Боже ти мій! яка сила
Лягла в домовину...
читанного на могиле Шевченка)
Увы! нам так часто приходится справлять печальные тризны по великим славянским деятелям, что пишущий эти строки чуть-чуть было не озаглавил статейки своей общим именем: «Поминки» и не поставил римской единицы над именем последнего из дорогих покойников... В самом деле, в течение полугода, Хомяков, К. Аксаков, Вячеслав Ганка, Тарас Шевченко... и все, кроме разве Вячеслава Вячеславича, преждевременно!..
О, будет ли конец этой древней Мойре, тяготеющей над всеми нами, от Волги до Лабы, от Двины до Дуная? Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Мицкевич, Кольцов, Шевченко, Глинка, Брюллов — все, без исключения даже старшего из них, Мицкевича, похищенные безжалостною смертью в цвету творчества, в полном могучем развитии сил, — все незаменимые, Белинский, Грановский, Кудрявцев, Челяковский, Хомяков, К. Аксаков, даже С. Т. Аксаков — старый дуб, который только что распустил свою широкую сень — И. и П. Киреевские, Иванов, Мартынов (А. Е.); ослепший, стало быть погибший для сцены С. В. Васильев — все явно оторванные в ту самую минуту, когда совершенно определились их отношения к обществу и литературе и отношения к ним всех ей сочувствующих; Языков, успевший показать только могучие силы без приложения их к общественной жизни, а сколько сил, скошенных нещадною косою в минуту их расцвета — Веневитинов, Станкевич, Валуев... а высокие таланты, которых деятельность замерла при самом начале — таланты, как Баратынский, с отчаянием взывавший:
К чему же ты стремилась и кипела, |
А громадные силы, не выразившиеся как им следовало бы вследствие различных обстоятельств — Мочалов, Варламов, Полежаев, Марлинский... Не говорим уже о менее ярких талантах, которых вследствие многоразличных безобразий нашей действительности, отражавшихся часто в их собственных, личных безобразиях — погибло несчетное количество (Соколовский, Меркли, Бутков и т. д.) Не говорим о специальных талантах — о каком-нибудь певце Евсееве — по голосу и методе первостепенной нашей знаменитости, недавно умершем в Долговом Отделении, о даровитом Гурилеве, скончавшемся в сумасшествии, о множестве многих «их же имена Господи, Ты веси...» А. М. Стахович — в гибели которого, кроме общей иронии Мойры над нашими талантливыми людьми, отозвались еще кроме того — ядовито и ни мало неостроумно какая-то общественная ирония...
Все это грустные, даже горькие факты, способные в иную минуту внушить печальную мысль об особом отделе «Поминок» в журнале!..
Да, поневоле повторишь то, что сказал Погодин в своей статье о Хомякове [1]: «Странная, удивительная судьба написана кажется вверху нашему времени. Как будто там, в воздухе, высоко, борются между собою два наши начала, доброе и злое, враждебные между собою, и мы, подобно троянам, поражаемым невидимыми стрелами Аполлона, чувствуем только на себе, на наших телах, в наших душах, в наших обстоятельствах, когда победа склоняется на противную нам сторону, вопреки всем соображениям, положениям и расчетам. Иначе объяснить нельзя, что с нами ежедневно случается...»
Может быть — объяснить-то и можно, можно уловить законы этой мистической Мойры, да, во-первых, такое объяснение завлекло бы нас слишком далеко и при том покажется многим мистическим, а во-вторых потребует сводки фактов трагических, как указанные нами, с фактами именно горькими и страшными, но по форме своей комическими; может быть, оно подымет вопрос о том, почему, например, хоть тот же самый констатирующий трагический факт, мыслитель, представляет собою хаотическую смесь передовых сил с гнилью отсталых предрассудков, — почему гласность обратилась у нас в развитие убеждения на счет близости платка гоголевского Кочкарева, почему наши протесты против условной нравственности кончаются полумещанскою, полуямскою выходкою Камня-Виногорова?.. Повторяем, что трагическое и комическое выражают собою в сущности один закон, закон неустановившегося брожения сил. То пена брызжет через край, то пузыри комически лопаются, то отсадок явно говорят нам, что мы, может быть, черезчур далеко хватили!.. И от этого, действительно как говорит далее Погодин: «Везде замешательство, неизвестность, неопределенность, сомнение», и заключает тем, что не веришь никому и ничему, а между тем вдали гром гремит; перекаты его порою слышатся ближе и ближе, вон уж сверкают и молнии.»
