Ужаснѣйшій и счастливѣйшій день Жозефины Лавалетъ.[править]
I.[править]
Въ шестомъ часу вечера 19 декабря 1815 года графиня Лавалетъ, въ сопровожденіи стараго камердинера Бонвиля, отправилась опять навѣстить своего мужа, заключеннаго въ Консьержери — государственной тюрьмѣ. Дома остались только ея дочь-подростокъ Жозефина, да старая няня Дютоа, которая была когда-то кормилицей графини, а потомъ вынянчила и ея дочку, да такъ и осталась при нихъ и въ счастьѣ, и въ горѣ.
Пробило уже девять часовъ, а графиня не возвращалась.
— Мамы все еще нѣтъ! — забезпокоилась тутъ Жозефина. — Къ арестантамъ пускаютъ вѣдь только до восьми часовъ; а вотъ уже девять! Не случилось ли чего съ нею дорогой?
— Ничего съ нею не случится, — отвѣчала старушка Дютоа, продолжая вязать свой вѣчный чулокъ. — Бонвиль вѣдь съ нею.
— Но Бонвиль уже старъ…
— Ну, онъ все-же мужчина.
— Такъ что жъ они нейдутъ?
— Графиня сказала мнѣ, что думаетъ на обратномъ пути завернуть еще кое къ кому.
— Къ кому?
— Сперва къ тетушкѣ твоей маркизѣ…
— А потомъ?
— Потомъ, кажется, къ г-ну Бодю.
— Бодю — лучшій другъ папы; значитъ, у нихъ опять разговоръ объ немъ! — догадалась дѣвочка.
— О чемъ же имъ больше и говорить-то? — отвѣчала Дютоа, но не могла подавить вздоха.
— А зачѣмъ же ты сама вздыхаешь? Ужъ не рѣшено ли чего-нибудь объ немъ? Да не мучь меня, няня! Мама ночью тоже все плакала… Побожись мнѣ, что ничего еще не рѣшено?
— Стану я божиться изъ-за всякаго пустяка, что взбредетъ въ твою дѣтскую головку! Ты, моя милочка, право, еще такой ребенокъ…
Добрая старушка какъ-будто даже разсердилась и еще усерднѣе зашевелила вязальными спицами, но тѣ не слушались ея дрожащихъ пальцевъ.
— Я еще не взрослая, но все уже понимаю, очень хорошо понимаю! — обидѣлась въ свою очередь Жозефина, покраснѣвъ отъ досады.
— Что ты понимаешь, дитя мое!
— Понимаю, что передъ нашимъ новымъ королемъ Людовикомъ XVIII папа мой и то какъ-будто виноватъ.
— Чѣмъ виноватъ?
— Тѣмъ, что тайно помогъ тогда императору Наполеону бѣжать съ острова Эльбы…
— Да какъ же было ему не помочь, Господи Боже ты мой! — подхватила, оживившись, Дютоа. — Вѣдь графиня приходится родной племянницей императрицѣ Жозефинѣ, и по ней же ты сама названа Жозефиной.
— А главное, няня: какъ же папѣ было не остаться вѣрнымъ своему обожаемому государю? Я, на мѣстѣ папы, право, сдѣлала бы то же!
— Да, да…-- согласилась няня. — Только Наполеону это все-таки ни къ чему не послужило: звѣзда его подъ Ватерло закатилась! Отвезли его еще на другой островъ…
— На островъ св. Елены, — досказала Жозефина. — О, эти англичане! Надо же было имъ выбрать такой островъ — на самой срединѣ океана, откуда ужъ никакъ не убѣжать. Хорошо еще, что папу моего не увезли туда вмѣстѣ съ нимъ.
— А, можетъ быть, было бы лучше…-- пробормотала няня, украдкой утирая глаза.
— Лучше? почему лучше? — подхватила Жозефина. — Потому что тамъ его уже не трогали бы, а здѣсь, въ Парижѣ, его будутъ судить? Или его уже осудили? Говори же, няня, говори!
Но отвѣта старушки дѣвочка не дождалась, потому что въ это самое время съ лѣстницы донесся ударъ стукольца — дверного молоточка, служившаго тогда вмѣсто звонка.
— Стучатъ! Вѣрно, мама съ Бонвилемъ.
И она сбѣжала съ лѣстницы впустить стучавшихъ. То, дѣйствительно, были графиня и старикъ-камердинеръ.
II.[править]
— Что это ты, моя дорогая, сама отпираешь намъ дверь? — говорила графиня, поднимаясь съ дочкой по лѣстницѣ.
— Да я такъ безпокоилась, мама, — оправдывалась Жозефина. — Вы зачѣмъ это заходили къ тетѣ и къ г-ну Бодю?
— Да еще безъ платка — какъ разъ простудишься! — продолжала графиня, уклоняясь отъ отвѣта. — На дворѣ хоть и не Богъ-вѣсть какъ холодно, но этакая зимняя сырость еще хуже мороза — насквозь пронизываетъ.
— Я-то, милая мама, не простужусь! Я молода, здорова. Дютоа — другое дѣло; у нея и безъ того ревматизмъ. Горничной же у насъ теперь нѣтъ…
— Ахъ, да! что бѣдность-то значитъ! Кто повѣрилъ бы полгода назадъ, что жена и дочь главнаго почтъ-директора, графа Лавалета, будутъ обходиться двумя старыми слугами…
— Но тѣ васъ, сударыня, и въ нищетѣ не покинутъ, — замѣтилъ Бонвиль, — снимая съ своей госпожи салопъ, и перёглянулся какъ-то особенно грустно съ Дютоа, принимавшей отъ графини шляпу.
— На васъ, стариковъ моихъ, вся моя надежда…-- прошептала графиня, въ безсиліи опускаясь въ кресло. — Когда меня не будетъ, вы оба позаботьтесь ужъ о моей бѣдной дѣвочкѣ… О, дитя мое!
Она не могла сдержать слезъ и протянула обѣ руки къ дочкѣ. Та бросилась ей на шею и также залилась слезами.
