Убийство (Дорошевич)/ДО
| Убійство |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 75. |
Это было въ тропикахъ, гдѣ и безъ того кровь вспыхиваетъ какъ спиртъ. А тутъ еще эта парочка.
Болѣе невѣроятной пары нельзя себѣ даже и вообразить.
Онъ, отъ котораго вѣетъ могилой. И она, съ наружностью вакханки, полная жизни, страсти, грѣха.
Они были всегда вмѣстѣ, всегда неразлучны. Это было какое-то безумье любви.
Поздно вечеромъ, когда небо казалось убраннымъ кружевомъ изъ крупныхъ брильянтовъ и словно отъ страсти вспыхивала и загоралась голубыми огнями вода, ихъ можно было видѣть на «променадъ-дэкѣ», въ отдаленномъ углу, какъ двухъ влюбленныхъ.
Они летали рядомъ въ лонгшезахъ, — онъ, закрытый пледомъ, изъ-подъ котораго выдавались острыя очертанья его тѣла, словно покрытый трупъ. И она, прильнувшая къ нему, нашоптывающая ему что-то, на что онъ отвѣчалъ мучительнымъ кашлемъ чахоточнаго, въ послѣднемъ градусѣ болѣзни.
По утрамъ онъ являлся въ «смокингъ-румъ», разбитый, съ землистымъ цвѣтомъ лица, съ провалившимися глазами. Съ видомъ въ конецъ измученнаго человѣка падалъ въ кресло и смотрѣлъ измученнымъ взглядомъ, полнымъ страданья.
А черезъ пять минутъ являлся «бой»:
— Леди проситъ васъ въ «сосіалль-холлъ».
Или на спардэкъ.
Онъ таялъ на нашихъ глазахъ, таялъ какъ свѣчка, которую поставили около жарко растопленнаго камина.
— Врядъ ли мы довеземъ его до Гонолулу, — говорилъ нашъ пароходный докторъ: — это невозможно!
И улыбался, говоря эти грустныя слова.
— Это невозможно!
Какъ-то разъ — это было въ чудное тропическое утро, теплое, мягкое и нѣжное — я подмѣтилъ странный взглядъ, брошенный имъ на красавицу-жену.
Мы сидѣли вмѣстѣ на променадъ-дэкѣ, когда появилась она, свѣтлая, какъ утро, прекрасная, какъ весна, еще болѣе очаровательная въ своемъ утреннемъ туалетѣ.
— А, вотъ вы гдѣ? Спрятались здѣсь? А я ищу васъ по всему пароходу, посылала въ смокингъ-румъ…
И она подходила къ нему, улыбаясь, съ нѣжнымъ взглядомъ.
А онъ смотрѣлъ на нее съ ненавистью, съ ужасомъ, словно къ нему приближалось чудовище.
Мы вмѣстѣ оставались двѣ недѣли на Сандвичевыхъ островахъ, и, право, среди этой опьяняющей обстановки знойныхъ дней, душныхъ ночей, воздухъ, напоенный запахомъ пальмъ и цвѣтовъ, среди пѣнья птицъ и звона гитаръ по вечерамъ, — нельзя было не завидовать этому полутрупу, въ который почему-то такъ безумно была влюблена такая женщина.
Однажды я поймалъ ихъ вмѣстѣ на морскихъ купаньяхъ, въ бесѣдкѣ изъ розъ, — ее, только что вышедшую изъ воды, въ купальномъ костюмѣ, прилипшемъ къ ея тѣлу, какъ трико, — и его, даже здѣсь кутавшагося въ драповое пальто.
— Вы убиваете меня! — говорилъ онъ, и въ голосѣ его слышалось столько страданья.
А она сѣла къ нему на колѣна и что-то зашептала, отъ чего вспыхнули ея щеки, — обнявъ его своею полною, влажною отъ морской воды рукой, близко наклонившись къ его уху.
Жизнь и смерть… Другого имени не было этому контрасту.
Мы шли на одномъ пароходѣ и отъ Гонолулу до Санъ-Франциско.
