Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
Три встрѣчи съ Герценомъ.
[править]I.
[править]Въ 1859 г., осенью я жилъ въ Парижѣ и занимался въ тамошнихъ больницахъ. Переписка у меня съ Сибирью велась дѣятельная, а всѣ иркутскія письма тогда были полны подробностями о только что происшедшей дуэли между двумя чиновниками особыхъ порученій при генералъ-губернаторѣ гр. H. Н. Муравьевѣ-Амурскомъ, Беклемишевымъ и Неклюдовымъ. Туземное общество всегда относилось недружелюбно къ приближеннымъ Муравьева, далеко не умѣвшимъ держать себя съ должнымъ тактомъ и смотрѣвшимъ на туземцевъ съ явнымъ и высокомѣрнымъ пренебреженіемъ, а на свою службу въ Сибири какъ на временный этапъ своей служебной карьеры. Отношенія между этими двумя партіями, туземной и «навозной», какъ ее тогда называли въ Сибири, были и прежде — какъ покоренныхъ къ побѣдителямъ, а съ пробужденіемъ общественнаго сознанія, съ восшествіемъ на престолъ Александра II-го, стали дѣлаться еще болѣе натянутыми — тѣмъ болѣе, что къ этому времени и между туземцами появилось много людей съ университетскимъ образованіемъ. Поэтому, когда дуэль, происшедшая изъ-за какихъ-то пустяковъ, кончилась смертью, то скрытое недовольство стало переходить въ явное, и въ обществѣ стали открыто говорить, что это была не дуэль, а простое убійство, такъ какъ при ней не были соблюдены нѣкоторыя гарантіи, установленныя обычаемъ; что секунданты Неклюдова не были выбраны имъ самимъ, а навязаны ему противникомъ и т. п., въ силу чего общественная совѣсть начинала прямо требовать строгаго слѣдствія и суда надъ виновникомъ. Муравьевъ, который очень любилъ Б--а, страшно раздражался всѣми этими толками и пересудами и, давъ волю своей обычной горячности, началъ рвать и метать и тѣмъ еще болѣе осложнилъ все дѣло. Такъ, узнавъ, что особенно оживленные разговоры о дуэли ведутся въ частной библіотекѣ Шестунова, онъ распорядился немедленно закрыть ее, а самого Шестунова выслалъ административно за Байкалъ; тому же наказанію подверся я извѣстный Буташевичъ-Петрашевскій, бывшій тогда на поселеніи и служившій въ Иркутскѣ по найму въ одномъ присутственномъ мѣстѣ; до этого времени онъ считался въ числѣ близкихъ къ Муравьеву людей и часто бывалъ у него, но въ дѣлѣ дуэли онъ примкнулъ къ оппозиціи и громко говорилъ о неправильностяхъ, сопровождавшихъ дуэль, а потому тоже былъ высланъ въ енисейскую губернію.
Всѣ эти крутыя мѣры и гоненія только подливали масло на огонь и еще болѣе волновали общество — а потому, понятно, что всѣ получаемыя мною письма только и говорили, что о различныхъ эпизодахъ этой исторіи и борьбы между Муравьевымъ и туземной интеллигенціей — борьбы неравной, потому что Муравьевъ былъ вооруженъ всѣми аттрибутами своей диктаторской власти и не стѣснялся ими пользоваться. Узнавъ подробно изъ писемъ всю исторію дуэли и ея послѣдствія и будучи хорошо знакомъ со всѣми мѣстными вѣяніями, я рѣшился дать ей полную огласку и, изложивъ ее въ статьѣ, послалъ въ Лондонъ къ Герцену при письмѣ съ просьбою напечатать въ Колоколѣ или въ только-что начавшемъ выходить прибавленіи къ нему Подъ Судъ. Черезъ двѣ недѣли статья появилась въ 2-мъ No Подъ Судъ и произвела въ Иркутскѣ большой переполохъ, причемъ встрѣчена была иркутской публикой съ радостью, въ средѣ же приближенныхъ Муравьева вызвала скрежетъ зубовный и тщетное желаніе добраться до виновника столь непріятнаго для нихъ разоблаченія. Въ средѣ этой рѣшено было не оставлять появившейся статьи безъ возраженія, но такъ какъ Герценъ не довѣрялъ оффиціальнымъ опроверженіямъ и едва ли помѣстилъ бы таковое въ своемъ изданіи, то составленное въ. Иркутскѣ возраженіе отправлено было къ нему при письмѣ. Бакунина, въ это время только что переведеннаго изъ Томска въ Иркутскъ на поселеніе. Онъ, какъ свѣжій человѣкъ, не могъ знать ни обстоятельствъ дѣла, ни отношенія иркутскихъ партій, но, уступая желанію Муравьева, согласился выступить посредникомъ между нимъ и Герценомъ и попросилъ послѣдняго напечатать возраженіе. Понятно, что такая рекомендація имѣла въ глазахъ Герцена громадный вѣсъ, и возраженіе противъ моей статьи было напечатано зимой 1860— 61 гг. Я это время жилъ въ Москвѣ и держалъ свой докторскій экзаменъ, но такъ какъ Колоколъ тогда циркулировалъ свободно въ Россіи, то я вскорѣ узналъ объ этомъ возраженіи и рѣшилъ не оставлять его безъ отвѣта. Когда начались лѣтнія вакаціи и вмѣстѣ съ ними перерывъ въ моихъ экзаменахъ, я въ началѣ іюня 1861 г. поѣхалъ заграницу, имѣя въ виду прежде всего посѣтить Герцена и уговорить его на помѣщеніе моего отвѣта.
