Гертруда… я былъ глупъ и наказанъ за то, что надѣялся!
Слезы, блестѣвшія на глазахъ Гертруды, покатились крупными каплями.
— Развѣ вы меня уже не любите, Жанъ? сказала она.
Несчастіе дѣлаетъ жестокимъ. Жанъ отвѣчалъ, отворотивъ голову:
— Кажется, что я уже не люблю васъ.
Рыданіе вырвалось изъ груди Гертруды. У Жана сжималось сердце, но онъ не сказалъ ни слова; казалось, онъ съ дикимъ наслажденіемъ глядѣлъ на ея страданія.
Тайный голосъ говорилъ ему, что Гертруда невинна, что онъ долженъ просить объясненія; но Жанъ противился и какъ-будто радовался, что страдаетъ не одинъ.
Нѣсколько минутъ они молчали; потомъ шарманщикъ зашевелился на стулѣ и началъ вертѣть въ рукахъ шляпу.
— Теперь, мамзель Гертруда, сказалъ онъ: — я прошусь съ вами.
— Вы идете? спросила дѣвушка, едва выговаривая отъ слезъ.
— Я ухожу, отвѣчалъ Жанъ: — надолго, можетъ-быть… кажется, мы болѣе уже не увидимся.
Голосъ его дрожалъ, и чувство наконецъ одолѣвало притворную холодность.
— Кажется! продолжалъ онъ: — еще вчера, эта разлука была бы для меня несчастіемь… но сегодня… О! Гертруда! Гертруда! Богъ васъ проститъ!.. Другой не будетъ васъ такъ любить, какъ я любилъ васъ!
— Но зачѣмъ вы мнѣ такъ говорите? вскричала Гертруда, растерзанная горемъ: — что я вамъ сдѣлала? что я вамъ сдѣлала?..
Брови Жана наморщились; потомъ въ глазахъ его, устремленныхъ на Гертруду, выразилось умиленіе.
Онъ всталъ.
— Вы мнѣ ничего не сдѣлали, мамзель Гертруда, сказалъ онъ: — на что мнѣ жаловаться?.. вы были свободны!.
Бѣдный ребенокъ не понималъ.
Жанъ пошелъ къ двери.
— Да куда же вы идете, ради Бога? сказала она: — сжальтесь надо мною! скажите мнѣ что-нибудь, не оставляйте меня такъ!
Жанъ въ нерѣшительности остановился на порогѣ.
— Послушайте, тихо сказалъ онъ: — я васъ такъ любилъ, что не могу забыть въ одинъ день… еще долго буду я о васъ думать, и это будетъ для меня самымъ жестокимъ мученіемъ!.. Прощайте, Гертруда, я.иду далеко… Впрочемъ, участь моя покрыта тайной, которой не узнаютъ и мои родные… но что бы ни случилось, не думайте, что я могу сдѣлаться преступникомъ!
Это слово, связывавшееся съ тайными мыслями Жана, изумило и ужаснуло Гертруду.
— Преступникомъ!.. повторила она. — Какъ же могла бы я васъ считать преступникомъ?..
Жанъ безразсудно высказалъ слишкомъ-много; ему хотѣлось продлить прощанье. Онъ покраснѣлъ; онъ не могъ и не хотѣлъ отвѣчать, проговорилъ какія-то несвязныя слова, въ послѣдній разъ взглянулъ на Гертруду и сбѣжалъ съ лѣстницы.
Гертруда звала его ослабѣвшимъ голосомъ и, не слыша отвѣта, также спустилась съ лѣстницы и пошла по его слѣдамъ.
Въ концѣ прохода, она встрѣтила Геньйолета, возвращавшагося съ тріумфа домой.
— Видѣлъ ты брата? спросила его Гертруда.
— Меня носили, отвѣчалъ идіотъ съ довольнымъ, торжествующимъ лицомъ: — носили на головахъ, кругомъ площади… кричали; виватъ Геньйолетъ!.. всѣ слышали!
— Видѣлъ ли ты брага? повторила Гертруда, тряся его за руку.
— Не дотрогивайтесь до меня! вскричалъ идіотъ съ повелительнымъ жестомъ: — не то я имъ скажу, чтобъ они васъ прибили… они дѣлаютъ все, что я ни захочу!
— Геньйолетъ, душенька! повторяла Гертруда: — я дамъ тебѣ денегъ. Видѣлъ ты брата?
При словѣ «деньги» идіотъ сдѣлался внимателенъ.
— Да, отвѣчалъ онъ, указывая на Ротонду: — я его видѣлъ, онъ тамъ.
— Ну, такъ бѣги же за нимъ, мой Жозефинька!.. слѣди за нимъ… узнай, куда онъ идетъ… если ты узнаешь, я тебѣ полныя пригоршни дамъ денегъ.
Геньйолетъ сложилъ длинныя безобразныя руки, какъ-бы примѣряя, сколько онъ получитъ.
— Хорошо, пока до желтяковъ… идетъ! пробормоталъ онъ и пустился бѣжать, раскачиваясь во всѣ стороны своимъ неуклюжимъ тѣломъ. Скоро скрылся онъ въ толпѣ, еще наполнявшей рынокъ, а Гертруда вошла въ пассажъ и въ изнеможеніи прислонилась къ стѣнѣ.
Пока Геньйолетъ пробирался сквозь толпу, братъ его Жанъ пришелъ на мѣсто свиданія, назначенное ему харчевникомъ Іоганномъ.
Мѣсто это было подъ перистилемъ Ротонды, съ той стороны, гдѣ находилась лавка добряка Араби.
Двери ростовщика были отворены: теперь онъ по обыкновенно ждалъ посѣтителей, сидя за перегородкой въ полусвѣтѣ своей скудной конторы; но торгъ уже приходилъ къ концу; отвергнутые заемщики, найдя утромъ дверь запертою, успѣли занять что нужно въ другомъ мѣстѣ.
Несчастливое утро выдалось добряку: долго ждалъ онъ, и ни малѣйшая добыча не утѣшила его за страшный изъянъ, нанесенный его потаенной казнѣ.
Скорчившись на своемъ дряхломъ креслѣ, онъ печально высчитывалъ, сколько грубыхъ су нужно сорвать ему съ нищеты, чтобъ пополнить сто-тридцать тысячъ франковъ.
Сто-тридцать тысячъ франковъ!..
Въ углу дрожала отъ холода Ноно, малютка Галифарда; лицо и шея ея были покрыты слѣдами скотскаго изступленія ростовщика; она съ ужасомъ уставила глаза на хозяина, не смѣла жаловаться, боялась перевести духъ.
Іоганнъ и Жанъ встрѣтились передъ дверьми лавки. Харчевникъ успѣлъ навѣдаться о своихъ молодцахъ: всѣ были готовы. Фрицъ ужъ опорожнилъ графинъ водки, и два неразлучные друга, Малу и Питуа, только-что продали послѣдніе краденые панталоны.
— Вотъ что называется аккуратность! сказалъ Іоганнъ: — знаешь, дружокъ Жанъ, у тебя-таки изрядная ручка; долго не пройдутъ у меня знаки твоихъ ласокъ!.. Ну, да что объ этомъ толковать! время дорого; тебѣ готово мѣсто въ дилижансѣ.
— Я обѣщался ѣхать, отвѣчалъ Жанъ: — и поѣду.
Въ это время появился идіотъ, услѣдивъ брата чутьемъ, какъ гончая собака. Онъ усѣлся-было послушать за одной изъ колоннъ перистиля, но Іоганнъ и шарманщикъ говорили тихо, прохаживаясь взадъ-и-впередъ шага по три, по четыре. Геньйолетъ насторожилъ ухо, но не поймалъ ни одного слова.
Другой на его мѣстѣ отказался бы отъ попытки, видя невозможность подойдти ближе. Но Гертруда безъ умысла удачно выбрала посланца. Геньйолетъ, какъ большая часть подобныхъ ему идіотовъ, обладалъ той инстинктивной сметливостію, которая въ иныхъ случаяхъ даетъ перевѣсъ дикарю надъ человѣкомъ образованнымъ. Онъ всю жизнь, какъ хищный звѣрокъ, таился въ засадѣ, жадно сторожилъ добычу, лазилъ по норамъ какъ змѣя.
И такъ-какъ никто не обращалъ вниманія на его глупое лукавство, то онъ былъ сокровище между шпіонами.
Минуты двѣ или три слѣдилъ онъ глазами за Іоганномъ и брптомъ, съ свойственнымъ ему хитрымъ терпѣніемъ; потомъ, видя безполезность своихъ усилій, быстрымъ взглядомъ оглянулъ сцену дѣйствія, выбирая мѣстечко гдѣ-нибудь поближе. Въ его глазахъ, всегда мутныхъ, вдругъ летучей искрой блеснула дикая понятливость.
Ни одного темнаго уголка не видно было подъ перистилемъ, но взглядъ идіота остановился на растворенной двери Араби.
Мѣсто это было ему знакомо. Нѣсколько мѣсяцевъ онъ состоялъ въ должности Галифарды у Араби, и съ-тѣхъ-поръ, какъ малютка Ново смѣнила его, каждое утро сторожилъ онъ бѣдную дѣвочку съ намѣреніемъ прибить ее, или отнять у нея завтракъ.
Улучивъ минуту, когда Іоганнъ и шарманщикъ повернулись спиной, идіотъ однимъ прыжкомъ перескочилъ перистиль. Когда они оборотились, онъ ужь укрылся за дверью ростовщика.
Отсюда ему было слышнѣй.
Когда разговаривающіе проходили мимо двери, слышался голосъ Іоганна. По-видимому онъ отвѣчалъ на какой-то вопросъ шарманщика касательно путешествія.
— Ты успѣешь все это узнать дорогой, душа моя, говорилъ онъ: — я посажу тебя съ однимъ молодцомъ, который объяснитъ тебѣ, въ чемъ дѣло… работа, повѣрь мнѣ, не море переплыть; ты шутя выручишь плату.
Они стояли другъ противъ друга; положенія ихъ были отчасти сходны. Дѣло шло объ убійствѣ, о которомъ Іоганнъ, конечно, думалъ не шутя, но на шарманщика въ этомъ случаѣ онъ ни сколько не разсчитывалъ: въ его глазахъ, Жанъ былъ лицо, служившее дополненіемъ шайки, которое онъ завербовалъ для того только, чтобъ имѣть право на обѣщанную награду.
Когда есть въ виду два такіе посланца, какъ Малу и Барсукъ, не говоря о честномъ Фрицѣ, бѣдный мальчикъ, въ родѣ Жана Реньйо, составляетъ ужь истинную роскошь.
Но кавалеръ хотѣлъ, чтобъ было по-крайней-мѣрѣ четверо; надо же было исполнить его желаніе изъ собственныхъ выгодъ.
Только подъ вліяніемъ водки Четырехъ Сыновей Эвмона отважился Іоганнъ на эту почти-безполезную побѣду; натощакъ онъ, можетъ-быть, поступилъ бы иначе. Но начавъ дѣло, онъ рѣшился вершить его, съ тѣмъ ли, съ другимъ ли — все равно. Жанъ зналъ по-нѣмецки, и Іоганнъ не безъ удовольствія думалъ о томъ, что отсутствіе шарманщика развяжетъ руки племяннику Николаю въ видахъ его на миленькую Гертруду.
Іоганнъ чувствовалъ глубочайшее почтеніе къ хозяйству дяди Ганса.
Что касается до Жана, мы знаемъ, что отчаянная крайность научила его хитрости и что съ совѣстью своей онъ ужь учинилъ сдѣлку. Мысль объ убійствѣ была безконечно далека отъ него.
Не смотря на то, очень-естественно, что они съ Іоганномъ сейчасъ говорили объ убійствѣ. Геньйолетъ перехватилъ на лету нѣсколько словъ изъ этого разговора и затвердилъ ихъ въ памяти.
Минутъ черезъ десять, онъ увидѣлъ, что Іоганнъ, вынувъ изъ кармана кошелекъ, отдалъ его Жану и, вслѣдъ за тѣмъ, оба собесѣдника удалились.
— О-го! ворчалъ идіотъ, прокрадываясь за ними издали: — я все разскажу Гертрудочкѣ…
Іоганнъ и Жанъ Реньйо нашли Фрица на порогѣ Двухъ-Львовъ. Іоганнъ сказалъ ему нѣсколько словъ, и бывшій блутгауптскій курьеръ, ужь ошеломленный утренними возліяніями, молча послѣдовалъ за нимъ.
Всѣ трое, постоянно преслѣдуемые Геньйолетомъ, достигли сыраго, грязнаго пассажа, ведущаго въ харчевню Четырехъ-Сыновей.
— Гей! крикнулъ Іоганнъ, не входя въ харчевню: — гей, друзья! въ путь!
На этотъ зовъ явились Малу, держа Золотую-Пуговку, а Питуа Графиню.
— Мы готовы, сказалъ Малу: — веди!
— А ваши пожитки? спросилъ Іоганнъ.
— Что за пожитки! отвѣчалъ Барсукъ: — у насъ все тутъ: паспорты отличной работы, да жены.
— Какъ! вы не одни поѣдете? проворчалъ харчевникъ, нахмуривъ брви.
Золотая-Пуговка и Графиня засмѣялись. Малютка, сдѣлавъ граціозное движеніе польки, примолвила:
— А тебѣ это въ диковинку, старый хрѣнъ? Какъ поживаетъ Амуръ въ парикѣ?
Іоганнъ съ возрастающимъ недовольствомъ покачалъ головой.
— Этого не было въ уговорѣ, сказалъ онъ.
— Это мы такъ порѣшили, мой теленочекъ, возразила Золотая-Пуговка.
— О чемъ ты хлопочешь, дядя Іоганнъ? примолвилъ Малу: — этимъ дамамъ хочется побывать на берегахъ Рейна.
Іоганнъ пожалъ плечами и пошелъ впередъ; ватага за нимъ.
Жанъ шелъ рядомъ съ Фрицомъ. На лицѣ у него выражалось отвращеніе. Можно было подумать, что желѣзное кольцо каторжника скрѣпляло руку его съ рукой молчаливаго спутника.
За ними слѣдовали двѣ четы веселыя, болтливыя. Онѣ щебетали какъ птички, пѣли отъ всего сердца и, гдѣ было можно, галопировали по троттуару. Судя по ихъ любезности, по ихъ очаровательнымъ характерамъ, надо было ожидать, что имъ предстоитъ препріятное путешествіе.
Назади, вдоль стѣнъ, пробирался Геньйолетъ; съ любопытствомъ смотрѣлъ онъ на эту процессію и очень забавлялся.
Пришли на почтовый дворъ. Малу и Питуа съ своими подругами ловко взмостились на мѣста, Фрицъ и Жанъ помѣстились внутри и остались тамъ одни.
Геньйолетъ, вмѣшавшись въ толпу зѣвакъ, продолжалъ свою шпіонскую роль.
— Какъ-только пріѣдете на мѣсто, говорилъ Іоганнъ Малу: — пріостановитесь въ окрестностяхъ замка и дайте гельдбергскимъ людямъ приглядѣться, къ вашимъ лицамъ… Старайтесь держать себя какъ слѣдуетъ, чтобъ прежде времени не испортить дѣла!
— Смекаемъ, дядя Іоганнъ! отвѣчали воры.
— Все по дѣламъ Амура! примолвила Золотая-Пуговка.
Іоганнъ вошелъ внутри дилижанса.
— Ты, Фрицъ, сказалъ, онъ: — ты будешь въ своихъ краяхъ; знаешь какъ обходиться… Поможешь немножко другимъ; да учи разуму этого малаго: я его тебѣ поручаю.
Фрицъ, по обыкновенію, выпучилъ свои безцвѣтные глаза на харчевника и ничего не отвѣчалъ.
Хлопнулъ бичъ почтальйона; кондукторъ затрубилъ, искусно вывелъ дюжину переливовъ, и дилижансъ въ пять лошадей запрыгалъ по мостовой.
Іоганнъ и Геньйолетъ, каждый своимъ путемъ, отправились обратно къ Тамплю.
Жанъ много разъ видѣлъ Фрица въ Тамплѣ, но не говорилъ съ нимъ. Какъ только они выѣхали, Фрицъ завалился въ уголъ дилижанса, закрылъ глаза и задремалъ.
Жанъ принялся его разсматривать, и жалкій видъ новаго товарища нисколько не уменьшилъ его отвращенія. Онъ замѣнилъ его убогое, замасленное одѣяніе, замѣтилъ его щетинистую, всклоченную бороду, къ которой, казалось, цѣлыя десять лѣтъ не прикасался гребень, замѣтилъ истасканное лицо его и глубокія впадины глазъ, и мертвенно-блѣдныя щеки, и скулы съ кровавыми пятнами болѣзненнаго румянца.
Окончивъ осмотръ, Жанъ задумался, и грустныя мысли зароились въ головѣ его. Припомнились ему всѣ недавнія страданія, и сердце его сжалось, когда онъ представилъ, что еще долженъ перестрадать.
Среди этихъ черныхъ мыслей, налегалъ на него какой-то неопредѣленный ужасъ. Іоганнъ отказался отъ всякихъ объясненій; Жанъ ничего не зналъ и могъ разгадать только то, что онъ находится въ шайкѣ подкупленныхъ убійцъ.
Что-то будетъ происходить въ этомъ отдаленномъ замкѣ? Жанъ, рѣшился хитрить: притвориться вѣрнымъ соумышленникомъ и, при первомъ случаѣ, продолжая играть роль убійцы, разрушить страшный умыселъ. Но все было для него тайной: онъ не зналъ, что ждетъ его на мѣстѣ. Отъ безпрестаннаго напряженія, голова его мало-по-малу разгоралась; одиночество увеличило волненіе, и утренняя лихорадка охватила его съ новою силой.
Отъѣхавъ нѣсколько льё отъ Парижа, Жанъ растолкалъ Фрица.
— Вамъ велѣно учить меня, сказалъ онъ: — я ничего не знаю; говорите… за чѣмъ мы ѣдемъ въ Германію?
Фрицъ медленно открылъ глаза и снова защурилъ ихъ.
— Проснитесь! проснитесь! кричалъ шарманщикъ, раскачивая его: — я не могу больше оставаться дуракомъ ничего незнающимъ!
Фрицъ опять проглянулъ и тупо уставилъ глаза на товарища.
— Я зналъ одного человѣка, проворчалъ онъ глухимъ, невнятнымъ голосомъ: — ему очень бы хотѣлось быть дуракомъ, но… нельзя!
Отяжелѣвшія вѣки его, казалось, готовы были опуститься.
— Мнѣ снилось, продолжалъ онъ какъ-будто про себя. — Все одинъ и тотъ же сонъ!.. Два человѣка на краю ада… Блѣдный мѣсяцъ бѣжитъ за облаками… вдругъ крикъ… охъ!.. этотъ крикъ все сердце изрѣзалъ!..
Жанъ слушалъ открывъ ротъ; онъ не понималъ, но дрожь пробѣгала у него по жиламъ.
— Ты молодъ, продолжалъ Фрицъ: — тебѣ еще остается много лѣтъ вспоминать… Я былъ почти твоихъ лѣтъ, и не мой былъ грѣхъ… а все-таки этотъ грѣхъ какъ тяжелая льдина лежитъ у меня на совѣсти… Я не знаю кто ты, но… мнѣ жаль тебя…
Жанъ молчалъ; что-то мѣшало ему говорить.
— Мы пріѣдемъ опять туда, говорилъ Фрицъ, и сонный языкъ его едва шевелился. — Опять я увижу Адъ и кустарникъ, гдѣ нашелъ лоскутъ отъ плаща… Я пойду туда вечеромъ, въ такую же пору, при такомъ же мѣсяцѣ… стану на колѣни подъ лиственницей и… попробую молиться Богу, чтобъ увѣриться, точно ли я проклятъ…
— Да о чемъ вы говорите? проговорилъ Жанъ.
Фрицъ разстегнулъ свое истертое пальто, вытащилъ огромную бутыль, оплетенную ивовыми прутьями, которая была прицѣплена у него на поясѣ. Въ бутыли была водка; Фрицъ приложился къ горлышку и началъ тянуть большими глотками. Выпивъ добрую порцію, онъ протянулъ бутыль Жану.
— Дѣлай по-моему, сказалъ онъ: — если ужь нужно что забыть.
Жанъ отвелъ рукой бутыль; Фрицъ прицѣпилъ ее по-прежнему на поясъ и запрокинулся въ уголъ дилижанса.
Жанъ опять остался одинъ. Фрицъ захрапѣлъ. На имперіалѣ, Малу и Питуа съ своими супругами распѣвали во все горло. Веселые голоса ихъ долетали въ безмолвную внутренность дилижанса.
Жанъ снова впалъ въ тяжелое раздумье; время шло; день кончался; наступала темная, холодная ночь.
Разсудокъ Жана былъ потрясенъ: черныя мысли толпились у него въ головѣ; въ потьмахъ мерещились ему страшные призраки. Въ его семьѣ уже было одно несчастное, безумное существо: можетъ-быть, и голова Жана была не такъ надежна, какъ у другихъ людей. Бѣды, нещадно налетѣвшія со всѣхъ сторонъ, истощили его силы; онъ чувствовалъ, что мысли его начинали путаться, колебаться, какъ во вчерашнемъ похмѣльѣ.
Онъ далъ бы все на свѣтѣ, чтобъ имѣть въ эту минуту друга-помощника.
Но онъ былъ одинъ. Подлѣ него спалъ человѣкъ, у котораго муки совѣсти вырывали въ просонкахъ страшныя рѣчи. Жанъ слушалъ, изрѣдка разбиралъ невнятныя слова, все одни и тѣ же слова; «грѣхъ! адъ! убійство!»
У Жана кружилась голова.
