Днем, 15 сентября, мимо нашей стоянки неожиданно проскакал Мюрат, в сопровождении одного сигналиста; он наскоро отдал нам приказ трубить у аванпостов тревогу и садиться на коней, затем помчался дальше. Приказ Мюрата скоро был приведен в исполнение, и мы поехали по направлению к Богородску. Попутный ветер окутывал нас облаками дыма горевшего города, и лучи солнца, пробивающиеся сквозь эти облака, окрашивали нас и всё окружающее в желтый цвет. Близко от нас были казаки, но сегодня мы не обменялись ни одним выстрелом. Мы, вероятно, находились уже на расстоянии мили от Москвы. С наступлением ночи мы расположились лагерем, а на следующий день отправились дальше. Мы миновали довольно красивые, указывающие на достаток, деревни, которых особенная архитектура, внешняя чистота и украшения нам очень понравились. Вечером, при приближении к находящемуся вправо от дороги и состоящему из деревянных строений городку Богородску, мы впервые увидели наших противников. В то время как наша кавалерия приближалась мерным шагом, мы заметили нескольких казаков на крутой вершине горы, вокруг которой дорога делает поворот, прежде чем перерезать реку Клязьму, текущую здесь с юга на север. Мы остались по эту сторону и расположились перед самым городком. Здесь, благодаря старанию нескольких офицеров, мы получили из Москвы посылку со съестными припасами, чему мы, конечно, очень обрадовались.
17-го, после полудня, нам предстояло перейти реку Клязьму. Начальники наши не решились доверить свои полки и пушки наскоро построенному мосту, и поэтому мы отправились искать брода. После продолжительных поисков и произведенных измерений нашли глубину Клязьмы столь значительной, что нельзя было и требовать от ездивших на низкорослых лошадях, чтоб они проехали вместе с другими, и потому приказано было посадить на тех больных и отослать их в Москву. Это наскоро было сделано также и во всей дивизии, и я должен был при этом отпустить с отправленными самого опытного из моих младших врачей. Я лишился также и моего другого помощника, а вместе с ним и сабли, память о Москве, поднятой мной в Кремле. Гора, на вершине которой мы видели вчера казаков, осталась от нас вправо; мы ехали поперек поля, проехали лагерное место русских, снова попали на главную дорогу и застали жителей первой же деревни занятыми укладкой своего скарба и готовящимися к бегству. Одна крестьянка, дом которой стоял на возвышении возле самой дороги, была усердно занята нагружением телеги кроватями и т. д.; усаживая на них своих детей и привязывая сзади корову, несмотря на то, что телега еще не была запряжена, она возбудила смех и удивление. Мы проехали мимо; никто ей не помешал, но красивая, молодая женщина продолжала совершенно серьезно и угрюмо свою работу, не озираясь на нас. Продолжая маршировать дальше, влево от дороги мы увидели далеко простирающуюся, состоящую большей частью из лугов, равнину, на которой бесчисленными купами сложено было приготовленное на зиму сено. Мы встречали много деревень и в каждой возвышающуюся помещичью усадьбу. В темный вечер мы расположились на холмистой местности у деревни, находящейся между Богородском и Покровом. Расставив патрули, командиры отправились в деревню, так как кругом ничего подозрительного не было; там они рассчитывали хорошо закусить. Рано утром я посетил моего командира, полковника фон Милькау. Он сказал мне, что до новых распоряжений мы останемся здесь, так как потеряли след неприятеля. Однако, в полдень, пришел уже приказ, предписывающий немедленно выступить.
Мы пошли к западу от Казанской дороги, на которой мы еще вчера беседовали о Коцебу и о его путешествии в Сибирь. Через несколько часов езды по полю мы достигли сахарного завода, обширные здания которого, вместе с красивыми садами, составляли прекрасное поместье. Здесь мы застали уже следы опустошения, произведенного отрядом, проехавшим раньше нас.
Отсюда мы направились по столбовой дороге, ведущей к реке Москве. Берега этой реки невысоки, но круты; местность кругом довольно живописная; попадались нам деревни, поместья, фабрики, но жителей мы почти не видели; большинство из них при приближении нашем бежало. Казаков мы также не встречали на этом пути.
Весь следующий день шел дождь. Мы ехали великолепным лесом и восторгались мощными дубами. Затем опять проезжали мимо богатых поместий, по чудным нивам, с оставшимися на них колосьями ржи и гречи.
