Сын тайны (Феваль; Порецкий)/7/ДО

Сынъ тайны — Побочныя дѣти Блутгаупта
авторъ Поль Феваль, пер. ? (гл. 1-4) и А.У. Порецкий (гл. 5-8)

Оригинал: фр. Le Fils du diable, опубл.: 1846. — См. содержание. Источникъ: «Отечественные Записки», №№ 5-8, 10-12, 1846, № 1 1847.; az.lib.ru

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ПОБОЧНЫЯ ДѢТИ БЛУТГАУПТА.

I.
Кладъ.

Наступила вторая половина февраля мѣсяца.

Парижъ весь былъ занятъ торжественннымъ праздникомъ въ замкѣ Гельдбергъ, о которомъ молва предсказывала что-то чудесное.

Волненіе, которое производятъ у насъ иныя событія, не всегда зависитъ прямо отъ важности самихъ событій. Въ наше время, каждую вещь нужно непремѣнно пустить въ ходъ. Классическая трагедія, карло изъ Канады, англійскія сигары, малолѣтный пьянистъ, актёръ, писатель, изобрѣтатель, герой гражданскій или военный, полька, мазурка, академическія засѣданія, министерскія рѣчи, — все, всякій человѣкъ, всякій предметъ униженно вымаливаетъ пошлаго пособія публичности.

Одно, что можетъ обойдтись безъ вседневной трубы, въ которую такъ усердно кричитъ новѣйшая слава, это — вѣсти о великихъ бѣдствіяхъ.

Тутъ газеты могутъ молчать, — напрасный трудъ: крики ихъ ничего не прибавятъ къ всеобщему говору. Слушайте! Тамъ-то двадцать человѣкъ убито, пятьдесятъ ранено! Здѣсь бѣдныя малютки-дѣти мрутъ на рукахъ у матерей! И вотъ — ноги подкашиваются… и слезы, и кровь!..

Слухъ съ быстротой электрическаго телеграфа пролетѣлъ всюду; все почувствовало, все угадало; камни возопіяли. И всѣ власти земныя, вмѣстѣ взятыя, не преградятъ пути этимъ траурнымъ вѣстямъ, до которыхъ внутренно каждый лакомъ.

Онѣ переходятъ изъ устъ въ уста; ихъ слушаютъ съ трепетомъ; ихъ повторяютъ, варіируютъ, разлагаютъ; и если чудовище одарено приличнымъ ростомъ, свѣтъ пріобрѣтаетъ ту несомнѣнную выгоду, что два или три мильйона праздныхъ проведутъ день не скучая.

Но всякая другая новость непремѣнно нуждается въ помощи, и отъ типографскаго станка зависитъ извѣстность или неизвѣстность факта.

Совершаются великія дѣла, и никто не подозрѣваетъ ихъ; явится ничего-незначащее событіе, и всѣ заговорятъ и захлопочутъ.

Кто хочетъ заставить говорить о себѣ, не подвергаясь непріятности топиться, вѣшаться, не полагая, во цвѣтѣ лѣтъ, живота своего подъ развалинами рухнувшаго дома, тотъ долженъ стараться пріобрѣсть благорасположеніе какого-нибудь журнала.

Кого журналъ взялъ подъ свое покровительство, тотъ, вѣрно, обезсмертитъ себя на двадцать-четыре часа… немаловажное дѣло! Иной модный говорунъ можетъ даже, если захочетъ, прославить васъ на цѣлую недѣлю. Наконецъ, тотъ, кого публика избрала въ привилегированные менторы, тотъ, кто силою мысли, одушевленія и слога захватилъ въ свои руки завидныя бразды современной критики, какъ, на-прим., Жюль Жаненъ, такой человѣкъ, понатужившись, продлитъ, пожалуй, ваше существованіе и до конца мѣсяца.

Журналистика удостоила своимъ высокимъ благоволеніемъ праздникъ Гельдберга. Благодаря графу де-Миремонъ, славившемуся между квази-литературными дѣйствователями, великолѣпіе древняго германскаго замка изумило весь Парижъ; Исидоръ Шовинель и Сигизмундъ Кокленъ, два толстяка, еженедѣльно возвѣщающіе купцамъ и ихъ сидѣльцамъ о всемъ, что дѣлается въ высшемъ свѣтѣ, два раза говорили о дивной новости въ своихъ фельетонахъ.

Припадки англоманіи, со всѣмъ ихъ заученнымъ бредомъ, миновались: бульварные львы стали озадачивать добрыхъ людей уже не англійскими, а нѣмецкими барбаризмами.

Первый шагъ сдѣланъ, и Парижъ пришелъ въ страшную суматоху! Гельдбергъ произвелъ фуроръ; чудесные, фантастическіе разсказы разнеслись отъ блестящихъ салоновъ до самыхъ темныхъ заднихъ лавчонокъ.

Приличіе требовало знать; незнаніе не допускалось. Кто сказался бы непричастнымъ дѣлу, того сейчасъ назвали бы дикаремъ или обитателемъ Муфетарскаго-Квартала.

Еслибъ Гримъ существовалъ въ то время, вы навѣрное прочли бы одно изъ тѣхъ ловкихъ, очаровательныхъ писемъ, появленіе которыхъ составляетъ истинный праздникъ для избранныхъ читателей; но Гримъ долженъ былъ возникнуть только въ концѣ 1845 года…

И правду сказать, предметъ стоилъ толковъ! Парижъ часто приходилъ въ волненіе отъ вещей гораздо-меньшихъ; а въ этомъ праздникѣ заключалась роскошь царская, способная изумить нашъ разсчетливый вѣкъ.

Скажемъ только одно: домъ Гельдберга разослалъ многочисленныя приглашенія лучшему парижскому обществу: общество это, помнится, состояло изъ нужныхъ людей, акціонеровъ; въ спискѣ приглашенныхъ стояли все имена герцоговъ, маркизовъ, генераловъ, пэровъ Франціи; какіе нибудь виконтики составляли уже оборышъ, мелюзгу.

Нѣкоторые отказались; но многіе приняли приглашеніе. Въ назначенный день, почтовые экипажи, взятые отъ самаго дома, появились передъ отелями приглашенныхъ. Почтовые экипажи, — замѣтьте, какая тонкая деликатность! — были украшены фамильными гербами тѣхъ, для кого были назначены на одинъ этотъ день.

По дорогѣ, во Франціи и Германіи, всѣ гостинницы были заняты; вездѣ роскошные обѣды, изготовленные поваренными знаменитостями столицы, ожидали проѣзда благородныхъ путешественниковъ.

Повторяемъ еще разъ: пышность была царская, и люди, развернувшіеся такъ широко, — капиталисты они, или нѣтъ, — стоили во всякомъ случаѣ гремѣвшихъ вокругъ нихъ криковъ.

Еще ли не полонъ былъ успѣхъ дѣла, когда дамы носили шляпы à la Гельдбергъ; мужчины застегивали фраки à la Гельдбергъ?..

Появились конфекты, шарлоты и разныя сладости à la Гельдбергъ.

Искали часовъ, туалетовъ, креселъ, всего — à la Гельдбергъ.

Въ магазинахъ эстамповъ красовались виды древняго фамильнаго замка; какой-нибудь Штраусъ заранѣе публиковалъ вальсъ подъ названіемъ Souvenir de Geldberg, а великій Мюзаръ украсилъ именемъ Гельдберга заглавіе одной изъ самыхъ блестящихъ своихъ кадрилей.

Гельдбергъ! Гельдбергъ! Вездѣ только и слышалось, только и вмдѣлось одно это имя. Это былъ фуроръ въ полной мѣрѣ…

Печально, скорбно, застѣнчиво тянулись въ Парижѣ балы и концерты; люди, постигающіе искусство жить, стыдились показываться на нихъ, ибо это значило сказать: мы не у Гельдберга.

На Итальянскомъ-Булѣварѣ появлялись только два раза надѣванныя палевыя перчатки, да ресторированные лаковые сапоги; Опера опустѣла; Парижа не было въ Парижѣ!

Когда парижская аристократія переносится гурьбой въ какую-нибудь страну земнаго шара, оставленная столица ощущаетъ пустоту не отъ одного ея отсутствія: есть много такихъ скудныхъ, достигнутыхъ нуждою господъ, которые, не обрѣтая въ своихъ опустошенныхъ кошелькахъ средства расправить крылышки и вспорхнуть за удалившеюся знатью, довольствуются тѣмъ, что спускаютъ у себя жалюзи и какъ-будто замираютъ на время. Но остроумнѣйшіе изъ нихъ пользуются подобными случаями, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ городскихъ окрестностей.

Эти несчастные львы относятся къ истиннымъ львамъ, какъ сурки къ ласточкамъ.

Дѣйствительно, ласточки и сурки исчезаютъ въ-продолженіе полу-года: ласточки улетаютъ подъ теплое солнышко, оцѣпенѣлые сурки говѣютъ въ норахъ.

Наконецъ, приглашенные раздѣлялись на два класса. Во-первыхъ, избранные, которымъ расточаемы были всевозможныя почести: и гербовыя кареты для переѣзда, и великолѣпное помѣщеніе въ стѣнахъ обновленнаго замка, по пріѣздѣ.

Само-собою разумѣется, что число этого рода гостей было довольно-ограниченно. Напротивъ, количество посѣтителей втораго класса простиралось до безконечности.

Этимъ разсылались просто пригласительные билеты на балы, большія травли, спектакли и вообще на всѣ тѣ эпизоды праздника, въ которыхъ нужна была толпа.

Нельзя было придумать никакой продѣлки съ письмами, адресованными лично избраннымъ друзьямъ дома; зато приглашенія втораго разряда послужили обильной пищей человѣческой ловкости, и спекуляція съ жаромъ бросилась на нихъ.

Они продавались точно такъ же, какъ асфальтъ и земляныя копи. Лишь-только они появились, съ первыхъ же дней курсъ ихъ сильно поднялся. Потомъ день-ото-дня становился онъ все выше и выше, и наконецъ, въ то время, когда происходило наше дѣйствіе, остававшіеся въ обращеніи билеты достигли неимовѣрной цѣны.

Въ-самомъ-дѣлѣ, ихъ уже невозможно было достать ни за какія деньги. Напрасно какой-нибудь Англичанинъ вскрывалъ свой бумажникъ, начиненный банковыми билетами; и какой-нибудь князёкъ, потомокъ Богъ-знаетъ какихъ сановитыхъ предковъ, тщетно сулилъ баснословную плату…

Разсказывали столько неслыханныхъ вещей! Прошло уже больше недѣли, какъ начался праздникъ, и по мѣрѣ того, какъ вѣсти о немъ долетали въ Парижъ, возбужденныя желанія переходили въ лихорадку.

Отъѣзды продолжались. По дорогѣ въ Германію безпрерывно сновали всѣхъ родовъ путевыя вмѣстилища. Мецскіе дилижансы оказались слишкомъ-малыми для перевозки всѣхъ пассажировъ, которые, истощивъ всѣ свои денежныя силы на покупку билетовъ, стали вдругъ чрезвычайно-разсчетливы въ дорожныхъ издержкахъ.

Странно, что волненіе, произведенное этимъ изящнымъ праздникомъ, проникло всюду, даже въ самые неизящные углы Парижа.

Ни одинъ кварталъ города не чувствовалъ его такъ живо, какъ Тампль.

Не потому, конечно, чтобъ бѣдный рынокъ насчитывалъ много своихъ покупателей въ числѣ счастливыхъ гостей Гельдберговъ, но потому-что интересы многихъ обитателей Тампля, тѣмъ или другимъ образомъ, тѣсно соприкасались съ праздникомъ.

Мы уже видѣли, какъ отправились въ Германію Малу и Питуа съ своими любимыми одалисками, въ сопровожденіи Фрица и Жана Реньйо.

Спустя около недѣли послѣ ихъ отъѣзда, мы могли бы присутствовать при миленькой сценѣ, которая предвѣщала Тамплю потерю одного изъ его вѣрныхъ сподвижниковъ.

Это было въ девять часовъ утра. Добрякъ Араби, прибывъ въ свою лавку, тотчасъ же отдалъ изумленной Галифардѣ приказаніе запереть дверь съ улицы.

Когда она исполнила волю повелителя, старикъ взялъ ее за илечи и втолкнулъ въ тѣсную кладовую, наполненную одними безобразными лохмотьями, которыхъ продать уже было совсѣмъ невозможно.

Въ-самомъ-дѣлѣ, уже съ недѣлю, какъ Жидъ былъ преданъ какой-то неразсчетливости; всякій вечеръ уносилъ онъ подъ полами своего истертаго полукафтанья больше, нежели могъ. Днемъ посылалъ онъ Ноно-Галифарду искать своихъ привычныхъ покупщиковъ и продавалъ, продавалъ безъ устали.

Что касалось до заемщиковъ, имъ приходилось плохо: Араби не давалъ больше взаймы.

Не къ-чему было предлагать ему какія-нибудь чрезвычайныя вознагражденія: онъ не поддавался никакимъ обольщеніямъ!

Всякій день, за часъ или за два до ухода, онъ закрывалъ лавку и на-крѣпко запирался въ своей конторкѣ.

Сама Ноно, какъ ни пыталась, увлеченная дѣтскимъ любопытствомъ, подсмотрѣть тайну старика, никакъ не могла догадаться, что дѣлалъ онъ въ-продолженіе этихъ двухъ часовъ.

Въ дверную скважинку она могла только разсмотрѣть, что хозяинъ мелькаетъ въ томъ углу конторы, гдѣ возвышалась до потолка лоскутная куча.

Но взоръ малютки ни разу не могъ проникнуть въ самый уголъ; добрякъ пропадалъ у нея изъ виду посреди комнаты, и за тѣмъ она слышала что-то, но ничего не понимала.

То былъ послѣдовательный глухой стукъ, который продолжался до-тѣхъ-поръ, пока не пробьетъ четыре часа.

Въ четыре часа, старикъ являлся на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ; Ноно видѣла, что онъ, измученный, отиралъ дрожащею рукой катившійся по лицу потъ. Потомъ, отдохнувъ нѣсколько минуть, Араби выбирался, по обыкновенію, задними выходами Ротонды.

Нечего говорить о томъ, что онъ никогда не забывалъ запереть дверь конторы.

Въ то утро, о которомъ мы говоримъ, Араби не посылалъ за покупателями: продавать уже было нечего.

Уединившись въ своей конторѣ, старикъ подошелъ къ кучѣ лоскутьевъ, подъ которыми скрывалась его касса, и раскидалъ ихъ такимъ же образомъ, какъ въ тотъ день, когда баронъ Родахъ приходилъ къ нему просить сто-тридцать тысячъ франковъ.

Но теперь онъ раскидалъ эти лоскутья не на томъ же самомъ мѣстѣ; теперь онъ дорылся не до сундука, а до пола.

Съ помощію стараго желѣзнаго клинка, онъ вынулъ двѣ рядомъ лежавшія плиты, которыя не были связаны никакимъ цементомъ.

Подъ плитами лежали на-крестъ двѣ палки. Араби поднялъ ихъ.

Открылась довольно-глубокая яма, вырытая собственными его руками. Вотъ чѣмъ занимался онъ въ-продолженіе восьми дней передъ уходомъ изъ лавки!

Подлѣ ямы еще видна была выброшенная изъ нея земля.

Араби всталъ и открылъ сундукъ.

Онъ запустилъ въ него вздрагивавшія по временамъ руки, которыя, казалось, сообщали всему тѣлу какія-то нервическія сотрясенія.

Онъ вынулъ изъ сундука все скрывавшееся въ немъ сокровище, состоявшее изъ пяти или шести небольшихъ, тщательно-увязанныхъ свертковъ.

Самый плотный изъ этихъ свертковъ былъ очень-увѣсистъ; кажется, въ немъ было золото. Другіе состояли изъ однѣхъ бумагъ — можетъ-быть, банковыхъ билетовъ, потому-что добрякъ смотрѣлъ на нихъ съ странной любовью.

Нѣсколько минуть стоялъ онъ надъ своимъ сокровищемъ, какъ стоить иной, безмолвно и грустно, передъ снарядившимся въ дорогу другомъ.

Уста не шевелятся, чтобъ промолвить прощальное слово…

На лицѣ старика выражалась печаль глубокая, торжественная.

Онъ сложилъ руки; изъ груди его вырвался тяжелый вздохъ; — тихо проговорилъ онъ нѣсколько словъ по-нѣмецки… въ голосѣ его слышалось что-то нѣжно-задумчивое.

То была скорбь матери надъ колыбелью умершаго ребенка.

Араби взялъ свертки и уложилъ ихъ одинъ за другимъ на дно ямы съ такою осторожностью, какъ-будто боялся ихъ паденія. Опустивъ послѣдній свертокъ, старикъ наклонилъ надъ ямой свою сѣдую голову.

— О!.. о!.. простоналъ онъ: — если я не найду васъ!..

Онъ ласково кивнулъ головой и послалъ рукой послѣдній поцалуй дорогому сокровищу.

Въ двѣ или три минуты, яма была закидана землей. — Теперь старикъ дѣйствовалъ рѣшительно, съ какой-то болѣзненной, тревожной торопливостью.

Наконецъ, и плиты легли на свое мѣсто. Самый любопытный, самый опытный глазъ не вдругъ открылъ бы слѣды того, что сейчасъ происходило.

Араби затеръ пылью все мѣсто вокругъ своей сокровищницы и сѣлъ на ветхое кресло, не потрудившись даже запереть опустѣвшій сундукъ.

Когда онъ усѣлся передъ конторкой у закрытаго оконца, крупныя слезы катились по его морщинистому лицу.

Прошло еще нѣсколько минуть въ безчувственномъ отчаяніи.

Потомъ старикъ отворилъ дверь къ своей маленькой прислужницѣ.

— Лѣнивица! сказалъ онъ по обыкновенію: — что дѣлала ты сегодня? за что тебя хлѣбомъ-то кормить?.. лѣнтяйка! жадная!

Наружность испитой, чахлой малютки достаточно отвѣчалъ по-крайней-мѣрѣ на послѣднее обвиненіе.

— Бѣги скорѣе, продолжалъ Араби: — съищи мнѣ покупщика, что скупаетъ старое желѣзо.

Галифарда вышла.

Араби нахлобучилъ свою кожаную шапку и пустился черезъ площадь Ротонды, направляясь въ самый центръ рынка.

Никогда не бывало, чтобъ Араби въ такую пору, среди бѣлаго дня, показывался въ народѣ. Явленіе тѣмъ болѣе странное, что онъ и лавку свою оставилъ отпертою, на произволъ перваго приходящаго.

Тампльскіе мальчишки встрѣтили его, но обыкновенію, шумною свитой; когда онъ вступилъ въ рынокъ, всѣ торговки ни барышники присоединились къ дѣтямъ и привѣтствовали явленіе Араби.

Безстрастный среди гремящихъ восклицаній, согнувшись вдвое, онъ продолжалъ свой путь шаткими, невѣрными шагами.

Наконецъ добрался онъ до центральнаго строенія, въ которомъ помѣщается инспекторская контора.

Въ конторѣ есть такая же передняя, какъ въ любомъ министерствѣ. Униженный, терпѣливый Араби умѣстился въ углу и ждалъ очереди.

Когда пришла его очередь, онъ приблизился къ чиновнику и вынулъ изъ кармапа небольшую исписанную бумагу.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, приподнявъ до половины фуражку: — я заплатилъ одинъ франкъ шестьдесятъ-пять сантимовъ за свое мѣсто на нынѣшнюю недѣлю; между-тѣмъ, обстоятельства принуждаютъ меня отлучиться сегодня же.

— Ну, что же? спросилъ инспекторъ.

— Почтеннѣйшій, остается еще три дня… мѣсто стоить двадцать три и пятьдесятъ семь сотыхъ сантима въ день, что, умноженное на три, составляетъ семьдесять и семьдесять одинъ сотыхъ сантима… я такъ бѣденъ, что не могу даромъ бросить вамъ эти деньги.

— Вы должны знать, замѣтилъ инспекторъ, что недѣля уже началась…

— Я долженъ получить пятнадцать су, перебилъ старикъ: — говорю: — пятнадцать су, потому-что семьдесятъ-одну сотую уступаю.

— Правительство не можетъ…

— Правительство богато, почтеннѣйшій, а я едва добываю кусокъ насущнаго хлѣба!

— Кто еще есть? возгласилъ инспекторъ.

Араби уцѣпился обѣими руками за край загородки, отдѣлявшей инспектора отъ просителей.

— Вы не можете отказать мнѣ въ этомъ! закричалъ онъ: — достояніе бѣдняка не пойдетъ въ прокъ… Да, я хочу воротить свое… дайте мнѣ пятьдесятъ сантимовъ и — дѣло кончено!

Чиновникъ, махнувъ нетерпѣливо рукой, отошелъ.

Сосѣди Араби, которые также пришли съ своими просьбами, взяли его за плечи и вытолкали вонъ.

Араби проворно обошелъ строеніе со стороны Ротонды и уставилъ свое морщинистое лицо въ открытое окно.

— Почтеннѣйшій! закричалъ онъ плачевнымъ голосомъ: — я уступаю за восемь су!

Инспекторъ всталъ и затворилъ окно.

Скорченные пальцы ростовщика принялись колотить въ раму.

— Ну, слышите ли, шесть су! кричалъ онъ сквозь стекло: — шесть дрянныхъ су!

Никто не отвѣчалъ, и низкопоклонство старика превратилось въ гнѣвъ. Онъ заскрипѣлъ зубами, сжалъ свои изсохшіе кулаки и призвалъ Всевышняго въ свидѣтели людской неправды.

Мальчишки окружили его и дергали за растрепанное полукафтанье, восклицая:

— Огюй!.. огюй!..

Видя безполезность домогательствъ, онъ отправился въ обратный путь къ Ротондѣ, грозясь кулакомъ на преслѣдователей и ворча себѣ подъ носъ проклятія.

Покупщикъ стараго желѣза ждалъ его въ лавкѣ.

Послѣ упорнаго, продолжительнаго торга проданъ былъ желѣзный сундукъ и окружающее его старье.

Потомъ Араби остался одинъ въ своей опустѣвшей лавкѣ.

Малютка Галифарда прижалась на своемъ вседашнемъ мѣстѣ, за дверью магазина, уставивъ на старика большіе испуганные глаза. Она угадала въ чемъ дѣло — и ужаснулась. Она предчувствовала близкое бѣдствіе безпріютности и нужды.

Араби ходилъ по своей пустой конторѣ; таинственная сила еще влекла его къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ сундукъ; онъ бормоталъ несвязныя рѣчи; въ жестахъ его было что-то безумное.

Двадцать разъ подходилъ онъ къ двери и двадцать разъ возвращался въ любезный уголъ, гдѣ погребена была душа его.

Наконецъ, сдѣлавъ надъ собой страшное усиліе, Араби переступилъ за порогъ.

Ноно бросилась къ нему со слезами.

— Вы уѣзжаете? сказала она: — вы не воротитесь!.. что со мной будетъ?..

Старикъ оттолкнулъ ее, но безъ грубости.

— Лѣнтяйка! проворчалъ онъ: — а все-же нельзя мнѣ оставить ее такъ, безъ помощи…

Онъ засунулъ руку въ карманъ полукафтанья и вытащилъ щепотку су.

Внимательно пересмотрѣвъ эти су, онъ выбралъ изъ нихъ самый тощенькій, самый гладенькій.

— Возьми, сказалъ онъ съ отеческой добротой: — лѣнтяйка! вотъ тебѣ и достанетъ, пока съищешь другое мѣсто.

Араби поспѣшно удалился. Боялся ли онъ поддаться новому порыву неслыханнаго великодушія, или, можетъ-быть, хотѣлъ ускользнуть отъ благодарностей Галифарды — неизвѣстно.

Ему было семьдесять лѣтъ; это была первая монета, которую онъ подарилъ въ своей жизни!

Въ этотъ день, тампльскіе мальчишки въ послѣдній разъ съ хохотомъ и крикомъ провожали добряка Араби.

Съ-этихъ-поръ ужь не пробирался онъ по утрамъ вдоль улицы Птит-Кордри.

До конца недѣли лавочка его стояла пустою, потомъ поселился въ ней новый жилецъ.

Этотъ новый жилецъ, котораго всѣ знали какъ бѣднаго человѣка, не долго оставался въ лавочкѣ. Недѣли черезъ двѣ, онъ исчезъ; послѣ многіе разсказывали, будто встрѣчали его въ блестящемъ экипажѣ.

Но летучая молва безсмысленна. Въ тотъ самый день, какъ добрякъ Араби оставилъ Ротонду Тампля, нашелся же какой-то разнощикъ, который утверждалъ, будто-бы онъ встрѣтилъ его, Араби, въ великолѣпной почтовой каретѣ, которая неслась по дорогѣ въ Германію!..

Карету будто-бы мчала четверка красивыхъ коней, а добрякъ Араби, одѣтый бариномъ, небрежно раскинулся на подушкахъ между двухъ или трехъ прекрасныхъ дамъ.

Очень-много смѣялись надъ этимъ разнощикомъ, который, вѣроятно, подгулялъ въ тотъ день. Ну, посудите сами: добрый Араби въ почтовой каретѣ, съ хорошенькими дамами!..

Какъ бы то ни было, а исторія новаго жильца, преемника Араби и его экипажа, пронеслась по всему Тамплю. Стали говорить рѣшительно, что старый ростовщикъ зарылъ въ своей лавкѣ кладъ, что экипажу-дескать не откуда взяться.

И всѣ бросились нанимать благодатную лавочку.

Каждый новый жилецъ, немедленно по вступленіи ни мѣсто, считалъ долгомъ съ благоговѣніемъ переворачивать весь полъ.

Но… ничего не нашли. Можетъ-быть, совсѣмъ и не было клада, а можетъ-быть, человѣкъ въ экипажѣ все взялъ.

Человѣкъ въ экипажѣ именовался Римлянинъ, по прозванью Батальёръ: то былъ бывшій супругъ Жозефины, владычицы Полита, мелочной торговки Пале-Руаяля.

Что касается до добряка Араби, никому больше не удалось его видѣть послѣ знаменитой встрѣчи въ почтовой каретѣ.

Никто въ Тамплѣ не забылъ его.

Одни говорили, что онъ умеръ. Другіе же разсказывали, что иногда, въ полночь, при трепещущемъ газовомъ свѣтѣ, по пустынной площади Ротонды бродить сгорбленный подъ прямымъ угломъ старикъ и ищетъ на мостовой потерянныя деньги…

II.
Передъ отъѣздомъ.

Спустя дня четыре послѣ отъѣзда Араби, г-жа Батальёръ поспѣшно шла изъ квартала Фриволите подъ перистиль Ротонды; она получила письмо изъ Германіи.

Передъ запертой лавкой стараго ростовщика, на порогѣ, она увидѣла малютку Галифарду.

Бѣдная Ноно, казалось, была хилѣе, слабѣе обыкновеннаго; раскраснѣвшіеся глаза ея опухли отъ слезъ.

Правда, она была очень-несчастлива, когда добрякъ, бывало, каждый день приходилъ въ Тампль; но тогда было у ней убѣжище и кусокъ хлѣба, а теперь ничего, и безъ помощи хорошенькой Гертруды она умерла бы въ эти четыре дня.

Въ лавкѣ ростовщика торговалъ ужь другой, который до-тѣхъ-поръ еще позволялъ ей ночевать въ передней; но гостепріимное терпѣніе новаго хозяина скоро истощилось: въ этотъ вечеръ онъ объявилъ малюткѣ, чтобъ она искала себѣ для слѣдующей ночи другаго пристанища.

Къ довершенію несчастія, Гертруда, принесши свою ежедневную милостыню, говорила о далекомъ, продолжительномъ путешествіи, и отъѣздъ ея былъ назначенъ въ этотъ самый день.

Галифарда не плакала: она сидѣла печальная, опустивъ голову, съ сложенными на колѣняхъ руками. Глядя на нее, такую хилую и блѣдную, можно было предвидѣть близкій, роковой конецъ ея земныхъ страданій.

Мы ужь говорили, что изъ тампльскихъ торговцевъ, г-жа Батальёръ обнаруживала къ ней болѣе всѣхъ участія. Ноно любила ее.

Впрочемъ, одно это участіе не заставило бы г-жи Батальёръ оставить свое мѣсто въ рабочую пору, еслибъ тутъ не было яругой побудительной причины.

У нея въ рукахъ было письмо отъ г-жи де-Лорансъ, которая, не высказывая ничего опредѣлительнаго, звала ее въ замокъ Гельдбергь и просила привезти съ собою бывшую прислужницу ростовщика Араби.

Малютка всегда была чрезвычайно-нѣжна къ маленькой Галифардѣ и объясняла эту нѣжность, говоря, что Ноно какъ двѣ капли воды похожа на Юдиѳь, таинственное дитя ея, о мѣстопребываніи которой никто ничего не зналъ.

Но отъ этой неопредѣленной привязанности большой дамы далеко до мысли о просьбѣ привезти бѣдную дѣвчонку въ замокъ Гельдбергъ.

Можетъ-быть, это былъ капризъ, но капризъ странный, — и всего болѣе удивлялъ г-жу Батальёръ выборъ времени: праздника, на которомъ будетъ лучшее парижское общество.

Торговка не знала, что думать. Приходило ей въ голову, что Ноно дочь Сары, но потомъ — она съ ужасомъ отступала предъ отвратительной картиной, представлявшей счастливую, богатую мать, бросившую свое дитя на голодную смерть…

Дитя — единственное существо, которое любила на землѣ эта женщина!

Тутъ противорѣчіе, нелѣпость!..

Впрочемъ, Батальёръ, конечно, не могла не сомнѣваться; умственное око ея было не такъ проницательно, чтобъ могло разгадать все, происходившее въ душѣ Сары; она знала только, что въ этой душѣ бездна.

Какъ бы то ни было, но преданность ея г-жѣ де-Лорансъ представляла столько выгодъ, что нельзя было колебаться ни минуты.

Госпожа де-Лорансъ приказывала, благоразуміе заставляло повиноваться. Батальёръ тотчасъ же отправила Гюффе взять два мѣста въ дилижансѣ Лафитта и Кальяра.

Въ полсутки можно было успѣть передать текущія дѣла въ надежныя руки и дать необходимыя наставленія касательно игорнаго дома г-ну де-Наварэнъ, заслуженому штаб-офицеру греческой службы.

Оставить милаго Полита; но сердца иныхъ женщинъ умѣли жертвовать любовью политикѣ. Всѣ знаютъ, какъ поступали въ важныхъ случаяхъ Семирамида и Елисавета съ своими фаворитами.

Несчастный левъ далеко не подозрѣвалъ этого; но жребій брошенъ…

— Ну, дѣвчурка, сказала г-жа Батальёръ, потрепавъ Галифарду по щекѣ: — такъ мы въ большомъ горѣ?..

— Меня прогнали отсюда, отвѣчала дѣвочка съ слезами на глазахъ, — сегодня буду спать на улицѣ!

— О! зачѣмъ, продолжала Батальёръ улыбаясь: — на улицѣ холодно, моя конопляночка.

Ноно вздрогнула всѣмъ тѣломъ.

— Да… да, бормотала она: — на улицѣ очень-холодно!

Торговка наклонилась и взяла ее за руку.

— Все это пустяки, дѣвчурка! сказала она. — Мнѣ кажется, ты будешь спать на славной постели… Я пришла за тобой; хочешь идти ко мнѣ?

Ноно подняла на Батальёръ свои большіе черные глаза, заблестѣвшіе отрадной надеждой. Но въ этой надеждѣ еще было много страха; — она такъ привыкла страдать!

— Къ вамъ?… робко повторила она.

— Не хочешь?

— Ахъ, Господи! вскричала дѣвочка, сложивъ руки на груди: — еслибъ я была у васъ, я бы такъ васъ любила!

Госпожа Батальёръ была тронута; она приподняла дѣвочку на руки и громко чмокнула ее въ лобъ.

— Ну, не жалость ли это? пробормотала она: — успокойся, дѣвчурка, не будетъ ни холодно, ни голодно!

— И кто-нибудь будетъ любить меня? сказала малютка съ блеснувшей сквозь слезы улыбкой.

— Конечно, кто-нибудь будетъ тебя любить, вскричала Батальёръ: — если ужь не я, моя дѣвчурка!

Ноно обвилась рученками вокругъ шеи торговки, и въ порывѣ радости осмѣлилась поцаловать ее.

Батальёръ отерла глаза съ недовольнымъ видомъ ворчуна, у котораго невольно навернулись слезы.

— Я тебѣ говорю, что все это вздоръ, повторила она: — довольно!.. пойдемъ!

Она взяла Галифарду за руку и увела ее, не заходя въ Тампль, прямо въ улицу Вербуа.

Тутъ начались серьёзныя приготовленія къ отъѣзду.

И Богъ-знаетъ, сколько снурковъ пришлось насучить бѣдной г-жѣ Гюффр! Въ этотъ, день она жестоко чувствовала потерю положенія, которое нѣкогда занимала въ свѣтѣ.

Къ-счастію еще, что за этимъ собачьимъ днемъ должны были наступить добрыя двѣ недѣли совершеннаго бездѣйствія, потому-что поѣздка г-жи Батальёръ не могла продлиться менѣе двухъ недѣль. Какое пріятное время для мадамъ Гюффе и для кота Мине, ея Полита!..

И такъ, Тампль лишился двухъ знаменитостей; ростовщика Араби и г-жи Батальёръ.