Изъ Петербурга отправился я на пароходѣ до Любека, оттуда по желѣзной дорогѣ черезъ Брюссель въ Остенде, гдѣ, сѣвши въ 12 часовъ ночи на пароходъ, я на завтра утромъ вошелъ въ Темзу и часу въ 4-мъ дня высадился въ Лондонѣ у Лондонскаго моста. Покуда я устроился въ отелѣ, подошелъ обѣденный часъ, когда явиться къ Герцену въ первый разъ было неудобно, а потому я отложилъ свое свиданіе съ нимъ до завтра и весь этотъ вечеръ до изнеможенія силъ пробродилъ въ дремучемъ для меня лѣсу шумныхъ улицъ колоссальнаго города. Но зато на слѣдующій день, тотчасъ же послѣ кофе, я взялъ кэбъ и поѣхалъ розыскивать Oreet House, гдѣ жилъ тогда Герценъ; но каково же было мое горе, когда, послѣ продолжительнаго переѣзда, позвонивъ у красиваго дома, я отъ отворившаго мнѣ дверь лакея узналъ, что Герценъ болѣе недѣли какъ уѣхалъ въ Парижъ и долженъ скоро вернуться, но когда именно — навѣрное извѣстно не было. Перенестись безостановочно, какъ я, такое пространство изъ Петербурга, переплыть Ламаншъ единственно затѣмъ, чтобы узнать, что Герцена въ Лондонѣ нѣтъ, было, конечно, очень досадно; но затѣмъ являлся еще болѣе досадный вопросъ — что же дѣлать дальше? Оставаться на неопредѣленное время въ Лондонѣ, гдѣ у меня не было ни одной знакомой души, вовсе не улыбалось, такъ какъ съ достопримѣчательностями города я былъ знакомъ по моей прежней поѣздкѣ, а потому я рѣшилъ, узнавъ отъ лакея парижскій адресъ Герцена, уѣхать въ тотъ же день въ Парижъ, хотя въ то же время сознавалъ возможность разъѣхаться съ Герценомъ и окончательно не достигнуть никакого результата.
На завтра я уже былъ въ Парижѣ и спрашивалъ у привратницы дома въ Люксембургской улицѣ, тутъ ли еще Герценъ и можно ли его видѣть? Получивъ въ отвѣтъ, что онъ возвращается въ Лондонъ и что его теперь нѣтъ дома, я оставилъ свою визитную карточку, надписавъ на ней просьбу принять меня завтра въ 9 часовъ утра.
На слѣдующій день въ назначенное время я былъ снова въ Люксамбургской улицѣ, и меня ввели въ салонъ, куда не замедлилъ тотчасъ же выйти и Герценъ, радушно протягивая руку и прося садиться. Я съ понятнымъ любопытствомъ вглядывался въ черты знаменитаго писателя. Ему тогда было 45 или 46 лѣтъ, и чуть замѣтная сѣдина начинала пробиваться въ его подстриженной бородѣ; видѣнные мною фотографическіе портреты очень были схожи съ оригиналомъ, но что болѣе всего очаровывало въ немъ, чего не въ состояніи была передать никакая фотографія — это удивительно живые глубокіе глаза, которые, освѣщая огнемъ это красивое лицо съ высокимъ, прекрасно очерченнымъ лбомъ, придавали ему особенную привлекательность.
Отрекомендовавшись, я тотчасъ же разсказалъ ему свою неудачную поѣздку въ Лондонъ и свой страхъ разъѣхаться съ нимъ на пути между Лондономъ и Парижемъ. «И имѣли основаніе бояться, — сказалъ онъ, — потому что я завтра же отправлюсь обратно въ свою лондонскую берлогу. Здѣсь заживаться мнѣ не дадутъ, такъ какъ я изгнанъ изъ предѣловъ Франціи и теперь пріѣхалъ только по особенному разрѣшенію французскаго императора, вслѣдствіе ходатайства передъ нимъ принца Наполеона. Мнѣ надо было непремѣнно попасть на материкъ, чтобы проститься съ моимъ сыномъ, который надняхъ долженъ отправиться въ дальнюю ученую экспедицію съ профессоромъ Фогтомъ. Наживать новаго столкновенія съ парижской полиціею я не хотѣлъ, а потому порѣшилъ пріѣхать сюда не иначе, какъ вооруженный законнымъ разрѣшеніемъ, и для этого воспользовался своимъ знакомствомъ съ принцемъ Наполеономъ. У принца — страсть корчитъ изъ себя радикала и заигрывать съ революціонными представителями всѣхъ странъ; вотъ въ бытность его въ Лондонѣ онъ завернулъ съ визитомъ и ко мнѣ и выразилъ сочувствіе моей дѣятельности. И теперь, когда мнѣ понадобилось побывать въ Парижѣ, я написалъ ему письмо съ просьбой выхлопотать мнѣ разрѣшеніе у Наполеона III на свободный кратковременный пріѣздъ и тотчасъ же получилъ отъ принца увѣдомленіе, что его кузенъ соизволилъ разрѣшить. Проживъ здѣсь, я, сколько нужно, успѣлъ повидаться съ старыми пріятелями, и пора отправляться во-свояси».