На вискахъ его выступилъ холодный потъ; кровавый заключенный имъ договоръ вдругъ представился ему во всемъ ужасѣ, невозвратнымъ, неизбѣжнымъ. Онъ раскрылъ дрожащую руку, какъ-будто хотѣлъ выбросить рукоятку ножа…
Онъ уже не видѣлъ Фрица, но слышалъ его хриплое дыханіе, и воображеніе рисовало предъ нимъ испитою, печальную фигуру спутника. Когда дилижансъ пріѣзжалъ на станцію, свѣтъ фонарей западалъ внутрь дилижанса. Безжизненная фигура Фрица выступала изъ темноты, и Жанъ видѣлъ его глаза, открытые, неподвижные, будто мертвые.
Когда карета отъѣзжала, и темнота наставала еще гуще, холодъ пробѣгалъ по жиламъ шарманщика: эта страшная, скрывающаяся въ темнотѣ голова возникала предъ нимъ въ неясномъ свѣтѣ. Жанъ закрывалъ глаза; но видѣніе не исчезало; онъ видѣлъ его закрытыми глазами; хотѣлъ молиться и не могъ; — вздумалъ о демонѣ и, въ безумномъ страхѣ, ему показалось, что сатана утверждаетъ его договоръ, что тутъ же, рядомъ съ нимъ, сидитъ адское существо.
Потомъ настигали его другія грезы. Непрерывный шумъ колесъ казался ему глухимъ ропотомъ заливающаго его моря.
Вслѣдъ за тѣмъ слышались тысячи смутныхъ, неясныхъ голосовъ и безчисленная толпа появлялась вокругъ, тѣснилась къ нему, душила его. Среди этого страшнаго говора, пѣсни, долетавшія съ имперіала, какъ-то заунывно звенѣли у него въ ушахъ, терзали ему душу, какъ адскія насмѣшки.
Жанъ приходилъ въ себя и чувствовалъ, что онъ одинъ, озябшій, дрожащій; кругомъ глухая, полная страховъ темнота.
До Бога не доходили его жалобы. Лихорадка била его; зубы у него щелкали.
О! далеко, далеко, въ мерцаньи прозрачной парижской ночи, видѣлись ему два туманные призрака: они носились передъ нимъ, смущенные, обнявшись, потупивъ глаза и слившись устами…
Онъ не зналъ; онъ хотѣлъ сомнѣваться; но двойственное видѣніе близилось, близилось… Какъ они были хороши! Какъ они были счастливы!..
Желѣзной рукой повело по сердцу Жана… То была Гертруда, все еще любимая Гертруда; то былъ юноша съ свѣтлыми кудрями, съ женственной улыбкой, — юноша, котораго голосъ ругался надъ его муками!
Еслибъ въ эту минуту Жанъ ощутилъ въ рукѣ рукоятку ножа, онъ не упустилъ бы случая…..
Вдругъ Фрицъ вскочилъ.
— Кажется, моя постель катится, сказалъ онъ въ испугѣ: — что за ночь! Сколько я видѣлъ крови съ-тѣхъ-поръ, какъ закатилось солнышко!..
Онъ ощупалъ вокругъ себя стѣнки кареты, бормоча несвязныя рѣчи. Потомъ Жанъ почувствовалъ, что теплая, влажная рука схватила его за шею.
— А! поймалъ я тебя! кричалъ Фрицъ. — Тебя-то я видѣлъ во снѣ!.. Это ты пустилъ мнѣ сѣдину въ бороду! Ты насыпалъ мнѣ, пеплу вмѣсто сердца!… а! убійца! убійца!
Жанъ бился; у него духъ захватывало.
Пальцы курьера вдругъ разжались.
— Да я не на своей постели, проворчалъ онъ: — помню! мы ѣдемъ въ Германію… Надо пить, чтобъ забыть!
Винный запахъ распростерся въ дилижансѣ. Фрицъ молчалъ съ полминуты: онъ пилъ.
— Хочешь? сказалъ курьеръ, не затыкая бутыли.
Жану что-то жгло въ горлѣ; безсознательно протянулъ онъ въ потьмахъ руку и приложился губами къ бутыли. Онъ пилъ до-тѣхъ-поръ, пока ему духъ не захватило.
Въ минуту изнеможенія, винные пары вдругъ кинулись ему въ голову и отняли у него послѣдній разсудокъ.
Онъ захохоталъ какъ безумный.
— Правда, пробормоталъ онъ: — этакъ можно забыть!.. А! а! изъ-за чего же я мучился?..
— Когда ты убьешь, шепнулъ ему Фрицъ: — тебѣ понадобится не одинъ глотокъ…
Жанъ пожалъ плечами и, поймавъ на лету какой-то мотивъ изъ веселой пѣсни, которую пѣли сидѣвшіе на имперіалѣ, онъ задремалъ, мурлыча:
На голосъ: тра-ла-ла,
На голосъ: тра-ла-ла!
На голосъ: тра, дери-дери!
Ла-лала!
Идіотъ Геньйолетъ нашелъ Гертруду на томъ же мѣстѣ, гдѣ они разстались: на порогѣ пассажа Ганса Дорна. Завидѣвъ своего посланца, она бросилась къ нему.
— Гдѣ онъ?..
— Я хочу су! отвѣчалъ Геньйолетъ.
Гертруда утащила его въ свою комнату и отсыпала цѣлыя пригоршни су.
Идіотъ испустилъ радостный крикъ.
— У-у! произнесъ онъ: — вотъ они! Яски-то!.. Ай да Гертрудочка! добрая!.. Братъ въ дилижансѣ, какъ баринъ.
— Въ какомъ дилижансѣ?
— Говорятъ, что онъ ходить въ такую землю, что называется Германія, далеко, далеко отсюда!
Гертруда сложила руки.
— И ты больше ничего не узналъ? прошептала она задыхающимся голосомъ.
— О, какъ же! возразилъ идіотъ: — онъ поѣхалъ туда убить человѣка.
Гертруда зашаталась.
— Онъ поѣхалъ, со старымъ лоскутникомъ Фрицомъ, продолжалъ Геньйолетъ: — у котораго сѣрое изорванное пальто, который тянетъ горькую каждый день… а дядя Іоганнъ далъ ему денегъ за то, чтобъ онъ тамъ… хватилъ.
Гертруда упала на стулъ; глаза ея сомкнулись.
Геньйолетъ смотрѣлъ на нее секунды двѣ или три; потомъ на лицѣ его выразилось странное лукавство.
— Вона, вона! подумалъ онъ: — видишь, какъ крѣпко спитъ…
Онъ прошелъ по комнатѣ на цыпочкахъ и тихо отворилъ дверь къ Гансу Дорну.
Быстрымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату.
— Желтяки тамъ, проворчалъ идіотъ, указавъ пальцемъ на шкафъ: — а дира за кроватью… вечеромъ сдѣлаю!..
Онъ прошелъ мимо лежавшей въ обморокѣ Гертруды, не взглянувъ даже на нее, и спустился съ лѣстницы, побрякивая въ карманѣ тяжелыми су.
V.
Утро Малютки.[править]
Когда харчевникъ Іоганнъ сбиралъ и провожалъ въ путь свою дружину, у мадамъ де-Лорансъ еще не начиналось утро. Въ прошлую ночь она очень-поздно воротилась и теперь отдыхала отъ двойной усталости — на балѣ Фаваръ и въ игорномъ домѣ въ Улицѣ-Пруверъ.
Часы давно пробили полдень; но плотные занавѣсы не пропускали блѣдныхъ солнечныхъ лучей; среди дня, у Малютки были сумерки.
Въ комнатѣ ея царствовала глубокая тишина, которая не нарушалась даже неизбѣжнымъ громомъ каретъ, безпрерывно снующихъ по улицамъ Парижа. Биржевой агентъ де-Лорансъ устроилъ предъ своимъ домомъ деревянную мостовую, чтобъ ѣзда не безпокоила Сары.
Внимательность эта была тѣмъ болѣе кстати, что прелестная женщина обыкновенно покоилась въ то время, когда проснувшаяся улица приходила въ самое неугомонное, шумное движеніе.
Двери были затворены; въ комнатѣ не было ни души; но пріятный огонекъ, пылавшій въ каминѣ, доказывалъ, что нѣжная заботливость лелѣяла сонъ Сары…
Она спала за полу-откинутыми занавѣсками. Ея небрежное положеніе выражало ту тихую истому, которая всегда слѣдуетъ за волненіемъ перваго сна. Она лежала лицомъ къ свѣту; изъ-подъ кружевнаго чепца выпадали великолѣпные черные локоны и густыми волнами разсыпались по бѣлой подушкѣ;. обнаженная, свѣжая, художественно-отлитая рука, откинувшись въ теплой атмосферѣ, повисла съ постели.
Полусвѣтъ, съ трудомъ проникая, сквозь плотную матерію занавѣсокъ, падалъ прямо на лицо Малютки: въ эту минуту она улыбалась такъ ясно, весело.
Ровное дыханіе тихо лилось изъ ея полуоткрытыхъ устъ; ни одной морщинки на лбу, ни одной впадинки вокругъ рта.. Не зная ея лѣтъ, можно было подумать, что это чистый сонъ дѣвственницы, невинная душа которой улыбается прекраснымъ сновидѣньямъ.
Вы поклялись бы, что это — цвѣтъ красоты, на который еще не падалъ жаркій лучъ полуденнаго солнца. Все въ ней было очарованіе; молодость такъ и брызгала съ этого чудеснаго личика; Малютка была высоко-прекрасна; никакое поэтическое воображеніе не могло бы ничего прибавить къ ея обольстительной прелести.
Можетъ-быть, помогалъ тому полу-свѣтъ; можетъ-быть, то былъ обманчивый миражъ, отраженіе одной изъ тѣхъ крылатыхъ грезъ, которыя взлетаютъ надъ временемъ и уносятъ съ собою насъ, внезапно помолодѣвшихъ, въ счастливую пору юности, — все можетъ быть, но въ этой дѣвственной красотѣ ничто, рѣшительно ничто не обличало опытной женщины, давно упившейся, пресыщенной запрещеннымъ плодомъ, — женщины, которая уже все узнала, все испытала, которая вся отдалась наслажденію, изощрилась въ порокѣ, какъ старый, пережившій желанія развратникъ. Порокъ, порокъ и время — скользнули по ней безъ слѣда, безъ признака; сны ея улыбались, какъ мирное успокоеніе.
Всякій, кто не зналъ прошлаго Сары, упалъ бы на колѣни передъ ея постелью въ благоговѣйномъ восторгѣ, какъ передъ лицемъ праведницы.
Но внѣ самой г-жи Лорацсъ всѣ окружающіе ее предметы составляли такую картину, которая очень-скоро могло всякаго вывести изъ заблужденія, Комната Малютки была убрана съ удивительнымъ вкусомъ; но въ ней все дышало пламенной, страстной фантазіей, все противорѣчило первому впечатлѣнію, — все, при первомъ взглядѣ, прогоняло мысль о невинности: можно было изумиться и почувствовать смущеніе…
Свѣтскія женщины: обыкновенно скрываютъ то, что любить, набрасываютъ скромное покрывало на свои слабости. Часто въ будуарѣ и красуется молитвенникъ, и грѣшное ложе осѣняется благодатью иконы. Но Сара берегла свое лицемѣріе для свѣта. Никто, кромѣ мужа, не входилъ въ ея комнату; она устроила изъ этой комнаты святилище, въ которомъ: грація и сладострастіе сливались въ восхитительныхъ, прихотливыхъ формахъ.
Нѣсколько богатыхъ картинъ представляли тѣ милые предметы, которые такъ нравятся холостякамъ, передъ которыми женскія опахала превращаются въ экраны. Очаровательныя картины! Нагота выступала на драгоцѣнномъ полотнѣ; въ немъ дышала любовь, то странная, то наивная. Рыцарскія нѣжности мѣшались съ утонченностью античной поэзіи; Анакреонъ подавалъ руку армидиной лѣвицѣ; геній живописи, казалось, разсыпалъ здѣсь всѣ свои розы въ ихъ полномъ, обольстительномъ развитіи.
Алкивіадъ избралъ бы эту комнату капищемъ обожаемой Венеры.
Самыя соблазнительныя картины, на которыхъ разоблачались самыя пламенныя таинства, висѣли за занавѣсками алькова. Ихъ заслоняло широкое зеркало, помѣщенное въ промежуткѣ между стѣной и кроватью. Теперь въ этомъ зеркалѣ отражалось покрывало, облегавшее чудный контуръ.
Г-жа Лорансъ собственно для себя собрала этотъ странный музеумъ; надо отдать ей справедливость; ни одинъ мужчина не входилъ къ ней въ домъ, нарушителемъ супружескихъ уставовъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не одинъ ложный или фантастическій вкусъ заставлялъ ее такъ смѣло выступать изъ границъ женской стыдливости. У ней, безъ сомнѣнія, были прихоти; но за каждой изъ этихъ прихотей непремѣнно скрывалась, тайная цѣль.
Она обдуманно, съ мыслью убирала свой храмъ. Это было чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ ея замужства, когда, г. де-Лорансъ былъ еще молодъ и силенъ.
Ибо давно уже тянулось, его медленное убійство!
Малютка хладнокровно разсчитала средства обольщенія и вѣрно направила орудія своей любви; ея комната была — пылающій горнъ, въ которомъ несчастный биржевой агентъ, истерзанный ревностію, безпрестанно разжигалъ свои усталыя страсти, и снова находилъ силы подносить къ губамъ полную чашу яда…
Нѣсколько минутъ Малютка покоилась тѣмъ тихимъ сномъ, въ которомъ мы ее застали; потомъ видѣнія ея, казалось, измѣнились и явственнѣе обнаружили существо ея натуры. На блѣдной щекѣ красавицы заигралъ румянецъ; дыханіе стѣснилось и горячей струей излетѣло изъ открытыхъ устъ; ноздри расширились, и вся она задрожала подъ покрываломъ.
Она поворотилась, запрокинувъ прекрасную головку въ густыя волны волосъ; приподняла руки и сложила ихъ на трепещущей груди.
Теперь на лицѣ ея выражалась страсть; губы ея блѣднѣли, изъ груди вырвался стонъ, въ которомъ слышалось имя Франца.
Въ эту минуту, она была дивно-прекрасна; можетъ-быть прекраснѣе, нежели подъ обманчивой маской, которая сейчасъ была случайно на нее надѣта.
Зеркало отражало чудный контуръ ея лица и формъ, обозначавшихся подъ тонкимъ покрываломъ.
Прошло еще нѣсколько минутъ, и лицо Малютки снова измѣнилось.
Щеки ея поблѣднѣли; брови сдвинулись; около рта образовались морщины, и губы судорожно сжались.
Она быстро, энергически отвернулась. Ее стало видно только въ зеркало: въ немъ отразилось лицо, вспыхнувшее гнѣвомъ.
Цѣлая пропасть была между ея улыбкой кроткой, ясной, — и другой, сладострастной улыбкой; и еще такая же пропасть лежала между ея сладострастной улыбкой и выраженіемъ внезапнаго пылкаго гнѣва, нагнавшаго морщины на чело, неизмѣнно-прекрасное. Руки ея безсознательно шевелились; она захватила край покрывала и стиснула его такъ, что потомъ онъ остался смятымъ, какъ-будто скрученнымъ.
Казалось, Малютка искала оружія.
Будуаръ сохранялъ видъ сладострастной нѣги; пріятный, робкій свѣтъ скользилъ по соблазнительнымъ картинамъ; кругомъ разливался теплый воздухъ, въ которомъ не слышно было никакого пошлаго аромата съ сомнительной сладостью; но было въ немъ какое-то дыханіе, раздражающее, неопредѣленное, тонкое, проницательное, которое, казалось, отдѣлялось отъ самой красавицы.
Это былъ все еще храмъ любви; но богиня уже превращалась въ Фурію; Венера нахмурила брови, и на челѣ ея, вмѣсто цвѣтущаго вѣнка, очутились трагическія змѣи.
Она силилась; виски ея стали влажны; изъ сжатыхъ губъ вырывались невнятныя полуслова.
Между этими полусловами опять мелькнуло имя; нельзя было разобрать его, но то было имя мужчины.
И — горе этому ненавистному мужчинѣ! горе!.. Злобенъ былъ сонъ Сары; ея пылающія уста, казалось, просили крови.
Волненіе Малютки увеличивалось; она сбирала, казалось, усилія. Шея ея выпрямилась, и медленно приподнялась голова, могучая и страшная.
Она сжала руки такъ, что суставы хруснули, какъ-будто силилась задушить врага. Изъ сжатыхъ губъ ея опять вырвалось имя, на этотъ разъ оно произнесено было внятно.
— Францъ!.. сказала она.
Брови ея сдвинулись, голова въ изнеможеніи опустилась на подушку. То былъ отдыхъ послѣ побѣдной борьбы.
Такъ лежитъ пантера безпечная, граціозная, когда добыча ея перестала шевелиться.
Вся жизнь Малютки отразилась въ этихъ трехъ фазахъ сна, — та странная жизнь, которая въ свѣтѣ улыбалась невинная, спокойная, та жизнь втайнѣ, жаждущая наслажденій, которая отъ страстной нѣги путемъ порока доходила до преступленія.
Подъ маской невинности скрывался розовый вѣнокъ вакханки, подъ облетѣвшими розами — золото и кровь!..
Сара проснулась. Взоръ ея упалъ на зеркало, въ которомъ отражалось лицо, полное усталости; она приподнялась и съ безпокойствомъ подняла голову вплоть къ самому зеркалу.
Она посмотрѣлась пристально, — и вдругъ печаль набѣжала на чело ея: морщинка тонкая, чуть-замѣтная, обозначилась у ней на вискѣ…
Въ ужасѣ Малютка опустила влажные глаза и нѣсколько секундъ оставалась неподвижною, боясь взглянуть въ обличительное стекло. Потомъ на щекахъ ея выступилъ легкій румянецъ; казалось, она возмутилась оскорбленіемъ, которое нанесло ей зеркало; она бросила на него вызывающій взглядъ, — морщинка исчезла.
На губахъ ея мелькнула гордая улыбка; она откинула назадъ свои пышные черные волосы и сѣла на постелѣ.
— Нина! проговорила она.
Это имя, произнесенное почти шопотомъ, казалось, замретъ между занавѣсками; не смотря на то, дверь въ одну минуту отворилась, и молодая, стройная дѣвушка приблизилась къ постели безъ малѣйшаго шума. Ея легкіе, мягкіе шаги были не слышны на пухлой шерсти ковра.
Обшитый кружевами пеньюаръ накрылъ плечи Сары, а босыя ноги помѣстились въ бархатныя туфельки.
Начался туалетъ. Теплая вода струилась по ея изящному тѣлу и сбѣгала въ благовонный бассейнъ.
Нина, живая, ловкая, казалось, играла вокругъ своей госпожи; рука ея быстро скользила по юному, свѣжему существу Сары.
Мадамъ Лорансъ еще не нуждалась въ томъ драгоцѣнномъ, чудесномъ искусствѣ, предъ которымъ исчезаютъ морщины, измѣняется цвѣтъ волосъ и даже на увядшихъ щекахъ выступаетъ свѣжая, живая, краска. Но года уходили; близился день, когда полезный даръ Нины могъ сдѣлаться неоцѣненнымъ для Сары.
И Нина едва-ли не была любимицей: Сара питала къ ней лестную довѣренность, соообщала ей рѣшительно все, что не слишкомъ-нужно было скрывать.
Остальное, можетъ-быть, Нина угадывала…
При ней одной совершались первыя подробности туалета; потомъ, когда другой пеньюаръ теплой тканью обхватилъ освѣженныя плечи Малютки, Нина тронула колокольчикъ, и въ спальню вошла еще дѣвушка.
То была камеристка втораго разряда, непосвященная въ сокровенныя таинства вставанья; она никогда не замѣчала этой непріязненной морщинки, которую Нина, входя неожиданно, не разъ поставляла на видъ.
Сара сидѣла плотно закутанная въ складки своего пеньюара. Дѣвушки собрали густые волосы ея косы, которая подъ ловкимъ гребнемъ струилась нисходящими кольцами. Двѣ блестящія плетеницы, длинныя, тяжелыя, свернулись назади, а впереди остались обильныя смоляныя пряди, какъ изящная рамка вокругъ личика красавицы.
Сара, безпечная, какъ-бы утомленная, спрятала подъ пеньюаръ свои зябкія руки. Глаза ея были вполовину опущены, и на щекахъ шелковистою бахрамой лежали рѣсницы; казалось, она лѣниво продолжала начатую нѣгу.
Когда камеристки кончили свое дѣло, Малютка разсѣянно взглянула въ стоявшее передъ ней зеркало. Вѣрное стекло показало ей блистательную красоту ея головки.
Камеристки ждали. Малютка слегка кивнула головой въ знакъ одобренія, и дѣвушки улыбнулись отъ удовольствія.
Потомъ Сара какъ-будто нехотя встала. Пеньюаръ упалъ; узкій корретъ обрисовалъ всю прелесть тонкой, гибкой таліи.
Надъ корсетомъ гармоническими складками легло утреннее платье, изъ-подъ котораго кокетливо выходила сильфидина шейка.
Туалетъ конченъ. На устахъ Малютки еще лежала та гордая улыбка, съ которой она любовалась своей красотой.
— Хорошо ли на мнѣ?.. прошептала она.
Камеристки принялись льстить; но зеркало, незнавшее лести, говорило больше ихъ.
Сара была прелестна, и сознаніе собственной красоты сіяло на лицѣ ея ослѣпительнымъ ореоломъ.
Туалетъ продолжался съ часъ, и во все это время Малютка не говорила ни слова.
Только тогда, какъ Нина накинула ей на плеча богатый индійскій кашмиръ, она спросила наконецъ о здоровьѣ мужа.
— Г. де-Лорансъ очень-боленъ! отвѣчала Нина.
— И ты не сказала мнѣ! вскричала Малютка, переставъ улыбаться и выразивъ на лицѣ сильное безпокойство: — стало-быть, онъ дурно провелъ ночь?
— Очень-дурно, возразила камеристка, копируя своимъ плутовскимъ личикомъ выраженіе лица Сары.