— Мама! васъ тоже хотятъ арестовать? Нѣтъ, одну васъ я не отпущу, я пойду вмѣстѣ съ вами!
Сама глубоко разстроенная, графиня напрасно старалась ее успокоить. Только отпивъ изъ поданнаго ей нянею стакана воды, дѣвочка могла опять повторить свой вопросъ:
— Такъ что же, мама: васъ тоже хотятъ увести въ тюрьму?
— Видишь ли, моя милая, — начала, скрѣпя сердце, графиня, ласково гладя ее по волосамъ и щекѣ. — Ты у меня вѣдь ужъ не маленькая… Надъ папой твоимъ состоялся приговоръ…
— Я такъ и чуяла! И къ чему же его присудили?
Графиня не смѣла, казалось, выговорить ужасное слово; она молча только поникла головой, и на рѣсницахъ ея снова навернулись слезы.
— Неужели къ смерти?! — воскликнула Жозефина. — Мама! мама! Да что жъ это такое! И васъ хотятъ тоже взять у меня?
— Тише, тише, дитя мое, — сказала графиня, понижая голосъ до шопота. — То, о чемъ я сейчасъ буду говорить съ тобой, Бонвиль и Дютоа уже знаютъ, чужимъ же нельзя слышать.
— Вы вѣрно хотите спасти его? — догадалась вдругъ Жозефина.
— Вотъ именно. Экзекуція назначена уже въ четвергъ, въ четыре часа утра…
— А сегодня — вторникъ? Значитъ, послѣ завтра! Остается всего одинъ день!
— Да, одинъ завтрашній день. Но если все устроится такъ, какъ у насъ рѣшено съ твоей тетей маркизой и г-номъ Бодго, то твой папа спасенъ. Я займу его мѣсто въ тюрьмѣ…
— Вы, мама? И васъ за него казнятъ!
— Нѣтъ, меня казнить не за что; я къ бѣгству Наполеона съ Эльбы совсѣмъ не причастна. Самое большее, къ чему меня присудятъ, если планъ нашъ удастся, — это — тюрьма на годъ, на два…
— Но и это ужасно!
— А что папѣ твоему придется умереть, развѣ не ужаснѣе? Тутъ, милая, нѣтъ выбора.
— И онъ сейчасъ же согласился?
— Сначала онъ и слышать не хотѣлъ о томъ, чтобы я страдала изъ-за него. Я долго его упрашивала сдѣлать это для себя, для тебя…
— А когда онъ ждетъ васъ?
— Завтра вечеромъ. Я отправлюсь туда вмѣстѣ съ твоей тетей маркизой, какъ-будто съ тѣмъ, чтобы проститься съ нимъ въ послѣдній разъ. Папа переодѣнется въ мое платье и уйдетъ съ тетей.
— Мама! а нельзя ли мнѣ остаться вмѣсто васъ? Вы папѣ гораздо нужнѣе меня…
Графиня печально улыбнулась.
— Дурочка ты моя! Посмотри на себя: можетъ ли онъ по своему росту, по своей фигурѣ, сойти за такого цыпленочка?
— Правда! — долженъ былъ согласиться «цыпленочекъ». — И платье мое ему не было бы въ пору. Но неужели я не могу тоже сдѣлать что-нибудь для него? Знаете что, мама: возьмите меня съ собой, вмѣсто тети!
— Ты, дитя мое, пожалуй, не сумѣешь притвориться…
— Сумѣю, мамочка, сумѣю! Я уйду съ папой оттуда подъ-руку, точно какъ съ вами.
— И то вѣдь, сударыня, — вступился тутъ старикъ-камердинеръ. — Какъ родной-то дочери не проститься съ отцомъ передъ его кончиной? А не придетъ она къ нему завтра, такъ тѣ какъ разъ догадаются, что ей и не для чего приходить, потому что все равно скоро съ нимъ свидится.
— Спасибо, Бонвиль! — подхватила Жозефина. — Такъ, стало быть, рѣшено, мама:, вмѣсто тети, я иду съ вами?
— И я тоже, сударыня, — подала голосъ старушка-няня. — Позвольте ужъ мнѣ, старой, на прощанье поцѣловать тоже руку графу. Вѣдь я-то останусь въ Парижѣ и доживу ли еще, когда онъ вернется изъ-за границы!
— Ужъ если погибать графу, сударыня, такъ погибнемъ всѣ съ нимъ заодно, — добавилъ Бонвиль.
— Господь Богъ и Пречистая Дѣва Марія того не попустятъ! — съ глубокой вѣрой сказала графиня. — Но какъ Богу будетъ угодно…
III.[править]
На другой день, въ среду, въ пятомъ часу вечера, къ Консьержери приближался наемный портшезъ, за которымъ плелись пѣшкомъ двое старыхъ слугъ семьи Лавалетъ: камердинеръ Бонвиль и няня Дютоа. Въ воротахъ ихъ не задержали; во дворѣ же тюрьмы носильщики остановились передъ гауптвахтой, потому что къ арестантамъ никого не пропускали безъ разрѣшенія дежурнаго офицера. Караулъ человѣкъ въ двадцать жандармовъ довольно беззастѣнчиво оглядывалъ графиню и ея дочку, когда тѣ показались изъ портшеза. Вышедшій изъ гауптвахты дежурный офицеръ оказался сдержаннѣе; въ голосѣ его слышалось даже нѣкоторое участіе, когда онъ заговорилъ съ графиней.
— Вы, сударыня, къ вашему супругу? Пропустить этихъ дамъ!
— Нельзя ли войти къ нему и нашей старой служанкѣ? — попросила графиня: — ей хотѣлось бы также проститься съ своимъ господиномъ.
— Извольте. Пропустить и служанку!
