Терентий Иванович (Ясинский)/ДО
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Терентій Ивановичъ |
| Дата созданія: августъ 1884 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 402. |
Въ одинъ жаркій, жаркій день пришлось мнѣ ѣхать изъ Кіева въ деревню, гдѣ я жилъ на дачѣ. Ѣхалъ я на извозчичьихъ дрожкахъ, и колеса, то и дѣло, прикасались къ кузову, съ скрипучимъ шорохомъ.
— Подвиньтесь, баринъ, на право…
Я подвигался на право.
— Теперь немножко на эту сторону, баринъ…
Я подвигался на лѣво — все равно, шорохъ не унимался.
— Ишь черкаетъ, чтобъ его!.. — произносилъ извощикъ и, сдѣлавъ «цыгарку» изъ газетной бумаги, курилъ, поглядывалъ на колеса и укоризненно качалъ головой.
Дорога то поднималась, то шла внизъ, и вездѣ былъ песокъ. Иногда лошадь, замученная, хоть на видъ и сильная, останавливалась, трясла головой, и намъ надо было слѣзать и идти нѣкоторое время пѣшкомъ, подъ палящимъ зноемъ, жмурясь отъ солнечнаго блеска, отражаемаго ослѣпительнымъ, мягко волнующимся ковромъ пожелтѣвшей ржи. Горячій вѣтеръ обдавалъ пылью, и приходила въ голову досадная мысль, зачѣмъ я выбралъ именно этого извозчика, потому что другой, конечно, повезъ-бы и скорѣе, и удобнѣе.
— Что ваша лошадь всегда была такая? — спросилъ я почти сердито.
— Какъ можно всегда! Кобыла была первая въ городѣ. Вы не знали Трофима Трофимовича Калача? Въ палатѣ служилъ… Въ тысяча восемьсотъ семьдесятъ третьемъ годѣ умеръ. Такъ это его была кобыла.
— Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ. Больше десяти!
— Вѣрно. Да у Трофима Трофимовича покойника она годовъ пятнадцать прослужила. Добрая кобыла! Бывало…
И радуясь, что недостатки настоящаго времени можно заслонить воспоминаніями о славномъ быломъ, извозчикъ пустился въ описаніе замѣчательныхъ качествъ, которыми обладала при жизни Трофима Трофимовича его тридцатилѣтняя лошадь.
— Будь такой добрый, — обратился онъ вдругъ къ человѣку, который ѣхалъ позади насъ съ возомъ, нагруженнымъ стульями, ванной и шкафомъ, — поѣзжай ты впередъ, то моя лошадка охотнѣе пойдетъ за твоей. Видишь самъ, какой песокъ…
Послѣ того, какъ мы потянулись за возомъ съ кладью, замѣчательная лошадь моего извозчика пошла, дѣйствительно, ровнѣе, но за-то мы туго подвигались впередъ, солнце жгло немилосердно, пыль клубилась удушливая. Извозчикъ, должно быть, почувствовалъ угрызеніе совѣсти и рѣшилъ меня занимать. Сначала онъ сталъ говорить о хозяйствѣ. Онъ давно уже собирается завести дрожки «какъ слѣдоваетъ быть», чтобъ рессоры были потверже, а также намѣренъ продать на Конной свою лошадь и купить другую.
— Боже мой! Бывало, мнѣ такой конецъ нипочемъ сдѣлать. Молоньей проскачешь вотъ на ней самой, ей-Богу! Тутъ хуторъ Сокирки есть. Онъ, значитъ, монастырскій, но только Трофимъ Трофимовичъ въ арендѣ его держали, и кажинную недѣлю туда, бывало, ѣздили. Ну, и я всегда съ ними, оттого, что я у нихъ кучеромъ восемнадцать лѣтъ служилъ. У нихъ на хуторѣ въ домѣ штучка была, — пояснилъ онъ.
— Трофимъ Трофимовичъ молодъ былъ?
— Какой бѣсъ! за шестьдесятъ перевалило. Совсѣмъ бѣлый, какъ лунь, и колѣнки дрожатъ. А только были охотникъ до женщинъ, и даже не одна была у нихъ штучка, а нѣсколько. Одна, значитъ, постарѣла, а ужъ двѣ новыя подросли. Трофимъ Трофимовичъ сиротокъ брали, воспитывали, какъ барышенъ, грамотѣ и вышиванью, на фортопьянахъ и танцамъ… Хорошій были человѣкъ, а померли, какъ собака.
— Какъ такъ?
— Со службы прогнали. Бывало, не только сами ѣздятъ, а съ компаніей. Чиновниковъ наберутъ — какъ наѣдутъ, то три дня пируютъ. Безъ просыпу всѣ пьяны! Домъ въ лѣсу. Одно слово, какъ разбойники. Любили и на охоту. Ничего не убьютъ, своимъ порядкомъ перепьются, а ты цѣльный день мерзнешь. Черезъ то я сколько разъ хотѣлъ отходить отъ нихъ.
— Отчего-же не отошли?
— Зацѣпка была. Ну, и жизнь была. Всего съѣшь и выпьешь, и работа не очень чтобы тяжелая, особливо лѣтомъ, и лишній гривенникъ отъ гостя перепадетъ…
— А какая зацѣпка?
— Да что, баринъ, дѣло это прошлое. Любовь завелась, вотъ что! Былъ я съ лица красавецъ…
Онъ повернулъ ко мнѣ лицо. Хотя рыжая съ сильной просѣдью борода его была страшно всклочена и походила скорѣе на кустарникъ, откуда, по выраженію Гончарова, того гляди — птица вылетитъ[1], однако черные глаза его не совсѣмъ потухли и, окруженные лучистыми морщинами, сохраняли еще по искрѣ былого огня и былой красоты.
— Влюбился я, баринъ, право слово мое.