Послѣ того я приступилъ къ цѣли моего визита, постарался сколько возможно безпристрастнѣе очертить характеръ двухъ враждующихъ сибирскихъ партій — туземцевъ и наѣзжихъ чиновниковъ. Я зналъ, что возраженіе противъ моей статьи было патронировано Бакунинымъ, зналъ, что такое покровительство должно быть очень вѣскимъ въ глазахъ Герцена, но тѣмъ не менѣе просилъ у послѣдняго разрѣшенія написать и помѣстить въ Колоколѣ мой отвѣтъ на возраженіе. Я лично не былъ знакомъ съ Бакунинымъ, потому что онъ пріѣхалъ въ Иркутскъ послѣ моего отъѣзда, но изъ всѣхъ писемъ моихъ иркутскихъ знакомыхъ я уже видѣлъ, что онъ вскорѣ послѣ прибытія возбудилъ противъ себя всю молодежь тѣмъ, что всецѣло примкнулъ къ генералъ-губернаторской партіи. Занятіе такой позиціи такъ категорически противорѣчило всей репутаціи и предшествовавшей дѣятельности знаменитаго агитатора, что становило всѣхъ въ тупикъ и могло быть объяснено только тѣмъ, что Бакунинъ, попавши въ Иркутскъ на поселеніе, былъ встрѣченъ съ родственнымъ радушіемъ генералъ-губернаторомъ Муравьевымъ, которому онъ приходился племянникомъ, и тотчасъ же сдѣлался постояннымъ членомъ интимнаго кружка Муравьева. Къ тому же вся эта борьба двухъ элементовъ, пришлаго и туземнаго, вращавшаяся въ узкой сферѣ провинціальныхъ интересовъ, не могла интересовать его, коновода общечеловѣческой революціи, и, вѣроятно, являлась ему съ высоты его орлинаго полета слишкомъ мелкой и ничѣмъ не отличающейся отъ обычныхъ сплетенъ и дрязгъ провинціальной жизни. А можетъ быть, работая уже въ головѣ надъ планомъ своего бѣгства изъ Сибири черезъ Америку, который онъ и привелъ въ исполненіе въ лѣто того же 1861 года, Бакунинъ хотѣлъ, для болѣе вѣрнаго обезпеченія себѣ успѣха, завоевать благорасположеніе какъ Муравьева, такъ и властныхъ его фаворитовъ, и вѣрно разсчиталъ, что услуга, оказанная его содѣйствіемъ для помѣщенія ихъ возраженія въ Колоколѣ, принесетъ ему лично большую пользу.
Герценъ выслушалъ весьма внимательно мою правдивую и безпристрастную передачу иркутскихъ раздоровъ (а безпристрастенъ я былъ до того, что во многомъ отдавалъ полную справедливость самому Муравьеву и далеко не во всемъ оправдывалъ и моихъ друзей-туземцевъ) и сказалъ: «Я вѣрю совершенно, что правда на вашей сторонѣ, а не на сторонѣ вашихъ противниковъ; даже помѣщенное мною противъ вашей статьи возраженіе — очень неубѣдительно на мой взглядъ и далеко не разбиваетъ всѣхъ вашихъ доводовъ; самый тонъ его мнѣ не нравится, но я не могъ отказать Бакунину въ его напечатаніи. Мало того, что съ Бакунинымъ меня связываетъ старинная дружба; я никогда не могу и даже не долженъ забывать, что этотъ человѣкъ всю свою жизнь борется за человѣческую свободу и чего-чего не вынесъ онъ за упорство въ этой неравной борьбѣ и за непреклонность своихъ убѣжденій: сидѣлъ и въ австрійскихъ, и въ русскихъ крѣпостяхъ, и вотъ теперь засаженъ, быть можетъ, навсегда въ Сибири. У меня рѣшительно не поднялась бы рука напечатать что нибудь противъ него. А потому не сердитесь на меня; я вамъ вѣрю; хотя разсказъ вашъ заставляетъ тускнѣть образъ героя Бакунина, но вы поймете сами, что печатать мнѣ теперь какое нибудь разоблаченіе противъ него, когда онъ въ ссылкѣ и не можетъ ничего сказать въ защиту своихъ поступковъ, было бы съ моей стороны болѣе чѣмъ непростительно. Правда — мнѣ мать, но и Бакунинъ — мнѣ Бакунинъ» — заключилъ онъ.
Какъ ни былъ я огорченъ своей неудачей, но настаивать далѣе на помѣщеніи моей статьи не представлялось никакой возможности: отказъ Герцена былъ слишкомъ категориченъ, а потому разговоръ нашъ тотчасъ же перешелъ на другіе предметы; я передалъ кой-какіе документы по сибирскому управленію для напечатанія въ Колоколѣ. Потомъ Герценъ сталъ разспрашивать о послѣднихъ русскихъ новостяхъ, объ общихъ знакомыхъ; въ это время въ комнату влетѣла прелестная дѣвочка, лѣтъ 10-ти, бросилась на шею Герцена и, поцѣловавъ нѣсколько разъ, также быстро выпорхнула изъ комнаты; Герценъ не безъ родительской гордости сказалъ: «это Ольга — вторая моя дочь». Вскорѣ постучался и вошелъ въ комнату молодой человѣкъ, котораго Герценъ, какъ оказалось, видѣлъ въ первый, разъ и которому назначилъ этоутро для свиданія. То былъ полякъ, не говорившій по русски, а потому разговоръ начался на французскомъ языкѣ. Пришедшій жаловался на неудачу какой-то только что предпринятой имъ политической агитаціи, на встрѣчаемое имъ общее равнодушіе. Боясь быть лишнимъ при ихъ разговорѣ, я всталъ и простился. Герценъ проводилъ меня до выходной двери и дружески простился, приглашая въ слѣдующій разъ навѣстить его въ Лондонѣ.
II.
