Три ночи (Пузик)/ДО

Три ночи : Изъ лѣтнихъ мотивовъ
авторъ Вячеславъ Викторовичъ Пузикъ

Источникъ: Пузикъ В. В. Вечеромъ. — СПб.: Типографія «Трудъ», 1903. — С. 21.

I

— Вамъ куда ѣхать-то?

— Поѣдемъ со мной, баринъ, у меня лошадки добрыя и карандасъ покойный!

— Не ѣздите съ нимъ, баринъ, куда ему! Вретъ онъ все: лошади у него заморенныя; онъ сейчасъ только на нихъ сорокъ верстъ отхваталъ и покормить ихъ не успѣлъ!

— Ладно, помалкивай-знай! Самъ-то хорошъ: какъ до перваго кабака доѣдетъ, такъ и заночуетъ тутъ!

— А ты изъ непьющихъ, што-ли? Забылъ, видно, какъ прошедшей весной хрящовскій баринъ тебѣ въ загорбокъ-то наклалъ за то, что пьяный свалилъ его въ оврагъ?!

Викторъ Петровичъ Крупицынъ, сутуловатый господинъ лѣтъ сорока трехъ, съ нервными, подвижными чертами лица переутомленнаго петербуржца, сильно близорукій, съ замѣтной просѣдью на вискахъ и въ маленькой бородкѣ, одѣтый въ изящный свѣтлый костюмъ, долго прислушивался къ перебранкѣ ямщиковъ у подъѣзда глухой желѣзнодорожной станціи, на которой онъ только-что слѣзъ съ почтоваго поѣзда. Наконецъ, это ему наскучило. Замѣтивъ стоявшаго поодаль и не принимавшаго участія въ общемъ спорѣ худощаваго парня съ апатичнымъ выраженіемъ лица, Крупицынъ подошелъ къ нему и съ двухъ словъ, не рядясь особенно въ цѣнѣ, нанялъ его отвести въ с. Размахино, за пятнадцать верстъ отъ станціи.

Багажъ былъ вскорѣ уложенъ. Крупицынъ насколько возможно удобнѣе расположился на свѣжемъ, ароматномъ сѣнѣ. Лошади тронулись, и колокольчикъ, зазвякавъ, затянулъ свою грустно-однообразную пѣсню.

Поправивъ на носу пенснэ и закуривъ папиросу, Викторъ Петровичъ спросилъ ямщика:

— Сколько времени проѣдемъ?

— Часа полтора, не больше, дорога теперь хорошая, да и жара спадаетъ… — отвѣтилъ ямщикъ.

Крупицынъ посмотрѣлъ на часы и, по петербургской привычкѣ точнаго распредѣленія времени, рѣшилъ:

— Теперь ровно пять, значитъ, въ половинѣ седьмого мы будемъ на мѣстѣ. Такъ, что-ли?

— Знамо дѣло, на мѣстѣ, — апатично согласился парень.

Путники замолчали. Возница сидѣлъ на козлахъ, немного согнувшись, и Виктору Петровичу хорошо виденъ былъ профиль его лица съ устремленными въ разстилавшуюся впереди даль глазами. Вся апатичная фигура ямщика, въ рубахѣ какого-то неопредѣленнаго цвѣта, съ обожженнымъ солнцемъ лицомъ, вполнѣ гармонировала съ неопредѣленными тонами застывшей предвечерней природы, а въ глазахъ его отражалась манящая куда-то даль и покорность собственному безсилію. Невольно слѣдуя примѣру парня, Крупицынъ также перевелъ съ его фигуры взглядъ на даль и подумалъ: «Экое безлюдье! А дышется все-таки легко, не то, что въ Петербургѣ!»

Вблизи виднѣлся небольшой лѣсокъ съ позолоченными солнцемъ верхушками деревьевъ, Стройныя, молоденькія березки стояли правильными рядами, блистая ярко-бѣлыми стволами и пышной зеленью листвы. «Точно институтки выстроились на торжественномъ актѣ!» — сравнилъ ихъ Викторъ Петровичъ, улыбнувшись.

Миновавъ лѣсокъ и выѣхавъ на открытую поляну, экипажъ сталъ подниматься на пригорокъ. Вдали раскинулась деревушка, къ которой величественно и медленно плыло на закатъ золотое солнце.

Въ эту минуту въ лѣвую ногу Крупицына сильно стрѣльнулъ, напомнивъ о себѣ, мучительный ревматизмъ, которымъ страдалъ Викторъ Петровичъ, и сразу измѣнилъ его сравнительно благодушное настроеніе.

— Закатъ… какой это закатъ? — забрюзжалъ онъ про себя съ недовольствомъ и раздраженіемъ. — У насъ на Стрѣлкѣ гораздо лучше!.. Притомъ веселая компанія, заѣдешь въ ресторанъ… А тутъ Богъ знаетъ еще чѣмъ накормитъ меня милѣйшая Пелагея Игнатьевна!..

Версты, между тѣмъ, незамѣтно бѣжали, а съ ними и время. Викторъ Петровичъ снова вынулъ часы и обратился къ ямщику:

— Что же ты, братецъ мой, какъ плохо везешь? Ужъ безъ четверти семь, а Размахина до сихъ поръ не видно?

— А вотъ обогнемъ вонъ энтотъ пригорокъ, тутотки оно и есть, самое Размахино! — успокоилъ его ямщикъ и, точно стряхнувъ съ себя дремоту, выпрямился на козлахъ и молодцовато гикнулъ на лошадей.

Экипажъ покатился быстрѣе.

«Ну, вотъ, наконецъ-то я и у цѣли! — подумалъ Крупицынъ. — Воздухъ, хорошій моціонъ, молоко, тихая, безыскусственная обстановка, какъ совѣтовалъ докторъ, все это, кажется, здѣсь имѣется налицо… Недаромъ Пелагея Игнатьевна, когда я увѣдомилъ ее о своемъ пріѣздѣ, отвѣтила мнѣ, что у нея на хуторѣ будетъ для меня рай земной!.. А измѣнилась она, я думаю? Неужто все такая же чопорная?»

Пелагея Игнатьевна была дальней родственницей покойной матери Виктора Петровича и, раньше, живя у нихъ въ имѣньѣ, помогала ей въ веденіи хозяйства, такъ какъ вдовая мать постоянно хворала, а по смерти ея хозяйство всецѣло перешло въ руки Пелагеи Игнатьевны. Крупицынъ прекрасно помнилъ всѣ заботы послѣдней о себѣ и о сестрѣ, оставшихся сиротами, и какъ она посылала ему, когда онъ былъ студентомъ, въ Петербургъ индюшекъ, копченыхъ гусей, вареній и всевозможныхъ наливокъ.

При воспоминаніи объ этомъ Викторъ Петровичъ вздохнулъ и съ горечью прошепталъ:

— Э-эхъ, хорошее было время! Теперь мнѣ все, рѣшительно все запрещено докторами!

Когда надо было выдавать замужъ сестру, имѣнье пришлось продать. Изъ полученныхъ за него денегъ, по завѣщанію покойной матери, выдѣлили пять тысячъ рублей Пелагеѣ Игнатьевнѣ, на которые та пріобрѣла себѣ небольшой хуторокъ вблизи с. Размахина. Лѣтъ пятнадцать уже она жила на покоѣ въ своемъ собственномъ гнѣздышкѣ, среди самой идиллической обстановки, окруженная своими неизмѣнными друзьями, — коровами, утками и курами, — изрѣдка пріѣзжая въ Петербургъ повидаться съ «дѣтьми», какъ называла она Виктора Петровича и его замужнюю сестру.