— Въ штучку?
— Въ нее самую.
Онъ помолчалъ.
— Что-жъ, она была красива?
— Нельзя сказать. Блѣдная очень изъ себя, волосы до пятъ, сидитъ у окошечка и все думаетъ. За это я ее и полюбилъ.
— А она?
— И она тоже. Сама ко мнѣ свѣтомъ на конюшню пришла. «Что это, — думаю, — ворошится бѣлое? Ужъ не вѣдьма-ли?» Цапъ, а оказывается барышня, Надежда Михайловна.
— «Мнѣ, — говоритъ, — страшно съ ними стало, такъ я къ тебѣ пришла… Полюби, — говоритъ, — меня, позволь душу съ тобою отвести»… — Ну, я дуракомъ не былъ, — пояснилъ онъ побѣдоносно.
— Были счастливы?
— Не скажу. Съ тѣхъ поръ я какъ сумасшедшій сталъ. Трофимъ Трофимовичъ на хуторъ ѣдутъ, такъ я весь дрожу, какъ Каинъ. Вотъ пріѣзжаемъ этакъ въ пятницу надъ вечеръ, Надежда Михайловна на крылечкѣ встрѣчаетъ. Онъ ее за подбородокъ возьметъ, другія барышни выбѣгутъ. Я — какъ земля, смотрю, ревную. Поужинаютъ, поиграютъ на фортопьянахъ, лягутъ спать. А я ночь не сплю, дожидаюсь. Ну, какъ придетъ, то я не утерплю, а раза два таки вожжей огрѣю…
— За что-же?
— За то, что любилъ, — черезъ свою сердечную досаду, баринъ. Сказано — сумасшедшій! Самъ потомъ плачу, она мнѣ ноги обнимаетъ, проситъ: «ударь еще!» — а я все плачу.
Онъ скрутилъ новую цыгарку и продолжалъ:
— Что подарковъ мнѣ было отъ ея! Поясъ вышила, платочекъ, золотой крестикъ подарила, кумачевыхъ рубашекъ шесть, кисетъ, книжку со стихами Пушкина.
— Вы грамотны?
— Грамотенъ, но только книжечки той я не прочиталъ… Такъ, зналъ, что Пушкина. Потомъ деньгами двадцать рублей отдала…
— Долго у васъ любовь продолжалась?
— И лѣто, и зиму, баринъ. А какъ весна наступила — шабашъ.
— Какъ это случилось?
— Да такъ, очень даже просто. Пріѣхали на Свѣтлую недѣлю съ Трофимомъ Трофимовичемъ гости. Въ страстную пятницу уже разговѣлись и пѣсни пѣли. Однако-же, ко всенощной повезъ я ихъ въ монастырь. Вернулись оттуда, гляжу — Надежда Михайловна въ бѣломъ кисейномъ платьѣ, на головѣ шелковая лента. Подходитъ. Строгая, ласковая она такая и благородная, что своимъ глазамъ не повѣрилъ: неужли-жъ это та самая, что я вожжей стегаю? Похристосовалась она со мной, и жаль мнѣ ее стало и стыдно, что я ее билъ, да такъ стыдно, что сказать вамъ не могу…
«— Надежда Михайловна! — говорю, а у самого голосъ дрожитъ.
— Что вамъ, Терентій Ивановичъ? — отвѣчаетъ.
— Позвольте мнѣ вашу правую ручку, и скажите, что не гнѣваетесь на меня ни за что.
— Не сумлѣвайтесь, Терентій Ивановичъ, — отвѣчаетъ, — я васъ довольно знаю и крѣпко въ васъ влюблена. За все васъ прощаю, оттого что сама во всемъ виновата, и ежели вы со мной жестоко обращаетесь, то мнѣ-же лучше, мнѣ зато грѣхъ мой отпущается.
Въ горницѣ никого не было, — обняла она меня ручками своими бѣлыми, полюбовалась на меня, а въ глазахъ слезы стоятъ.
— Что, — говорю, — Надежда Михайловна, не сладко вамъ съ старикомъ вашимъ?
— Молчите, Терентій Ивановичъ! Окажите пощаду и доброе сердце и не поминайте о томъ, въ чемъ судьбою я столь поругана… — и все этакое говорила, такъ что не очень-то я понялъ хорошо.
Извѣстно, образованная барышня.
— Что-же, — промолвилъ я, — ожидать васъ сегодня ради Христова воскресенія?
— Нѣтъ, Терентій Ивановичъ, нельзя сегодня.
— Что такъ?
— Можетъ, урвусь, — говоритъ, — на минутку, но врядъ-ли. Гости, такъ отъ этого, нельзя… Только не бейте меня… Нѣтъ, ужъ бейте меня, бейте!.. — и съ этимъ на шеѣ у меня повисла.
„Эхъ, — думаю, — жаль барышню“.
— А что, Надежда Михайловна, какъ вы на счетъ черной работы? Не тяжело вамъ будетъ?
— То есть какъ это, Терентій Ивановичъ?
— Да обнаковенно, все, что по нашему, будемъ говорить, мужицкому званію полагается: борщъ сварить, хату прибрать, досмотрѣть корову, жита нажать… Могли-бъ вы на это согласиться?
Покраснѣла она, глазки вспыхнули, жметъ меня крѣпко и цѣлуетъ.
— Вы, — говоритъ, — только прошлаго моего позорящаго поведенія не забудете, корить станете и бить. Но какъ я въ васъ влюблена, то со всѣмъ помирюсь.