— Боже мой. Боже мой! проговорила Малютка: — чего бы не дала я, чтобъ воротить ему здоровье!
Нина потупила глаза, какъ-бы боясь ихъ неумѣстной откровенности. Другая, не столь довѣренная камеристка, была простодушно тронута и отъ всего сердца сочувствовала тоскливому безпокойству г-жи Лорансъ.
— Два доктора съ самаго утра тамъ, сказала Нина: — человѣкъ г-на де-Лоранса говоритъ, что они, по-видимому, очень-встревожены.
— Я должна его видѣть! вскричала Сара, бросивъ свою граціозную безпечность: — бѣдный Леонъ!.. А я — преспокойно сплю!
Она съ живостью бросилась къ двери, которая вела въ комнату биржеваго агента; но, переступивъ за порогъ, дала знакъ Нинѣ. Наперсница подошла.
— Вели закладывать, шепнула ей Сара.
— Пару? спросила дѣвушка.
— Пару.
Биржевой агентъ Леонъ де-Лорансъ лежалъ на постели, блѣдный, съ лицомъ искаженнымъ страданіями.
У изголовья сидѣлъ его постоянный врачъ, г. Сольнье, ученый молодой человѣкъ, подававшій большія надежды; докторъ Хозе-Мира подкрѣплялъ собрата силою своей огромной опытности.
Мира уже не занимался практикой; но имя его было почти-славно въ наукѣ, и молодой врачъ съ благодарностью принялъ бы его совѣтъ, еслибъ дѣло шло и не о членѣ семейства Гельдберга.
Уже больше часа шло между ними серьёзное совѣщаніе; они слѣдили за больнымъ и шопотомъ сообщали другъ другу свои замѣчанія.
Когда Мира смотрѣлъ на биржеваго агента, въ глазахъ его было какое-то неизъяснимое любопытство, и въ этомъ суровомъ, всегда холодномъ лицѣ теперь выражалось непонятное волненіе.
Была ли это обыкновенная озабоченность, которой предаются врачи въ трудныхъ случаяхъ? — или не инстинктивный ли это внутренній взглядъ.на самого-себя?
Мира самъ страдалъ, страдалъ жестоко, съ давнихъ лѣтъ!
Та же рука, которая приковала Леона де-Лоранса къ смертной постели, ранила и его, — и эта рана, старинная, кровавая, еще горѣла у него въ сердцѣ.
Этотъ умирающій человѣкъ былъ ему собратъ по страданію.
И передъ лицомъ этого человѣка уже не было мѣста ревности. Докторъ забылъ, что Леонъ де-Лорансъ — мужъ Малютки: онъ видѣлъ въ немъ только жертву.
Конечно, его нельзя было упрекнуть слишкомъ-мягкимъ, слишкомъ-жалостливымъ сердцемъ; въ этомъ умирающемъ, побѣжденномъ, павшемъ подъ тяжестью муки онъ видѣлъ самого-себя и — сочувствовалъ ему.
Биржевой агентъ лежалъ съ закрытыми глазами и, казалось былъ погруженъ въ безчувственную дремоту. Дыханіе его было слабо, и еслибъ не вздрагивали иногда отброшенныя на покрывало исхудавшія руки, можно было бы почесть его за мертвеца.
Мира и молодой врачъ изрѣдка переговаривались въ полголоса.
— Нужна цѣлая жизнь, чтобъ изучить всѣ проявленія нервной системы, говорилъ Сольнье: — вотъ ужь десять лѣтъ я тружусь, и — чувствую себя ребенкомъ передъ этой странной болѣзнью!.. Третьяго-дня я считалъ его спасеннымъ; мы вмѣстѣ долго гуляли и, казалось, всѣ несчастные симптомы совершенно исчезли… А сегодня ему хуже, нежели было когда-нибудь.
Докторъ-Португалецъ кивнулъ головой въ знакъ согласія; онѣ не сводилъ глазъ съ больнаго.
— Между-тѣмъ, прибавилъ Сольнье: — вы могли слѣдить за моими дѣйствіями… Вы знаете, что я преслѣдовалъ эту болѣзнь, такъ-сказать, шагъ за шагомъ съ самаго ея зародыша… Я исключительно посвятилъ себя нервическимъ болѣзнямъ, и притомъ пользовался вашими превосходными совѣтами…
Мира снова кивнулъ головою.
— Странное дѣло! продолжалъ молодой докторъ: — этотъ человѣкъ богатъ, занимаетъ положеніе въ свѣтѣ истинно-завидное, наслаждается почти-небывалымъ счастьемъ… и при всемъ томъ можно подумать, что онъ умираетъ съ печали!
Мира отвелъ на минуту глаза отъ испитаго лица Лоранса и посмотрѣлъ на товарища.
— Кромѣ его, вы никогда не видали умирающихъ съ печали?.. прошепталъ онъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Сольнье.
— А я — много жилъ и многое видѣлъ!.. Печаль похожа на медленный и вѣрный ядъ, который терпѣливая рука вливаетъ мѣрными, разсчитанными пріемами..
Докторъ замолчалъ и опустилъ глаза.
— Да, это правда! прибавилъ онъ, какъ-будто невольно: — я видѣлъ то и другое… и та и другая смерть — сходны между собою… Только одна еще страшнѣе другой! Я зналъ на своемъ вѣку человѣка, который въ-продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ каждый день вливалъ по нѣскольку капель смертнаго напитка въ чашу бѣднаго старика… Нужно было для этого безжалостное сердце!.. Но какъ ни загрубѣлъ этотъ человѣкъ, не знаю, достало ли бы у него духу вести до конца отраву печалью.
Мира снова замолчалъ; потомъ, на тонкихъ губахъ его показалась глубоко-горькая улыбка, и онъ примолвилъ:
— Для этого была бы нужна женщина!..
Молодой врачъ слушалъ съ изумленіемъ и терялся, желая разгадать тайный смыслъ этихъ словъ.
— Женщина? проговорилъ онъ: — въ-самомъ-дѣлѣ, можно привесть на это чудовищные примѣры; но въ настоящемъ случаѣ мы видимъ женщину, которая дѣлаетъ честь своему полу… я видѣлъ, докторъ, какъ она наклонялась къ этому изголовью.. Это ангелъ!
Сардоническимъ блескомъ сверкнули глаза Португальца.
— Притомъ, разсказывали, что этотъ человѣкъ — демонъ!.. проворчалъ онъ.
— Кто?
— Отравитель, который цѣлый годъ умерщвлялъ старика… И нуженъ очень-зоркій глазъ, чтобъ проникнуть въ глубину женскаго сердца!
Изумленіе Сольнье возрастало съ каждымъ словомъ его собрата. Онъ все еще не хотѣлъ понять; но въ умѣ его невольно прояснялось…
Онъ съ безпокойствомъ глядѣлъ на доктора; ему и хотѣлось и страшно было услышатъ его объясненіе.
Но докторъ молчалъ; казалось, онъ бесѣдовалъ съ тяжелыми, внезапно-вызванными воспоминаніями.
Въ эту минуту дверь отворилась: мадамъ Лорансъ, прелестная, съ выраженіемъ нѣжной заботливости на лицѣ, тихо вошла въ комнату.
Когда послышался шорохъ, Мира поднялъ глаза. Сольнье, продолжая наблюдать за нимъ, слѣдилъ за его взглядомъ, и вздрогнулъ, когда этотъ взглядъ, горькій, обличительный, упалъ на прекрасное лицо Сары.
Этотъ взглядъ стоилъ всякихъ объясненій. Теперь уже нельзя было не понять тайнаго смысла послѣднихъ словъ доктора.
Онъ самъ намекнулъ на таинственное преступленіе, о которомъ одна мысль приводила въ ужасъ молодаго врача.
Что подумать? Сара подходила на ципочкахъ; въ прекрасныхъ глазахъ ея выражалось нѣжное безпокойство, и, казалось, по этимъ блѣднымъ щекамъ сейчасъ только катились слезы.
Это была женщина любящая, существо доброе, благородное, непорочное!
Сердце молодаго человѣка забилось отъ негодованія: оскорбительна была клевета у постели умирающаго, предъ лицомъ скорбной супруги!..
Онъ взглянулъ на Хозе-Мира съ рѣшительнымъ негодованіемъ; но физіономія доктора вдругъ измѣнилась: Сольнье не нашелъ въ ней и слѣдовъ того, что такъ возмущало его.
Мира стоялъ; онъ почтительно поклонился и на холодномъ лицѣ его появилась улыбка.
Когда мадамъ Лорансъ проходила мимо его, онъ взялъ ея руку поднесъ къ губамъ съ видомъ глубокой преданности.
У биржеваго агента были тѣ странные припадки нервныхъ потрясеній, которые по временамъ даютъ больному видъ здороваго, и вслѣдъ за тѣмъ вдругъ повергаютъ его на смертное ложе. Такъ-какъ эти страданія не обнаруживаются никакими видимыми признаками въ тѣлѣ, то обыкновенно въ такихъ случаяхъ — равнодушные сомнѣваются, невѣжды смѣются, и всѣ шепчутъ слово: мнимый больной.
Въ-самомъ-дѣлѣ, эти страшныя, нервическія муки, которыя одинаково крутятъ и сильнаго и слабаго, которыя въ малый срокъ убиваютъ самые мощные организмы, эти муки по-видимому вовсе не смертельны: одержимая имя жертва можетъ прозябать до послѣднихъ предѣловъ человѣческой жизни.
Народное повѣрье даже надѣляетъ несчастныхъ, пораженныхъ этой язвой, даровымъ патентомъ на долголѣтіе.
Нѣсколько дней сряду вы видите страдальца, убитаго рядомъ мучительныхъ кризисовъ, помертвѣвшаго, изломаннаго, съ остолбенѣвшими глазами, съ обезображеннымъ лицомъ: — назавтра, Послѣ одной спокойной ночи, онъ уже ходитъ на солнышкѣ, и вы находите въ немъ такую перемѣну, какъ-будто ему вчера только слегка понездоровилось.
Кажется, будто болѣзнь играетъ этими людьми, какъ тигръ своей добычей; неумолимая рука ея безпрестанно бросаетъ ихъ на край гроба и потомъ снова поднимаетъ на ноги.
Отъ этого зла искусные практики не знаютъ средства; они еще ищутъ его, а въ ожиданіи, рекомендуютъ развлеченіе, предписываютъ счастье, ибо, по ихъ мнѣнію, эта болѣзнь — ясный признакъ и прямое слѣдствіе сильной душевной скорби.
И вотъ почему состояніе г. де-Лоранса было необъяснимо для доктора Сольнье. — Чего не доставало этому счастливцу? Онъ былъ богатъ; его уважали, ему завидовали; у него была дивно-прелестная жена, которая ухаживала за нимъ съ такой заботливостью, съ такой любовью!..
Дѣйствительно, была ли то уловка со стороны Малютки, или просто случай, только съ-тѣхъ-поръ, какъ болѣзнь биржеваго агента сдѣлалась опасною, молодой докторъ всегда заставалъ Сару у изголовья мужа.
И что за нѣжная внимательность! что за очаровательныя опасенія! что за восхитительная преданность!
Сейчасъ только Сольнье, въ разговорѣ съ Хозе-Мира, назвалъ ее ангеломъ, и, конечно, въ этомъ словѣ не было преувеличенія!
Это былъ сущій ангелъ доброты, прелести, кротости!
И докторъ Сольнье былъ сердечно оскорбленъ скептической гримасой, которою Португалецъ встрѣтилъ энтузіазмъ его.
Когда эта гримаса вдругъ исчезла съ лица Хозе-Мира и вмѣсто ея явилась почтительная улыбка, Сольнье подумалъ, что онъ ошибся; ему показалось невѣроятнымъ, чтобъ могъ человѣкъ сомнѣваться въ достоинствахъ Сары! …..
Она подошла къ постели, проворно, но граціозно, и даже не успѣла отвѣтить на поклоны докторовъ.
При видѣ мужа, на лицѣ ея изобразилось горькое состраданіе; можно было подумать, что у ней сердце разорвалось.
— Скажите мнѣ правду, прошептала она, выговаривая слово за словомъ: — о! не скрывайте отъ меня ничего!.. Опасенъ онъ?..
— Нѣтъ еще, холодно отвѣчалъ Мира.
Малютка оглянулась на него; въ глазахъ ея выражалось что-то неопредѣленное.
Сольнье, замѣтивъ мелькомъ ея взглядъ, увидѣлъ въ немъ благодарность и какъ-будто боязливое сомнѣніе.
— Надѣйтесь, сударыня! сказалъ онъ: — здоровье г. де-Лорацса все въ томъ же положеніи; вы знаете, что его сильно разстроиваютъ эти припадки.
— Что за ужасная болѣзнь! проговорила Малютка сквозь слезы: — Боже мой! Боже мой! Тебѣ не угодно спасти его!.. Вчера, послѣ васъ, докторъ, прибавила она, обращаясь къ Сольнье: — я думала, что могу уйдти… онъ былъ такъ хорошъ; казалось, совсѣмъ не страдалъ… а теперь, черезъ нѣсколько спокойныхъ часовъ, его едва можно узнать!..
Малютка закрыла лицо руками и извлекла изъ груди своей тяжелый вздохъ.
— О!.. о!.. произнесла она, какъ-бы не имѣя силъ говорить больше: — я не переживу этого!..
Сольнье бросилъ на Португальца взглядъ, который значилъ:
— Видите ли?.. и эту женщину вы вздумали обвинять!
Мира опять скорчилъ свою горькую улыбку, потому-что Малютка стояла къ нему спиной.
Больной слабо пошевелился и открылъ немного глаза. Малютка наклонилась къ изголовью, взяла его руки и стала грѣть въ своихъ рукахъ.
Конечно, Сольнье думалъ такъ, какъ всякій подумалъ бы на его мѣстѣ, а Португалецъ имѣлъ свои причины строить гримасы: всякій сказалъ бы, что Сара — кроткій ангелъ, слетѣвшій облегчить и утѣшить страдальца.
Между женщиной, которую мы недавно видѣли въ будуарѣ, въ опытныхъ рукахъ двухъ камеристокъ, и женщиной, склонявшейся теперь надъ этимъ страдальческимъ ложемъ, — была неизмѣримая разница. Вы пожелали бы эту вдругъ преображенную красоту украсить благочестивымъ чепчикомъ сестры милосердія: робкіе лучи трепетали въ зрачкахъ красавицы; казалось, это лицо неспособно выражать ничего, кромѣ неутомимаго терпѣнія и набожной сострадательности сидѣлки.
Замѣтивъ ее, биржевой агентъ сдѣлалъ усиліе приподняться, — но не могъ, потому-что былъ слишкомъ-слабъ. Голова его тяжело лежала на подушкѣ. Благодѣтельное вліяніе присутствія Сары скоро обнаружилось: морщины на лбу больнаго мало-по-малу пропали; сжатыя брови раздвинулись; онъ продолжалъ лежать съ полузакрытыми глазами, какъ-будто еще не очнувшись отъ сна и боясь, чтобъ не исчезло милое видѣніе.
— Каково тебѣ, другъ мой? тихо сказала Малютка.
При звукѣ этого голоса, больной задрожалъ и открылъ глаза. — Онъ взглянулъ на жену, и въ этомъ взглядѣ видна была робкая радость. То былъ рабскій взглядъ: въ немъ высказывалась покорная душа, упорная любовь, которую не могли побѣдить долгія муки.
— Мнѣ было тяжело нынѣшнюю ночь, отвѣчалъ онъ слабымъ, измѣнившимся голосомъ.
— Зачѣмъ же было не позвать меня? проговорила Малютка тономъ упрека.
Г. де-Лорансъ потупилъ глаза и ничего не сказалъ.
Сольнье подошелъ.
— Теперь лучше, сказалъ онъ: — кризисъ кончился, и если не случится ничего особеннаго, день будетъ хорошъ.
— Будетъ то, что будетъ! проворчалъ Португалецъ.
Онъ продолжалъ смотрѣть на Малютку съ холоднымъ любопытствомъ; но сквозь эту наружную безчувственность уже проникала проснувшаяся страсть.
Сара была — судьба его; онъ склонялся предъ ея волей, какъ склоняется мусульманинъ предъ буквой Корана.
Онъ одинъ зналъ все, что существуетъ между ей и мужемъ: — онъ одинъ могъ проникнуть въ глубину души Малютки.
Сольнье взглянулъ на Мира, ожидая его мнѣнія; но прежде, нежели Португалецъ собрался говорить, Сара просіяла отъ радости.
— Какъ мнѣ было страшно, сказала она: — мой бѣдный Леонъ, когда ты лежалъ на этой постели неподвижный, блѣдный!
— Благодарствуй, прошепталъ биржевой агентъ: — постараюсь увѣрить тебя, что я счастливъ.
Сольнье изъ скромности отступилъ назадъ, и потому ничего не слышалъ; но разговоръ этотъ долетѣлъ до слуха Хозе-Мира, который стоялъ на прежнемъ мѣстѣ.
И Хозе-Мира спрашивалъ самъ себя:
— Какой смертельный ножъ кроется подъ этими ласками?..
Незамѣтный знакъ, сдѣланный ему Малюткой, быль какъ-будто отвѣтомъ на этотъ вопросъ.
— А я шла сюда говорить объ удовольствіяхъ, веселостяхъ, сказала она: — ты не знаешь? отъѣздъ нашего семейства ускоренъ нѣсколькими днями… и ныньче все утро, думая о тебѣ, я говорила: бѣдный Леонъ! я должна кое-что загладить передъ нимъ; часто мои фантастическія прихоти мучили его, и можетъ-быть… ужасная мысль!.. можетъ-быть, и я была немножко причиной этой болѣзни, которая приводитъ насъ въ отчаяніе.
— О!.. произнесъ биржевой агентъ, думая, что онъ бредить, между-тѣмъ, какъ слабость одолѣвала его: — болѣзнь — Божіе наказанье, Сара… а ты… ты утѣшеніе, услада!
Малютка нѣжно пожала руки своего мужа.
Португалецъ нахмурился; онъ какъ-бы предчувствовалъ что-то страшное.
Докторъ Сольнье любовался издали и раздумывалъ, какимъ образомъ привилась къ г-ну де-Лорансу, человѣку счастливѣйшему въ мірѣ, болѣзнь, свойственная только уязвленной душѣ…
— Тамъ, продолжала Сара: — въ замкѣ Гельдбергъ… я скажу тебѣ все, что я думала сегодня утромъ, Леонъ!.. Мы будемъ одни среди толпы… то будутъ прекрасныя минуты!
— Это будетъ для меня рай!.. проговорилъ г. де-Лорансъ въ восторгѣ.
— Но ты такъ страдаешь, такъ слабъ! сказала Сара, взглянувъ искоса на Мира: — перенесешь ли ты эту поѣздку?
Взглядъ, брошенный на Мира, былъ приказаніемъ; Португалецъ притворился, будто не понялъ.
— Чтобъ быть съ тобою, отвѣчалъ г. де-Лорансъ: — у меня на все достанетъ силы…
— Невозможно! сухо прервалъ Мира.
Малютка вздрогнула, какъ вождь, пораженный съ тылу своими же солдатами.
Сольнье приблизился.
— Не произнося такого рѣшительнаго приговора, сказалъ онъ: — я думаю, что далекое путешествіе можетъ имѣть непріятныя послѣдствія.
— Не говорите этого! вскричалъ больной, и щеки его покрылись легкимъ румянцемъ: — вы, опытные врачи… вы все знаете… но моей болѣзни не знаете!
— Дѣйствительно, прервалъ опять Португалецъ тѣмъ же сухимъ, рѣзкимъ тономъ.
Лорансъ взглянулъ на него съ испугомъ. Малютка не шевелилась и сидѣла къ нему спиной.
Но она старалась преодолѣть себя. Губы ея невольно сжимались, и нервическая гроза обнаруживалась въ ней судорожными движеніями пальцевъ.
Лорансъ покачалъ головой, не отдѣляя ее отъ подушки.
— Нѣтъ, нѣтъ, мой другъ! тихо сказалъ онъ, обращаясь къ Хозе-Мира: — вы не знаете, чѣмъ я страдаю, и этотъ ангелъ, котораго Богъ послалъ утолять мои мученія, Сара — не разгадала тайны моего сердца…
Въ этихъ словахъ была такая горькая неправда, что сама Сара, никогда незнавшая угрызеній совѣсти, смутилась; но смущеніе ея было минутное.
Едва опустила она глаза, какъ тотчасъ же подняла ихъ съ улыбкой.
Съ нѣжною, дивно-поддѣльною признательностью, прижала она руки больнаго къ груди своей.
И Лорансъ улыбался; по какая горькая скорбь скрывалась подъ этой улыбкой!..
Онъ сбиралъ всѣ усилія, чтобъ сохранить послѣднее достояніе, какое только оставалось ему: мнѣніе свѣта о его счастіи.
Молодой врачъ ничего этого не видѣлъ: но Мира, какъ въ книгѣ, читалъ въ душѣ больнаго.
Нечего говорить, какое истинное участіе возбуждали въ немъ эти страданія. Но чувство его было преимущественно эгоистическое; онъ самъ страдалъ еще, страдалъ отъ подобной же язвы; жестокая рука, казалось, тяготѣла надъ нимъ, и онъ пытался мстить.
— Не надо мнѣ говорить, продолжалъ биржевой агенть, притянувъ къ груди своей руку Сары: — что это путешествіе можешь быть вредно для меня… Парижъ меня убиваетъ!.. Я знаю это, я чувствую… У меня еще найдутся силы, когда эта желѣзная рука, которая давить мнѣ душу, оставитъ меня въ покоѣ… Когда мы уѣдемъ?
— Надо знать… началъ — было Сольнье, не смѣя произнести мнѣнія противъ опытности своего собрата.
Лорансъ сдѣлалъ нетерпѣливый, сердитый жестъ.
Малютка воспользовалась случаемъ, удобнымъ для ея комедіи.