Эта великолепная страна со своеобразной культурой, со множеством богатых усадеб с целыми складами сена и хлеба дала нам повод мечтать и говорить об отдыхе, мире, несмотря на то, что дым московского пожара мы всё еще чувствовали. Так же мирно были настроены и другие народности нашего отряда; пруссаки, поляки, французы — все мечтали о мире; офицеры и солдаты охотно вели беседы на эту тему. Враги наши куда-то исчезли, и мы не имели ни малейшего представления ни об их намерениях, ни о местонахождении. В таком же полном неведении мы были и относительно других частей нашей армии.
Кругом царствовала тишина; только по ночам далекий отблеск Московского пожара напоминал нам о войне, но несмотря на это нам казалось, что воюющие стороны заняты разработкой условия мира.
Следующие дни были и дождливее, и холоднее.
Ночью мы повернули со столбовой дороги вправо и скоро пришли в городок Подольск, лежащей при реке Пахре, в долине которой нашему отряду пришлось провести страшно дождливую, бурную и холодную ночь. Твердо уверенные, что здесь нам придется заночевать, я и два моих помощника укрылись в стенном сарае. Под кровлей, защищенные от бури и дождя, мы чувствовали себя превосходно и мало думали о том, что происходило за дверьми сарая, хотя почти всю ночь был слышен конский топот: это проезжала кавалерия. Младший врач отыскал владелицу сарая и раздобыл яиц, масла и хлеба. Между тем наступило утро; дождь прошел, и небо прояснилось. Бодрые и подкрепленные отдыхом и едой, мы сожалели только о том, что самую тяжкую из ночей за всё время этой войны, солдатам нашим пришлось провести под открытым небом. Это была ночь с 25 на 26 сентября, когда мы снова присоединились к армии, покинувшей нас у Богородска, по дороге в Казань. Теперь Мюрат опять был с нами.
Утром 26-го выступили и скоро миновали реку Пахру.
На этих переходах мы встретили русских крестьян, и сегодня на возвышении крестьянские дворы, жители которых без боязни и равнодушно выходили посмотреть, что принесет им наступающий день. Командир знаками показал им, что он хочет пить. Один из крестьян в широкой и глубокой деревянной посуде принес и вежливо и простодушно подал какой-то желтоватый напиток. Командир, утолив свою жажду, передал посуду окружающим. Мы нашли его чрезвычайно вкусным. Крестьянин получил обратно пустую посуду и серебряную посуду нашей чеканки. Он так низко поклонился, что волосы его коснулись земли — обычай выражения благодарности, какого мы никогда еще не видели. Лишь на следующее лето в Борисове при Березине я узнал, что этот напиток называется квасом. В этот день, 26 сентября, мы снова встретили русских, которые словно пропали с того времени, как мы их видели у вершины горы, близ Богородска. Снова начались кровавые стычки и ежедневно с утра до вечера раздавалась пальба. Русские всё отступали, а мы следовали за ними, терпя большие потери ранеными, убитыми, истощенными людьми и лошадьми. В первую ночь казаки напали и окружили выставленный нашим полком аванпост. Из 16 человек некоторые были убиты, большинство взято в плен, и только три раненых егеря вернулись обратно в лагерь и принесли нам это известие.
В ночь на 29-ое казаки напали на лагерь поляков, разбитый у одного из окрестных деревень. Нападение было неожиданным, и поэтому казаки многих захватили в плен. Один прусский ротмистр, поместившийся вследствие нездоровья в этой деревне, спасся от них, но оставил весь свой багаж. Вернувшись туда после ухода казаков, он нашел свой чемодан открытым, вещи разбросанными на столе, однако ничего не было взято. Это необыкновенное событие он объяснил тем обстоятельством, что казаки увидели, вероятно, на его мундире, полученный им от императора Александра при заключении Тильзитского мира, орден Св. Владимира, и из уважения к ордену ничего не тронули. Нападения казаков сделались ежедневными, то один, то другой полк должен был отражать атаки. Больных и раненых мы принуждены были отправлять в Москву, не зная наверное, имеются ли там госпитали. Не хватало телег для перевозки и конвоя, т. к. полки понесли значительные потери. Мало было и врачей. Из семи старших врачей, бывших в нашей дивизии у реки Мемеля, остался только я один, остальные были взяты в плен, или остались при раненых. Прусский полк имел только одного врача с его помощником. Многие солдаты, раненые пиками и имевшие часто четыре и более колотых раны, предпочитали оставаться со своими товарищами, потому что в госпиталях царствовала такая же нужда, как и всюду в армии, да и к тому же раненые часто оставались где-нибудь в тылу, без прикрытия и попадали в руки русских. В нашем полку были солдаты, получившие 10—15 колотых ран; один егерь был 24 раза ранен пикой. В общем раны, причиняемые пиками не опасны. Я назвал бы их в общем легкими ранами, потому что при этих ранениях, большей частью, приходилось наблюдать только повреждения кожи и мускулов; сквозные колотые раны были редкостью.