[править]Но свидѣться съ нимъ во второй разъ мнѣ пришлось не въ Лондонѣ, а въ Женевѣ. Это случилось въ 1865 году, въ началѣ сентября, когда я на пути въ Италію остановился на сутки въ Женевѣ, чтобы повидаться съ декабристомъ А. В. Поджіо и его семьей, проживавшими въ этомъ городѣ. Утромъ я былъ у Поджіо и наше тѣ старика очень озабоченнымъ болѣзнью своей жены; въ разговорѣ я, между прочимъ, узналъ, что Герценъ живетъ на дачѣ La Boissière, минутахъ въ 10-ти ходьбы изъ Женевы, и рѣшилъ немедленно же зайти къ нему; а потому, условившись съ Поджіо, что я приду къ нему обѣдать и провести вечеръ, я отправился отыскивать жилище Герцена. По дорогѣ въ Chêne, въ большомъ тѣнистомъ саду стоялъ совсѣмъ скрытый деревьями съ дороги домъ, который я искалъ; я позвонилъ у чугунной рѣшетки. Какая-то старушка повела меня по аллеѣ къ дому, чтобы доложить Герцену, но, уже подходя, я увидѣлъ его на террасѣ, съ любопытствомъ вглядывавшагося въ меня. Въ первый моментъ онъ меня не призналъ, но лишь только я себя назвалъ, обрадовался мнѣ, какъ старому знакомому, и повелъ въ свой кабинетъ. На мои глаза онъ почти не измѣнился, только сѣдины прибавилось въ бородѣ, а блескъ выразительныхъ глазъ и юношеская живость рѣчи, движеній оставались тѣ же, — и я не подмѣтилъ въ немъ съ виду ничего, чтобы говорило о разныхъ невзгодахъ, перенесенныхъ имъ со времени нашего парижскаго свиданія. Въ 1861 г. я видѣлъ его въ зенитѣ его славы; его имя и Колоколъ пользовались въ Россіи не только популярностью, но и представляли изъ себя своего рода высшую инстанцію, къ которой аппеллировали всѣ искавшіе правды — и даже правительство не оставалось совсѣмъ глухо и нечувствительно къ тѣмъ внушеніямъ и замѣчаніямъ, какими такъ щедро и въ такой остроумной формѣ надѣлялъ его нашъ знаменитый публицистъ «съ того берега». Съ тѣхъ поръ много измѣнилось: польское возстаніе и радикальное отношеніе къ нему Колокола, наступившая затѣмъ и постепенно усилившаяся реакція — все это прямо отозвалось на положеніи Герцена тѣмъ болѣе, что русское общество не могло оказать ему существенной поддержки, а огромное реакціонное большинство съ жадностью прислушивалось къ злобнымъ инсинуаціямъ противъ Герцена, и индифференты легко проникались ими.
Съ этой темы и началась этотъ разъ наша бесѣда. Герценъ, безъ малѣйшей желчи, но съ искренней грустью, замѣтилъ, что реакціонное настроеніе не правительства, а именно общества онъ чувствуетъ осязательно на умаленіи своего авторитета; не только уменьшился спросъ на, который расходится далеко не въ такомъ числѣ, какъ было до 1863 г., но значительно сократилось и число корреспонденцій изъ Россіи и число посѣщавшихъ его туристовъ, прежде въ такомъ изобиліи снабжавшихъ его разными извѣстіями и пикантными новостями для изданія. Онъ самъ сознавалъ, что теряетъ почву подъ ногами, неясно понимаетъ причинную связь между многими жгучими вопросами, волнующими современную Россію — словомъ, что большее его отчужденіе отъ родины неизбѣжно вліяетъ невыгодно на свѣжесть его органа и на недостаточную отзывчивость его ко многимъ крупнымъ явленіямъ текущей государственной и общественной жизни. «Какъ мнѣ ни печально такое сознаніе — говорилъ Герценъ, — но я не на столько самонадѣянъ, чтобы отрицать фактъ; охлажденія ко мнѣ русской публики. Видя невозможность оказывать впредь давленіе на правительственные круги посредствомъ нашего общественнаго мнѣнія, которое стало ко мнѣ гораздо равнодушнѣе, я хочу теперь измѣнить свою тактику и обратиться къ суду европейскаго общества, хочу попробовать издавать Колоколъ на французскомъ языкѣ и сообщать въ немъ свѣдѣнія о русскихъ порядкахъ…. Жаль мнѣ мой прежній русскій Колоколъ, но дѣлать нечего!» Лично я всегда, помимо преклоненія передъ писательскимъ талантомъ Герцена и искренностью его политическихъ убѣжденій, придавалъ большое значеніе, но въ то же время видѣлъ ясно, что я представляю только ничтожное русское меньшинство и что мой протестъ противъ охлажденія къ нему русской публики былъ бы въ глазахъ Герцена неубѣдительнымъ въ виду аргументовъ, которые ему на каждомъ шагу даетъ дѣйствительность. Все же я попробовалъ было отстаивать сохраненіе Колокола въ русской редакціи.