— Ничего, Надежда Михайловна, — говорю, — свариться не будемъ, а только-бы надо приданаго отъ Трофима Трофимовича. Въ прошедшую зиму они Варварѣ Левкадьевнѣ триста рублей и питейное заведеніе со всей обстановкой пожертвовали. Вы тоже не меньше заслужили. Пусть усадебку далъ-бы…
— Трофимъ Трофимовичъ меня добровольно не согласятся отпустить, — отвѣчаетъ, и блѣдная, вотъ какъ полотно, стала. — Онъ мнѣ приданаго не дастъ, пока я ему не надоѣмъ, и за васъ не выдастъ, потому что вы — кучеръ, Терентій Ивановичъ. Онъ все за приказныхъ выдаетъ или же за кабатчиковъ. Онъ насъ благороднымъ воспитаніемъ осчастливилъ и хочетъ, чтобъ мы продолжали благородный образъ жизни. А если вамъ желательно, то повѣнчаемся тайно. Это, — говоритъ, — часто дѣлается, вотъ и въ книжкахъ пишется объ этомъ самомъ. Теперь-же если приданное отъ Трофима Трофимовича хотя-бы пришлось получить, то вы меня цѣлый вѣкъ имъ будете попрекать, оттого, что напоминаніе будетъ о моемъ позорящемъ поведеніи въ моей младости у Трофима Трофимовича.
— Ничуть, Надежда Михайловна, а совершенно вопреки, не только корить не буду, а даже останусь очень благодаренъ по гробъ моей жизни. Посудите сами, я человѣкъ бѣдный, и мнѣ очень пригодились бы какихъ-нибудь триста рублей. Я сейчасъ биржу завелъ-бы. Вы въ деревнѣ жили-бы и хозяйствомъ занимались, а я извозчикомъ въ городѣ катался-бы, да денежки вамъ высылалъ…
А надо сказать, я ужъ въ то время хотѣлъ быть извозчикомъ и, бывало, другой думки нѣтъ, какъ о лошадяхъ, да о дрожкахъ. Правда, Надежда Михайловна очень мнѣ полюбилась, но только раньше, на счетъ чтобы жениться на ней, я и помышленія въ умѣ своемъ не имѣлъ. Ходитъ ко мнѣ барышня, я — словно салтанъ надъ ней, безвинно ремнемъ ожгу изъ одной глупой ревности, она мнѣ руки мои бѣлыя цѣлуетъ… — чего мнѣ больше? Еще и подарки дѣлаетъ! А если жениться, то уже тутъ разсчетъ. Тутъ и любовь, тутъ и дѣла нельзя забыть. Я ужъ такъ рѣшилъ, что коли жена, то и дрожки непремѣнно. Безъ дрожекъ и пары лошадей — не женюсь.
— Нѣтъ, — говорю, — Надежда Михайловна, нельзя намъ вѣнчаться безо всего, согласитесь сами. Подождемъ, не будетъ-ли такой милости Трофима Трофимовича. Можетъ, они отпустятъ васъ, какъ Варвару Левкадьевну. А не рука — такъ не рука. Будемъ по-прежнему любиться, Надежда Михайловна!
Ничего, никакого словечка на это она не сказала, отошла отъ меня, за лобъ рукой держится. Тутъ вошли Трофимъ Трофимовичъ, со мной тоже похристосовались, поднесли вина рюмку. Я было протянулъ руку, а они — хлопъ, и сами выпили. Шутникъ были, покойникъ! Посмѣялись, полтинникъ подарили. Прошелъ такъ день. Я съ хлопцами яйца каталъ. У меня была битка припасена, такъ я дюжины двѣ выбилъ яицъ. Пріѣхалъ начальникъ Трофима Трофимовича, старый такой, еще старѣе его; что говоритъ — не разберешь, потому что зубовъ чортъ ма! Началось море разливанное, завели пѣсни, играшки, фортопьяны гудятъ — свѣтопреставленіе, да и только! Захотѣлось мнѣ посмотрѣть. И такъ подъ сердцемъ сосетъ. „Что, — думаю, — Надежда Михайловна?..“ Взобрался я на завалинку, глазъ къ щелкѣ въ ставнѣ приложилъ, смотрю — не дышу. Тьфу!..»
Онъ помолчалъ.
— Сколько лѣтъ на свѣтѣ живу, а ни прежде, ни потомъ ничего такого видать не доводилось и дай Богъ, чтобъ не довелось! И мужчины, и женщины… да нѣтъ, тьфу!.. одно слово — срамота!
— И Надежда Михайловна была тамъ?
— Была.
Новая пауза.
— Пьяная, — началъ онъ, — хоть выжми, развратная… Такъ съ тѣхъ поръ у насъ и разошлось. Ко мнѣ она не приходила ни разу. Да я и давно замѣчалъ, что скупиться стала. То, бывало, съ подарочкомъ, а то ужъ такъ — парамуръ[2].
— Парамуръ? Откуда вы это слово знаете?
— А что? Нехорошее слово развѣ? Наборщикъ къ намъ одинъ ходилъ, такъ я узналъ. Это значитъ, по нашему, нашерамыжку.
Онъ умолкъ. Глаза его были внимательно устремлены на ноги лошади.
— Засѣкать стала подъ старость, — сказалъ онъ.
— А послушайте, какъ досталась вамъ кобыла отъ Трофима Трофимовича? Намъ ѣхать долго, не разскажете-ли еще чего-нибудь? Напримѣръ, какъ вамъ удалось стать извозчикомъ? Женились?