— Тамъ мы проведемъ весну! — сказала она мнѣ какъ-то за обѣдомъ. — Мой мужъ не совсѣмъ здоровъ, у него бронхитъ. И докторъ ему велѣлъ жить среди вѣчной весны. Вотъ мы и ѣздимъ въ погонѣ за весной!
И она разсмѣялась, бросая на мужа взглядъ, полный любви.
Онъ посмотрѣлъ на нее съ такимъ ужасомъ, съ такимъ страданьемъ.
— Да, да! Не спорь, ты долженъ жить среди вѣчной весны. Такъ сказалъ докторъ… Вообразите, мой мужъ не любитъ весны. Не забавно?
И она снова расхохоталась, но на этотъ разъ въ ея смѣхѣ мнѣ послышалось что-то злое, насмѣшливое.
Однажды мы встрѣтились съ нимъ на спардэкѣ. Мы были вдвоемъ. Онъ оглянулся кругомъ, торопливо вынулъ изъ кармана свертокъ какихъ-то бумагъ и дрожащею рукой подалъ его мнѣ.
— Вы вѣдь литераторъ?
— Да.
— Вотъ, вотъ. Возьмите это. Вамъ пригодится. Вы узнаете, какія преступленія творятся на свѣтѣ. Возьмите! Только не читайте теперь. Потомъ… потомъ… Когда мы разстанемся въ Калифорніи. А теперь прячьте, прячьте… Она…
На трапѣ раздавался ея веселый голосъ.
— Вы вотъ гдѣ, мой другъ!..
Онъ посмотрѣлъ на меня своимъ страдальческимъ взглядомъ, словно умоляя сохранить тайну.
— Я… да, я здѣсь…
Въ Санъ-Франциско мы разстались, она увезла его въ Los Angelos[1], гдѣ въ то время весна была въ полномъ разгарѣ, а я по дорогѣ изъ Санъ-Франциско въ Огдэнъ взялся за бумаги, узнать, что за тайна связываетъ эту женщину съ полутрупомъ.
Это были листки, вырванные, вѣроятно, изъ дневника. Въ нихъ было зачеркнуто все, что касалось мелочей, и оставлены только самыя интимныя строки.
«Старикъ Джемсонъ — самый честный и умный докторъ на свѣтѣ. Онъ прямо сказалъ, что у меня не бронхитъ, не эмфизема, а чахотка. Чахотка! У меня все поплыло передъ глазами, когда я отъ него вышелъ. Чахотка! Въ тридцать лѣтъ выслушать такой приговоръ. Я провелъ нѣсколько дней человѣка, присужденнаго къ смертной казни. Я плакалъ, и мнѣ хотѣлось застрѣлиться»…
«Это чувство горя, отчаянія, теперь замѣнилось тихою, безконечною грустью. Я освоился съ мыслью о смерти. При мысли о ней я не чувствую ни ужаса ни отчаянія. Если бы ея призракъ пришелъ ко мнѣ, — я не бросился бы бѣжать. Мое сердце только сжимается, и я чувствую страшную тоску. Природа, люди, — все дышитъ на меня грустью. Скоро я не увижу всего этого. Все это будетъ, все останется… только исчезну я. И мнѣ жаль разстаться со всѣмъ этимъ. Такъ, вѣроятно, чувствуетъ себя приговоренный къ казни, когда здѣсь онъ освоится съ мыслью, что скоро всему конецъ»…
«Мнѣ жаль разставаться съ жизнью, — а что я взялъ отъ нея? О Боже! Какъ мнѣ хотѣлось бы не любить, — нѣтъ, — а быть любимымъ. Вѣдь я ухожу съ пира, не отвѣдавъ самаго лучшаго вина. Быть любимымъ, — какое счастье для всѣхъ, а для умирающаго… Пока мы здоровы, мы любимъ, когда мы больны, — намъ необходимо, чтобы насъ любили»…
«Миссъ Лаура Хилль прелестная дѣвушка. Какая красота! какое здоровье! Завидно. смотрѣть на нее. И вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ такъ хотѣлось быть ближе къ ней. Мнѣ кажется, что отъ одного ея поцѣлуя я поздоровѣю. Когда я, прощаясь, задержалъ ея руку въ своей, я чувствовалъ, какъ отъ этой горячей руки становится теплѣе моя холодная рука. Какъ много въ ней жизни, здоровья!»