Сверхъ-того, онъ жалѣлъ объ отсутствіи харчевника Іоганна, хозяина Жирафы, который предоставилъ управленіе заведеніемъ племяннику своему, Николаю.

Если прибавить къ этимъ тремъ еще Жана Реньйо, Малу, Питуа и Фрица, то окажется, что мы были правы, говоря, что гельдбергскій праздникъ имѣлъ вліяніе и на Тампль.

Но мы еще высчитали далеко не всѣхъ торговцовъ, отправившихся въ Германію. Принимая въ разсчетъ сравнительныя массы, тряпичный рынокъ доставилъ для блистательнаго праздника гораздо-болѣе посѣтителей, нежели кварталъ Шоссе-д’Антонъ, или благородныя предмѣстья.

На-примѣръ, Германъ и всѣ прежніе блутгауптскіе служители, которые наканунѣ воскресенья пировали въ залѣ Жирафы…

Эти добрые ребята также устроили свои дѣла и приготовились, какъ говорилъ Гансъ Дорнъ.

Они были не богаты и рисковали лишить семейства свои способовъ существованія, оставляя поденную работу; но они были преданы, и сердца ихъ сильно бились при мысли о родинѣ.

Гансъ Дорнъ, какъ предводитель, не могъ оставить ихъ безъ себя. У него въ домѣ все было вверхъ дномъ, и пока онъ сводилъ послѣдніе счеты, Гертруда укладывала и увязывала узлы.

Она никогда не выѣзжала изъ Парижа; дорога казалась ей чѣмъ-то необыкновеннымъ и таинственнымъ; она стояла на томъ, чтобъ снабдить отца всѣми возможными запасами на такой далекій путь — набивала чемоданъ платьемъ, бѣльемъ и горевала только о томъ, что онъ слишкомъ-малъ; еслибъ можно было, она положила бы туда стулья, столъ и кровать.

Въ дорогѣ все это можетъ понадобиться.

Съ платьями отца Гертруда укладывала свои платья, фартуки, косынки, чепчики, свѣженькій туалетъ достаточной швеи.

Для нея также было взято мѣсто въ дилижансѣ.

Думая о предстоявшихъ обязанностяхъ своихъ въ замкѣ Гельдбергъ, продавецъ платья долго не рѣшался взять съ собою Гертруду.

Но какъ оставить ее одну въ Парижѣ?

Притомъ, Гертруда такъ просила его! она не хотѣла разстаться съ нимъ, и тайный голосъ звалъ ее въ Германію, гдѣ былъ бѣдный Жанъ Реньйо.

Давно уже она ничего не знала о немъ. На веселомъ, свѣжемъ личикѣ ея видны были слѣды страданія. Тяжелыя мысли прошли по этой молодой головкѣ, и розовыя щечки ея поблѣднѣли отъ невѣдомыхъ дотолѣ безсонныхъ ночей.

Но теперь этихъ мрачныхъ мыслей уже не было; Гертруда хлопотала, суетилась, ходила изъ комнаты въ комнату, все передвигала, и все еще ей чего-нибудь да не доставало. Дѣятельность заглушала горе; порой даже, въ энтузіазмѣ хлопотливости, Гертруда запѣвала любимыя пѣсенки; но скоро глаза ея потуплялись; начатый куплетъ замиралъ на губахъ, и на внезапно-омраченномъ лицѣ ея выражался родъ угрызенія совѣсти. Бѣдный Жанъ, въ томъ видѣ, какъ онъ былъ у нея въ послѣдній разъ, представлялся ея воображенію. Что теперь онъ дѣлаетъ? гдѣ онъ? Не-уже-ли, въ-томъ-дѣлѣ, мысль объ убійствѣ загнѣздилась въ эту добрую душу?..

О, какъ горько упрекала себя Гертруда за невольный порывъ веселости!

Нѣсколько разъ уже искала она Геньйолета, чтобъ еще разспросить его подробнѣе; но идіотъ все забылъ.

И Гертруда должна была таиться съ своимъ тоскливымъ безпокойствомъ; она не могла высказать его даже отцу, который до-сихъ-поръ всегда былъ повѣреннымъ всѣхъ тайнъ ея.

Теперь эта довѣренность была бы обвиненіемъ на Жана Реньйо.

Бѣдный Жанъ! онъ поторопился! Еще нѣсколько дней — и не было бы необходимости въ такой жестокой жертвѣ: черезъ нѣсколько дней, небольшое довольство водворилось въ бѣдномъ ихъ домѣ.

Братъ Викторіи, старый торговецъ, умеръ и оставилъ ей небольшое наслѣдство. Гертруда часто поглядывала на окна Реньйо. Лоскутъ дырявой серпянки въ окнѣ Жана замѣнился бумажной сторой.

Это не богатство, но и не нищета; бѣдный шарманщикъ былъ бы теперь очень-счастливъ!..

Впрочемъ, Гертруда не совсѣмъ сберегла свою тайну: какъ-то утромъ, она перешла черезъ дворъ и явилась къ старой мамѣ Реньйо.

Гертруду всѣ любили въ этомъ скудномъ жилищѣ; тамъ ее всегда встрѣчали съ радостью; но въ этотъ разъ посѣщеніе ея навело слезы.

И долго послѣ ея ухода мама Реньйо и ея невѣстка смотрѣли другъ на друга молча, какъ убитыя.

Онѣ не знали до-сихъ-поръ, что сталось съ Жаномъ; Гертруда объяснила имъ.

Наконецъ, Викторія схватила холодную руку старухи.

— Матушка! сказала она: — Богу угодно было призвать къ себѣ моего брата, и у насъ завелись теперь деньги… я поѣду въ Германію.

— И я съ тобой, подхватила старуха.

Недавнія происшествія сильно потрясли ее; она казалась при послѣднемъ издыханія.

— Ты очень-слаба, матушка, возразила Викторія: — а я еще сильна и…

— Я хочу видѣть Жана… я скоро умру, бормотала старуха: — слаба я… правда… не долго мнѣ жить… за тѣмъ-то я и хочу идти къ нему на встрѣчу, чтобъ успѣть повидаться.

— Но вѣдь у насъ есть еще другой ребенокъ… Если мы все уѣдемъ обѣ, кто будетъ смотрѣть за нашимъ несчастнымъ Жозефомъ?

— И онъ поѣдетъ съ нами… это будетъ дорого, да… Но я столько перетерпѣла гори!.. Прошу у тебя только одной радости: дай мнѣ еще хоть разъ передъ смертью увидѣть моего ненагляднаго Жана.

Викторія не нашла возраженій, и отъѣздъ былъ назначенъ завтра.

Геньйолетъ былъ гдѣ-то тутъ же, въ углу, подслушивая однимъ ухомъ и дремля однимъ глазомъ.

Онъ проскользнулъ въ дверь и сѣлъ на пыльныя ступени лѣстницы.

Въ потупленныхъ глазахъ его блистало что-то похожее на мысль.

Онъ вынулъ изъ кармана большой острый гвоздь, запачканный въ алебастрѣ.

Послѣ того вечера, когда, въ отсутствіи Гаиса Дорна, происходило свиданіе у Франца съ Денизой, Геньйолету рѣдко удавалось работать. Онъ былъ благоразуменъ и терпѣливъ; не смотря на пламенное желаніе, онъ умѣлъ ждать.

— Я не уѣду не кончивъ, бормоталъ онъ, вставая съ ступеньки и садясь верхомъ на перила…-- А дядя Гансъ сидитъ дома безвыходно!..

Онъ сдѣлалъ недовольную гримасу и ударилъ кулакомъ о перила.

— Ба! старый хрѣнъ!.. вскричалъ онъ. Потомъ запѣлъ глухимъ голосомъ:

Еслибъ сила-то была.

Подстерегъ бы за постели старика.

Руки всунулъ бы въ диру.

Да за горло бы его!..

Ужь я знаю, какъ душить;

Удушить, такъ удушить…

Ай, да-дѣльцо! ай, да-ну!

Губы его раздвинулись въ улыбку; дикій, блуждающій огонь блеснулъ въ глазахъ его, — потомъ, онъ вдругъ спустился внизъ и сѣлъ на корточки за наружной дверью. Неподвижный, притворившись спящимъ, онъ прислонился къ стѣнѣ.

Это было еще утромъ; въ такомъ положеніи онъ оставался до вечера, когда услышалъ на дворѣ голосъ Ганса Дорна.

— Ложись пораньше, дочка… дорогой плохой сонъ… Я вернусь, можетъ-быть, поздно: не жди меня…

Продавецъ платья вышелъ на площадь Ротонды, а Гертруда, проводивъ его, воротилась домой.

Сердце идіота сильно забилось. Онъ подождалъ еще съ полчаса и потомъ, прокравшись вдоль стѣны, взошелъ босикомъ на лѣстницу Ганса Дорна.

III.
Почтовая карета.

Около полуночи идіотъ вернулся съ лѣстницы Дорна и ползкомъ пробрался домой.

Руки его были въ крови, платье все въ мѣлу.

— Нѣтъ желтяковъ! бормоталъ онъ съ недовольнымъ видомъ: — не на что купить бутылокъ!..

Онъ легъ; но ложась засунулъ подъ солому, служившую ему изголовьемъ, небольшую связку, завернутую въ платокъ, который бы Гансъ Дорнъ, конечно, узналъ. Узелъ содержалъ въ себѣ что-то угловатое, похожее на связку бумагъ.

— Гвоздики!.. бормоталъ Геньйолетъ, засыпая. — Позолоченые гвоздики; а я думалъ, что желтяки!..

На слѣдующее утро, между-тѣмъ, какъ Гертруда укладывала чемоданъ своего отца, Викторія также кончала дорожные сборы.

На Геньйолета надѣли новую жилетку, и онъ отъ радости себя не помнилъ.

Подъ этой жилеткой отдувался вчерашній узелъ.

— Что у тебя тамъ, Жозефъ? спросила его мать.

Идіотъ покосилъ глазами и убѣжалъ въ другой уголъ комнаты.

Викторія хотѣла подойдти; но онъ сдвинулъ брови и вооружился своимъ огромнымъ гвоздемъ, острымъ, какъ кинжалъ.

Около четырехъ часовъ послѣ обѣда, бабушка, Викторія и Геньйолетъ отправились на почтовый дворъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, вошелъ и Гансъ Дорнъ съ дочерью въ контору дилижансовъ Лафита и Гальяра, гдѣ они нашли Германа и его товарищей.

На почтовомъ дворѣ, пока семейство Реньйо располагалось въ дешевыхъ мѣстахъ, Жозефина Батальёръ, баронесса Сен-Рошъ, овладѣвала уголкомъ внутри кареты и принимала изъ почтительныхъ рукъ мадамъ Гюффа скромную дорожную провизію — чудовищную корзину, едва проходившую въ дверцы, и заключавшую въ себѣ телятину, курицу, окорокъ ветчины, пирогъ, вино, ликёры, сыръ и другіе припасы, по разсчету, на двух-недѣльное путешествіе.

Уже затворили дверцу за Батальёръ и Галифардой, которая была мила, какъ ангелъ, въ новенькомъ платьицѣ съ прекрасными, въ первый разъ еще заплетенными косичками. Мадамъ Гюффо оканчивала послѣдній реверансъ и подготовлялась къ прощальнымъ слезамъ; почтальйонъ уже сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, все было готово, какъ вдругъ Политъ, растерянный, запыхавшись, уцѣпился за дверцу своими широкими руками.

— Жозефина, Жозефина! сказалъ онъ, едва переводя духъ: — если ты оставишь меня, я надѣлаю бѣдъ!

Жозефина отворотилась; Политъ хотѣлъ взять ее за руки: она отняла ихъ.

У тампльскаго льва оторвалось сердце: чтобъ понять его страданіе, нужно представить себѣ подпрефекта, отставленнаго отъ должности…….

— Жозефина, Жозефина! повторялъ онъ раздирающимъ душу голосомъ: — такъ тебѣ нужды нѣтъ, если я погибну?..

Батальёръ еще хотѣла противиться, но не могла удержаться, чтобъ не взглянуть: взглянула — и дѣло рѣшено.

Политъ былъ завитъ, въ пунцовомъ галстухѣ, въ фіолетовой манишкѣ, въ синемъ фракѣ, желтомъ жилетѣ и зеленыхъ панталонахъ, купленныхъ у Малу и Питуа!

Его помѣстили между Батальёръ и изумленной Галифардой.

Дилижансъ тронулся съ мѣста.

Мадамъ Гюффа пожала плечами.

— Слыханное ли дѣло, бормотала она: — чтобъ люди, занимавшіе положеніе въ свѣтѣ, служили такимъ женщинамъ!..

Она, древняя Аріадна, не подумала, чего бы стоило ей, въ подобномъ обстоятельствѣ, отсутствіе кота Мине!..

Дилижансы изъ улицы Нотр-Дам-де-Виктуаръ и Сент-Оноре съѣхались, по обыкновенію, за четверть версты отъ заставы, и укротивъ блестящій галопъ, подъ которымъ изнывала мостовая Парижа, поѣхали спокойно тихой рысцой, одинъ за другимъ.

Казалось, лошади, кондукторы и ямщики спокойно и терпѣливо наслаждались медленной ѣздой.

Дилижансъ Лафитта и Кальяра, гдѣ былъ Гансъ Дорнъ съ своими друзьями, ѣхалъ впереди; во стѣ шагахъ за нимъ королевскій дилижансъ съ г-жею Батальёръ, ея фаворитомъ и запасной корзинкой.

Отъ времени-до-времени, почтовыя кареты безъ труда перегоняли тяжелый поѣздъ.

Смеркалось; путешественники были въ четырехъ или пяти льё отъ Парижа. Вдругъ, по правую сторону поѣзда, вихремъ пронеслась послѣдняя почтовая карета.

Отъ покрытыхъ пѣною лошадей летѣлъ паръ; колеса катились съ непостижимою быстротой, какъ паровозъ, пущенный полнымъ ходомъ.

Пассажиры послѣдняго дилижанса едва замѣтили, какъ карета мелькнула предъ ними въ облакѣ пыли. Но имъ показалось въ ней странное что-то; сторы были герметически опущены и, кромѣ ямщика, нагнувшагося впередъ и хлыставшаго лошадей, никого не было видно.

Поравнявшись съ вторымъ дилижансомъ, карета незамѣтно уменьшила быстроту; красная стора поднялась, и въ окнѣ показалась рука, сдѣлавшая какой-то знакъ.

Германъ и сидѣвшіе на имперіалѣ Нѣмцы вскрикнули въ одинъ голосъ.

Гансъ высунулся до половины въ дверцу и прижалъ руку къ груди.

Красная стора опустилась. Почтовая карета какъ ласточка исчезла въ полумракѣ наступившей ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь почернѣла; почтовая карета съ опущенными сторами неслась съ прежнею быстротою.

Хотя гельдбергскій праздникъ былъ уже близко, но на Дорсетѣ еще много было запоздалыхъ и отсталыхъ гостей, особенно богатыхъ экипажей, которыхъ почтовая карета все-таки обгоняла. Днемъ въ толкахъ и догадкахъ не было недостатка; эта закупоренная карета, несшаяся во весь опоръ, возбуждала вообще любопытство.

— Пари, что это Англичанинъ, задушенный сплиномъ, забрался въ деревянный коробъ, какъ летучая мышь въ свою нору; банкротъ, удирающій за границу… Наконецъ, воображеніе болѣе цвѣтущее, представляло хорошенькую чету, летящую по пути блаженства: хорошенькій мальчикъ, гвардейскій капитанъ, чиновникъ Государственнаго совѣта, или пѣвецъ итальянской оперы — три соблазнительныя мѣста на свѣтѣ.

Представляли себѣ хорошенькую дѣвочку, раскраснѣвшуюся отъ стыдливости и удовольствія, колеблющуюся отъ чистаго сердца между слезами и улыбкой; или знатную вдову, закутанную въ шелкъ, съ перьями, удачно сохранившую свою молодость и гордящуюся обольщеннымъ теноромъ; шестнадцатилѣтній ребенокъ, или женщина лѣтъ подъ пятьдесятъ, — вѣдь только имъ и можно скакать въ почтовыхъ каретахъ!

Однѣ похищаются, другія похищаютъ.

Такъ разсуждали въ экипажахъ и говорили много остроумнаго, потому-что ныньчѣ свѣтъ становится наблюдателемъ и, вмѣсто добродушныхъ толковъ о прекрасной погодѣ и ненастьѣ, наши разговоры превращаются въ нравоописательные романы.

Почтовая карета неслась своимъ дьявольскимъ лётомъ, конечно, нисколько не заботясь о томъ, что говорятъ про нее.

На станціяхъ рука высовывалась изъ дверцы и щедро платила прогоны; невидимыя уста приказывали новому ямщику гнать изо всѣхъ силъ, обѣщая на-водку.

И странно: въ-продолженіе послѣднихъ двухъ недѣль, по дорогѣ къ Мецу, отъ множества проѣзжающихъ, часто случалась остановка въ лошадяхъ. Почтовое вѣдомство не знало, что и дѣлать. Кареты, не взирая на качество содержавшагося въ цихъ, часто такъ долго ждали на станціяхъ, что и дилижансы догоняли ихъ. А для нашей кареты подобныхъ непріятностей будто не существовало: всюду ждали ее свѣжія лошади, точно ловкій курьеръ ѣхалъ впередъ и подготовлялъ все.

Банкротъ, Англичанинъ съ сплиномъ, или любовная контрабандада; кто бы тамъ ни быль, но желанія путешетвениковъ исполнялись какъ-нельзя-лучше.

Въ три часа они сдѣлали почти пятнадцать льё.

Выѣхавъ изъ Сен-Жан-ле-да-Жюмо, карета покатилась по голымъ полямъ. Сторы разомъ поднялись съ обѣихъ сторонъ.

Ночь была безлунная. Среди черныхъ полей, едва виднѣлась сѣрая полоса дороги; совершенный мракъ царствовалъ внутри кармы; еслибъ любопытный взоръ и заглянулъ, то развѣ только отличилъ бы три человѣческія фигуры. Къ-тому же, эти фигуры только изрѣдка шевелились, а въ спокойномъ состояніи смѣшивались съ перегородками кареты.

Уши открыли бы тутъ больше, нежели глаза. Три пассажира дѣйствительно говорили между собою, и, казалось, многое хотѣли разсказать другъ другу. Такъ, ухомъ узнали бы вы, что тутъ не было женщинъ: слышались три голоса, хотя различной интонаціи, но всѣ рѣзко-мужскіе.

— Какъ ты хочешь, Отто, говорилъ одинъ съ легкимъ откликомъ апатіи: — а я полюбилъ его еще больше съ-тѣхъ-порь, какъ узналъ, что онъ игрокъ!

— Ты будешь дурачиться всю жизнь, отвѣчалъ важный, звучный голосъ тономъ упрека, въ которомъ слышалась снисходительная нѣжность: — Фи! Гётцъ!.. Что же, игра развѣ принесла тебѣ счастье!.. А ты, Альбертъ, будешь также хвалиться женщинами?

— Э, э!.. разомъ произнесли оба.

— Я часто выигрывалъ! прибавилъ Гётцъ.

— И ко мнѣ немногія женщины были жестоки, отвѣчалъ Альбертъ, который вѣроятно въ эту минуту крутилъ черный или русый усъ, если только онъ носилъ усы.

— Но по милости игры, можетъ-быть, ты, Гётцъ, продолжалъ тътъ, котораго звали Отто: — а ты, Альбертъ, по милости женщинъ, конечно, забыли въ послѣдніе дни самую важную свою обязанность!.. И кто знаетъ, какая опасность въ эту минуту виситъ надъ головою ребенка!..

Двѣ тѣни, которыхъ звали Адьбертъ и Гётцъ, въ одинъ разъ тяжело вздохнули.

— Странное дѣло! сказалъ Гётцъ принужденнымъ голосомъ: — Во всѣхъ странахъ свѣта я игрокъ… а только почую парижскій воздухъ, схожу съ ума отъ нихъ!

— И со мною то же, продолжалъ Альбертъ: — только въѣду въ Парижъ, кажется, такъ бы во всѣхъ женщинъ влюбился!.. Гризетки, купчихи, большія дамы, — все хорошо, безъ выбора!..

— Тутъ не то, что гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ!.. Открылъ я въ Пале-Руаяльскомъ-Кварталѣ игорный домъ: ну, право, проигралъ бы въ немъ послѣднюю рубашку съ удовольствіемъ.

— Я наложилъ руку на маленькую графиню!..

— Банкометъ понравился мнѣ съ перваго взгляда… чудный человѣкъ!

— Дивное созданьице!…

— Мосьё де-Наварэнъ, старый полковникъ, чортъ возьми!.. я сдѣлался его другомъ.

— Я сдѣлалъ почти столько же: моя… но вы чувствуете, что я не могу вамъ сказать ея имени…

— Вотъ! вскричалъ Гётцъ: — не все намъ равно… Въ первый разъ, когда я вошелъ къ этой баронессѣ, — истая баронесса содержитъ заведеніе…

— Баронесса Сен-Рошъ… произнесъ изъ своего угла Отто.

— О-го! ты знаешь? сказалъ Гётцъ. — Да, впрочемъ, кого ты не знаешь?.. Такъ, въ первый разъ, когда я пришелъ къ этой баронессѣ, — отгадай, кого я тутъ, увидѣлъ?.. нашего Гюнтера, съ измятыми воротничками, въ прическѣ à la diable!..

— И я его видѣлъ, сказалъ Альбертъ: — объ руку съ самой лучшей женщиной, какую я только обожалъ когда-нибудь!..

— Съ Сарой!.. тихо прервалъ Отто.

— Клянусь честью, ты немножко ворожея; отъ васъ трудно укрыться… Дѣйствительно, ее зовутъ Сарой… и еслибъ это былъ не ребенокъ, я приревновалъ бы, потому-что четыре или пять дней я искалъ ее какъ мученикъ.

— И увидѣлъ на балѣ Фаваръ?..

— Да, на одну минуту.

— И ты еще любишь ее?

— Не знаю, право… Съ нею, видишь ли, всегда можно надѣлать глупостей.

— Непонятно, сказалъ Гётцъ: — какъ нашъ Альбертъ, съ его умомъ, говоритъ только о любовныхъ похожденіяхъ… А! хорошая недѣлька, друзья!.. какое бордо, какое шампанское въ этомъ Парижѣ!.. Мнѣ кажется, что и рейнвейнъ тамъ лучше, нежели у насъ… Но будетъ о красавицахъ, Альбертъ; а я перестану говорить о картахъ и винѣ — хорошія вещи, впрочемъ! — Отто выше человѣческихъ слабостей и соболѣзнуетъ о насъ… Отто, ты еще сердишься на насъ?

— Я васъ люблю, отвѣчалъ Отто смягченнымъ голосомъ, послѣ минутнаго молчанія: — я знаю, у васъ хорошее сердце! Но вы не постарѣли послѣ нашей молодости… Вы все еще вѣтреные гёттингенскіе и гейдельбергскіе студенты… Прежде, когда мы жили только своей жизнью, каждый изъ насъ могъ засыпать передъ опасностью. Но теперь — мы не принадлежимъ себѣ… И больно думать, что вы оба разомъ забыли про сына нашей сестры.

Отто говорилъ такъ тихо, что шумъ колесъ по песку почти-совершенно заглушалъ его голосъ.

Еслибъ нечаянный свѣтъ освѣтилъ внутренность кареты, то мы увидѣли бы, что два слушателя покраснѣли и сидѣли, печально опустивъ головы.

IV.
Экарте.

Альбертъ и Гётцъ слушали съ покорнымъ, печальнымъ видомъ; и ни тотъ ни другой не думали возражать на упреки, которые нашли отголосокъ въ ихъ сознаніи.

— Это правда, сказалъ наконецъ съ смиреннымъ видомъ Альбертъ: — мы отклонились отъ своей обязанности.

— Не исполнили порученій, прибавилъ Гётцъ растроганнымъ голосомъ.

Они искали въ темнотѣ руки Отто.

— Братъ, сказали они: — прости насъ!

— Прости насъ, продолжалъ Альбертъ. — Богъ надѣлилъ тебя благоразуміемъ за всѣхъ насъ, и если когда сдѣлали мы что-нибудь хорошаго, то это — исполняя твои приказанія.

— Тебя тамъ не было, продолжалъ Гётцъ: — ты весь день былъ въ домѣ Гельдберга… А что мы безъ васъ?.. Старыя дѣти, которыя еще не научились вести себя.

Что-то необыкновенно-трогательное было въ этой покорной просьбѣ людей сильныхъ, просившихъ прощенія и нестаравшихся оправдываться.

Отто былъ тронутъ, но не отвѣчалъ ни слова, и братья думали, что онъ еще сердится.

— Клянусь честью, продолжалъ Альбертъ: — Гётцъ и я, мы ходили каждый день утромъ и вечеромъ въ Улицу-Дофина, спрашивали г. Франца и намъ говорили, что онъ еще въ Парижѣ… Можетъ-быть, слѣдовало подробнѣе разузнать…

— Да, да, прервалъ Гётцъ: — и особенно я могъ бы даже догадаться; потому-что нашъ Гюнтеръ не являлся къ ланцкнехту.

— Хуже всего то, заключилъ Альбертъ, вздыхая: — что всю недѣлю мы дѣлали изъ ночи день, живя Богъ-знаетъ гдѣ, и убѣгали тебя, Отто… Надо во всемъ признаться; мы не хорошіе люди!.. мы думали: изъ этого мѣсяца свободы возьмемъ восемь дней, — восемь дней забытья, опьянѣнія, веселости!.. поживемъ еще недѣлю предъ безконечнымъ томленіемъ въ неволѣ… Поблаженствуемъ, запасемся веселыми воспоминаніями на все время, которое приведется потомъ тянуть до смерти во Франкфуртской тюрьмѣ.

Альбертъ замолчалъ; они ждали рѣшенія брата.

Отто слегка пожалъ ихъ руки.

— Богъ видитъ наши сердца, проговорилъ онъ: — и знаетъ, что для меня еще нужнѣе прощеніе… потому-что я также имѣлъ слабость… я допустилъ къ сердцу мысль, противную долгу… Мы всѣ трое, друзья, не устояли; загладимъ слабость и будемъ дорожить каждой минутой.

— Клянемся! вскричали Гётцъ и Альбертъ.

— Черезъ недѣлю, продолжалъ Отто: — мы не будемъ считать себя въ живыхъ: на восьмой день дадимъ и должны выиграть послѣднюю битву… Будемъ готовы и тверды!

— Мы готовы, отвѣчали братья.

— Я провелъ послѣднею ночь любви, прибавилъ Альбертъ.

— Я выигралъ послѣднюю партію, сказалъ Гётцъ съ легкимъ вздохомъ: — и выпилъ послѣднюю бутылку бордо…

— Теперь, дай только Богъ пріѣхать во-время!

— Развѣ опасность такъ велика? спросилъ Альбертъ дрожащимъ голосомъ. — Ты не сказалъ намъ содержанія нынѣшняго письма; мы звали только, что Францъ уже съ недѣлю отправился въ Блутгауптъ.

— Сегодняшнее письмо отъ Готлиба, отвѣчалъ Отто. — Онъ по моему приказанію отправился на родину; онъ долженъ сообщать внѣ все, что дѣлается за праздникѣ… Письмо его длинно… на нашего Гюнтера уже было разставлено нѣсколько сѣтей, онъ несовершенно избавился отъ нихъ и ничего не подозрѣваетъ. Легкая рана, которую онъ получилъ, почти зажила; но не въ этомъ дѣло. Послѣдняя часть письма, Готлиба ужасаетъ меня… онъ еще самъ не довольно ясно узналъ, но говорятъ, что подслушалъ нѣсколько словъ изъ разговора, веденнаго за блутгауптскимъ рвомъ кавалеромъ Рейнгольдомъ съ двумя иностранцами, которыхъ тамъ никто не знаетъ.

"Они говорили тихо, и Готлибъ изъ-за кустовъ слышалъ только отрывочныя фразы.

"Вотъ что онъ могъ понять:

"Въ замкѣ приготовляется большой фейерверкъ: — Францъ, котораго окружаютъ всею заботливостью и всякаго рода угожденіями, долженъ держать фитиль…

«И нѣсколько штукъ, приготовленныхъ заранѣе…»

Отто не кончилъ, — Альбертъ и Гётцъ вздрогнули.

— И этотъ фейерверкъ, проговорилъ послѣдній, — будетъ?..

— Завтра.

Послѣдовало долгое молчаніе.

Колеса кареты застучали по неровной мостовой Монмираля.

Сторы упали.

Проѣхавъ городъ, когда карета снова покатилась по песку пустынной дороги, Отто опять заговорилъ:

— Богъ дастъ, мы пріѣдемъ во-время, сказалъ онъ, стараясь ободриться: — мы летимъ какъ вихрь; нѣтъ еще и четырехъ часовъ, какъ мы выѣхали изъ Парижа.

— Да, проговорилъ Гётцъ: — но до Блутгаупта еще далеко!

— Не трусь, отвѣчалъ Отто; — я какъ-то увѣренъ, что мы поспѣемъ.

Братья привыкли повиноваться этому голосу, какъ оракулу; притомъ, не смотря на различіе своихъ натуръ, они имѣли одно общее свойство: беззаботность.

Черезъ пять минутъ, они были уже почти-покойны.

— Въ послѣднюю недѣлю, сказалъ Отто: — я васъ почти не видалъ, братья… Знаю только, что Гетцъ обдѣлалъ дѣло въ Голландіи, а Альбертъ въ Англіи… и ничего больше. Теперь, можетъ-быть, мнѣ прійдется встрѣтиться съ Маджариномъ и фан-Прэттомъ; поэтому, мнѣ необходимо знать нѣкоторыя подробности… На-примѣръ, Маджаринъ говорилъ объ оскорбленіи… Ты, Альбертъ, конечно, можешь мнѣ объяснить это.

— Ничего нѣтъ легче, отвѣчалъ счастливый человѣкъ голосомъ, въ которомъ слышалось самодовольство.

— А ты, Гетцъ, объяснишь мнѣ, почему мейнгеръ фан-Прэттъ шопотомъ просилъ не открывать, какъ я, — или скорѣе, какъ ты, взялъ у него довѣренность на полученіе отъ его агента знаменитыхъ векселей?

Гетцъ залился простодушнымъ смѣхомъ.

— Ну, да, да! сказалъ онъ: — я вамъ могу объяснить… это вамъ докажетъ, по-крайней-мѣрѣ, вещь важную въ нравственномъ отношеніи — что вино и карты могутъ быть полезны… Но прежде, кажется, полезно было бы посовѣтоваться съ нашими съѣстными припасами. Для насъ на этой негостепріимной дорогѣ нѣтъ гостинницъ, а я ужь часовъ шесть не ѣлъ.

Онъ вытащилъ изъ кармана кареты наскоро-захваченные припасы и ощупью устроилъ себѣ закуску на колѣняхъ.

Альбертъ и Отто послѣдовали его примѣру.

— Если угодно, сказалъ Гетцъ съ полнымъ ртомъ: — я начну.

«По-утру во вторникъ, разстался я съ тобою, запасшись наставленіями на-счетъ будущей роли и двумя письмами твоей руки, Отто, адресованными къ Авелю Гельдбергу и помѣченными отъ 8 февраля.

„Авель, чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности вашего отъѣзда, проводилъ меня до первой станціи…“

Ночь скрыла улыбку на лицѣ Отто; Альбертъ и Гетцъ громко засмѣялись.

Послѣдній продолжалъ».

— "Ты, вѣрно, наканунѣ, наговорилъ молодцу слишкомъ-много любезностей, потому-что во всю дорогу онъ разъигрывалъ самую пріятную роль скромнаго человѣка… Я былъ не въ ударѣ и съумѣлъ только оказать ему одну вѣжливость — предложивъ въ Люзаршѣ стаканъ пунша; но онъ отказался, говоря, что еще не завтракалъ… Я подозрѣваю, что этотъ гусь завтракаетъ кофе со сливками. Онъ далъ мнѣ кое-какія наставленія и я имѣлъ удовольствіе съ нимъ проститься.

«Остановившись на пол-часа въ Компьенѣ, я спросилъ страсбургскій пирогъ, и хозяинъ сказалъ мнѣ, что у него въ погребѣ есть шамбертэнъ 1827…»

— Мимо, прервалъ Отто.

— Ну, мимо, если угодно, отвѣчалъ Гётцъ: — только, выпить шамбертэнъ, который былъ удивителенъ!…

Въ память шамбертэна, Гётцъ выпилъ стаканъ бордо.

— Кажется, съ тобою, продолжалъ онъ: — надо приступить прямо къ цѣли путешествія.

"И такъ, мы въ Голландіи, въ чистомъ, опрятномъ городѣ Амстердамѣ.

"Входимъ въ чистый, опрятный домъ, вымытый, какъ котелъ, съ чердака до фундамента; лакей-Батавецъ спросилъ мое имя и валомъ повалилъ къ дверямъ своего господина, гдѣ прогнусѣлъ:

" — Геръ фон-Родахъ!..

"Иду, и чортъ возьми, еслибъ кто-нибудь узналъ этого круглаго, румянаго, какъ восковая кукла, старика, котораго я видѣлъ только одинъ разъ, тамъ, въ замкѣ Блутгауптъ, двадцать лѣтъ назадъ.