— А видите, баринъ, какъ. Выслужилъ свои лѣта начальникъ Трофима Трофимовича и ужъ слабъ головою сталъ. Говорили, что на казенныхъ бумагахъ не тѣ слова подписывалъ. Такъ что на его мѣсто пріѣхалъ другой, молодой и строгій. Всѣмъ страху нагналъ и такъ завелъ, что занимались службой и до обѣда, и послѣ обѣда. Прежде три дня служатъ, а четыре дня пьянствуютъ; теперь пошло иначе. Ходили Трофимъ Трофимовичъ, ходили, да и руки опустили. Стали говорить про судъ, будто взяточниковъ всѣхъ судить будутъ. Но хоть это было точно что неосновательно, а только Трофимъ Трофимовичъ въ отставку вышли. Вышли, заскучали, заскучали, въ яму ночью оступились и померли. Положили покойника на столъ. Надежда Михайловна дала депешу въ Петербургъ племяннику Трофима Трофимовича, чтобъ пріѣзжалъ и добромъ владалъ. А добра было немало — тысячъ на семьдесятъ. Вотъ какія прежде службы въ палатѣ были, теперь такихъ что-то и не слышно!
— Ну, пріѣхалъ племянникъ?
— Пріѣхалъ, молоденькій, какъ красная дѣвушка, студентъ, Григорій Еремѣевичъ. Скверная на немъ одежонка, шляпа большущая, и все куритъ. То есть, я вамъ скажу, такой курецъ! Я отъ него много папиросами попользовался. Первымъ дѣломъ онъ портного позвалъ, отличную пару себѣ заказалъ, одѣлся въ троуръ, а затѣмъ, конечно, имущество по описи принялъ и всѣмъ услужающимъ награды положилъ. Надеждѣ Михайловнѣ пятьсотъ рублей выдалъ. Розинѣ Францовнѣ — полька была, горничная, — двѣсти. Василисѣ, кухаркѣ, сто пятьдесятъ, а мнѣ сто рублей и вотъ эту самую кобылу.
«Какъ Надежда Михайловна уѣзжала, то мнѣ сказала только: „Теперь я съ приданымъ, Терентій Ивановичъ“. А я ей на это: „Какъ вамъ угодно, Надежда Михайловна, за мной дѣло не стоитъ“. Потому что, дѣйствительно, я такъ подумалъ, пятьсотъ рублей деньги, хоть въ ту пору я больше приверженности имѣлъ уже къ Василисѣ, а Надежда Михайловна похудѣла, сильно постарѣла и виномъ занималась. Взглянула на меня Надежда Михайловна, головой покачала, да и отвернулась. Стыдно стало…
Ужъ года черезъ три, какъ я женился на Василисѣ, встрѣтилъ я Надежду Михайловну на Крещатикѣ, къ прохожимъ приставала. Увидѣла меня и захохотала. Слышно было потомъ, отравилась кислотой»…
— Вамъ ее не жаль?
— За что? Сама виновата. Я отъ своего слова не отступался. Нѣтъ, баринъ, что сожалѣть? Какъ уродится какая, то ей хоть колъ на головѣ теши! Посудите сами, что у насъ за жизнь была-бы… Прямо сказать, она мнѣ, послѣ Василисы, опротивѣла. Какъ увижу, словно острый ножъ въ сердце! А Василиса была баба ровненькая, пригожая, охоча до работы… Василиса ежели пирогъ испечетъ, такъ во рту и таетъ… баба славная! Василису я никогда пальцемъ не тронулъ, до послѣдняго времени слова грубаго ей не сказалъ. Одно слово — жена.
— А въ послѣднее время что-же?
— Начались сварки, баринъ, вотъ что…
— Изъ-за чего?
— Изъ-за дочери.
— Дочь у васъ еще маленькая?..
— Какое! Девятнадцатый годъ пошелъ…
— Когда-же она успѣла вырасти?
Извозчикъ сталъ дергать вожжами.
— Эй, ты, голубчикъ! Обожди маленько, можетъ, мы теперь впередъ поѣдемъ. Держи къ одной, держи, мазепа!
— За що-жъ вы лаетесь? — произнесъ мужикъ и своротилъ въ сторону.
— За то, что ты гавкаешь по-собачьи, розиня!
Дорога была здѣсь ровная, и лошадь Терентія Ивановича пошла рысцой. Открылись живописные виды. Налѣво синѣлъ лѣсъ, и сверкалъ, какъ серебряный, Днѣпръ; направо въ золотистомъ туманѣ, прозрачномъ и легкомъ, тонули темныя дубравы. Ближе волновались нивы яровыхъ хлѣбовъ, похожія на гигантскіе куски полинялаго зеленаго бархата, отливавшіе то въ желтый, то въ коричневый тонъ. Птицы ширяли въ поднебесьѣ, ихъ двукрылыя тѣни бѣжали по землѣ. Медвяный запахъ гречихи напоялъ собою воздухъ. Было-бы совсѣмъ хорошо, если-бы не столбъ пыли, гнавшійся за нами по пятамъ, какъ тѣнь; зонтикъ слабо защищалъ отъ нея. Впрочемъ, любоваться природой мѣшалъ мнѣ и Терентій Ивановичъ, разбудившій въ моей душѣ тоскливое чувство, какое вообще вызываютъ люди, когда ближе присмотришься къ нимъ.
Мои глаза невольно останавливались на фигурѣ извозчика. Сѣрые отъ пыли волосы его торчали кровелькой изъ-подъ картуза, и морщинистая шея была красна, какъ мѣдь. Могучія плечи свидѣтельствовали объ огромной физической силѣ. Вотъ эту шею обнимали руки бѣднаго существа, которое Трофимъ Трофимовичъ «осчастливилъ благороднымъ воспитаніемъ».
Защиты, помощи и человѣческой страсти искала эта загубленная душа и не нашла. Все, что было у ней самаго дорогого — нѣжное сердце свое, изнывавшее среди ужасающей обстановки, обливавшееся безмолвными слезами, тосковавшее, можетъ быть, по романтическимъ, пушкинскимъ идеаламъ, — отдавала она дикарю, съ однимъ условіемъ, чтобъ увидѣлъ онъ это благоуханное сердце. Все она будетъ дѣлать, всякую черную работу, и пусть онъ бьетъ ее, но пусть любитъ. И такова была жизненность этого сердца, что и дикарь на время проснулся. Въ немъ заговорило что-то; странный трепетъ испытывалъ онъ при видѣ лица задумчивой дѣвушки. Онъ, дикарь, страдалъ! Но онъ не могъ заглянуть въ чудное сердце. Такъ и остался слѣпымъ… Онъ правду сказалъ: если-бъ онъ женился на Надеждѣ Михайловнѣ, тяжелая жизнь вышла-бы.