«Ея мать обнищала, кажется, была авантюристкой… О, Боже, не все ли мнѣ-то равно, съ какою родней явлюсь я туда… Туда… Туда… А здѣсь, здѣсь, — какія радости здѣсь, и я ухожу, не зная лучшихъ. Право, мнѣ становится даже смѣшно: словно ухожу навсегда изъ Дрезденской галлереи, не увидѣвъ Мадонны Рафаэля! Жизнь! Жизнь! Я хочу радости жизни. Вѣдь я не злоупотреблю счастіемъ: какихъ-нибудь два-три года».
«Мать согласилась сейчасъ же. Дочь вышла, какъ будто разстроенная, она словно плакала. Мать говоритъ, что это такъ, ничего, что плачутъ всѣ дѣвушки… Можетъ-быть. Буду вѣрить».
«Сегодня я, какъ обѣщалъ, подписалъ духовное завѣщаніе, все въ пользу моей будущей жены. Съ этого я и началъ свое предложеніе. Мать протестовала тогда, но не особенно… О, Боже, какъ все это тяжело! Когда я подписывалъ завѣщаніе, мнѣ почему-то казалось, будто я подписываю свой смертный приговоръ. Я каждую минуту думаю о смерти. Я хочу любви, какъ пьянства, чтобы забыться и не думать»…
«Давно я не брался за свой дневникъ, гдѣ копаюсь въ своихъ душевныхъ ранахъ. Потому что былъ счастливъ, и мнѣ было не до анализа, не до дневника. Нѣтъ! Гдѣ жъ это опьянѣніе? Я началъ чувствовать себя ужъ не приговореннымъ къ смерти, а трупомъ. Когда она меня цѣлуетъ, а я держу ее за талью, — я чувствую, какъ она вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ, словно поцѣловала покойника. Долгъ, отвращеніе и ужасъ, — все въ этомъ поцѣлуѣ. Когда я ее ласкаю, — она дрожитъ. Быть-можетъ, отъ гадливости»…
«О Боже! Какая это мука! Какъ счастливы прокаженные, что ихъ удаляютъ отъ здоровыхъ. Видѣть отвращеніе къ себѣ, — отвращеніе, которое хотятъ скрыть и не могутъ. О ужасъ!..»
«А все же я не одинъ. Когда мы больны, когда мы несчастны, — намъ страшнѣе всего одиночество. Нуженъ хоть кто-нибудь около. Говорятъ, что приговоренные къ смертной казни часто со слезами прощаются со своимъ тюремщикомъ. Чувствуя себя одинокимъ, можно полюбить даже своего тюремщика. Я все-таки не одинъ. И, право, это отлично на меня дѣйствуетъ, я становлюсь даже здоровѣе».
«Положительно, я становлюсь здоровѣе, особенно съ тѣхъ поръ, какъ мы переѣхали въ Каиръ. Быть можетъ, старикъ Джемсонъ ошибся, и это не чахотка? Какая же это чахотка, когда кашель почти исчезъ, лихорадка самая незначительная, я много хожу, даже ѣздилъ верхомъ!..»
«Какъ пріятно, когда утромъ на тебя взглянетъ свѣжее лицо. Старый дуракъ вралъ! Какое счастье сознавать себя здоровымъ»…
«Кажется, я умру не отъ чахотки, а отъ счастья. Лаура… Да что это? Сонъ?»