2 октября произошел снова жаркий бой, в котором приняла участие вся кавалерия, причем особенно пострадали прусские уланы; всеобщего одобрения заслужила артиллерия, действовавшая превосходно. 3 октября мы не видели неприятеля, но на следующий день, 4 октября, снова встретились мы с ним. Мы в этот день совершили длинный переход; люди и лошади устали и почти выбились из сил от голода и лишений. Уже наступил вечер, когда мы приблизились к лесу, расположенному влево от дороги, ведущей из Москвы в Тарутино. «И этот еще нужно пройти!» — ворчали мы. Себастиани вел нас по какой-то узкой просеке. Последние ряды не успели еще выйти из леса, как первым уже пришлось вступить в схватку с казаками. Мы стали подвигаться быстрее; полки легкой кавалерии наступили развернутым фронтом, стреляя из пистолетов и карабинов в ряды русских, выстроившихся между этим лесом и деревней. Я остался с моими подчиненными на опушке леса; до меня со свистом долетали пули русских. Я понимал всю важность дела и по некоторым обстоятельствам предвидел дурной его исход для нас. Тут впервые я почувствовал отвращение к жизни; был ли это упадок духа, не знаю, но я в тот момент хотел только, чтобы какая-нибудь из пролетавших так близко от меня пуль положила конец моему печальному существованию. Однако мое желание не осуществилось. Вдруг со всех сторон раздались крики: «Коли! Ура! Коли! Ура!» По обеим сторонам за фронтом наших появились из лесу казаки с пиками наперевес, они обошли нашу дивизию, всё смешалось в одну какую-то бесформенную массу. Пальба и крики: «Коли! Коли!» — всё усиливались; наши не выдержали натиска, дрогнули и побежали. На опушке леса я заметил это и поворотил мою лошадь; не было времени размышлять ни о желании, ни о нежелании жить. Моя вороная лошадь, давно уже переставшая обращать внимание на понукание и шпоры, теперь, вероятно, испугавшись страшного шума, понесла, фыркая и перескакивая через лежащие на пути предметы. Не было времени оглянуться; всё-таки я заметил пруссаков, французов, русских, поляков впереди и рядом со мной. Я видел, как кололи, рубили, падали, сбивали с лошадей. Скакавший рядом со мной молодой, уже раненый, прусский офицер всё время почему-то твердил: «Извините!» Страшная погоня продолжалась почти до половины этого, казавшегося бесконечно длинным, леса. Вдруг где-то зазвучала барабанная дробь. Совсем близко передо мной стояли польский барабанщик и офицер. Погоня прекратилась. Помощь пришла вовремя; кто еще держался в седле, как я, те были спасены. Мы собрались за лесом и могли успокоиться, узнав от прибывших позже, что лес занят польской пехотой. Мы не нашли ничего, кроме дров и соломы и, как ни нуждались в пище, пришлось довольствоваться только отдыхом. Громко и много ругали в лагере того человека, который повел нас поздно вечером через лес. Он это чувствовал или, может быть, слышал: он ходил от огня к огню. Он подошел также и к нашему огню. Меня, единственного, кто еще в силах был приподняться, он, казалось, хотел пронизать своим взором и смерил меня с головы до ног. Так как я не обладаю искусством притворяться, то он наверное, по выражению моего лица, угадал мысли лежащих вокруг огня.