"Старикъ, напротивъ, узналъ меня съ перваго взгляда — конечно, потому-что ты былъ у него какъ-то въ качествѣ повѣреннаго Цахеуса Несмера.

"Онъ принялъ меня самымъ радушнымъ образомъ. Сѣли обѣдать. Пожалуйста, не прерывай меня… Обѣдъ составляетъ здѣсь главную, необходимую часть моей исторіи.

"Онъ начался въ половинѣ перваго, а кончился въ четыре часа, потому-что мейстеръ фан-Прэттъ заснулъ подъ столомъ.

"Кажется, это-то обстоятельство и хотѣлъ почтенный держать въ тайнѣ! Такой грѣхъ въ-самомъ-дѣлѣ!..

"Надо сказать, впрочемъ, что онъ премилый собесѣдникъ и человѣкъ превосходнаго характера; особеннаго почтенія заслуживаетъ его погребъ. Онъ пьетъ сухо, говоритъ хорошо и охотно играетъ за дессертомъ.

"Мы были съ нимъ въ самыхъ пріятныхъ сношеніяхъ и ни на минуту не оставляли дружескаго тона.

"Когда подали какую-то рыбу съ варенымъ картофелемъ и растопленнымъ масломъ, онъ откупорилъ первую бутылку портвейна.

" — Господинъ баронъ, сказалъ онъ: — вы не изъ окрестностей ли Гельдберга?

" — Точно такъ, мейнгеръ… я родился близь прекраснаго замка Ротъ, который теперь принадлежитъ компаньйонамъ Моисея Гольда….

" — О! о! вскричалъ онъ: — прекрасный замокъ Ротъ недолго, впрочемъ, будетъ въ ихъ владѣніи… равно какъ и прекрасный замокъ Блутгауптъ!.. Но говорятъ, что гельдбергскіе уроженцы первые питухи въ свѣтѣ, послѣ старыхъ Голландцевъ… Не хотите ли, баронъ, попытаться противъ меня?

"Я отвѣдалъ портвейна, — хорошъ, и отвѣтилъ какъ слѣдовало на любезный вызовъ почтеннаго Фабриціуса.

"На краю стола уже выстроилось девять бутылокъ, а пріятель не моргнулъ. Онъ ѣлъ основательно, не торопясь… наконецъ пересталъ говорить, изъ чего я заключилъ о его опытности, потому-что слова опьяняютъ почти такъ же, какъ и вино.

"Съ начала обѣда, я пилъ отъ всего сердца, но десятая бутылка показалась мнѣ двойною. Я струхнулъ, и въ первый разъ въ жизни мнѣ пришла мысль сплутовать въ игрѣ…

"Слуга-Батавецъ привязалъ мнѣ на шею огромную салфетку. Подставляя стаканъ, я отпустилъ узелъ, такъ-что между салфеткой и подбородкомъ образовалось свободное пространство.

"Конечно, я не могъ быть равнодушенъ къ потерѣ такого славнаго портвейна; но надо было рѣшиться, потому-что — еще два стакана, и я бы провалился.

«Вино текло у меня по груди.»

— И фан-Прэттъ не замѣтилъ? прервалъ Альбертъ.

— Между его глазами, блестѣвшими какъ карбункулы, и моимъ мокрымъ платьемъ была салфетка, отвѣчалъ Гётцъ. — Послѣ этого, мнѣ, конечно, не трудно было держаться противъ почтеннаго Фабриціуса, который за одиннадцатой бутылкой звалъ меня отцомъ роднымъ… за двѣнадцатой съ горькими слезами жаловался, что Англичане, послѣ бельгійской революціи, ловятъ устрицъ до самаго Остенде… за тринадцатой поставилъ локти на столъ и сталъ разсказывать, какъ добывали они золото съ старымъ Гюнтеромъ Блутгауптъ…

"Эта исторія, которую онъ разсказалъ мнѣ только потому, что я былъ его отцомъ, вызвала у него продолжительный смѣхъ… я еще никогда не видывалъ Голландца счастливѣе! Онъ подпиралъ бока руками, пряталъ носъ въ стаканъ, бросалъ въ потолокъ салфетку, которую слуга-Батавецъ почтительно ловилъ и возвращалъ ему.

" — А! славное время было!.. сказалъ онъ наконецъ, изнуренный судорожнымъ смѣхомъ. — Пріятно будетъ теперь взглянуть на эти блутгауптскія стѣны… Да вы, господинъ баронъ, пьяны какъ бургомистръ!.. Вы что-то корчитесь!.. Вы упадете.

"Мой жилетъ проглотилъ огромный глотокъ.

" — О! о! воскликнулъ Фабриціусъ: — такъ-какъ у васъ четыре руки, то вы можете пить въ два стакана… Но мнѣ бы совѣстно было, еслибъ я такъ опьянѣлъ!

" — Пьянъ или нѣтъ, отвѣчалъ я: — бьюсь объ закладъ, что объиграю васъ.

"Гэй! Корнель! вскричалъ онъ, силясь подняться: — картъ, сынокъ!.. принеси карты… Я выиграю у него рубашку.

"Принесли карты .Фан-Прэттъ дрожащей рукой распечаталъ колоду.

" — На что хотите? сказалъ онъ. — Я не плутъ… Вы пьяны, а я хладнокровенъ.

" — Чортъ побери! вскричалъ я, нарочно раскачиваясь: — я теперь ставлю свое имя за рюмку хереса!

" — О!.. о! храбрый товарищъ! пробормоталъ фан-Прэттъ: — жаль, что у него такая слабенькая головёнка!

"Ну! у меня уши горятъ отъ такихъ прибаутокъ, старый Силенъ!..

"Онъ поджалъ бока и захохоталъ, качаясь на стулѣ во всѣ стороны.

" — О-го! вотъ онъ меня зоветъ старымъ пьяницей, Корнель! сейчасъ заговоритъ на ты!

" — Посмотримъ, продолжалъ я, ударивъ кулакомъ по столу: — скорѣй!.. Я богатъ, чортъ побери! и вы тоже… оба мы не мошенники… хотите играть на подпись?

"Онъ захлопалъ въ ладоши и испустилъ веселое рычаніе.

" — Бумаги, Корнель! вскричалъ онъ: — бумаги, перо, чернильницу… Выйдетъ голубчикъ чище сокола отсюда!

"Корнель положилъ на столъ письменныя принадлежности, и мы оба подписались на чистыхъ листахъ.

Добрый Фабриціусъ едва держался на стулѣ; покраснѣвшіе глаза его выходили изъ орбитъ.

" — Скорѣй, сказалъ онъ: — не то, вы замертво повалитесь не кончивъ игры.

" — Я сдалъ карты; онъ минуты двѣ разсматривалъ свои карты, потомъ снесъ короля и двухъ козырей.

"Въ первый разъ я выигралъ.

" — Закури трубку, Корнель, сказалъ онъ: — бѣднякъ не умѣетъ играть; жаль выиграть у него!

"Послѣ вторичныхъ двухминутныхъ усилій, онъ далъ мнѣ пять картъ; густой клубъ табачнаго дыма скрылъ насъ другъ отъ друга.

"У меня былъ король, я укралъ.

" — Гляди, Корнель! вскричалъ онъ, опрокидывая пустой стаканъ надъ разинутымъ ртомъ: — четыре сдѣлано!.. Гэ, гэ! что-то будетъ въ бѣдняжкой!

"Я сдѣлалъ пятую взятку.

" — Вы проиграли, сказалъ я.

" — Ха!.. ха!.. ха! бормоталъ онъ. — Слышишь, Корнель, онъ говоритъ, что я проигралъ… положи его въ постель и ступай за лекаремъ… Ха, ха! пьяные люди!..

"Трубка выскользнула у него изъ рукъ и упала на полъ; бросивъ на меня сострадательный взглядъ, онъ закрылъ глаза, скатился съ креселъ на полъ и на половинѣ пути уже захрапѣлъ.

"Я положилъ въ карманъ его бланкетъ, а свой разорвалъ.

"Возвратившись домой, я написалъ на эгомь листѣ приказаніе агенту о выдачѣ векселей и вмѣстѣ съ заготовленнымъ къ вамъ письмомъ отправилъ въ Парижъ по почтѣ.

V.
Танцовщица.

Гётцъ замолчалъ. Не нужно было смотрѣть на его лицо, потому-что въ голосѣ звучало самодовольство побѣдителя.

— А ты, Альбертъ, продолжалъ онъ, захвативъ кусокъ пирога: — посмотримъ, какъ-то ты отличился!

— Конечно, отвѣчалъ Альбертъ съ притворною скромностью: — я сдѣлалъ, что могъ, но надо признаться, что Маджаринъ Яносъ не такъ мягко сложенъ, какъ твой почтенный хлѣбосолъ фан-Прэттъ. Въ результатѣ я достигъ почти того же, чего и ты, но мнѣ помогъ случай… и еслибъ не встрѣтился я съ одной дивной женщиной….

— Хе! хе! прервалъ Гётцъ: — конечно, безъ женщинъ дѣло не обойдется!

— Точно такъ, какъ не обошлось и твое дѣло, Гётцъ, безъ вина и картъ, сказалъ Отто.

— Не смѣйся, сказалъ Альбертъ: — для меня женщины были всегда добрыми геніями!.. Помните, сколько хорошенькихъ ручекъ работало за меня для нашего побѣга изъ германскихъ, тюремъ!.. Были бы мы и теперь во Франкфуртѣ, еслибъ не дочь тюремщика!..

— Гм! несчастную-то пилку она дала!.. сказалъ Гётцъ: — между — тѣмъ, какъ вино и карты доставили намъ довѣріе достойнаго Базіуса.

— Всякій порокъ имѣетъ свои достоинства, хладнокровно замѣтилъ Отто: — ими можно жить, пока не умрешь отъ нихъ… а дальше!..

— Разставшись съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, который проводилъ меня до почтовой конторы, продолжалъ Альбертъ: — я былъ въ затруднительномъ положеніи: его наставленія объяснили мнѣ отношенія дома Гельдберга къ Маджарину, но нисколько не надоумили, какъ преодолѣть трудность. Я отправился, разсчитывая на авось и на счастливую звѣзду.

"Почти въ десять часовъ сошелъ я въ лондонскую таможню, времени оставалось еще довольно, и я отправился пѣшкомъ.

"Проходя подлѣ одной католической капеллы, я увидѣлъ предъ собою маленькую женскую ножку, приготовившуюся перескочить съ подножки экипажа на лѣсенку капеллы.

"То была ножка не Англичанки, а довольно-маленькой, легкой женщины, почти совершенно закрытой блондовымъ вуалемъ.

"У меня столько пріятныхъ воспоминаній, прибавилъ Альбертъ имѣясь: — что все путается въ головѣ! Я не всегда вспомню имя, увидѣвъ хорошенькое знакомое личико, въ которое когда-то былъ влюбленъ…

«Осанка этой женщины мнѣ была знакома; я гдѣ-то видѣлъ ее и, вѣроятно, обожалъ….»

— Но Маджаринъ Яносъ? сказалъ Отто.

— Эта женщина въ моей исторіи играетъ такую же роль, какъ обѣдъ въ повѣсти Гётца… это главное.

"Я остановился, чтобъ полюбоваться ею, стараясь прояснитъ свою память. Она обернулась на самомъ порогѣ капеллы, и мнѣ показалось, что глаза ея искали меня.

"Въ свою очередь, я также поднялся на крылечко и вошелъ. Она стояла на колѣняхъ за колонной. Изъ-подъ откинутаго вуаля я увидѣлъ дивное личико и — узналъ…

«Вы, конечно, слышали въ Вѣнѣ о хорошенькой Венгеркѣ, которая танцовала первое на польки на придворномъ императорскомъ театрѣ, — блондиночка Евва, отъ которой вся Австрія съ ума сходила? Я былъ въ Вѣнѣ въ самый разгаръ ея тріумфа. Однажды, когда, при выходѣ изъ театра, ее несли на рукахъ, я увидѣлъ ее и влюбился…»

— Ты объяснился, и это чрезвычайно польстило ей, пробормоталъ Гётцъ. — Вы влюбились другъ въ друга, какъ тигры, на тря дня, и потомъ оба перешли къ другимъ упражненіямъ… Стало холодно; какъ въ Сибири, и я бы теперь далъ два луидора за стаканъ пунша!

— Въ томъ, что ты сказалъ, Гётцъ, есть нѣсколько правды, продолжалъ Альбертъ: — только добрыя двѣ недѣли поставь вмѣсто трехъ дней… Это, клянусь, была побѣда не будничная! Волосы русые, глаза чёрные, улыбка волшебная, талія божественная, какая только когда-нибудь была на сценѣ!.. Она любила меня до обожанія. Чрезъ двѣ недѣли, ее увезъ членъ англійскаго парламента, и полька едва не сгибла.

«Потомъ я слышалъ въ Баденѣ, что членъ парламента издержалъ на нее мильйончикъ и убить на дуэли съ однимъ изъ богатѣйшихъ лондонскихъ негоціантовъ, который спокойно женился на ней…»

Отто сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ.

— Сметливыя танцовщицы, классически продолжалъ Альбертъ: — всегда такъ почтенно оканчиваютъ свои похожденія. Замѣтьте, что связь моя съ Еввой разорвалась въ блистательную для нея пору, когда еще равнодушіе не замѣнило страсти.

"Встрѣтивъ ее такъ неожиданно, я нашелъ, что она стала еще прекраснѣе, и прежній капризъ возобновился… Сказать правду, я чуть-было не забылъ и гельдбергскія дѣла и Маджарина Яноса.

"Выжидая взгляда Еввы, я прислонился къ колоннѣ и рѣшился оставить для нея все.

"Она молилась долго. По усердію или случайно, но она ни разу не, обернулась, и глаза наши встрѣтились тогда только, каи она выходила изъ капеллы.

"Лицо ея вспыхнуло; она быстро опустила вуаль и ускорила шаги.

"Я шелъ за нею. Когда карета готова была тронуться, бѣлая ручка высунулась изъ дверцы и сдѣлала мнѣ знакъ.

"Этого было довольно; я забылъ все. Карета быстро покатилась; я хотѣлъ поспѣть за нею пѣшкомъ и черезъ десять минутъ, измученный, остановился на перекресткѣ.

"Экипажъ Еввы скрылся за угломъ улицы, и догнать его было невозможно.

"Я очнулся, вспомнилъ о Маджаринѣ и печально отправился по адресу, данному мнѣ молодымъ Гельдбергомъ.

"Яносъ живетъ въ одной изъ тѣхъ улицъ, которыя вертятся и путаются за Церковью-Святаго-Павла.

"Глядя на эти узкіе, сырые переулки, такъ и хочется пожалѣть о несчастныхъ, которыхъ судьба заставляетъ здѣсь жить; а между-тѣмъ, эти несчастные почти всѣ мильйонеры.

"На звонокъ вышелъ огромный грумъ, одѣтый Венгерцемъ, залитый съ головы до ногъ золотомъ, и торжественно спросилъ, кто я и зачѣмъ пришелъ.

"Домъ синьйора Георги содержится на военную ногу; все тамъ напоминаетъ осаду и битвы. Вслѣдъ за грумомъ я прошелъ рядъ комнатъ, въ убранствѣ которыхъ было что-то восточное. Маджаринъ не послѣдовалъ лондонскимъ модамъ: среди пошлаго, однообразнаго комфорта англійскихъ жилищъ, онъ устроилъ себѣ домъ на венгерскій манеръ.

— Подождите здѣсь, сказалъ мнѣ грумъ, вошедъ въ послѣднюю великолѣпно-убранную комнату, изъ которой сквозь дверь видны были голыя стѣны фехтовальной залы: — я вернусь къ вамъ.

"Я остался одинъ въ комнатѣ о четырехъ дверяхъ; одна въ фехтовальную залу, изъ которой долеталъ до меня стукъ клинковъ и наступательные крики; другая, въ которую я вошелъ, и еще двѣ двери, симметрически-расположенныя направо и налѣво.

"Грумъ вышелъ направо. Глаза, мои, окинувъ комнату, остановились на двери влѣво со спущенной до полу портьерой.

"Мнѣ показалось, что шелковая занавѣска слегка зашевелилась; я всмотрѣлся: сквозь раздвинутое драпри выставилась головка.

" — Евва!.. вскричалъ я и бросился къ ней.

"Занавѣски закрылись; я раздвинулъ ихъ, и въ роскошномъ будуарѣ, на подушкахъ, увидѣлъ Евву.

"Она приложила палецъ къ губамъ и послала мнѣ рукою поцалуй.

"Въ сосѣдней комнатѣ раздался звукъ шпоръ лакея-Венгерца; я быстро задернулъ драпри.

" — Пожалуйте, сказалъ мнѣ грумъ.

"Стукъ клинковъ затихъ въ фехтовальной залѣ; меня ввели черезъ дверь направо въ кабинетъ синьйора Георги.

"Маджаринъ сидѣлъ передъ своимъ бюро; онъ не успѣлъ снять кожаной жилетки, изсѣченной ударами сабли, и вытиралъ напотѣвшій лобъ и волосы.

" — Я васъ узнаю, сухо сказалъ онъ, не предложивъ стула: — помню, вы хотѣли испугать меня сходствомъ съ кѣмъ-то… Что вамъ надо?

"Пріемъ неодобряющій, тѣмъ болѣе, что Отто совѣтовалъ вести переговоры миролюбиво .Фан-Прэттъ не такъ принимаетъ своихъ посѣтителей!..

"Я началъ отъ имени дома Гельдберга, и пока говорилъ, Маджаринъ нетерпѣливо поглядывалъ въ фехтовальную залу.

"Когда я кончилъ, онъ всталъ.

" — Старый Гельдбергъ плутъ, сказалъ онъ: — но все лучше своихъ компаньйоновъ… Реньйо особенно — первый негодяй въ свѣтѣ! Если это оскорбляетъ васъ, я могу васъ удовлетворить…

"Мнѣ сильно хотѣлось придраться къ слову и показать этому дикарю, что я тоже что-нибудь смыслю.

"Но при случаѣ я умѣю быть великодушнымъ; я воздержался и съ улыбкой отклонилъ его любезность.

" — Синьйоръ Яносъ, сказалъ я: — еслибъ дѣлу нашему пришлось принять враждебный характеръ, то у меня есть оружіе противъ васъ, кромѣ сабли… Такъ-какъ вы помните меня, то не могли забыть, что я былъ довѣреннымъ лицомъ у Цахеуса Несмера, и потому многое знаю…

"Дикарь сдвинулъ густыя брови.

" — Надо быть слишкомъ-самонадѣянну или глупу, проворчала онъ: — чтобъ прійдти съ угрозами ко мнѣ въ домъ! Послушайте, баронъ Родахъ: въ нашей сторонѣ, каждый переступившій черезъ порогъ защищенъ долгомъ гостепріимства… а я остался вѣренъ обычаямъ моей родины… Буду отвѣчать словами на ваши угрозы; но при другихъ обстоятельствахъ я поступаю иначе… Если вы имѣете средство дѣйствовать на меня, то совѣтую вамъ употребить въ дѣло ваше оружіе, потому-что по доброй волѣ я ничего не сдѣлаю… Я ненавижу и презираю тѣхъ, которые васъ прислали, — вотъ отвѣть на ваше посольство! Если что знаете о моей прошлой жизни — дѣйствуйте! Я натурализованный Англичанинъ; въ Лондонѣ есть суды, гдѣ принимаютъ жалобы… Только я не люблю судейской болтовни, и, въ случаѣ нужды, покажу вамъ, какъ оканчиваю свои дѣла…

"Съ этими словами, онъ отворотился отъ меня, и чрезъ минуту и услышалъ въ фехтовальной залѣ стукъ сабель, которымъ былъ встрѣченъ при входѣ.

«Грумъ чрезвычайно-понятнымъ жестомъ указалъ мнѣ на дверь»

"Я былъ срѣзанъ. Первою мыслью было ворваться въ фехтовальную залу и отплатить дикому негодяю его же монетой; пальцы мои дрожали. Но надо сознаться, что я выше своей репутаціи, и когда у меня въ головѣ наставленія брата Отто, тогда я благоразумень какъ дипломатъ.

"Проходя чрезъ комнату, изъ которой видѣть Евву, я невольно взглянулъ на опущенныя занавѣски.

" — Это комната госпожи? спросилъ я грума.

"Грумъ не удостоилъ меня отвѣтомъ.

"Я вышелъ на улицу; дверь Маджарина затворилась за мною. Визитъ мой продолжался десять минутъ, и не было никакой возможности возобновить его.

"Опустивъ голову и размышляя о своей неудачѣ, я вернулся къ св. Павлу.

«Подлѣ церкви мнѣ надо было посторониться, чтобъ дать дорогу каретѣ, ѣхавшей по направленію къ Странду. Колесо едва не задѣло меня, и къ ногамъ моимъ упала записка»

"Экипажъ, летѣвшій во весь галопъ, поворотилъ въ Улицу Флитъ.

"Въ запискѣ рукою Еввы было написано:

«La signora di Mantova, Gres ven or-place, 3, Pimlico».

"Я вскочилъ на извощика и чрезъ полчаса былъ по ту сторону Сен-Джемскаго-Парка.

"Синьйора Мантова содержитъ маленькое кокетливое заведеніе, которому нѣтъ подобнаго въ цѣломъ Лондонѣ. Евва ждала меня въ своемъ будуарѣ.

"О! что это за дивная женщина! Я, кажется, снова забылъ о своемъ посланничествѣ…

"Если кому простительно имѣть свой особый уголокъ, то это, конечно, замужней танцовщицѣ.

"Сколько ласкъ и объятій!.. Я видѣлъ, что она никогда не переставала любить меня.

" — Что съ тобой, мой Альбертъ? сказала она, когда, послѣ первой минуты восторга, лицо мое снова приняло озабоченное выраженіе.

" — Я пріѣхалъ въ Лондонъ, отвѣчалъ я: — чтобъ отсрочить платежъ векселей твоего мужа, который враждуетъ съ нашимъ домомъ.

" — Право… и ты не успѣлъ?

" — Нѣтъ.

" — Бѣдный Альбертикъ!.. ну, какъ тебѣ отказать въ чемъ-нибудь!.. Будь спокоенъ; я это улажу.

"Я покачалъ головой и наморщился больше прежняго.

" — Ты будешь желать, отвѣчалъ я съ тяжелымъ вздохомъ: — но не успѣешь!..

" — Такъ надо очень-скоро?

" — Сегодня же!

"Евва задумалась.

" — Надо, продолжалъ я: — ныньче вечеромъ отправить съ почтою ордеръ синьйора Яноса, чтобъ онъ поспѣлъ въ Парижъ къ субботѣ… иначе будетъ поздно.

"Евва быстро встала и обвилась руками вокругъ моей шеи.

" — И успѣхъ очень бы обрадовалъ тебя? сказала она, устремивъ на меня живые, улыбающіеся глаза.

" — О! я былъ бы счастливъ!

" — Такого письма, продолжала она: — онъ не напишетъ… но если я достану его бланкетъ?

" — Это все равно.

" — Такъ я достану бланкетъ.

" — Стало-быть, Маджаринъ имѣетъ къ тебѣ большое довѣріе, Евва?..

« — Онъ обожаетъ меня..»

" — А ты?

" — Онъ меня бьетъ.

"Въ глазахъ ея блеснула ненависть, потомъ она дико захохотала.

" — Не надолго! сказала она, надѣвая шарфъ и дѣлая живые, веселые па.

"Поцалуй раздался у меня на лбу, и Евва была уже на порогѣ.

" — Черезъ два часа! кричала она издали: — у почты…

"Я вышелъ вслѣдъ за нею, не зная, вѣрить ли этому странному обѣщанію.

" — Въ четыре часа я былъ у почты, вошелъ напротивъ въ кандитерскую и сѣлъ у окна, не сводя глазъ съ улицы.

"Время шло, факторы приходили одни за другими съ звонками и мѣшками.

"Оставалось еще нѣсколько минутъ!..

" — Она не успѣла, думалъ я, приготовляя къ тебѣ, Отто, письмо съ извѣщеніемъ о неудачѣ. Какъ глупъ я былъ, что повѣрилъ!..

" — Легкая ножка скользнула по троттуару… я побѣжалъ, и въ моихъ рукахъ уже была бумага.

" — До завтра! за мною слѣдятъ!.. быстро проговорила она.

«Она исчезла, и на противоположной сторонѣ мелькнулъ высокій, гордый Маджаринъ Яносъ…»

VI.
Малютка.

Почтовая карета все еще неслась какъ вихорь.

Ночь была темная.

Отто подавилъ пружину своихъ часовъ; было два часа утра.

— Чего бы не далъ я, чтобъ знать навѣрно, гдѣ мы! проговорилъ онъ. — Боже мой, если мы опоздаемъ!

— Если насъ не задержатъ на границѣ, сказалъ Гётцъ: — и если найдемъ лошадей подлѣ Обернбурга, то ручаюсь, что поспеемъ во-время.

— Дай Богъ! сказалъ Отто.

Потомъ, какъ-бы желая ободрить себя, онъ прибавилъ:

— Ну, Альбертъ, кончай свою исторію.

— Она кончена, отвѣчалъ Альбертъ. — Теперь вы знаете, почему Маджаринъ говорилъ объ оскорбленіи… Бѣдная Евва! Можетъ-быть, ей дорого обошлась ея преданность!..

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Бѣдная Евва, продолжалъ онъ: — я сказалъ ей: до завтра! Но дни наши сочтены; надо было ѣхать, и я уже никогда не увижу ее!

— Э! полно! вскричалъ Гётцъ: — выпей стаканъ, братъ!.. кто знаетъ, что ждетъ насъ въ будущемъ?.. Чрезъ недѣлю, правда, мы будемъ сидѣть подъ запорами; да вѣдь только съ того свѣта нѣтъ выхода!

Альбертъ отказался отъ вина; Гётцъ выпилъ за него.

— А ты, Отто, сказалъ онъ: — когда другіе работаютъ, ты не любишь сидѣть безъ дѣла… Что съ тобою было?

— Пока вы разъигрывали мою роль въ Лондонѣ и Голландіи, отвѣчалъ Отто: — я разъигрывалъ немножко ваши роли въ Парижѣ… ходилъ въ игорный домъ въ улицу Пруверъ, Гётцъ, и явился на свиданіе къ твоей чаровницѣ, Альбертъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?.. разомъ спросили братья.

— Именно. Сверхъ-того, получилъ сто-тридцать тысячъ франковъ по векселю съ тампльскаго тряпичника… какъ только могъ, сторожилъ нашего Гюнтера… и дай Богъ никому не передавать впередъ этой обязанности.

"Вы уже знаете, какъ я сдѣлался съ тремя гельдбергскими коипаньйонами, и потому разскажу только о свиданіи съ альбертовой возлюбленной, которая заплатила мнѣ за визитъ сто-тысячь экю на поддержку дома…

— Чортъ возьми! сказалъ Альбертъ: — я и не подозрѣвалъ, что около меня такія сокровища!

— Это Сара, о которой мы недавно говорили, сказалъ Отто.

— Сара де-Линьи?..

— Сара какъ угодно… У ней много такихъ фамилій, но я могу сказать вамъ фамилію ея мужа и отца.

«Слушай внимательнѣй, Альбертъ: потому-что тебѣ прійдется встрѣтиться съ этой женщиной.»

— Въ замкѣ?

— Въ замкѣ… но, право, чѣмъ больше думаю, тѣмъ больше нахожу въ себѣ сходства съ Ловласомъ — на вашъ счетъ, братья… Я видѣлъ и твою возлюбленную, Гётцъ.

— Мою? сказалъ игрокъ: — да у меня ихъ нѣтъ.

— Графиня Эсѳирь.

— А!.. добрая дѣвчонка! прервалъ Гётцъ, какъ-будто говоря о самой либеральной лореткѣ: — она также будетъ въ замкѣ?

— Безъ сомнѣнія… но тамъ будетъ немножко адскаго и вальтасаровскаго пира… За тебя, Гётцъ, я не боюсь женщинъ.

"Моя исторія относится больше къ Альберту.

"Эта Сара была прежде въ интригѣ съ докторомъ-Португальцемъ Мира, однимъ изъ убійцъ нашего отца и сестры.

"Тогда ей было не больше семнадцати лѣтъ. Докторъ, приверженецъ ихъ семейства, безъ сомнѣнія поступилъ низко. Плодомъ этого союза была бѣдная дѣвочка, которой теперь лѣтъ пятнадцать…

— Гм! семнадцать да пятнадцать, сказалъ Альбертъ: — почтенныя лѣта!

— Она хороша, а у тебя есть слабость, отвѣчалъ Отто нѣсколько-суровымъ голосомъ: — берегись!..

"Послѣ она вышла замужъ и переходила отъ интриги къ интригѣ; но умѣла постоянно сохранять вліяніе на перваго своего поклонника, который, какъ вамъ извѣстно, стоитъ во главѣ дома Гельдберга и всегда имѣлъ право брать деньги изъ кассы.

"Сара была ненасытна! Португалецъ давалъ, давалъ: Сара продолжала требовать! Такимъ-образомъ, въ ея руки перешли огромныя суммы; докторъ считалъ мильйонами.

"Авель отправилъ меня въ Амстердамъ, Рейнгольдъ въ Лондонъ; докторъ поручилъ застращать Сару, пристать къ ней, какъ говорится, къ горлу.

"Это — женщина твердая и хитрая, но она окружена преступленіями.

— Преступленіями?.. сказалъ Альбертъ.

— Самыми гнусными! У нея двѣ сестры: графиня Эсѳирь, которую она погубила, и бѣдный ребенокъ съ ангельской душой, которую напрасно старалась погубить.

"У этой женщины есть мужъ, который любитъ ее, и котораго она убиваетъ!

"У нея, мильйонерки, есть дочь, которая въ ея глазахъ умираетъ съ голода!..

"Послѣдній поклонникъ ея былъ прекрасный, отважный юноша, съ довѣрчивой, пылкой душой… Утромъ въ чистый понедѣльникъ онъ долженъ былъ погибнуть отъ руки наемнаго рубаки; она знала это, и ты видѣлъ ее, Гётцъ, въ англійской кофейной, спокойную, обольстительную…

— Это былъ Францъ?.. пробормоталъ Альбертъ въ изумленіи.

— Францъ! Вмѣсто нетвердой руки юноши, рубака встрѣтилъ руку мѣткую — и упалъ. На другой день, эта женщина нашла другаго поклонника, сильнаго и отважнаго, который истратилъ свою отвагу на глупости и который слыветъ за рубаку… Альбертъ Блут……

— Меня?.. сказалъ Альбертъ съ удивленіемъ.

— Меня, отвѣчалъ Отто: — она приняла за тебя!

"И еслибъ ты зналъ, сколько обольщенія, сколько разсчитаннаго упоенія, сколько любви, сколько лести и нѣжности!..

«Она хотѣла, чтобъ ты, Альбертъ, взялся за обломанную шпагу рубаки и довершилъ начатую битву — чтобъ покончилъ то, чего Вердье не могъ сдѣлать…»

Ночь скрыла мертвенную блѣдность Альберта.

Онъ любилъ эту женщину. Сейчасъ еще воспоминаніе о нец вызвало на его лицо сладкую улыбку.

— И что жь ты? проговорилъ онъ.

— Я обѣщалъ, холодно отвѣчалъ Отто: — и Сара ждетъ тебя, Альбертъ, въ замкѣ Блутгауптъ.

"Это все происходило въ твоемъ игорномъ домѣ, Гётцъ… Замѣтилъ ты тамъ рѣшетчатую ложу?..

— А!.. ложу принцессы! Наварэнъ никакъ не хотѣлъ мнѣ объяснить… А! такъ эта-то проклятая женщина и есть принцесса!..

— Она самая!.. мы были съ-глазу-на-глазъ.

"Вошелъ Францъ. На его губахъ играла довѣрчивая улыбка нашей счастливой Маргариты. О! клянусь вамъ, замѣтивъ, какими змѣиными глазами впилась въ него сквозь занавѣску эта женщина, я испугался въ первый разъ въ жизни…

«Я подумалъ: она хороша, глаза ея ослѣпляютъ, ея ласки отуманиваютъ; если мы не устережемъ нашего Гюнтера…»

Онъ не кончилъ.

Среди послѣдовавшаго за тѣмъ молчанія, слышно было тяжелое дыханіе братьевъ.

— Боже, пощади насъ! сказалъ Альбертъ: — если мы виноваты, то наказаніе слишкомъ-жестоко!..

Часы Отто пробили половину четвертаго.

— Какъ летитъ время! сказалъ онъ: — и какъ тихо мы ѣдемъ!

Лошади мчались; но ему, въ нетерпѣніи, казалось, что карета едва движется.

— Я пришелъ къ ней, продолжалъ Отто: — въ полдень, въ четверкь, 8-го февраля. Я хорошо понималъ, какъ опасно нарушить съ ней миръ; но домъ готовъ былъ пасть, а нашему Гюнтеру надо доставить достояніе его предковъ.

"Она подошла ко мнѣ съ улыбкой, въ полной увѣренности, что я ея поклонникъ.

" — Цѣлые два дня я васъ не видала!.. Знаете ли, что это очень-много, сказала она: — я думала, что вы забыли меня!

" — Я пришелъ не по призыву любви, отвѣчалъ я: — а по порученію доктора Хозе-Мира, или, лучше, по порученію дома Гельдберга.

"Она посмотрѣла на меня съ изумленіемъ.