— Лошадь ваша не дурно бѣжитъ теперь, — началъ я (мнѣ хотѣлось возобновить разговоръ съ извозчикомъ).
— А совершенно такъ, что недурно, — отвѣчалъ Терентій Ивановичъ. — Она ежели по наклону, съ горы, еще лучше бѣжитъ. Удержу нѣтъ!
— А все-таки не мѣшало-бъ, говорите, лучшую завести, помоложе?
— Даже слишкомъ не мѣшало-бъ. Да я и завелъ-бы, давно-бы завелъ, кабы не горе мое, кабы не дочка!
Онъ повернулъ ко мнѣ лицо и провелъ по воздуху растопыренными пальцами свободной руки съ особенной ужимкой человѣка, рѣшившагося быть откровеннымъ.
— Я, баринъ, Василису съ дочкой бралъ, — началъ онъ. — Ей восемь годковъ было, дочкѣ, а родила ее Василиса — еще сама почти-что дѣвчонкой была. Ну, такъ думаю: что было, то было, а это мнѣ не въ диковинку, — ежели уже согрѣшила, мнѣ же, простите на этомъ словѣ, легче! А Василиса — баба какъ слѣдоваетъ, черезъ такой глупый пустякъ разсоръ заводить намъ очень было-бы неумно. Обѣщала она сначала Груньку свою отдать въ чужіе люди, а потомъ какъ стали мы на своемъ хозяйствѣ, то и говоримъ: «Оставимъ Груньку при себѣ, пусть помощница въ хатѣ будетъ, чѣмъ намъ брать наймичку». Оставили, и — вѣрьте Богу — я какъ родной отецъ былъ дѣвчонкѣ. Я ее обувалъ, одѣвалъ, бывало и сережки куплю, и гребешочекъ, и зеркальце. Выгнало ее скоро, какъ лозу, и стала она, можно сказать, первая красавица на всемъ предмѣстьѣ. А жили мы на Деміевкѣ, гдѣ, примѣрно, и теперь живемъ. Вотъ дѣвчонкѣ пятнадцать лѣтъ, а то уже и шестнадцать. Говоримъ мы съ Василисой: «Вѣрно, не за горами женихи».
«Про волка помолвка, а волкъ — толкъ. Глядимъ мы, сунется одинъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки, проклятому! Черный такой, кучерявый, усы закручены, какъ у господъ, и въ сертукѣ, а подъ сертукомъ китайчатая рубаха навыпускъ. „Это, — говоритъ, — блуза, господа; въ нашемъ рукомеслѣ безъ ей никакъ невозможно обойтиться“. — „Какое-же ваше рукомесло?“ — спрашиваемъ. — „А, — говоритъ, — пущаемъ разныя мысли въ оборотъ. Вотъ, — говоритъ, — бумага, которой этая колбаса была обворочена. Подумали-ли вы хоть разъ — сколько тутъ мыслевъ? Тутъ, — говоритъ, — вотъ какія и вотъ какія мысли“. И все добропорядочно и безо всякаго крика разсказалъ.
Слушаемъ мы и спрашиваемъ: „Большія деньги вамъ за это платятъ?“ — „А не меньше, — отвѣчаетъ, — какъ сорокъ рублей серебра ежемѣсячно. Этое дѣло не всякій можетъ производить, оттого что буквовъ тридцать шесть, а словъ — такъ тѣхъ тридцать тысячъ. И надо отъ рожденія имѣть таланъ, чтобы на бумагѣ печатать. Короче, — говоритъ, — сказать, имѣю такую честь рекомендоваться: наборщикъ Семенъ Прикопкинъ“. Всталъ на этомъ словѣ, низко намъ поклонился, задниками щелкнулъ, локти вывернулъ и опять сѣлъ. Грунька сидитъ поодаль, покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ, и все въ землю смотритъ. Помолчали мы и спрашиваемъ:
— Гдѣ-же вы съ Груней познакомились? Неужели на улицѣ?
— На улицѣ, — отвѣчаетъ, — я вашу прекрасную дочь только увидѣлъ, а знакомства съ ней безъ родительскаго дозволенія не заводилъ и хочу знать, какъ вы на счетъ этого самаго благоразумно полагаете?
Посмотрѣли мы на его — сертукъ на емъ, дѣйствительно, тонкій, сапоги цѣлые; одно только сумнительно намъ показалось, что при такомъ жалованьѣ ни часовъ, ни цѣпочки окончательно не имѣется. Однако, говоримъ:
— Будьте знакомы, мы не препятствуемъ, ежели вы съ честнымъ намѣреніемъ. Не взыщите, коль не всегда угощеніе найдете, а приходу вашему будемъ очень даже рады.
На этомъ словѣ онъ вторично всталъ, поклонился, къ Грунькѣ подсѣлъ и усомъ на нее моргнулъ. Потомъ этакъ съ часъ прилично обо всемъ поговорилъ и сталъ прощаться.
— А вамъ далеко? — спрашиваю.
— Мнѣ въ городъ, на самый Крещатикъ, въ типографію, производить свое дѣло.
— Хорошо, — говорю, — я васъ подвезу.