«Честное слово, я боюсь проснуться. Быть обреченнымъ на смерть, жениться съ отчаянія, оказаться живымъ, здоровымъ, любить и быть любимымъ, — такъ любимымъ. Я пошлю Джемсону 500 фунтовъ. Этотъ старый факельщикъ сдѣлалъ меня счастливымъ…Какъ это произошло? Я сидѣлъ и читалъ. Она, въ первый разъ, сама подошла ко мнѣ и поцѣловала. Я не могъ опомниться отъ удивленія. А она стояла передо мной, словно провинившаяся школьница: „Что же? Развѣ я не могу васъ и поцѣловать?“ Какъ растерянно она сказала это. Я кинулся къ ней и думалъ, что задушу въ объятіяхъ. Какъ она отвѣчала на мои поцѣлуи. Въ ней проснулась женщина. Женщина, которая дремала въ этой дѣвушкѣ. О, какъ мало мы знаемъ женщинъ, а дѣвушекъ такъ и не знаемъ совсѣмъ. Мнѣ казалось, что все это сонъ, что вотъ-вотъ я проснусь… Я спрашиваю ее, — да что же это? „Всѣ дѣвушки боятся, — я, быть-можетъ, больше, чѣмъ другія. Вотъ и все. Я боялась этихъ поцѣлуевъ. Не знаю почему, но я дрожала. Но вотъ уже нѣсколько времени, какъ я чувствую все сильнѣе и сильнѣе волненіе, думая о васъ. Какъ часто мнѣ хотѣлось кинуться къ вамъ на шею. Но я не рѣшалась. И вотъ сегодня… О, мнѣ кажется, что передо мной открылся новый міръ“…»
«О Боже! Какое опьянѣніе! Какое безуміе любви! Мы бѣжали изъ Каира на востокъ. Намъ не къ чему возвращаться домой. Мы хотимъ быть вдвоемъ. Этого для насъ достаточно. Моя голова горитъ, я самъ опьянѣлъ, глядя на эту опьянѣвшую отъ страсти женщину. Мы стали другими людьми».
«Бомбей мнѣ вреденъ. Мой бронхитъ возобновился. Я снова кашляю кровью, чувствую прежнюю слабость, меня бьетъ лихорадка. Мы переѣхали въ Сингапуръ. Лаура мнѣ сказала: „Я хочу видѣть васъ здоровымъ, а счастливымъ вы будете, дѣлая счастливою меня. Поймите, что я жить не могу безъ вашихъ ласкъ. Вы виноваты сами, зачѣмъ ввели меня въ этотъ рай?“»
«О небо! Если Джемсонъ не ошибался? Мою грудь словно разрываютъ на части. Когда у меня идетъ горломъ кровь, мнѣ кажется, что я истекаю кровью, и вотъ-вотъ упаду мертвый. А она смѣется: „Не надо только выходить вечеромъ на воздухъ, мы будемъ проводить вечера дома, вдвоемъ. Пустой бронхитъ! Нельзя быть такимъ трусишкой!“ Кто правъ? Она или Джемсонъ?»
«Я чувствую, что умираю… А она, она обезумѣла отъ любви. Она клянется, что не можетъ жить безъ моихъ ласкъ. О Боже! Что со мной! Когда она цѣлуетъ меня, мнѣ почему-то представляется индусъ, лежащій въ травѣ, умирающій, изъ котораго вампиръ высасываетъ кровь. Мы бѣжимъ съ мѣста на мѣсто, ища вѣчной весны. Я чувствую, что сгораю въ этомъ кислородѣ весны. А она говоритъ: „Докторъ, докторъ такъ велѣлъ!“ И душитъ меня поцѣлуями. Она убьетъ меня ими. Я чувствую, какъ съ ними уходитъ моя жизнь. Опять, опять, — этотъ индусъ передъ глазами»…
«Какое подозрѣніе… Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть»…
«Да, да! Это такъ… Это такъ… Это такъ. Несомнѣнно. Она убиваетъ меня. Наскучивъ ждать моей смерти, испугавшись, что я могу выздоровѣть. Она убиваетъ меня быстро, вѣрно»…
— Да, да! Это вѣрно! Вчера я сказалъ ей омоемъ индусѣ. Она поднялась, блѣдная какъ полотно, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно пойманная на мѣстѣ преступленія. Мнѣ казалось, что она готова была задушить меня отъ ужаса. Она повторяла: «Ты такъ думаешь? Ты такъ думаешь?» И вдругъ кинулась ко мнѣ: «Это бредъ! это бредъ! Я заставлю забыть о немъ!» И снова началось это безуміе. Я безумно любилъ и ненавидѣлъ ее, боялся и готовъ былъ убить. То забывалъ все, то вдругъ видѣлъ моего индуса, — онъ лежалъ около, на коврѣ… Я видѣлъ, какъ блѣднѣетъ его лицо, а гаснущій, полный ужаса, взглядъ смотритъ мнѣ прямо въ лицо… «Уйди! Уйди!» шепталъ я, а она безумѣла отъ страсти. «Я заставлю тебя забыть объ этомъ страшномъ бредѣ».