Наши потери в этой схватке были велики; полк потерял приблизительно 5 офицеров и 25 егерей; три союзных полка вместе потеряли 14 офицеров и 120 солдат. Я не знаю, сколько потеряли четыре французских полка. Русские, мне кажется, имели незначительные потери, потому что они были нападавшие, и оказанное нами сопротивление имело малое значение. Когда рассвело, нужно было поискать съестного, но не нашлось ничего, кроме пустых внутренностей убитого ранее рогатого скота, оставленного русскими. Но пришлось довольствоваться и этим. В полдень мы выступили, чтоб снова пройти через этот лес. Двигались медленно и осторожно и только к вечеру выехали на поляну. Вместе с корпусом Понятовского и кирасирами мы стали лагерем у речки Черничной. Когда начальство над дивизией принял Себастиани, в ней было 1,500 лошадей, но теперь полки так растаяли, что каждый равнялся приблизительно эскадрону. У нас, у прусских улан и французских полков лошадей было не больше 100—130. Мы стояли на левом фланге лагеря у деревни Теретинка, лежащей у реки Черничной, по имени которой и называют состоявшееся здесь впоследствии сражение. Перед деревней расположилась дивизия кирасиров, за ней ее артиллерия, впереди нас вправо пехота Понятовского; лагерь остальных частей тянулся вправо через дорогу, ведущую через Нару в Тарутино. Здесь, при переменной осенней погоде, хотя и сухой, но часто довольно холодной, мы спокойно простояли 14 дней; неприятель нас ни разу не потревожил, но мы боролись с невероятной нуждой и жили только надеждой на мир, так необходимый для нас. Разговоров о нем было много, но надежда с каждым днем уменьшалась. Мы слышали почти ежедневно, как русские, — лагерь их находился от нас на расстоянии почти двух миль, — производили учение. Полковник Уминский, посланный к русским, рассказывал, что у них царствуют достаток и бодрость духа. Он говорил с Платовым и другими высшими офицерами, которые открыто ему сказали: «Вы устали от войны, а мы хотим лишь теперь серьезно ее начать. Ваши фургоны, вашу добычу, багаж и пушки, — всё мы думаем у вас забрать» — и т. д.
Прохладные дни и часто очень холодные ночи требовали много дров. Запасы вокруг деревни вскоре были истреблены. Срывали сначала все пристройки, сараи и амбары, но балок не кололи, а клали их одним концом в огонь и подвигали да тех пор, пока они не сгорали. Когда всё это было разрушено, принялись за жилые помещения, так что, наконец, осталось только несколько избушек для старших офицеров и больных. Соломы хватало только для корма лошадей. Ночью на ней спали, а днем давали лошадям. Были такие холодные ночи, что солома, служившая нам покрывалом, так сильно замерзала, что утром ее приходилось ломать. Присланные из тыла армии рожь, ячмень, гречиха большей частью варились в сыром виде, пока зерна, разбухая, размягчались, и можно было снять верхнюю кожицу, сварив их густо или жидко, получали кашу или суп. Иногда зерно мололи на жерновах или ручных мельницах, чтоб приготовить из него хлеб. Эта работа была тяжела для слабых и худых рук; работали усердно, часто сменялись, но всё же получали вместо муки только крупу, из которой с трудом приготовлялся тяжелый хлеб. Офицеры и солдаты без различия вертели жернов. Кто не хотел работать, тот лишался своей порции и должен был голодать. Мои исхудалые руки были часто в состоянии лишь три-четыре раза повернуть жернов, однако все делали это, потому что заставляла нужда. Очень часто не хватало соли, в особенности на этой стоянке, поэтому вместо нее несколько раз употребляли порох. При варке он разлагался на свои составные части, всплывавшие на поверхность в виде черного угля и серы, которые снимались; селитра же растворялась в супе. Селитра имеет острый, вяжущий, неприятный вкус и вызывает жажду и понос, и поэтому мы должны были приучиться обходиться без нее. Масла не было и вместо него употребляли сало, а иногда также и сальные свечи. Однако, счастливее всех были пруссаки и мы, нам не пришлось в этом лагере есть лошадиное мясо: когда съели весь убойный скот в окрестностях, счастливый случай доставил к нам остаток того рогатого скота и овец, которые были приобретены нами еще за Неманом. Понятно, что эти животные, которым пришлось в жару совершить такой длинный путь, по дороге, почти лишенной пастбищ, не были жирными, но всё же были вкуснее конины. В то время, как мы ежедневно имели свежее мясо, французы часто питались лошадиной падалью. Суп из телятины и говядины мы пили, как чай и кофе. Мясо в общем сделалось такой редкостью, что даже король выпрашивал у нас его для своего стола, и ему посылали то овцу, то четверть быка. Случалось иногда, правда редко, что приезжал кто-нибудь из наших, отставших в Москве, и привозил с собой, чай, кофе, сахар и т. п. Горячие напитки, трубки табаку, скрашивали наше печальное существование; у костров завязывались оживленные беседы. Темы для бесед были весьма разнообразны, однако, всё же чаще всего говорили о войне и нашей печальной участи. Фон Рейнгардт и некоторые другие офицеры еще верили Налолеону и его гению и старались поддерживать бодрость духа у тех, которые мрачными красками рисовали наше будущее. «Пока живет и стоит во главе управления он, — сказал однажды фон Рейнгардт, — нужно всегда полагаться на счастье!» Большинство унтер-офицеров и солдат возражали на это. «Вы, господа, исполняете ваши обязанности, скрывая печальное положение дел, однако ваши слова — не ваши мысли!» Еще смелее были женщины, варившие нам кофе и старавшиеся перещеголять друг друга в ругательствах по адресу Наполеона. Мы дозволяли женщинам свободно высказывать свои мнения, но с нашей стороны никто, разумеется, не осмеливался выражать ничего подобного.