Самъ Крупицынъ служилъ въ одномъ изъ видныхъ министерствъ и былъ уже на линіи «генерала». Лѣто онъ обыкновенно проводилъ на дачѣ у сестры въ Павловскѣ или же за границей, но нынѣшній годъ, вслѣдствіе усиленныхъ работъ по начатымъ въ министерствѣ преобразованіямъ, Виктору Петровичу не удалось получить двухмѣсячнаго отпуска, хотя, по причинѣ переутомленія, теперь это было болѣе необходимо, чѣмъ когда-либо. Директоръ департамента, у котораго Крупицынъ считался правой рукой, сулившій ему всевозможныя блага въ близкомъ будущемъ, съ окончаніемъ реформъ, отпустилъ его отдохнуть всего только на двадцать восемь дней. Викторъ Петровичъ рѣшилъ, что за границу ѣхать не стоитъ и воспользовался приглашеніемъ Пелагеи Игнатьевны, которое та настоятельно повторяла въ каждомъ письмѣ.

Миновавъ указанный ямщикомъ пригорокъ, Крупицынъ дѣйствительно увидѣлъ раскинутое въ ярко-зеленой лощинѣ село Размахино, съ бѣлой, многоглавой церковью, а за нимъ, почти у самой рѣчки, хорошенькій хуторокъ, выглядывавшій изъ окружавшаго его садика. «Этакая идиллія!» — не безъ удовольствія улыбнулся онъ, предвкушая близкій конецъ путешествія на тряскомъ крестьянскомъ тарантасѣ.

— Это и есть хуторъ Пчелинцевой? — обратился Викторъ Петровичъ къ ямщику, желая подтвердить свое предположеніе.

— Барышни-то? Пелагеи Игнатьевны? — съ оживленіемъ повернулся къ сѣдоку парень. — Онъ самый и есть. Любопытная барышня!

— Чѣмъ же? — заинтересовался Крупицынъ.

— Мужского полу пуще огня боится! — хихикнулъ возница. — Чтобы и духу не было! Даже замѣсто кучера тетка Домна у ней отвѣчаетъ… На весь хуторъ одинъ мужикъ, да и тотъ — пѣтухъ! Собаки у нея — и тѣ всѣ суки!.. А сама добрая, говорить нечего! Коли бѣда какая, никогда не откажетъ… Только, ежели мужикъ придетъ, руками замашетъ и слушать не станетъ: «пришли, — говоритъ, — жену, тебя я не понимаю»… Смѣхота просто! Тетка-то Домна у нея и сторожемъ ходитъ, ночью колотушкой стучитъ… Эй, вы, поворачивайтесь! — заключилъ онъ обращеніемъ къ лошадямъ.

Тарантасъ, проѣхавъ зыбкій, трясучій мостикъ, завернулъ отъ села на дорогу влѣво и черезъ пять минутъ подкатилъ къ оградѣ столь оригинальной владѣлицы хутора.

Пелагея Игнатьевна, еще издали услышавшая колокольчикъ, торопливо сошла съ балкона и направилась къ садовой калиткѣ навстрѣчу ожидаемому гостю. Прямая, высокая, съ кружевной наколкой на головѣ, съ темными гофрированными волосами, на первый взглядъ она производила впечатлѣніе сухой и строгой классной дамы или директрисы какого-нибудь благороднаго пансіона. Но стоило вглядѣться пристальнѣе въ ея глаза, какъ первое впечатлѣніе оказывалось ошибочнымъ и дѣлалось яснымъ, что вся эта внѣшняя чопорность — напускная, и что предъ вами добрѣйшее существо.

— Наконецъ-то! — воскликнула Пелагея Игнатьевна, отворяя дрожавшими отъ радости руками калитку. — Ждала, ждала, думала, ужъ опять куда-нибудь за границу укатили!

— Я свое слово держу, Пелагея Игнатьевна! — съ улыбкой сказалъ Крупицынъ, вылѣзая изъ экипажа и обнимаясь съ хозяйкой. — Ну, какъ поживаете? Какъ здоровье ваше?

— Ничего, ничего, пока еще Богъ грѣхамъ терпитъ! — отвѣтила она. — А про васъ этого, кажется, нельзя сказать: ужъ очень вы что-то плохо выглядите!.. Ну, да у меня живо поправитесь: вонъ какая благодать кругомъ! Такое нынче лѣто, что и не запомнимъ!.. Впрочемъ, что же я расхвасталась? Пойдемте скорѣе въ комнаты… Эй, Домна, бѣги живѣе, вытаскивай вещи! А ты подожди, — обратилась Пелагея Игнатьевна къ ямщику, — самъ сюда не входи, сейчасъ моя баба придетъ и выберетъ вещи…

— Не безпокойтесь, барышня, мы ваше положеніе знаемъ! — ухмыльнулся парень.

Войдя въ калитку, хозяйка съ гостемъ по чистенькой аллейкѣ садика отправились къ балкону, вокругъ котораго разстилался замѣчательно красивый и пышный коверъ махроваго мака.

— Какъ просто и какъ мило! — искренно сказалъ Крупицынъ.

— Цвѣтами-то заниматься некогда, а совсѣмъ отказать себѣ въ этомъ удовольствіи не могу, вотъ и сѣю каждый годъ газонъ маку! — пояснила польщенная замѣчаніемъ гостя хозяйка.

Когда Пелагея Игнатьевна съ Викторомъ Петровичемъ стали подниматься по ступенькамъ балкона, навстрѣчу имъ попалась, звонко стуча босыми пятками, бѣжавшая стремглавъ тетка Домна, огромная, несуразная баба, неопредѣленныхъ лѣтъ, похожая скорѣе на мужика, и притомъ кривая на одинъ глазъ. При встрѣчѣ съ господами она на одно мгновенье умѣрила свой стремительный бѣгъ и, въ знакъ привѣтствія, неуклюже мотнула шеей.

— Ну, слава тебѣ, Господи! Съ пріѣздомъ! — соблюдая церемонію, еще разъ привѣтствовала хозяйка гостя, когда они вошли въ первую довольно большую комнату, игравшую роль гостиной и столовой.

Она сразу бросалась въ глаза своей безукоризненной чистотой и была заставлена множествомъ цвѣтовъ и полевыми букетами. Чистоту нарушали только зерна, разбрасываемыя двумя кенарейками въ клѣткахъ, висѣвшихъ на окнахъ. Мягкая мебель была покрыта бѣлыми чехлами. Такія же вязаныя салфетки красовались на столахъ и столикахъ, занятыхъ старинными альбомами. На стѣнахъ висѣли портреты и карточки въ рамахъ, украшенныхъ степнымъ ковылемъ и сухими цвѣтами. Въ домѣ сильно пахло жасминомъ и какимъ-то особеннымъ, специфическимъ запахомъ не то духовъ, не то какого-то снадобья, которымъ въ былое время всегда пахло въ комнатѣ Пелагеи Игнатьевны, когда она жила у Крупицыныхъ.

Едва гость выбралъ помягче кресло и усѣлся, какъ изъ внутреннихъ комнатъ появилась маленькая, шарообразная старушка въ бѣломъ фартукѣ и платкѣ, со скатертью въ рукахъ. Степенно и низко поклонившись гостю, она тихонько спросила барышню:

— Гдѣ прикажете на столъ накрывать?

— Да на балконѣ бы лучше… — отвѣтила Пелагея Игнатьевна.

Но Викторъ Петровичъ, которому въ эту минуту ревматизмъ опять напомнилъ о себѣ, замѣтилъ:

— Не сыро ли тамъ? Если позволите, то лучше въ комнатѣ…

— Накрывай, Марьюшка, здѣсь, да поживѣе, пожалуйста! — распорядилась хозяйка и добавила, — а цыплятъ поставила разогрѣваться? Ну, хорошо. Вотъ тебѣ ключи отъ кладовой, достань варенья изъ той банки, что въ углу тарелкой прикрыта… Это въ одну вазу положи, а въ другую абрикосоваго изъ непочатой, что на полкѣ стоитъ… Тамъ есть еще маленькая такая баночка, съ черной малиной… Помнишь, мнѣ Далматовская попадья прислала?.. Такъ ту не развязывай, а сюда принеси, я сама наложу.