Но Герценъ мнѣ возразилъ: «Да что же мнѣ-то дѣлать, когда газета вотъ уже два года приноситъ мнѣ чувствительный убытокъ? Не такія теперь времена, чтобы условія русской жизни скоро снова измѣнились и чтобы я могъ разсчитывать на то, чтобы изданіе окупало мои затраты на него. Мои собственныя дѣла вовсе не такъ блестящи, чтобы не думать о будущемъ, о черномъ днѣ; вѣдь у меня семья большая. А капиталъ мой и безъ того значительно-таки посократился за послѣдніе годы; у меня крупная часть его была помѣщена въ американскихъ бумагахъ, а когда началась война сѣвера съ югомъ, и всѣ американскія бумаги стали страшно и быстро падать — мой банкиръ посовѣтовалъ поскорѣе развязаться съ ними, и я имѣлъ глупость его послушать и продалъ, конечно, съ весьма чувствительной для меня потерей. Теперь эти бумаги снова приходятъ по окончаніи войны въ прежнюю свою цѣнность, и я наказанъ чувствительнымъ уменьшеніемъ своего годового дохода; это наказаніе мнѣ по дѣломъ и мнѣ теперь стыдно передъ самимъ собой, что я могъ сомнѣваться въ успѣхѣ такой благородной борьбы какъ за уничтоженіе рабства — и гдѣ же? — въ этакой здоровой и органически развитой странѣ, какъ американская республика. Этого я никогда себѣ не прощу, и, право же, мнѣ не столько жаль моихъ пропавшихъ денегъ, сколько совѣстно за свое легкомысліе и недовѣріе къ Америкѣ»…
Не могу обойти мимо еще одного, поразившаго меня замѣчанія Герцена, высказаннаго при этомъ свиданіи. Я предупредилъ его, между прочимъ, что вскорѣ къ нему явится одинъ мой пріятель, человѣкъ уже пожилой, умный, и знакомство съ которымъ могло быть только пріятно Герцену; говоря объ этомъ господинѣ, я упомянулъ также, что онъ хочетъ совсѣмъ порвать связи съ Россіего и примкнуть къ числу эмигрантовъ. На этомъ Герценъ прервалъ меня съ необыкновенною живостью: «Бога ради, уговорите вашего пріятеля не дѣлать этого; эмиграція для русскаго человѣка — вещь ужасная; говорю по собственному опыту; это — не жизнь и не смерть, а это нѣчто худшее, чѣмъ послѣдняя — какое-то глупое, безпочвенное прозябаніе. Пускай лучше вашъ пріятель поживетъ за границей, осмотрится самъ и хорошенько провѣритъ себя, прежде чѣмъ рѣшится совсѣмъ сжечь корабли, что онъ всегда успѣетъ сдѣлать. Мнѣ не разъ приходится раздумывать на эту тему, и — вѣрьте, не вѣрьте, — но если бы мнѣ теперь предложили на выборъ мою теперешнюю скитальческую жизнь или сибирскую каторгу, то, мнѣ кажется, я бы безъ колебаній выбралъ послѣднюю. Я не знаю на свѣтѣ положенія болѣе жалкаго, болѣе безцѣльнаго, какъ положеніе русскаго эмигранта». Герценъ всегда былъ человѣкомъ искреннимъ и далекимъ отъ всякой рисовки, а потому и этимъ словамъ его нельзя не вѣрить, и послѣ нихъ невольно спрашиваешь себя: если и этотъ человѣкъ, при всемъ своемъ космополитизмѣ и живомъ интересованіи общечеловѣческими интересами, при прямомъ общеніи съ лучшими и блестящими міровыми дѣятелями, при всей своей яркой славѣ, могъ такъ думать и говорить послѣ 20-ти лѣтняго изгнанія — то что же должно чувствовать большинство русскихъ эмигрантовъ, менѣе талантливыхъ и менѣе приспособленныхъ и къ дѣятельности, и къ образу жизни на чуждомъ западѣ, сплошь и рядомъ съ плохимъ знаніемъ чужихъ языковъ и, въ, довершеніе всего, часто безъ всякихъ средствъ къ жизни?
Просидѣвши часа полтора у Герцена, я сталъ прощаться, говоря, что завтра въ 6 часовъ утра уѣзжаю черезъ Симилонъ въ Италію, а потому болѣе съ нимъ не увижусь; онъ было звалъ меня отобѣдать вмѣстѣ, но я уже далъ слово въ этотъ день обѣдать у Поджіо. «Я знаю, — сказалъ Герценъ — что у бѣднаго Поджіо жена очень серьезно больна и, можетъ, вамъ неудобно будетъ оставаться тамъ вечеръ, а мнѣ бы еще хотѣлось поболтать съ вами. Условимтесь на всякій случай такъ: если Поджіо отпуститъ васъ отъ себя, то назначимъ другъ другу свиданіе въ кафе, ну, хоть часовъ въ 8 вечера; но я васъ долженъ предупредить, что здѣсь много русскихъ шпіоновъ, и выставляться вамъ въ моей компаніи было бы неосторожно и рискованно. Но противъ отеля, гдѣ вы остановились, есть очень укромный и свободный отъ любознательности этихъ господъ café de la Poste, и давайте, сойдемся въ немъ; я приведу туда съ собой и Огарева, чтобы; вы могли познакомиться съ нимъ. Да ужъ кстати… вѣдь вы вѣрно и во Флоренцію заѣдете?» Я отвѣчалъ, что непремѣнно, такъ какъ попадаю въ среднюю Италію въ первый разъ, а потому отвожу на Флоренцію дней пять для осмотра ея галлерей и церквей. «Вотъ и прекрасно, — продолжалъ Герценъ — вѣдь у меня тамъ мой сынъ Саша, онъ теперь тамъ ассистентомъ у вашей медицинской знаменитости, профессора Шиффа. Съ Сашей вамъ будетъ небезынтересно познакомиться, какъ съ коллегой, притомъ онъ вамъ пригодится какъ чичероне по Флоренціи, которую знаетъ, какъ свои пять пальцевъ; наконецъ, онъ сведетъ васъ и съ Шиффомъ, у котораго свой человѣкъ, а Шиффъ, по моему мнѣнію, одинъ изъ умнѣйшихъ и любопытнѣйшихъ людей нашего времени. Я сейчасъ же приготовлю Сашѣ письмо, да ужъ кстати и небольшую посылочку ему, если только это васъ не затруднитъ, и захвачу все это съ собой вечеромъ въ кафе».
На этомъ мы и разстались, но случилось такъ, что, отобѣдавъ у Поджіо, я просидѣлъ у него весь вечеръ, потому что старикъ, зная, что я на завтра рано уѣзжаю изъ Женевы, никакъ не хотѣлъ отпустить меня въ 8 часовъ. Вернувшись только около 11 часовъ вечера въ гостиницу, я нашелъ -письмо и посылку во Флоренцію и записку на свое имя отъ Герцена, въ которой онъ писалъ, что просидѣли съ Огаревымъ въ café de la Poste до 9-ти часовъ, тщетно поджидая меня, и прощался со мной до будущаго свиданія, прося еще разъ приложенныя письмо и посылку передать его сыну.