— Успокойся, другъ мой, ласково сказала она: — г. Сольнье говоритъ правду… Докторъ Мира намъ совершенно преданъ, ты это знаешь, и мы должны быть увѣрены въ его знаніи… Если, въ-самомъ-дѣлѣ, это путешествіе…
— Я думаю… въ третій разъ прервалъ Португалецъ тѣмъ же рѣзкимъ, сухимъ тономъ.
Прежде нежели онъ высказалъ свою мысль, Малютка спокойно, чрезвычайно-натурально обратилась къ нему; но когда она обернулась, лицо ея приняло то поразительно-страшное выраженіе, которое мы уже не разъ видѣли; бѣлыя губы ея дрожали; неподвижные глаза, горѣли и леденили того, на кого были устремлены.
Мира пытался выдержать этотъ взглядъ; но чрезъ минуту вѣки его опустились, будто яркій свѣтъ поразилъ ихъ, и руки его безсознательно зашевелились, какъ-бы отъискивая опоры.
Онъ повернулся въ креслахъ; кашлянулъ и обратился за помощью къ огромной золотой табакеркѣ, которую умѣлъ открывать съ такимъ докторскимъ видомъ. Ничто не помогло: очевидное, непреодолимое смущеніе замѣнило на его лицѣ суровую безчувственность.
А между-тѣмъ, глаза его невольно смотрѣли на Малютку.
Ротъ Сары открылся, губы зашевелились и, не издавъ ни звука, сказали:
— Я хочу!
Не дожидаясь отвѣта, Малютка отвернулась.
Послѣдовало минутное молчаніе; потомъ Хозе-Мира, едва переводя духъ, продолжалъ прерванную фразу:
— Я думаю, повторилъ онъ заминаясь и придумывая новую фразу: — мнѣ кажется, что я высказалъ свое мнѣніе слишкомъ-рѣзко… Можетъ-быть, путешествіе и не будетъ вредно, если сообразить все… можетъ-статься даже, что оно подкрѣпитъ здоровье нашего друга…
— Я именно такъ думалъ, сказалъ Сольнье.
— Всѣ противъ меня, продолжалъ Мира, стараясь улыбнуться: — охотно уступаю и отъ всего сердца даю свое согласіе.
Лицо больнаго прояснѣло отъ удовольствія. Сара наклонилась къ дему и поцаловала его въ лобъ.
— Мы отправимся на-дняхъ, сказала она.
Биржевой агентъ смотрѣлъ на нее въ восторгѣ.
— Сара!.. Сара! говорилъ онъ: — сжалишься ли ты надо мною?..
— Тс!.. увидишь!.. отвѣчала Сара пугливымъ тономъ.
— Ты такъ часто говорила мнѣ, что не можешь любить меня!
— Не всегда говорятъ правду… иногда ошибаются…
— Такъ я могу надѣяться?
Сара улыбнулась упоительно-привѣтно.
Леонъ де-Лорансъ, утомленный сильными ощущеніями, закрылъ глаза. Ему хотѣлось продлить это мгновеніе, единственное въ его жизни, но слабость одолѣла его; мысли его отуманились, — онъ затихъ.
Блѣдное лицо больнаго сіяло довольствомъ; надежда, какъ бальзамъ, исцѣлила его раны своимъ прикосновеніемъ. Онъ былъ счастливъ.
VI.
Утро Франца.[править]
Францъ проснулся не такъ рано, какъ Малютка; его ночь протянулась за полдень; но Боже мой, какъ несходны были его сны съ грезами г-жи де-Лорансъ!
Ему снились — радость, веселье, проказы; можетъ-быть, роскошныя воспоминанія приводили къ его устамъ и Сару; но съ этимъ прекраснымъ именемъ, конечно, Никакъ не вязалась мысль мщенія, и во снѣ у Франца было такъ же мало трагическаго, какъ и наяву.
Любовь свѣжая, прекрасная, дѣтское тщеславіе, золото, великолѣпіе, улыбки…
Онъ проснулся счастливымъ, взглянулъ на свой пышный альковъ, пощупалъ богатый шелковый занавѣсъ, и голыми ногами вскочилъ на мягкій коверъ.
Какъ все это прекрасно, какъ все хорошо!.. Фи! вчерашній чердакъ!
Развѣ Францъ когда жилъ на чердакѣ? Онъ, право, не помнилъ!
Онъ созданъ былъ для этой блестящей роскоши; это богатство такъ шло къ нему! тутъ онъ былъ въ своей сферѣ, и прошлая бѣдность казалась ему оскорбительнымъ сномъ.
Зимнее солнце пробивалось сквозь вышитый тюль, драпировавшійся на окнахъ. Свѣтъ игралъ на новомъ коврѣ и оживлялъ его свѣжіе цвѣта; небо, казалось, улыбалось… О! какъ прекрасна жизнь!…
Сердце Франца сильно билось; радость тѣснила грудь его.
Мёбель Монбро, разставленная безъ него вчера вечеромъ, красовалось изяществомъ формъ и отдѣлки. Францъ ходилъ изъ комнаты въ комнату, останавливался, предъ художественными группами Кумберворта или Прадье, любовался, ложился на диваны, вскакивалъ, и не зналъ, куда дѣть свою веселость…
Слуги еще не успѣли достать ему; онъ былъ одинъ въ своей обширной квартирѣ.
Намявъ диваны, наскакавшись на коврахъ, онъ возвратился въ спальню и сѣлъ передъ палисандровымъ столикомъ, до которомъ вчера разбросалъ свой выигрышъ, золото и билеты, запахнулъ атласные отвороты пышнаго халата и началъ любоваться своими соровищами.
Съ лихорадочнымъ жаромъ принялся онъ за работу, тщательно, въ симметріи разставлялъ столбики луидоровъ и считалъ какъ кассиръ, вычисляющій дневной барышъ.
Но на половинѣ счета, внезапная мысль блеснула въ головѣ его; вычисленія кончены; онъ сильно ударилъ кулакомъ по столу, и шеренги смѣшались.
Золото и ассигнаціи разсыпались въ миловидномъ хаосѣ. Безпорядокъ иногда бываетъ кстати, и настоящій любитель, скупецъ-артистъ, съ удовольствіемъ опускаетъ дрожащія руки въ звонкую груду…
Но Францъ былъ далеко не скупецъ: онъ бросилъ на свои сокровища разсѣянный, утомленный взглядъ, и уже не думалъ о нихъ.
Опустившись въ кресла Помпадуръ, онъ началъ мечтать.
Къ нему воротились мысли, которыя вчера такъ занимали его голову: отецъ, семейство, имя, богатство; и этимъ размышленіямъ Францъ не видѣлъ конца: то были предположенія, возможности, упоительныя надежды, въ которыхъ не было ничего вѣрнаго.
Францъ былъ въ безпечномъ расположеніи духа; онъ отбросилъ эти трудныя размышленія и предался мыслямъ о Денизѣ.
Тутъ только кротость и радость! Францъ откинулъ голову; глаза его были полузакрыты, ротъ полуоткрытъ; онъ бесѣдовалъ съ вчерашними веселыми воспоминаніями, и чѣмъ болѣе думала онъ о Денизѣ, тѣмъ болѣе любилъ ее. Онъ видѣлъ ее, благородную, откровенную; прекрасный образъ ея былъ напечатлѣнъ въ душѣ Франца, и ясный, спокойный свѣтъ окружалъ ея головку. Вчера, можетъ-быть, Францу хотѣлось чего-нибудь болѣе романическаго, нежели свиданіе у Ганса Дорна; теперь онъ безсознательно радовался, теперь онъ былъ счастливъ тѣмъ, что чистый покровъ дѣвственницы сохранился незапятнаннымъ.
Но развѣ могла она поколебаться или впасть въ заблужденіе? Францъ трепеталъ отъ удовольствія и самолюбія каждый разъ, когда говорилъ себѣ: «она меня любитъ!..»
Дениза представлялась ему единственнымъ въ мірѣ перломъ; онъ воспользовался бы урокомъ Гризье противъ каждаго, кто вздумалъ бы утверждать, что есть на свѣтѣ женщина, подобная мамзель д’Одмеръ.
И эта женщина любила его, — любила не съ той только поры, какъ счастіе улыбнулось ему, какъ сдѣлался онъ сыномъ принца, но давно, давно; она любила его бѣднаго, ничтожнаго, безъ имени!
Радость его соединялась съ серьёзною, глубокою признательностью; вѣтренный ребенокъ дѣлался человѣкомъ и углублялся въ мысль, которая, какъ молитва, стремилась къ Богу.
Потомъ шаловливая веселость блестѣла въ глазахъ его; въ мечтахъ его являлась живая, милая Гертруда.
Вездѣ вокругъ него пріятные образы, вездѣ дружескія лица!
Звонокъ, дернутый робкою рукой, зазвенѣлъ тихо; Францъ не слыхалъ. Позвонили въ другой разъ, потомъ въ третій; наконецъ, ключъ довернулся въ передней двери, и кто-то вошелъ безъ его немощи.
Францъ не думалъ о предосторожностяхъ. Только сладкій, пріятный голосъ привратницы вывелъ его изъ размышленій.
Добрая женщина остановилась на порогѣ спальни и, увидѣвъ разбросанное на столѣ золото, почтительно сняла очки.
— Извините, сударь, сказала она съ глубокимъ поклономъ: — что я вошла, отворивъ дверь своимъ ключомъ… но вы не изволили слышать звонка.
Франкъ выпрямился на своихъ креслахъ; привратница продолжала:
— Что и говорить! молодость, такъ молодость и есть! Не то, что тѣ старше скряги, — мужчина съ дамой лѣтъ пятидесяти или пятидесяти-пяти, можетъ-быть и шестидесяти, — которые здѣсь прежде жили… гдѣ имъ было такъ убрать комнаты! Какъ можно! У нихъ была старая мёбель, коммоды, столы съ змѣйками на ножкахъ, стулья соломенные, кресла допотопныя!..
— Вы вѣрно пришли сказать мнѣ о слугѣ, о которомъ я васъ просилъ? сказалъ Францъ.
Привратница надѣла очки, чтобъ опять почтительно снять ихъ.
— Прекрасно! продолжала она, осматривая комнату: — прекрасно! прекрасно!.. Ахъ, Господи, какъ прекрасно!.. Какъ же вамъ странно должно быть все это послѣ…
Она не кончила; дипломатическій инстинктъ говорилъ ей, что фраза выйдетъ опасная.
— Наверху, на чердакѣ? спросилъ Францъ, улыбаясь.
Привратница распустила огромный синекрасный клѣтчатый шатокъ и громко утерлась имъ, чтобъ скрыть свое смущеніе.
— Ахъ, какъ прекрасно! продолжала она: — честь дѣлаетъ дому такой жилецъ… и экипажи у воротъ останавливаются!
Вдругъ привратница вскрикнула:
— Ахъ, какая я глупая! и забыла про экипажъ-то! А эта дама тамъ ждетъ!
— Какая дама? быстро спросилъ Францъ.
Маленькіе глаза привратницы пріятно заморгали.
— Прекрасная дама, отвѣчала она: — она непремѣнно желаетъ васъ видѣть.
— Зовите.
Прежде, когда Францъ былъ тамъ, наверху, ему объявили, что въ домѣ дамъ не принимаютъ; но эта строгость нравовъ простиралась только на чердаки; добродѣтель въ Парижѣ сурова только къ маленькимъ жильцамъ.
Въ первомъ этажѣ прилична свобода нравовъ; съ одной стороны оно и выгодно, а съ другой какъ человѣку, платящему двѣ тысячи экю въ годъ, высказывать истины, расточаемыя жильцамъ въ пятьсотъ франковъ?
Неприлично!
— Я такъ и думала, что вы пріймете, продолжала привратница, придавая своему морганью плутовское значеніе: — впрочемъ, не смѣла себѣ позволить…
— Зовите, зовите, повторилъ Францъ.
Привратница сдѣлала поклонъ туловищемъ, головой и очками.
Францъ едва успѣлъ повязать галстухъ, какъ привратница снова вошла въ сопровожденіи дамы съ опущеннымъ вуалемъ.
— Два письма, про которыя я было-забыла, сказала она, положивъ ихъ на столъ, и скромно удалилась.
Францъ оставилъ письма, чтобъ принять прекрасную посѣтительницу, которую онъ узналъ и подъ вуалемъ.
Это была г-жа де-Лорансъ.
Вошедши, Сара съ невыразимымъ изумленіемъ увидѣла окружавшую ее роскошь. Она никогда не была у Франца, но знала, что онъ бѣденъ; она думала найдти его въ бѣдной комнаткѣ школьника, съ тощею постелью, съ хромымъ бюро, разноклинными стульями, съ графиномъ на окнѣ и трубками.
Она даже разсчитывала на эту скудость для эффекта своего прихода; она думала уничтожить, поразить, ослѣпить.
Не смотря-на то, Малютка была такъ опытна, что не обнаружила своего непріятнаго изумленія; когда она подняла вуаль, въ лицѣ ея изображалось нѣжное, заботливое участіе.
Францъ подвелъ ее къ дивану и сѣлъ подлѣ нея.
— Вы не ждали меня? сказала она.
— Признаюсь… началъ-было Францъ.
— Вы удивились, увидѣвъ меня?
— Я особенно счастливъ…
Сара коснулась рукою его лба.
— Двадцать-четыре часа не слышать васъ! продолжала она. — Когда я узнала, что ваша жизнь въ опасности… ахъ, Францъ, вы не можете себѣ представить моего безпокойства!
Францъ покраснѣлъ; онъ дѣйствительно не представлялъ себѣ ничего и въ глубинѣ сердца каялся.
Сара томно взглянула на него своими большими черными глазами; Францъ еще никогда не видѣлъ ее такою прекрасною.
Онъ пробормоталъ какое-то несвязное оправданіе.
— Вамъ не надо оправдываться, Францъ, сказала Сара печальнымъ голосомъ: — я отгадываю ваше оправданіе… вы не любите меня.
— И вы думаете!..
— Я давно уже боюсь этого!.. Вы ребенокъ передо мною; такія преступныя связи всегда кончаются несчастливо!
Францъ былъ застигнутъ въ-расплохъ. Въ первую минуту, у него не достало хладнокровія на то, чтобъ разгадать притворство подъ искусной игрой Сары; онъ только защищалъ свое постоянство и клялся изъ всѣхъ силъ, что никогда еще такъ не любилъ, какъ теперь…
И можетъ-быть говорилъ правду. Онъ былъ молодъ, пылокъ, легкомысленъ, а, Сара дѣйствовала на это открытое сердце оружіемъ испытаннымъ.
Какой юноша устоитъ противу жалобъ любви!
Притомъ, всѣ выгоды были на сторонѣ Сары: жалобы ея изливались со всѣмъ искусствомъ и прелестью, какими только она могла владѣть. Ничто не развлекало ея; ничто не давало ей повода думать, что она забыта, и роль Аріадны играла она по разсчету.
Она, напротивъ, думала, что пылкая молодая любовь Франца пережила бы даже ея капризы. Она слышала смутные толки объ ухаживаніи Франца за мамзель д’Одмеръ; но Сара, созданная для побѣдъ, могла ли опасаться соперницъ?
Францъ былъ молодъ, добръ, откровененъ. Малютка проникла жъ самыя глубокія тайны его жизни…
Не она, а Францъ долженъ былъ любить послѣдній.
Разсчитывая такимъ образомъ, всегда получишь вѣрный результатъ, какъ въ четырехъ правилахъ ариѳметики. Малютка была увѣрена въ своемъ дѣлѣ.
Но и въ самую ариѳметику вкрадется погрѣшность, если пренебречь какимъ-нибудь элементомъ вычисленія. Малютка не приняла въ разсчетъ возможности другой любви.
А между-тѣмъ, смущеніе Франца заставило ее задуматься, потому-что она была еще болѣе искусна, нежели довѣрчива; она замѣтила, что Францъ защищался дурно, и начала сомнѣваться.
Притомъ, чѣмъ больше она обдумывала, тѣмъ сильнѣе возбуждала въ ней безпокойство эта роскошь, которую она встрѣтила у него такъ неожиданно.
Обманывалъ ли ее Францъ, или это богатство очень-недавно досталось ему?
Въ томъ и другомъ случаѣ скрывалась тайна, и, какъ бы то ни было, Малютка все болѣе и болѣе убѣждалась въ необходимости достигнуть своей цѣли — привлечь юношу на гельдбергскій праздникъ, гдѣ интрига должна была получить роковую развязку.
Опытный умъ ея проворно работалъ: она видѣла, что роль жертвы могла отклонить разговоръ и отдалить результатъ; она измѣнила маневръ, конечно не вдругъ, но притворившись мало-по-малу убѣжденною.
— До-сихъ-поръ я ждала, мой бѣдный Францъ, продолжала она: — и съ какимъ нетерпѣніемъ!.. Я надѣялась получить отъ васъ хоть одно слово!.. Ничего небывало… Боже мой! какъ я страдала!.. Наконецъ не вытерпѣла, велѣла закладывать карету и…
— Какъ я вамъ благодаренъ, Сара! сказалъ Францъ.
Это было холодно. Вмѣсто того, чтобъ воспламениться, — юноша, казалось, удерживался.
Малютка пристально посмотрѣла на ре то, стараясь прочесть задушевную мысль на его лицѣ.
Эта задушевная мысль была внезапное недовѣріе. Францъ вдругъ вспомнилъ послѣднюю встрѣчу свою съ г-жею де-Лорансъ; онъ вспомнилъ слова ея, произнесенныя въ англійской кандитерской въ концѣ ужина. Малютка приподняла тогда край завѣсы, покрывавшей ея сердце, и Францъ ничего не видѣлъ тамъ, кромѣ сухаго цинизма и глубокаго равнодушія.
Когда онъ объявилъ ей о своей дуэли, теперь ожили въ его памяти всѣ эти подробности, — прекрасный ротикъ Малютки открылся; самъ не зная почему, онъ не вполнѣ повѣрилъ ея искренности. Конечно, ему не приходила въ голову мысль о цѣли, къ которой стремилась г-жа де-Лорансъ; но тайный инстинктъ заставлялъ его если не притворяться, то по-крайней-мѣрѣ не довѣрить ей.
— Я не такъ виноватъ, какъ вы думаете, сказалъ онъ, принимая снова свое хладнокровіе: — вчера я былъ въ Улицѣ-Пруверъ, чтобъ видѣть васъ.
— Я была тамъ и ждала васъ.
— Баронесса Сен-Рошъ сказала мнѣ, что васъ нѣтъ… я пришелъ поздно, надѣясь все-таки васъ застать. Сегодня я еще не выходилъ и, конечно, прежде всего былъ бы у васъ.
Онъ вѣжливо цоцаловалъ ея руку.
Малютка, опустивъ глаза, слушала эти объясненія; она ждала чувства и видѣла только любезность.
Съ-тѣхъ-порь, какъ Сара пустилась въ ежедневныя битвы кокетства, въ которыхъ побѣда никогда не оставляла ея, теперь, въ первый разъ, она какъ-будто предчувствовала пораженіе.
Брови ея невольно нахмурились.
Итакъ, ребенокъ противился ей! Сара была унижена.
Но скоро ей стало совѣстно самой-себя. Что жъ тутъ было такого въ сущности? Она покраснѣла, какъ храбрый солдатъ, у котораго при первомъ выстрѣлѣ родилась мысль о бѣгствѣ.
— Я ошиблась, продолжала она, поднявъ блестѣвшіе удовольствіемъ глаза: — вы не были виноваты, Францъ… какъ я рада, что заблуждалась!.. Теперь, когда я въ васъ увѣрена, мнѣ остается обратиться къ вамъ съ просьбой… потому-что я пришла къ вамъ по двумъ причинамъ.
Фраццъ наклонился и приготовился слушать.
— Я хочу пригласить васъ, продолжала Сара: — на сельскій праздникъ, который даемъ мы въ замкѣ отца моего.
Послѣ свиданія съ Денизой, Францу сильно хотѣлось получить приглашеніе на праздникъ Гельдберга; но въ эту минуту его тревожило безотчетное враждебное чувство къ Сарѣ. Впрочемъ, дѣти почти такъ же кокетливы, какъ женщины.
— Благодарю васъ, отвѣчалъ онъ: — но…
Францъ остановился; онъ не зналъ, что сказать.
— Вы не хотите? сказала Сара, и легкая краска выступила у ней на лицѣ.
— О! напротивъ, отвѣчалъ Францъ, жеманясь: — я цѣню… мнѣ лестно… я благодаренъ вамъ…
— Но вы отказываетесь?
— Я этого не смѣю сказать… я не знаю…
Сара сдѣлала движеніе, чтобъ встать: такъ была она взволнована! Но она преодолѣла себя, и на лицѣ ея снова явилась та же задумчивая улыбка, съ которой вошла она.
— Прежде, проговорила она: — иначе приняли бы вы случай меня видѣть.
— Но пожалуйста, не думайте, что я измѣнился, отвѣчалъ Францъ: — еслибъ были только вы одни…
Малютка ждала окончанія, но Францъ молчалъ; лицо ея прояснилось; ей показалось, что она опадала.
— Не-уже-ли вы сердитесь? сказала она: — не-уже-ли хотите мнѣ платить за извѣстныхъ членовъ дома Гельдберга?
Францъ и не думалъ объ этомъ; онъ самъ не зналъ причины своего отказа; онъ походилъ на ребенка, который говоритъ «нѣтъ» и, отворачивая голову, протягиваеть руку, чтобъ взять то, что ему предлагаютъ.
Но необдуманныя слова Сары открыли ему цѣлый рядъ мыслей; на губахъ его показалась горькая, язвительная улыбка.
— Къ чему вспоминать объ этомъ, отвѣчалъ онъ: — съ людьми бѣдными и слабыми можно все дѣлать; такъ принято въ извѣстныхъ слояхъ общества; я былъ тогда такъ ничтоженъ и бѣденъ!
— Развѣ теперь вы богаты?.. спросила Сара.