" — Я перехожу отъ удивленія къ удивленію, проговорила они послѣ минутнаго молчанія, придавая своему голосу презрительный тонъ: — Альбертъ, гордый, вѣжливый!.. Альбертъ въ званіи агента торговаго дома!.. Я дѣйствительно ждала и готовилась говорить о дѣлахъ… но, конечно, никакъ не думала увидѣть васъ въ этой роли!

"Она указала мнѣ на стулъ и сѣла; на губахъ ея явилась насмѣшливая улыбка; можно было видѣть, какъ мало боялась она послѣдствій этого свиданія.

" — Не правда ли, продолжала она: — что я теперь въ положеніи знатной водевильной дамы, которая, влюбившись въ красиваго юношу, узнаётъ въ немъ своего обойщика?.. Дама вѣрно бы сдѣлала такую же гримасу, какъ я, и заговорила бы о мёбели… будемъ говорить о дѣлахъ.

"Она откинулась къ спинкѣ креселъ. Я стоялъ неподвижно ждалъ.

" — Я, кажется, отгадываю цѣль вашего посланничества… Хозе-Мира слѣдовало прислать мнѣ сегодня мильйонъ луидоровъ долгу…

" — Онъ вамъ долженъ?

" — Долженъ ли онъ мнѣ, повторила она тономъ увѣренности: — онъ не смѣлъ самъ прійдти, чтобъ. просить отсрочки, и вы явились вмѣсто его… вы, конечно, получили мѣсто компанѣйона въ домѣ Гельдберга?

" — Я взялъ на себя должность кассира, сударыня, отвѣчалъ я.

"Насмѣшливая улыбка ея слегка измѣнилась.

" — Домъ Гельдберга, продолжалъ я: — долженъ мнѣ, или скорѣе наслѣднику Цахеуса Несмера, моему воспитаннику, довольно-значительныя суммы… Съ помощію обстоятельствъ, которыя для васъ не могутъ быть интересны, я убѣдился, что домъ готовъ впасть въ банкрутство. Сообразивъ выгоды и невыгоды, и увидѣвъ, что еще можно многое сдѣлать, я рѣшился поддержать этотъ домъ.

" — Какъ вы добры!..

" — Дѣло въ томъ, что я бы могъ его раздавить безъ пощады… но, обдумавъ хорошенько отношенія дома къ вамъ, я началъ дѣйствовать рѣшительно.

"До этой минуты Сара была совершенно спокойна. Какъ могла она подозрѣвать, чтобъ докторъ, ея соумышленникъ, ея рабъ, осмѣлился говорить?

"Но при послѣднихъ словахъ, въ глазахъ ея выразился испугъ.

" — Я васъ не понимаю, сказала она.

" — Постараюсь объясниться… Докторъ считаетъ около двухъ мильйоновъ пяти-сотъ тысячъ франковъ, взятыхъ изъ кассы Гельдберга, Рейнгольда и Комп.

" — Это сумасшествіе!..

" — Онъ, правда, не имѣетъ росписокъ въ полученіи; но, вмѣсто недостающихъ квитанцій, разсчитываетъ на вашу совѣсть болѣе всего…

"Сара пожала плечами.

" — Потомъ на нѣкоторые маленькіе секреты, извѣстные ему…

"Сара старалась подавить возраставшее смущеніе.

" — Стало-быть, Хозе-Мира объявляетъ мнѣ рѣшительную войну? сказала она.

" — Именно.

" — И вы, Альбертъ, съ нимъ за одно?

" — До извѣстной степени…

"Во всемъ, что касается дома Гельдберга, интересы наши очевидно общи; но во всемъ прочемъ, и особенно въ-отношеніи къ тому юношѣ, о которомъ вы мнѣ вчера говорили, я держу вашу сторону… тѣмъ болѣе, что существованіе этого юноши угрожаетъ успѣхамъ Гельдберга, а вмѣстѣ и моимъ видамъ…

" — Виды!.. виды!.. О! баронъ, я знала васъ такимъ небережливымъ!

" — Опытъ учитъ людей…

" — Но докторъ развѣ все открылъ вамъ?

" — Онъ мнѣ объяснилъ нѣкоторыя обстоятельства. Но я долженъ сказать, что зналъ уже весьма-многое по тѣснымъ связямъ съ Цахеусомъ Несмеромъ.

" — Стало-быть, вы знали все это, когда встрѣтили меня въ первый разъ?

" — Я зналъ все, кромѣ вашего настоящаго имени, которое вы отъ меня скрывали.

"Она задумалась, можетъ-быть, разсчитывая, въ какой степени я могу быть ей опасенъ, или буду ли я годенъ ей противъ Франца, еслибъ она побѣдила меня во всемъ прочемъ.

" — Такъ въ чемъ же состоитъ порученіе доктора? спросила она послѣ минутнаго молчанія.

" — Дому необходимо сегодня вечеромъ, отвѣчалъ я: — триста тысячъ франковъ.

"Она такъ сильно ударила ногой о зеленый коверъ, что кресла откатились назадъ.

" — Что жь мнѣ за дѣло до этого? вскричала она: — положимъ, что я и получила деньги, развѣ я буду держать ихъ въ коммодѣ?..

" — Вы сдѣлали гораздо-лучше… думаютъ, что на имя Батальёръ вы имѣете болѣе четырехъ мильйоновъ…

"Брови ея наморщились, и кровожадный гнѣвъ загорѣлся въ глазахъ.

" — А!.. я вижу, онъ разсказалъ вамъ всѣ свои грезы! проговорила она: — вы знаете все, что онъ предполагаетъ!.. Онъ отъ васъ не скрылъ бредней, которыми наполнена больная голова то… Это — человѣкъ сумасшедшій!.. У меня ничего нѣтъ, и мужъ мой скоро будетъ банкротъ…

" — Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго… отъ двухъ мильйоновъ пяти сотъ тысячъ франковъ, взятыхъ изъ кассы Гельдберга, до вашихъ четырехъ мильйоновъ — еще полтора мильйона… а можетъ-быть, у васъ и болѣе… Во всякомъ случаѣ, этого достаточно, чтобъ объяснить упадокъ вашего мужа.

" — Послушайте!..

" — Сударыня! сколько номпю; третьяго-дня я говорилъ вамъ, что приближается тотъ день, когда я скажу вамъ все, что знаю о васъ: день этотъ наступилъ, и я готовъ сдержать обѣщаніе.

"Глаза ея не вынесли моего взгляда и опустилось.

" — Ну! говорите! сказала она.

" — Не буду распространяться, продолжалъ я: — о томъ, что знаю изъ вашей пріятной жизни… о вашихъ любимцахъ, о вашемъ игорномъ домѣ — все это ничтожно въ сравненіи съ прочимъ… Не буду говорить даже о графинѣ Эсѳири, о воспитаніи которой вы заботились такъ настойчиво, и которая безъ васъ была бы прекрасной женщиной!.. Начну съ вашей меньшей сестры Ліи…

" — Лицемѣрки, которая ненавидитъ меня и способна очернить… Но позвольте узнать, откуда вы о ней узнали?

" — Оттуда же, откуда и все прочее. Этотъ ребенокъ…

" — Невинный, какъ апселъ, не правда ли? прервала она насмѣшливымъ тономъ.

" — Какъ ангелъ, сударыня!.. И передъ ея невинностью разрушились всѣ ваши ковы!

"Она силилась засмѣяться.

" — Впрочемъ, письма были не вашей руки, баронъ, сказала она: — слѣдовательно, вашъ эптузіазмъ совершенно безпристрастный… Но какъ знать? У этихъ невинненькихъ иногда бываетъ много поклонниковъ… одни пишутъ, другіе дѣйствуютъ…

"Я вспыхнулъ отъ негодованія…

Тутъ Отто остановился, какъ-бы опасаясь, не слишкомъ ли много сказалъ.

Албертъ и Гётцъ еще не знали фамиліи Сары и не знали ея сестры. Они не понимали ничего лишняго въ исторіи, которой Отто не хотѣлъ объяснять.

Они едва замѣтили, что голосъ брата сдѣлался особенно-одушевленнымъ.

Онъ продолжалъ, но уже холоднымъ, спокойнымъ тономъ.

— Сара прервала меня съ большой ироніей:

" — Довольно, баронъ, объ этой невинности, которой я не могла уберечь… Дальше?

" — Дѣйствительно довольно, отвѣчалъ я: — потому-что людскіе законы здѣсь безсильны… Обратимся къ вашему мужу, котораго Вы разоряли съ такимъ постояннымъ стараніемъ и убиваете съ такою варварскою изобрѣтательностью!..

" — Клевета и дерзость, сударь!.. Довольно!

"Она уже не смѣялась, и губы ея дрожали.

" — Довольно; перейдемъ къ нашей дочери…

"Она вскочила; глаза ея горѣли; тяжелая рука, какъ рука мужчины; закрыла мой ротъ.

" — Тсс! сказала она, стиснувъ зубы и поблѣднѣвъ какъ полотно: — она страдаетъ!.. О! Но я люблю ее!..

"Она закрыла лицо руками.

" — Ступайте! вы сильны, я вижу это; противиться вамъ было бы безразсудно!.. Въ-послѣдствіи… но послѣдствія рѣшатъ все!

" — Вы не отвѣчали на мой главный вопросъ, сказалъ я, отступая къ двери.

" — Черезъ часъ вы получите ваши триста тысячъ франковъ.

"Я вышелъ.

"Черезъ часъ Батальёръ принесла ко мнѣ сто тысячъ экю.

"Послѣ того, я видѣлъ Сару, гордую, надменную съ докторомъ, который дрожалъ передъ нею, видѣлъ ее въ домашнемъ кругу — г-жу Сару де-Лорансъ, старшую дочь Моисея Гельда.

Два брата зашевелились отъ удивленія.

— Любить такую женщину! сказалъ Альбертъ, опустивъ голову: — это кара неба!

— И графиня Эсѳирь сестра ея! спросилъ Гётцъ: — добрая дѣвочка, впрочемъ… и красавица!

— А теперь, продолжалъ Отто: — она въ замкѣ Блутгауптъ съ нашимъ Гюнтеромъ, который ничего не подозрѣваетъ и, можетъ-быть, любитъ ее… Между-тѣмъ, какъ Рейнгольдъ, Маджаринъ и другіе компаньйоны разставляютъ ребенку сѣти, она также работаетъ, и работаетъ безъ отдыха… Молитесь, братья, потому-что сыну сестры нашей грозитъ смертельная опасность.

Въ каретѣ воцарилось молчаніе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была еще ночь, когда почтовая карета, проскакавъ Мецъ, своротила съ большой дороги къ границѣ. Между Сент-Авольдомъ и Форбахомъ, братья вышли изъ кареты и пошли пѣшкомъ, черезъ поля, подъ предводительствомъ туземца.

Пустая карета ѣхала своей дорогой. Туманная ночь не позволяла ничего видѣть за десять шаговъ; они перешли черезъ границу, не слыхавъ даже ни одного сторожеваго оклика.

За пол-льё отъ границы, ихъ ждала карета. Они расплатились съ вожакомъ.

— О-го! вскричалъ онъ, взвѣшивая на рукѣ двѣ золотыя монеты: — у васъ подъ плащами, господа, видно много добраго!

— Три пары добрыхъ рукъ, товарищъ, отвѣчалъ Альбертъ: — съ тремя добрыми шпагами.

— И аппетитъ есть, прибавилъ Гётцъ.

— Все это не касается Таможеннаго-Союза, подумалъ проводникъ.

Мало-по-малу, свѣтъ началъ проникать сквозь опущенныя сторы. Можно было разглядѣть трехъ дремавшихъ мужчинъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

День прошелъ.

Сумерки сильно темнѣли.

По дорогѣ отъ Обернбурга къ замку Блутгауптъ неслись во весь опоръ три всадника…

VII.
Живая лѣстница.

Обыкновенно-пустынная дорога отъ Обернбурга къ замку Блутгауптъ оживилась въ этотъ вечеръ.

По ней катились всѣ возможные экипажи, отъ парижской коляски до древней колесницы. Нѣсколько почтенныхъ обернбургскихъ гражданъ ѣхали верхами на рабочихъ лошадяхъ, вмѣстѣ съ своими подругами.

Тамъ-и-сямъ встрѣчались торопливо-шедшія толпы крестьянъ.

И все это тянулось по одному направленію къ старому замку Блутгауптъ.

Недѣли двѣ уже, какъ эта сторона пришла въ лихорадочное состояніе. Скромный Обернбургъ, гдѣ недавно еще каждый проѣзжій производилъ эффектъ, теперь былъ наполненъ гостями и не зналъ, какъ размѣстить ихъ. Тоже было и во всѣхъ сосѣднихъ, съ замкомъ городкахъ и деревняхъ.

На гельдбергскій праздникъ было приглашено, какъ мы сказали, два рода посѣтителей: гости перваго класса помѣщались въ замкѣ; прочіе искали убѣжища гдѣ могли, и то была истинная благодать для края, — такая благодать, что граждане Эссельбаха цѣлую недѣлю искали минеральнаго и желѣзнаго источника, который бы каждый годъ привлекалъ къ нимъ милые кошельки посѣтителей.

И, дѣло совсѣмъ не такое трудное. Найдется у кого грязный колодезь, можно сказать, что онъ какъ рукой снимаетъ ревмативцы, и радикально исцѣляетъ желудочныя болѣзни.

Нельзя обойдтись только безъ рулетки, общей залы и объявленій въ французскихъ журналахъ.

Весь этотъ людъ, шедшій и ѣхавшій, толковалъ объ одномъ. Только и слышно было: «Гельдбергъ! Гельдбергъ!» только и говорили, что о предстоявшемъ фейерверкѣ подъ стѣнами замка.

Тутъ нельзя было ждать чего-нибудь обыкновеннаго. До-сихъ-поръ, все дѣлалось на большую ногу, и потому надо было надѣяться на великолѣпное зрѣлище.

Наши три всадника выѣхали изъ Обернбурга въ сумерки и смѣло скакали въ темнотѣ. Дорога близь города — широкая; заслышавъ стукъ копытъ, прохожіе оборачивались; что-то пролетало мимо ихъ стрѣлой и исчезало.

Ночь, какъ и наканунѣ, была безлуннная; люди зоркіе видѣли трехъ всадниковъ; но какого цвѣта были на нихъ плащи, нельзя было распознать.

Отъѣхавъ около льё отъ города, всадники остановились передъ толпой крестьянъ, и одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Въ которомъ часу будетъ фейерверкъ?

— Вотъ этотъ хоть говоритъ, какъ надо, по-нѣмецки! послышалось въ толпѣ.

— Фейерверкъ, почтенный господинъ, отвѣчалъ одинъ изъ крестьянъ: — должно быть скоро зажгутъ… Говорятъ, издали будетъ видно; а мы идемъ такъ, не то, чтобъ поспѣть во время; — вотъ вы, другое дѣло: у васъ кони добрые.

Всадники взвились и «спасибо!» прилетѣло издали, когда крестьянинъ еще не успѣлъ кончить своей фразы.

Кажется, нечего говорить, что всадники были — три пассажира, ѣхавшіе въ почтовой каретѣ съ опущенными сторами.

Изъ Парижа до границы ихъ вездѣ ждали готовыя лошади; но въ Германіи скоро не ѣздятъ. Они безъ сомнѣнія боялись полиціи, потому-что не разъ сворачивали съ большой дороги.

Они опоздали часомъ противъ своего разсчета; въ этотъ часъ могла пропасть самая драгоцѣнная надежда; преступное, низкое злоупотребленіе могло восторжествовать надъ правомъ, могъ погибнуть человѣкъ!

Они скакали, наклонившись впередъ, какъ скачутъ жокеи на аренѣ; шпоры впивались въ покрытые пѣной бока лошадей; оны не сводили глазъ съ той стороны, гдѣ долженъ былъ вспыхнуть фейерверкъ.

Вдругъ на темномъ небѣ взвилась огненная стрѣла и остановилась звѣздой.

Сердца всадниковъ замерли.

— Впередъ! вскричалъ Отто измѣнившимся голосомъ, и шпоры его впились сильнѣй въ бока лошади: — впередъ на спасеніе или на месть!

Лошади бросились; они летѣли во весь духъ, по обширной равнинѣ, оставивъ въ право большую лиственичную аллею, которая вела къ Аду.

Послѣ первой ракеты, все оставалось въ прежнемъ мракѣ: это безъ сомнѣнія былъ только сигналъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, всадники спѣшились, а измученныя лошади упали на траву.

Братья были теперь позади замка, на голой платформѣ.

Предъ ними темной массой подымался замокъ съ едва-виднѣвшимися въ темнотѣ безчисленными выступами.

Въ окнахъ, чрезъ низкія въ этомъ мѣстѣ укрѣпленія, виднѣлись тамъ-и-сямъ огни.

На луговинѣ, казалось, никого не было. По другую сторону широкаго и глубокаго рва они замѣтили какой-то слабый свѣтъ, медленно двигавшійся въ разныхъ направленіяхъ.

Хотя въ темнотѣ нельзя было ничего распознать, но легко было разсчитать, что этотъ свѣтъ двигался ниже стѣнъ по открытымъ камнямъ, служившимъ фундаментомъ для укрѣпленій.

Нашимъ странникамъ некогда было разсуждать и догадываться, какимъ-образомъ этотъ свѣтъ висѣлъ надъ пропастью.

На башнѣ часы пробили три раза: это было три четверти восьмаго. Въ сосѣднемъ кустарникѣ послышался какой-то шумѣ, который то стихалъ, то становился громче.

Отъ времени до времени раздавался то смѣхъ, то жалкій крикъ.

Братья были какъ-бы среди огромной залы; невидимый театрѣ возвышался прямо передъ ними; они, сами того не зная, шли чрезъ огромную толпу зрителей, разсѣянныхъ около замка.

Тѣ изъ зрителей, которые видѣли нашихъ всадниковъ, предполагали, что это вѣрно везутъ какія-нибудь забытыя принадлежности къ фейерверку, занимавшему исключительно умы нетерпѣливыхъ блутгаунтскихъ посѣтителей.

Предполагая, что Францъ въ замкѣ, братья хотѣли къ нему пробраться.

Со стороны платформы скрывался крутой берегъ рва подъ густыми вѣтвями кустарника.

Братья разошлись вдоль рва, на нѣсколько шаговъ другъ отъ друга, припали на колѣни и стали ощупывать землю и кусты.

— Ужь двадцать лѣтъ мы не ходили этой дорогой, Сказалъ Гётцъ: — наша тропинка легко могла зарости.

— Едва рука проходитъ сквозь эту чащу! отвѣчалъ Альбертъ, — Нашелъ ты, Отто?

— Ищу… хоть бы мѣсяцъ выглянулъ!..

Еще съ минуту поиски продолжались молча.

Потомъ Отто всталъ.

— Разбѣжимся и соскочимъ, сказалъ онъ: — живые или мертвые будемъ во рву.

Альбертъ также всталъ и отошелъ нѣсколько шаговъ назадъ, какъ-бы желая броситься первымъ.

— Постой, сказалъ Гётцъ: — вотъ какая-то маленькая щель.

Альбертъ и Отто приблизились къ нему.

— Это тропинка, сказали они въ одинъ голосъ: — она заросла; но, сбросивъ впередъ плащи, мы пройдемъ.

Отто приблизился-было къ отверстію; Гётцъ удержалъ его и пошелъ впередъ.

— Ты голова, Отто, сказалъ онъ: — дай работать рукамъ!

Онъ схватился обѣими руками за траву и спустился задомъ въ отверстіе. Слышно было, какъ, цѣпляясь за сучья, затрещало на немъ платье; онъ выпустилъ изъ рукъ траву и исчезъ.

Отто и Альбертъ просунули головы въ отверстіе. Изъ глубины рва слышенъ былъ голосъ Гетца.

— Чортъ возьми; если на мнѣ осталось четверть кожи!… Альбертъ, Отто, ступайте!… Я толще васъ; вамъ будетъ свободнѣе спускаться.

Альбертъ также задомъ вошелъ въ отверстіе и исчезъ. Потомъ и Отто.

Гётцъ мылъ окровавленныя руки въ каналѣ.

— Цѣлы вы? спросилъ Отто.

— Тсс! сказалъ Гётцъ, указывая на свѣтъ, который теперь качался прямо надъ ихъ головами: — тамъ говорятъ… И что-то работаютъ!

Альбертъ и Отто подняли глаза и, всмотрѣвшись, увидѣли при свѣтѣ три двигавшіяся тѣни, которыя, казалось, висѣли на воздухѣ. Снизу нельзя было разобрать, что дѣлаютъ эти таинственные работники. Порой, слышался скрипъ винта или бурава, и потомъ долетали слѣдующія отрывочныя слова:

— Еще разъ, Барсукъ! говорилъ веселый голосъ. — Зацѣпись за камень, что высунулся, и помаши немного вправо.

Отвѣта Барсука не было слышно; только заскрипѣлъ невидимый буравъ.

Братья, притаивъ дыханіе, слушали.

— О! о! дядя Іоганнъ! говорилъ первый голосъ: — палятъ на веревку — низко спустилъ.

— Ну, чертямъ только и пушкарить на лету!… ворчалъ другой хриплый голосъ.

— Слышите? проговорилъ Отто.

— Я не понимаю… отвѣчалъ Гётцъ.

— И я не понимаю, сказалъ Альбертъ.

— Намъ нельзя идти нашимъ обыкновеннымъ путемъ, продолжалъ Отто: — осталось нѣсколько минутъ, и кто знаетъ, поспѣемъ ли во-время!.. Бѣда-то здѣсь!

Онъ указалъ на работавшихъ вверху.

— Мы вѣдь не птицы, сказалъ Гётцъ. — Я часто ходилъ на приступъ, прибавилъ счастливецъ: — но всегда была или шелковая лѣстница, или что другое, на что можно поставить ногу!…

— У насъ есть кинжалы, сказалъ Отто, накинувъ свой плащъ на голову и бросаясь первый въ холодную воду канала.

Нѣсколько взмаховъ, и онъ уже былъ на другой сторонѣ; братья послѣдовали за нимъ.

Дрожа подъ измокшимъ платьемъ, они начали подыматься на противоположный берегъ.

Они молчали, потому-что приближались къ таинственнымъ работникамъ.

Путь былъ почти-отвѣсный и скользкій; они подвигались съ трудомъ, стараясь не производить никакого звука.

— Это должно быть тутъ, Зеленый-Колпакъ! говорилъ надъ ихъ головами Питуа.

— Когда я былъ въ артиллеріи, отвѣчалъ Малу: — лучше меня никто не наводилъ пушки… еслибъ мы не бѣжали, я теперь вѣрно былъ бы капитаномъ… Ужь будетъ хорошо, отвѣчаю… прямо, какъ по ниточкѣ! мальчикъ разлетится на три тысячи кусочковъ…

Братья были уже не болѣе, какъ въ тридцати футахъ отъ работавшихъ и могли различать всѣ ихъ движенія.

Они остановились — сердца ихъ замерли…

Прямо подъ фонаремъ, висѣвшимъ на веревкѣ, увидѣли они родъ мортиры, прикрѣпленной къ выдавшемуся камню.

Работники держались также на канатахъ, прикрѣпленныхъ къ верху стѣны. Они были въ такомъ мѣстѣ, гдѣ ни одна человѣческая нога не могла спуститься безъ особой помощи.

Фонарь отбрасывалъ блѣдный свѣтъ вокругъ туаза на два, и освѣщалъ сѣрую стѣну. Вверху былъ глубокій мракъ.

— Понимаете теперь? сказалъ Отто тихимъ голосомъ.

Гётцъ и Альбертъ мѣрили глазами разстояніе, раздѣлявшее ихъ отъ работниковъ; они стояли, какъ громомъ пораженные, и не отвѣчали.

— Готлибъ писалъ!.. продолжалъ Отто: — Францъ долженъ держать фитиль, и теперь, можетъ-быть, онъ уже на своемъ мѣстѣ!.. Во всякомъ случаѣ извѣстно, гдѣ онъ остановится… и на это мѣсто, конечно, наведена пушка.

— Ну, живѣй, дядя Іоганнъ! закричалъ Малу, какъ-бы дополняя объясненіе: — давай колбасу, я привяжу ее какъ слѣдуетъ… пусть Франтикъ заваритъ себѣ послѣдній супъ… вотъ умора-то будетъ!

Братья снова начали подниматься, еще футовъ пятнадцать они могли ползти съ помощію своихъ кинжаловъ; но поднявшись на маленькую площадку, на которой можно было стоять прямо, увидѣли, что дальше идетъ отвѣсная стѣна!

На этомъ самомъ мѣстѣ они исчезли въ ночь Всѣхъ-Святыхъ въ 1824 г., когда, увы! опоздали на помощь сестрѣ своей Маргаритѣ…

Отто приподнялся на носки и ощупывалъ камень, выставлявшійся надъ его головою.

— Надо взлѣзать! сказалъ онъ.

У Альберта и Гётца руки опустились.

Уже двадцать лѣтъ, какъ, они не видѣли этого мѣста, и въ памяти оно представлялось имъ не такимъ недоступнымъ, какъ теперь.

Надо было имѣть крылья…

— Войдемъ, сказалъ Альбертъ: — если Францъ на стѣнѣ, мы найдемъ его!

— Нашъ потаенный путь слишкомъ-дологъ, отвѣчалъ Отто сдавленнымъ отъ ужаса голосомъ: — а какъ знать, осталась ли еще минута!.. Надо взлѣзать наверхъ.

Въ это время раздался голосъ Малу:

— Гей! дядя-Фрицъ! верти колесо!.. дѣло слажено.

Надъ стѣной раздался пронзительный, пискливый звукъ; работники начали медленно подниматься.

— Верти! верти! скорѣй, дядя-Фрицъ! говорилъ Барсукъ шутливымъ и вмѣстѣ боязливымъ голосомъ: — у меня безъ двухъ минуть восемь часовъ, а я не хочу, чтобъ подложили огонь, пока мы не будемъ наверху!

— Двѣ минуты, повторилъ Отто, съ возрадовавшейся, бодростью: — если Богъ поможетъ, то времени слишкомъ-довольно!

Онъ вытащилъ Гётца на площадку и поставилъ его прямо подъ мортирой.

— Сдержишь ты насъ обоихъ, братъ? сказалъ онъ.

— Постараюсь, отвѣчалъ Гётцъ.

— Лѣзь, Альбертъ! продолжалъ Отто.

Албертъ повиновался.

Гётцъ стоялъ твердо; но онъ былъ такъ-далеко отъ выставлявшагося въ этомъ мѣстѣ камня, что не могъ на него опереться.

— Достаешь ты до карниза? спросилъ Отто, когда Альбертъ взлѣзъ на Гётца.

— Достаю, отвѣчалъ Албертъ: — и эта проклятая мортира не больше, какъ фута на три отъ меня!.. Эхъ еслибъ можно! еслибъ можно было!..

Онъ дрожалъ отъ волненія, забывъ, что ноги его стояли на плечахъ Гётца.

— Стой крѣпче, братъ, сказалъ Отто послѣднему: — ты, Альбертъ, схватись за карнизъ и не шевелись.

Онъ перекрестился и произнесъ имя сестры Маргариты, какъ призываютъ имена святыхъ.

На площадкѣ царствовало глубокое молчаніе.

Гётцъ почувствовалъ на плечахъ удвоившуюся тяжесть: — колѣни его дрожали; сердце перестало биться.

И ни луча, который бы освѣтилъ ихъ! ни нитки, которая бы могла поддержать!..

Холодный потъ выступалъ на вискахъ Отто. Онъ медленно подымался по дрожавшимъ членамъ братьевъ.

Гётцъ стоналъ отъ тяжести: — руки Альберта судорожно цѣплялись за скользкій камень; Отто забылъ о пропасти и не упадалъ духомъ…

— Скорѣй, Отто! говорилъ Гётцъ, подавленный не столько тяжестью, сколько страхомъ рѣшительной минуты: — я слабѣю!

Отто становился колѣномъ на плечо Алберта: живая лѣстница заколебалась подъ нимъ.

Онъ поднялъ руки и, схватившись за камень, прицѣпился въ ему изо всей силы; потомъ повисъ на рукахъ и поднималъ уже ногу на камень.

Гётцъ вздохнулъ свободнѣе.

Отто искалъ въ потьмахъ колбасы, про которую говорилъ Молу — и не нашелъ; въ торопяхъ, онъ оперся обѣими руками на края отверстія мортиры; которая, скрипя, повернулась на оси своей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ другой стороны рва также замѣтили свѣтъ, блуждавшій по стѣнѣ.

Зоркіе глаза различили бы двѣ человѣческія фигуры, висѣвшія между небомъ и землею.

Больше ничего нельзя было разобрать.

Предполагали, что устроивается какая-нибудь дивная штука для фейерверка.

И потому глаза всѣхъ устремлены были преимущественно на это мѣсто; когда фонарь поднялся, уже ничего не было видно; но зрители боялись отвесть глаза и смотрѣли въ темноту, откуда, вѣроятно, посыплятся огненныя чудеса.

Хотя время было холодное, и февральскій вѣтеръ нисколько не смягчился для торжественнаго случая, но вокругъ рва гуляло безчисленное множество народа.

Гости привилегированные, оставивъ теплыя залы, правда, немножко дрожали подъ деревьями аллеи; но, въ сущности, они приняли благоразумныя предосторожности противъ холода. Кавалеры застегнули до верху свои парижскія пальто; дамы закутались въ нѣжные мѣха и надѣли на свои большія и маленькія ножги вновь-изобрѣтенныя галоши, чрезъ которыя не слѣдовало проходить сырости.

Гости втораго порядка, гораздо-многочисленнѣйшіе, пріѣхавшіе изъ сосѣднихъ городовъ, гдѣ остановились на квартирахъ, старались смѣшаться съ героями праздника и подвигались какъ-можно-ближе къ почетнымъ мѣстамъ; нѣкоторые даже, пользуясь мракомъ, насильно занимали кресла, приготовленныя для значительныхъ акціонеровъ.

(Не надо забывать, что дѣло шло все-таки объ акціяхъ на сто-восемьдесятъ мильйоновъ).

Наконецъ, по опушкѣ сосѣдняго кустарника бродила другая толпа гостей, совершенно-неприглашенныхъ.

То были граждане Эссельбаха, Обергбурга и др., съ ихъ семействами, окрестные крестьяне и старые блутгауптскіе фермеры.

Гости перваго класса носили въ сердцѣ мысль объ обществѣ; ихъ угощали по-царски и обѣщали огромныя выгоды: они не могли нахвалиться честностью банкировъ, которые умѣли сдѣлать такое благородное употребленіе изъ своего капитала.

Въ этомъ отношеніи и Предмѣстье Сен-Жерменское и Шоссе-д’Антенъ и Предмѣстье Семт-Оноре были одинаковыхъ мнѣній.

Люди историческіе, — а такихъ было тоже довольно, — милостиво снисходили на предложеніе утроить свои капиталы. Пары и избирательная палата, бывшіе въ полномъ комплектѣ, съ трогательнымъ единодушіемъ обѣщали содѣйствовать.

На этомъ семейномъ праздникѣ, конечно, не было духа партій: тутъ можно было съ удовольствіемъ замѣтить, что аристократы и демократы способны понимать другъ друга, когда дѣло дойдетъ до желѣзныхъ дорогъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надо умѣть смягчать запальчивость мнѣній для блага родной земли; а кто отвергнетъ пользу желѣзныхъ путей?

Не совершенно-одинаково думали гости второклассные; но въ ихъ мнѣнія вкрадывалась зависть. Кромѣ Англичанъ, купившихъ билеты за неистовыя цѣны, тутъ были большею частью львы сомнительнаго свойства, люди праздные, упрямые поклонники изящества — словомъ, люди второстепенные.

Признавая праздникъ великолѣпнымъ, они говорили о приманкахъ, уловкахъ, сѣтяхъ, подкопахъ…

Что касается до природныхъ Вюрцбургцевъ, тѣ заходили еще дальше.

Воспоминаніе о знаменитомъ родѣ Блутгауптовъ, погибшемъ за двадцать лѣтъ назадъ, было неизгладимо.

Забыли только одно, именно: что послѣдній графъ былъ человѣкъ слабый и ничтожный.

Всѣ прочіе Блутгаупты съ незапамятныхъ временъ были истинно-великіе владѣльцы — кроткіе къ слабымъ, строгіе къ сильнымъ, великодушные, добрые, благотворительные…

И такъ несчастливы!…

Говорили объ Ульрихѣ, павшемъ отъ неизвѣстной руки; говорили о трехъ незаконныхъ дѣтяхъ Блутгаупта, юношахъ-герояхъ…

Съ ними связано было странное повѣрье; имена ихъ произносились тихимъ, таинственно-дрожащимъ голосомъ.

Участь ихъ рода тяготѣла и надъ ними. Долго говорили о ихъ странныхъ похожденіяхъ, гордой отвагѣ, о томъ, какъ они переодѣвались, какъ побѣждали опасности, какъ таинственно исчезали.

И число этихъ приключеній не могло увеличиться: уже годъ, какъ тяжелыя двери Франкфуртской тюрьмы затворились за ними!

Не видать больше ни благороднаго Отто, ни прекраснаго Альберта, при имени котораго такъ сильно бились женскія сердца, ни веселаго Гетца.

Изъ-за двойныхъ желѣзныхъ дверей Франкфуртской тюрьмы еще никто не выходилъ: Отто, Альбертъ и Гётцъ будутъ жить за ними до смерти!