А у меня намѣреніе было все объ емъ разузнать, потому-что хоть и не родная дочка, но только спросить не мѣшаетъ, съ кѣмъ она знается. Дѣйствительно, оказалось, что все правда, какъ онъ сказалъ; и жалованья сорокъ рублей. Стали мы его принимать съ тѣхъ поръ поласковѣе, угощали, и водочкой, и чайкомъ. Подвернулся было другой женихъ, но мы ему надежды не подали, да и Грунькѣ кучерявый наборщикъ больше пришелся по вкусу. Бывало, сидятъ на глазахъ у матери, пересмѣиваются межъ собою, по рукамъ другъ дружку бьютъ, или въ дурачки играютъ на поцѣлуи.
Тонкая штука былъ этотъ Прикопкинъ! Одно слово, долго разсказывать — сталъ онъ женихомъ и черезъ мѣсяцъ зоветъ уже меня папашей, а Василису мамашей. Съ дѣвкой, натурально, какъ съ невѣстой обходится. Отвернешься, а онъ съ ей балуется, не утерпитъ.
— Нехорошо, — говорю, — дѣтки: до добра баловство не доведетъ, надо себя соблюдать.
Между тѣмъ пришли Филипповки, и говоримъ мы съ Василисой:
— Не пора-ли свадьбу справлять? Этакъ долго-ли до грѣха? Грунька дѣвка кровяная, потная, а Прикопкинъ тоже въ полномъ образованіи.
Поговорили этакъ, и вечеркомъ я возьми, да и завинти жениху: такъ молъ и такъ.
— Очень, — говоритъ, — хорошо, и я хоть въ сію минуту готовъ, но только вѣнчанье на вашъ, папашенька, счетъ.
— Почему-жъ такъ на мой счетъ? — отвѣчаю. — Угощеніе я поставлю, я объ этомъ не спорю, а попу — воля ваша, женихъ обязанъ платить.
Поспорили мы, и такъ мнѣ досадно сдѣлалось.
— Не согласенъ? — говорю.
— Я, — говоритъ, — папашенька, вѣдь приданаго съ васъ не беру, окромя одежи и мебели, такъ можно бы попу заплатить.
— Какой такой мебели? — спрашиваю.
— А, — говоритъ, — мебели, чтобъ на чемъ сѣсть было и на чемъ лечь.
— Такъ вы еще съ выдумками… Вонъ изъ моего дома! — какъ крикну, да кулакомъ по столу какъ хлопну, такъ мой Прикопкинъ драла, а Грунька — въ слезы.
Первый разъ тогда съ Василисой повздорилъ и чуть было за косы не оттаскалъ. Сами посудите — будь родная дочка, а то вѣдь не моя!.. Ну, все-таки, уломали меня — рѣшилъ я попу заплатить и мебель дать. — „Богъ съ ними, — думаю, — отдамъ свой шкафъ, стулья и диванъ, а себѣ новое куплю“. — Приходитъ женихъ, я ему и говорю: „Такъ и такъ, Семенъ Ефимовичъ, вотъ вамъ мебель, будемъ играть свадьбу“.
— Вотъ этую мебель, папашенька, вы намъ отдаете? — говоритъ, а самъ такъ и ухмыляется. — Нѣтъ, премного благодарны, а только мы безпремѣнно хотимъ, чтобъ новенькая была.
— Та-та-та, голубчикъ!
Слово за слово — опять я его протурилъ и опять съ Василисой повздорилъ.
И такимъ способомъ мы цѣльную недѣлю водились — все у насъ ладу не было. Наконецъ того, вижу, что иначе нельзя, — махнулъ рукой — хорошо! будь по-вашему! Былъ у меня конь, добрый конь, ахъ, какой конь, но только съ мокрецомъ. Я вывелъ его на Конную и продалъ за сорокъ два рубля. Да валялось у меня рублей съ шестьдесятъ прежнихъ денегъ. Все это распредѣлилъ на то, на другое и такъ размѣрилъ, что еле-еле… Сто рублей — что-жъ это за деньги! Ждемъ жениха. Приходитъ онъ вечеромъ не одинъ, а съ товарищемъ.
— Имѣю такую честь рекомендовать незабвеннаго друга моего Васю Козловскаго.
Оба, словно-бы господа какіе, кланяются и локти вывернули. Дѣйствительно, что друзья! Поставилъ я имъ пива, пьютъ они, и тотъ товарищъ глазъ съ Груньки не спускаетъ. Разумѣется, дѣвка была видная, брови ажъ блестятъ, зубы скалитъ и грудь во-какая! Усмѣхнется, — то все внутрѣ горитъ. На славу дѣвка! Вотъ глядимъ, а Козловскій все ближе да ближе къ Грунькѣ присовывается, между тѣмъ женихъ за папашеньку и мамашеньку взялся.
— Дражайшіе родители мои, — говоритъ, — уже не за горами день, когда злой рокъ соединитъ меня и любезную мою Аграфену Трофимовну навѣки вѣчными узами. Но только я безъ фрака вѣнчаться не желаю.
— То-есть, — спрашиваю, — какъ это? Надѣвайте фракъ, я развѣ вамъ препятствую въ этомъ! Сдѣлайте ваше одолженіе, — говорю.
— Я, — говоритъ, — уповаю, что вы, папашенька, передъ портнымъ поручитесь, а мнѣ фракъ безпремѣнно надо. Вася, — говоритъ, — тоже будетъ во фракѣ.
Тутъ уже и Василиса разсердилась. Во мнѣ, повѣрите, все колотится, рука зудитъ, чтобъ хряснуть, а какъ подумаю, что коня продалъ и приданое сдѣлалъ, то и осяду. Сталъ упрашивать его.
— Побойтесь Бога, — говорю, — что за глупость! Въ сертукѣ, а то даже въ пинжакѣ… Нашему-ли брату форсить. Виданое-ли дѣло!