Этотъ вопросъ сорвался у нея съ языка; она хотѣла остановиться, но уже было поздно.
Францъ, взволнованный непріятными воспоминаніями, всталъ и началъ ходить но комнатѣ.
— Да, я богатъ… отрывисто отвѣчалъ онъ: — и буду еще богаче… я благородный!.. и тѣ, которые презирали меня въ несчастіи, охотно бы присоединились теперь къ моему богатству…
Безсознательно взялъ онъ со стола принесенныя привратницей письма и смялъ ихъ.
Г-жа де-Лорансъ тяжело вздохнула, и головка ея опустилась на грудь.
— Еслибъ я знала, что вы богаты, сказала она тономъ обиженнаго: — я бы не пришла къ вамъ.
Францъ остановился; ему показалось, что у Сары навернулись слезы.
— Я виноватъ, вскричалъ онъ: — я съумасшедшій, Сара!.. простите меня!.. Вы, кромѣ добра, ничего мнѣ не сдѣлали!.. Я буду! я поѣду!
Сердце Малютки запрыгало отъ радости; но она подавила это ощущеніе, и на лицѣ ея ничего не отразилось.
— Вы не съумасшедшій, Францъ, сказала она: — и я отъ всего сердца благодарю васъ, если вы для меня забываете ссору.
— Для васъ однѣхъ, Сара!
— Тотъ, кто оскорбилъ васъ, будетъ просить у васъ извиненія…
— Кавалеръ Рейнгольдъ? прервалъ Францъ: — онъ слишкомъ — старъ, слишкомъ-сморщенъ, слишкомъ-раскрашенъ, слишкомъ-лысъ, слишкомъ-трусливъ!.. я не хочу!
Онъ приблизился къ Малюткѣ и машинально распечаталъ одно изъ двухъ писемъ.
— Какъ хотите! будетъ по вашему, продолжала Сара: — но я ненавижу этого человѣка за то, что онъ съ вами сдѣлалъ, и мнѣ пріятно было бы видѣть его униженнымъ передъ вами… И такъ, вы принимаете мое приглашеніе, Францъ? Поговоримъ же о дѣлѣ и пріймемъ свои мѣры… Праздникъ будетъ значительный; гости поѣдутъ на будущей недѣлѣ; но семейство наше и близкіе друзья оставятъ Парижъ въ воскресенье или понедѣльникъ… Хотите быть нашимъ?
Францъ не отвѣчалъ. Распечатавъ письмо, онъ развернулъ его и разсѣянно пробѣжалъ. По странному стеченію обстоятельствъ, въ письмѣ говорилось о гельдбергскомъ праздникѣ и о посѣщеніи Сары.
Еще страннѣе: оно предсказывало въ точныхъ выраженіяхъ послѣднее предложеніе Сары.
Рука была незнакомая и въ первую минуту Францъ не нашелъ подписи.
Вотъ содержаніе письма;
"Человѣкъ, имѣющій свои причины принимать живое участіе въ г-нѣ Францѣ, долгомъ считаетъ предупредить его, что въ скоромъ времени онъ будетъ приглашенъ на праздникъ, который даютъ банкиры Гельдбергъ, Рейнгольдъ и Комп. въ своемъ германскомъ замкѣ.
«Принять это приглашеніе г. Францъ можетъ безопасно; но что касается до ранняго отъѣзда изъ Парижа съ семействомъ Гельдбергъ, — то тутъ опасность, опасность смертельная!»
Этимъ словомъ оканчивалась фраза и страница.
Францъ смялъ письмо и положилъ его въ карманъ.
Голова его опустилась; странное согласіе словъ письма съ словами Сары изумило его.
— Такъ какъ же?… сказала Сара.
Францъ хотѣлъ отказать; но все еще не отвѣчалъ.
Онъ мечталъ и, въ задумчивости, распечаталъ второе письмо такъ же безсознательно, какъ первое.
— Странное время выбрали вы читать письма!.. сказала Сара съ улыбкой.
Францъ не слыхалъ. Онъ пробѣжалъ глазами второе письмо, которое состояло только изъ двухъ строкъ, написанныхъ тонкимъ, мелкимъ почеркомъ. Лицо его измѣнилось, щеки покрылись румянцемъ.
— Такъ что же?.. повторила Сара: — я жду вашего отвѣта, Францъ…
Юноша еще не рѣшался.
— Я васъ спрашиваю, хотите ли вы?.. прибавила Сара.
— Слышу, слышу! быстро прервалъ Францъ: — я согласенъ и тысячу разъ благодарю васъ… Буду! о, непремѣнно буду!
Прошло минутъ десять, какъ уѣхала г-жа де-Лорансъ. Францъ держалъ второе письмо въ рукѣ и глаза его, казалось, не могли оторваться отъ этого письма.
Послѣ ухода Малютки, онъ два или три раза подносилъ его къ губамъ и нѣжно цаловалъ. Впрочемъ, въ письмѣ не было рѣчи о любви; оно содержало въ себѣ слѣдующее:
«Д… д’О… предупреждаетъ г. Франца, что она уѣзжаетъ изъ Парижа нѣсколькими днями ранѣе, вмѣстѣ съ семействомъ Гельдберга.»
— И я также! говорилъ Францъ: — какъ все устроивается для меня въ эту счастливую недѣлю!.. Я поѣду, увижу ее…
Минуты двѣ или три стоялъ онъ задумчивый, теряясь въ игривыхъ мечтахъ; потомъ лицо его отуманилось.
— Но другое письмо!.. думалъ онъ: — что значитъ этотъ грозный совѣтъ, и отъ кого онъ?
Онъ искалъ письма на столѣ и на диванѣ, гдѣ сидѣлъ подлѣ Малютки, и наконецъ нашелъ его смятымъ, обезображеннымъ въ карманѣ, халата, — развернулъ и тихо, со вниманіемъ прочелъ въ другой разъ.
Странно! странно! Письмо предсказывало все, и угроза была тѣмъ достовѣрнѣе, чѣмъ болѣе оправдывались на дѣлѣ прочія обстоятельства.
Но отъ кого же оно?
Францъ посмотрѣлъ адресъ, и, конечно, ничего не узналъ. Какъ смыслъ кончился на первой страницѣ, то Францъ и не думалъ искать продолженія.
Въ эту минуту, совершенно-случайно, онъ перевернулъ листокъ, — вскрикнулъ.
На оборотѣ было еще нѣсколько словъ и подпись.
Францъ жадно прочелъ слѣдующее:
«Г. Францъ, можетъ-быть, пренебрежетъ этимъ совѣтомъ, потому-что онъ отваженъ и любитъ опасности; но здѣсь опасность грозитъ не ему одному? мадмуазель Д… д’О… отправляется также съ семействомъ Гельдберга; она будетъ раздѣлять эту опасность, и неблагоразуміе г. Франца обрушилось бы и на нее.»
— Все знаетъ!.. пробормоталъ Францъ, остолбенѣвъ.
Случай, казалось, нарочно подтверждалъ слова неизвѣстнаго: онъ предвѣщалъ визитъ г-жи де-Лорансъ, и г-жа де-Лорансъ была; онъ предсказывалъ приглашеніе, — приглашеніе было сдѣлано почти словами письма; онъ наконецъ говорилъ о Денизѣ, — и Дениза сама удостовѣряла въ истинѣ словъ его.
Францъ не рѣшался; онъ не зналъ, что ему дѣлать, и эта нерѣшительность нисколько не была обдуманною; юноша не думалъ и не могъ думать.
Большіе открытые глаза его были устремлены на подпись письма.
Это было не имя, а два слова; въ которыхъ для него заключались всѣ ощущенія предшествовавшихъ дней; два слова, которыя мучили его, отъ которыхъ бились жилы на его вискахъ, Которыя ставили его въ самую средину тайны, покрывавшей его будущность.
Эти два слова были: «Нѣмецкій кавалеръ.»
VII.
Три посланника.[править]
Иногда самыя обыкновенныя житейскія вещи кажутся намъ сверхъестественными. При извѣстномъ сочетаніи, достаточно двухъ или трехъ случаевъ, чтобъ показать человѣка или происшествіе въ фантастическомъ свѣтѣ.
Баронъ Родахъ, нѣмецкій кавалеръ, представлялся Францу и преимущественно Гертрудѣ, которая все знала черезъ Франца, лицомъ совершенно-чудеснымъ.
Францъ отвергалъ это впечатлѣніе всѣмъ скептицизмомъ своего парижскаго воспитанія; Гертруда, напротивъ, Предавалась съ какимъ-то страхомъ чарамъ своего нѣмецкаго воображенія. Она дѣлала прибавленія къ странной исторіи Франца, дополняла легенду, представляла ее себѣ въ тѣхъ неопредѣленныхъ оттѣнскахъ, образующихъ какъ-бы покрывало, подъ которымъ германская поэзія выводитъ свои ночные фантастическіе образы, переходила изъ живаго міра въ другой, наполненный существами сверхъестественнными, незнающими житейскихъ препятствій, Для которыхъ все возможно, которые все отгадываютъ, и таинственная исторія которыхъ описана въ старыхъ балладахъ.
Францъ не заходилъ такъ далеко; но при мысли, о нѣмецкомъ кавалерѣ не всегда могъ освобождаться отъ суевѣрнаго ощущенія. Тутъ была и надежда и что-то страшное.
Онъ большею частію смѣялся надъ собою и, презрительно улыбался, сознавая свою слабость: но упорная мысль возвращалась, и философъ пускался въ чудесныя мечты точно такъ же, какъ Гертруда.
Да; нѣмецкій кавалеръ и былъ-таки очень-странное существо! Онъ являлся Францу всегда такъ неожиданно, въ такихъ странныхъ обстоятельствахъ! Притомъ, и Францъ принималъ все на свой счетъ.
Прошло двое сутокъ; былъ четверкъ 8 февраля. Баронъ Родахъ далъ торжественное обѣщаніе явиться къ г-жѣ де-Лорансъ въ Парижѣ, къ мейнгерру фан-Прэтту въ Амстердамѣ и синьйору Яносу Георги въ Лондонѣ.
Обѣщать — уже много; но исполнить…
Подобной штуки и самъ Фабрицій фан-Прэттъ не рѣшился бы объявить своей публикѣ, когда онъ былъ физикомъ-воздухоплавателемъ.
Это ужъ черезъ-чуръ; что желѣзныя дороги, путешествующіе голуби и самые телеграфы! Коротко сказать: это или нелѣпость, или волшебство…
Но въ наше время какъ проведешь колдовствомъ? Его показываютъ на улицахъ за деньги, и наука въ этомъ отношеніи далеко отстала; наши колдуны не превратятъ верблюда въ лягушку.
Какъ бы то ни было, баронъ Родахъ сдержалъ тройственной обѣщаніе.
Въ полдень 8 февраля, грумъ Маджарина Яноса, Голландецъ добраго Фабриціуса фан-Прэтта и слуга г-жи де-Лорансъ торжественно возвѣстили своимъ господамъ:
— Баронъ Родахъ!
И баронъ Родахъ вошелъ, и не слышно было ни малѣйшаго сѣрнаго запаха.
Объясненіе, конечно, было бы здѣсь мелочно и даже невозможно; мы скажемъ только одно, — именно: въ трехъ визитахъ своихъ, баронъ Родахъ умѣлъ придать лицу своему различные оттѣнки выраженія; казалось, онъ поддѣлывалъ свою физіономію, смотря по характеру хозяина. Въ Парижѣ, въ кокетливо-убранномъ салонѣ г-жи де-Лорансъ, онъ былъ важенъ, ловокъ и холоденъ. Въ Амстердамѣ, въ зажиточномъ, измыленномъ, накрахмаленномъ домѣ достойнаго Голландца, принялъ нѣсколько-тяжелый, апатическій видъ Голландца. Онъ не могъ, утратить своей благородной красоты. Но такъ-сказать выпускалъ ее черезъ кранъ; онъ, казалось, дѣлалъ съ своимъ лицомъ то же, что нѣкоторыя лоретки дѣлаютъ съ своими головными уборами: уборъ одинъ, но съ множествомъ концовъ; шляпка роскошная, съ граціозно-колеблющимися перьями, когда термометръ любви въ экипажѣ; шляпка скромная, когда дама по инфантеріи… Въ этой странѣ трубокъ и пива, отъ барона пахло солодомъ и табакомъ.
Въ Лондонѣ, напротивъ, предъ воинственнымъ Маджариномъ, онъ былъ фанфарономъ, отъ взгляда котораго, казалось, дрожали окна; но надъ гордо-топорщившимися усами глаза его смотрѣли моложе, живѣе, веселѣе; физіономистъ почелъ бы его повѣсой, волокитой и рубакой.
Изъ этихъ трехъ качествъ, второе обнаружилось тотчасъ же, какъ-только Родахъ вошелъ въ переднюю синьйора Яноса. На порогѣ онъ увидѣлъ мелькнувшую хорошенькую женщину, и какъ ни коротко было это свиданіе, онъ успѣлъ послать ей поцалуй. Мужчина прекрасный, — женщина также успѣла улыбнуться.
Впрочемъ, кромѣ этихъ подробностей, поведеніе Родаха было одинаково въ Лондонѣ, Парижѣ и Амстердамѣ: вездѣ онъ требовалъ особой аудіенціи и вездѣ получилъ ее.
Послѣ свиданія съ нимъ, г-жа де-Лорансъ съ гнѣвомъ и ужасомъ на лицѣ сѣла въ карету и отправилась въ Тампль, гдѣ заставила г-жу Батальёръ оставить ея постъ для важнаго совѣщанія.
У Фабриціуса фан-Прэтта и Маджарина Яноса все смутилось и пошло ходенёмъ послѣ визита барона; фан-Прэттъ, всегда такой спокойный, былъ въ ярости; Маджаринъ одурѣлъ отъ бѣшенства.
Надо думать, что съ ними обоими случилось что-то одинаковое, потому-что оба принялись сбираться въ дорогу.
Черезъ день настала и суббота, которую съ такимъ страхомъ ожидали въ домѣ Гельдберга, какъ критическую минуту.
Контора наполнялась съ утра; удивительно-аккуратно собрались всѣ служащіе къ мѣстамъ своимъ. Всегда гельдбергскіе комми содержались превосходно и вошли въ пословицу въ высшемъ торговомъ кружку; но теперь все было изъисканно, роскошно. Можно было подумать, что историческіе львы Гандскаго-Бульвара переселились въ улицу Виль-л’Эвекъ.
Лакированные сапоги блестѣли; желѣзными перьями водили руки въ новыхъ перчаткахъ; атласныя подкладки фраковъ ярко отдѣлялись отъ кожаныхъ табуретовъ. Всѣ въ узкихъ панталонахъ, въ изящныхъ жилетахъ; и только два или три фантастическіе шарфа нарушали торжественное однообразіе бѣлыхъ галстуховъ.
И слѣдовъ не было критическаго положенія дѣлъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп.; но въ торговлѣ, какъ въ жизни, не успѣетъ еще болѣзнь наложить роковаго пятна на жертву смерти, а организмъ уже страдаетъ, и страшная вѣсть чрезъ каждую вену доходитъ до отдаленнѣйшихъ членовъ.
Смутная молва уже пронеслась въ конторѣ Гельдберга. Откуда выходятъ подобные слухи — Богъ-знаетъ; но они расходятся, скользятъ, расползаются. Ничего положительнаго, вѣрнаго; полуслова, безсмыслица!
И потомъ находитъ страхъ. Весь домъ какъ-бы содрогается: будто сонъ, вѣщунъ смерти, представился здоровому человѣку.
Никому не приходило въ голову, что 10 февраля 1844 года, послѣ пятнадцатилѣтняго существованія, наканунѣ открытія одной изъ важнѣйшихъ желѣзныхъ дорогъ, домъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп. прекратитъ платежъ своихъ векселей; а между-тѣмъ, въ конторѣ всѣ такъ думали.
Они сами не знали, почему именно такъ думали; одинъ человѣкъ могъ логически объяснить имъ дѣло — кассиръ Моро; но онъ былъ скрытенъ, какъ камень.
Но мы уже сказали, что эти слухи выходятъ Богъ-знаетъ откуда; несчастныя новости выползаютъ изъ земли и, таинственнымъ газомъ распространяясь въ воздухѣ, доходятъ до ушей.
Что-то торжественное было въ конторѣ Гельдберга. Предсмертный часъ всегда торжественъ! Писцы важно и печально сидѣли передъ своими пюпитрами въ ожиданіи предвидѣннаго происшестія; въ залахъ была тишина; только изрѣдка и то отрывистыми, робкими словами мѣнялись между собою сосѣди.
Каждый разъ, какъ-только новый посѣтитель подходилъ къ кассѣ, всѣми овладѣвалъ томительный ужасъ; потомъ надежда возвращалась, и общее безпокойство, можетъ-быть, и кончилось бы, еслибъ кто-нибудь изъ членовъ дома показался въ конторѣ.
Но въ этотъ день, какъ нарочно, никто не видалъ ихъ…
Начали поговаривать, что они, можетъ-быть, уѣхали заранѣе…
Но это было заблужденіе. Три компаньйона съ утра собрались въ конференц-залѣ. Неясное безпокойство конторщиковъ для нихъ, конечно, было гораздо-чувствительнѣе.
Первые часы собранія были пасмурны и печальны; шумъ отворявшейся и затворявшейся двери въ кассу, расположенную подъ ними, болѣзненно отзывался въ глубинѣ сердецъ ихъ.
Время шло; но они не разувѣрялись; страхъ ихъ не уменьшался, но росъ съ каждой минутой. Отъ времени до времени, они посматривали на богатые стѣнные часы, и глаза ихъ опускались въ отчаяніи.
Они ни слова не сказали другъ другу; глубокое молчаніе царствовало въ конференц-залѣ.
Да и какъ бы сообщили они другъ другу свои мысли? Они старались провести другъ друга, и общаго между ними было только — вѣроломство и отвращеніе.
Каждый имѣлъ въ запасѣ надежду, но надежду для одного себя, нисколько несвязанную съ цѣлями компаніи. Впрочемъ, не ожидаемая катастрофа ихъ ужасала, а молчаніе человѣка, который обѣщалъ каждому изъ нихъ дать оружіе противъ другихъ компаньйоновъ.
Они ждали или отвѣта отъ барона Родаха, или его самого.
Не тутъ-то было! Часъ вѣсти прошелъ — нѣтъ ничего!
Они уже начинали совершенно отчаяваться, какъ въ комнату вошелъ слуга Клаусъ съ тремя письмами въ рукѣ.
Рейнгольдъ, Авель и самый Мира не могли удержаться отъ лихорадочнаго нетерпѣнія. Всѣ трое встали и разомъ спросили:
— Ко мнѣ?
Отвѣтъ былъ удовлетворителенъ для всѣхъ: было письмо и доктору Хозе-Мира, и Авелю Гельдбергу, и кавалеру Рейнгольду.
Одно изъ этихъ писемъ было изъ Парижа, другое изъ Амстердама, третье, наконецъ, изъ Лондона.
Компаньйоны съ такимъ нетерпѣніемъ торопились узнать содержаніе писемъ, что не замѣтили одного обстоятельства: письма, кромѣ различія штемпелей, были совершенно сходны и, очевидно, писаны всѣ одной рукой.
Прочитавъ, каждый быстро смялъ полученное посланіе. Они въ одинъ разъ распечатали письма, въ одинъ разъ прочли и въ одинъ разъ положили ихъ въ карманы, точно по командѣ.
Каждому хотѣлось вывѣдать тайну сосѣдей; и такъ-какъ эта мысль пришла всѣмъ троимъ въ одно время, то быстрые, лукавые взгляды ихъ встрѣтились.
Они знали другъ друга, и потому каждый отгадалъ благосклонное желаніе товарищей. Ни одинъ не смутился, ни одинъ не удивился.
Письменное тріо произвело въ нихъ сильную перемѣну. До прихода Клауса, они были разстроены и печальны; теперь, казалось, теплый, свѣжій воздухъ пахнулъ имъ въ лицо. Рейнгольдъ снова пріосанился фанфарономъ; пошлое лицо молодаго Авеля сіяло довольствомъ; у самого доктора разгладились морщины.
Нѣсколько минутъ молча смотрѣли они другъ на друга; потомъ кавалеръ Рейнгольдъ, какъ человѣкъ нескрытный и откровенный, заговорилъ первый.
— Итакъ, сказалъ онъ, потирая руки и смотря на часы, на которыхъ было три часа: — черезъ часъ касса запрется, и мы спасены!
— О-го! сказалъ молодой Гельдбергъ: — спасены! Какъ вы это понимаете?
Страхъ былъ великъ, но объ немъ уже не было и помина.
— Я понимаю, отвѣчалъ Рейнгольдъ съ довольнымъ видомъ: — что безъ меня домъ, вѣроятно, теперь бы уже не существовалъ.
Авель пожалъ плечами.
— Вотъ какъ! повторилъ онъ: — съ своей стороны, я не боюсь Маджарина Яноса… Истинная опасность грезила со стороны фан-Прэтта; онъ человѣкъ денежный… И если домъ дѣйствительно клонился къ паденію, я поддержалъ его.
— Юный другъ мой, отвѣчалъ Рейнгольдъ съ насмѣшливыхъ поклономъ: — я и не ожидалъ менѣе отъ вашей просвѣщенной скромности.
Споръ дѣлался жаркимъ.
— Успокойтесь, господа, сказалъ докторъ: — время, конечно, идетъ; но до четырехъ часовъ еще Богъ-знаетъ что можетъ случиться!
— Со стороны Маджарина мы безопасны! вскричалъ Рейнгольдъ.
— Увѣрены ли вы въ этомъ?
— Совершенно.
— Намъ нечего опасаться и мейнгера фан-Прэтта, гордо произвесть Авель.
— Это ужь рѣшено? спросилъ докторъ.
— Надѣюсь!
Мира взглянулъ на обоихъ; на его неподвижномъ лицѣ было какое-то изумленіе.