О! какъ ненавистны скупые торгаши, заступившіе ихъ мѣсто! Великолѣпный праздникъ былъ для туземцевъ кровавымъ сарказмомъ.

Теперь Гельдбергь бросаетъ не добромъ нажитое золото; но вчера онъ тиранилъ своихъ бѣдныхъ фермеровъ и завтра потребуетъ отъ нихъ расплаты за свою безумную роскошь.

Когда Богъ хочетъ жестоко наказать страну, онъ убиваетъ ея истинныхъ владѣльцевъ и ставить торгашей на ихъ мѣсто.

Но развѣ не говорили, — кто старше двадцати-пяти лѣтъ, тотъ помнитъ, — что послѣдній Блутгауптъ не умеръ?

Развѣ не говорили о ребенкѣ, первый крикъ котораго вызвалъ послѣднюю улыбку на лицѣ прекрасной графини Маргариты, — о сынѣ, котораго небо даровало подъ старость графу Гюнтеру, и котораго злые блутгауптскіе служители прозвали сыномъ дьявола?..

Кто знаетъ? Провидѣніе иногда долго терпитъ неправду…

Съ-тѣхъ-поръ, уже ничего не слышно было объ этомъ бѣдномъ ребенкѣ, невидавшемъ ни отца, ни матери.

Но не теряли надежды.

Были старики, которые, крестясь, говорили, что красные-люди, три духа, стерегшіе судьбы Блутгауптовъ, иногда не являлись на землѣ по двадцати-одному году, и просили Бога дожить послѣдній годъ, въ который, безъ сомнѣнія, случится много чудеснаго.

Въ Вюрцбургскихъ-Горахъ еще слушаютъ стариковъ, и потому… ждали.

Среди черной ночи, окружавшей теперь старый замокъ, крестьяне невольно впадали въ суевѣрныя германскія грёзы.

Отъ развалинъ старой деревни до площадки замка, только и говорили о тайныхъ судьбахъ блуттауптскаго рода; вездѣ толковали о трехъ красныхъ человѣкахъ.

Въ темнотѣ, эти таинственныя легенды возбуждали еще большій интересъ и приливали все ближе и ближе къ замку; изъ толпы крестьянъ переходили онѣ къ второкласснымъ посѣтителямъ, а второклассные посѣтители, перелѣзая черезъ загородки, заносили ихъ въ центръ общества.

И мѣсто было удобное, и время благопріятное: надо же чѣмъ-нибудь заняться въ ожиданіи фейерверка.

Уже двѣ недѣли, какъ гости собрались въ замкѣ. Было много намековъ, и каждый хоть мелькомъ, слышалъ о трехъ блутгауптскихъ демонахъ. Любопытство давно было возбуждено. — Всѣ эти Парижане, какъ Алкивіады, мѣняются, перемѣняя мѣсто; подъ сѣнью Пантеона они скептики и ни чему не вѣрятъ; въ дали, въ глуши они дѣлаются романтиками.

Имъ страшно ночью на пустынныхъ тропинкахъ; крикъ совы ускоряетъ біеніе ихъ пульса; никогда не учась, съ перваго раза способны они надумать такихъ ужасовъ, что и сама Анна Радклейфъ перепугалась бы.

Они были въ самой глубинѣ Германіи. Туманная поэзія проникала въ нихъ вмѣстѣ съ воздухомъ, которымъ они дышали. И какая прекрасная ночь для разговоровъ о печальныхъ предметахъ: высокія деревья качаетъ вѣтеръ; небо одѣто трауромъ, и древній замокъ рисуется во мракѣ!

— Такихъ прекрасныхъ преданій вы не найдете въ домахъ мелкихъ людей, говорила маркиза Ботраверъ, опираясь съ удовольствіемъ на руку Авеля. — У меня въ замкѣ, въ Пикардіи, есть также невѣроятныя исторіи.

Для большой барыни это могло быть и нескромностью; но Авель принялъ эти слова за лестную для себя любезность.

— Вы знаете, сказалъ онъ: — что всѣ эти легенды собственно не относятся къ намъ, Гельдбергамъ… Это все о Блутгауптахъ… Но мы были въ близкомъ родствѣ съ Блутгауптами.

— Два рода, достойные другъ друга, сказала маркиза. — Да въ чемъ же собственно состоитъ исторія объ этихъ трёхъ красныхъ?..

Граоиня де-Тартари, развалина имперіи, вдова знаменитаго воина и родная тётка благодѣтеля лошадинаго рода, спрашивала о томъ же доктора Хозе-Мира.

Хорошенькій львенокъ опернаго балкона обращался съ этимъ вопросомъ къ г-жѣ де-Лорансъ, которая, бѣдняжка, была очень-печальна, потому-что у нея умиралъ мужъ.

И вездѣ было то же. Мирелюнъ бился до кроваваго пота, поясняя легенду пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ, Атенаизѣ Шокаръ, у которой, говорили, было семь шифровъ за успѣхи въ наукахъ.

Водевилистъ Фисель боролся съ тяжелымъ разумѣніемъ огромной супруги значительнаго торговца изъ Улицы-Лафитъ, у котораго онъ обѣдалъ каждую недѣлю.

Когда торговля покровительствуетъ искусствамъ, для нея все ни-по-чемъ!

— Вы, графиня, говорилъ Мира своимъ важнымъ, мѣрнымъ голосомъ: — такъ образованны, что поймете меня съ перваго слова.

Военная вдова почти умѣла читать, и, при достаточномъ стараніи, подписывала свое имя довольно-четко.

— Какъ вамъ извѣстно, продолжалъ докторъ: — эти вещи, въ строгомъ смыслѣ слова, не суть историческія… а между-тѣмъ, гербъ графовъ Блутгауптовъ, который вы вѣрно замѣтили въ одной изъ залъ, кажется, подтверждаетъ странныя преданія… Это оружіе à enquerre, — простите, графиня, за техническое выраженіе…

— Мы это знаемъ, докторъ, гордо возразила вдова героя: — у насъ, слава Богу, гербовъ — хоть продавай, и мой сынъ охотно бы нарисовалъ гербъ на своей шляпѣ.

— На этомъ гербѣ, продолжалъ докторъ: — три головы съ разинутыми пастями!..

— Фи! вскричала графиня съ негодованіемъ: — можно ли говорить о такихъ пустякахъ!..

— Увѣряю васъ, сударыня, разсказывалъ поодаль молодой Гельдбергъ: — я позволилъ себѣ сказать, что эти три красные человѣка были три Блутгаупта, отличившіеся, во время крестовыхъ походовъ, противъ Сарацинъ… Простой народъ разсказываетъ, чуо, въ воздаяніе за ихъ подвиги, Богъ позволилъ имъ по смерти приходить иногда на землю…

— И кто-нибудь видѣлъ ихъ? спросила маркиза де-Ботраверъ.

— Какъ, кто-нибудь?.. Вы найдете здѣсь сотню людей, которые встрѣчались съ ними лицомъ-къ-лицу… Да вотъ, Гертъ, — знаете, этотъ старый конюхъ, который теперь ходитъ за королевой Викторіей съ-тѣхъ-поръ, какъ она захворала?.. Ну, онъ видѣлъ, въ ночь на Всѣхъ-Святыхъ, трехъ человѣкъ въ огромныхъ, красныхъ, какъ огонь, мантіяхъ: они скользнули подъ стѣнами замка и въ сумерки ушли въ землю…

— Какъ это наивно, граціозно, прелестно! сказала маркиза. — Ахъ, Германія!..

Авель обдумывалъ сильную любезность.

— Германія имѣетъ своихъ выходцевъ съ того свѣта, отвѣчалъ онъ: — Англія своихъ лошадей, Страсбургъ — пироги, Бордо — свое вино, Пекинъ — свой фарфоръ; но Парижъ, прибавилъ онъ съ важнымъ удареніемъ: — Парижъ имѣетъ своихъ прекрасныхъ женщинъ!..

— Я бы желалъ быть поэтомъ, декламировалъ, между-тѣмъ, Мирелюнъ, нѣжно сжимая руку Атенаизы Шокаръ: — и такъ-какъ этотъ сюжетъ вамъ нравится, то я написалъ бы для васъ однихъ балладу.

Щеки Атенаизы сдѣлались багровѣе мантіи красныхъ людей.

— Если мы ихъ увидимъ!.. прошептала она, дрожа всѣмъ тѣломъ: — о! какъ я испугаюсь!

— Чтобъ подойдти къ вамъ, сударыня, сказалъ отважный Мирелюнъ: — они должны будутъ перейдти черезъ мой трупъ!..

— Наконецъ, скажите же, говорила дородная супруга значительнаго торговца: — такіе ли же они люди, какъ вы и я, господинъ Амабль?

— И да и нѣтъ, отвѣчалъ Фисель: — впрочемъ, все это не ново… Я могу вамъ указать на многія сочиненія… Я, который говорю съ вами, я самъ представилъ на театрѣ Комической-Оперы, когда онъ былъ тамъ, гдѣ теперь биржа, большое сочиненіе въ трехъ дѣйствіяхъ…

— Но, наконецъ, вы вѣрите этому, вы?

— Пфе! это удается и не удается, сказалъ водевилистъ: — Фантастическое истерлось!.. Нужны бѣдствія и слезы… публика становится все черствѣе и черствѣе.

— Все равно, сказала толстая дама: — а я бы дорого дала, чтобъ увидѣть это.

— Я не говорю, отвѣчалъ Фисель: — талантливый актёръ и хорошія декораціи…

Условный часъ приближался; еще нѣсколько минутъ оставалось до сигнала.

Но этотъ предметъ разговоровъ, распространившійся какъ зараза, чрезвычайно ослабилъ общее нетерпѣніе. О фейерверкѣ уже не думали; всѣхъ занимали три красные человѣка.

Толки росли, предположенія путались и сцѣплялись; многія дамы, любительницы чудеснаго, думали, что, для полнаго праздника, Гельдберги должны предъ отъѣздомъ представить трехъ красныхъ людей. Дѣйствительно, неловко было воротиться въ Парижъ, не видавъ никакого призрака!

Мимоходомъ., кавалеръ Рейнгольдъ, шедшій съ виконтессой д’Одмеръ и Денизой, остановился подлѣ Сары.

— Какъ тянется эта четверть часа! сказала она.

— Терпѣніе! отвѣчалъ Рейнгольдъ: — стоитъ подождать.

Сара снова заговорила съ львенкомъ, а Рейнгольдъ продолжалъ говорить пошлости виконтессѣ.

Дениза молчала. Ей какъ-то страшно становилось при мысли, что Францъ будетъ зажигать фейерверкъ.

Во воемъ сборищѣ, можетъ-быть, только она да Жюльенъ д’Одмеръ, тихо бесѣдовавшій съ прекрасной графиней, не говорили о трехъ блутгауптскихъ демонахъ.

Съ башни раздался первый ударъ восьми часовъ.

Это былъ сигналъ; взоры всѣхъ устремились на замокъ.

На Рейнгольда, Мира и г-жу де-Лорансъ — этотъ ударъ произвелъ особенное впечатлѣніе.

Сара быстро оставила руку своего львенка, Рейнгольдъ оставилъ изумленную г-жу д’Одмеръ, а докторъ, уступивъ разсѣянности, весьма-нелестной для графини де-Тартари, оставилъ этапъ древній памятникъ побѣдъ.

Увлекаемые непреодолимой силой, они бросились впередъ и встрѣтились у загородки.

На двѣ или на три секунды всѣ разговоры были прерваны.

Свѣтъ блеснулъ подъ стѣнами; руки доктора, кавалера и г-жи де-Лорансъ соединились въ тѣни; они не говорили, не дышали… Свѣтъ быстро описалъ кривую линію, и дюжина огненныхъ фонтановъ брызнули во всѣхъ направленіяхъ, чертя въ воздухѣ блестящія линіи.

Одна изъ этихъ линій опускалась прямо ко рву; когда она достигла своей конечной точки, раздался сильный грохотъ.

Охолодѣвшія руки соумышленниковъ сжались.

VIII.
Фейерверкъ.

Выстрѣлъ раздался и повторился эхомъ замка и лѣса.

Какъ-будто отъ удара волшебнаго жезла, мракъ исчезъ, и толпа, собравшаяся вокругъ замка, освѣтилась. Знакомый всѣмъ пейзажъ представился въ новомъ, странномъ цвѣтѣ. Ночь, отступившая на минуту, окружала картину какъ бы огромной стѣной…

Надъ головами, небо окрасилось въ темный пурпуръ; замокъ, пылавшій съ низу до верху, исчезъ за огненнымъ дождемъ, который тысячами искръ падалъ, подымался и опять опускался. Казалось, фонтаны огненной влаги били миріадами трубъ, разбрасываясь, мѣшаясь въ летучемъ вихрѣ. Цвѣта измѣнялись; густой, но свѣтлый дымъ переливался тысячами оттѣнковъ.

Пурпуръ боролся съ лазурью и отбрасывалъ кровавый отсвѣтъ на обнаженныя вѣтви деревьевъ; подымались зеленоватыя облака, медленно переливаясь то въ изумрудъ, то въ горючее золото. То былъ роскошный хаосъ, гигантскій пожаръ, невыразимо-торжественное смѣшеніе движущихся тѣней и лучезарнаго свѣта.

Въ первую секунду только и слышны были взрывы ракетъ, сопровождавшіеся гуломъ эха.

Потомъ — въ шумной толпѣ поднялся крикъ. Тысячи голосовъ съ таинственнымъ страхомъ повторяли:

— Вотъ они! вотъ они!..

Трое соучастниковъ, блѣдные, стояли впереди. Они не говорили: «вотъ они!» но «вотъ она!»

И на ихъ лицахъ видно было невыразимое оцѣпенѣніе.

Глаза ихъ были устремлены не туда, куда смотрѣли всѣ прочіе: они смотрѣли въ ту сторону, гдѣ Францъ долженъ былъ зажечь фитиль, который подведенъ былъ къ мортирѣ, устроенной Питуа и Малу у подножія укрѣпленій.

Малу былъ когда-то артиллеристомъ; орудіе, конечно, наведено было мѣтко, и Францъ долженъ былъ исчезнуть отъ выстрѣла въ самую великолѣпную минуту фейерверка.

Г-жа де-Лорансъ, Рейнгольдъ и Мира не вѣрили глазамъ своимъ; орудіе произвело свой эффектъ; среди хлопанья ракетъ они слышали полный, громовый выстрѣлъ, — и, сквозь первыя облака дыма, видѣли Франца, стоявшаго на своемъ мѣстѣ, — Франца цѣлаго и невредимаго, Франца, улыбавшагося и раскланивавшагося издали собранію.

Развѣ магическій панцырь защищаетъ эту грудь?

Они смотрѣли. Вокругъ нихъ шумѣла толпа; всѣ бросились впередъ, платформа наполнилась народомъ.

Приглашенные перваго класса, второстепенные и крестьяне — все смѣшалось на луговинѣ съ задняго фасада замка. Волненіе становилось сильнѣе и сильнѣе.

Со всѣхъ сторонъ повторяли:

— Вотъ они! вотъ они!

— Три красные человѣка!!!

Сара, Рейнгольдъ и докторъ теперь были позади, и мало-помалу остались одни съ фан-Прэттомъ и Маджариномъ.

Они, наконецъ, перестали смотрѣть на Франца и искали причины волненія.

Сара первая вскрикнула и, поднявъ руку, протянула ее къ тому мѣсту, гдѣ прикрѣплена была мортира. Мира и Рейнгольдъ стояли неподвижно, разинувъ рты.

Огненные каскады падали съ верху стѣнъ и образовали въ этомъ центральномъ мѣстѣ какъ-бы пламенную раму.

Среди этой огненной рамы, на которую нельзя было долго смотрѣть, не зажмурившись, гордо, въ надменно-угрожающей позѣ, стояли три высокіе человѣка, совершенно-похожіе другъ на друга, въ длинныхъ красныхъ плащахъ. Окружавшій ихъ движущійся огонь придавалъ имъ неестественные размѣры.

Толпа все-еще повторяла имена трехъ красныхъ; нѣкоторые изъ приглашенныхъ старались представиться скептиками и говорили, что это приготовленное явленіе и составляетъ принадлежность фейерверка. Но большая часть дрожала отъ невольнаго, постепенно-увеличивавшагося страха.

Огненный дождь пересталъ; наступилъ короткій антрактъ. Тѣнь снова охватила лѣсъ, кусты, поля и замокъ.

Всѣ въ-полголоса говорили о трехъ красныхъ человѣкахъ, и не сводили любопытныхъ глазъ съ того мѣста, гдѣ они должны были снова явиться при первой вспышкѣ.

Показался огонь и разлился алмазами по стѣнамъ замка и укрѣпленій. Все было иллюминовано, ясно, свѣтло; между-тѣмъ жадные взоры напрасно искали трехъ огромныхъ призраковъ. Они исчезли.

Подъ ними была пропасть; а къ верху подымалась неприступная стѣна укрѣпленія.

Надо было, чтобъ земля раздалась у нихъ подъ ногами и приняла ихъ въ свои нѣдра.

Дивно веселились у Гельдберговъ. Это не то, что у торгашей, у которыхъ скупость постоянно борется съ тщеславіемъ, которые, разославъ тысячи приглашеній, морятъ голодомъ и жаждой несчастную толпу гостей.

Все было устроено, какъ слѣдуетъ; скука не могла прорваться сквозь рядъ искусно-сцѣпленныхъ удовольствій. Каждый день было что-нибудь новое, великолѣпнѣе вчерашняго.

Всѣ были довольны; никто не думалъ торопиться отъѣздомъ, успѣхъ былъ совершенный, такой совершенный, что литературные зародыши, маленькіе сварливые люди, которые все бранятъ — у Гельдберговъ ѣли, пили и молчали, а въ короткія досужія минуты даже начинали писать диѳирамбы въ честь амфитріоновъ.

Но блистательное торжество не нуждалось въ ихъ возгласахъ. Его торговая цѣль съ самаго начала была вполнѣ достигнута, и въ Европѣ ни одинъ торговый домъ не пользовался такимъ кредитомъ, какъ домъ Гельдберга.

Конечно, въ числѣ приглашенныхъ были маклеры, долженствовавшіе дѣйствовать и говорить въ пользу дома. Но это были не обыкновенные агенты, которые подогрѣваютъ предпріятія на биржахъ, — тутъ дѣйствовали люди большаго свѣта, люди значительные, — маклеры, предки которыхъ управляли провинціями и одерживали побѣды.

И если бъ вы знали, что такое подобный маклеръ! Одинъ стоитъ десяти обыкновенныхъ…

Они ростутъ сплошь въ двухъ благородныхъ предмѣстьяхъ; у нихъ для заслуженныхъ знаковъ отличій мѣста не достаетъ на груди.

Они — иногда графы, маркизы; — несчастныя времена оставили ври нихъ два или три замка, но весьма-мало избъ.

Въ нашъ свинцовый вѣкъ всѣ должны работать, чтобы заработать, и самое пріятное изъ ремеселъ, изобрѣтенныхъ нашей цивилизаціей, это, безъ сомнѣнія, ремесло банкирскихъ крикуновъ.

Съ этимъ ремесломъ, безъ предразсудковъ, всякій получитъ четыре, пять тысячъ экю въ мѣсяцъ; а никакой герой не выработаетъ больше двадцати тысячъ франковъ въ годъ.

Большая разница!

Графъ или маркизъ, конечно, не забылъ о славѣ своихъ предковъ; но, вмѣсто того, чтобъ поддерживать ее, онъ пользуется ею.

Надо же и изъ нея извлечь какую-нибудь пользу!

Гельдбергъ, какъ всѣ сильные торговые доны, умѣлъ набрать порядочное количество такихъ благородныхъ маклеровъ; были между ними мужчины, были и изъ прекраснаго пола.

Но, кромѣ торговыхъ дѣлъ, было довольно хорошаго и дурнаго въ частныхъ дѣлахъ компаньйоновъ. Кавалеръ Рейнгольдъ оставался въ наилучшихъ отношеніяхъ съ виконтессою д’Одмеръ, которая положительно обѣщала ему руку дочери; Жюльенъ былъ безъ ума отъ графини Эсѳири.

Впрочемъ, онъ не совсѣмъ забылъ о таинственной запискѣ, полученной на балѣ Фаваръ, и которая такъ встревожила его за нѣсколько недѣль предъ тѣмъ.

Онъ помнилъ странное извѣщеніе, обвинявшее кавалера Рейнгольда въ убійствѣ его отца, и набрасывавшее вообще подозрительный колоритъ на семейство его невѣсты. Онъ не разъ перечелъ записку и помнилъ наизусть ея содержаніе:

«Сестра твоя выходитъ за убійцу твоего отца, — а ты женишься на дочери…»

Онъ помнилъ сомнѣніе, мучившее его на другой день послѣ опернаго бала, когда въ вчерашней сосѣдкѣ своей онъ готовъ былъ признать графиню Эсѳирь.

Но съ откровеннымъ, пылкимъ сердцемъ Жюльена соединялась слабая воля; онъ любилъ Эсѳирь и употреблялъ всѣ усилія,, чтобъ отдалить отъ себя эти тяжелыя воспоминанія.

Все, что онъ могъ сдѣлать, это — исполнить свое обѣщаніе въ — отношеніи къ тремъ незаконнымъ дѣтямъ Блутгаупта, своимъ дядьямъ. Онъ сказалъ: я ихъ увижу, я узнаю, что они знаютъ о смерти моего отца.

На пути изъ Парижа въ Германію, онъ дѣйствительно остановился въ вольномъ городѣ Франкфуртѣ-на-Майнѣ. Онъ просилъ позволенія видѣть трехъ братьевъ; но братья были въ секретномъ отдѣленіи, и Жюльену отказали въ его просьбѣ.

Для иныхъ цѣлей, г-жа де-Лорансъ, докторъ Мира и кавалеръ Рейнгольдъ, проѣзжая чрезъ Франкфуртъ, просили дозволенія видѣть незаконныхъ дѣтей Блутгаупта.

Можетъ-быть, смутное сомнѣніе уже пробудилось въ нихъ; они хотѣли удостовѣряться… и не были счастливѣе молодаго виконта Жюльена. Впрочемъ, по уваженію, которымъ они пользовались въ Германіи, имъ удалось проникнуть во внутренность тюрьмы, и они удивлялись порядку, въ какомъ она содержится.

Тюремщикъ говорилъ, что онъ еще не помнитъ, чтобъ кто-нибудь когда бѣжалъ изъ Франкфуртскихъ укрѣпленій.

Сара, докторъ и Рейнгольдъ пересчитали стражей и осмотрѣли толщину стѣнъ.

Старый блутгауптскій мажордомъ, Блазіусъ, провелъ ихъ во корридорамъ и показалъ три двери, за которыми заключены были три брата.

Но предъ этими дверьми и должны были прекратиться всѣ изслѣдованія: за нихъ нельзя было проникнуть. Впрочемъ — столько прекрасныхъ замковъ и запоровъ!..

Малютка и ея спутники успокоились.

Успокоилась совѣсть и Жюльена д’Одмеръ. Онъ сдѣлалъ все, что могъ…

Въ замкѣ виконтъ нашелъ Эсѳирь и скоро забылъ все, кромѣ любви ея.

Итакъ, дѣла Гельдберговъ шли какъ-нельзя-лучше. Общій энтузіазмъ увлекъ даже фан-Прэтта и Маджарина Яноса: сто-восемьдесятъ мильйоновъ акцій подписано въ нѣсколько недѣль! Взглядъ самый недальнозоркій увидѣлъ бы такой успокоительный результатъ…

Старый союзъ снова сплотился, и два выбывшіе члена замѣнены новыми: Цахеусъ Несмеръ — барономъ Родахомъ, который, оставаясь въ Парижѣ, аккуратно высылалъ необходимыя для праздника суммы, а Моисей Гельдъ — г-жею де-Лорансъ.

Сара, по-видимому, по-крайней-мѣрѣ, забыла возстаніе доктора и помирилась съ нимъ; а Португалецъ снова сдѣлался рабомъ ея.

Ужь если дѣло зашло о мильйонахъ, такъ нечего возиться изъ какихъ-нибудь ста тысячъ экю!

Особенно, когда эта ничтожная сумма была употреблена на общую пользу. Баронъ Родахъ, въ-самомъ-дѣлѣ, съ удивительною аккуратностію исполнялъ должность кассира; благодаря пріобрѣтеннымъ чрезъ него деньгамъ, кризисъ повелъ къ лучшему, и въ Парижѣ всѣ платежи производились правильно, безостановочно, хотя въ замкѣ Гельдберга также не чувствовали недостатка.

Этотъ баронъ, дѣйствительно, дорогой человѣкъ, и безъ него домъ Гельдберга, можетъ-быть, теперь уже не существовалъ бы!

Можно было принять его въ число компаньйоновъ на мѣсто патрона его, Цахеуса Несмера.

Итакъ, ихъ опять было шестеро; какъ при началѣ этой исторіи — молодой Гельдбергъ оставался внѣ тайнаго союза.

Теперь, какъ прежде, всѣ они ненавидѣли другъ друга, не довѣряли другъ другу и стремились извести человѣка.

Впрочемъ, было различіе между настоящимъ и прошедшимъ; и эти различіе состояло въ отношеніяхъ барона Родаха къ прочимъ собратамъ, изъ которыхъ каждый, кромѣ синьйора Яноса, пытался изъ-подъ-руки заключать съ барономъ особый мирный договоръ.

Г-жа де-Лорансъ, докторъ Мира, Рейнгольдъ и даже прекрасный фан-Прэттъ заискивали въ этомъ человѣкѣ, наводившемъ на нихъ страхъ своимъ энергическимъ могуществомъ.

Въ то же время, всѣ они вмѣстѣ вели заговоръ противъ него; въ сердцѣ каждаго изъ нихъ была инстинктивная ненависть, которую удерживалъ только страхъ сильнѣйшаго.

Что-то говорило имъ, что для общей ихъ пользы необходимо уничтожить барона; но они не смѣли; а еслибъ и осмѣлились, то какъ это сдѣлать?

Между ними и барономъ была какъ-будто крѣпкая стѣна; они дрожали при одной мысли о нападеніи.

Этотъ человѣкъ передъ ихъ глазами доказалъ могущество, переходящее предѣлы воображенія.

Всѣ видѣли, что онъ сдѣлалъ, и никто не могъ объяснить себѣ, какъ онъ это сдѣлалъ.

Когда задача рѣшительно неразрѣшима, утомленная мысль отдаляется отъ нея, и надежда ищетъ убѣжища въ неизвѣстной будущности. Среди настоящихъ успѣховъ, компаньйонамъ непріятна была мысль о баронѣ, и они ждали для него гибели отъ случая. Одинъ только изъ нихъ разсчитывалъ на себя и вызывалъ на битву, да и то не всегда.

Были минуты, когда и синьйоръ Яносъ чувствовалъ слабость и напрасно искалъ своей неукротимой отваги. Его ненависть была стремительна, потому-что онъ былъ оскорбленъ; но страхъ въ немъ былъ сильнѣе, потому-что онъ вѣрилъ въ сверхъестественъ мое.

Онъ сдѣлался мраченъ, молчаливъ и проводилъ дни, блуждая по окрестностямъ стараго замка. Не разъ, въ вечернее время, запоздалый крестьянинъ съ ужасомъ крестился, замѣтивъ въ блутгаунтскомъ лѣсу эту высокую тѣнь, махавшую руками и произносившую невнятныя слова.

Онъ шелъ медленно, опустивъ голову; послѣдніе лучи солнца освѣщали его странный, короткій нарядъ, отъ котораго онъ казался еще выше. Иногда онъ останавливался, закинувъ назадъ красное сукно своего колпака, и протягивалъ впередъ руки, какъ-бы отталкивая страшный призракъ.

Иногда, среди пустой аллей, онъ вынималъ свою саблю, и свѣтлое лезвіе ея блестѣло въ воздухѣ.

Прочіе компаньйоны не старались разсѣивать его мрачнаго расположенія духа и продолжали свое кровавое дѣло.

До-сихъ-поръ, праздникъ достигъ только одной изъ двухъ предположенныхъ цѣлей: кредитъ поднялся на незыблемомъ основаніи; но Францъ былъ живъ.

Съ пріѣзда въ Германію, ни одного дня не прошло въ бездѣйствіи; работали по совѣсти; каждый исполнялъ свою обязанность, Малу, называемый Зеленый-Колпакъ, и Питуа-Барсукъ оба оказали почтенные таланты въ искусствѣ убійства; Фрицъ, пьяный съ утра до вечера, дѣлалъ что могъ.

Самъ несчастный Жанъ Реньйо, послѣ нѣсколькихъ дней бѣгства, проведенныхъ въ лѣсу, въ дикомъ состояніи, наконецъ возвратился, гонимый холодомъ и голодомъ..

Харчевникъ Іоганнъ, шефъ гельдбергскихъ наемщиковъ, принялъ его съ отверстыми объятіями, какъ заблудшую овцу, возвратившуюся къ паствѣ.

Жанъ, не зная самъ что дѣлалъ, оказалъ тамъ-и-сямъ маленькія услуги. Тяжелый туманъ лежалъ надъ его головой; онъ уже не думалъ…

Но, не смотря на всѣ эти усилія, Францъ здравствовалъ всѣмъ на диво.

Два или три ничтожныя паденія, царапина на плечѣ, — вотъ единственный результатъ такого напора силъ.

Предъ нимъ блѣднѣла звѣзда Гельдберговъ. Францъ былъ камнемъ преткновенія для счастливой ассоціаціи.

Дѣйствовать противъ него, какъ думали, прямо, безъ околичностей, было невозможно. Хотя баронъ Родахъ и не успѣлъ выполнить своихъ плановъ въ-отношеніи Франца и поставить его на ногу принца, однако юноша занималъ довольно-блистательное мѣсто въ замкѣ Гельдберговъ.

Гансъ Дорнъ, его парижскій банкиръ, снабдилъ его значительными суммами, особенно по состоянію заимодавца и кредитора, изъ которыхъ одинъ былъ бѣдный продавецъ платья, а другой голый сирота; но ни тотъ, ни другой не считали денегъ.

Впрочемъ, иногда Гансъ Дорнъ и отказывалъ въ требованіяхъ ребенка, какъ онъ называлъ его; только это было не въ деньгахъ. Францу хотѣлось узнать причину внезапной преданности къ нему продавца платья. Онъ разспрашивалъ, выпытывалъ; но ни въ чемъ не успѣлъ.

Впрочемъ, хотя Гансъ Дорнъ и молчалъ, но Францъ видѣлъ въ немъ агента таинственнаго человѣка, котораго онъ зналъ подъ именемъ «нѣмецкаго кавалера», и котораго считалъ или своимъ отцомъ, или посланнымъ отъ отца. Онъ видѣлъ его два раза: на балѣ Фаваръ въ трехъ различныхъ костюмахъ и въ Булоньскомъ-Лѣсу со шпагою въ рукѣ, и живо помнилъ прекрасныя, благородныя черты лица его.

Во Францѣ боролись два чувства: неудовольствіе покинутаго сына и первые порывы страстной нѣжности къ узнанному отцу.

Чѣмъ больше онъ думалъ, тѣмъ глубже укоренялось въ немъ это чувство.

Нѣмецкій кавалеръ былъ безпрестанно у него на умѣ: Францъ думалъ о немъ съ уваженіемъ и любовью, и надѣялся на него.

Это, впрочемъ, не помѣшало Францу пренебречь его совѣтомъ и отправиться въ замокъ Гельдбергъ съ первыми приглашенными, жъ числѣ которыхъ была Дениза.

Францъ не сказалъ о своемъ отъѣздѣ ни Гансу Дорну, ни Гертрудѣ, отъ которой ничего не скрывалъ.

Онъ хотѣлъ ѣхать, а нѣмецкій кавалеръ былъ противнаго мнѣнія. Францъ имѣлъ свои причины думать, что въ крайнемъ случаѣ нѣмецкій кавалеръ могъ бы употребить и силу, чтобъ удержать его отъ поѣздки.

Онъ отправился довольный какъ школьникъ преждевременнымъ отпускомъ; гардеробъ его былъ въ роскошномъ состояніи, кошелекъ полонъ.

Дѣйствительно, это уже былъ не мелкій гельдбергскій комми. Надежда придавала ему особенный вѣсъ, который выказывался еще болѣе при внезапномъ обогащеніи.

Мысль барона Родаха почти-совсѣмъ осуществилась безъ его содѣйствія.

Францъ произвелъ эффектъ въ блестящемъ обществѣ, собравшемся въ замкѣ. Онъ былъ молодъ, хорошъ собою и, какъ надо было думать, богатъ.

Женщины очень занимались имъ и тѣмъ породили къ нему зависть въ мужчинахъ, — а что можетъ быть выше этого для юноши съ новорожденными усиками и львинымъ сердцемъ?

Францъ былъ въ модѣ; надо было измѣнить съ нимъ тактику. Нельзя было просто сторожить его, какъ дичь, и пустить ему пулю въ затылокъ.

Это надѣляло бы слишкомъ-много шума. Все общество пришло бы въ движеніе, и слѣдствій подобнаго убійства нельзя было вполнѣ предвидѣть.

Компаньйонамъ нужно было хитрить; разставили сѣти: Францъ миновалъ ихъ.

Большая часть попытокъ почти удавалась, особенно одна. Однажды вечеромъ, Францъ возвращался въ замокъ блѣдный, окровавленный.