Наклоненіемъ головы поблагодаривъ любезнаго
офицера, графиня, объ-руку съ Жозефиной и сопутствуемая старушкой Дютоа, направилась черезъ дворъ къ главному входу тюрьмы. Привратникъ, завидѣвъ изъ своей коморки трехъ посѣтительницъ, не далъ себѣ даже труда приподняться со своего кресла, а дернулъ только за веревочку несложнаго самодѣльнаго механизма, и обѣ двери — наружная и внутренняя — передъ ними какъ-бы сами собой растворились. Слабо освѣщеннымъ, длиннымъ корридоромъ онѣ добрались до лѣстницы, по которой поднялись затѣмъ въ тюремную канцелярію. Начальникъ канцеляріи, надзиратель, принималъ въ это время рапортъ нѣсколькихъ тюремщиковъ. Онъ обошелся съ дамами не менѣе вѣжливо, чѣмъ начальникъ жандармовъ, и приказалъ одному изъ тюремщиковъ проводить ихъ къ графу Лавалету. Еще длиннѣйшій корридоръ, еще двѣ двери, — и онѣ въ кельѣ узника-графа.
— Это ты, Жозефина? — удивился графъ. — А я думалъ, что твоя тетя маркиза…
Онъ не договорилъ, потому что графиня, приложивъ къ губамъ палецъ, указала ему глазами на выходящаго только-что тюремщика.
Когда тяжелая желѣзная дверь за послѣднимъ затворилась, графъ повторилъ свой вопросъ.
— Мнѣ хотѣлось тоже сдѣлать что-нибудь для вашего спасенья, дорогой папа! — объяснила Жозефина. — Я провожу васъ отсюда до улицы Сенъ-Пьеръ, гдѣ васъ будетъ ждать съ экипажемъ г-нъ Бодю.
— А если замѣтятъ, что ты не плачешь?..
— Какъ же мнѣ, скажите, не плакать, когда бѣдная мама останется здѣсь вмѣсто васъ? Тетя, навѣрно, не плакала бы такъ по своей кузинѣ.
— Это для меня? — спросилъ графъ жену, когда та вынула изъ ридикюля черное платье изъ самой легкой тафты. — Матерія совсѣмъ лѣтняя.
— Болѣе плотная не вошла бы въ ридикюль, — отвѣчала графиня. — Но это не для васъ, мой другъ, а для меня. Вы переодѣнетесь въ то платье, что теперь на мнѣ: иначе васъ могли бы узнать. Вотъ вамъ и перчатки; не забудьте надѣть ихъ, когда будете подходить къ канцеляріи.
— Да въ пору ли еще онѣ мнѣ?
— А я нарочно взяла номеромъ больше. Примѣрьте-ка.
Перчатки, дѣйствительно, оказались по рукѣ графу.
— Но шляпа ваша безъ вуаля? — замѣтилъ графъ.
— Я сама думала сперва о вуалѣ. Но до сихъ поръ я приходила къ вамъ всегда съ непокрытымъ лицомъ, и вуаль возбудилъ бы подозрѣніе. Вы представьтесь, что горько плачете, и спрячьте лицо въ носовой платокъ.
Тутъ стукнула дверь, и графиня едва поспѣла бросить свое запасное платье за ширму, окружавшую кровать арестанта, какъ вошелъ опять ворчунъ-тюремщикъ.
— Вашу милость желаетъ видѣть одинъ господинъ, — объявилъ онъ графу. — Изволите принять?
— А фамиліи своей онъ не назвалъ?
— Назвался онъ де-Сенъ-Розъ.
— Это одинъ изъ моихъ старыхъ пріятелей! Просите.
— Что вы дѣлаете, мой другъ! — сказала графиня, когда тюремщикъ вышелъ изъ дверей. — Вѣдь де-Сенъ-Розъ не знаетъ ничего о нашемъ планѣ.
— Не знаетъ! А я былъ увѣренъ, что онъ имѣетъ еще что-нибудь важное сообщить мнѣ.
— Чѣмъ менѣе посвященныхъ, тѣмъ успѣхъ вѣрнѣе.,
— Въ такомъ случаѣ мы его скоро спровадимъ. — Какъ мило съ вашей стороны, г-нъ де-Сенъ-Розъ, что вы не забыли осужденнаго! — обратился графъ къ входящему.
— Помилуйте, графъ! — отвѣчалъ де-Сенъ-Розъ и съ глубокимъ поклономъ поцѣловалъ руку графини. — Думалъ ли я когда, сударыня, что мнѣ придется встрѣтиться съ вами при такихъ грустныхъ обстоятельствахъ!
— Да! — отвѣчала со вздохомъ графиня. — И мнѣ остается быть здѣсь съ мужемъ всего какой-нибудь часъ времени, а намъ съ нимъ еще столько переговорить…
— Такъ я помѣшалъ вамъ? — засуетился де-Сенъ-Розъ. — Извините, сударыня, извините, графъ! Семья вамъ, конечно, ближе друзей.
И, наскоро распрощавшись, онъ удалился. Старушка Дютоа вышла за нимъ въ корридоръ, чтобы никого болѣе не впускать къ ея господамъ. Вслѣдъ затѣмъ тюремщикъ принесъ обѣдъ вельможному арестанту. Разстроенный видъ обоихъ супруговъ и ихъ дочки-подростка тронулъ, повидимому, и его очерствѣлое сердце.
— Кушайте, сударь, кушайте на здоровье, — сказалъ онъ графу. — Завтра обѣда вамъ уже не будетъ; нынче служу я вамъ въ послѣдній разъ.
— Перестанете ли вы! — внѣ себя крикнула Жозефина. — Убирайтесь, пожалуйста!
Непрошенный утѣшитель махнулъ рукой и, ворча себѣ подъ носъ, скрылся.
— Я жалѣю, право, что взяла тебя съ собой, Жозефина, — укорила ее мать. — Ты такъ распускаешь свои нервы…
— Не буду, милая мама, не буду!
Утеревъ слезы, дѣвочка заставила себя улыбнуться отцу.
— Въ самомъ дѣлѣ, папа, что же вы не кушаете? Когда-то васъ опять угостятъ такимъ чуднымъ обѣдомъ.
— И то вѣдь, мой другъ: въ дорогѣ вамъ придется, можетъ быть, голодать, — добавила графиня.
— Не могу, мои дорогія, — отвѣчалъ графъ, отодвигая тарелку. — Каждый кусокъ застрѣваетъ въ горлѣ.