На завтра въ 6 часовъ утра я уѣхалъ изъ Женевы.
III.
[править]Въ третій разъ мнѣ пришлось увидаться съ Герценомъ, и Noтотъ разъ совершенно случайно, въ сентябрѣ 1869 года ч.-е. за 4 мѣсяца до его смерти. Я собирался послѣ моей обычной лѣтней заграничной поѣздки возвращаться въ Петербургъ и доживалъ послѣдніе дни моей вакаціи. Вернувшись однажды въ 1-мъ часу ночи изъ театра, я нашелъ у себя записку отъ жены большого моего друга — профессора С. П. Боткина, который тоже въ это время находился въ Парижѣ передъ возвращеніемъ въ Петербургъ. Въ запискѣ А. А. Боткина просила меня зайти въ тотъ же вечеръ, или если записка меня не застанетъ, то назавтра утромъ въ 10 часовъ къ нимъ въ отель, обѣщая мнѣ какой-то весьма пріятный сюрпризъ. Назавтра же я отправился на зовъ, и А. А. Боткина встрѣтила меня словами: «Ну, надѣюсь, что вы поблагодарите за сюрпризъ: вчера пріѣхалъ Герценъ, былъ вечеромъ у насъ и долженъ сейчасъ прійти; мужъ его сегодня осмотритъ, потому онъ все хвораетъ, а потомъ мы всѣ позавтракаемъ у насъ». Герценъ вскорѣ пришелъ веселый и оживленный, что онъ особенно приписывалъ своему пріѣзду въ Парижъ, который очень любилъ и который всегда на него дѣйствуетъ, какъ онъ выразился, какъ шампанское; съ виду онъ замѣтно похудѣлъ, постарѣлъ, и цвѣтъ лица принялъ болѣзненный желтоватый оттѣнокъ; эта перемѣна тотчасъ-же объяснилась для меня, когда онъ разсказалъ, что врачи нашли у него около года назадъ діабетъ и, по совѣту ихъ, онъ взялъ курсъ леченія въ Виши, откуда теперь и пріѣхалъ и гдѣ леченіе принесло ему значительную пользу какъ въ самочувствіи, такъ и относительно количества выводимаго сахара. Бѣглаго взгляда на химическій анализъ однако было достаточно, чтобы убѣдиться, что процентъ сахара былъ все-таки высокъ и что дѣло было серьезное; такъ и посмотрѣлъ Боткинъ и предписалъ строжайшую діэту и на будущую весну — леченіе въ Карлсбадѣ. Сильно поморщился Герценъ; серьезно онъ никогда не хворалъ, а потому не умѣлъ стѣснять свои вкусы и привычки, а тутъ еще поѣздка въ Австрію, къ которой онъ чувствовалъ большую антипатію и для поѣздки въ которую надо было заручиться гарантіей, чтобы его не выдало австрійское правительство, какъ Бакунина… Строгая діэта какъ въ пищѣ, такъ и въ употребленіи вина, особенно его тяготила — и онъ употребилъ все свое краснорѣчіе, чтобы убѣдить Боткиныхъ и меня обѣдать вмѣстѣ съ нимъ у извѣстныхъ рестораторовъ тѣ немногіе дни, которые намъ оставалось провести въ Парижѣ; мы согласились, но взяли съ него предварительно обѣщаніе, что обѣды будетъ заказывать не онъ и будетъ покорно подчинять свои гастрономическіе порывы нашему медицинскому контролю.
И дѣйствительно, такъ мы и сдѣлали; по причинѣ близкаго отъѣзда утренніе часы у Боткиныхъ и меня были расхватаны, а потому мы каждый день сходились прямо въ условленномъ заранѣе ресторанѣ и обѣдали вчетверомъ. Обѣды эти проходили очень оживленно, потому что Герценъ былъ неистощимъ на остроумные разсказы разныхъ эпизодовъ своей жизни; тогдашняго положенія Россіи мы мало касались, потому что и время тогда стояло глухое, да и Герценъ видимо уже поотсталъ отъ истиннаго пониманія вещей въ Россіи, хотя продолжалъ старательно слѣдить и живо интересоваться всѣмъ у насъ происходящимъ. Продолжалъ онъ въ то время писать свои воспоминанія, и послѣ одного изъ обѣдовъ онъ тутъ же, въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, вынулъ изъ кармана рукопись, приготовляемую имъ для печати и которой суждено было появиться только послѣ его смерти, и прочелъ намъ изъ нея нѣсколько блестящихъ страницъ; слѣдуетъ прибавить, что чтецъ онъ былъ превосходный. Два раза послѣ обѣда мы отправлялись всей компаніей въ театръ, въ первый разъ я сманилъ идти въ театръ Гимназіи, гдѣ въ то время шла комедія «Fanny Lear», въ которой я восхищался игрой Паска въ прекрасно выдержанной ею, безъ всякой шаржировки, роли англичанки. И досталось же потомъ мнѣ за этотъ зазывъ! Пьеса сама по себѣ дѣйствительно скроена ходульно и до того не понравилась Герцену, что онъ весь вечеръ трунилъ надо мной и но окончаніи спектакля предложилъ, что на слѣдующій разъ онъ выберетъ для насъ спектакль, и потомъ Боткины пусть рѣшатъ, чей выборъ былъ лучше — его или мой? И онъ на завтра повелъ насъ въ театръ Palais Royal, но, къ моему немалому удовлетворенію, шедшія въ этомъ спектаклѣ пьесы были да того плоски и балаганны, въ залѣ стояла такая духота, что мы не досидѣли даже до конца и закончили этотъ вечеръ у Боткиныхъ.