Охотились на кабана, и Францъ въ чашѣ лѣса получилъ рану въ плечо.

Какой-нибудь неловкій стрѣлокъ…

Эта рана доставила ему много чувствительныхъ взглядовъ и усугубила нѣжное вниманіе прекрасной половины общества.

Мало того: въ-продолженіи двухъ или трехъ дней, въ которые онъ долженъ былъ оставаться въ своей комнатѣ, за нимъ ухаживали Ліа Гельдбергъ и Дениза.

Дениза — для Франца, а Ліа — для Денизы.

Пребываніе въ замкѣ сблизило двухъ дѣвушекъ.

Страдавшей Ліи нужна была подруга.

Она не видѣла Отто послѣ счастливой и вмѣстѣ тягостной встрѣчи въ отели Гельдберга. Отто убѣгалъ ея: она сама не знала, почему, при воспоминанія о послѣднихъ минутахъ свиданія съ нимъ, у нея сжимается сердце.

Съ-тѣхъ-поръ не покидало ее какое-что предчувствіе близкаго несчастія.

Она не жаловалась; всѣ страданія замирали у ней въ душѣ; она ничего не говорила о нихъ даже Денизѣ.

Кто видѣлъ ея кроткую, задумчивую улыбку, тотъ могъ подумать, что это одно изъ тѣхъ слишкомъ-счастливыхъ существъ, которыя ищутъ воображаемыхъ несчастій, одна изъ тѣхъ живыхъ элегій, которыя покоятся въ грустныхъ мечтахъ, вызываемыхъ ни произволу. Одинъ Богъ видѣлъ ея слезы.

Дениза разсказывала ей тысячи подробностей счастливой любви, удерживаемой семейными препятствіями. Ліа слушала внимательно, съ участіемъ, и забывала свое горе для радостей подруги, — горе, которое, потомъ, въ уединеніи, становилось еще тяжеле.

Печаль ея никогда не тяготила другихъ; она умѣла улыбаться къ самыя горькія минуты; даже Дениза не подозрѣвала ея душевныхъ страданій.

Денизѣ нельзя было бы одной прійдти къ изголовью Франца; во роль сидѣлки шла къ дѣвушкѣ-хозяйкѣ, и, весьма-натурально, подруга ея раздѣляла съ нею эту обязанность.

То были чудные три дня! Францъ притворялся, чтобъ продлить эти счастливыя минуты.

Какъ бы онъ влюбился въ Лію, еслибъ не любилъ Денизы!

Они говорили; его обычная веселость оживляла эти разговоры; настоящее было прекрасно, будущее обѣщало такъ много; въ цѣломъ замкѣ, исполненномъ праздничныхъ мыслей, не было мѣста, гдѣ бы время шло веселѣе, какъ въ комнатѣ раненнаго.

Всему есть предѣлъ, и для прекраснаго, увы! срокъ самый короткій. Виконтесса д’Одмеръ, можетъ-быть, въ угожденіе кавалеру Рейнгольду, для котораго Францъ представлялся болѣе и болѣе опаснымъ соперникомъ, заставила Денизу прекратить эти продолжительныя бесѣды.

Дениза никогда не ослушалась матери. Въ этой крайности, Ліа сдѣлалась добрымъ геніемъ влюбленныхъ. Ея комната въ замкѣ отдѣлялась отъ комнаты Франца капитальною стѣною; но смежныя окна ихъ выходили на ту луговину, гдѣ мы видѣли зрителей во время фейерверка.

Это былъ задній фасадъ замка. Проходящіе здѣсь были рѣдки.

Францъ садился къ своему окну, Дениза облокачивалась на окно Ліи, и такимъ-образомъ они могли говорить.

Большая комната Франца была съ готическими украшеніями и выходила окнами на поля и на главный дворъ замка.

Онъ лежалъ на большой кровати чернаго дерева, стоявшей на возвышеніи.

На стѣнахъ видны были свѣтлые четвероугольники и надъ ними огромные гвозди, доказывавшіе, что на этихъ мѣстахъ висѣли прежде картины.

По сторонамъ входной двери стояли военные трофеи.

На почернѣлыхъ отъ времени украшеніяхъ виднѣлся гербъ графовъ: въ черномъ полѣ три человѣка.

Мы уже видѣли эти гербы, когда еще на нихъ блестѣла позолота и когда въ длинный ноябрскій вечеръ на нихъ отражался огонь топившагося камина. Мы видѣли длинные занавѣсы кровати, за которыми слышались жалобные стоны…

Францъ былъ въ комнатѣ, гдѣ умерли старый Гюнтеръ Блутгауптъ и прекрасная графиня Маргарита.

Двадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ въ этой самой комнатѣ были убиты графъ Блутгауптъ и жена его; но, кромѣ золотыхъ рамъ, похищенныхъ жадной или завистливой рукой, время ничего не измѣнило.

Вокругъ огромнаго камина мы узнали бы кресла, на которыхъ въ роковую ночь наканунѣ Всѣхъ-Святыхъ сидѣли суровый управитель Блутгаупта, Цахеусъ Несмеръ, толстый физикъ Фабриціусъ фан-Прэттъ и докторъ, Португалецъ Хозе-Мира, приготовлявшій свой жизненный эликсиръ.

Направо стояло высокое кресло съ гербами, обыкновенное мѣсто графа.

Въ амбразурѣ окна, выходившаго на дворъ, мы узнали бы мѣсто, гдѣ пажъ Гансъ Дорнъ и служанка Гертруда разговаривали между-тѣмъ, какъ графиня Маргарита стонала за занавѣсками.

Наконецъ, среди комнаты мы нашли бы на паркетѣ то темное пятно, на которое дрожащей рукой указывала Гертруда пажу, и которое означало то мѣсто, гдѣ три красные человѣка, однажды ночью, вышедъ изъ земли, убили таинственнаго блутгауптскаго гостя, называвшаго себя барономъ Родахомъ.

Въ-теченіе двадцати лѣтъ, густой слой пыли закрылъ роковой слѣдъ; но когда, для праздника, возобновляли замокъ, кровавое пятно обнаружилось.

Маленькая дверца бывшей молельни графини была заперта изнутри и Францъ не зналъ, куда она ведетъ.

Еслибъ по-утру, когда первые лучи солнца освѣщали спавшаго Франца, какой-нибудь вѣрный блутгауптскій васаллъ могъ проникнуть въ эту комнату, то странныя мысли пришли бы ему въ голову.

Не во снѣ ли промелькнули для него двадцать лѣтъ? Это нѣжное, кроткое, улыбающееся сонное лицо, окруженное длинными, свѣтлыми локонами — не Маргарита ли это?…

Маргарита, счастливая, молодая, еще неиспытавшая горечи слезъ?

Конечно, не кавалеръ Рейнгольдъ, и не другой кто изъ умышленниковъ выбралъ для Франца бывшую комнату графини.

Подобныя сближенія тягостны для самыхъ черствыхъ душъ, тутъ нельзя было предполагать ничего, кромѣ случайности.

Комната Ліи была почти такая же, только-нѣсколько меньше отдѣлана зіново. Она также съ одной стороны выходила на поле, съ другой — на внутренній дворъ, на которомъ возвышалась полуразрушенная капелла графовъ.

Дѣвушка сама выбрала эту комнату, и выбрала ее, конечно, потому, что искала уединенія, ибо прочіе члены семейства заняли противоположный флигель замка. Гельдбергъ и его компаньйоны расположились въ комнатахъ Цахеуса Несмера.

Если Ліа дѣйствительно искала уединенія, то ей трудно было найдти что-нибудь лучше: въ сосѣдствѣ съ нею была только комната Франца, отдѣлявшаяся толстою стѣною. Впрочемъ, она была совершенно уединенна и составляла оконечность замка со стороны лѣсовъ, окружавшихъ бывшую блутгауптскую деревню.

Яснѣе, одно изъ ея оконъ было прямо надъ укрѣпленіемъ, гдѣ гельдбергскіе гости, во время фейерверка, видѣли фантастическое явленіе трехъ красныхъ человѣкъ.

Днемъ, Ліа не пользовалась этимъ уединеніемъ. Она должна была слишкомъ-часто являться къ гостямъ; а когда и могла уйдти, не нарушая приличій, то къ ней тотчасъ приходила Дениза.

Но вечеромъ она была одна. Когда залы замка горѣли огнями, въ окнѣ ея виднѣлся слабый свѣтъ.

Въ эти минуты, она была одна. Счастливая Дениза находила Франца среди вечернихъ удовольствій, и уже не нуждалась въ Ліи. Ліа могла запереть свою дверь на замокъ.

Она била такъ далеко отъ праздника, что даже эхо веселаго шума не долетало до нея.

За этой запертой дверью царствовало глубокое молчаніе; предъ окнами пустыя, черныя поля, пустой дворъ, да заунывные порывы вѣтра, который гулялъ подъ сводами старой капеллы.

Все это было очень-печально; но не отъ того сжималось сердце бѣдной дѣвушки.

Едва переступала она за порогъ своей комнаты и затворяла за собою дверь, поддѣльная бодрость ея исчезала. Она садилась, растерзанная, въ ногахъ своей постели, и недавно-улыбавшіеся глаза ея вдругъ заливались слезами.

Она твердила то имя, которое съ такой пламенной радостью произносила, увидѣвъ въ отели отца барона Родаха.

— Отто! Отто!..

Боже мой! за что ей суждено такъ страдать!..

Отто больше не любятъ ея; она помнила его послѣдній взглядъ, въ которомъ ничего не было, кромѣ суроваго состраданія. И съ-тѣхъ-поръ прошло нѣсколько недѣль, а она видѣла его только одинъ разъ, въ среду на первой недѣлѣ поста, когда онъ ходилъ вокругъ отели!

И онъ не вошелъ, и ни слова съ-тѣхъ-поръ!

Она не забыла, какъ омрачилось лицо Отто, когда онъ узналъ, кто ея отецъ… А прежде, бывало, онъ такъ весело встрѣчалъ ее!

Не тайное ли проклятіе тяготѣло надъ именемъ Гельдберга?.. То, что знала Ліа о своемъ возлюбленномъ и его намѣреніяхъ! открывало вредъ нею цѣлый рядъ мыслей; но она съ ужасомъ отвращалась отъ нихъ, не хотѣла догадываться, боясь узнать причину, по которой Отто оставилъ ее.

Иногда (и это были лучшія минуты ея уединенія) она отвергала ненавистныя подозрѣнія. Моисей Гельдъ такой почтенный человѣкъ! Это святой старецъ! патріархъ!..

Отто прійдетъ, Отто любитъ ее! О! она такъ молилась!..

Блѣдныя руки ея сжимались на груди; черные глаза подымались къ небу; слезы высыхали на горячихъ щекахъ.

Она была прекрасна съ этой молитвой; дивное совершенство было въ чертахъ ея, когда она повѣряла свою скорбь Богу, какъ самую чистую, священную жертву. Она была прекрасна, такъ прекрасна, что невольно становилось грустно на душѣ, глядя на нее.

Поэты говорятъ, что слишкомъ-совершенная красота, какъ слишкомъ-сильный геній, есть предвѣстіе несчастья на нашей бѣдной землѣ.

Возвышенный геній и божественная красота, кажется, ошибкой являются въ этомъ неродномъ для нихъ мірѣ; задумчивые и гордые, они проходятъ, тая въ себѣ страданія, и жаждутъ смерти, какъ другіе жаждутъ счастья…

Въ коммодѣ Ліи былъ маленькій ящикъ изъ розоваго дерева, который мы видѣли открытымъ на столѣ, въ лѣвомъ павильйонѣ отели Гельдберга. Въ часы уединенія, Ліа открывала этотъ ящикъ и искала въ немъ утѣшенія перечитывая письма, давно-затверженныя на память, въ которыхъ Отто говорилъ о любви.

Какъ онъ умѣлъ говорить о любви! какъ быстро проникало и душу каждое его слово!

Усталая толпа уже искала сна послѣ забавъ, а Ліа всё еще сидѣла въ своей комнатѣ, и при свѣтѣ лампы перечитывала обожаемыя страницы.

Десять или двѣнадцать первыхъ дней ничто не смущало ея уединенія въ замкѣ. Однажды вечеромъ, она остановилась въ испугѣ на половинѣ письма, лучшаго, самаго любимаго изъ всѣхъ писемъ, въ которомъ Отто у ногъ умолялъ ее любить.

Это было во время великолѣпнаго фейерверка.

Ліа по обыкновенію удалилась, чтобъ Предаться мыслямъ, которыхъ не раздѣляла съ нею толпа посѣтителей.

Она сидѣла спиной къ окну, предъ которымъ горѣли блистательные потѣшные огни.

Въ ту минуту, когда огненные фонтаны исчезли на нѣкоторое время, ей послышался странный шумъ подъ ея ногами. Что-то похожее на тотъ шумъ, который она слышала въ Парижѣ подъ своимъ павильйономъ.

Именно, то же самое; глухіе, медленные шаги раздавались подъ паркетомъ.

Дрожа всѣмъ тѣломъ, она встала. Ослабѣвшія силы ея не могли бороться съ страхомъ.

Въ Парижѣ, она ночью оставляла свой павильйонъ и переходила въ жилыя комнаты; здѣсь нельзя было ждать никакой помощи.

Шумъ слышался нѣсколько секундъ, потомъ все смолкло.

Въ то же время, фейерверкъ снова вспыхнулъ и освѣтилъ укрѣпленія. Отдаленный говоръ толпы теперь уже долеталъ до ушей внимательной Ліи.

И больше ничего.

Но съ-этихъ-поръ, она слышала тотъ же шумъ каждый день и каждую ночь, — не въ одно и то же время, какъ въ Парижѣ, а иногда, передъ свѣтомъ, засыпая отъ утомленія, она вдругъ просыпалась отъ этого непонятнаго шума.

Какъ въ Парижѣ разспрашивала она садовника, такъ и здѣсь обратилась къ старымъ служителямъ замка.

Отвѣтъ былъ тотъ же: ничего не было подъ ея комнатой, которая выходила выступомъ и стояла на каменномъ фундаментѣ.

Между-тѣмъ, это была не игра, воображенія; часто, вмѣстѣ съ шумомъ шаговъ, она слышала какъ-будто тихій голосъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Впрочемъ, вотъ какое преданіе ходило между безчисленнымъ множествомъ другихъ легендъ въ той сторонѣ о древнемъ родѣ Блутгауптовъ.

Знаменитый Черный-Графъ, Рудольфъ Блутгауптъ, тотъ воплощенный дьяволъ, который вредилъ всѣмъ дочерямъ своихъ васалловъ, чрезвычайно уважалъ жену свою, графиню Берту, которая была святая.

Это уваженіе, конечно, не мѣшало графу оставлять свою графиню; и Берта жила въ совершенномъ забвеніи.

Но въ Черномъ-Графѣ было хоть то хорошо, что онъ старался; скрывать отъ жены свое безпутство…

Каждый вечеръ приказывалъ онъ съ шумомъ запирать ворота замка; на башнѣ билъ урочный часъ успокоенія, и сторожевому на подъемномъ мосту приказано, было убиватьп на смерть каждаго, кто покусится выйдти — хотя бы то былъ и самъ графъ.

Говорятъ, что Берта спала покойно, полагаясь на отважнаго сторожа.

Когда сосѣдніе добряки разсказывали ей о ночныхъ похожденіяхъ ея супруга, она лукаво улыбалась и указывала бѣлымъ пальчикомъ на сторожевую башню, гдѣ стояли ночные стражи.

Добрякамъ становилось неловко; но дьяволъ, въ-самомъ-дѣлѣ, ничего не терялъ отъ этого.

Каждый вечеръ, чрезъ часъ послѣ сторожеваго колокола, графъ тушилъ свою свѣчу, чтобъ думали, будто онъ легъ спать.

Вмѣсто того, тихонько отворялъ онъ дверь и, съ четырьмя или пятью конюхами, такими же какъ онъ нехристями, но веселыми гуляками, отправлялся въ капеллу.

Быль подземный ходъ, который начинался гдѣ-нибудь въ самой капеллѣ или въ погребальныхъ склепахъ, и выходилъ неизвѣстно куда.

Въ дополненіе къ этому неопредѣлительному преданію, скажемъ, что подземелье выходило за замкомъ, подъ укрѣпленіемъ, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ наши три пассажира почтовой кареты становились другъ на друга, чтобъ достать мортиру, наведенную на Франца.

Отсюда графъ, съ своими проклятыми конюхами, отправлялся въ сосѣднія деревни, гдѣ цѣлыя ночи проводилъ въ безпутствѣ, и окрестныя дороги были наполнены нищими мальчиками, безъименными дѣтьми графа.

Черный-Графъ умеръ, какъ умираютъ и злые и добрые. На смертномъ одрѣ, онъ покаялся Бертѣ въ своихъ грѣхахъ и открылъ ей потаенный ходъ.

Эта тайна переходила въ родѣ Блутгауптовъ отъ отца къ сыну, и никто, кромѣ ихъ, не зналъ о существованіи подземелья.

Но для предупрежденія безпорядковъ, подобныхъ тѣмъ, какіе производилъ Черный-Графъ, Берта завѣщала, чтобъ каждый разъ, когда старшій въ родѣ, знающій секретъ, женится, водилъ новобрачную въ первую ночь въ капеллу и тамъ, безъ свидѣтелей, ставъ на колѣни предъ гробницею Берты, вручалъ ржавый ключъ отъ подземелья молодой супругѣ.

Этотъ обычай религіозно соблюдался со временъ Берты до Гюнтера, который передалъ ключъ графинѣ Маргаритѣ.

Они умерли оба, и всѣ думали, что тайна о подземельѣ потерями навсегда.

Но, при жизни Маргариты и Гюнтера, старый графъ, ненавидѣвшій и презиравшій незаконныхъ дѣтей Блутгаупта, запретилъ впускать ихъ на дворъ своего замка.

У Маргариты только и было три брата, которыхъ она любила. Робкая и слабая, она не смѣла прямо противиться волѣ мужа; и вотъ — ловчій Клаусъ однажды принесъ тремъ братьямъ пакетъ съ большимъ ржавымъ ключомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ то время, когда Ліа въ первый разъ услышала непонятный шумъ, прервавшій ея чтеніе и напугавшій ее, три брата графини Маргариты, Отто, Альбертъ и Гётцъ, вошли въ замокъ Гельдбергъ тайнымъ ходомъ Чернаго-Графа.

IX.
Пѣсня Гертруды.

Празднества продолжались. За фейерверкомъ послѣдовало большое драматическое представленіе. Первоклассные артисты, приманенные золотомъ, собрались на домашней сценѣ Гельдберга.

Успѣхъ былъ совершенный: пьесы и актёры приняты съ оглушительными рукоплесканіями. Всѣ были въ такомъ пріятномъ расположеніи духа, что даже Triomphe du Champagne et d’Amour, пущенное находчивымъ авторомъ, Фиселемъ, вслѣдъ за большою пьесой, возбудилъ нѣсколько снисходительныхъ браво!

Это былъ второй успѣхъ этой пьесы. Двадцать лѣтъ назадъ, ее дали подъ названіемъ la Bouteille de Champagne, и она была освистана не совершенно.

Ужь двѣ недѣли, какъ гости пировали въ звмкѣ. Двѣ недѣли праздника — весьма-довольно; но время прошло незамѣтно, и почти еще никто не скучалъ.

Впрочемъ, программа истощилась. Чрезъ нѣсколько дней надо было отправляться въ Парижъ, и многіе ужь предчувствовали скорое окончаніе праздника.

Только двѣ вещи поддерживали раззадоренное любопытство гостей: говорили о большомъ маскарадѣ и объ охотѣ съ факелами въ старомъ графскомъ паркѣ.

Балъ долженъ былъ превзойдти великолѣпіемъ все предъидущее. Каждый могъ видѣть приготовленія въ огромной залѣ съ готическими колоннами, гдѣ графы Блутгаупты чинили судъ и расправу.

Эта зала, въ которой, при началѣ нашего разсказа, мы видѣли служителей замка, теперь отдѣлывалась роскошными украшеніями, приноровленными къ античному стилю ея архитектуры.

Что касается до ночной охоты, то главныя подробности ея были опредѣлены напередъ въ неоднократныхъ таинственныхъ засѣданіяхъ. Распорядители праздника, подъ предсѣдательствомъ Авеля и при участіи Мирелюна и Фиселя, были подъ вліяніемъ нѣкоторыхъ страницъ прекрасной книжки Леона Гозлана, въ которой живописно и чрезвычайно-энергически описаны блистательныя черты подобной охоты.

Это была копія, но большая и богатая копія, съ дикою природой Вюрцбурга вмѣсто тощаго цивилизованнаго парка, въ которомъ напрасно старалась заблудиться свита Лудовика XIV.

Фисель, Мирелюнъ и ихъ товарищи этимъ и удовольствовались; Мира, Рейнгольдъ и г-жа де-Лорансъ, не говоря ужь о фан-Прэттѣ и Маджаринѣ Яносѣ, видѣли въ охотѣ еще нѣчто.

Въ крайности, она представляла случай поправить неудачи, и компаньйоны Гельдберга мечтали сдѣлать въ эту освѣщенную ночь такое, чего, конечно, не могли найдти въ фантастическомъ описаніи Гозлана…

Маскарадомъ и охотой должны были заключиться празднества.

Гости болѣе ужь ничего не ждали.

Прошло дня два или три послѣ фейерверка. Не смотря на предосторожности компаньйоновъ, которые распространили слухъ, что странное явленіе Трехъ красныхъ было приготовлено нарочно, — ' гости были не совершенно-спокойны.

Внѣ замка это волненіе было еще сильнѣе; слухи распространялись со всѣхъ сторонъ; старые васаллы графовъ, которыхъ была довольно въ окрестностяхъ, постоянно ждали чего-то сверхъестественнаго.

Кромѣ появленія трехъ демоновъ, еще не забыли, какъ бюрмбургскіе крестьяне съ ужасомъ смотрѣли нѣкогда на свѣтъ, блестѣвшій надъ самой возвышенной сторожевой башней замка.

Этотъ свѣтъ, по общему повѣрью, былъ жизнь стараго Гюнтера и душа Блутгаупта.

Душа Блутгаупта погасла въ ночь на Всѣхъ-Святыхъ въ 1824 году.

Люди достовѣрные говорили, что недавно видѣли слабый дрожащій свѣтъ за позеленѣлыми стеклами старой башни.

Видно, зажигается таинственный огонь! видно оживаетъ душа Блутгауптовъ!

Говорили объ этомъ шопотомъ, вечеромъ. Приверженцы стараго времени надѣялись. Родилось смутное предчувствіе опасностей и побѣдъ..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На дворѣ было холодно, туманно; гости не думали выходить изъ теплыхъ комнатъ.

Одинъ Францъ спустился въ садъ, чтобъ освѣжиться, а можетъ-быть и въ надеждѣ встрѣтить Денизу, за которой теперь виконтесса д’Одмбръ слѣдила безотлучно.

Онъ былъ въ охотничьемъ платьѣ, съ ружьемъ на плечѣ.

Онъ прошелъ по большимъ аллеямъ, заросшимъ высокою травою. Садъ былъ совершенно пустъ; Францъ перелѣзъ, черезъ ветхую рѣшетку и началъ спускаться съ крутой горы.

Онъ шелъ опустивъ голову, забывъ о дичи и о ружьѣ своемъ.

Отъ времени, до времени разсѣянно оглядывался онъ на замокъ, острыя крыши котораго были покрыты бѣлымъ инеемъ.

Онъ не давалъ себѣ отчета въ своихъ впечатлѣніяхъ, посердцу его билось сильнѣе и мечты заходили глубже, когда глядѣлъ онъ на величавый силуэтъ замка.

Невѣдомыя мысли роились въ головѣ его. Онъ думалъ о замкѣ своихъ предковъ; хотя, послѣ отъѣзда изъ Парижа, не случилось ничего, что бы могло оживить его надежды, но онѣ у наго разростались съ каждымъ днемъ.

Человѣкъ, въ которомъ онъ подозрѣвалъ своего отца, былъ Нѣмецъ. Германія, можетъ-быть, его отечество, и мысль его, привыкшая блуждать въ странныхъ грезахъ, невольно сравнивала огромный, рисовавшійся предъ нимъ замокъ съ жилищемъ его родителей.

Какъ, вѣроятно, знатны были прежде эти графы Блутгаупты, когда воспоминанія объ нихъ до-сихъ-поръ такъ живы въ этой сторонѣ!..

Францъ часто разговаривалъ съ туземными жителями; онъ зналъ исторію старинныхъ укрѣпленіи и тысячи легендъ, ходившихъ въ народѣ о старыхъ графахъ.

Нѣтъ наслѣдниковъ для этой славы…

Францъ вздыхалъ и медленно шелъ по первой дорожкѣ, ведшей отъ укрѣпленія къ деревнѣ.

Мечты его становились все грустнѣе и грустнѣе; онъ думалъ о бѣлокурой Нѣмочкѣ, послѣдней графинѣ, умиравшей плѣнницею за этими мрачными стѣнами. Ей не было и двадцати лѣтъ; старики, видѣвшіе ее, говорили со слезами о ея кротости, о ея ангельской красотѣ.

То не мрачная трагедія прежнихъ вѣковъ: едва прошло нѣсколько лѣтъ съ-тѣхъ-поръ, какъ свершилась эта плачевная легенда, и еще много жило очевидцевъ, которые могли разсказать о прекрасной Маргаритѣ и Гюнтерѣ Блутгаупгѣ, этомъ странномъ старикѣ, предавшемся магіи и проводившемъ ночи надъ составленіемъ золота.

Францъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ тропинка, вдругъ измѣнивъ направленіе, огибала заброшенную каменоломню; отсюда онъ увидѣлъ замокъ съ той стороны, гдѣ былъ фейерверкъ.

Надъ низкой стѣной замѣтилъ онъ окно Ліи, — то окно, изъ котораго каждый день улыбалось ему чудное личико Денизы.

Прощайте, мечты и легенды! Лучъ солнца пробился сквозь пасмурный туманъ; все, казалось, оживилось вокругъ Франца; сердце его забилось я надеждой и радостью.

Дениза любитъ его. Это далекое окно казалось ему свѣтлой точкой среди мрачныхъ укрѣпленій.

Восходящее солнце едва виднѣлось въ туманѣ и отражалось на узкихъ окнахъ розовымъ отливомъ.

Окно будто улыбалось ему.

Францъ поднялъ голову; онъ забылъ свою грусть, послалъ рукою поцалуй къ окну и весело продолжалъ свой путь, напѣвая безсознательно любимый куплетъ Гертруды.

Вдругъ онъ остановился: пѣсня его будто повторялась слабо и таинственно внизу, среди орѣховаго кустарника, надъ которымъ еще лежалъ туманъ.

Дорога снова поворачивала, и онъ былъ ужь по другую сторону каменоломни, въ четверти мили отъ замка.

Предъ нимъ направо, въ четырехъ или пятистахъ шагахъ, виднѣлись сквозь туманъ хижины новой блутгауптской деревни; налѣво — только нагроможденные камни, за которыми шелѣ лѣсъ, огибавшій гору и подходившій къ развалинамъ старой деревни и къ обернбургской дорогѣ.

На томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ Францъ, были также большіе, покрытые мхомъ камни, между которыми росли тощія сосны.

Дорожка шла зигзагами по крутому скату; но прямо къ лѣсу вилась маленькая тропинка.

Францъ остановился; на удивленномъ лицѣ его выражались радость и безпокойство.

Пѣсня его повторялась свѣжимъ, молодымъ голосомъ внизу за камнями, подлѣ опушки лѣса. Францу показалось, что это голосъ дочери Ганса Дорна.

Но возможно ли это?

Первый куплетъ кончился руладой, которую такъ хорошо дѣлала Гертруда и отъ которой онъ вздрогнулъ, какъ-будто въ трехъ шагахъ отъ него было хорошенькое личико пѣвуньи.

Онъ наклонился надъ тропинкой и, прислушиваясь, старался разсмотрѣть что-нибудь сквозь туманъ, покрывавшій долину.

Ничего не видно. Среди этихъ, скалъ незамѣтно было и слѣдовъ человѣческаго жилища.

Но до него долетѣлъ и второй куплетъ пѣсни.

Францъ еще прислушался; потомъ не удержался, и изо всей силы запѣлъ припѣвъ.

Все стало тихо; эхо замолкло; Францъ стоялъ середи дороги, неподвижно, съ полураскрытымъ ртомъ, не зная, на яву или не снѣ все это дѣлается.

— Гертруда!.. Гертруда!.. закричалъ онъ.

Отвѣта не было.

Францъ пожалъ плечами; ему стало совѣстно, изъ Германіи звать Гертруду, которая была въ Парижѣ!..

Не смотря на такое заключеніе, онъ, вмѣсто того, чтобъ идти къ новой деревнѣ, началъ спускаться, почти на четверенькахъ, по крутой тропинкѣ.

Солнце подымалось; туманъ исчезалъ мало-по-малу.

Онъ уже сдѣлалъ шаговъ сто между камнями, лежавшими у подошвы горы, какъ слабый крикъ раздался позади его…

— Батюшка!.. батюшка!.. говорилъ знакомый голосъ: — идите скорѣй!.. вотъ г. Францъ.

Францъ быстро обернулся и подлѣ огромнаго камня увидѣлъ домикъ почти одного цвѣта съ скалою, мимо котораго онъ прошелъ не замѣтивъ его.

Гертруда стояла на порогѣ и кому-то махала рукою.

Францъ бросился, и черезъ минуту уже стоялъ между Гертрудою и Гансомъ Дорномъ.

Онъ смѣло пожалъ руку продавцу платья и по обыкновенію громко поцаловалъ Гертруду.

Гансу Дорну было не до того; онъ во всѣ глаза смотрѣлъ на Франца и не могъ насмотрѣться.

При приближеніи юноши, онъ снялъ шляпу и теперь стоялъ съ открытой головой.

— Ну, дядя Дорнъ! сказалъ Францъ: — что это вы, чиниться что ли со мной вздумали?.. Не думалъ я васъ здѣсь увидѣть!..Зачѣмъ вы попали сюда?

На лицѣ продавца платья, видно было смущеніе.

— Я родился въ блутгауптскихъ помѣстьяхъ, отвѣчалъ онъ: — пріѣхалъ повидаться съ своими.

— А посмотрите-ка, батюшка, вскричала Гертруда: — какъ перемѣнился г. Францъ!

Хотя Францъ и исцѣлился совершенно отъ раны, но все еще былъ нѣсколько-блѣденъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, проговорилъ Гансъ Дорнъ: — здѣшній воздухъ ему не годится… и еще слава-Богу, что я, нашелъ его хотя на столько здоровымъ…

Францъ расхохотался и погрозилъ.

— А! дядя Дорнъ! сказалъ онъ: — это стоитъ совѣта!.. Вы, я думаю, не безъизвѣстны о тѣхъ безъименныхъ предостереженіяхъ, которыя я получилъ передъ отъѣздомъ въ Германію.

— Я васъ не понимаю, отвѣчалъ Гансъ.

— Хорошо, хорошо!.. вы человѣкъ скрытный, дядя Дорнъ. Ну, да мы поговоримъ объ этомъ послѣ?.. Вы таки дали мнѣ знать съ вашимъ грознымъ письмомъ отъ нѣмецкаго кавалера; я дрожалъ добрыя десять минуть — не за себя, а за другаго человѣка, про котораго тоже говорилось въ письмѣ… Ха! ха! хорошо придумано!.. Только я, слава Богу, уже не ребенокъ, дядя Дорнъ… и не смотря на таинственныхъ соглядатаевъ, которые справлялись обо мнѣ у привратника каждый вечеръ, вырвался-таки на волю.

— Пріѣхали одни, сказалъ Гансъ Дорнъ: — одни, безъ предосторожностей, среди вашихъ враговъ!..

Францъ пожалъ плечами и оборотился къ Гертрудѣ, которая, улыбаясь, смотрѣла на него.

— Слушайте, вотъ, сестрица, вскричалъ онъ: — честное слово! еслибъ я хотя сколько-нибудь былъ склоненъ къ самоубійству, то могъ бы подумать, что я какой-нибудь наслѣдникъ Блутгауптовъ!..

Еслибъ въ эту минуту Францъ взглянулъ на Ганса Дорна, его поразило бы дѣйствіе, произведенное на продавца платья послѣдними словами.

Гансъ отвернулся; онъ былъ блѣденъ; вѣки его дрожали.

Но Францъ, хотя въ извѣстныя минуты и заносился въ своихъ мечтахъ въ самыя безумныя крайности, теперь упалъ весьма-низко. Онъ думалъ, что сказалъ такую несообразность, на которую нечего и ждать отвѣта.

— Еслибъ у меня голова была еще немного-послабѣе, примолвилъ онъ: — то въ эти три недѣли Богъ-знаетъ что бы изъ меня сдѣлалось!.. Лучшіе друзья мои хотѣли, конечно, отъ чистаго сердца, увѣрить меня, что я окруженъ тайными убійцами!..

Когда Францъ говорилъ это, Гертруда съ изумленіемъ смотрѣла на отца. Волненіе Ганса Дорна при имени Блутгаупта, которое случайно произнесъ Францъ, было для нея значительнымъ намекомъ; до-сихъ-поръ, отецъ ничего не открывалъ ей: тайна не ему принадлежала.

Отъ времени до времени, въ задумчивости, онъ произносилъ слова, которыя рождали въ ней подозрѣніе: но она не знала ничего опредѣлительнаго, и сомнѣвалась.