— Господи, Боже мой! — съ улыбкой ужаснулся Крупицынъ. — Да, что вы, Пелагея Игнатьевна, засахарить, что ли, меня хотите?

— У насъ вѣдь, голубчикъ мой, не въ Питерѣ: купятъ фунтъ, да одну вазу и поставятъ гостямъ, — срамота!

— А мнѣ бы умыться пока… — попросилъ Викторъ Петровичъ.

— Я вамъ комнату давно приготовила, тамъ и умывальникъ есть… Пойдемте, я провожу васъ.

Отведенная гостю комната, выходившая окнами въ огородъ, который служилъ продолженіемъ садика, блистала той же безукоризненной чистой и тѣми же вязаными салфетками на комодѣ и столикѣ. Тотъ же запахъ, «запахъ Пелагеи Игнатьевны», какъ назвалъ его про себя Викторъ Петровичъ, былъ и въ этой комнатѣ.

Успѣвшая внести багажъ и расплатиться съ ямщикомъ, тетка Домна сбѣгала къ роднику за холодной водой и стала подавать гостю умываться.

Когда черезъ четверть часа, освѣженный умываньемъ и перемѣнившій запыленный костюмъ, Крупицынъ вышелъ въ гостиную, Пелагея Игнатьевна сидѣла уже за столомъ, уставленнымъ всевозможными деревенскими угощеніями, съ кипѣвшимъ самоваромъ.

— А вотъ я вамъ отъ Баллэ конфектъ захватилъ… Я думаю, еще не успѣли высохнуть… — сказалъ онъ, кладя передъ Пелагеей Игнатьевной большую коробку.

— Благодарю васъ за память, Викторъ Петровичъ, садитесь, закусите съ дороги-то… — пригласила она.

Садясь на придвинутое кресло, Крупицынъ, вдругъ, весь сморщился и издалъ глухой стонъ.

— Что вы? — съ безпокойствомъ спросила его Пелагея Игнатьевна.

— Ревматизмъ даетъ себя чувствовать… Должно быть, къ дождю…

— Это въ ваши-то годы? Что же вы не лѣчитесь? Развѣ можно такъ запускать?

— Охъ, ужъ лѣчился, все толку нѣтъ!

— Ужъ ваши доктора!.. — съ пренебреженіемъ махнула рукой Пелагея Игнатьевна. — Развѣ они когда что-нибудь вылѣчатъ? Вотъ руку или ногу отрѣзать, это — ихъ дѣло! А не пробовали вы, Викторъ Петровичъ, муравьинымъ спиртомъ растирать ноги?

— Всякой гадостью растирался!

— Ну, да у васъ, поди, какой спиртъ: одно названіе, что муравьиный!.. А вотъ у насъ въ третьемъ году такой случай былъ… Да вы кушайте, пожалуйста!.. Вотъ и цыплятъ несутъ… Свои собственные! Пирожка съ рыбой попробуйте… Что вы такъ мало грибковъ-то берете?

— Совсѣмъ бы не слѣдовало, Пелагея Игнатьевна, да ужъ очень я шампиньоны-то люблю!

— Ну, и народъ пошелъ: того нельзя, этого нельзя! — съ укоризной покачала она головой и вспомнила, — да, я стала вамъ разсказывать! Такъ вотъ. Въ трехъ верстахъ отъ меня хуторокъ есть, крестьянина одного… Жена у него славная такая!.. И схоронила она въ ту зиму сыночка, единственнаго… Ужъ очень она его любила и убивалась по немъ… Каждый Божій день ходила къ нему на могилку, да часа по три тамъ и просиживала… Ну, вотъ ноги-то и простудила! Да такъ простудила, что онѣ совсѣмъ отнялись у нея! Возилъ ее мужъ и въ земскую больницу, и въ городъ къ частнымъ врачамъ… Нѣтъ толку! Что же бы вы думали? Домна моя вылѣчила!

— Скажите пожалуйста! — сдѣлалъ изумленное лицо Крупицынъ и съ усмѣшкой спросилъ, — заговоръ, что ли, она какой-нибудь знаетъ?

— Вы не смѣйтесь, а лучше сами попробуйте! — серьезно посовѣтывала Пелагея Игнатьевна. — А средство это вотъ какое: надо отыскать въ лѣсу муравейникъ и посадить больного такъ, чтобы ноги попали въ самую глубину муравейника… Ну, дѣйствительно, надо потерпѣть, пока муравьи хорошенько накусаютъ, и чтобы кожу-то на ногахъ натянуло, какъ отъ шпанской мушки… Все, какъ рукой, сниметъ! Домна приписываетъ это тому, что муравьи высасываютъ болѣзнь, ну, да вѣдь они — народъ темный!.. А что ядъ муравьиный благотворно дѣйствуетъ на ревматизмъ — это вѣрно! Чайку вамъ можно налить? — заключила она свой разсказъ.

— Пожалуйста. Да, можетъ быть, средство это и хорошее, но только ужъ очень дикое!.. — произнесъ гость. — Помилуйте, отдать себя на съѣденіе муравьямъ! Вдругъ я, статскій совѣтникъ, начальникъ отдѣленія, усядусь на муравьиную кучу!.. Согласитесь сами, это немножко…

— Да что, батюшка! — перебила его Пелагея Игнатьевна. — Муравьямъ-то развѣ не все равно: статскій вы совѣтникъ или не статскій? Они свое дѣло сдѣлаютъ!.. Малинки черной попробуйте! это рѣдкостная ягода, душистая!

— Не угощайте, пожалуйста, всего попробую!

— Ну, а Варюша какъ поживаетъ? Здорова? — перемѣнила она разговоръ.

— Ничего; живетъ, по обыкновенію, въ Павловскѣ, здорова…

— Дѣтокъ-то у нея четверо?

— Да, четверо. Славные такіе ребята, здоровые!

— А вы-то что же, Викторъ Петровичъ, до сихъ поръ не женитесь?

— Кто за меня, Пелагея Игнатьевна, пойдетъ? Посмотрите-ка: голова-то наполовину сѣдая! — пошутилъ Крупицынъ.

— Нынче всѣ что-то скоро сѣдѣютъ. Это не можетъ послужить препятствіемъ. А пора бы вамъ, право, пора!

— За дѣлами некогда все, Пелагея Игнатьевна, а теперь вотъ у насъ преобразованія въ министерствѣ — какая ужъ тутъ женитьба! — нашелъ другую отговорку Крупицынъ.

— Не вѣрю я этому, чтобы дѣла могли помѣшать, а просто сами не хотите! — возразила хозяйка и, прислушавшись къ чему-то, добавила, — коровъ гонятъ, надо бы бабамъ сказать.

— Такъ вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь со мной, Пелагея Игнатьевна, — сказалъ Викторъ Петровичъ, вставая изъ-за стола и подходя къ раствореннымъ балконнымъ дверямъ. — Идите и распоряжайтесь по своему хозяйственному департаменту, а я пока посижу здѣсь…

Онъ вышелъ на балконъ и сѣлъ на соломенное кресло, а Пелагея Игнатьевна отправилась на скотный дворъ.

Кругомъ стояла невозмутимая тишь, нарушаемая только чуть слышнымъ, вялымъ передъ сномъ, щебетомъ птицъ и отдаленными женскими голосами со скотнаго двора. Легкія тюлевыя облака всевозможныхъ оттѣнковъ застыли на синемъ небѣ причудливыми группами.

— Какъ красиво! — невольно вырвалось у Крупицына и, забывъ подъ обаяніемъ природы про Петербургъ, про свои годы и солидное положеніе, онъ перенесся въ невозвратное дѣтство.