«И падают» — повторим его же слова, «наши лучшие, благороднейшие люди, мыслящие, чувствующие, те, на которых отдыхал взор, о которых сладко было думать, которые одним именем своим доставляли утешение, падают без всяких достаточных причин. Не успеешь схоронить одного, рой могилу другому, не выпуская из рук заступа, и готовься оплакивать третьего...»
Увы! это так — равно как верно отмечено в той же статье и то, отчасти уже комическое по форме своей обстоятельство, хотя и далеко не комическое по своим последствиям, что: «У нас нет врагов, нет и злодеев между нами, подобных каким-нибудь древним страшилищам, а все-таки мы должны беспрестанно оглядываться, чтоб какою нибудь дружескою рукою не хватали нас в висок, чтоб каким нибудь доброжелательным ударом не раскроило лба!» Все это глубоко верно и, как бы в подтверждение верности взгляда мыслитель, высказавший столь верный и горький взгляд, по старым предрассудкам — позабывает между имен дорогих покойников — дорогое имя Белинского!..
Значение утраты, которую славянские литературы понесли в Тарасе Григорьевиче Шевченке — если не равносильно с утратами, понесенными ими в Пушкине и Мицкевиче — представителях славянства перед целым человечеством, — то во всяком случае нисколько не меньше значения утраты Гоголя и Кольцова [2].
Что Тарас Шевченко был великий поэт, в этом сомневаться может только газета «Век» — на столь же разумных основаниях, на каких не сочувствует она Шиллеру. Но что с другой стороны Тарас Шевченко был только заря, великий поэт только что начинающейся литературы, поэт исключительно народный, поэт, о котором трудно сказать — последний ли это из слепых кобзарей или первый из мастеров и художников, так наивна его красота и вместе так уже артистична, — это тоже не подлежит, кажется, спору. По красоте и силе многие поставляли его наравне с Пушкиным и Мицкевичем: мы готовы идти даже дальше в этом — у Тараса Шевченки есть та нагая красота выражения народной поэзии, которая только разве искрами блистает в великих поэтах художниках, каковы Пушкин и Мицкевич, и которая на каждой странице «Кобзаря» поразит вас у Шевченки... Шевченко еще ничего условного не боится; нужны ему младенческий лепет, народный юмор, страстное воркованье, он ни перед чем не остановится, и все это у него выйдет свежо, наивно, могуче, страстно или жартливо как самое дело. У него действительно есть и уносящая, часто необузданная страстность Мицкевича, есть и прелесть пушкинской ясности — так что действительно, по данным, по силам своего великого таланта, он стоит как бы в середине между двумя великими представителями славянского духа. Натура его поэтическая шире своею многосторонностью натуры нашего могучего, но одностороннего как сама его родина — представителя русской Украйны, Кольцова; светлее, проще и искреннее натуры Гоголя, великого поэта Малороссии, поставившего себя в ложное положение быть поэтом совершенно чуждого ему великорусского быта... Да! Шевченко — последний кобзарь и первый великий поэт новой великой литературы славянского мира. Да! устами этого своего первого великого поэта Украйна без самохвальства могла сказать:
Наша дума, наша пісня, |
А было же время и было недавно, когда не Сеньковские только, а люди как Белинский отрицательно-враждебно и насмешливо относились, во имя централизационных начал, — к существованию малороссийской литературы, забывая и богатство самобытно-развившегося языка и сокровища народной поэзии... Было это время господства теории — и пусть бы оно, это время, отразилось только в заблуждениях теоретического мышления... Жертвою его был высокий художник, был Гоголь. Значение его в русской литературе хотя и огромное, есть, однако, значение преходящее и станет со временем совершенно историческим. Значение его в родной его литературе было бы вечное, народное — и как вполне народное, вероятно, столь же мировое как значение Данта. Теперь же, то малороссы (как г. Кулиш) уже упрекают его — и по-видимому справедливо, в неточности или излишней яркости красок, то мы, русские, видим уже гиперболический и односторонний, хотя могущественный и гениальный юмор в его отрицательной манере изображения и совершенно отрицаемся от его положительных идеалов.