Всѣ трое умолкли. Передъ долгой, быть можетъ, вѣчной разлукой, казалось, изливать бы имъ свою душу. Но никто изъ нихъ не находилъ словъ. Были одни рукопожатья да вздохи. Тутъ откуда-то донесся бой часовъ. Всѣ трое встрепенулись и стали считать про себя. Пробило шесть разъ, затѣмъ глуше три раза.
— Три четверти седьмого! — сказала графиня. — Пора.
Она позвонила. Вошли вмѣстѣ старушка Дютоа и тюремщикъ.
— Можете убрать со стола, — сказала графиня тюремщику. — А ты, Дютоа, сходи-ка за Бонвилемъ.
— За какимъ Бонвилемъ? — грубо вмѣшался тюремщикъ.
— За нашимъ камердинеромъ. Онъ ждетъ внизу съ портшезомъ.
— Разгуливать по тюрьмѣ постороннимъ лицамъ не дозволено!
— Такъ, можетъ быть, вы сами будете такъ любезны сказать ему, чтобы носильщики не отлучались отъ портшеза? Вотъ вамъ за труды.
Она дала ему золотой. Золото оказало волшебную силу: злой бульдогъ сразу превратился въ послушную комнатную собачку.
— Богъ васъ не забудетъ, сударыня!
Живой рукой завернувъ въ скатерть остатки обѣда, тюремщикъ собирался уйти, когда графиня еще разъ позвала его назадъ.
— Вы понимаете, любезный, что теперь настала для насъ съ мужемъ самая тяжелая минута въ жизни: намъ никогда уже не увидѣться.
— Понимаю, сударыня; какъ не понять.
— Такъ вотъ, пожалуйста, не входите сюда, пока мы не позвонимъ.
— Не войду, сударыня. Будьте покойны.
IV.[править]
— Ну, а теперь переодѣнемся, — сказала графиня мужу, и оба супруга скрылись за ширмой.
Немного погодя они вышли опять оттуда. При иныхъ обстоятельствахъ, веселая отъ природы Жозефина навѣрно бы расхохоталась: отецъ ея сталъ дамой. Теперь она даже не улыбнулась: ей приходилось вѣдь разстаться, не-вѣсть на сколько времени, съ обоими родителями. Тѣ, изъ боязни слишкомъ расчувствоваться, порывисто только обнялись, наскоро прижали къ сердцу и дочку. При этомъ у графа сдвинулась на-бокъ дамская шляпка съ большими страусовыми перьями.
— Дайте, я вамъ поправлю, — сказала графиня. — Не забудьте, однако, наклониться въ дверяхъ канцеляріи: онѣ низкія; еще задѣнете перьями.
— Я уже напомню папѣ, — сказала Жозефина.
— Только, смотри, милая, не слишкомъ громко, а то какъ разслышатъ, — бѣда. Ну, а теперь съ Богомъ! — прибавила графиня, цѣлуя въ послѣдній разъ обоихъ. — Да вотъ еще, мой другъ: проходя черезъ канцелярію, не очень ужъ спѣшите и плачьте въ платокъ.
— А вы, моя дорогая, — въ свою очередь предостерегъ ее графъ, — когда войдетъ тюремщикъ, оставайтесь за ширмой, да шумите побольше, чтобы онъ думалъ, что это я. Теперь позвоните.
Графиня позвонила и сама тотчасъ зашла за ширму. Какъ только двери снаружи растворились, графъ двинулся въ корридоръ, держа платокъ передъ лицомъ и притворно плача. За нимъ слѣдовала Жозефина, заливаясь уже искренними слезами; ожидавшая ихъ въ корридорѣ старушка Дютоа заключала шествіе. Безъ всякой задержки достигли они такимъ образомъ канцеляріи.
— Наклоните голову, папа, ниже, ниже! — шепнула отцу въ дверяхъ Жозефина и взяла его подъ руку.
По счастью письменная работа въ канцеляріи тѣмъ временемъ уже прекратилась. Не было тамъ ни писцовъ, ни ихъ начальника, тюремнаго надзирателя. Только нѣсколько сторожей столпилось около печки, чтобы покурить да поболтать на досугѣ. Взоры ихъ тотчасъ же, конечно, обратились на входящихъ. Но все обширное помѣщеніе канцеляріи освѣщалось теперь единственной масляной лампой. Немудрено, что довольно высокая дама, рыдавшая въ платокъ, была принята сторожами за безутѣшную жену осужденнаго. Жозефина съ своей стороны также отвлекла ихъ вниманіе: повиснувъ на рукѣ мнимой матери, она утѣшала ее:
— Полноте, милая мама! Что же дѣлать? Воля Божья! надо покориться…
— Графское вѣдь дитя, а поди-ка, какое сердцето! — умилился одинъ изъ сторожей. — Нашему бы брату такихъ дочекъ!
— Самому бы тебѣ только графомъ быть! -насмѣшливо отозвался другой.
Дальнѣйшаго ихъ разговора бѣглецы наши уже не слышали: они вышли въ противоположную дверь на лѣстницу. Тутъ сверху раздался голосъ:
— Вы уже уходите, сударыня? Сегодня вамъ можно было побыть и подольше.
То былъ спускавшійся изъ верхняго этажа надзиратель. Благодаря полутьмѣ на лѣстницѣ, онъ, очевидно, былъ также введенъ въ заблужденіе знакомымъ ему нарядомъ графини. Графъ, всхлипнувъ, быстро отвернулся, какъ-бы для того, чтобы не показать своихъ слезъ, а дочка дернула его за руку, чтобы онъ не останавливался. Изъ уваженія къ глубокому горю несчастной дамы, надзиратель остался на площадкѣ.
Полутемнымъ корридоромъ нижняго этажа тѣ добрались опять до коморки привратника, откуда, сквозь рѣшетчатое окошечко, мерцалъ ночникъ. При свѣтѣ его можно было разглядѣть тучнаго хозяина коморки, спавшаго сномъ праведныхъ въ своемъ вольтеровскомъ креслѣ.