Вспомнились ему такіе же вечера въ ихъ миломъ, давно уже проданномъ въ чужія руки, Подгорномъ, когда они съ сестренкой такъ же сидѣли на балконѣ и слушали, какъ Пелагея Игнатьевна разсказывала имъ ихъ любимую «лѣтнюю» сказку про Царевну-Ночь, какъ эта Царевна, выходя замужъ, раскладывала по небу свой легкій вѣнчальный нарядъ. — «Это вотъ фата, — показывала пальцемъ Пелагея Игнатьевна на бѣлое, воздушное облако. — А золотое, — поворачиваясь въ сторону зари, говорила она, — это ея платье». — «А гдѣ же сама Царевна?» — спрашивали они, дѣти, затаивъ дыханіе въ надеждѣ, что вотъ-вотъ Пелагея Игнатьевна укажетъ имъ на нее рукою, и они увидятъ Царевну. — «А Царевна, — медленно вѣщала Пелагея Игнатьевна, — пошла собирать звѣзды себѣ на корону… Но всей короны ей не собрать!.. Главной, самой большой звѣзды, которая должна украшать самую середину короны, она достать не успѣетъ… Взойдетъ солнце, звѣзды померкнутъ, и Царевна зальется слезами… Видали поутру на цвѣтахъ и травѣ блестящія капельки? Это и есть царевнины слезы, а люди ихъ называютъ росой… И такъ каждый вечеръ!» — «А когда-нибудь найдетъ она главную звѣзду?» — любопытствовали дѣти. — «Нѣтъ, никогда не найдетъ!» — вздыхала Пелагея Игнатьевна. — «Почему же?» — «Да потому, что звѣздъ-то очень много. Пока она ихъ собираетъ, разсматриваетъ, да примѣряетъ, глядь, ужъ солнце взойдетъ, и звѣздочки, что она собрала, потускнѣютъ!..» — «А я бы въ середину-то короны вставила не самую большую звѣзду, коли ее такъ трудно найти!..» — мечтала Вѣрочка. — «А я бы, — припомнилъ про себя Крупицынъ, — сначала самую большую звѣзду нашелъ, а потомъ ужъ сталъ бы собирать меньшія»… — «Какъ бы не такъ! — возражала Пелагея Игнатьевна. — Издали-то онѣ всѣ кажутся самыми большими, а пока берешь ихъ, да разглядываешь, ночь-то и прошла!»

— Да! — тяжело вздохнулъ Викторъ Петровичъ. — Такъ-то и въ жизни. Волнуешься, стремишься къ чему-то, кажется, что вотъ это самое важное и есть и, какъ царевна, хватаешь ненужныя звѣзды, а главной-то все-таки не достанешь!

Тихая, какъ вся вечерняя природа, грусть наполнила его сердце, и онъ долго сидѣлъ, мечтая и не замѣчая, какъ отъ выпавшей росы стало свѣжо и сыро. Рѣзко нарушившій тишину тягучій бабій крикъ «теланька! теланька!» вывелъ Крупицына изъ этого мечтательнаго настроенія, а стрѣльнувшая ревматическая боль въ ногѣ окончательно отрезвила его и заставила обратить вниманіе на сырость. Онъ прошелъ обратно въ гостиную и притворилъ за собою балконную дверь.

Вернувшаяся въ то же время со двора встревоженная Пелагея Игнатьевна извинилась передъ гостемъ:

— Ужъ вы простите меня, что позадержалась!.. Такая непріятность: одна корова другой бокъ пропорола, пришлось промывать и смазывать… Марьюшка! — крикнула она въ заключенье, — огонь бы зажечь, да и ужинать пора, гость-то съ дороги утомился!..

— Какъ, еще ужинать?! — испугался тотъ. — Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, меня увольте отъ этого, я сытехонекъ, да и поскорѣе хочется прилечь: кажется, нога начинаетъ разбаливаться…

— А то бы покушали, вѣдь это сейчасъ, а то безъ ужина-то какъ-то неловко!.. — попробовала гостепріимная хозяйка настоять на своемъ, но Крупицынъ отказался наотрѣзъ, ссылаясь на боль, и пожелалъ Пелагеи Игнатьевнѣ покойной ночи.

— Надо, надо вамъ попробовать нашего средства! — заключила та на прощанье.

— Это въ муравейникъ-то сѣсть? Ну, это потомъ будетъ видно! — отвѣтилъ Викторъ Петровичъ и отправился въ приготовленную для него комнату.

II

Крупицынъ живо раздѣлся, потушилъ свѣчу и, взобравшись на постель, потонулъ въ высоко-взбитомъ пуховикѣ.

«Ну, слава Богу, конецъ моимъ мытарствамъ!» — подумалъ онъ, закрывая глаза и съ удовольствіемъ протягиваясь на своемъ мягкомъ ложѣ. Но это состояніе блаженства уставшаго съ дороги человѣка продолжалось недолго. Ревматическія боли, пострѣливавшія съ вечера, ночью, какъ это всегда бываетъ у ревматиковъ, съ каждой минутой стали усиливаться и не давать покоя. Викторъ Петровичъ долженъ былъ ежеминутно мѣнять положеніе, чтобы хоть немного утишить боль, но едва онъ унималъ ее въ одномъ мѣстѣ, какъ начинало пострѣливать въ другомъ. Онъ стискивалъ зубы, подавляя стоны, но, не смотря на всѣ усилія, они все-таки вырывались помимо воли. Отъ непрестанныхъ движеній и переворачиваній съ боку на бокъ Крупицыну сдѣлалось невыносимо жарко, но открыть окно онъ побоялся, чтобы не простудиться еще больше. Положеніе было невыносимое. Въ довершеніе всего, раздававшійся доселѣ гдѣ-то въ отдаленіи частый, дробный стукъ сторожевой колотушки началъ постепенно приближаться все ближе и ближе, наконецъ, оглушительно разразился около самыхъ оконъ спальни Виктора Петровича.

— Ну, не издѣвательство ли это?! — произнесъ онъ вслухъ, вскакивая съ постели и ища ногами въ темнотѣ туфли.

Обувшись, Крупицынъ подбѣжалъ къ окну и, распахнувъ его, сердито крикнулъ:

— Сторожъ! Сторожъ! Что, тебѣ нѣтъ другого мѣста стучать, какъ подъ моимъ ухомъ?

— Ась? — послышался голосъ, и изъ-за плетня выглянула голова въ бабьемъ платкѣ.

— Тьфу, ты, чортъ! Вотъ идіотка! — плюнулъ Викторъ Петровичъ, вспомнивъ, что роль сторожа на хуторѣ исполняетъ тетка Домна. — Послушай, любезная! — добавилъ онъ, перемѣняя тонъ. — Ты мнѣ спать мѣшаешь! Нельзя ли стучать подальше?

— Стучать-то? — равнодушно переспросила баба. — Пожалуй, можно… А только-что я потому здѣсь стучу, чтобы барышня покойнѣе спала.

«Вотъ логика: стучать подъ самымъ ухомъ, чтобы крѣпче спать, — подумалъ Крупицынъ, захлопывая окошко, и порѣшилъ, — должно быть, безъ мази не обойдешься, иначе не заснешь всю ночь!»

Онъ зажегъ свѣчу и, отыскавъ въ саквояжѣ баночку съ мазью, принялся массажировать болѣвшую ногу.

Когда, наконецъ, боль постепенно утихла, Викторъ Петровичъ поспѣшилъ улечься снова, чтобы воспользоваться случаемъ и поскорѣе уснуть. Онъ не рѣшился даже закурить папироску, хотя ему очень хотѣлось курить, и, закрывъ глаза, тотчасъ же погрузился въ тяжелый, усталый сонъ.

Но вдругъ ему послышалось, что вблизи его множество голосовъ кричатъ: «Гдѣ-ѣ? гдѣ-ѣ?»

Крупицынъ тревожно приподнялъ съ подушекъ голову, не понимая въ полуснѣ, что это такое, и гдѣ онъ находится, какъ въ эту минуту чей-то иной, рѣзкій голосъ закричалъ въ отвѣтъ первымъ голосамъ: «Я его разбужу-у!»