— Славно! сказалъ онъ, стараясь скрыть порывъ любопытства: — какъ же свели вы свои счеты? ни тотъ, ни другой изъ васъ не выѣзжалъ изъ Парижа?
— Есть маленькія средства, отвѣчалъ Рейнгольдъ съ значительнымъ видомъ.
— Пословицы глупы, прервалъ молодой Гельдбергъ; — и самая глупая изъ всѣхъ та, по которой слѣдуетъ самому исполнять свои дѣла… когда есть хорошій посолъ…
— А!.. прервалъ Мира: — Вы вели переговоры съ фан-Прэттомъ черезъ посла?..
На лицѣ молодаго барона выразилось самое великолѣпное самодовольствіе. Онъ утвердительно качнулся.
— И вы также?.. спросилъ Мира, обращаясь къ Рейнгольду.
— Рѣшительно также, отвѣчалъ кавалеръ: — и едва-ли посолъ нашего молодаго друга годится въ подметки моему послу.
— А если я вамъ назову его!.. сказалъ-было сгоряча Авель, но вдругъ принялъ притворно-таинственный видъ.
— Я молчу, продолжалъ онъ, закусивъ губы: — прибавлю только, что вашъ знаменитый посредникъ и вы, господинъ Кавалеръ, отворили дверь ужь отпертую…
— Посмотрѣлъ бы я на васъ! проворчалъ Рейнгольдъ, у котораго лицо отуманилось при одной мысли о ярости Маджарина.
— Э! воскликнулъ Авель: — еслибъ дѣло шло о томъ, чтобъ образумить этого стараго рубаку, конечно я никому бы не уступилъ этой чести.
— Дѣйствительно, другъ мой, отвѣчалъ Рейнгольдѣ нѣжно-ѣдкимъ тономъ: — это дало бы вамъ случай доказать хоть одинъ разъ то, что вы утверждаете такъ часто, именно — что вы очень-храбры.
Авель вспыхнулъ.
— Милостивый государь! вскричалъ онѣ, заикаясь отъ ярости: — еслибъ я думалъ, что вы хотите оскорбить меня!..
— Тсс! тсс! важно произнесъ докторъ: — вы оба поступили одинаково прекрасно, потому-что при настоящемъ положеній кассы нельзя бы удовлетворить ни того, ни другаго кредитора. Вы дѣйствовали искусно, и я, съ своей стороны, весьма вамъ благодаренъ… но, кажется, я сдѣлалъ еще лучше вашего.
— А-га! вскричали разомъ Рейнгольдъ и Авель.
— Судите сами, продолжалъ Мира: — по вашей милости домъ спасенъ на сегодня… но завтра?
— Завтра впереди… хотѣлъ-было сказать кавалеръ.
— Позвольте, прервалъ докторъ: общими мѣстами не прибавишь къ кассѣ и четверти экю… Чтобъ существовать, нужно имѣть фонды… а ваши ходатаи, какъ ни искусны, не доставили вамъ ни одного.
— А вы нашли денегъ? спросилъ Рейнгольдъ.
— Завтра мы получимъ сто тысячъ экю, отвѣчалъ докторъ.
Прочіе два компаньйона подняли головы, и презрительное хладнокровіе замѣнилось на ихъ лицахъ жаднымъ удовольствіемъ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ?.. проговорилъ кавалеръ.
— Сто тысячъ экю? сказалъ Авель.
— Сто тысячъ экю, важно повторилъ Мира.
— Какимъ образомъ?
Мира невольно понизилъ голосъ и произнесъ имя г-жи де-Лорансъ.
Рейнгольдъ и Авель забыли раздоръ и принялись смѣяться отъ чистаго сердца.
Мысль о ста тысячахъ экю довершила ихъ пріятное расположеніе духа.
— Вамъ яблоко, докторъ! вскричалъ Рейнгольдъ: — между вашимъ поступкомъ и нашими такое же различіе, какъ между положительнымъ и отрицательнымъ. Но какимъ бѣсомъ вы рѣшились?..
— Да, прервалъ Авель: — вы обыкновенно не очень-храбры передъ моей возлюбленной сестрицей…
Мира почти улыбнулся.
— Э! господа! сказалъ онъ: — развѣ у васъ однихъ только посланники?
— Право! вскричалъ молодой Гельдбергь.
— Рѣшительно, прибавилъ Рейнгольдъ: — да здравствуетъ дипломація!
Они подали другъ другу руки, и въ первый разъ, можетъ-быть, безъ скрытной мысли: энтузіазмъ проникъ даже въ сердце доктора.
— Мы спасены! сказалъ онъ: — спасены совершенно!.. и эта катастрофа сдѣлаетъ насъ только благоразумнѣе… Теперь, прошу васъ, нѣсколько словъ о нашихъ двухъ важныхъ дѣлахъ.
— О праздникѣ и желѣзной дорогѣ! вскричалъ Рейнгольдъ: — праздникъ идетъ… и вчера вечеромъ, тихо прибавилъ онъ, наклонясь къ уху доктора: — я досталъ четверыхъ въ одной тампльской харчевнѣ.
Мира вопросительно взглянулъ на него.
Рейнгольдъ значительно мигнулъ.
Авель не видѣлъ этого: онъ всталъ съ своего мѣста и, стоя у бюро, перебиралъ бумаги.
— Что касается до желѣзной дороги, то это дѣло идетъ на всѣхъ парахъ! сказалъ онъ издали, и, остановившись на минуту, чтобъ посмѣяться надъ своей остроумной шуткой, продолжалъ:
— Съ понедѣльника будетъ запросъ на десять тысячъ акцій… прежде самой публикаціи!.. Это удивительно!..
— Черезъ недѣлю, прибавилъ Рейнгольдъ: — капиталъ удвоится.
— Черезъ мѣсяцъ увеличится вдесятеро! отвѣчалъ молодой Гельдбергъ.
— А по возвращеніи изъ замка, продолжалъ кавалеръ: — наши акціи пойдутъ двумя-стами пятьюдесятью франками выше!..
Глаза доктора заблистали; — веселость сіяла на разгорѣвшихся лицахъ прочихъ компаньйоновъ.
Било четыре часа. — Всѣ трое разомъ встали: то былъ часъ закрытія кассы.
До-сихъ-поръ, удовольствіе ихъ еще было несовершенно.
— Кончено! вскричалъ докторъ: — цѣлая стѣна отдѣляетъ наше прошедшее отъ будущаго!.. Сама судьба безсильна противъ дома Гельдберга!
Прежде, нежели другіе два компаньйона успѣли отвѣтить на этотъ возгласъ и часы пробили въ послѣдній, четвертый разъ, вдругъ въ передней раздался шумъ.
Въ то же время кто-то сильно ударилъ въ маленькую дверцу съ особой лѣстницы, по которой кассиръ Моро проходилъ въ сосѣднюю съ конференц-залой комнату.
Эта дверь была заперта изнутри; чтобъ избѣжать безполезныхъ посѣщеній, компаньйоны, дѣйствительно, оставивъ для роковаго дня свое обычное эгоистическое пронырство, съ общаго согласія отдали по-утру въ кассу все, что было у каждаго изъ нихъ. — На случай бѣды, у нихъ уже ничего не было болѣе.
Улыбка застыла на губахъ Португальца. Авель и Мира стояли съ открытыми ртами, съ помутившимися глазами.
Шумъ въ передней увеличивался. — Громовой голосъ приказывалъ слугѣ отворить.
Рейнгольдъ поблѣднѣлъ какъ смерть при звукѣ этого голоса.
Потомъ слышался мягкій, ласковый голосъ — и Авель выпучилъ глаза въ изумленіи.
Наконецъ, за дверцой кассира возвышался третій голосъ, — голосъ женскій, безпокойный, сердитый, внятно произносившій имя доктора Хозе-Мира.
Трое компаньйоновъ неподвижно стояли передъ каминомъ, какъ-бы пораженные громомъ…
Авель и Рейнгольдъ смотрѣли на главную дверь; Мира украдкой заглядывалъ въ маленькую комнату, гдѣ за нѣсколько дней предъ тѣмъ баронъ Родахъ засталъ врасплохъ кассира Моро въ тайномъ совѣщаніи съ его патронами.
Шумъ въ передней становился все сильнѣе. Слышенъ былъ могучій, страшный голосъ, похожій на гласъ трубный.
Онъ грозилъ, проклиналъ. Сторожевой слуга защищался робко, и въ голосѣ его болѣе-и-болѣе слышался страхъ.
Въ то же время усиливались и учащались удары въ маленькую дверь на лѣстницу кассы.
Авель и Рейнгольду посмотрѣли другъ на друга.
— Узнаёте вы этотъ голосъ?.. пробормоталъ молодой Гельдбергъ.
Зубы кавалера стучали; онъ не могъ отвѣчать.
— Отоприте! кричали съ лѣстницы кассы: — господинъ докторъ! Я знаю, что вы здѣсь; я вамъ приказываю отворить!..
— Это сестра! сказалъ Авель: — пусть ее воетъ и колотить, сколько угодно…
Совѣтъ, можетъ-быть, и благоразумный; но докторъ былъ неспособенъ ему слѣдовать. Непреодолимая, таинственная сила, казалось, тяготѣла надъ его волей; каждый разъ, какъ слова ея долетали до его ушей, онъ незамѣтно отступалъ и невольно приближался къ сосѣдней комнатѣ. Что-то влекло его въ ту сторону, что онъ ни дѣлалъ, сопротивленія были напрасны; надобно было сдаться.
Послѣдній, четвертый ударъ стѣнныхъ часовъ еще гудѣлъ въ комнатѣ. Не прошло и минуты, а веселаго энтузіазма на лицахъ трехъ компаньйоновъ и слѣдовъ не осталось.
Молнія ударила въ самую середину этой веселости. Они стояли, какъ представляютъ Бальтасара, съ глазами, неподвижно-устремленными на божественную угрозу, оледенившую опьянѣніе послѣдней оргіи.
Авель и кавалеръ не шевелились; но докторъ, покоряясь таинственному ужасу, который привлекалъ его къ тому мѣсту, откуда выходилъ нетерпѣливый голосъ раздраженной женщины, уже прошелъ безсознательно почти черезъ всю конференц-залу.
— Отворите! отворите же! кричала Сара, и, не щадя своихъ рукъ, стучала въ дверь.
Еще минуту докторъ колебался; потомъ — махнулъ рукой и переступилъ въ другую комнату.
Въ это время сильный ударъ поколебалъ рѣзную главную дверь.
— Это онъ! о! это онъ!.. шепталъ кавалеръ.
— И онъ не одинъ! прибавилъ Авель, который, благодаря своей вялой, лѣнивой натурѣ, не такъ сильно чувствовалъ этотъ неожиданный ужасъ; притомъ же, онъ имѣлъ дѣло съ слабой стороной.
— Кажется, лучше бы отворить, сказалъ онъ.
— Нѣтъ! нѣтъ! вскричалъ Рейнгольдъ: — дверь крѣпка… можетъ-быть они и не сломаютъ ея!
Онъ такъ оробѣлъ, что даже мысль о побѣгѣ не приходила ему въ голову.
Онъ стоялъ пораженный, уничтоженный; ноги гнулись подъ тяжестью его тѣла.
Послѣдовалъ второй ударъ, сильнѣе перваго, дверь подалась; при третьемъ защелка замка выскочила, и на порогѣ явились три человѣка; одинъ изъ нихъ, стоявшій спиною, былъ въ гельдбергской ливреѣ и упорно защищалъ проходъ.
Въ одно мгновеніе, онъ свалился на полъ — и остальные двое вошли.
Они представляли собою совершенный контрастъ: первому было лѣтъ пятьдесятъ; онъ былъ высокъ, сложенія атлетическаго; плотно-обтянутая венгерка выказывала широкую грудь; на немъ была мѣховая шапка съ красными отворотами, изъ-подъ которыхъ падали густыя кудри черныхъ глянцевитыхъ волосъ съ рѣдкою просѣдью.
Огромные закрученые усы были какъ смоль черны.
Тѣ, которые знали Маджарина Яноса Гебрги, когда онъ жилъ въ Германіи, тотчасъ узнали бы его. Двадцать лѣтъ не произвели въ немъ той рѣзкой перемѣны, которой обыкновенно подвергаются люди въ-теченіе такого продолжительнаго періода. Роскошный станъ его не опалъ; глаза не потеряли прежняго суроваго блеска. Онъ ничего не потерялъ, но за то ничего и не выигралъ; умственный элементъ никогда не преобладалъ въ этой гордой стати.
Товарищъ его былъ толстый, приземистый старикъ, круглый, цвѣтущій, съ четвернымъ подбородкомъ и совершенно сферическимъ брюхомъ; у него было мало волосъ, и эти ярко-бѣлые волосы произрастали на красномъ черепѣ.
На щекахъ его играло здоровье; мирное довольство отражалось въ улыбкѣ; глаза, казалось, ласкали все, на что ни обращались; маленькій розовый ротикъ былъ точно вырѣзанъ искусной рукой изъ большой вишни.
Это былъ Фабриціусъ фан-Прэттъ, экс-физикъ-воздухоплаватель, имѣвшій отъ роду шестьдесятъ-семь лѣтъ.
Сколько злости и надменной угрозы было въ лицѣ Маджарина, столько же снисходительной вѣжливости въ пріятномъ лицѣ мейнгера фан-Прэтта.
Эти два человѣка, какъ мы сказали, представляли безусловный контрастъ… Нечего говорить о томъ, что взломилъ дверь и сбилъ съ ногъ гельдбергскаго лакея не почтенный фан-Прэттъ. Онъ, напротивъ, вошедъ въ конференц-залу, изъ предосторожности затворилъ ту самую дверь и тщательно заперъ ее.
Маджаринъ былъ уже передъ каминомъ и положилъ широкую руку на плечо Рейнгольда.
— Векселя мои!.. сказалъ онъ съ явнымъ усиліемъ воздержаться.
Кавалеръ пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ словъ.
— Мой векселя!.. повторилъ Яносъ глухимъ голосомъ, и на лбу его вздулись толстыя жилы. Рука его давила плечо Рейнгольда, который смогъ только испустить болѣзненный вздохъ.
Несчастный кавалеръ былъ еле-живъ; опасность, которой онъ подвергался вчера въ харчевнѣ Четырехъ Сыновей Эймона, была ничто въ сравненіи съ этимъ ужаснымъ происшествіемъ. Кровь стыла въ его жилахъ; онъ видѣлъ свой послѣдній часъ у себя на носу.
Добрый фан-Прэттъ подоспѣлъ къ нему на помощь.
— Ну, другъ мой, Яносъ, сказалъ онъ, переходя комнату мелкимъ, торопливымъ шагомъ: — зачѣмъ такъ горячо приниматься съ перваго раза, право? Шестьдесятъ лѣтъ слишкомъ я веду свои дѣла одинаково кротко и тихо, и никогда не раскаивался.
Маджаринъ снялъ руку съ плеча Рейнгольда, который, такимъ-образомъ, лишившись опоры, упалъ въ кресла.
Ему стало легче. Неожиданная помощь Голландца произвела на него такое же дѣйствіе, какъ удачная микстура.
Голландецъ подалъ одну руку Авелю, другую Рейнгольду.
— Здравствуй, юный другъ, сказалъ онъ: — здравствуй, старый товарищъ!.. Мы съ синьйоромъ Яносомъ издалека пріѣхали къ вамъ въ гости… и вѣрно добрымъ порядкомъ повершимъ свои маленькія недоразумѣньица.
— Я пріѣхалъ за сто-двадцать льё за своими векселями, сурово прервалъ Маджаринъ: — мнѣ ихъ надо сейчасъ же.
Фан-Прэттъ успокоилъ его движеніемъ руки и смягчилъ пріятной улыбкой.
— Я не знаю, сколько именно льё отсюда до меня, — да и что нужды близко ли, далеко ли, когда ѣдешь къ другу!.. Вѣрно только одно, что и я также пріѣхалъ за своими маленькими векселями, которые вы мнѣ возвратите, а я получу!
— Изволите видѣть… началъ-было Авель.
— Вы позволите мнѣ сѣсть, другъ мой? прервалъ фан-Прэттъ: — я подъ-старость растолстѣлъ, и усталъ съ дороги.
Онъ вынулъ изъ кармана огромный платокъ и отеръ лобъ, покрытый потомъ.
— Гэ!.. продолжалъ онъ, складывая мясистыя короткія ноги свои одну на другую: — знаете ли, вы сдѣлались прекраснымъ мужчиной, любезный Авель!.. Каково здоровье вашего почтеннаго батюшки?.. Но вотъ какія бываютъ странныя встрѣчи! прибавилъ онъ, не дожидаясь отвѣта: — пріѣзжаю изъ Амстердама, и первое лицо, которое увидѣлъ въ гостинницѣ — прекрасный, лучшій другъ мой, Яносъ, только-что пріѣхавшій изъ Лондона!..
Въ порывѣ симпатіи, онъ протянулъ руку Маджарину, который нехотя подалъ ему одинъ палецъ. Яносъ былъ пасмуренъ; брови его сдвинулись; болтовня Голландца очевидно утомляла его.
Фан-Прэттъ отъ всего сердца пожалъ палецъ Яноса.
— А теперь, друзья мои, продолжалъ онъ: — поговоримъ о дѣлѣ, если хотите… Почтенный другъ мой, Яносъ, требуетъ съ васъ около мильйона-ста-тысячь франковъ по переводнымъ парижскимъ векселямъ, которые похищены такимъ средствомъ, котораго мой мирный умъ не позволяетъ назвать.
— Наглымъ воровствомъ! сказалъ Маджаринъ, посмотрѣвъ на Рейнгольда и Авеля.
Кавалеръ силился подобострастно улыбнуться; молодой Гельдбергъ потупилъ глаза.
— Это, можетъ-быть, уже слишкомъ-рѣзко, продолжалъ мейнгеръ фан-Прэттъ: — но, кажется, довольно-вѣрно… Я самъ точно въ такихъ же обстоятельствахъ… и, кромѣ удовольствія васъ видѣть, пріѣхалъ спросить у васъ свои… мильйонъ-триста-пятьдесятъ тысячъ франковъ по векселямъ, которые похищены у меня однимъ изъ вашихъ агентовъ.
— А я, произнесъ третій голосъ съ порога сосѣдней комнаты: — я пришла также требовать триста тысячъ франковъ, которые другой вашъ агентъ укралъ у меня самымъ гнуснымъ образомъ.
Всѣ обернулись, — г-жа де-Лорансъ медленно приближалась къ камину.
Еслибъ добрый Голландецъ не говорилъ безъ умолка двѣ или три минуты съ ряду, то въ это время можно было бы слышать тихій разговоръ въ сосѣдней комнатѣ.
Докторъ отворилъ Малюткѣ въ то время, когда Маджаринъ проломилъ дверь.
Съ полминуты Португалецъ употреблялъ все свое краснорѣчіе, чтобъ отклонить Сару отъ намѣренія идти далѣе; но гнѣвъ Сары никогда не зналъ препятствій; притомъ же ей хотѣлось узнать…
Она вошла въ конференц-залу. Щеки ея были блѣдны, губы стиснуты. Изъ ежедневныхъ отчетовъ, которыхъ она постоянно требовала отъ Мира, ей нѣсколько извѣстны были отношенія дома къ фан-Прэтту и синьйору Георги. Она слышала угрозы Маджарина, и хотя не знала причины этого шумнаго гнѣва, но за то знала довольно-многое другое, и могла понять, о чемъ идетъ дѣло.
За нею шелъ докторъ Мира рабомъ, побѣжденнымъ; бой его съ Малюткой былъ непродолжителенъ, но упоренъ. Сара была обманута; ея тайна передана человѣку постороннему, который эту тайну употребилъ оружіемъ противъ нея.
Ужь два дня Сара искала доктора, и докторъ, чувствуя собственную слабость, избѣгалъ встрѣчи, прятался, какъ тѣ неопытные должники, которые еще не научились бодро выносить суровые взгляды кредиторовъ.
Съ перваго взгляда, Яносъ и фан-Прэттъ не узнали въ немъ того суроваго и надменнаго алхимика, у котораго каждое слово было апоѳегмой, который, бывало, никогда не оставлялъ строгаго педантизма.
Онъ шелъ опустивъ голову; схоластическая важность исчезла, и на лицѣ его отражалась одержанная надъ нимъ тяжелая побѣда.
Счастливѣе всѣхъ, безъ сомнѣнія, былъ Авель, у котораго противникомъ былъ Фабриціусъ фан-Прэттъ, олицетворенная кротость и обходительность.
Что касается до двухъ остальныхъ, то трудно было рѣшить, кому изъ нихъ хуже; Маджаринъ былъ человѣкъ ужасный; да и Сара никому не уступала, когда дѣло шло о томъ, чтобъ насолить кому-нибудь.
Увидѣвъ ее, фан-Прэттъ, Рейнгольдъ и Авель — встали и поклонились; Маджаринъ нехотя послѣдовалъ ихъ примѣру; ему теперь крайне-непріятно было присутствіе женщины.
Рейнгольдъ, напротивъ, отрадно улыбнулся: то была перемѣна, а всякая перемѣна для него была хороша. Чѣмъ больше людей въ комнатѣ, тѣмъ меньше опасности; онъ мало-по-малу приходилъ въ себя, и взоръ его готовъ былъ принять прежнее наглое выраженіе.
— А! да это наша прелестная Сара!.. вскричалъ Фабриціусъ. — Я васъ видѣлъ ребенкомъ, и вы уже были прекрасны… Кажется, почтенный другъ нашъ, Моисей Гельдъ, называлъ васъ сокровищемъ…
На этотъ монологъ г-жа де-Лорансъ отвѣчала церемоннымъ поклономъ, котораго послѣдняя половина относилась къ Маджарину. Яносъ кусалъ усы, грызъ удила.
Рейнгольдъ предложилъ Малюткѣ свой стулъ и помѣстился за нимъ, какъ за щитомъ отъ своего противника.