Имя Блутгауптовъ связано было въ ея памяти съ мыслью о далекой родинѣ и о матери.

Мать ея была, блутгауптскою служанкой, и имя прекрасной графини Маргариты постоянно возбуждало въ ней уваженіе.

Въ послѣднее время, Гансъ Дорнъ не заговаривалъ о прошломъ; но все, что знала Гертруда о родѣ Блутгаунтовъ, представлялось ей въ стройной формѣ чудесныхъ разсказовъ. Она не могла привыкнуть относить къ настоящему эти исторіи, предшествовавшія ея рожденію. То были старинныя преданія, и ей не приходило въ голову связывать ихъ съ настоящимъ.

Только теперь, въ первый разъ, и все еще смутно мелькнуло въ ея головѣ объясненіе загадки.

Мысли ея какъ-будто прояснились; она вспомнила о нѣмецкомъ кавалерѣ, героѣ фантастическихъ разсказовъ Франца, о человѣкѣ, котораго такъ уважалъ ея отецъ.

Кому, кромѣ сына Блутгаунта, могъ такъ слѣпо повиноваться Гансъ Дорнъ?

Ей казалось странно, отъ чего она прежде не догадалась; причина необъяснимой привязанности Ганса Дорна къ юношѣ теперь сдѣлалась для нея понятною.

Она поняла теперь и свою безсознательную привязанность къ Францу, родившуюся съ первой встрѣчи съ нимъ.

Она покраснѣла… Не-уже-ли она въ эту минуту стояла передъ своимъ господиномъ? Этотъ неизвѣстный молодой человѣкъ, который въ первый разъ пришелъ къ нимъ бѣдный, съ просьбою къ ея отцу, — не-уже-ли это былъ наслѣдникъ того славнаго поколѣнія, къ которому она съ-дѣтства привыкла питать глубокое уваженіе?

Не-уже-ли это сынъ графини?..

Въ первую минуту, въ глазахъ ея выразился почтительный страхъ; ей чудилось, что улыбающееся лицо Франца какъ-будто въ сіяніи; потомъ, въ умиленіи, она опустила глаза, потому-что въ сердцѣ у ней, точно такъ же, какъ въ сердцѣ ея матери, было больше любви, нежели уваженія.

Между-тѣмъ, Гансъ Дорнъ старался оправиться. Чѣмъ больше убѣждался онъ въ вѣтренности и безразсудствѣ Франца, тѣмъ сильнѣе опасался довѣрить ему собственную его тайну. Францу нельзя было служить иначе, какъ тайкомъ. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которые, играя съ плутами, открываютъ свои карты.

Францъ не замѣтилъ смущенія Ганса Дорна; а что касается до Гертруды, то онъ не обратилъ вниманія на ея замѣшательство и приписывалъ это радости неожиданнаго свиданія. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ человѣкъ самый безопасный.

— Уѣзжая изъ Парижа, продолжалъ Францъ: — я думалъ, что укроюсь отъ этихъ предостереженій, которыя, конечно, вогнали бы меня въ горячку… Отъ Улицы-Дофине до замка Гельдберга далеко!.. Не знаю, какъ, это сдѣлалось, но извѣщенія и угрозы и тутъ нашли меня… Я встрѣтился здѣсь съ хорошимъ человѣкомъ, — или скорѣе съ полдюжиной добрыхъ людей, которые начали заботиться обо мнѣ еще усерднѣе парижскихъ доброжелателей… такъ-что еслибъ ихъ слушать, мнѣ бы нельзя было шага сдѣлать!..

— Но съ-тѣхъ-поръ, какъ вы пріѣхали въ замокъ, сказалъ Гнасъ Дорнъ: — развѣ съ вами мало было приключеній, которыя оправдали опасенія вашихъ друзей?

— Вы уже знаете мои похожденія? спросилъ Францъ, устремивъ на бывшаго пажа проницательный взглядъ.

— Нѣтъ; я васъ спрашиваю, отвѣчалъ пажъ.

— То-то, дядя Дорнъ! вы, кажется, многое знаете! продолжалъ юноша: — во всякомъ случаѣ — это ничего больше, какъ случаи.

— Случаи… случаи! повторилъ продавецъ платья.

— Разскажите же намъ все, господинъ Францъ, сказала Гертруда въ любопытствомъ и страхомъ.

— Несчастія, сестрица!.. право, не стоить дѣлать такое серьёзное лицо… да я и пересчитать не съумѣю всѣхъ моихъ предполагаемыхъ опасностей… Постойте! Сначала, я едва не погибъ отъ руки моего друга Жюльена д’Одмеръ!

— Брата г-жи Денизы? съ изумленіемъ спросила Гертруда.

— Я ходатай предъ вами за этого бѣднаго виконта, сказалъ Францъ тономъ важной ироніи: — я имѣю поводъ опасаться, что онъ, какъ слѣдуетъ, тоже въ нѣкоторыхъ случаяхъ держитъ мою сторону. — Онъ значительно взглянулъ на Гертруду. — Но по чести и совѣсти, предъ Богомъ и людьми говорю, что онъ не хотѣлъ моей смерти.

— Видите ли, добрые друзья мои, продолжалъ онъ ласково-соcтрадательнымъ голосомъ: — когда захочешь видѣть вездѣ Чудовища, такъ чего-чего не прійдетъ въ голову! Самое простое приключеніе представится ужасной драмой… Мы съ Жюльеномъ просто задумали помѣряться въ фехтованьи. Мнѣ хотѣлось узнать, что пріобрѣлъ я отъ достопамятнаго урока Гризье!.. У Жюльена рапира сломалась… Добрый малый, Малу, который прислуживалъ намъ, подалъ другую рапиру; въ попыхахъ, мы не осмотрѣли ея.

— Въ Парижѣ, кажется, я слышалъ это имя — Малу, сказалъ Гансъ Дорнъ.

— Бѣднякъ страшно перепугался, продолжалъ Францъ: — увидѣвъ, что у меня пошла кровь при первомъ ударѣ… Рапира случайно была отточена…

— Случайно!.. съ горестью повторилъ-Гансъ.

— Боже мой! ну, да… На слѣдующій день, была охота съ собаками… тутъ я встрѣтилъ въ первый разъ доброжелателя, котодой послѣ того слѣдилъ меня какъ дичь… Онъ нашепталъ мнѣ, что меня хотятъ убить и что во время охоты со мною случится несчастіе… Мнѣ дали прекрасное нѣмецкое ружье; я отправился… При первомъ выстрѣлѣ, ружье разорвало.

— Господи!.. и ранило васъ? вскричала Гертруда въ испугѣ.

Гансъ Дорнъ поблѣднѣлъ.

— Даже не оцарапало! подхватилъ Францъ: — а еслибъ и ранило, то чья вина?.. Не запретишь Нѣмцамъ-классикамъ дѣлать плохія ружья!

— Ранили меня на другой охотѣ — за кабаномъ… Я до-сихъ-поръ не могъ добиться, кто бы изъ этихъ господъ такъ уловчился мнѣ въ плечо… Впрочемъ, я самъ былъ виноватъ, потому-что сошелъ съ своего мѣста. Стрѣлокъ, вѣроятно, принялъ меня за звѣря.

Гансъ Дорнъ уставилъ глаза въ землю и нахмурилъ брови. — Гертруда сложила руки.

Францъ съ возрастающею веселостью продолжалъ:

— Когда Парижане пустятся на охоту, у нихъ всегда выйдетъ что-нибудь такое… Но былъ со мною другой случай, котораго бы я и за большія деньги не уступилъ, хотя сильно хочется заплатить вамъ мой долгъ, дядя Дорнъ… У меня всегда было желаніе встрѣтиться какъ-нибудь съ германскими разбойниками, которыми такъ расцвѣчаются зарейнскіе романы и драмы… и какъ-бы вы думали — желаніе мое исполнилось!

— На васъ напали? вскричалъ продавецъ платья.

— Довольно-удачно, отвѣчалъ Францъ: — въ удобное время и въ удобномъ мѣстѣ напали на меня три молодца въ костюмахъ послѣдней моды господъ-бандитовъ.

Гертруда дрожала: такой опасности не приходило ей на умъ.

Гансъ слушалъ, стоя неподвижно; у него сжалось сердце.

— Было уже темно, продолжалъ Францъ, стараясь на этотъ разъ придать разсказу своему интересъ: — это было въ самой глуши лѣса, который идетъ между Эссельбахомъ и Гейдельбергомъ… Я шелъ одинъ куда глаза глядятъ, и думалъ о такихъ вещахъ, которыхъ вамъ, Гертруда, не нужно говорить; а васъ, дядя Дорнъ, онѣ мало интересуютъ.

"Вдругъ, — въ черной, какъ адъ, чащѣ, слышу свистокъ… честное слово, свистокъ!

"Превосходный свистокъ!

"Надо быть очень-молоду, чтобъ не знать, что это значитъ… Останавливаюсь… и страшно, и любопытно.

"О! дивные разбойники, Гертрудочка!.. чудные разбойники, дядя Гансъ!

"Въ черныхъ маскахъ, шляпы съ перьями, за поясами пистолеты, сапоги съ раструбами.

«Я думалъ, что я въ театрѣ, и удивлялся, отъ-чего не было ритурнели, которою обыкновенно возвѣщаютъ выходъ актёровъ…»

Францъ остановился, — Гертруда и Гансъ ждали съ нетерпѣніемъ и страхомъ.

— Ну?.. произнесла наконецъ дѣвушка, едва переводя духъ.

— Ну! печально повторилъ Францъ: — всегда кто-нибудь да помѣшаетъ!.. Съ полдюжины дровосѣковъ завыли нѣмецкую пѣсню… мои бѣдные разбойники разсыпались, не спросивъ у меня даже кошелька… Я бы прибилъ дровосѣковъ!

Гансъ испустилъ продолжительный вздохъ; Гертруда невольно улыбнулась.

— Потомъ, продолжалъ Францъ съ видимымъ сожалѣніемъ: — разъ пять или шесть я ходилъ отъискивати моихъ бандитовъ, но ужь не встрѣчался съ ними… Чортъ возьми, потерять такой случай!..

Гансу Дорну становилось досадно; такая безпечность переходила всякія границы.

— Богъ противъ вашей воли спасъ васъ, вскричалъ онъ: — Онъ ослѣпилъ вашихъ преслѣдователей… потому-что, право, г. Францъ, васъ легко было убить.

— То-то и есть, что за убійцами дѣло стало, возразилъ Францъ: — иначе, мое дѣло было бы ясно… Ну, дядя Гансъ, вы человѣкъ благоразумный, къ чему толковать о такихъ вздорахъ?.. Германскіе разбойники въ Европѣ извѣстны, какъ рейнское вино.

Сначала у Ганса наморщились брови, какъ-будто эти слова усилили тягостное впечатлѣніе; но скоро лицо его прояснилось, по тому-что утѣшительная мысль блеснула у него въ головѣ.

— Теперь мы здѣсь!.. подумалъ онъ.

Онъ былъ на порогѣ своей избушки: — Францъ и Гертруда стояли внѣ.

Было прекрасное зимнее утро; солнце мало-по-малу разсѣяло туманъ, и косвенные лучи его бросали палевый, золотистый отсвѣтъ на грани камней и голыя вершины горъ.

Съ одной стороны лежала полукруглая долина, на которой мѣстами свѣтлѣлись луговины; а тамъ, гдѣ долина скрывалась за новою деревней, виднѣлась бѣлая, гладкая какъ стекло плоскость.

То былъ гельдбергскій прудъ, походившій скорѣе, на озеро.

Съ другой стороны, на вершинѣ горы, подымался замокъ, на которомъ лучи солнца играли разными отливами по кровлѣ и окнамъ.

Между замкомъ и хижиной лежали уступами утесы, о которыхъ мы уже говорили и которые скрывали отъ Франца жилище его друзей, когда онъ услышалъ пѣсню Гертруды.

Футахъ во стѣ подъ хижиной лежало четыре или пять камней, изъ которыхъ одинъ, отличавшійся своей величиной и почти-сферической формой, казалось, висѣлъ надъ скатомъ и готовъ былъ оторваться.

Издали, этотъ камень походилъ на огромную голову.

Онъ былъ черный, между-тѣмъ, какъ прочіе камни отъ покрывавшаго ихъ моха казались бѣловатыми.

Туземцы звали этотъ камень Негровой-Головой.

Говорили, будто въ сильныя бури, когда вѣтеръ свистѣлъ на горѣ, огромный камень качался на своемъ узкомъ основаніи.

Но тщетны были усилія вѣтра: — камень стоялъ тутъ съ незапамятныхъ временъ, и качался; но ни бури, ни землетрясенія не могли нарушить его грознаго равновѣсія.

Когда Францъ оканчивалъ свои разсказъ о разбойникахъ, Гертруда случайно взглянула на Негрову-Голову, и въ глазахъ ея вдругъ выразилось изумленіе.

Со стороны, на которую падала тѣнь отъ камня, ей показался какой-то человѣческій силуетъ.

Это было на одно мгновеніе.

Она хотѣла всмотрѣться, но силуетъ исчезъ за камнемъ.

Гертруда подумала, что она обманулась.

— И все?.. сказалъ Гансъ, который теперь, казалось, уже смягчился къ счастью.

Гертруда снова устремила глаза на Франца: — она уже и не думала о призракѣ, показавшемся ей изъ-за чернаго камня.

— Право, отвѣчалъ юноша: — я, кажется, кончаю мой свитокъ… Постойте, продолжалъ онъ, считая по пальцамъ: — отточенная рапира, разорванное ружье, рана въ плечо, разбойники… кажется, еще что-то было!

— Бездѣлицы! продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — сущія бездѣлицы… и, не смотря на предубѣжденіе, вы, дядя Дорнъ, согласитесь, что тутъ не было ничего, кромѣ случайности… Я плохой наѣздникъ; въ первую прогулку, когда мы ѣздили по окрестностямъ, меня посадили на такого дьявола, на какомъ развѣ только гулялъ Мазепа… Я не хотѣлъ сказать напередъ, что не умѣю ѣздить…. Только-что выѣхали въ аллею, я пришпорилъ обѣими ногами, и мой дьяволъ взвился какъ вихорь! Уздечка оборвалась… и ужь тутъ-то стоило посмотрѣть, какъ мы мчались по горамъ и доламъ!..

."Что за благородное животное!.. Вытянуло шею, изъ ноздрей дымъ… и летитъ какъ вѣтеръ!

"Я вцѣпился въ гриву и только смотрѣлъ, въ какую яму свалимся мы оба.

"Не пугайтесь, сестрица! Черезъ часъ, бѣсъ мой почуялъ конюшню и спокойно остановился передъ гельдбергской рѣшеткой…

"Я поплатился своимъ чуднымъ охотничьимъ платьемъ, которое разлетѣлось лоскутами по заборамъ, шляпой, зацѣпившей за сукъ, да полдюжиной царапинъ.

«Что вы скажете на это, дядя Дорнъ?»

— Я скажу, что у васъ счастливая звѣзда, господинъ Францъ, и что дикая лошадь могла привести къ гельдбергской рѣшеткѣ вашъ трупъ…

— Другая странная опасность! вскричалъ Францъ: — и еслибъ я быль мнителенъ, то могъ бы дѣйствительно перепугаться! Было катанье на саняхъ и бѣгъ на конькахъ по гельдбергскому пруду, который, говорили, покрылся толстымъ льдомъ. Наканунѣ, я встрѣтилъ въ развалинахъ старой деревни — что близь оберцбургской дороги — одного изъ своихъ доброжелателей.

"Онъ своимъ манеромъ сказалъ мнѣ: — Берегитесь! ледъ толстъ, но вѣроломство глубоко… не останьтесь на днѣ гельдбергскмъ пруда!

"Я освѣдомился о чемъ слѣдовало, и на другой день выбралъ превосходную пару коньковъ.

"Еслибъ вы меня видѣли, сестрица!.. какъ плохо я катаюсь на лошадяхъ, такъ же хорошо летаю на конькахъ!.. всѣхъ парижскихъ денди оставилъ я позади себя… за мною поспѣвалъ только этотъ лихой Малу, который, разумѣется, былъ не съ нами, но катался особо.

"Чортъ возьми, какъ летаетъ!.. наконецъ перегналъ меня и увлекъ далеко отъ другихъ, гдѣ ледъ, казалось, былъ еще лучше.

"Мы неслись какъ на парахъ, шагахъ въ десяти другъ отъ друга….

"Вдругъ Малу круто поворотилъ и пустилъ меня впередъ.

"Ледъ затрещалъ подо мною, но я несся такъ быстро, что онъ не успѣлъ подломиться.

«Вѣроятно, это мѣсто было вырублено за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ…»

— И вы сомнѣваетесь, что это ловушки? вскричалъ продавецъ платья.

— Рѣшительно сомнѣваюсь, отвѣчалъ Францъ: — тѣмъ болѣе, что бѣдный Малу, увидавъ, что я пролетѣлъ чрезъ опасное мѣсто, не хотѣлъ остаться назади и покатился за мною.

«Но у него не было того раската: тонкій ледъ подломился подъ нимъ… и онъ принялъ такую холодную ванну, что мое почтеніе!»

— И вы вытащили его? прервалъ Гансъ Дорнъ.

— Еще бы!.. Разумѣется!

— Ну! увѣряю васъ, что этотъ Малу не оказалъ бы вамъ подобной услуги!

— Не-ужь-то? Г-жа де-Лорансъ, которая больше всѣхъ ухаживаетъ за мной съ самаго начала праздника, такъ въ немъ увѣрена, что предлагала мнѣ взять его къ себѣ въ каммердинеры!

Гавсъ покачалъ головою и замолчалъ.

— Да, вы забрали одну мысль себѣ въ голову и не выходите изъ нея… что касается до меня, то я не вѣрю этимъ глупостямъ… Я увѣренъ, что совѣтчики мои искренно желаютъ мнѣ добра: вотъ все, что могу сказать объ нихъ… Боже мой! да еслибъ я повѣрилъ, мнѣ бы осталось только повѣситься, чтобъ не быть убитымъ!.. Они умѣютъ самыя простыя вещи превращать въ ужасныя опасности!.. Развѣ они не пророчили мнѣ, что я разлечусь какъ граната, если возьмусь за фитиль, чтобъ зажечь фейерверкъ?..

«Зажегъ, и вотъ — цѣлъ и невредимъ!»

Францъ сложилъ руки и смотрѣлъ въ лицо продавцу платья: — лицо его оживилось отъ разсказа и выражало характеризовавшую его слѣпую отвагу.

Гертруда любовалась имъ отъ всего сердца, потому-что женщины любятъ даже и безразсудную храбрость.

— Цѣлъ и невредимъ! медленно повторилъ продавецъ платья, послѣ минутнаго молчанія: — опасность миновала, такъ вы и вѣрить ей не хотите… Увѣрены ли вы, господинъ Францъ, что другая спасительная рука не отклонила отъ васъ этой опасности?..

Францъ смутился нѣсколько: голосъ Ганса Дорна былъ важенъ и твердъ.

— Вы можете заставить меня вѣрить въ эту спасительную руку, проговорилъ юноша: — скажите, были ли вы здѣсь во время фейерверка?..

— Меня здѣсь не было, отвѣчалъ Гансъ Дорнъ.

— Ну! такъ кто же?.. вскричалъ Францъ.

— А кто отвратилъ отъ вашей груди шпагу Вердье? сказалъ продавецъ платья тономъ строгаго упрека: — вѣдь не я же!..

Францъ покраснѣлъ и потупилъ голову.

Онъ задумался на минуту и стоялъ насупивъ брови: — потомъ вдругъ выпрямился.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! сказалъ онъ: — изъ меня хотятъ сдѣлать труса, мнительнаго!.. Чортъ возьми! прибавилъ онъ, указывая пальцемъ на Голову-Негра, — еслибъ теперь этотъ камень свалился на меня, вы бы тоже стали обвинять моихъ воображаемыхъ враговъ!..

Онъ хотѣлъ продолжать, но слова замерли у него на губахъ; глаза открылись; онъ поблѣднѣлъ какъ полотно.

Въ то время, когда онъ говорилъ: «еслибъ теперь этотъ камень свалился на меня», голова Негра начала замѣтно колебаться.

Казалось, таинственная, могучая рука толкала ее впередъ.

Ужасъ охватилъ Франца; онъ не могъ ни вымолвить слова, ни пошевельнуться.

Гансъ и Гертруда, ничего не замѣчая, не могли себѣ объяснить его внезапнаго смущенія.

Голова Негра лежала такъ, что, свалившись внизъ, раздавила бъ не только нашихъ трехъ собесѣдниковъ но и самую хижину.

Чрезъ четверть секунды, сильнѣйшій толчокъ поколебалъ нависшій камень: — Францъ открылъ ротъ и поднялъ руку.

Гансъ Дорнъ и дочь его взглянули на верхъ и вскрикнули въ отчаяніи.

Негрова-Голова, сорвавшись съ своего основанія, съ трескомъ прыгала по скату горы.

Въ порывѣ необдуманнаго великодушія, Францъ бросился между громадной массой и Гертрудой, какъ-будто хотѣлъ заслонитъ ее отъ опасности, противъ которой не могла устоять никакая человѣческая сила.

Скала, прозваная Негровой Головой, сдвинувшись съ основанія, на которомъ въ-продолженіе цѣлыхъ вѣковъ сохраняла свое колеблющееся равновѣсіе, сначала перевернулась раза два-три медленно; потомъ, усиливая быстроту паденія пропорціонально пройденному пространству, полетѣла внизъ какъ пушечное ядро.

Она прыгала по скату, раздробляя въ прахъ все, что встрѣчалось на пути.

Если бъ Францъ, съ своей безразсудной отвагой, не бросился къ Гертрудѣ, и не оставилъ такимъ-образомъ того мѣста, гдѣ стоялъ, — онъ быль бы въ полномъ смыслѣ слова уничтоженъ…

Негрова-Голова ринулась какъ молнія на это самое мѣсто, раздробивъ въ куски груду крупныхъ камней, заслонявшихъ порогъ домика, — и продолжала свой страшный путь на дно долины, сравнивая съ мѣстъ другія скалы, ломая какъ солому вѣковые пни, разбросанные по скату.

Видно было только, что чаща лѣса раздалась широкимъ проломомъ — и скала исчезла за деревьями.

Гансъ Дорнъ, Гертруда и Францъ съ минуту стояли какъ неживые, безъ словъ, безъ дыханія, уставивъ неподвижные глаза, прикованные будто волшебною силою къ зіяющему слѣду, который скала оставила въ опушкѣ лѣса.

Все это продолжалось нѣсколько секундъ; наконецъ Францъ опомнился, опять напалъ на свою неизмѣнную беззаботность и поднялъ глаза на пустое мѣсто, гдѣ недавно лежала Негрова Голова.

Тамъ была небольшая площадка, окруженная средней величины утесами, между которыми виднѣлись узкія разсѣлины.

— Да! сказалъ Францъ: — ловко мы увернулись!.. Одинъ шагъ лѣвѣе — и быть бы намъ теперь на томъ свѣтѣ!

— Васъ не ушибло, г. Францъ? пробормотала Гертруда, у которой лицо было бѣлѣе ея воротничка.

— А! проклятые негодяи! ворчалъ Гансъ, приподнявшись и посмотрѣвъ въ свою очередь на площадку, съ которой скатилась Негрова-Голова.

Долго стоялъ онъ, не сводя глазъ съ этой площадки; потомъ промолвилъ:

— Убѣжали!.. вотъ и еще помиловалъ васъ Богъ, господинъ Францъ!

— Въ-самомъ-дѣлѣ, возразилъ Францъ съ своей всегдашней, непринужденно-веселой улыбкой: — что ни говори, а это не шутка! — Едва-ли когда смерть была такъ близко отъ насъ.

Продавецъ платья и его дочь перекрестились.

Францъ, подражая имъ, сдѣлалъ серьёзную мину.

— Благодарю Бога, что Онъ пощадилъ васъ, сестрица, сказалъ онъ: — потому-что я бы не могъ васъ защитить.

Гансъ продолжалъ смотрѣть на площадку; онъ не могъ выговорить слова отъ внутренняго волненія.

— Hy, ну, дядя Гансъ! сказа.гь Францѣ, вдругъ перемѣнивъ тонъ: — не смотрите такъ въ ту сторону, а главное — не употребляйте во зло доказательства, которое вамъ доставляетъ случай!.. Я отгадываю что вамъ теперь представляетъ какіе воображеніе: оно представляетъ вамъ людей, разставленныхъ за камнемъ, которые раскачиваютъ его, чтобъ бросить мнѣ въ голову, какъ щепку!.. Все это грёзы, добрый другъ мой!.. камень упалъ, потому-что время подрыло его основаніе.

Гансъ важно покачалъ головою.

— Я ничего не скажу, отвѣчалъ онъ: — я не умѣю слѣпыхъ дѣлать зрячими… только впередъ буду смотрѣть за васъ…

Изъ хижины чей-то голосъ произнесъ имя Ганса Дорна; Францъ оборотился и въ полусвѣтѣ сѣней увидѣлъ крестьянина съ длинными волосами, манившаго пальцемъ продавца платья.

Францъ быстро отступилъ назадъ.

— О! о! вскричалъ онъ: — въ какія же сѣти попалъ я!.. такъ вы заодно съ моими преслѣдователями, Гертруда?

— Отъ-чего это? спросила изумленная дѣвушка.

— Отъ-того, что этотъ почтенный Готлибъ дѣйствуетъ въ главѣ моихъ совѣтчиковъ…

Онъ замолчалъ и взялъ Гертруду за руку.

— Вашъ отецъ уходитъ, сестрица, продолжалъ онъ: — намъ можно будетъ поговорить о Денизѣ; мнѣ надо многое разсказать вамъ.

Они отошли въ сторону.

Гансъ ушелъ на зовъ крестьянина Готлиба, который чрезъ переднюю провелъ его въ другую комнату, гдѣ сидѣло человѣкъ шесть или семь.

Всѣ они были безъ шапокъ, кромѣ одного, который стоялъ нѣсколько поодаль отъ прочихъ.

Мы бы узнали тутъ Германа и другихъ собесѣдниковъ харчевни Жирафы. Человѣкъ, стоящій посереди комнаты, быль баронъ Родахъ…

За хижиной, Францъ и Гертруда вели между собой бесѣду. Они перешли дорожку, которая вела въ хижину, и очутились между скалъ, разсыпанныхъ съ этой стороны по всему подножію горы.

— Я все надѣюсь, говорилъ Францъ: — надѣюсь больше, нежели когда-нибудь, потому-что она меня любить!.. Но что всего досанѣе, моя бѣдная Гертруда!.. не достаетъ пустяка, чтобъ сдѣлаться вполнѣ счастливымъ: имени да богатства!

— По-вашему, это пустякъ?.. проговорила Гертруда.

— Будь она бѣдная, дочь какого-нибудь нищаго, возразилъ Францъ: — какъ бы хорошо мнѣ было любить ее!

Подобныя слова всегда прямо падаютъ на женское сердце.

— Вы добры, г. Францъ, сказала Гертруда, — мнѣ что-то говоритъ, что вамъ не долго мучиться… только, пожалуйста, не пренебрегайте совѣтами тѣхъ, кто васъ любить!.. берегитесь!..

— И вы то же! перебилъ Францъ, съ упрекомъ.

Потомъ, лукавая улыбка озарила его милыя черты.

— Послушайте, сестрица, сказалъ онъ: — вы моя повѣренная… отъ васъ я ничего не скрою… По правдѣ сказать, не слишкомъ забочусь я объ этихъ опасностяхъ, дѣйствительныхъ, или воображаемыхъ; но, впрочемъ, не такъ же я и слѣпъ, какимъ хочу казаться… Не довѣряя тому, что меня окружаютъ убійцы и разставляють мнѣ сѣти на каждбмъ шагу, я начинаю однако думать, что есть у меня враги… и это поддерживаетъ во мнѣ тѣ надежды, которыя вы прежде готовы были считать за сумасбродство…

— Мои мысли измѣнились, сказала Гертруда, не думая.

Францъ посмотрѣлъ ей въ лицо, но не сдѣлалъ вопроса.

— Мой естественный врагъ, продолжалъ онъ: — конечно, кавалеръ Рейнгольдъ… я думаю, что этотъ человѣкъ способенъ на все… а онъ имѣетъ причину меня ненавидѣть!.. Я бы также убилъ того, кто вздумалъ бы отнять у меня сердце Денизы!

Нахмуренныя брови его раздвинулись.

— Бѣдный кавалеръ! продолжалъ онъ насмѣшливо-веселымъ тономъ: — я побѣдилъ его, не смотря на бѣлила и румяна, на ватные панталоны, корсетъ и русый парикъ!.. Такъ вотъ чта, Гертрудочка! я притворялся невѣрующимъ предъ вашимъ отцовъ, чтобъ вывести его изъ терпѣнія и заставить говорить.

— Видите ли! сказала Гертруда, взглянувъ на него.

— Только плохой я дипломатъ, говорилъ Францъ: — и ничего не могъ сдѣлать противъ скрытности Ганса Дорна… Посмотримъ; сестрица, прибавилъ онъ вкрадчивымъ, ласковымъ голосомъ: — съ вами я не притворяюсь… васъ я просто прошу сказать мнѣ, что вы знаете.

— Я ничего не знаю, отвѣчала Гертруда, краснѣя.

Францъ покачалъ головою.

— Вы знаете, печально продолжалъ онъ: — но не хотите сказать… а мнѣ теперь нужно утѣшеніе!.. Кромѣ Денизы, весь свѣтъ противъ меня… Виконтесса все больше и больше бѣснуется отъ кавалера Рейнгольда, одного изъ будущихъ директоровъ знаменитой желѣзной дороги… Самъ Жюльенъ, мой старинный другъ, въ числѣ моихъ противниковъ; Графиня Лампіонъ совершенно покорила его! ихъ свадьба — дѣло рѣшенное; балъ въ половинѣ поста будетъ вмѣстѣ и торжествомъ ихъ помолвки.

"У этихъ Гельдберговъ столько денегъ! а я, не смотря на мои расходы, все-таки бѣденъ… Жюльенъ и виконтесса смотрять на меня, какъ на препятствіе, лишающее Девизу огромнаго состоянія.

"Они стерегутъ меня, слѣдятъ за мною… Я не могу подойдти къ Денизѣ безъ того, чтобъ не подошелъ и виконтъ съ наглой улыбкой подъ усами, готовый на каждомъ шагу завести со мной ссору.

"Клянусь честью, я умеръ бы съ горя, еслибъ не этотъ добрый ангелъ, Ліа, которая утѣшаетъ насъ и помогаетъ намъ!

"Но Дениза начинаетъ тревожиться; изъ всего, что ни обѣщалъ я ей при васъ, въ Парижѣ, — ничего не сбылось!

«Я сказалъ ей, что буду богатъ, знатенъ; узнаю, кто мои отецъ… Увы! сестрица, я не лгалъ! но порой у меня сжимается сердце, внутренній голосъ говорить мнѣ: ты ошибаешься!..»

Горькая безнадежность слышалась въ голосѣ бѣднаго Франца.

Онъ, какъ милости, просилъ надежды и утѣшенія.

— Еще время не потеряно, отвѣчала Гертруда: — едва прошло двѣ недѣли…

— Почти три, сестрица, прервалъ Францъ: — завтра половина поста, и ничего! ни одной вѣсти! Я въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ до отъѣзда въ Германію… Не знаю, какъ успокоить Денизу; воображеніе мое истощилось, и я теряю все присутствіе духа.

Францъ глубоко вздохнулъ; но Гертруда еще не успѣла задумать успокоивать его, какъ онъ уже откинулъ назадъ свои густые длинные волосы и поднялъ голову. На лицѣ его играла улыбка. — Ба!.. сказалъ онъ: — на что же я жалуюсь!.. она любитъ меня: чего же мнѣ еще надо?

Онъ взялъ Гертруду подъ руку.

— Только я страшный эгоистъ, сестрица! продолжалъ онъ: — я все говорю о себѣ, все о себѣ… Скажите поскорѣе, что было съ вами съ-тѣхъ-поръ, какъ мы не видались… что бѣдный Жанъ Реньйо?..

Францъ не докончилъ, потому-что рука Гертруды вдругъ сильно задрожала въ его рукѣ.

Онъ поднялъ глаза и безпокойнымъ, вопросительнымъ взоромъ смотрѣлъ на нее.

Гертруда поблѣднѣла, какъ въ ту минуту, когда катившійся камень готовъ былъ уничтожить ее; посинѣлыя губы ея дрожали. Не-уже-ли вопросъ Франца произвелъ на нее такое глубокое, тяжелое впечатлѣніе?

Они были не болѣе, какъ въ пятидесяти шагахъ отъ хижины, Скрывавшейся за грудами камней. Имъ видно было мѣсто, гдѣ прежде лежала Негрова-Голова, и на это-то мѣсто были устремлены неподвижные, изумленные глаза Гертруды.

— Ужь не другой ли камень падаетъ на насъ? сказалъ Францъ, глядя по тому же направленію.

Гертруда не отвѣчала.

Францъ, окинувъ быстрымъ взглядомъ пустую платформу, оборотился опять къ Гертрудѣ; она еще дрожала, на лицѣ ея выражались страданіе и ужасъ.

Францъ не понималъ причины этого внезапнаго, необъяснимаго смущенія.