— Что такое? Въ чемъ дѣло? — протирая глаза, вслухъ спросилъ Викторъ Петровичъ и въ отвѣтъ на свой вопросъ теперь уже ясно разобралъ, что это просто напросто каркали проснувшіяся вороны и горланилъ единственный на хуторѣ Пелагеи Игнатьевны мужчина — пѣтухъ.

— Это прямо какая-то насмѣшка! — стиснувъ зубы, прошипѣлъ Крупицынъ. — Только-что унялась боль, и я такъ сладко заснулъ!.. А теперь еще въ добавленіе къ проклятымъ птицамъ начинаетъ свѣтать… Сквозь эти парусиновыя занавѣски и солнце сюда заберется.

Онъ долго ворочался, закутывая голову одѣяломъ, и слышалъ сквозь дремоту, что голосовъ за окнами прибавлялось все больше и больше, такъ какъ каждую минуту просыпавшіеся пернатые обитатели хутора спѣшили подѣлиться другъ съ другомъ своими первыми утренними впечатлѣніями. Мѣшая сонъ съ дѣйствительностью, Крупицынъ воображалъ, что птицы весьма заинтересованы его особой и дѣлаютъ на этотъ счетъ всевозможныя предположенія. Онъ слышалъ, какъ иныя изъ нихъ хоромъ привѣтствовали его съ пріѣздомъ, а другія нахально выкрикивали свои насмѣшки надъ нимъ, особенно юркіе воробьи, въ чириканьѣ которыхъ «чиновникъ! чиновникъ!» слышались дерзость и пренебреженіе. Но сонъ бралъ свое и мало-по-малу Викторъ Петровичъ пересталъ различать долетавшіе до него звуки. Однако, это продолжалось не долго. На смѣну безцеремоннымъ птицамъ веселые и яркіе лучи лѣтняго солнца отыскали себѣ лазейки въ неплотно прикрытыхъ занавѣскахъ и сначала робко, а потомъ смѣлѣе и смѣлѣе стали забираться въ комнату и, достигнувъ постепенно кровати, какъ шаловливые дѣти начали щекотать пріѣзжаго петербуржца. Крупицынъ сбросилъ съ себя одѣяло, но это только ухудшило дѣло, такъ какъ солнышко стало лѣзть прямо въ глаза и припекать еще сильнѣе. Тщетно перемѣняя положенія, Викторъ Петровичъ наконецъ понялъ, что о дальнѣйшемъ снѣ нечего было и думать. Посмотрѣвъ на часы, онъ увидѣлъ, что они стояли на двѣнадцати, и вспомнилъ, что вчера съ вечера онъ забылъ ихъ завести.

Между тѣмъ, въ домѣ раздавались осторожные шаги и сдержанный шопотъ голосовъ, изъ чего Крупицынъ заключилъ, что уже поздно и пора вставать, хотя чувствовалъ въ тѣлѣ вялость отъ безсонницы. Невольно онъ началъ громко позѣвывать на всю комнату и тѣмъ привлекъ вниманіе тетки Домны, которая просунула въ дверь голову и предложила свои услуги подать умыться. Викторъ Петровичъ выразилъ свое согласіе, и черезъ десять минутъ, освѣженный холодной родниковой водой, но съ красными отъ безсонницы глазами, явился въ гостиную и поздоровался съ сидѣвшей за чаемъ Пелагеей Игнатьевной.

— Батюшки! Да вы не по петербургски встаете? — изумилась та.

— А развѣ такъ рано? — спросилъ онъ, нервно кривя лицо отъ неожиданно раздавшагося надъ его головой отчаяннаго трескучаго дуэта кенареекъ.

— Только еще половина седьмого! — отвѣтила Пелагея Игнатьевна. — Прошу покорно… Вамъ чаю или молока? Вотъ лепешки горячія…

— Лучше чаю, скорѣе разгуляюсь, а то чувствуется, что не доспалъ…

— Вамъ Домна помѣшала? Она мнѣ говорила… Вотъ глупая баба, хотѣла поусердствовать!

Отдохнувъ немного, кенарейки затрещали еще оглушительнѣе, такъ что невозможно было разслышать словъ собесѣдницы. Крупицынъ поставилъ стаканъ на блюдечко и зажалъ руками уши… «Чортъ знаетъ! Неужели подобные концерты могутъ доставлять удовольствіе?!» — съ раздраженіемъ подумалъ онъ.

— Васъ онѣ безпокоятъ? — предупредительно спросила хозяйка. — Я велю ихъ на балконъ вынести.

— Нѣтъ, ничего, я уже кончилъ чай и пойду сейчасъ прогуляться… — отвѣтилъ Викторъ Петровичъ.

Посовѣтовавшись съ Пелагеей Игнатьевной, въ какую сторону ему лучше идти, онъ отправился въ ближайшій лѣсъ, на берегу рѣчки Ниловки.

Ни свѣжій, ароматный воздухъ лѣтняго утра, ни красота луговъ, усѣянныхъ цвѣтами, ни ясное, безоблачное небо не подѣйствовали на Крупицына и не вернули ему хорошаго расположенія духа, съ какимъ онъ выѣхалъ изъ Петербурга отдохнуть на лонѣ природы, всецѣло отрѣшившись на цѣлый мѣсяцъ отъ утомившихъ его департаментскихъ дѣлъ и, вообще, отъ всей нервно-кипучей столичной жизни.

Всю дорогу въ лѣсъ и обратно Викторъ Петровичъ, мало обращая вниманія на окружающую природу, сосредоточенно думалъ только о томъ, что ему во что бы то ни стало необходимо заснуть какъ слѣдуетъ днемъ. Даже задумчивыя, величавыя сосны не навѣяли на него ничего, кромѣ желанія лечь подъ ними и выспаться. Съ этой цѣлью онъ нѣсколько разъ останавливался предъ укромными мѣстечками, но опасеніе лечь на голую землю всякій разъ удерживало его отъ такого рискованнаго, по его мнѣнію, шага. Пробродивъ часа три по лѣсу, присаживаясь иногда на пни отдохнуть и выкурить папиросу, Крупицынъ вернулся на хуторъ усталый и еще болѣе раздраженный.

— Можетъ быть, съ прогулки-то проголодались? Позавтракать не хотите ли? — освѣдомилась Пелагея Игнатьевна. — А то, можетъ быть, сразу обѣдать станемъ? Мы вѣдь по деревенски въ двѣнадцать часовъ обѣдаемъ!

Викторъ Петровичъ посмотрѣлъ на часы и, такъ какъ было уже безъ пяти минутъ одиннадцать, отвѣтилъ:

— Нѣтъ, ужъ лучше подожду обѣда, а послѣ завалюсь спать… Только нельзя ли какъ-нибудь потемнѣе сдѣлать въ комнатѣ?

— Можно, можно, я прикажу ставни закрыть. Вчера я не велѣла, думала, какъ бы душно вамъ не было… Я сама съ открытымъ окошкомъ сплю! Ну, какъ теперь вашъ ревматизмъ? — освѣдомилась Пелагея Игнатьевна о здоровьѣ гостя.

— Пока ничего… — отвѣтилъ тотъ.

— Вотъ въ томъ лѣсу, гдѣ вы гуляли, множество муравейниковъ… Хорошо бы вамъ попробовать это средство! Ужъ такъ помогаетъ! — заключила она.

— Экстрактъ бы, что ли, какъ-нибудь составить изъ нихъ, чтобы только не подвергаться описанному вами способу лѣченія? — произнесъ Крупицынъ, видя ея настойчивость и глубокую увѣренность въ цѣлебномъ свойствѣ муравьевъ.

— Нѣ-ѣтъ, это все не то будетъ! — убѣжденно заявила Пелагея Игнатьевна. — Помогаютъ именно живые муравьи.

— Пирогъ-то сами загибать придете? — просунувъ въ дверь голову, спросила шарообразная Марьюшка.

— Иду, иду! — откликнулась хозяйка и поспѣшила на кухню.