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ, — ежели безъ фрака, то я со стыда сгорю. Вася! — кричитъ, — можно-ли безъ фрака вѣнчаться?
— Никакъ нельзя! — отвѣчаетъ.
„Боже мой! — думаю, — вотъ нажилъ зятька!“
Однако на своемъ рѣшилъ постановить, и такой у насъ споръ поднялся, что чуть не до драки. Кричали мы, кричали, только-что сговоримся и станетъ тише, и по стакану даже хлопнемъ, но сейчасъ-же новый шумъ начнется.
Одинъ только пріятель Прикопкина съ Грунькой ши-ши-ши… шу-шу-шу, и оба на насъ посматриваютъ. А о чемъ шепчутся, намъ невдомекъ. Наконецъ, доспорились мы до положительнаго разсору.
— Дѣвка, — кричу, — молодая, еще успѣетъ выйти. А такихъ жениховъ намъ ненадобно… Честью, господа, прошу!
На этомъ словѣ я на дверь правой рукой указалъ и выпроводилъ фрачниковъ. Василиса видитъ, что Грунька плачетъ, давай меня увѣщевать, отчего молъ, въ самомъ дѣлѣ, фрака не сдѣлать Семену. Ну, а я въ отвѣтъ — по мордѣ. Она доводитъ на счетъ того, что вся улица про свадьбу уже знаетъ и что теперь слава пойдетъ, а я — по мордѣ, по мордѣ. Съ этого самаго времени достается отъ меня Василисѣ, хоть и жаль мнѣ ее, неумную. Баба! языка сдержать не можетъ!
Вотъ выспался я, выѣхалъ утромъ на работу, да и думаю: „неужели-жъ черезъ фракъ женихъ убѣжитъ? — не можетъ быть, чудно что-то“… Проѣздилъ день, проѣздилъ и вечеръ, прибылъ домой и, ни слова не говоря, поужиналъ и спать легъ. Тоска меня разбираетъ, ажно въ голову бьетъ! Сонъ нейдетъ, смутно въ хатѣ. Вдругъ слышу: брязь-брязь! „Гдѣ это?“ — думаю себѣ. Вторично: брязь-брязь! „Эге, — думаю, — да это къ намъ кто-то въ окошко тихонько стучитъ“.
Сталъ прислушиваться — чую, Грунька встала и платье надѣваетъ; а Грунька съ нами въ спальнѣ, извѣстно, какъ при отцѣ и матери, спала. Толкнулъ я Василису: „Чтось, стара́, неладно!“ Выскочила Грунька въ другую комнату, а я за ей, какъ былъ, босой. Положимъ, мнѣ все видно, потому что снѣгъ бѣлѣется на дворѣ, а ставней у насъ нѣтъ. Притаился я въ дверяхъ — жду, что будетъ. Еще разъ: брязь-брязь. Вижу, извозчичьи санки стоятъ; одинъ человѣкъ въ санкахъ, въ родѣ какъ Прикопкинъ, а другой подъ окномъ — показалось мнѣ такъ, что Козловскій. Грунька подбѣжала къ окошку, на ходу платье поправляетъ и рукой машетъ. Потомъ отворила форточку и начала шептаться. Шепталась, шепталась, а далѣе того и Прикопкинъ слѣзъ. О чемъ они говорили — мнѣ не извѣстно, но не къ добру, думаю. Я вышелъ и крикнулъ:
— Что здѣсь за народы? Зачѣмъ ночью шляетесь? Ежели добрые люди, то просимъ днемъ жаловать, а ночью спать надо. Пошли прочь, канальи!
Взялъ и Груньку по спинѣ смазалъ, за косу въ спальню сволокъ и на кровать бросилъ.
— Спи, не позорь честныхъ родителевъ!..
Поучилъ, а только мало. Сталъ я потомъ замѣчать, что Грунька на меня исподлобья смотритъ, все меня сторонится и что-то въ умѣ содержитъ. Съ матерью шу-шу-шу да шу-шу-шу, и какъ пріѣду домой, то щеки у ней красныя съ холоду — сейчасъ сама, должно, домой прибѣжала. Говорю Василисѣ:
— Ой, смотри за дѣвкой, это не горшокъ, замазкой не замажешь, какъ разобьется; гляди въ оба!
Василиса вздохнетъ и станетъ меня попрекать, что фрака жениху не сдѣлалъ, а черезъ это пошло разстройство, и дѣвка очумѣла. Конечно, новая сварка. Тоже и по зубамъ съѣздишь. Какой это, въ самомъ дѣлѣ, женихъ, что ему-же фракъ сдѣлай. И на что тотъ фракъ! Издохну, а этого не будетъ. „Терентій Ивановичъ, не губи дѣвку!“ Сейчасъ — лясь-лясь въ правую и въ лѣвую щеку, тѣмъ на сегодня и кончится.
Дождались мы масляницы. Досада меня разбираетъ, что продалъ я лошадь и не вовремя приданое сдѣлалъ чужой дочери, которая отъ меня-же рыло воротитъ. Тутъ ѣзда, а тутъ у тебя одна коняка. Сцѣпилъ я зубы и хожу. И Боже сохрани, не попадайся мнѣ тогда никто подъ руку! А жениха все нѣтъ, да нѣтъ. „Э, — думаю, — это все Козловскій смутьянитъ его. Поѣду къ нему, скажу: такъ, молъ, и такъ“. Не долго я его искалъ — на улицѣ встрѣтилъ, пьянъ, до положенія ризъ, и ничего не говоритъ, а только: бамъ-бумъ, бамъ-бумъ! Бросилъ я его въ санки, привезъ домой. Облили мы его водой, очнулся малый, требуетъ къ себѣ Груньку.
— Скажи, — говоритъ, — папашенькѣ, что мнѣ теперь надобно безпремѣнно три рубля.