Послѣ этого благоразумнаго и ловкаго манёвра, для него наступило то мгновеніе наивнаго самодовольства, которое ощущаетъ преслѣдуемый страусъ, когда ему удается спрятать голову за голышъ.
Г-жа де-Лорансъ сѣла на кресло, которое предложилъ ей Рейнгольдъ.
— Я пришла сюда, сказала она, какъ-бы чувствуя потребность объяснить свое присутствіе: — вмѣсто моего мужа, съ которымъ такъ низко поступили эти господа… Притомъ, я имѣю право занять здѣсь мѣсто, какъ дочь и наслѣдница Моисея Гельда, прибавила она, обращаясь къ Маджарину, который продолжалъ коситься и хмуриться.
Яносъ безстрастно, сухо поклонился, какъ воспитанникъ Политехнической Школы.
— Э! любезное дитя! вскричалъ фан-Прэттъ: — позвольте мнѣ Васъ такъ-называть: вѣдь я васъ няньчивалъ… Боже мой! да развѣ кому можетъ быть непріятно ваше милое присутствіе?.. Здравствуйте, учтенный докторъ… сказать не могу, какъ радъ васъ видѣть?.. Ну! вотъ мы всѣ вмѣстѣ, исключая Моисея Гельда, нашего почтеннаго вдовца, который, надѣюсь, наслаждается счастливой старостью, и бѣднаго Цахеуса Несмера (фан-Прэттъ отеръ дѣйствительную или мнимую слезу)… Могу васъ увѣрить, друзья мои, что мы явились сюда совсѣмъ безъ враждебныхъ мыслей…
— Говорите за себя! сухо прервалъ Маджаринъ.
— Фи, синьйоръ Яносъ! отвѣчалъ безподобный Голландецъ, котораго рѣчь становилось все слаще и слаще: — не портьте дружескаго характера этой счастливой встрѣчи… Я, кажется, догадываюсь, что наша милая Сара точно въ такомъ же положеніи, какъ и мы… Увы! Разсчеты вѣчно расторгаютъ семейныя узы!.. Только если ея дѣло такъ же просто, какъ наши, то мы въ десять минутъ все покончимъ.
Онъ сладко улыбнулся г-жѣ де-Лорансъ.
— Будемъ дѣйствовать систематически, и, какъ между нами есть дама, то пусть она говоритъ первая: этого требуетъ приличіе.
— Общество, кажется, приняло за правило, отвѣчала Малютка свободнымъ, твердымъ голосомъ, который сдѣлалъ бы честь любому Адвокату: — отдѣлять каждому изъ своихъ членовъ исключительное занятіе однимъ или нѣсколькими разсчетами…
— Совершенно-справедливо, прервалъ фан-Прэттъ: — потому-что, послѣ удаленія отъ дѣлъ почтеннаго Моисея, я велъ сношенія съ однимъ моимъ юнымъ другомъ Авелемъ.
— Я имѣлъ несчастіе вести дѣла съ этимъ! прибавилъ Яносъ, безъ церемоніи указывая пальцемъ на кавалера Рейнгольда.
У кавалера достало духа улыбнуться.
— А я, продолжала Сара: — я была въ прямыхъ сношеніяхъ съ докторомъ Хозе-Мира, и должна сказать, что имѣла къ нему слѣпое довѣріе… Вотъ что произошло: докторъ притворился отсутствующимъ; откомандировалъ ко мнѣ агента, которому предварительно сообщилъ нѣкоторыя тайны по счетамъ господина де-Лоранса…
Малютка не смутилась, произнося эти слова.
— Господина де-Лоранса! продолжала она холодно, одушевляясь: — страдальца, при смерти больнаго, объ опасномъ положеніи котораго докторъ Мира, какъ врачъ, зналъ лучше, нежели кто-нибудь… А! сударь! прибавила она, обратившись къ доктору: — не могли вы дать ему спокойно окончить тяжелую, страдальческую жизнь! ему осталось нѣсколько дней пробыть на этой землѣ, и вы отравили ихъ!
Она остановилась, какъ-бы задыхаясь отъ волненія.
Эти слова произвели явное впечатлѣніе на Маджарина; ослѣпленный дивной красотой Малютки, онъ смотрѣлъ на нее и на минуту забылъ собственную злобу, упиваясь гнѣвомъ Сары.
Рейнгольдъ втайнѣ радовался такому результату.
Добрый Фан-Преттъ отиралъ сухіе глаза огромнымъ фуляромъ.
— Господа, продолжала Сара, обращаясь къ двумъ посѣтителямъ: — вы старинные друзья моего отца… я считаю васъ своими… предъ другими, у меня бы достало силы принудить себя молчать; но я знаю, что говорю передъ вами… Да, вотъ человѣкъ выбралъ подобнаго себѣ коварнаго лжеца… онъ послалъ его ко мнѣ, ко мнѣ, бѣдной, довѣрчивой женщинѣ!.. Я съ ужасомъ увидѣла въ рукахъ незнакомца тайны, которыя могли погубить моего мужа!… Онъ грозилъ мнѣ, — я уступила, и теперь у господина-доктора должны быть сто тысячъ экю, похищенные у женщины, бывшей его другомъ.
Голосъ Малютки, въ которомъ слышались слезы, былъ краснорѣчивѣе самыхъ словъ.
— Это гнусно, низко! вскричалъ Маджаринъ, сжимая кулаки. Рейнгольдъ и Авель молчали.
— Ахъ, докторъ! любезный докторъ! проговорилъ фан-Прэттъ: — не-уже-ли вы способны на такое черное дѣло?
Докторъ потупилъ глаза; слова тѣснились на его побѣлѣвшихъ, дрожавшихъ губахъ; но онъ энергически удерживался и казался мрачнымъ, важно-покорнымъ.
Комизмъ невольно пробивался сквозь эту сцену, которая такъ сильно клонилась къ драмѣ. Странная вещь! говорили о воровствѣ; а между-тѣмъ, это слово, принятое съ негодованіемъ покрайней-мѣрѣ половиной присутствовавшихъ, слѣдовало бы написать красивыми золотыми буквами на стѣнѣ залы.
Обвинители и обвиненные въ этомъ отношеніи были равны: ни для одного изъ нихъ слово «честность» не имѣло опредѣленнаго смысла.
Дѣйствительно, на совѣсти Авеля Гельдберга не было никакого преступленія; но это, можетъ-быть, отъ-того, что не было случая. Искать чего-нибудь похожаго на сердце между этими шестью собесѣдниками, можно было развѣ въ звѣрской груди Маджарина.
Онъ убилъ, обокралъ; но не всѣ чувства замерли въ глубинѣ его души; притомъ же у него была хоть и разбойничья, а все-таки отвага.
Прочіе, кромѣ Малютки, были столько же робки, какъ и испорчены.
Они были въ роляхъ: одни играли хорошо, другіе посредственно; но ни одинъ въ подметки не годился записной актриссѣ.
Докторъ былъ правъ, скрываясь и убѣгая: онъ, конечно, былъ сильнѣйшимъ изъ трехъ компаньйоновъ; но и всѣ они, вмѣстѣ съ свирѣпымъ Маджариномъ и извилистымъ Фабриціусомъ, не устояли бы противъ одной Сары. Малютка теперь молчала; прекрасная грудь ея колебалась подъ тканью платья; она, казалось, ждала отвѣта доктора.
Мира не открывалъ рта.
— Такимъ-образомъ, сказалъ фан-Прэттъ съ своею неизмѣнною мягкостью: — мы расположились весьма-симметрически: трое противъ троихъ… дѣло нашей милой Сары, кажется, обсужено… она права, тысячу разъ — права… Ваша очередь, благородный Яносъ!
— Я уже сказалъ, отвѣчалъ Маджаринъ: — и не люблю говорить два раза… Впрочемъ, со мной такая же исторія, какъ съ дочерью Моисея Гельда. Человѣкъ, котораго я даже и имени не знаю, пришелъ ко мнѣ отъ Реньйо…
— Рейнгольдъ… пробормоталъ кавалеръ.
— Рейнгольдъ или Реньйо, грубо произнесъ Яносъ: — имя гнуснаго негодяя!.. Не прерывать меня! Этотъ посланный употребилъ со мною такія средства, которыхъ я не хочу объяснять…
Голосъ его слегка задрожалъ, и лобъ еще больше наморщился. Онъ надвинулъ свой колпакъ на густые волосы и, поднявъ голову, продолжалъ:
— Дѣло не въ подробностяхъ!.. эти векселя въ Парижѣ у моего повѣреннаго, и сегодня именно, въ случаѣ неуплаты, слѣдовало подать ко изъисканію… Вашъ посланный, господинъ Реньйо, успѣлъ взять отъ меня росписку на полученіе векселей отъ моего повѣреннаго… и когда, въ-слѣдъ за мошенникомъ, я пріѣхалъ въ Парижъ, уже было поздно!
Не смотря на страхъ, Рейнгольдъ едва не захохоталъ: такъ понравилась ему эта продѣлка.
— Дѣло рѣшено! сказалъ толстый фан-Прэттъ, принявшій на себя роль предсѣдателя. — Что касается до меня, то мое положеніе рѣшительно одинаково съ положеніемъ доблестнаго Яноса… Кажется, общество имѣетъ много прекрасныхъ агентовъ… тотъ, который у меня былъ, не совсѣмъ незнакомъ мнѣ; надо признаться — малый чрезвычайно-искусный!.. Онъ у меня выпросилъ власть, подобную той, о которой сейчасъ говорилъ синьйоръ Георги, потому-что мои векселя были также въ Парижѣ у повѣреннаго, и сегодня ихъ слѣдовало представить ко взъисканію… Мы съ любезнымъ Яносомъ были въ сношеніяхъ по этому предмету и дѣйствовали единодушно. Эту власть, такъ или иначе, а я далъ… и когда слетѣлъ какъ снѣгъ на голову къ моему повѣренному, векселя мои уже пошли гулять вмѣстѣ съ векселями синьйора Яноса.
Фан-Прэттъ отеръ лобъ и сдѣлалъ окончательный жестъ.
— Я предлагаю вотъ что, продолжалъ онъ, переводя духъ: — безъ шума!.. къ чему шумѣть..? Мы — старые товарищи. Любезный докторъ отдастъ сто тысячъ экю Малюткѣ Сарѣ; Рейнгольдъ возобновить векселя почтеннаго Яноса; другъ мой Авель возвратить мнѣ мои… и вечеромъ пообѣдаемъ вмѣстѣ съ почтеннымъ Моисеемъ Гельдомъ, чтобъ отпраздновать нашу встрѣчу.
Мнѣніе, конечно, совершенное во всѣхъ отношеніяхъ, достойное мудрости царя Соломона; тѣмъ не менѣе — ни одинъ изъ трехъ парижскихъ компаньйоновъ не хотѣлъ принять его.
Маджаринъ ждалъ цѣлую секунду, послѣ которой терпѣніе его лопнуло.
Отстегнувъ отвороты своей венгерки, онъ открылъ пару богатыхъ пистолетовъ…
Рейнгольду хотѣлось теперь быть въ Канадѣ.
— Дѣлайте, что хотите, сказалъ Яносъ: — а мои векселя возвратите сейчасъ же; не то, я раздѣлаюсь съ вами по-своему!
Онъ взялъ одинъ пистолетъ.
Рейнгольдъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, спрятался за кресломъ Малютки.
Фан-Прэттъ снова вступился.
— Успокойтесь! сказалъ онъ. — Успокойтесь, благородный Яносъ.. Запахните венгерку и спрячьте эти инструменты: они здѣсь неумѣстны… Мы въ Парижѣ, любезный товарищъ; а въ Парижѣ можно вѣдаться и безъ огнестрѣльнаго оружія.
— Я люблю самъ вѣдать свои дѣла, отвѣчалъ Маджаринъ: — пусть онъ сейчасъ же говоритъ; не то — я размозжу ему голову!..
Онъ взвелъ курокъ пистолета, и по глазамъ Венгерца видно было, что угроза его не пустая.
Съ нимъ нельзя было разсчитывать ни на страхъ, ни на благоразуміе. Какова бы ни была опасность, но когда онъ хотѣлъ, для него все было возможно.
Грозная опасность развязала языкъ кавалеру. Увидѣвъ, что Маджаринъ сурово оттолкнулъ фан-Прэтта, онъ приподнялся на своя дрожащія ноги, испуганнымъ взоромъ обвелъ вокругъ, — надежды на помощь нигдѣ не было. Авель Гольдбергъ, блѣдный и неподвижный, судорожно держался за ручки креселъ; Мира все еще стоялъ, опустивъ глаза въ землю и даже не видѣлъ опасности, висѣвшей надъ головою кавалера.
Что касается до г-жи де-Лорансъ, она сидѣла небрежно-граціозно, прислонясь къ спинкѣ креселъ: она смотрѣла на Маджарина, и въ глазахъ ея выражалось то любопытство, тотъ пріятный страхъ, которые ощущаетъ зритель драмы, когда актёру на сценѣ угрожаетъ мнимая опасность. Было въ глазахъ у ней, можетъ-быть, кое-что и другое, потому-что Маджаринъ былъ въ эту минуту величественъ.
— Клянусь честью! пробормоталъ Рейнгольдъ, задыхаясь: — я не получалъ вашихъ векселей, синьйоръ Яносъ…
— Ты врешь! вскричалъ Маджаринъ, поднимая пистолетъ;
Малютка сдѣлала знакъ рукою, конечно, не для того, чтобъ защищать кавалера, но она хотѣла говорить.
Пистолетъ Маджарина покорно опустился.
— Не знаю, сказала Малютка: — говоритъ ли кавалеръ правду, или нѣтъ… но нетерпѣніе синьйора Яноса помѣшало доктору отвѣчать на мой вопросъ.
— И другу моему Авелю — на мой, прибавилъ фан-Прэттъ: — надо для каждаго по-немножку.
— Господинъ докторъ, продолжала Сара язвительнымъ тономъ: — можеть-быть, также не получалъ моихъ ста тысячь экю?
— Клянусь! отвѣчалъ Мира, не поднимая глазъ.
— Эге-ге!.. а вы, мой юный другъ? сказалъ фан-Прэттъ.
— Честное слово, отвѣчалъ Авель: — я еще не видѣлъ барона Родаха!..
При этомъ имени, произнесенномъ случайно, всѣ подняли головы. Потомъ всѣ обратились къ Авелю съ вопросительными, изумленными взорами, кромѣ, впрочемъ, достойнаго фан-Прэтта, который оставался хладнокровнымъ.
Послѣ двухъ или трех-минутнаго молчанія, произошла странная сцена. Три пары соперниковъ какъ-бы забыли на минуту свою вражду.
Малютка и докторъ обмѣнялись быстрыми взглядами.
Самъ Маджаринъ взглянулъ на Рейнгольда безъ злобы.
Мира заговорилъ первый.
— Вы, Авель, сказали: «баронъ Родахъ!» произнесъ онъ, какъ-бы думая, повторивъ это имя, исправить ошибку молодаго человѣка.
Сара, Рейнгольдъ и Маджаринъ жадно навострили уши.
— Да, отвѣчалъ Авель: — я сказалъ: «баронъ Родахъ».
— Въ такомъ случаѣ вы ошибаетесь, нетерпѣливо возразилъ Яносъ.
Фан-Прэттъ улыбнулся.
— На этотъ разъ, любезный товарищъ, тихо сказалъ онъ: — я съ вами не согласенъ… Другъ мой Авель правъ…
— Не можетъ быть! вскричала Малютка.
— Не можетъ быть! повторили Рейнгольдъ и Мира.
Маджаринъ поднялъ плечи.
— Отъ Амстердама до Лондона далеко, сказалъ онъ: — а какъ баронъ Родахъ былъ у меня въ четверкъ, то онъ не могъ быть у васъ…
— Это ясно! пробормоталъ Рейнгольдъ, довольный случаемъ — поддержать сторону своего ужаснаго противника.
Удивленіе Малютки и доктора превратилось въ остолбенѣніе.
— Увѣрены ли вы въ томъ, что говорите? безсознательно говорила Сара.
— Это такъ вѣрно, какъ… начали-было въ-разъ Авель и фан-Прэттъ.
— Постойте! прервалъ Маджаринъ: — вы, господинъ Реньйо, послали ко мнѣ этого Родаха?
— Да, отвѣчалъ Рейнгольдъ,
— Ну! стало-быть, я его принялъ… я видѣлъ его… Это такъ! Что вы на это скажете?
— Что я послалъ его къ мейнгеру фан-Прэтту, робко отвѣчалъ Авель.
— И что мейнгеръ фан-Прэттъ видѣлъ его, какъ онъ теперь видитъ васъ, прибавилъ Голландецъ.
— И еще, сказалъ докторъ, устремивъ глаза на Сару: — что этого самого барона Родаха я послалъ, я — къ г-жѣ де-Лорансъ.
— И что я также видѣла его, продолжала Малютка: — и что онъ былъ у меня, въ Парижѣ, въ прошедшій четверкъ, 8 февраля.
— Не можетъ быть! вскричали вдругъ фан-Прэттъ и Маджаринъ.
— Оно такъ?
Всѣ думали, что они грезятъ.
— Въ Парижѣ!.. въ Лондонѣ!.. въ Амстердамѣ! бормоталъ фан-Прэттъ, уже не улыбаясь.
Яносъ наморщилъ брови, силился уразумѣть; но въ головѣ его былъ глуббкій мракъ.
Компаньйоны украдкой обмѣнялась вопросительными взглядами.
Напрасно: тайна была необъяснима.
— Этого быть не можетъ! заключилъ Маджаринъ послѣ нѣкотораго молчанія: — тутъ новыя козни.
— Что касается до меня, сказалъ Рейнгольдъ: — я имѣю доказательства… У меня есть письмо барона изъ Лондона.
— У меня изъ Амстердама, продолжалъ Авель.
— У меня изъ Парижа, прибавилъ докторъ Мирй.
И всѣ трое вынули изъ кармановъ письма, полученныя за часъ предъ тѣмъ.
Собрались въ кружокъ; положили письма рядомъ. Водворилось глубокое молчаніе; у зрителей занялся духъ.
Потомъ послѣдовалъ глухой шопотъ:
— Это волшебство!
— Письма писаны одной рукой!
Опять молчаніе. Всѣ остолбенѣли. У всѣхъ умъ за разумъ зашелъ.
Какъ объяснить?..
Явился безотчетный страхъ. У нѣкоторыхъ невольно пробудились мысли о сверхъестественномъ.
— Еслибъ были колдуны!.. тихо проворчалъ фан-Прэттъ.
— Въ Парижѣ! въ Лондонѣ! въ Амстердатѣ!.. медленно повторилъ Маджаринъ.
— Съ ума сойдешь! сказалъ молодой Гельдбергъ.
Мира, Малютка и Рейнгольдъ, опустивъ глаза, молчали.
— Въ Парижѣ, въ Лондонѣ, въ Амстердамѣ!.. повторялъ Яносъ: — это дьяволъ!
При этомъ словѣ, присутствующіе вздрогнули, какъ отъ электрическаго удара. Дверь кассы съ шумомъ отворилась, и Клаусъ, остановившись на порогѣ, громко произнесъ:
— Господинъ баронъ Родахъ!..
VIII.
Человѣкъ или дьяволъ?[править]
День вечерѣлъ; конференц-зала освѣщалась только послѣдними лучами сумерекъ, съ которыми мѣшался красный блескъ топившагося камина.
Неясныя тѣни ложились вдоль панелей и, увеличиваясь, дрожали на потолкѣ.
Тутъ, передъ каминомъ, собрались пятеро мужчинъ и женщина, давно отвергнувшіе божество и часто смѣявшіеся надъ жалкими, слабыми умами, вѣрующими въ загробную жизнь.
А между-тѣмъ, всѣ эти люди дрогнули отъ суевѣрнаго страха, услышавъ имя барона Родаха.
Впрочемъ, невѣріе не уничтожаетъ суевѣрія, и никто такъ не трусливъ, какъ умныя головы.
Говорили, толковали, догадывались.
Что думать? Человѣкъ ли это чудное существо, которое играетъ самыми строгими законами природы, для котораго не существуетъ ни пространства, ни времени?
Одни, какъ Малютка и докторъ, упорно отбивались отъ побѣднаго ужаса, и, дрожа всѣмъ тѣломъ, смѣялись надъ собственнымъ страхомъ; другіе не оспоривали самихъ-себя, холодѣли и не искали ледяной руки, давившей имъ грудь.
Одинъ, самый храбрый изъ всѣхъ, который не поблѣднѣлъ бы ни передъ какимъ земнымъ ужасомъ, не могъ развѣдаться съ своимъ страхомъ. Въ душѣ Маджарина Яноса, сына страны, гдѣ религія кроется подъ туманнымъ покрываломъ средневѣковаго мистицизма, роились забытыя повѣрья. Предъ нимъ вставали изъ мрака герои легендъ, которыми убаюкивали его юность; давно-забытая струна звучала во мракѣ его невѣжества.
Онъ думалъ о демонѣ, о черныхъ духахъ, парящихъ надъ преданіями дряхлой Венгріи.
Рука его машинально хваталась за пистолеты; онъ инстинктивно искалъ оружія противъ невѣдомой опасности; пальцы его дрожали, волосы подымались на влажномъ черепѣ.
Клаусъ вышелъ.
На порогѣ маленькой сосѣдней комнаты, въ которую выходила лѣстница изъ кассы, показался черный силуетъ человѣка высокаго роста.
Присутствовавшіе, блѣдные, неподвижные, едва дыша, ждали. Глубокое молчаніе царствовало вокругъ камина.
Черная тѣнь медленно приближалась, и каждый придавалъ ей воображаемый, фантастическій цвѣтъ.
А между-тѣмъ, каждый сомнѣвался, отвергая въ душѣ невозможное…
Гость все приближался и, наконецъ, вошелъ въ свѣтлый кругъ, отброшенный отъ камина.
Задержанный вздохъ вырвался изъ груди каждаго.