В одну из первых четырех ночей, проведенных нами на этой остановке, один гусар принес с передовых постов письмо от одного из пяти офицеров нашего полка, взятых в плен 4 октября вечером. Адресовано оно было к командиру полка; содержание его приблизительно следующее: «Любезные друзья! Мы все живы. Ноэр, Финк, Минцинген и Го[1] легко ранены; я же чувствую себя хорошо. Мы все очень нуждаемся в деньгах; генерал Милорадович обещал нам, что письмо с деньгами для нас будет пропущено через русские форпосты. Остальных, взятых вместе с нами в плен, мы не видим. Шлем добрые пожелания.
| 6 октября 1812. | Гремп фон Фрейденштейн». |
Утром, с высочайшего соизволения, некоторая сумма дукатов и талеров, вложенная в письмо, была отправлена к нашим форпостам и здесь передана первому стоящему напротив на аванпосте русскому офицеру. В 1818 году я снова встретился с господином Гремпом и узнал, что он не получил отправленных ему денег, как и князь фон Гогенлоэ. В другую ночь к нам снова прибыли двое из солдат полка, взятых в плен 8 августа при Инкове. Вид их, одетых совершенно как русские крестьяне, возбудил удивление. Пригнавшие нам скот из-за Немана рассказывали самые печальные, самые грустные истории о том, что они видели по дороге. Самым страшным, однако, было виденное ими на поле битвы при Бородино. Там, по их словам, еще до сих пор можно встретить забытых раненых, которые, не будучи в состоянии ходить, подползают к павшим лошадям и ногтями и зубами, с ужасными муками добывают себе пищу; эти несчастные черны, как дикие звери, и лишь по фигуре походят на человека. Там успели собрать множество пуль и оружий, но об этих несчастных не позаботились[2].
В конце нашего пребывания на этой стоянке до нас дошли печальные известия о том, что Витгенштейн одержал победу при Двине, результатом которой будет отступление великой армии, и что баварцы совершенно разбиты. День придет, и заботу принесет, говорит пословица, но здесь этих забот было бесчисленное множество. Каждый день утром рассылались команды за кормом и съестными припасами. Вечером они являлись, принося с собой в большинстве случаев немного ржи и соломы и всегда, вследствие нападений вооруженных крестьян и казаков, потеряв большее или меньшее число людей и лошадей. В конце концов стали на фуражировку посылать даже небольшие отряды пехоты с пушками. Они должны были, сражаясь, добывать себе скудное пропитание, платя за это людьми и лошадьми. Эти фуражировки так сильно уменьшали и без того незначительное число наших, что кавалерия, благодаря этим командировкам, потеряла половину своих людей и лошадей. В полку, к которому принадлежал я (за два дня до происшедшего там сражения[3] в строе были командир, два штаб-офицера, один штаб-ротмистр, пять лейтенантов, четыре вахмистра, пять унтер-офицеров, шестнадцать егерей, и нестроевых: старший врач, младший врач, один санитар, два эскадронных кузнеца и один денщик.