Заболѣло у меня сердце, переглянулся я съ Василисой, далъ три рубля. Сунулъ онъ бумажку въ карманъ.
— Теперь я, — говоритъ, — готовъ побесѣдовать съ папашенькой.
— Какъ, — говорю, — вамъ не стыдно, дѣвку обидѣли, дохороводились до масляницы? Меня въ расходы ввели, ждать сколько времени опять!
— А вы, — отвѣчаетъ, — папашенька, не ждите, свадьбы не будетъ.
— Я, — говорю, — вамъ фракъ готовъ предоставить. Я на толкучкѣ видѣлъ весьма замѣчательные фраки.
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ, — мнѣ ужъ фрака не надоть.
— Что-жъ вамъ надо?
— А пусть Грунька со мной открыто въ незаконную связь вступитъ.
— Проспись, — говорю, — дуракъ, что мелешь!
Опять его выгналъ и рукой на эту свадьбу махнулъ. Непутевый человѣкъ — подальше отъ такихъ людей! Злость на Грунькѣ сорвалъ, наляскалъ ее, чтобъ себя соблюдала, и самъ, признаться, запилъ… Съ досады».
Терентій Ивановичъ махнулъ рукой и передернулъ вожжами.
— Что-жъ, потомъ нашлись другіе женихи?
— Какое, баринъ! Слава пошла! Да это еще что. Лѣтомъ того года ѣздилъ я съ однимъ господиномъ въ деревню, и договорилъ онъ меня на цѣлый мѣсяцъ. Значитъ, дома я очень даже мало находился. Какъ-то раненько въ праздникъ вернулся я домой. Вошелъ, смотрю, дверь въ сѣнцахъ не заперта. Я не успѣлъ разглядѣться, какъ мнѣ насустрѣчь Прикопкинъ — шасть! А за имъ Козловскій шасть! — Хотѣлъ я погнаться, а ихъ и слѣдъ простылъ. Грунька лежитъ на кровати подъ простыней и на меня глазищами, какъ корова смотритъ, губы побѣлѣли и дрожатъ.
«— Что это ты, дѣвочка, — говорю и кнутъ въ рукѣ держу, — въ сѣнцахъ спать затѣяла? Душно тебѣ, милая?
Молчитъ.
— Ты-бъ, — говорю, — и простыньку сняла, а то тебѣ точно что душно…
И съ этимъ словомъ вдругъ раскрылъ я ее и замахнулся, чтобъ она знала, что есть такое именно дѣвичья честь. Но какъ глянулъ, то мнѣ, вѣрите, баринъ, ужасть какъ страшно стало!.. Распухла! Руку я опустилъ.
— Укройся, — говорю, — дура, что съ тобой, до чего ты себя довела?
Молчитъ.
— Такъ, — говорю, — бить я тебя не буду, а сейчасъ же собирайся и ступай вонъ изъ дому. Не хочу я тебя знать и видѣть, пускай содержутъ тебя тѣ, кто тебѣ любы да милы. Прочь отъ меня, забудь, что мою хлѣбъ-соль ѣла, я тебѣ теперь не батька. Прочь!
Ну, если-бъ же она заплакала, или стала просить, какъ есть кроткія и покорливыя, то я въ сердцѣ своемъ все затаилъ-бы и простилъ. И жила-бы она у насъ и дѣтину ту родила-бы и выкохала[3]. Я человѣкъ добрый. А то нѣтъ — сейчасъ встала, одѣлась, обулась, ничего больше не взяла съ собою, слезы не уронила, на меня не взглянула, о матери не вспомнила — и ушла… И ушла, ушла… Съ той поры ни слуху, ни духу».
— Совсѣмъ пропала?
— Какъ сквозь землю провалилась! Я и полиціи давалъ знать, Василиса къ знахаркѣ бѣгала, — ничего не помогло. Сколько разъ поилъ я нашихъ фрачниковъ: водки много вышло, а толку никакого. Они-же меня, въ конецъ того, еще и осмѣютъ. Положимъ, мнѣ не жалко, не моя дочь, будемъ такъ говорить; а черезъ то досадно, что Василиса убивается, и не проходитъ у насъ дня, чтобъ сварки не было. А на той недѣлѣ насъ въ кутузку урядникъ хотѣлъ забирать…
— Такъ вотъ, баринъ, — заключилъ онъ, — теперь и подумайте, какъ вы есть образованный и умный человѣкъ, — какъ при такихъ дѣлахъ извозчику можно имѣть хорошія дрожки, упряжь и лошадь? Невозможно, никакъ невозможно! Правда, всей душой этого желаешь и цѣльныя ночи думаешь и на всякія хитрости поднимаешься, чтобъ выгадать рубль-другой. А какъ сварка начнется, пропьешь этотъ рубль, горло съ товарищами подерешь въ кабакѣ, — и шабашъ, и опять у тебя ничего… Нѣтъ мнѣ счастья, баринъ, на возрастѣ моихъ лѣтъ! Нѣтъ талану!
Онъ сильно дернулъ вожжами, престарѣлая лошадь поскакала съ страннымъ оживленіемъ. Она неслась все скорѣе и скорѣе. Изъ дрожекъ чуть не повыпрыгивали кульки съ покупками — пришлось ихъ придерживать. Терентій Ивановичъ самъ оживился, выпрямился и торжествующимъ тономъ поощрялъ кобылу къ дальнѣйшему бѣгу. Сначала меня не мало изумляла такая прыть. Но вскорѣ стало очевидно, что мы ѣдемъ подъ гору…
Нѣсколько минутъ неслись мы такъ, и Терентій Ивановичъ, промчавшись по живому мостику, обсаженному старыми вербами, имѣлъ удовольствіе подкатить меня, наконецъ, къ крыльцу моей дачи съ ловкостью заправскаго кучера.