Викторъ Петровичъ остался одинъ и, предвкушая близость сна, сладко зѣвнулъ и потянулся въ креслѣ.

— Послѣ обѣда, однако, надо попросить, чтобы этихъ безсмысленныхъ трещотокъ убрали куда-нибудь подальше! — подумалъ онъ, переводя взглядъ съ одной кенарейки на другую.

Разсматривая отъ нечего дѣлать комнату, Крупицынъ увидѣлъ на ломберномъ столѣ забытые счеты и длинную, узкую книгу въ переплетѣ. Онъ подошелъ, взялъ ее и, развернувъ, прочелъ тщательно выведенную надпись: «Приходъ». Это заинтересовало Крупицына, и онъ сталъ перелистывать книгу. «Февраля третьяго получено за масло — 25 руб. 82 коп., февраля седьмого за яйца — 9 руб., февраля десятаго за куръ и индѣекъ — 18 руб. 47 коп. Опять за масло — 43 руб. 17 коп.» — мелькало передъ глазами Виктора Петровича.

— Ого, она обороты порядочные дѣлаетъ! — подумалъ онъ про Пелагею Игнатьевну, продолжая просматривать записанный приходъ.

Любопытство Крупицына было прервано появленіемъ Марьюшки съ бѣлоснѣжной скатертью въ рукахъ, которой она, не торопясь, покрыла столъ, обошла его со всѣхъ сторонъ и критически оглядѣла, вездѣ ли ровно висятъ концы скатерти. Такъ же неторопливо Марьюшка поставила два прибора и ровно въ двѣнадцать часовъ хозяйка съ гостемъ усѣлись за обѣдъ, оказавшійся очень вкуснымъ и обильнымъ.

Когда, плотно покушавъ, Викторъ Петровичъ вошелъ въ свою спальню, тамъ, благодаря наглухо закрытымъ ставнямъ, царили полный мракъ и прохлада. Онъ остался очень доволенъ, что желаніе его было предупреждено, и, наскоро выкуривъ папиросу, раздѣлся и поспѣшилъ улечься на постель. Минутъ черезъ пять онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ, и, ни разу не пробуждаясь, проспалъ до шести часовъ вечера. Пелагея Игнатьевна давно уже напилась чаю и нѣсколько разъ приказывала Марьюшкѣ подогрѣвать самоваръ, подходя время отъ времени къ дверямъ спальни и прислушиваясь, не всталъ-ли гость.

Наконецъ, Крупицынъ, заспанный, съ отекшимъ лицомъ, появился въ гостиной и съ довольной улыбкой проговорилъ:

— Лѣтъ десять я такъ не спалъ, какъ сегодня!

— Ну, вотъ и славу Богу! Теперь чайку выкушайте, — предложила Пелагея Игнатьевна.

— Съ наслажденіемъ!

Викторъ Петровичъ подсѣлъ къ столу и принялся за чай.

Допивъ второй стаканъ и почувствовавъ себя окончательно удовлетвореннымъ, онъ изъявилъ желаніе пройтись по хутору и осмотрѣть хозяйство Пелагеи Игнатьевны:

— Покажите, покажите, какъ вы тутъ управляетесь!

Хозяйка была очень польщена вниманіемъ гостя и съ готовностью согласилась сопровождать его. Они отправились и стали осматривать скотный и птичій дворы, а также прочія отдѣленія хуторского хозяйства. Особеннаго вниманія со стороны гостя удостоился обширный погребъ, въ которомъ нѣсколько работницъ сбивали масло. Всѣ онѣ были въ одинаковыхъ, какъ бы форменныхъ, холстинковыхъ фартукахъ и въ бѣлыхъ платкахъ. Бросавшаяся въ глаза чистота помѣщенія и посуды пріятно подѣйствовали на брезгливаго по природѣ петербургскаго гостя, который не преминулъ выразить по этому поводу искреннюю похвалу хозяйкѣ.

— Да, ужъ чистота — моя слабость!.. Зато мнѣ и не приходится навязываться со своимъ товаромъ и посылать его на базаръ!.. У меня покупатели постоянные; заранѣе заказываютъ и сами пріѣзжаютъ за нимъ, хотя я и дороже беру противъ другихъ… — пояснила Пелагея Игнатьевна.

— Только вотъ что я замѣчаю: отчего это у васъ всѣ работницы — или старыя, или какія-нибудь уроды: кривыя, рябыя? Одну я видѣлъ даже безъ руки! Неужели въ вашей мѣстности всѣ крестьянки такъ некрасивы? — полюбопытствовалъ Викторъ Петровичъ, какъ эстетикъ.

— Нѣтъ, этого нельзя сказать, есть очень красивыя женщины, но… мнѣ-то онѣ не годятся… — отвѣтила хозяйка.

— Почему же? — изумился онъ.

— У красивыхъ, да у молодыхъ только романы на умѣ! Кавалеры станутъ ходить, а я терпѣть не могу мужиковъ! Отъ нихъ воздухъ портится… — видимо не совсѣмъ довольная вопросомъ гостя, чопорно отвѣтила она и, желая замять этотъ разговоръ, предложила спутнику сходить на огородъ.

Послѣдній оказался очень обширнымъ и въ такомъ же образцовомъ порядкѣ, какъ и всѣ осмотрѣнные отдѣлы хозяйства Пелагеи Игнатьевны. Здѣсь занимались выпалываніемъ сорной травы изъ грядокъ также нѣсколько уродливыхъ бабъ, при чемъ одна изъ нихъ была съ необыкновенно большимъ животомъ.

Крупицынъ не удержался отъ улыбки и спросилъ:

— А эта какъ же? Вѣдь она въ интересномъ положеніи?

Пелагея Игнатьевна густо покраснѣла и отрицательно покачала головой:

— Что вы? Господь съ вами! Развѣ я допущу? У нея, у бѣдной, водянка…

Пройдя дальше, Викторъ Петровичъ наткнулся еще на одинъ курьезъ. Среди грядокъ гороха стояло традиціонное пугало, но не въ рваной шапкѣ или картузѣ, въ которые споконъ вѣка наряжаются эти устрашители воробьевъ, а въ бабьемъ платкѣ, въ бабьей кофтѣ и даже въ юбкѣ.

— И здѣсь вы остались вѣрны своему уставу, Пелагея Игнатьевна! — разсмѣялся Крупицынъ, указывая на пугало-бабу.

— Я тутъ не при чемъ… Это произведеніе Домны! — какъ бы конфузясь, отвѣтила она и повела его ближайшей тропинкой къ балкону.

Заслышавъ издали мычанье возвращавшихся изъ стада коровъ, Пелагея Игнатьевна отправилась по обыкновенію на скотный дворъ, а Викторъ Петровичъ остался на балконѣ одинъ.

— Да, хорошо, очень хорошо здѣсь, но, по правдѣ говоря, скучно! Ни книгъ, ни газетъ… Женщины какіе-то уроды!.. Этакъ двадцать-то восемь дней, пожалуй, не выживешь! — думалъ онъ, безцѣльно переводя глаза съ предмета на предметъ.

Такъ же, какъ вчера, одна изъ работницъ искала «теланьку», такъ же неслышно появилась въ гостиной Марьюшка, тщательно разостлала на столѣ скатерть, поставила приборы и начала носитъ изъ кухни многочисленныя удобо и неудобоваримыя яства.

Къ десяти часамъ кончился ужинъ, и хозяйка съ гостемъ, пожелавъ другъ другу покойной ночи, разошлись по своимъ комнатамъ.

«Что же я стану дѣлать? — задалъ себѣ вопросъ Крупицынъ, шагая по спальнѣ. — Спать совсѣмъ не хочется… Читать нечего… Если гулять пойти, перебудишь все бабье царство, пожалуй, будутъ въ претензіи… И дернулъ же меня чортъ заѣхать въ этотъ скитъ!.. Хоть бы одна смазливенькая бабенка! Да и душно, чортъ возьми, съ закрытыми ставнями! Сегодня ночь такая тихая, теплая… Попробую открыть… Не сидѣть же, какъ въ склепѣ?! — рѣшилъ Викторъ Петровичъ и сталъ пытаться открыть ставню».