'Изъ 4-хъ прожитыхъ мною въ Парижѣ дней, мы только разъ не сошлись обѣдать вмѣстѣ съ Герценомъ, и вотъ на какому случаю. Въ это время проживалъ въ Парижѣ проѣздомъ Василій Петровичъ Боткинъ, извѣстный авторъ «Писемъ объ Испаніи»; ему тогда было 55 лѣтъ, но онъ представлялъ изъ себя совершенную руину, страдая уже нѣсколько лѣтъ хроническими опухолями ручныхъ и ножныхъ суставовъ, такъ что съ трудомъ двигался; голова же его была, свѣжа, и онъ продолжалъ живо слѣдить за политикой и за литературой, а въ особенности — за музыкой и живописью, и въ этихъ областяхъ слылъ тонкимъ знатокомъ. Съ Герценомъ онъ былъ не только современникъ, но, будучи также однимъ изъ видныхъ представителей литературнаго движеніи 30-хъ и 40-хъ годовъ, принадлежалъ къ тому же тѣсному кружку западниковъ и тогда находился, какъ извѣстно, въ близкихъ дружескихъ сношеніяхъ съ нимъ. Съ годами же, когда Герценъ дѣлался все болѣе и болѣе радикальнымъ въ воззрѣніяхъ, Боткинъ напротивъ съуживался и застывалъ въ прежнихъ своихъ доктринахъ, становился все болѣе и болѣе сухимъ эгоистомъ и злобно, съ пѣной у рта, относился, какъ консерваторъ и завзятый классикъ, къ новымъ вѣяніямъ и особенно къ реалистическому направленію описываемой эпохи; явнаго разрыва между Герценомъ и В. П. Боткинымъ не было, но они съ каждымъ годомъ удалялись другъ отъ друга въ противоположныхъ направленіяхъ и разошлись до того, что, съѣхавшись теперь одновременно въ Парижѣ, не искали даже случая повстрѣчаться. А между тѣмъ, еще до пріѣзда Герцена въ Парижъ, В. П. Боткинъ пригласилъ своего брата, профессора, его жену и меня отобѣдать вмѣстѣ у Вефура. и назначенный для этого день какъ разъ совпалъ съ тѣмъ вечеромъ, когда Герценъ долженъ былъ вести насъ въ Пале-Ройяльскій театръ; а потому мы и сговорились съ Герценомъ сойтись съ нимъ послѣ обѣда около 8-ми часовъ въ ближайшій café de la Rotonde. В. П. Боткинъ, узнавъ о нашемъ соглашеніи, прямо высказался, что онъ, съ своей стороны, очень даже радъ увидѣть Герцена на нейтральной почвѣ. Къ концу -обѣда я, видя, что скоро 8 часовъ, поспѣшилъ выйти изъ ресторана раньше остальной компаніи и нашелъ Герцена уже сидѣвшимъ, въ ожиданіи насъ, за однимъ изъ столиковъ снаружи кофейной. Поздоровавшись, я немедленно его предупредилъ, что ему не миновать встрѣчи съ В. П., который сейчасъ же придетъ и выражаетъ большое желаніе увидаться съ нимъ. «Ну, я то, положимъ, видѣть его особеннаго желанія не имѣю, — отвѣчалъ Герценъ — да и избѣгать встрѣчи не вижу особой крайности. Для меня онъ давно покойникъ, да и покойникъ-то не изъ числа горячо оплакиваемыхъ».
Черезъ минуты двѣ старые пріятели стояли другъ противъ друга, и, присутствуя при этой встрѣчѣ, посторонній свидѣтель никогда бы не подумалъ, что между ними когда нибудь существовали близкія сношенія и что они не видались другъ съ другомъ очень много лѣтъ. Герценъ былъ холодно спокоенъ, только на лицѣ его, всегда открытомъ и ласковомъ, появилось что-то дотолѣ мнѣ незнакомое: его добродушная улыбка исчезла, а глаза приняли строгое и даже жесткое выраженіе. В. П. видимо не ожидалъ такого суроваго пріема, въ смущеніи усиленно закивалъ головою (это была его особенность), — безпокойно заерзалъ на стулѣ и заговорилъ какимъ-то заискивающимъ, не своимъ естественнымъ голосомъ: «Давно, давно не видались, А. И.; а вотъ къ намъ и старость подкралась; я все хвораю, едва таскаю ноги, безъ костыля не могу, да и вы тоже, какъ слышалъ отъ брата, не въ порядкѣ».
Послѣ банальныхъ фразъ о здоровьѣ обоихъ, Герценъ спросилъ, какъ живетъ Тургеневъ? В. П. отвѣчалъ, что онъ въ письмахъ все тоже жалуется на здоровье и живетъ по прежнему въ Баденѣ съ Віардо, но всѣ они хотятъ перебраться на жительство въ Парижъ, и въ заключеніе спросилъ: «Да вы развѣ не переписываетесь съ нимъ»?
— Ужъ будто вы этого отъ него не знаете! — съ явнымъ недовѣріемъ спросилъ Герценъ — съ тѣхъ поръ, какъ онъ написалъ свою политическую брошюру о внутреннемъ строѣ Россіи, я увидѣлъ, что между нами все порвано; соглашеніе возможно, когда расходишься въ мелочахъ, въ частностяхъ; ну, а изъ того, какъ Тургеневъ ставитъ вопросъ, мнѣ столковаться съ нимъ нѣтъ никакой возможности; вотъ почему, когда онъ послѣ того написалъ мнѣ письмо съ объясненіями, я нашелъ, что лучше мнѣ ему вовсе не отвѣчать. Я вѣдь двусмысленности въ отношеніяхъ и прежде, вы это помните, В. П., не допускалъ, а теперь и подавно; вѣдь вы это помните? — какъ-то внушительно переспросилъ Герценъ, глядя прямо въ лицо пріятеля.