— Что съ вами, сестрица? проговорилъ онъ.

Гертруда молчала; колѣни ея подгибались.

Въ то время, когда Францъ говорилъ о своихъ опасеніяхъ и надеждахъ, она случайно взглянула на то мѣсто, гдѣ была прежде Негрова-Голова.

Вдругъ изъ-за возвышенія окраины увидѣла она бѣлый лобъ съ растрепанными волосами, потомъ и все лицо, блѣдное какъ смерть.

Францъ произнесъ въ эту минуту имя Жана Реньйо.

Голова показалась на одну секунду, и когда Францъ оглянулся, ужь ничего не было видно.

Но Гертруда успѣла узнать Жана Реньйо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

X.
Негрова-Голова.

Поутру, когда Францъ вышелъ изъ замка, за нимъ слѣдовалъ невидимый спутникъ, уже не въ первый разъ подсматривавшіій за его уединенными прогулками.

Іоганнъ, харчевникъ Жирафы, слѣдилъ за нимъ съ самаго верха горы до-тѣхъ-поръ, пока онъ не дошелъ до порога домика Готлиба.

Тогда онъ быстро взбѣжалъ на гору и скрылся въ замкѣ.

Вѣроятно, былъ праздникъ у Малу и Питуа, потому-что Іоганнъ, которому такъ нужна была ихъ помощь, не нашелъ ни того, ни другаго.

Нѣтъ ветерановъ, такъ по неволѣ обратишься къ конскриптамъ.

Нѣсколько минутъ спустя, Іоганнъ, въ сопровожденіи Жана Реньйо, уже показался на спускѣ горы.

У каждаго на плечѣ было по желѣзному лому.

Дойдя до каменоломни, они убавили шагу и начали остерегаться. Іоганнъ пошелъ впередъ и, вмѣсто того, чтобъ идти по прямой тропинкѣ къ хижинѣ Готлиба, спустился по скаламъ къ Негровой-Головѣ.

— У меня это мѣсто замѣчено, пробормоталъ онъ, опираясь плечомъ объ огромный камень, покачнувшійся при этомъ въ сторону. — Подвинься ко мнѣ. Жанъ, дитя мое… дёшево прійдутся тебѣ сегодня деньги!

Жанъ Реньйо не заставилъ себя дождаться: какъ автоматъ слѣдилъ онъ но пятамъ за винопродавцемъ.

Онъ былъ худъ и безобразенъ; нельзя было узнать его; на немъ видна была бѣдность, которая возбуждала состраданіе.

Его тусклый взглядъ металъ по-временамъ искры; измѣнившееся лицо выражало усыпленіе умственныхъ способностей.

Довольно было взглянуть, чтобъ угадать состояніе души его. Это было бѣдное существо, уничтоженное страданіями, — дитя, не столь сильное, чтобъ противостать несчастію, но старавшееся сдѣлаться безчувственнымъ, чтобъ не чувствовать порывовъ своего отчаянія.

Тѣ, которые знали его семейство, могли бы подумать, что провидѣніе поразило его, какъ прежде поразило его меньшаго брата, и сдѣлало изъ него идіота.

Но, видно, еще не совсѣмъ погасъ въ немъ лучъ разума, потому-что въ первые пять или шесть дней, по прибытіи въ замокъ Гельдбергъ, онъ скрывался въ лѣсахъ, живя Богъ-знаетъ какъ, но по инстинкту избѣгая исполненія кроваваго договора, связывавшаго его съ винопродавцемъ Іоганномъ.

Въ Германіи, какъ и въ Парижѣ, говорилъ онъ себѣ: «умру, но не убью!»

А все-таки мысль объ убійствѣ не оставляла его ни днемъ, ни ночью.

Для Жана было въ этомъ мірѣ существо страшное, о которомъ одна мысль приводила его въ изступленіе, отнимала у него послѣдній разсудокъ.

Этотъ человѣкъ былъ его злымъ геніемъ, этотъ человѣкъ отнялъ у него любовь Гертруды, его единственную свѣтлую надежду; не видалъ ли онъ, какъ этотъ человѣкъ, веселый и прелестный, касался устами руки молодой дѣвушки!..

И потомъ, черезъ нѣсколько часовъ, въ игорномъ домѣ, когда случай бросилъ ему груду денегъ, которая должна была спасти его бабушку, онъ встрѣтилъ опять того же прелестнаго юношу!

И въ ту минуту, когда онъ узналъ его кроткія, улыбающіяся черты, счастіе повернулось, луидоры и банковые билеты исчезли какъ очарованные!

Мама Реньйо, которая за мигъ могла быть спасена, теперь упала на дно бездны несчастія!

А на другой день Жанъ продалъ свою совѣсть.

Это былъ онъ, это былъ тотъ проклятый. юноша, который довелъ его до преступленія, отнявъ у него напередъ всѣ лучшія надежды.

Жанъ не хотѣлъ исполнить своего обѣщанія достать денегъ, какъ говорилъ Іоганнъ; его рука дрожала отъ ужаса при мысли объ одномъ прикосновеніи къ кинжалу.

Но это было только тогда, когда онъ вспоминалъ о неизвѣстной жертвѣ, преслѣдуемой хозяиномъ Жирафы.

Когда же мысли Жана переходили на его соперника, когда воображеніе рисовало передъ нимъ картину, случившуюся въ чистый понедѣльникъ въ домѣ Ганса Дорна: руку Гертруды, звукъ поцалуя, торжествующую улыбку незнакомца, — его пальцы трепетали, и то былъ трепетъ какого-то самодовольнаго ожиданія, и рука искала ненавистнаго кинжала!

О! нѣтъ пощады! его ненависть смертельна, — онъ столько перенесъ!

Въ-продолженіе пяти или шести дней, скитаясь въ гельдбергскихъ лѣсахъ, онъ терпѣлъ стужу и голодъ. По-временамъ, появлялся онъ у дверей одной изъ окрестныхъ хижинъ, прося куска хлѣба и крова.

Его слабый духъ не могъ противодѣйствовать томительному вліянію продолжительнаго уединенія, исполненнаго грёзъ и страшныхъ мыслей.

Нравственная природа его не вынесла этого состоянія. Въ шесть дней у него не стало ни воли, ни силъ. — Іоганнъ его встрѣтилъ и увелъ какъ плѣнника, безъ малѣйшаго сопротивленія.

Сегодня утромъ, онъ слѣдовалъ за Іоганномъ, потому-что ему было такъ приказано; единственное усиліе, на которое онъ былъ еще способенъ, — было стараніе затемнить свое сознаніе, спрятаться отъ своей совѣсти.

Но среди мрака, въ которомъ засыпала душа его, у него была рѣшимость, неопредѣленная, но непоколебимая: — Жанъ не хотѣлъ убивать.

Іоганнъ поставилъ его за Негровой-Головой и подсунулъ свой ломъ подъ скалу.

— Дѣлай и ты то же. сказалъ онъ.

Жанъ не колебался; онъ не спрашивалъ о цѣли этой странной работы; тьма, которая была у него въ головѣ, не позволяла ему размышлять; а любопытство въ немъ молчало.

Ломы дѣйствовали дружно и скала непримѣтно подвигалась къ окраинѣ площадки.

Іоганнъ улыбался.

Черезъ нѣсколько минуть, онъ пересталъ работать, чтобъ отереть лобъ, покрытый потомъ.

— Идетъ! бормоталъ онъ: — идетъ! Да этимъ можно раздавить тридцать такихъ, какъ онъ!..

Жанъ уронилъ свой ломъ и посмотрѣлъ въ лицо винопродавцу.

— Такъ внизу есть человѣкъ? спросилъ онъ глухимъ голосомъ.

— Бери твой ломъ, любезный, и не разговаривай: — работы осталось минуты на двѣ!..

Жанъ не двигался.

— Я больше не работаю, сказалъ онъ.

— Какъ! закричалъ разгнѣванный Іоганнъ: — ты колеблешься?

— Я больше не работаю, повторилъ Жанъ безжизненномъ голосомъ: — мнѣ кажется, что внизу есть кто-то… я посмотрю.

Негрова-Голова заходила далеко за площадку въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ Жанъ Реньйо: — съ намѣреніемъ выбралъ для него Іоганнъ это мѣсто.

Чтобъ посмотрѣтъ внизъ, надобно было помѣняться мѣстомъ съ Іоганномъ.

Онъ было и попробовалъ, но тотъ оттолкнулъ его.

— Послушай, сказалъ шарманщикъ: — если ты мнѣ не дашь посмотрѣть, я закричу.

— А я тебя убью! отвѣчалъ Іоганнъ, махая тяжелымх ломомъ.

— Тѣмъ лучше, сказалъ измученный Жанъ.

Руки харчевника опустились: — онъ посторонился.

— Смотри же, теленокъ, сказалъ онъ: — я одинъ справиться не могу… и если по твоей милости дѣло не удастся, то у меня еще будетъ время съ тобой расправиться!

Жанъ выставилъ голову за скалу и оглядѣлъ все пространство до дверей домика Готлиба.

Онъ не видалъ ни Гертруды, ни Ганса Дорна, заслоненныхъ отъ него навѣсомъ, но увидѣлъ Франца.

Какъ огонь покраснѣли его блѣдныя щеки.

Онъ отскочилъ назадъ и сталъ передъ Іоганномъ.

Лицо его выражало мрачное оцѣпененіе. Но страшная борьба была у него на сердцѣ; и цвѣтъ лица его безпрерывно измѣнялся.

Казалось, онъ хотѣлъ говорить: ротъ его раскрывался, но изъ него не вылетало ни малѣйшаго звука.

Іоганнъ оттолкнулъ его въ сторону, иначе снизу могли его увидѣть. Жанъ не противился.

— Ну, что жь? сказалъ харчевникъ, горѣвшій нетерпѣніемъ продолжать работу: — видѣлъ ли ты?

Жанъ сдѣлалъ головой едва-замѣтное движеніе.

— Кончилъ ли ты? спросилъ опять Іоганнъ.

Нахмурились брови Жана; ужасъ заблисталъ въ глазахъ его; двѣ слезы скатились на его щеку.

Іоганнъ сталъ думать, что бѣднякъ теряетъ разсудокъ.

Жанъ закрылъ лицо руками и шопотомъ проговорилъ:

— Это онъ! я узналъ его!..

— Кто? спросилъ винопродавецъ.

Вмѣсто отвѣта, Жанъ поднялъ влажные глаза къ небу и произнесъ имя Гертруды.

Іоганнъ стоялъ въ радостномъ удивленіи.

Спустя немного, онъ расхохотался.

Онъ вспомнилъ свой разговоръ съ Жаномъ, на Площади-Ротонды, послѣ оргіи въ харчевнѣ Сыновей Эймона.

Не-уже-ли эта сумасшедшая мысль, высказанная пьянымъ шарманщикомъ, была чѣмъ-то дѣйствительнымъ?

— Какъ! возразилъ онъ, поддакивая шарманщику: — ты еще на зналъ этого? да вѣдь я же тебѣ говорилъ объ этомъ еще на верху!

— Боже мой! Боже мой! шепталъ Жанъ: — такъ далеко отъ Парижа!.. возможно ли это?

— Тебѣ стоитъ только взглянуть, дитя мое… но вѣрно то, что Гертруда влюблена въ него… и что онъ дѣлаетъ съ ней все, что ему угодно!…

— Онъ ее обманывалъ?.. проговорилъ Жанъ.

— Немножко, дитя мое… Все ли теперь?

Жанъ схватилъ съ земли ломъ и мгновенно выпрямился: въ эту минуту онъ былъ силенъ, какъ исполинъ.

Глухой стонъ вырвался изъ груди его, и онъ подложилъ ломъ подъ скалу.

Іоганнъ не отставалъ.

Негрова-Голова, которая уже чуть держалась, потеряла равновѣсіе и свалилась.

Въ минуту паденія, Іоганнъ схватилъ шарманщика и повалилъ на землю.

Послышался крикъ со стороны долины, потомъ все затихло. Жану хотѣлось посмотрѣть туда: но крѣпкія руки винопродавца притиснули его къ землѣ.

— Я для твоей же пользы держу тебя, сынъ мой, говорилъ онъ: — ты хорошо работалъ; но, если мы промахнулись, онъ взглянетъ на верхъ и… не хорошо будетъ, если насъ замѣтитъ!

Послѣ тщетныхъ попытокъ, Жанъ остался неподвижнымъ; совѣсть его заговорила; онъ былъ подавленъ угрызеніями.

Нѣсколько минутъ не выпускалъ его Іоганннъ: — и въ то же время прислушивался. Ни малѣйшаго звука не было слышно внизу; онъ начиналъ убѣждаться, что дѣло сдѣлано…

— Если сердце твое того хочетъ, сынъ мой, прошепталъ онъ наконецъ: — подвинься и посмотри. Но будь остороженъ! выставь только голову!…

Вмѣсто отвѣта, Жанъ поползъ по площадкѣ и спустилъ голову за край утеса.

Его жадный взглядъ прямо упалъ къ дверямъ домика Готлиба: — тамъ уже никого не было.

Жанъ почувствовалъ холодъ на сердцѣ. Этотъ ребенокъ, который недавно былъ такъ счастливъ, такъ прекрасенъ, теперь — трупъ, разможженный скалою, неоставившій и слѣдовъ своего существованія!

Жанъ схватился обѣими руками за край площадки; голова у него кружилась, его тянуло впередъ.

Онъ забылъ свою ненависть; лихорадка прошла, но ее замѣнило страшное изнеможеніе.

— Ну, что? спросилъ Іоганнъ.

— Я ничего не вижу, отвѣчалъ шарманщикъ.

— Даже красноты передъ домомъ?

Жанъ вздрогнулъ и снова упалъ, на землю. Іоганнъ выставилъ голову и посмотрѣлъ внизъ.

— Какъ это очистило мѣсто! пробормоталъ онъ. — Вѣрно, малаго-то унесло въ кустарникъ… Ну, вотъ Жанъ, сынъ мой, теперь этотъ уже никогда больше не поцалуетъ Гертрудочки!

Жанъ приподнялся на локтѣ, между-тѣмъ, какъ винопродавецъ отошелъ назадъ.

— Ничего не видать, шепталъ онъ: — ни капли крови!.. нѣтъ ли надежды на спасенье?

Іоганнъ расхохотался.

— Школьникъ ты, Жанъ! смѣшишь ты меня своими надеждами!.. Однако довольно, пойдемъ; эта работа возбудила во мнѣ дьявольскій аппетитъ… пріидешь ты завтракать?

— Я не голоденъ, прошепталъ Жанъ.

Іоганнъ приподнялся на колѣняхъ, потомъ всталъ на ноги и спустился между двухъ утесовъ на прямую дорожку, которая вела къ каменоломнѣ.

— Я пойду тихонько, чтобъ ты догналъ меня, сказалъ онъ. — Не забудь лома; я свой взялъ.

Онъ кивнулъ головой Жану и скрылся въ узкомъ проходѣ; сотрудникъ его все еще лежалъ на землѣ.

Давно безобразное лицо Іоганна не выражало такого удовольствія. — Тысяча экю годоваго дохода даютъ вѣсъ въ обществѣ, а Іоганнъ теперь добилъ до этой суммы.

Между-тѣмъ, какъ онъ подымался къ замку, Жанъ лежалъ въ какомъ-то онѣмѣніи. — Его большіе, открытые глаза пристально смотрѣли въ пустоту: — онъ не двигался.

Онъ не чувствовалъ холода, который костенилъ его члены; — еслибъ болѣзненное дыханіе не подымало по временамъ его сжатой груди, можно было бы принять его за безжизненный трупъ.

Время шло; черезъ четверть часа раздался въ узкомъ проходѣ легкій шорохъ.

Жанъ ничего не слыхалъ.

Но вдругъ, какъ-будто наэлектризованный внезапнымъ испугомъ, онъ приподнялся: чей-то палецъ прикоснулся къ плечу его: Ему показалось, что убитый вышелъ изъ земли; онъ испустилъ глухой крикъ…

Сквозь полуопущенныя рѣсницы, онъ взглянулъ — и отшатнулся назадъ, схватясь руками за трепещущую грудь.

— Гертруда!.. прошепталъ онъ, будто во снѣ. — О! Богъ наказалъ меня… я сумасшедшій!

Гертруда стояла подлѣ него; Она была блѣдна; лицо ея такъ измѣнилось, что не мудрено было принять ее за призракъ.

XI.
Жанъ и Гертруда.

Гертруда стояла подлѣ Жана; руки ея были опущены; пропала съ лица ея беззаботная улыбка, которая, бывало, такъ оживляла его унылая, однообразная блѣдность смѣнила на щекахъ ея веселый румянецъ.

Тотъ, кто видѣлъ Гертруду веселою и счастливою въ отцовскомъ донѣ, теперь не узналъ бы ея съ перваго взгляда.

Казалось, цѣлые мѣсяцы, цѣлые годы пережило съ-тѣхъ-поръ это дѣтское личико; она была прекрасна, какъ прежде; но красота ея получила другой характеръ.

Взоръ ея не былъ по-прежнему веселъ и прозраченъ; онъ не былъ теперь зеркаломъ, въ которомъ, бывало, отражались счастье и молодость; зрачки подернулись какой-то пеленой, вѣки печально опустились.

И не въ одномъ лицѣ, во всемъ ея существѣ замѣтно было такое же измѣненіе. Легкіе, скорые шаги замѣнились медленной походкой; станъ ея потерялъ прежнюю гибкость; чело склонилось подъ тяжкимъ горемъ.

Въ страданіи только можно узнать настоящій характеръ человѣка! Изъ этихъ бѣдныхъ дѣвочекъ, которыхъ столько встрѣчается на парижскихъ троттуарахъ, изъ этихъ существъ, извѣстныхъ подъ именемъ гризетокъ, въ минуту горести могутъ выйдти женщины съ характеромъ прекраснымъ, трагическимъ.

Нельзя всегда представлять ихъ себѣ утирающими заплаканные глазки угломъ бумажнаго передника. Страдалецъ дѣлается благороднымъ. При сильныхъ сердечныхъ переворотахъ, гризетка превращается въ женщину, которую Поль-де-Кокъ уже не посмѣлъ бы взять за подбородокъ…

Молча, съ опущенной головой стоялъ Жанъ передъ Гертрудой. Она смотрѣла на него съ видомъ глубокой задумчивости, сквозь которую просвѣчивалась по временамъ безпредѣльная нѣжность.

— Жанъ, сказала она наконецъ: — ты обѣщалъ мнѣ не доходить до преступленія!

Шарманщикъ закрылъ лицо руками.

— Такъ это не сонъ! прошепталъ онъ. — Боже мой! Боже мой!..

— Все, что ты прежде любилъ, собралось теперь здѣсь, сказала Гертруда. — Зачѣмъ скрывать несчастіе?.. Чтобъ отъискать тебя, мать твоя и бабушка пріѣхали въ Германію.

— Не-уже-ли онѣ знаютъ?.. прошепталъ Жанъ, опустивъ руки.

— Все знаютъ.

На лицѣ оторопѣвшаго шарманщика выразилось изумленіе.

— Кто имъ сказалъ?.. шепталъ онъ.

— Я, отвѣчала Гертруда.

Жанъ обратилъ на нее свой томный, безсмысленный взглядъ.

— И ты?.. продолжалъ онъ.

— Я тебя любила, Жанъ! проговорила Гертруда дрожащимъ голосомъ: — отъ меня ничто не скрылось… Когда, послѣ нашего разговора, котораго я никогда не забуду, который былъ страшнѣе смерти для души моей, ты меня покинулъ, я пошла за тобой слѣдомъ… сама я не могла поспѣть за тобой, и потому взяла помощника, который не покидалъ тебя ни на шагъ, слѣдилъ за твоими поступками отъ Тампля до почтоваго двора… Помощникъ этотъ былъ твой братъ Жозефъ: онъ пересказалъ мнѣ разговоръ, который ты велъ въ Оотондѣ съ Іоганномъ… онъ все слышалъ.

— Все! машинально произнесъ шарманщикъ.

— Все! повторила Гертруда. — Ты ѣхалъ въ Германію, чтобъ добыть денегъ; условіемъ добычи было — убійство…

Рыданія рвались изъ груди Гертруды; но ни одна слеза не канула изъ глазъ ея.

Жанъ ломалъ себѣ руки.

— Боже мой! Боже мой! повторялъ онъ безсознательно: — еслибъ ты знала!..

— Я не хотѣла вѣрить этому убійству, продолжала Гертруда слабѣющимъ голосомъ. — За тебя, Жанъ, и за себя молилась я Богу… Но Богъ не услышалъ моей молитвы… Не изгладитъ время изъ памяти моей того, что я видѣла.

— О!.. о! прошепталъ шарманщикъ: — сжалься надо мной, Гертруда! Еслибъ ты знала! еслибъ ты знала…

Горькая улыбка выразилась на устахъ Гертруды.

— Я знаю, проговорила она: — и знаю слишкомъ-много!..

Ея голосъ дрожалъ, она остановилась.

Кровавыя слезы скопились въ глазахъ Жана.

— О! всегда такъ бываетъ, продолжала Гертруда, бросивъ на небо взглядъ упрека: — было только одно существо, которое принимало участіе въ нашей бѣдности, въ нашей любви… Одно, Жанъ, въ цѣломъ Парижѣ!.. онъ былъ добръ, откровененъ, великодушенъ… Онъ былъ членъ благородной фамиліи; но сильные враги хотѣли его смерти, чтобъ завладѣть его наслѣдствомъ…

— А!.. простоналъ снова Жанъ, терзая руками горячее лицо свое.

— Они богаты, продолжала Гертруда: — имъ есть чѣмъ заплатить убійцамъ!..

Жанъ сдѣлалъ умоляющій жестъ.

— Гертруда! Гертруда! вскричалъ онъ страшнымъ голосомъ: — я согласился, чтобъ спасти мать… бабушку, которую тащили въ тюрьму!.. О! еслибъ ты видѣла ее, плачущую!.. плачъ ея растерзалъ мнѣ душу; я одурѣлъ… я обѣщалъ… но, клянусь тебѣ святымъ именемъ Бога, не хотѣлъ исполнить обѣщанія…

Гертруда покачала недовѣрчиво головой.

— Вѣрь мнѣ!.. вѣрь… хоть изъ состраданія! говорилъ Жанъ съ умоляющимъ видомъ. — Ты… такъ глубоко знаешь мое сердце, и вѣришь, что я способенъ на преступленіе?

— Я видѣла… проговорила Гертруда.

Жанъ сдавилъ руками свои слабые, трепещущіе виски.

— Правда… пробормоталъ онъ; глаза его блуждали: — я убійца и нѣтъ мнѣ больше надежды!.. но выслушай меня, Гертруда… Ты могла спасти меня однимъ словомъ; еслибъ половину того, что я теперь отъ тебя слышалъ, сказала ты мнѣ въ ту минуту, когда я покидалъ тебя, я не убилъ бы бѣднаго молодаго человѣка, я не былъ бы преступникомъ!

Онъ остановился, чтобъ перевести духъ; Гертруда молчала.

— Я былъ бѣденъ, продолжалъ Жанъ: — я ужь былъ очень-несчастливъ, Гертруда… а когда одно только благо и остается на землѣ, страшно потерять его!..

"Я ревновалъ!.. О, теперь не то! цѣною собственной своей крови хотѣлъ бы я воротить ему жизнь!

"Я ревновалъ!.. я видѣлъ, что мнѣ далеко до тебя, Гертруда; мнѣ казалось, что я такъ униженъ!

"Помнишь, вечеромъ, я пришелъ къ тебѣ? ты оставила меня въ передней, велѣла не оглядываться.

"Я бы послушалъ тебя, Гертруда, я привыкъ тебя слушаться; но послышался въ комнатѣ твоего отца звукъ поцалуя.

«Я невольно обернулся и увидѣлъ, что этотъ человѣкъ наклонился надъ твоей рукой…»

— Надъ моей рукой?.. повторила изумленная Гертруда.

— Наканунѣ я ужь видѣлъ васъ вмѣстѣ.

— Но въ комнатѣ моего отца, кромѣ меня, была еще другая женщина.

Жанъ прислонился къ скалѣ; ноги его подгибались, но на устахъ появилась улыбка.

— Это будетъ мнѣ утѣшеніемъ въ послѣднюю минуту жизни, прошепталъ онъ, — но и ужасною карою за преступленіе… Гертруда! Гертруда! ты не переставала любить меня?

— И знаетъ Богъ, что кромѣ тебя я не могла бы никого полюбить! отвѣчала Гертруда, и щеки ея покрылись легкимъ румянцемъ.

Жанъ кончилъ свое объясненіе: онъ не говорилъ ничего о происшествіи въ игорномъ домѣ, ни слова не сказалъ о припадкѣ ярости, овладѣвшей имъ, когда въ человѣкѣ, вырвавшемъ у него золото, узналъ онъ мнимаго любовника Гертруды.

Этотъ гнѣвъ былъ непродолжителенъ; одна ревность увлекла его.

— Меня привели сюда, прибавилъ онъ хладнокровно: — мнѣ дали въ руки этотъ желѣзный ломъ… я ужь говорилъ тебѣ, что умереть было для меня легче, чѣмъ убить… Но это былъ онъ, я узналъ его… я ужь такъ много терпѣлъ!..

«Не знаю; что со мной сдѣлалось, я не могу безъ ужаса объ этомъ вспомнить…»

Онъ снова остановился, приподнялъ голову и пристально посмотрѣлъ на трепещущую дѣвушку.

— Ты добра, Гертруда, продолжалъ онъ: — ты простишь мнѣ, когда меня не будетъ… Тебѣ поручаю утѣшить мою матушку… бабушка очень-стара, не говори ей, отъ-чего я умеръ!

Гертруда хотѣла говорить, но голосъ измѣнилъ ей.

Она схватила Жана за руку.

Жанъ прижалъ ее къ пламенной груди и поцаловалъ въ лобъ побратски.

Потомъ, оторвавшись отъ нея, перекрестился.

— Прощай! проговорилъ онъ и твердыми шагами пошелъ къ краю площадки.

Трудно представить положеніе, въ которомъ была въ эту минуту бѣдная Гертруда.

Одного ея слова довольно было, чтобъ остановить Жана, но она не могла издать ни малѣйшаго звука.

Не могла даже броситься къ нему… Она стояла, какъ статуя.

Тысячу разъ въ-продолженіе одной минуты чувствовала она приближеніе смерти; она употребляла отчаянныя усилія, но всѣ ея способности замерли; ноги приросли къ одному мѣсту, языкъ не шевелился.

Жанъ готовъ былъ броситься. Гертруда видѣла дикую рѣшимость на лицѣ его; еще мгновеніе — и будетъ поздно!

Сердце ея разрывалось; она считала себя единственною причиною его смерти; она сказала ему, что Францъ погибъ…

И Жанъ гибнетъ, потому-что не можетъ пережить своего мнимаго преступленія.

Это ужасно! это невыразимо-мучительно!

Жанъ сдѣлалъ послѣдній шагъ; остановился на краю площадки и смѣрилъ глазами глубину пропасти.

Станъ его наклонился впередъ; но въ эту минуту, когда онъ ужъ почти падалъ, изъ груди Гертруды вырвался предсмертный крикъ.

Жанъ удержалъ равновѣсіе.

Въ это время раздался свѣжій, веселый голосъ.

Онъ свободно напѣвалъ любимый мотивъ хорошенькой швеи.

Жанъ прислушался; изъ всѣхъ мотивовъ, которые наигрывала его шарманка — это былъ его любимый.

Прислушиваясь болѣе и болѣе, онъ наконецъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и отскочилъ назадъ.

Онъ увидалъ Франца, который выходилъ изъ домика Готлиба, съ ружьемъ на плечѣ, съ беззаботною пѣснію на устахъ.

Жанъ стоялъ неподвижно; онъ не смѣлъ вѣрить глазамъ своимъ.

Гертруда стояла на колѣняхъ у ногъ его.

— Я не могла! о, я не могла! прошептала она.

Потомъ замолчала и стала горячо молиться Богу.

Жанъ не сводилъ съ нея вопросительнаго взгляда.

— Я не могла! повторила Гертруда: — желѣзная рука давила мнѣ горло… Жанъ, любовь слѣпа!.. Слушай: камень прокатился мимо его… убилъ бы онъ его, не было бы и меня на свѣтѣ: я стояла съ отцомъ подлѣ самого Франца…

При мысли объ этой ужасной, неожиданной опасности, Жанъ сталъ еще блѣднѣе.

Онъ упалъ на колѣни подлѣ Гертруды и нѣмая молитва ихъ понеслась на небо.

Въ это время вдали послышался грубый голосъ Іоганна.

— Жанъ! Жанъ! кричалъ онъ.

Шарманщикъ прикоснулся губами къ челу Гертруды, и быстро вскочилъ.

— Не-уже-ли ты опять пойдешь къ этому человѣку?… спросила испуганная дѣвушка.

— Да, отвѣчалъ Жанъ.

Его станъ выпрямился, и смѣлая рѣшимость выразилась въ глазахъ.

— Жанъ! Жанъ! кричалъ снова харчевникъ.

— Не здѣсь мое назначеніе, продолжалъ шарманщикъ, помогая Гертрудѣ приподняться. — Прощай, Гертруда!.. я заглажу свой проступокъ, или ужь никогда больше не увижу тебя…

Онъ бросилъ ей издали послѣдній поцалуй и скрылся между скалами.

Давно ужь не было Жана, а Гертруда, неподвижная, задумчивая все еще стояла на площадкѣ.

Въ эти послѣдніе полчаса столько случилось новаго. Въ головѣ ея путалось столько событій. Сердце ея сжалось, не смотря на счастливую развязку свиданія съ Жаномъ.

Она стояла у той же пропасти, гдѣ готова была смерть бѣдному шарманщику. Она была на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ прежде возвышалась Негрова-Голова, это гигантское орудіе, которымъ изступленный Жанъ чуть не совершилъ убійства.

Ей надо бы радоваться: и Жанъ и Францъ живы; но нельзя и не скорбѣть: Жанъ — преступникъ!

Она стояла опершись на одинъ изъ огромныхъ камней, служившихъ прежде поясомъ Негровой-Гововѣ. Слезинка висѣла на ея полуопущенной рѣсницѣ, и задумчивая головка склонилась на руки.

Среди этого грустнаго раздумья пришла ей мысль, отъ которой она улыбнулась.

— Бѣдняжки! проговорила она: — ищутъ со вчерашняго дня… Какъ я ихъ обрадую!

Она вспомнила о Викторіи и мамѣ Реньйо, которыя, благодаря тщетнымъ, но продолжительнымъ поискамъ въ дорогѣ, только наканунѣ пришли къ замку.

Старушка тотчасъ же отправилась въ замокъ, всѣхъ разспрашивала о своемъ внучкѣ Жанѣ, но никто не хотѣлъ ей отвѣчать.

Этотъ поискъ только возбудилъ грубыя насмѣшки дворни, всегда готовой обижать слабаго.

Гертруда видѣлась съ ней наканунѣ вечеромъ и ободряла ее.

Мама Реньйо жила въ одной изъ деревенскихъ хижинъ. Гертруда не воротилась къ домику Готлиба, гдѣ жила она съ отцомъ, но по прямой тропинкѣ пошла къ селенію.

Поровнявшись съ каменоломнею, она услышала вправѣ хриплый, старый голосъ, который напѣвалъ знакомую ей пѣсню.

То была пѣсня идіота Геньйолета.

Гертруда остановилась, потомъ подошла къ плетню и раздвинула его колючіе сучья.

Идіотъ пѣлъ:

Дядя Гансъ поставилъ ящичекъ

У себя въ шкапу, за самомъ верху.

По временамъ онъ останавливался и напряженно смѣялся. Пѣніе заинтересовало Гертруду: но до слуха ея доходили только отрывки; наконецъ ей удалось посмотрѣть сквозь плетень.

Она увидѣла, что идіотъ сидитъ на землѣ, подлѣ большой кучи мѣдныхъ монетъ, и страстно ласкаетъ ихъ рукою.

Въ другой его рукѣ была бутылка горлышко которой часто ныряло въ его широкій ротъ.

Блѣдное лицо Геньйолета было покрыто багровыми пятнами; онъ былъ пьянъ.

Переставая пить, онъ снова обращался къ мѣдной кучѣ и пѣлъ, покачивая своею безобразной головой:

Мнѣ дала Гертрудочка,

Да стянулъ у Галифарды;

А еще больше досталось

Отъ стараго господина

Съ фальшивымъ тупеемъ…

Вотъ тебѣ и радость!

Онъ растянулся на землѣ и положилъ голову на деньги. Потомъ снова обратился къ бутылкѣ.

Но бутылка была пуста; Геньйолетъ съ негодованіемъ бросилъ ее въ пропасть.

— Горло горитъ, бормоталъ онъ, ползая, какъ звѣрь, на четверенькахъ.

Положивъ въ карманъ своей новой куртки горсть мѣдныхъ монетъ, онъ вырылъ въ землѣ яму и высыпалъ туда остальную часть сокровища:

Во время работы, онъ повторилъ какія-то несвязныя слова, изъ которыхъ Гертруда могла разобрать только имя своего отца.

Окончивъ работу. Геньйолетъ въ одинъ скачокъ очутился за плетнемъ и побѣжалъ къ селенію; дорогой спотыкался, падалъ и кричалъ во все горло:

— Будетъ у меня водка; сколько захочу, столько и будетъ… Кути, голова!