— Придется его разбудить, — сказалъ графъ.
— Только вы-то этого не дѣлайте! — возразила Жозефина и крикнула въ окошечко: — Консьержъ! выпустите-ка насъ.
Отвѣтомъ былъ густой храпъ. Дѣвочка должна была еще разъ окликнуть лѣнивца. На этотъ разъ онъ очнулся и чуть-чуть расщурилъ свои заплывшіе жиромъ, свиные глаза. Но онъ не далъ себѣ труда приподняться или хоть отдѣлить голову отъ мягкой спинки кресла. Протянувъ руку къ своему веревочному механизму, онъ дернулъ только за веревку, и обѣ двери — внутренняя и наружная — разомъ опять растворились.
Со двора на графа такъ внезапно пахнуло зимнимъ холодомъ, что онъ едва не задохнулся и схватился за грудь.
— Что съ вами, папа? — испугалась Жозефина.
— Отвыкъ отъ свѣжаго воздуха, — отвѣчалъ отецъ, глубоко переводя духъ.
У гауптвахты, гдѣ виднѣлся портшезъ, выстроился уже весь караулъ вмѣстѣ съ дежурнымъ офицеромъ, — точно выжидая, какъ-то поведутъ себя жена и дочь осужденнаго послѣ того, какъ сказали ему послѣднее «прости». Съ поникшей головой и не отнимая платка отъ лица, графъ, объ руку съ Жозефиной, подошелъ къ портшезу и тотчасъ усѣлся туда вмѣстѣ съ нею.
— Но гдѣ же Бонвиль? гдѣ носильщики? — замѣтила тутъ старушка Дютоа.
Въ самомъ дѣлѣ, никого изъ нихъ не было; около портшеза стоялъ только часовой съ ружьемъ, не спускавшій глазъ съ сидѣвшихъ въ портшезѣ.
— Я пойду, поищу ихъ, — сказала Дютоа.
Но Жозефина ее удержала:
— Нѣтъ, нѣтъ, не оставляй насъ! Бонвиль вѣрно скоро вернется… Да вотъ и онъ! Гдѣ вы пропадали? — спросила она подходящаго съ носильщиками камердинера.
Тотъ, не давая отвѣта, приказалъ носильщикамъ поднять портшезъ. Когда они миновали ворота, Жозефина не утерпѣла и высунулась изъ дверцы: ей все казалось, что часовой прицѣливается на нихъ сзади, а караульные бѣгутъ имъ вслѣдъ.
— Сидите же спокойно! — шепнулъ ей Бонвиль, шедшій съ ея стороны портшеза; а потомъ ужъ, когда они завернули за уголъ, объяснилъ, что одинъ изъ носильщиковъ, догадавшись, видно, что замышляется побѣгъ, самъ далъ тягу; пришлось подыскать, вмѣсто него, другого человѣка.
Вотъ и улица Сенъ-Пьеръ. Вдругъ, откуда ни возьмись, г-нъ Бодю.
— Добраго вечера, сударыня, — сказалъ онъ, открывая дверцу со стороны графа. Вамъ надо вѣдь еще къ президенту. Я нарочно ждалъ васъ, съ моимъ экипажемъ.
Въ глубинѣ сосѣдняго переулка, дѣйствительно, виднѣлся кабріолетъ. Высадивъ мнимую графиню изъ портшеза, Бодю повелъ ее подъ руку къ кабріолету.
— А намъ отсюда недалеко уже и до дому, — сказалъ Бонвиль. — Не отпустить ли носильщиковъ, m-lle?
— Да, да, расплатись съ ними, — пробормотала Жозефина, съ замираніемъ сердца глядя вслѣдъ отъѣзжающему кабріолету: поскорѣй бы только отдѣлаться отъ этихъ двухъ непрошенныхъ свидѣтелей!
— А теперь я тоже распрощусь съ вами, — объявилъ старикъ-камердинеръ, когда тѣ удалились.
— Какъ! — вскричала дѣвочка. — Всѣ меня оставляютъ!
— Дютоа остается съ вами. Мнѣ же не сдобровать, если у васъ въ домѣ будетъ обыскъ…
— Обыскъ! Вотъ страсти!..
— Что дѣлать, m-lle! Васъ-то самихъ и вашу старую няню, я увѣренъ, не тронутъ.
— Да, милочка моя, отпусти ужъ старика. — поддержала его Дютоа. — Я-то тебя никогда уже не покину.
И Жозефинѣ ничего не оставалось, какъ отпустить его.
V.[править]
Опасеніе Бонвиля оправдалось. Не прошло и часа времени, что дѣвочка съ няней возвратилась домой, какъ съ лѣстницы раздался глухой стукъ. Дютоа оторопѣла:
— Іисусъ и Марія! Это вѣрно уже за нами.
— Не за нами, а за папой, — отвѣчала Жозефина, которой растерянность няни придала опять бодрости.
— Но его будутъ искать у насъ…
— Пусть ищутъ; чѣмъ дольше они пробудутъ у насъ, тѣмъ вѣрнѣе онъ спасется. Посвѣти-ка мнѣ, няня; я сама отворю имъ дверь.
Спустившись съ лѣстницы, храбрая дѣвочка остановилась передъ наружною дверью, удары въ которую не прекращались.
— Кто тамъ? — спросила она, стараясь придать своему дѣтскому голосу возможную строгость.
— Именемъ короля отоприте! — отозвался съ улицы суровый мужской голосъ.
— Да что вамъ отъ насъ нужно?
— Извольте сейчасъ же отпереть! Не то мы выломаемъ дверь.
И дверь затрещала подъ ружейными прикладами. Жозефина повернула ключъ въ замкѣ. Чуть не сбивъ ее съ ногъ, съ улицы ворвался молодой жандармскій поручикъ съ нѣсколькими жандармами и вихремъ взлетѣлъ по лѣстницѣ къ Дютоа, стоявшей съ лампой въ рукѣ на верхней площадкѣ.
— Гдѣ Лавалетъ?