18 октября, ранним, холодным и туманным утром еще до рассвета мы были разбужены двумя пушечными выстрелами; одна бомба упала недалеко от меня, но разорвалась, не причинив вреда. Быстро сели на коней, но неприятель уже успел обойти нас. Русская артиллерия открыла сильный огонь, прежде чем одна из наших батарей двинулась с места. Мне казалось, что наше положение безвыходное, и что русские разобьют нас наголову, но каким-то чудом этого не случилось. Спасло нас, как узнал я впоследствии, искусство короля, сумевшего так ловко воспользоваться кирасирами, что главная опасность была предотвращена. В начале битвы замешательство было так велико, что у меня создалось впечатление, будто наши ищут только возможности спастись. Я с двумя моими помощниками поспешил к ближайшей опушке леса, — там раньше стояла польская пехота, — и там некоторое время мы были в безопасности. С этого места мы ясно видели сражение и наших, которые отступили, защищаясь; мы видели, как русские отбили у нас 36 пушек, стоявших за лагерем кирасиров. В половину их еще не запрягли лошадей. Наше состояние было столь жалкое, что напади на нас русские не на рассвете, а в 10 или 12 часов, когда на фуражировки посылалась лучшая часть наших полков, они заняли бы наш лагерь без выстрела. Мы вскоре должны были покинуть опушку леса, чтоб также повернуть назад. Мы вскоре нашли нашу кучку, всё еще называвшуюся полком, с остальными, носившими вместе громкое название: бригада. Во весь опор прискакал адъютант короля с приказом, чтоб «бригада» шла в атаку. Это было исполнено. До сих пор наша кучка насчитывала лишь одного легко раненого офицера, больше она в это утро не пострадала. Но вот частью из-за того, что тяжело было править нашими жалкими лошадьми, частью из-за ограниченного пространства, на котором маневрировал наш полк, я со своими помощниками чем-то помешали польскому ротмистру, который, мы давно это знали, ненавидел немцев. Он метал молнии и плевал от злобы и гнева; когда мы к нему приблизились, он бросился на нас, легко ранил саблей младшего врача Майера и его лошадь, а меня обругал. Между тем стали энергично действовать пехота и артиллерия; мы далеко отошли от нашего лагеря и, когда наша кучка сделала привал, мы поехали туда жаловаться и требовать удовлетворения. Нас утешали и соболезновали, но с удовлетворением посоветовали подождать до более благоприятного времени. Наши потери пока были невелики. Среди раненых был и польский ротмистр, оскорбивший нас. Маленькая пуля пронзила ему верхнюю часть руки и раздробила кость (os humeri). Из врачей были тут только мы; мы обошлись с ним человечнее, чем он, и наложили перевязку, хотя ранение требовало ампутации, но этого не допускала поспешность отступления. Перевязка раненых и затем поиски фуража для наших обессиленных лошадей на лагерном месте, влево от главной дороги, ведущей обратно в Москву и были причиной того, что я потерял наш полк. Канонада давно прекратилась; прибывшие обратно по дороге раненые и обозные уверяли, что отступление продолжается. Из того, что мы не встретили по дороге ни одной боевой части корпуса, мы заключили, что король избрал ту дорогу, по которой мы шли 4 и 5 числа, и это предположение заставило нас принять решение продолжать путь обратно с обозом. Этот еще и теперь наводящий на меня ужас лагерь при речке Черничной у деревни Теретинке, где стояла наша дивизия, и я — с остатками полка был, следовательно, конечным пунктом нашего тяжелого похода вглубь России, и 18 октября мы должны были начать отступление. Покинутый нами лагерь представлял, наверняка, одно из самых ужасных и страшных зрелищ в этой войне; русским, по крайней мере, он позволил составить правильное мнение об истинном нашем положении. Мы не имели ни палаток, ни шалашей, ни бараков. Несмотря на холодные октябрьские ночи, спали под открытым небом и, при недостатке соломы, на голой земле. Большое число, приблизительно более половины, лошадей было съедено, и за эту двухнедельную стоянку с ее ужасными фуражировками мы потеряли половину личного состава, а сражение и трехдневное отступление повлекли за собой совершенное уничтожение полка, к которому принадлежал и я.
Ты у цели, отдохни, родимый,
От своих великих дел,
Знай, что голуби к тебе не станут
В рот лететь, как ты хотел.
Здесь, на грани бурного потока,
Здесь предел твоей есть славы.
Ну, так будь же сам послушен зову рока:
«Поверни кругом направо».
Примечания[править]
- ↑ Этого имени я не помню.
- ↑ И другие участники похода рассказывают такие же случаи; особенно страшный случай (достоверность которого, правда, оспаривается Бурго) рассказывает граф Сегюр в 8 главе 9 книги его известной Historie de Napoléon. A de la grande armée en 1812. Характерно это для гордившихся своей культурностью и человеколюбием французов.Прим. перев.
- ↑ Речь о битве при Тарутино, где Мюрат понес значительные потери (3500 человек).(Примечание издателя).