— Я гибну, гибну, — и она дѣлаетъ все, чтобы ускорить мою гибель. Каждое утро она пытливо вглядывается въ мое лицо, словно хочетъ спросить: «Долго ли еще тебѣ остается жить?» И потомъ, словно испугавшись, что долго, спѣшитъ меня прикончить своими поцѣлуями. За этимъ взглядомъ любви и страсти, въ глубинѣ этихъ глазъ я читаю ненависть и нетерпѣніе: «Умри!» Теперь она выдумала поѣздку въ Калифорнію. Вѣроятно, это меня убьетъ.
— О Боже! Я чувствую, что задыхаюсь въ соленомъ воздухѣ океана, въ этомъ зноѣ тропической весны. Я вижу недоумѣвающія лица пассажировъ, когда они смотрятъ на меня и мою жену. Я ясно читаю въ ихъ взглядахъ: «Какой контрастъ! Что это?» Это убійство. И убійца около меня. Убиваетъ меня на глазахъ у всѣхъ. И убійство останется нераскрытымъ.
— О, если бъ я могъ бѣжать куда-нибудь съ этихъ Сандвичевыхъ острововъ, — отъ этого зноя, воздуха, ласкъ. Но у меня нѣтъ силъ. Я чувствую на своемъ лицѣ вѣяніе могилы, даже среди жары. Мнѣ трудно даже просыпаться. Могила тянетъ меня къ себѣ. Смерть неохотно даетъ пробуждаться и дать еще хоть одинъ день. Я безсиленъ бороться со сномъ, — гдѣ же мнѣ бороться со смертью? А она, она помогаетъ смерти.
— Кажется, русскій журналистъ, который ѣдетъ съ нами отъ Іокогамы, видѣлъ давеча эту сцену въ бесѣдкѣ изъ розъ? Думалъ ли онъ, что передъ нимъ совершается убійство!
Убиваютъ навѣрняка, зная, что это убійство останется неразгаданнымъ, неоткрытымъ… А что, если раскрыть это убійство?
Это было черезъ годъ, въ Ментонѣ.
Она увидѣла меня изъ садика, гдѣ сидѣла, обложенная подушками, укрытая пледами, кутаясь въ теплую накидку.
— Я васъ узнала сразу. А вы меня не узнали? Нѣтъ?
Я смотрѣлъ на эту блѣдную женщину, словно съ восковымъ лицомъ, и старался припомнить, гдѣ я видѣлъ эти глаза, похожее на это лицо.
— Меня трудно узнать. Помните путешествіе изъ Іокогамы въ Гонолулу? Двѣ недѣли на Сандвичевыхъ островахъ? Меня и моего покойнаго мужа?
— Вы?!
— Да, я.
Она закашлялась долгимъ, мучительнымъ кашлемъ, на платкѣ появилось алое пятно.
— Вотъ! То же, что у моего мужа…
— Онъ…
— Умеръ. И оставилъ мнѣ въ наслѣдство деньги и чахотку…
Ея глаза загорѣлись злымъ, бѣшенымъ огнемъ:
— Онъ заразилъ меня своими поцѣлуями. Онъ тянетъ теперь меня за собой въ могилу… Это его болѣзнь, — его призракъ… Онъ не отстаетъ отъ меня, не отстанетъ, пока не задушитъ… «А, ты мечтала о свободѣ, о богатствѣ»…
Она говорила, какъ въ бреду.
— Такъ мучайся теперь. Кто мучается больше?.. Одно, одно есть у меня… Я все-таки отомщена… Онъ догадывался, что значили эти поцѣлуи, онъ мучился передъ смертью… Онъ мучился… мучился…
И глаза ея горѣли тѣмъ злымъ взглядомъ, который бываетъ только у чахоточныхъ и у женщинъ.
— Мучился… мучился…
У нея хлынула горломъ кровь. Она захрипѣла.
Примѣчанія[править]
- ↑ англ. Los Angelos — Лосъ-Анджелесъ