— Лавалетъ? — какъ-бы недоумѣвая, переспросила старушка, сама, однако, трепеща, какъ осиновый листъ. — Вы, можетъ быть, разумѣете графа Лавалета?
— Ну да, а то кого же!
— Такъ ищите его у себя въ Консьержери: онъ давно уже отведенъ туда.
Офицера взорвало.
— Ты еще отвиливать, старая вѣдьма! Связать ее, да покрѣпче!
Пока одинъ изъ жандармовъ скручивалъ старушкѣ локти, остальные вмѣстѣ съ своимъ начальникомъ бросились обшаривать квартиру. Квартирка была маленькая, въ двѣ комнаты, и самый тщательный обыскъ ея не потребовалъ и четверти часа времени. Безуспѣшность обыска не поправила, конечно, настроенія офицера.
— Мы еще выпытаемъ у тебя, матушка, куда онъ скрылся, все выпытаемъ! — буркнулъ онъ, окидывая связанную Дютоа свирѣпымъ взглядомъ.
— Пытайте меня, сколько угодно, — отвѣчала смиренно старушка. — Моя собственная жизнь мнѣ нисколько не дорога. Но что станется безъ меня съ моей бѣдной барышней!
До этой минуты Жозефины для ретиваго поручика точно и не существовало. Теперь онъ довольно внимательно оглядѣлъ ее, и миловидное личико, изящная фигурка подростка-аристократки заставили его нѣсколько смягчить свой рѣзкій тонъ.
— Вы — m-lle Лавалетъ?
— Да, я — дочь графа Мари Шаманъ де-Лавалета, — отвѣчала она, зардѣвшись до корней волосъ подъ его пытливымъ взоромъ, и гордо вскинула свою хорошенькую головку. — Няню мою вы напрасно будете мучить: куда бѣжалъ мой отецъ, извѣстно ей такъ-же мало, какъ и мнѣ самой. Насъ съ нею нарочно въ это не посвятили, чтобы мы невзначай не проговорились. Вы, г-нъ офицеръ, можете мнѣ повѣрить.
Слова дѣвочки звучали такъ искренно, такъ простосердечно, что, въ самомъ дѣлѣ, трудно было ей не повѣрить.
— Но не сами ли вы, m-lle, вмѣстѣ съ вашей няней помогли графу выбраться изъ Консьержери? — возразилъ офицеръ.
— Да, мы проводили его до улицы Сенъ-Пьеръ. Тамъ ждалъ его экипажъ. Но куда онъ оттуда уѣхалъ, — клянусь вамъ Богомъ, мы не знаемъ!
Обратясь къ висѣвшему въ углу Распятію, Жозефина набожно перекрестилась, и глаза ея наполнились слезами.
— Развязать старуху! — приказалъ поручикъ, у котораго, повидимому, не оставалось уже сомнѣній. — Я оставляю ее при васъ, m-lle, до завтрашняго утра и доложу обо всемъ начальству. Какъ тамъ прикажутъ…
— И за то я вамъ глубоко благодарна, — сказала дѣвочка. — Но разъ вы такъ добры, то скажите, пожалуйста: какъ вы узнали такъ скоро о побѣгѣ моего отца?
— Я не обязанъ отвѣчать вамъ на такой вопросъ…
— Не обязаны; но вопросъ для васъ, кажется, совсѣмъ неопасный. У васъ самихъ, г-нъ офицеръ, вѣроятно также еще живы оба родителя?
— Живы…
— Такъ неужели вы не можете понять моихъ дѣтскихъ чувствъ?
Въ сердцѣ молодого офицера шевельнулись, очевидно, такія же дѣтскія чувства, потому что онъ, хоть и какъ-будто нехотя, отвѣтилъ:
— О побѣгѣ графа узналъ прежде всего его тюремщикъ: заглянувъ за ширму, онъ увидѣлъ тамъ, вмѣсто графа, его супругу; понятно, что онъ поднялъ тревогу.
— Бѣдная мама! И что же тогда сдѣлали съ нею?
— Ее тотчасъ же отвели въ женское отдѣленіе тюрьмы.
— Бѣдная, бѣдная! И долго ее тамъ продержатъ?
— Это зависитъ уже отъ суда. Но вамъ, m-lle, нечего особенно тревожиться: посидитъ она, посидитъ, а въ концѣ концовъ ее все-же выпустятъ.
— Вы такъ участливы, г-нъ офицеръ, что я хотѣла бы попросить васъ еще вотъ о чемъ: когда вы станете говорить объ ней съ начальствомъ, вспомните про вашу собственную матушку…
— Хорошо, хорошо! — перебилъ тотъ, какъ-бы опасаясь, чтобы у него не вымолили еще какого-нибудь необдуманнаго обѣщанія. — Доброй ночи, m-lle!
И, бряцая оружіемъ, жандармы удалились. Надо было опять замкнуть за ними наружную дверь.
— Теперь я не пущу тебя одну, — сказала Дютоа и, взявъ лампу, вмѣстѣ съ Жозефиной вышла на лѣстницу.
Но не спустились онѣ еще внизъ, какъ дверь внизу слегка пріотворилась, и съ улицы проскользнулъ къ нимъ какой-то мальчуганъ-оборвышъ. Съ перваго взгляда можно было признать въ немъ обыкновеннаго «гамена» — уличнаго мальчишку.
— Ты чего тутъ ищешь? — напустилась на него Дютоа.
— Не чего, а кого! — съ свойственною гаменамъ бойкостью огрызнулся мальчуганъ; затѣмъ, снявъ съ головы отрепанный картузъ, уже гораздо вѣжливѣе обратился къ Жозефинѣ: — Позвольте узнать: не вы ли m-lle Жозефина Лавалетъ?
— Да, я.
— Такъ у меня къ вамъ записочка.
— Отъ кого?
— Отъ одного господина; велѣлъ передать вамъ. Я выждалъ тутъ за угломъ, пока уберутся отъ васъ господа жандармы.
Онъ подалъ ей сложенный лоскутокъ бумаги и самъ скатился затѣмъ внизъ по периламъ.