Послѣ долгихъ усилій это, наконецъ, удалось ему. Распахнувъ окошко, онъ усѣлся около него въ кресло и закурилъ сигару.

Безлунная, теплая и томительно-страстная ночь властно заворожила природу. Садъ не могъ и не хотѣлъ побороть ея любовныхъ чаръ и тихо дышалъ, сливая свои ароматы со страстно обнявшей его темнотой. Разсѣянныя тамъ и сямъ въ темно-синемъ небѣ чистыя, цѣломудренныя звѣзды, видя эти лобзанія, старались укрыться легкими облачками. Ночной сторожъ луговъ — коростель, какъ бы сознавая, что въ эту ночь сторожить особенно нечего, такъ какъ все объято сладостью любви, уныло и однообразно исполнялъ свою обязанность. Невидимые въ травѣ кузнечики напоминали своимъ стрекотаніемъ безчисленное количество часовъ въ обширномъ часовомъ магазинѣ, часовъ съ необыкновенно быстрымъ ходомъ, которые, какъ бы говорили: «Торопитесь наслаждаться, — жизнь, какъ эта ночь, коротка!»

Викторъ Петровичъ, словно узникъ, томился и вздыхалъ у окна спальни, чувствуя досаду и зависть къ природѣ. Вдругъ ему послышались въ отдаленіи какіе-то неясные звуки, какъ будто кто пѣлъ. Онъ насторожился и разгоряченная фантазія тотчасъ же создала въ его воображеніи тоскующую молодую, красивую женщину. Ее такъ же, какъ всю природу, охватила любовная истома; она поетъ, простирая въ сумракъ ночи свои красивыя, бѣлыя руки, а глаза ея горятъ огнемъ страсти.

Крупицынъ поднялся съ кресла и перевѣсился черезъ подоконникъ.

«Можно пролѣзть въ окно, — не особенно высоко, — а черезъ плетень посмотрю, кто поетъ»… — рѣшилъ онъ, но въ это время голосъ приблизился, и ясно раздалось гнусавое пѣніе «Волною морскою», подъ чуть слышный аккомпаниментъ колотушки, по которой Викторъ Петровичъ тотчасъ же узналъ кривую Домну.

«Ахъ, старое базло! — съ сердцемъ кинулъ онъ въ огородъ потухшую сигару и въ волненіи прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. — Даже такую ночь отравила! Нѣтъ, здѣсь невозможно дольше оставаться! — окончательно порѣшилъ Крупицынъ. — Не во время ѣмъ, не во время сплю… Какой это отдыхъ? Какое это поправленіе здоровья? Недѣлю какъ-нибудь протяну, чтобы не обидѣть Пелагеи Игнатьевны, а тамъ уѣду!.. Но куда? На Кавказъ, что-ли, или въ Крымъ? Ну, да это завтра придумаю! А теперь попробую уснуть».

Викторъ Петровичъ кое-какъ притянулъ обратно ставни, заперъ окно и, раздѣвшись, улегся въ постель.

III

— Кажется, собирается дождикъ? — сказалъ Крупицынъ, войдя поутру въ гостиную и здороваясь съ хозяйкой.

— Дай Господи! Давно ужъ дождя-то не было! — отвѣтила Пелагея Игнатьевна.

— Эхъ, съ перемѣной-то погоды ноги бы не разболѣлись, боюсь!..

— А вы не накликайте и старайтесь не думать объ этомъ.

— Гулять, должно быть, не придется… Что же я сегодня цѣлый день стану дѣлать? Нѣтъ-ли у васъ какой-нибудь книги? — попросилъ Викторъ Петровичъ хозяйку послѣ чая.

Гдѣ-то въ чуланѣ нашлись нѣсколько старыхъ, запыленныхъ книгъ — переводныхъ романовъ Ахматовой. Крупицынъ обрадовался даже этой находкѣ. Нехотя перелистывая ихъ, онъ весь день уныло бродилъ по дому, перемѣняя мѣста и комнаты. Вскорѣ послѣ обѣда начался дождь, и Викторъ Петровичъ употреблялъ всевозможныя усилія отъ соблазна лечь спать. «Нѣтъ, надо постараться какъ-нибудь этого избѣгнуть! — убѣждалъ онъ самого себя. — Ноги пока еще прострѣливаетъ сносно… Если я теперь высплюсь и боль къ вечеру усилится, то, слѣдовательно, мнѣ опять всю ночь придется не спать, а мучиться!..»

Чтобы отогнать отъ себя сонъ, Крупицынъ пробовалъ шутить съ Марьюшкой, которая была мало разговорчива, но очень смѣшлива и колыхалась всѣмъ своимъ тучнымъ тѣломъ не только отъ каждой шутки, но даже отъ самаго обыкновеннаго слова.

Кое-какъ протянувъ день, хозяйка съ гостемъ усѣлись за ужинъ. Бесѣда клеилась вяло. Пелагея Игнатьевна была чѣмъ-то озабочена, нѣсколько разъ выходила изъ-за стола на зовъ появлявшейся въ дверяхъ Домны и о чемъ-то таинственно шепталась съ ней. Викторъ Петровичъ не могъ не замѣтить этой таинственности, но не обратилъ на нее особеннаго вниманія и, отужинавъ, отправился спать.

Потушивъ огонь, Крупицынъ скоро сталъ засыпать. Въ просонкахъ онъ слышалъ, какъ кто-то осторожно подходилъ раза два къ двери его спальни, видимо, не рѣшаясь войти, но, наконецъ, вошелъ, повозился около постели и такъ же осторожно исчезъ.

— Домна штиблеты взяла чистить! — мелкнуло въ головѣ Крупицына, и чрезъ минуту онъ погрузился въ сонъ.

Среди ночи Викторъ Петровичъ почувствовалъ страшный зудъ и боль во всемъ тѣлѣ, но явленіе это было не ревматическаго свойства.

— Что за странность? — прошепталъ онъ. — Клопы, что-ли? Въ предыдущія ночи ихъ, какъ будто, не было… Какъ больно!

Онъ началъ чесаться, ворочаться и, наконецъ, поймалъ на щекѣ какое-то насѣкомое.

Это обстоятельство разбудило его окончательно.

Крупицынъ вскочилъ съ постели и сталъ торопливо искать спички, между тѣмъ невѣдомыя насѣкомыя продолжали по немъ ползать и немилосердно кусать.

«Еще удовольствіе!» — стряхивая ихъ съ бѣлья, продолжалъ изумляться Викторъ Петровичъ.

«Да вѣдь это муравьи!..» — началъ онъ догадываться, поймавъ еще одно насѣкомое на шеѣ.

«Конечно, муравьи!» — окончательно рѣшилъ онъ, надѣвъ пенснэ и осмотрѣвъ со свѣчой постель, которая положительно вся была усѣяна испуганно бѣгавшими взадъ и впередъ муравьями.

«Что за исторія?! Какъ они могли попасть въ комнату? Непостижимо!» — изумлялся Крупицынъ, стряхивая муравьевъ.

«Что же я теперь стану дѣлать? Надо хоть бѣлье перемѣнить!» — рѣшалъ онъ и нагнулся къ кровати, чтобы достать изъ подъ нея чемоданъ, но вмѣсто кожаннаго чемодана рука его нащупала какой-то деревянный ящикъ.

Викторъ Петровичъ выдвинулъ его и остолбенѣлъ отъ удивленія.

Ящикъ, также облѣпленный весь муравьями, заключалъ внутри себя цѣлый муравейникъ, видимо, вырытый и принесенный сюда изъ лѣса.

Крупицынъ тутъ только догадался, кѣмъ и зачѣмъ онъ поставленъ въ его спальню.