Заявляя — пока еще без пространных рассуждений и доказательств такой взгляд на Гоголя и такое сочувствие к искреннему и великому таланту Шевченки — мы поспешим однако оговориться на счет общего сочувствия нашего к литературе Малороссии.
Литературу Малороссии мы видим пока только в её растительных народных сокровищах, в великих художественных элементах Гоголя, пожалуй, в грубых зародышах натурализма Нарежного и жарта Котляревского, в задатках добродушного юмора Основьяненки, юмора, который надобно, однако, отыскивать в море непроходимой пошлости, равносильной с Загоскинской пошлостью... но ничего не может быть нам противнее того узко-хохлацкого, того одностороннего, жалостного и хныкающего, что вторглось было в нашу литературу с повестями Марка Вовчка, но что конечно к нашей, уже определившейся литературе, не могло привиться несмотря на то, что повести Марка Вовчка и переданы были нам переводчиком, стоящим неизмеримо выше их автора, несмотря на любовь нашу к Тургеневу, несмотря на умную статью о Марке Вовчке г. —бова, которая тоже, хоть мы и не всегда согласны с её даровитым автором, гораздо выше всех повестей Марка Вовчка взятых вместе... Удивятся, может быть, что в числе элементов будущего малороссийской литературы мы не упомянули блистательных элементов таланта г-жи Кохановской. Но у г-жи Кохановской кроме имени, да и то кажется псевдоним — ни в манере, ни в красках, ни в симпатиях нет ничего малороссийского. Это такой же талант, порожденный почвою великорусской Украйны, как Кольцов с одной стороны, Тургенев с другой. В ней все — совершенно русское: и взгляд на жизнь и тон живописи. Самые песни и предания, под влиянием которых сложилось развитие этого яркого таланта, ею самой переданные в двух статьях «Русской Беседы», суть русские песни и предания. Они-то и оставили ту яркую золотую пыль на её красках — которая невольно поражает всех в её произведениях, которой она иногда, как в «Портретной галерее», готова злоупотреблять с страстной наивностью артистки...
Сочувствуя заре литературы Малороссии, мы верим и имеем все логические поводы верить, что заря эта не погасла с «батькой орлом сизим». Многострадальный орел «утнул» в далекую бесконечность, но поэтический гений его родины с ним только что начал, а не кончил своего полета... Почем мы знаем, что наследника по себе, если не равносильного, то все-таки достойного, не оставил покойный Тарас Шевченко в поэте, которого надгробная песня Шевченке запечатлена таким очевидным и таким наивным талантом? Мы могли запомнить из нее только несколько стихов, кроме двух поставленных нами эпиграфом, и ими окончив поминки наши по великом, отшедшем на покой литературном собрате...
І та пісня пройшла в душу |
О дай же Бог, скажем мы в заключение, чтобы не умолкла эта святая песня, дай Бог чтоб в поэте, характеризовавшем ее с такою силою и правдою, не умирал хоть её отголосок!.. Да звучит она в нем живого «вечною памятью» великому кобзарю Украйны — Тарасу Шевченке!