— Да куда жъ ты? — крикнула ему вслѣдъ Жозефина.
— Мнѣ уже заплачено и не велѣно ничего брать. Доброй ночи, пріятныхъ сновъ!
И былъ таковъ. Жозефина развернула бумажку. На ней была нацарапана карандашемъ, видимо наскоро, коротенькая фраза, всего въ три слова, но какая фраза!
— «Онъ въ безопасности», — прочла вслухъ дѣвочка, и изъ глазъ ея брызнули слезы — уже слезы радости. — Сегодня ужаснѣйшій и счастливѣйшій день моей жизни!
VI.[править]
Прошло семь лѣтъ. Помилованный королемъ Людовикомъ XVIII, графъ Лавалетъ возвратился съ чужбины въ Парижъ. Здѣсь, въ домѣ своей свояченицы, маркизы Богарне, онъ свидѣлся опять, послѣ семилѣтней разлуки, съ своей дочерью Жозефиной, уже взрослой дѣвушкой. Свиданіе ихъ было тѣмъ трогательнѣе, что ихъ осталось теперь всего двое: ни графини Лавалетъ, ни двухъ вѣрныхъ ихъ слугъ: Дютоа и Бонвиля, не было уже въ живыхъ. Геройскій поступокъ графини, пожертвовавшей своей собственной свободой для спасенія мужа, въ глазахъ тюремнаго начальства былъ только преступнымъ дѣяньемъ; ей пришлось выносить всевозможныя оскорбленія и униженія. Когда ее наконецъ выпустили на волю, умъ ея оказался безнадежно омраченнымъ. Вскорѣ затѣмъ несчастная скончалась на рукахъ дочери.
— И все это изъ-за меня! — съ горестью воскликнулъ Лавалетъ. — Лучше бы, право, я не уступилъ ея просьбамъ и самъ пошелъ на смерть.
— Нѣтъ, милый папа, — возразила Жозефина: — тогда я лишилась бы васъ обоихъ: мама навѣрно не пережила бы васъ. Хотя она и до послѣдней минуты не приходила въ себя, но одна мысль, видно, никогда ее не покидала: сто разъ въ день она повторяла одно и то же: «Завтра онъ долженъ умереть! И я съ нимъ умру! И я съ нимъ умру!» Если бы вы слышали, папа, какъ это говорилось! Съ такимъ отчаяньемъ, что сердце у меня разрывалось. Теперь же мы съ вами никогда уже не разстанемся.
— Если ты не выйдешь замужъ, — сказалъ отецъ.
— О, нѣтъ, никогда я не оставлю васъ для другого человѣка! Но вы мнѣ еще не разсказали, какъ вы тогда спаслись.
— Да развѣ ты не слышала объ этомъ отъ здѣшнихъ нашихъ друзей?
— Слышала, но урывками; а я хотѣла бы слышать все отъ васъ самихъ.
— Съ чего же начать?
— Да хоть съ того момента, когда вы съ г-номъ Бодю сѣли въ кабріолетъ.
— Какъ только мы усѣлись, нашъ кучеръ пустилъ лошадь въ скачь. Несмотря на темноту и на распутицу, мы мчались сломя голову и на одномъ поворотѣ чуть не опрокинулись.
" — Осторожнѣй, братецъ! — замѣтилъ я кучеру.
" — Не бойтесь, любезный другъ, — отвѣчалъ онъ мнѣ: — правлю я не въ первый разъ.
"По голосу я тотчасъ узналъ графа Шассенона.
" — Это вы, Шассенонъ?
" — А вы думали, что всѣ друзья васъ забыли? Въ ногахъ у васъ лежить узелъ съ платьемъ: пора бы вамъ обратиться опять въ мужчину.
"Я развернулъ узелъ. Тамъ оказались лакейская ливрея и шляпа съ галунами.
" — Сегодня, графъ, вы будете моимъ лакеемъ, — сказалъ Бодю, помогая мнѣ надѣть ливрею.
"Сдѣлать это было не такъ-то просто: Шассенонъ гналъ во весь духъ изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, и кабріолетъ нашъ такъ и подпрыгивалъ.
" — Да куда это вы везете меня, Шассенснъ? — спросилъ я. — Мы точно кружимъ по разнымъ кварталамъ.
" — Да, мы заметаемъ нашъ слѣдъ, — отвѣчалъ онъ.
"Наконецъ мы очутились въ предмѣстьѣ Сенъ-Жерменъ, и кабріолетъ остановился.
Далѣе вамъ, господа, вѣрнѣе идти пѣшкомъ, — сказалъ Шассенонъ. — Храни васъ Богъ!
"Бодю пошелъ впередъ, я-- въ двухъ шагахъ за нимъ, какъ слѣдуетъ лакею.
"Было около восьми часовъ вечера. Но въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ люди ложатся спать рано; на улицахъ не было ни души, и ни въ одномъ окнѣ не свѣтилось огня. Между тѣмъ сталъ накрапывать дождикъ; теперь онъ пошелъ сильнѣе и наконецъ полилъ какъ изъ ведра. Въ непривычной для меня ливреѣ, сквозь мракъ и ливень, я едва поспѣвалъ за Бодю. Тутъ мимо насъ проскакалъ отрядъ жандармовъ: безъ сомнѣнія, они гнались за мной.
"Пробираясь разными закоулками, мы выбрались на улицу Гренель.
" — Здѣсь сейчасъ за угломъ будутъ ворота, — сказалъ мнѣ Бодю. —Я заговорю съ привратникомъ, а вы тѣмъ временемъ шмыгните во дворъ. Слѣва будетъ черная лѣстница. Поднимитесь въ верхній этажъ. По темному корридору вы ощупью доберетесь до полѣнницы дровъ. Тамъ васъ уже встрѣтятъ.
"Съ этими словами Бодю завернулъ за уголъ и постучался въ ворота. Высокія красивыя ворота показались мнѣ знакомыми. Богъ ты мой! да вѣдь это входъ въ министерство иностранныхъ дѣлъ! Но раздумывать было уже некогда: привратникъ растворилъ калитку, и Бодю заговорилъ съ нимъ. Я, какъ ни въ чемъ не бывало, прошелъ дальше.