— Вотъ идіотки старыя! — бѣшено проскрежеталъ онъ. — Я добровольно не соглашаюсь, такъ онѣ меня насильно лѣчить вздумали! Однако, нельзя же въ самомъ дѣлѣ остаться здѣсь и отдать себя на съѣденіе муравьямъ?! Ахъ, дуры, дуры! Вотъ я сейчасъ ихъ всѣхъ перебужу.

Викторъ Петровичъ кое-какъ одѣлся и, умышленно громко шлепая туфлями, вышелъ въ корридоръ, взывая о помощи.

Сначала выглянула испуганная Марьюшка, а потомъ въ ночномъ чепцѣ и капотѣ появилась сама Пелагея Игнатьевна.

— Что такое, Викторъ Петровичъ? Что съ вами? — спросила она дѣланно встревоженнымъ тономъ.

— Да помилуйте, мнѣ устроили какія-то инквизиціонныя пытки!.. Домна, что-ли, это ваша поусердствовала? Но только это прямо невозможно! Меня буквально всего источили муравьи! — силясь быть вѣжливымъ, пояснилъ гость.

— И ноги накусали? Ну, слава Тебѣ Господи! — радостно воскликнула хозяйка.

— Какъ: слава Тебѣ, Господи?! Вы смѣетесь надо мной, что-ли? — не выдержалъ Крупицынъ.

— Зачѣмъ смѣяться? Ни смѣяться, ни сердиться тутъ нечего! Теперь вашу боль, какъ рукой сниметъ!

— Да что вамъ боль-то моя далась? Вѣдь я васъ не просилъ лѣчить меня?! Что же, вы думаете, мнѣ теперь легче, когда все тѣло, какъ огнемъ жжетъ? — волновался Викторъ Петровичъ.

— Ничего, ничего, потерпите! — ласково успокоила его Пелагея Игнатьевна.

— Туда я больше не пойду, извините! Прикажите постлать мнѣ постель въ другомъ мѣстѣ и достать свѣжее бѣлье.

— Хорошо, хорошо, сейчасъ Марьюшка все сдѣлаетъ!..

Пока послѣдняя приготовляла гостю новую постель въ гостиной на диванѣ, онъ взволнованно ходилъ изъ угла въ уголъ, принявъ окончательное рѣшеніе завтра же уѣхать съ хутора.

На утро эта вѣсть страшно поразила Пелагею Игнатьевну, которая, искренно извиняясь за свое насильственное лѣченіе, горячо упрашивала Виктора Петровича остаться. Не желая прямо обидѣть старуху, Крупицынъ рѣшился прибѣгнуть ко лжи и сказалъ, что онъ уѣзжаетъ не совсѣмъ, а только съѣздитъ на нѣсколько дней въ губернскій городъ отправить дѣловыя письма въ Петербургъ и запастись отъ скуки книгами. Пелагея Игнатьевна отлично поняла, что это одна только отговорка, и больше уже упрашивать не стала.

Послѣ вчерашняго дождя погода стояла не жаркая. Передъ обѣдомъ послали въ Размахино за лошадьми. Наскоро пообѣдавъ, Викторъ Петровичъ распростился съ хозяйкой и, щедро наградивъ Домну съ Марьюшкой, покинулъ навсегда «бабье царство», какъ прозвалъ онъ про себя хуторъ Пелагеи Игнатьевны.

«Слава Тебѣ, Господи! Наконецъ-то вырвался! — подумалъ Крупицынъ, отвѣсивъ послѣдній поклонъ провожавшимъ его женщинамъ, и невольно задалъ себѣ вопросъ. — Куда же, однако, я поѣду? Не въ Петербургъ же обратно? Было бы смѣшно вернуться туда, когда отпускъ только что еще начался! Въ Крымъ? Теперь не стоитъ. Вотъ что: доѣду по желѣзной дорогѣ до Нижняго, а тамъ сяду на пароходъ и покатаюсь по Волгѣ. Это самое лучшее: рѣчныя путешествія такъ освѣжаютъ».

Добравшись до станціи, Викторъ Петровичъ взялъ билетъ до Нижняго-Новгорода, а на другой день отъѣзжалъ ужъ отъ послѣдняго на огромномъ, красивомъ пароходѣ общества «Кавказъ и Меркурій».

Каковы же были удивленіе и радость Крупицына, когда онъ, послѣ вкуснаго, тонкаго обѣда въ столовой перваго класса, вышелъ на палубу подышать свѣжимъ воздухомъ и лицомъ къ лицу встрѣтился съ полнымъ, загорѣлымъ брюнетомъ въ формѣ морскаго офицера, своимъ знакомымъ по клубу.

— Викторъ Петровичъ! Какими судьбами? — радостно воскликнулъ офицеръ, крѣпко пожимая его руку своими обѣими могучими руками.

— Да вотъ прокатиться вздумалъ… А вы куда ѣдете? — полюбопытствовалъ въ свою очередь Крупицынъ.

— Никуда не ѣду, я у себя дома! — разсмѣялся офицеръ.

— Какъ такъ? Я васъ не понимаю.

— Очень просто: я командиръ этого парохода!

— Неужели? Давно? А я и не зналъ… Очень, очень пріятно встрѣтиться!

— А я еще больше вашего радъ! Представьте себѣ такое положеніе вещей: со мной жена и свояченица, обѣ — страстныя винтерки!.. Вынь, да выложь имъ партнера! Признаться сказать, въ поиски за таковымъ я и вышелъ изъ каюты… Вдругъ, такая счастливая встрѣча!.. Если вы ничего не имѣете противъ дамскаго винта, то позвольте васъ представить моимъ дамамъ.

— Напротивъ, очень радъ! — съ нескрываемой радостью воскликнулъ Викторъ Петровичъ, предчувствуя, что наконецъ-то, онъ попалъ въ «свою сферу».

Командиръ парохода пріятельски взялъ Крупицына подъ руку и повелъ къ своей каютѣ.

Капитанскія дамы оказались милыми, веселыми, очень хорошенькими и, сверхъ ожиданія Виктора Петровича, въ винтъ играли прекрасно.

Весь рейсъ до Астрахани и обратно до Нижняго прошли для Крупицына совершенно незамѣтно. На большихъ пристаняхъ слѣзали на берегъ, осматривали города, накупали всевозможныхъ мѣстныхъ произведеній, фруктовъ, ягодъ, арбузовъ и пр. Погода все время стояла чудная, вслѣдствіе этого ревматизмъ не безпокоилъ Виктора Петровича, и Крупицынъ находился въ самомъ оживленномъ, веселомъ настроеніи духа.

Когда вернулись въ Нижній, капитанъ и его дамы уговорили Крупицына сдѣлать съ ними еще одинъ рейсъ. Викторъ Петровичъ согласился. Въ Казани на пароходъ сѣла большая компанія молодежи, которая вскорѣ присоединилась къ компаніи капитана, и всѣмъ сдѣлалось еще веселѣе. Свояченица капитана была хорошая музыкантша, а среди новой компаніи нашлась пѣвица-консерваторка, такъ что въ рубкѣ перваго класса нерѣдко устраивались настоящіе концерты, въ заключеніе которыхъ Крупицынъ, по единодушной просьбѣ публики, съ неподдѣльнымъ юморомъ разсказывалъ о своемъ трехдневномъ пребываніи въ «бабьемъ царствѣ».

Оканчивалъ онъ свой разсказъ такъ:

— Только-что я выѣхалъ со двора, какъ тотчасъ же отворили въ домѣ всѣ окна и двери, принесли нѣсколько ушатовъ воды и принялись за дезинфекцію, чтобы даже духомъ мужскимъ не пахло!.. Все вымыли, выскоблили, комнаты окурили ладономъ, и теперь уже послѣ меня, навѣрняка можно сказать, хуторъ добрѣйшей Пелагеи Игнатьевны не увидитъ больше ни одного мужчины!