То былъ баронъ Родахъ. — Тайныя надежды обмануты. — Ошибки тутъ не было.
Авель, Рейнгольдъ и Мира, — каждый узналъ въ немъ своего повѣреннаго.
Чудо было тутъ во плоти и казалось еще страннѣе, еще загадочнѣе!
Баронъ остановился прямо передъ каминомъ; прекрасное, энергическое лицо его рѣзко отдѣлилось отъ окружавшаго мрака; казалось, свѣтлый дискъ окружалъ его голову.
Но и безъ фантасмагоріи, это было дивное, благородное лицо. Все дышало въ немъ силой и отвагой; роскошный станъ надменно возвышался предъ собесѣдниками; спокойная увѣренность его взора заставила ихъ потупить глаза.
Родахъ молча поклонился. Компаньйоны робко отвѣтили на поклонъ его.
Авель, сидѣвшій ближе всѣхъ къ двери, всталъ и предложилъ ему свое кресло.
Баронъ окинулъ взоромъ присутствовавшихъ. Онъ узналъ Маджарина, мейнгера фан-Прэтта и г-жу де-Лорансъ. Изъ положенія ихъ и пріемовъ прочихъ трехъ компаньйоновъ, онъ догадался, что дѣло шло объ немъ, и если внутренно смутился, то никто не могъ этого замѣтить: лицо его было неизмѣнно.
— Я пришелъ, сказалъ онъ: — отдать отчетъ въ трехъ порученіяхъ, которыми почтили меня члены дома Гельдберга… Если присутствіе мое стѣсняетъ кого-нибудь, я готовъ удалиться.
Этотъ простой вопросъ нѣсколько времени оставался безъ отвѣта, — такъ смущены были присутствовавшіе. Кавалеръ Рейнгольдъ, который, за нѣсколько минутъ, передъ угрозой Маджарина трусилъ какъ заяцъ, теперь ободрился первый.
Опасность если не прошла, то измѣнилась, и въ новомъ видѣ казалась кавалеру меньшею: — больше всего на свѣтѣ не любилъ онъ направленныхъ на него пистолетовъ.
Приключеніе Родаха хотя пугало его въ извѣстной степени, но оно произвело для него счастливый оборотъ дѣла: — оно поглотило совершенно мысли Маджарина, и Рейнгольдъ уже дышалъ свободнѣе.
Онъ теперь былъ отважнѣе, развязнѣе всѣхъ.
— Господинъ баронъ, вы никогда не можете быть лишнимъ въ домѣ Гельдберга, отвѣчалъ онъ съ обычнымъ любезнымъ видомъ…-- И если позволите, я готовъ сказать, что вы принадлежите къ семейству.
Большею частію бываетъ немного нужно, чтобъ вывести людей изъ самаго тяжелаго состоянія; но первое слово часто труднѣе перваго шага.
Стоитъ произнести его…
Слова, сказанныя Рейнгольдомъ, имѣли благотворное дѣйствіе на прочихъ собесѣдниковъ; у всѣхъ отлегло отъ души; тѣ, у которыхъ была сильнѣе воля, скоро совсѣмъ оправились.
Докторъ опять закрылся суровой маской; фан-Прэтть опять сталъ добродушнымъ толстякомъ; на лицѣ г-жи де-Лорансъ опять явилась прелестная улыбка.
Одинъ Маджаринъ еще въ остолбенѣніи смотрѣлъ на Родаха.
Толчокъ для него былъ слишкомъ-силенъ; мысли возвращались къ нему медленно; но по мѣрѣ того, какъ онъ приходилъ въ себя, гнѣвъ зажигался въ неподвижныхъ глазахъ его.
Баронъ сѣлъ.
— Я не думалъ найдти здѣсь такое многочисленное общество, сказалъ онъ: — синьйоръ Яносъ, мейнгеръ фан-Прэттъ и мадамъ де-Лорансъ, прибавилъ онъ, вѣжливо наклоняясь: — люди, которыхъ удается встрѣчать не часто… Не прикажете ли вы, господинъ кавалеръ, подать намъ огня, чтобъ мы могли видѣть другъ друга?
Это требованіе непріятно звучало въ ушахъ собесѣдниковъ; у каждаго было какое-нибудь ощущеніе, которое хотѣлось скрыть; а въ темнотѣ это такъ удобно.
Но отказать было невозможно. — Кавалеръ повиновался, позвонилъ — и чрезъ минуту конференц-зала ярко освѣтилась.
Этоіъ внезапный свѣтъ произвелъ такое же дѣйствіе, какое производятъ первые лучи солнца на стаи ночныхъ птицъ. — Присутствовавшіе опустили глаза, не зная, на что взглянуть; они были въ затруднительномъ положеніи и не смѣли посмотрѣть другъ на друга, не взглянувъ прежде на Родаха.
Баронъ былъ одинъ противъ всѣхъ; но и всѣ были другъ противъ друга.
Родахъ, оглянувъ собраніе въ другой разъ, увидѣлъ только одни открытые глаза, и то моргавшіе отъ яркаго блеска свѣчей: — глаза Маджарина Яноса, въ которыхъ выражались и страхъ и злоба.
Баронъ не хотѣлъ принимать предосторожностей.
— Присутствіе г-жи де-Лорансъ и господъ, продолжалъ онъ: — кажется, избавляетъ меня отъ подробнаго отчета въ моемъ тройственномъ посланничествѣ.
Три парижскіе компаньйона старались украдкой отъ гостей сдѣлать утвердительный знакъ.
— Вамъ, докторъ, медленно продолжалъ онъ: — конечно, извѣстно уже, что я получилъ отъ г-жи де-Лорансъ небольшую часть извѣстной суммы…
Малютка измѣнилась въ лицѣ, но губы ея не разжимались.
— Вы, господинъ Авель Гельдбёргъ, продолжалъ баронъ: — знаете также, что я успѣлъ склонить мейнгера фан-Прэтта передать мнѣ векселя, которые слѣдовало сегодня представить ко изъисканію.
— Любезный баронъ, тихо проговорилъ Голландецъ: — я не сомнѣваюсь, что эти векселя все-таки составляютъ мою собственность…
— Я думаю иначе, отвѣчалъ Родахъ.
Цвѣтущее лицо Голландца слегка побагровѣло; онъ хотѣлъ что-то сказать, но Родахъ движеніемъ руки остановилъ его: Голландецъ замолчалъ.
— У васъ, господинъ Рейнгольдъ, продолжалъ баронъ: — дѣло совершенно-подобное съ синьйоромъ Гебрги… и вы знаете, что оно кончено.
— Слава Богу! подумалъ кавалеръ и робко взглянулъ на Яноса.
Щеки Маджарина были мертвенно-блѣдны, брови сильно сдвинулись. На сжатыхъ губахъ его видно было проклятіе и угроза. — Можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни пытался онъ воздержать свой гнѣвъ, и попытка была не легкая!
Кавалеръ, надежный въ подобныхъ случаяхъ наблюдатель, дивился отъ чистаго сердца, что гроэа еще не разразилась.
Въ-самомъ-дѣлѣ, развѣ талисманомъ какимъ можно было удержать эту грозу.
Но она еще не миновала; облака сдвигались на лбу Маджарина.
Рейнгольдъ трепеталъ, но теперь ему было все не такъ страшно; баронъ былъ для него щитомъ противъ звѣрской ярости Маджарина. Еслибъ Яносъ вздумалъ снова взяться за свои пистолеты, то конечно обратился бы съ ними къ барону.
Родахъ былъ совершенно-спокоенъ, какъ-будто его окружали друзья.
Онъ молчалъ, какъ-бы ожидая благодарности за такое счастливое выполненіе порученій.
Съ-глазу-на-глазъ, его осыпали бы привѣтствіями; но здѣсь привѣтствія были опасны: всѣ молчали; даже взглядами говорили неопредѣленно.
— Доволенъ ли мною домъ Гельдберга? спросилъ наконецъ баронъ.
— Конечно!.. шопотомъ произнесъ докторъ.
— Безъ-сомнѣнія!.. пробормоталъ молодой Гельдбергъ.
Рейнгольдъ осмѣлился кашлянуть утвердительно.
— Здѣсь можно сказать, замѣтилъ мейнгеръ фан-Прэттъ: — что на весь свѣтъ нельзя угодить.
— Меня удивляетъ, прибавила г-жа де-Лорансъ: — что баронъ Родахъ потѣшается своей побѣдой въ присутствіи тѣхъ, кого онъ обобралъ. Непонятно, право!
— Сударыня, отвѣчалъ Родахъ: — дому вашего отца слишкомъ-нужны деньги… вспомните, что вы только исполнили долгъ дочери — и это васъ успокоитъ.
— Это справедливо, сказалъ фан-Прэттъ: — и наша любезная Сара всегда можетъ разсчитывать на наслѣдство отца… но мы!
— Вы — неразрывные союзники дома, отвѣчалъ Родахъ: — вы заблуждались… и я только исправилъ вашу ошибку.
Маджаринъ еще молчалъ. Кромѣ собственныхъ усилій, казалось, еще какая-то таинственная рука удерживала его.
Онъ теперь былъ смущенъ больше всѣхъ. Всегда отважный взоръ его только украдкой обращался на барона.
Отъ времени до времени, въ глазахъ Яноса выражался непреодолимый ужасъ. Въ эти минуты онъ быстро отворачивался, какъ-будто неотвязчивый призракъ преслѣдовалъ его; какъ-будто онъ видѣлъ за Родахомъ другое лицо, живо рисовавшееся въ его воображеніи.
Фан-Прэттъ дивился его молчанію и думалъ: люди шумливые съ пистолетами да саблями всегда первые сдаются. Сара съ презрительнымъ изумленіемъ смотрѣла на атлетическія формы Маджарина.
Что касается до трехъ гельдберговскихъ компаньйоновъ, — удовольствіе ихъ росло съ каждой минутой; ихъ положеніе дѣйствительно становилось превосходнымъ; дивный союзникъ превратилъ ихъ пораженіе въ побѣду.
Теперь они уже радовались приходу гостей, который сначала казался имъ роковой случайностью: — вѣдь рано или поздно, надо же было вынести этотъ кризисъ; а въ присутствіи барона — все сдѣлалось къ лучшему.
Какое сокровище этотъ человѣкъ! Сара и фан-Прэттъ едва осмѣливались бормотать шопотомъ легкіе упреки; а Маджаринъ, самый страшный проповѣдникъ, молчалъ совершенно.
Какъ-будто волшебной палочкой кто дѣйствовалъ на нихъ! За нѣсколько минутъ предъ тѣмъ, компаньйоны склоняли головы предъ грозными противниками; они были буквально опрокинуты. Теперь крѣпкая стѣна защищала ихъ, и они уже разсчитывали на едва-неотбитую у нихъ добычу.
Не надо забывать, что каждый изъ нихъ былъ связанъ съ барономъ тайнымъ договоромъ; каждый надѣялся сдѣлаться единственнымъ хозяиномъ дома Гельдберга.
Баронъ самъ вывелъ ихъ изъ заблужденія.
— Вамъ, господа, извѣстны наши условія, сказалъ онъ, обращаясь къ нимъ: — ваши мысли такъ согласны между собою, что, собственно говоря, у васъ одна мысль… Съ удовольствіемъ говорю, что въ каждомъ изъ васъ я нашелъ одинаковое самоотверженіе и благородство.
Мира, Рейнгольдъ и Авель недовѣрчиво посмотрѣли другъ на друга.
— Прежде порученія мнѣ самыхъ важныхъ дѣлъ общества, продолжалъ Родахъ: — вы говорили всѣ трое, что вамъ бы пріятно было, еслибъ я, по возвращеніи, принялъ на себя управленіе дѣлами.
Родахъ замолчалъ. На лицахъ компаньойновъ выразилось общее безпокойство.
Съ одной стороны, они отгадывали, что измѣнили другъ другу, и это ихъ не удивило; съ другой — что баронъ Радахъ, доставая изъ печи каштаны, имѣлъ въ виду не одно только ихъ благосостояніе.
Никто не противорѣчилъ ему.
Между-тѣмъ, г-жа де-Лорансъ придвинулась къ мейнгеру фан-Прэтту, и они стали шопотомъ говорить между собою.
— Я не совершенно согласенъ на ваше предложеніе, продолжалъ баронъ: — общій ходъ дѣлъ такъ хорошъ въ вашихъ рукахъ, что никакъ не думаю принимать на себя этой обязанности… Только не удивляйтесь, если я говорю такъ передъ г-жею де-Лорансъ и этими господами. Я долженъ былъ объяснить имъ свою послѣднюю встрѣчу съ вами, мои отношенія къ покойному Несмеру, къ вамъ; только, говорю я, опытъ научилъ меня разсчитывать на человѣческую слабость; я оставлю у себя обезпеченіе, случайно попавшее въ мои руки…
— Я, говорила между-тѣмъ г-жа де-Лорансъ фан-Прэтту: — я женщина… я ничего не могу сдѣлать… во вы!..
— Э-эхъ, дитя мое! отвѣчалъ Голландецъ: — что же я-то сдѣлаю съ этимъ демономъ-человѣкомъ?..
Сара быстрымъ движеніемъ головы указала на Маджарина: онъ сидѣлъ опустивъ голову на грудь; судорожна сжатые кулаки его лежали на колѣняхъ.
Неясныя мечты поглотили его; онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на окружавшихъ.
— Онъ!.. отвѣчалъ фан-Прэттъ: — когда бы дѣло шло о кулакахъ, сабляхъ или пистолетахъ!
— Что жь? когда нѣтъ другаго средства… шопотомъ произнесла Малютка.
— Э! вы женщина твердая!.. улыбаясь сказалъ фан-Прэттъ: — говорили ужь мнѣ… да послушаемъ, что говоривъ баронъ: это, кажется, и до насъ касается.
Они начали слушать.
— Векселя мейнгера фан-Прэтта и синьйора Яноса, продолжалъ Родахъ: — я положилъ вмѣстѣ съ векселями моего патрона Цахеуса Несмера въ тотъ извѣстный вамъ ларчикъ, который, конечно, въ вѣрныхъ рукахъ!.. Теперь въ немъ есть многое; и еслибъ вашъ здравый смыслъ не ручался мнѣ за ваши миролюбивыя намѣренія, я безъ большаго труда далеко бы повелъ васъ.
— А деньги? сказалъ Мира.
— Деньги — обезпеченіе другаго рода… Притомъ, еслибъ дѣло шло только объ уплатѣ векселей моего патрона, я удержалъ бы эти деньги, и дѣло кончено… но вы мнѣ предложили участіе въ обществѣ… Сверхъ того, я особенно забочусь о благосостояніи дома Гельдберга, и потому — не уплачиваю себѣ, а жду… Эта сумма сполна будетъ посвящена настоящимъ потребностямъ общества, котораго съ этой минуты я дѣлаюсь единственнымъ кассиромъ.
Затрудненіе трехъ компаньйоновъ увеличилось очевидно; они дорого бы дали, чтобъ переговорить другъ съ другомъ; но невозможно было.
— Я какъ-то плохо понимаю, пробормоталъ фан-Прэттъ: — не вижу его цѣли!.. не-уже-ли для денегъ онъ завязалъ такую интригу?..
Родахъ, не дожидаясь отвѣта компаньйоновъ, всталъ: онъ сказалъ; его желаніе было законъ…
Увидѣвъ, что онъ намѣренъ удалиться, Сара толкнула фан-Прэтта.
— Господинъ баронъ, сказалъ Голландецъ, на этотъ разъ уже безъ милой улыбки: — изъ вашихъ словъ мы должны заключить, что вы принимаете на себя всю отвѣтственность по нашимъ дѣламъ?
— Совершенно всю, милостивый государь, отвѣчалъ Родахъ.
— Такъ-что, продолжалъ Голландецъ: — если мы будемъ жаловаться…
Губы Родаха незамѣтно стиснулись.
— Совѣтую вамъ, мейнгеръ фан-Прэттъ, прервалъ онъ: — не обращаясь къ правосудію, посовѣтоваться съ этими господами, и даже, если вы имъ уже не довѣряете, то — съ г-жею де-Лорансъ, которая, конечно, отклонить васъ отъ намѣренія вѣдаться со мною судомъ.
— Мое право очевидно…
— Я и не спорю… но попросите г. Рейнгольда объяснить вамъ, что содержится въ ларчикѣ, о которомъ я сейчасъ говорилъ…
— Но вы жестоко пользуетесь выгодами своего положенія! замѣтила Сара.
— Сударыня, отвѣчалъ Родахъ, наклонясь къ ней: — развѣ уже не великодушно мое молчаніе?.. то, что я знаю, дороже ста тысачь экю!
Онъ выпрямился, между-тѣмъ, какъ Сара, напротивъ, опустила голову и невольно откачнулась и такимъ-образомъ приблизилась къ неподвижному Маджарину, который, казалось, былъ глухъ и нѣмъ.
— Впрочемъ, продолжалъ баронъ, обращаясь къ ней и къ фан-Прэтту: — вы еще не навѣрное теряете… Не-уже-ли, сударыня, вамъ такъ непріятно поддержать домъ вашего батюшки?.. а вамъ, мейнгеръ фан-Прэттъ, — помочь старымъ друзьямъ?
— Я умѣю, баронъ, понимать насмѣшки, печально отвѣчалъ Голландецъ: — но здѣсь шутка слишкомъ-дорога!
— Я никогда не насмѣхаюсь, мейнгеръ фан-Прэттъ… вы въ такомъ же положеніи, какъ и я… вы такой же кредиторъ, какъ и я… Когда мой долгъ будетъ уплаченъ, уплатится и вашъ.
— А это будетъ?..
— Скоро, увѣряю васъ!.. Предоставляю этимъ господамъ, моимъ новымъ компаньйонамъ, объяснить вамъ наши огромныя надежды и пригласить васъ на праздникъ въ замокъ Гельдберга… Пріискъ неистощимый: остается разработать его… Остается еще отдѣлаться отъ врага, который и вамъ также врагъ…
— Мнѣ?
— Я кончаю… Не имѣя возможности объяснить лучше, отвѣчаю вамъ, что вы будете удовлетворены такъ же, какъ и всѣ кредиторы Гельдберга, по смерти Сына-Дьявола.
Фан-Прэттъ вздрогнулъ при этомъ словѣ. Произнося его, Родахъ невольно или съ намѣреніемъ взглянулъ на г-жу де-Лорансъ.
Она отворотилась, какъ-будто тайный голосъ обвинялъ ее въ убійствѣ.
— Развѣ ребенокъ еще живъ? спросилъ фан-Прэттъ.
— Мадамъ де-Лорансъ и эти господа, отвѣчалъ Родахъ: — все вамъ разскажутъ.
Онъ пошелъ къ двери.
Нѣмая злоба грызла сердце Малютки; въ первый разъ она была побѣждена; она была подлѣ Маджарина; у ней блеснула надежда.
— О! еслибъ я была не женщина, сказала она, глядя на Яноса: — этотъ человѣкъ не вышелъ бы живой отсюда!..
Янесъ быстро выпрямился. Эти слова упали какъ искра на порохъ.
Однимъ скачкомъ сталъ онъ между барономъ и дверью. Пистолеты у него были въ рукахъ.
— Я мужчина, я! вскричалъ онъ, безсознательно отвѣчая на слова Малютки, которыя онъ слышалъ какъ-бы во снѣ: — я не о деньгахъ говорю тебѣ, баронъ Родахъ!.. ты оскорбилъ мою честь!.. Ты не выйдешь отсюда!
Всѣ встали; никто не понималъ этого новаго обвиненія.
Родахъ стоялъ сложивъ руки на груди. Лицо Яноса судорожно подергивалось, жилы на вискахъ вздулись какъ рога; большіе глаза налились кровью.
Пистолетъ дрожалъ въ его рукѣ, на два пальца отъ груди Родаха.
Баронъ бровью не шевельнулъ; онъ былъ, какъ всегда, спокоенъ и прекрасенъ.
Маджаринъ, казалось, искалъ роковаго мѣста для своей пули.
Вдругъ въ глазахъ у него потемнѣло. Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Внезапный ужасъ охватилъ его.
Призракъ, который онъ видѣлъ сейчасъ въ своихъ грезахъ, теперь стоялъ передъ нимъ. Онъ тихо произнесъ имя Ульриха…
Вѣки его опустились на минуту.
Этого было довольно…
Руки Родаха раскинулись быстрѣе молніи и соединились за плечами Яноса.
Маджаринъ испустилъ яростный вопль, который перешелъ потомъ въ глухой, хриплый стонъ; лицо его помертвѣло, языкъ повисъ между посинѣлыми губами.
Пистолетъ выпалъ.
Бой былъ непродолжителенъ; но схватка такъ сильна, что Маджаринъ опустился на колѣни, когда Родахъ выпустиль его изъ своихъ объятій.
Всѣ присутствовавшіе остолбенѣли отъ изумленія.
— Убей меня! пробормоталъ Яносъ, голова котораго качалась на плечахъ: — убей меня, потому-что ты человѣкъ, а въ другой разъ я не промахнусь!..
Родахъ хладнокровно поднялъ пистолеты и отбросилъ ихъ.
— Ты не хочешь убить меня! продолжалъ Маджаринъ, поддерживаясь на локтяхъ: — ты хочешь драться?..
— Можетъ-быть, отвѣчалъ Родахъ.
Яносъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ встать.
— Когда? вскричалъ онъ.
Родахъ остановился на минуту.
— Черезъ мѣсяцъ, спокойно отвѣчалъ онъ: — у меня много дѣла!.. Подожди и ты также.
Онъ взглянулъ на Сару.
— Ждать! Чего? проревѣлъ Яносъ, который, стоя на колѣняхъ и рукахъ, походилъ на дикаго звѣря.
На этотъ разъ, въ голосѣ барона Родаха слышна была иронія, хотя онъ повторилъ прежній отвѣтъ:
— Смерти Сына-Дьявола! медленно произнесъ онъ, обернулся и вышелъ.