" -Куда! куда! — окликнулъ меня привратникъ. — Кто вы такой?
" — Это мой слуга, — отвѣчалъ за меня Бодю и преспокойно продолжалъ разговоръ.
"Я въ точности исполнилъ его указанія: пройдя во дворъ, по черной лѣстницѣ поднялся въ верхній этажъ и темнымъ корридоромъ ощупью добрался до полѣнницы дровъ. Около меня послышался шелесть женскаго платья и скрипъ двери; меня взяли за руку и втолкнули въ какую-то полутемную комнату; послѣ чего дверь за мной опять затворилась.
"Въ комнатѣ топился каминъ. При свѣтѣ его я разглядѣлъ на столѣ свѣчу и спички. Стало быть, мнѣ дозволялось зажечь огонь. Я такъ и сдѣлалъ. Тутъ около подсвѣчника оказалась и открытая записка, которая, очевидно, предназначалась для меня.
"Старайтесь не шумѣть, — говорилось въ запискѣ, — надѣньте войлочныя туфли, окно раскрывайте только ночью и, главное, не теряйте терпѣнья ".
«Добрые люди позаботились, впрочемъ, и о томъ, чтобы мнѣ не скучать: тутъ же, на столѣ, было нѣсколько томовъ Мольера и Раблё и бутылка стараго бордо».
— Но кто были эти добрые люди? — прервала разсказчика Жозефина, слушавшая его съ затаеннымъ дыханьемъ.
— Былъ то казначей министерства иностранныхъ дѣлъ Брессонъ и его милая жена.
— Но съ Брессонами вы, папа, кажется, никогда не были близки?
— Никогда. Но во время великой революціи кто-то спасъ ихъ обоихъ точно такъ же отъ вѣрной смерти. Такъ вотъ имъ хотѣлось то же самое сдѣлать теперь для кого-нибудь другого.
— Какіе они славные, право! И долго вы такъ у нихъ скрывались?
— Восемнадцать дней.
— И никогда за все время не подходили къ окошку?
— Днемъ никогда. Съ улицы до меня не разъ доносились угрозы противъ тѣхъ, кто меня скрылъ у себя.
— Могу себѣ представить, каково вамъ было это слышать! да и Брессонамъ тоже. А какъ же вы наконецъ выбрались изъ Парижа?
— Благодаря тремъ англичанамъ: генералу Вильсону, графу Донмору и мистеру Брусу. Когда ихъ потомъ притянули къ отвѣту, они и не думали отпираться и съ англійской флегмой выдержали трехмѣсячный арестъ.
— Что же они васъ тоже какъ-нибудь перерядили?
— Да, англійскимъ квартирмейстеромъ. На одной станціи, впрочемъ, предпослѣдней отъ бельгійской границы, мнѣ пришлось еще разъ натерпѣться страху. Пока перепрягали лошадей, къ моей каретѣ подошелъ станціонный смотритель. Я сразу узналъ въ немъ одного изъ моихъ прежнихъ подчиненныхъ. Онъ же не показалъ и виду, что знаетъ меня, а спросилъ только, не слышалъ ли я о томъ, что графъ Лавалетъ бѣжалъ изъ тюрьмы.
"Я поневолѣ смутился и отвѣчалъ ему на ломаномъ французскомъ языкѣ съ англійскимъ акцентомъ:
" — Ничего не могу вамъ сказать. Я — англійскій офицеръ и отправляюсь по дѣламъ нашего посольства въ Брюссель.
" — Такъ… Значитъ, вамъ ничего объ немъ неизвѣстно? А намъ присланы всѣ его примѣты.
"Послѣ этого онъ отошелъ прочь. Я сидѣлъ какъ на иголкахъ: узналъ онъ меня или не узналъ? выдастъ меня или нѣтъ?
"Когда же лошадей перепрягли, и карета должна была тронуться, онъ снова подошелъ ко мнѣ и сказалъ тихонько:
" — Вы ѣдете въ Брюссель; такъ у меня была бы къ вамъ просьба: передайте вотъ это графу Лавалету.
"И онъ сунулъ мнѣ въ руку маленькій тяжелый свертокъ.
" — Но это, кажется, деньги? — сказалъ я.
« — Да, сто луидоровъ, — отвѣчалъ онъ: — я занялъ ихъ разъ у графа».
— Что за милый человѣкъ! — воскликнула Жозефина. — И они вамъ потомъ очень пригодились?
— Нѣтъ, я въ нихъ не нуждался и потому ихъ не принялъ. Гораздо важнѣе для меня было то, что онъ далъ мнѣ съ собой надежнаго почтальона…
— Который и довезъ васъ до бельгійской границы?
— Довезъ и былъ не мало озадаченъ, когда получилъ отъ меня десять луидоровъ.
" — Это все мнѣ pour boire (на выпивку)? — спросилъ онъ. — За чье же здоровье прикажете пить?
« — За здоровье твоего господина. Отъ меня отвези ему поклонъ и скажи, что общій нашъ знакомый Лавалетъ ждетъ его къ себѣ въ гости въ Брюсселѣ».
— Исторія вашего спасенія, папа, цѣлый романъ! — замѣтила Жозефина. — Вотъ бы вамъ записать…
— Я и самъ уже подумывалъ заняться этимъ на досугѣ. Сколько вѣдь я на своемъ вѣку перевидѣлъ! А послѣ моей смерти ты можешь все записанное, если хочешь, напечатать.
Такъ и сдѣлалось. Въ теченіе тѣхъ восьми лѣтъ, что еще было суждено прожить Лавалету, онъ успѣлъ написать цѣлыхъ два тома своихъ любопытныхъ воспоминаній. Жозефина, остававшаяся при отцѣ до самой его смерти, вслѣдъ затѣмъ приступила къ изданію его «Мемуаровъ», которые и до настоящаго времени не утратили историческаго интереса. Сама она, переживъ отца на 25 лѣтъ, умерла въ Парижѣ 20 іюня 1855 года.