Тотъ потупился и снова заерзалъ безпокойно на стулѣ, говоря! «Помню, помню, а жаль, очень жаль, что вы разошлись; Тургеневъ такой славный человѣкъ, и талантъ его не слабѣетъ; романъ его „Дымъ“ имѣлъ большой успѣхъ у насъ».
— Ну, ну, — сказалъ Герценъ — вы, я вижу, все тотъ же прежній, неизмѣнный Василій Петровичъ; успѣхъ для васъ все, и передъ всякимъ успѣхомъ вы готовы по прежнему падать на колѣна.
Слушая эти слова, я невольно вспомнилъ, какъ охарактеризовалъ того же Боткина Герценъ въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ Колокола, выразившись приблизительно такъ: «В. П. Боткинъ — это подсолнечникъ, поворачивающій свою голову ко всякому свѣтилу»; намекъ этотъ, вѣроятно, вспомнился и Василію Петровичу, и онъ еще болѣе съежился и какъ-то беззвучно засмѣялся, но не обидѣлся.
— Вотъ и Н--въ тоже большой талантъ, — между тѣмъ продолжалъ Герценъ — а его исторія съ Огаревымъ такая, что для него одной тюрьмы мало; и я нисколько не раскаиваюсь въ томъ, что не пустилъ его за порогъ своего дома, когда онъ, въ пріѣздъ въ Лондонъ, надумалъ сдѣлать мнѣ визитъ: онъ пріѣзжаетъ, я былъ дома, у меня были гости; онъ даетъ лакею въ передней для подачи мнѣ свою визитную карточку; я приказалъ лакею отдать ему карточку и сказать; «не принимаютъ».
— Ну, а гдѣ и что нашъ общій пріятель Ханыковъ[1]? спросилъ видимо всѣ болѣе и болѣе озадачиваемый Василій Петровичъ.
— Я все еще съ пріѣзда его не видалъ, — отвѣчалъ Герценъ — но думаю, что здѣсь и живетъ по, прежнему въ Латинскомъ кварталѣ, въ 4-мъ этажѣ. Высоконько, да въ Парижѣ надо привыкать къ лазанью по высотамъ. Кто-то разказывалъ мнѣ такой анекдотъ про Гейне. Онъ тоже жилъ въ 4-мъ этажѣ, и однажды, при возвращеніи его домой, Матильда его объявляетъ, что въ его отсутствіе приходилъ какой то старичекъ и очень жалѣлъ, что не засталъ хозяина дома, и что по уходѣ его ей стало жаль, что она не попросила гостя отдохнуть въ салонѣ, потому что онъ былъ такой старенькій, такъ задохся отъ лѣстницы; при этомъ она подала оставленную гостемъ карточку, и Гейне прочиталъ на ней: «Александръ фонъ-Гумбольдъ». «Ну, нашла кого жалѣть, — сказалъ онъ — да этотъ старичекъ прытче насъ обоихъ, и что ему слазить на 4-й этажъ, когда онъ лазилъ на Чимборазо»! — Ну, однако, что же это я разболтался, — сказалъ Герценъ, вставая — такъ мы рискуемъ пропустить нашъ спектакль. — И простились старые пріятели также холодно и натянуто, какъ встрѣтились, а черезъ годъ ни того, ни другого изъ нихъ не было въ живыхъ.
Дни прошли быстро въ пріятной компаніи, но дольше я не могъ откладывать свой отъѣздъ въ Петербургъ, гдѣ меня ждали. Наканунѣ моего отъѣзда мы въ послѣдній разъ пообѣдали вчетверомъ и вечеръ провели у Боткиныхъ. Въ 11 часовъ я сталъ прощаться, потому что поѣздъ въ Берлинъ уходитъ около 8-ми часовъ утра, а мнѣ надо было еще уложиться. Герценъ вышелъ со мной; вечеръ былъ прекрасный, и Герценъ уговорилъ меня проводить его до Луврской гостиницы, гдѣ онъ остановился, хотя это мнѣ было вовсе не по пути. Дорогой онъ жаловался на свою скитальческую жизнь; болѣзнь и года вынуждали выбирать прочную осѣдлость, а между тѣмъ нигдѣ ему не нравилось; въ послѣднее время онъ колебался между Парижемъ и Брюсселемъ и, какъ же противенъ ему былъ наполеоновскій режимъ, склонялся ^больше въ пользу перваго, разсчитывая на частыя свиданья съ русскими и на болѣе живое общеніе съ Россіею. Дойдя до воротъ отеля, мы дружески обнялись — и я обѣщалъ будущимъ лѣтомъ снова навѣстить его въ Парижѣ.
Но судьба судила иначе: въ январѣ 1870 г. Герценъ схватилъ воспаленіе легкаго, которое на діабетической почвѣ приняло неблагопріятный ходъ, и онъ черезъ нѣсколько дней умеръ, не доживъ нѣсколько мѣсяцевъ до полнаго крушенія столь ненавистнаго ему Наполеона Ш и съ нимъ всей императорской Франціи. Узнавъ объ этой преждевременной смерти въ Петербургѣ, я горько пожалѣлъ объ утратѣ Россіею одного изъ ея наиболѣе даровитыхъ писателей и среди его почитателей собралъ нѣсколько сотъ рублей: и лѣтомъ же 1870 г. передалъ эту ничтожную лепту въ Женевѣ его семейству, съ тѣмъ, чтобы въ памятникѣ, сооружавшемся ему въ Ниццѣ, было бы хоть сколько нибудь и русскихъ общественныхъ денегъ. Эта была дань моей, еще не уходившейся тогда сентиментальности!
- ↑ Извѣстный оріенталистъ.