Узы (Ожешко; Ширский)/МБ 1897 (ДО)
| Узы |
| Оригинал: польскій. — Перевод опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Міръ Божій», № 1, 1897. |
УЗЫ.
[править]Снѣгъ, покрывающій улицы и крыши домовъ, началъ понемногу сѣрѣть въ раннихъ зимнихъ сумеркахъ. Окна громаднаго, красиваго дома засвѣтлѣли блестящими огнями. На ихъ золотистомъ фонѣ обрисовались фестоны занавѣсокъ, показались стройныя, изящныя основанія лампъ, группы растеній и колеблющіяся тѣни людскихъ фигуръ.
Когда на улицѣ затихалъ грохотъ колесъ, изъ этихъ оконъ черезъ двойныя рамы долетали слабые звуки фортепьянной игры (Можно было легко угадать, что тамъ веселятся, что, вставши изъ за обѣденнаго стола, наслаждаются музыкой и незамѣтно проводятъ время въ разговорѣ).
Около воротъ стояло нѣсколько экипажей въ прекрасной упряжкѣ и съ кучерами въ ливреяхъ; одни изъ нихъ дремали, свѣсивши головы, другіе хлопали себя иззябшими руками по плечамъ и бокамъ. Но вотъ изъ воротъ выбѣжалъ лакей во фракѣ и велѣлъ имъ ѣхать домой. Колеса заскрипѣли по снѣгу, кареты цѣпью покатились въ глубь улицы, гдѣ теперь между сѣрѣющимъ снѣгомъ и еще голубоватымъ небомъ начали мало-по-малу зажигаться два ряда фонарей.
Потомъ улица затихла; иногда только пролетали одиночныя санки; на бѣлые тротуары изъ оконъ магазиновъ падали неподвижные снопы лучей свѣта, а въ этихъ лучахъ по одиночкѣ либо цѣлыми группами двигались профили прохожихъ.
Въ это время изъ воротъ освѣщеннаго дома вышелъ мужчина, его сѣдая борода была похожа на хлопокъ снѣга, положенный ему на грудь. Мѣховое пальто съ дорогимъ воротникомъ плотно облегало его довольно высокую фигуру съ плечами, немного сгорбленными; края мѣховой шапки касались золотой оправы очковъ. Его одежда, движенія, даже манера, съ какой онъ натягивалъ перчатки, обличали въ немъ человѣка, принадлежащаго къ высшему слою общества. У него была сѣдая борода, сгорбленныя плечи, на глазахъ очки, но съ этими признаками старости не мирилась торопливая походка, какою онъ шелъ по бѣлому тротуару. Въ-этой походкѣ, а также въ нѣсколькихъ жестахъ, сдѣланныхъ имъ, видно было нетерпѣніе, нѣчто похожее на желаніе оставить за собой какъ можно скорѣе домъ, изъ котораго онъ вышелъ.
Всякій разъ, когда салоны его дочери наполнялись шумомъ блестящихъ разговоровъ, легкихъ и пустыхъ, а въ помѣщеніи зятя раскладывались карточные столики, онъ чувствовалъ постоянно какое-то недовольство, тоску, скуку, и по возможности уходилъ изъ ихъ дома, который былъ также и его домомъ.
Или постарѣвши, онъ потерялъ вкусъ къ такъ называемому «свѣту», или свѣтъ отвернулся отъ него? Въ каждомъ изъ этихъ предположеній было много правды. Для него, дѣда взрослыхъ внуковъ, даже отцы и матери семействъ были молодежью. Но вѣдь все же, весмотря на это, можно любить молодежь и быть ею любимымъ?!
Только онъ не совсѣмъ уже понимаетъ жизнь этихъ молодыхъ поколѣній. У него были когда-то идеалы; они служили для него мѣркой при сужденіи о различныхъ людяхъ и событіяхъ. Если приложить эту мѣрку къ его дочери, зятю, внукамъ, то они скажутся не очень велики. Онъ не хочетъ быть несправедливымъ, въ немъ есть отцовская привязанность. Ни дочь и зять, ни внуки и внучки не представляютъ сплошное чернильное пятно. У нихъ есть свои достоинства, прелести, таланты, — только онъ рѣдко можетъ согласиться съ ними въ чемъ-нибудь. У него иные взгляды и вкусы, иныя воспоминанія. Они уснули бы со скуки, если бы онъ началъ разсказывать имъ о томъ, что днемъ и ночью наполняетъ его память. Онъ живетъ съ дочерью и зятемъ въ роскоши, а между тѣмъ жизнь для него тяжела, дни еле-еле тянутся, и онъ приближается къ концу своей жизни почти такъ же медленно, какъ теперь идетъ по тротуару; вышедши поспѣшно изъ воротъ дома, онъ идетъ теперь, едва двигая ногами.
Когда онъ проходитъ тѣми мѣстами, на которыя падаетъ яркій свѣтъ изъ оконъ магазиновъ, видно, какъ на его шеѣ блеститъ бобровый воротникъ, на глазахъ золотая оправа очковъ, въ рукахъ рѣзной шарикъ палки. Но когда онъ входитъ въ пространство, погруженное въ полумракъ, на немъ уже ничего не блеститъ; онъ проходитъ мимо прохожихъ сгорбленный, словно тѣнь, съ хлопкомъ снѣгу, положеннымъ на грудь, и другимъ, свѣшивающимся изъ подъ шапки, надъ шеей.
Но мѣста освѣщенныя становятся все рѣже, и все больше становится мѣстъ, погруженныхъ въ полумракъ. Уличное движеніе слабѣетъ, грохота колесъ совсѣмъ не слыхать, и только иногда-иногда слышится скрипъ санокъ! Даже фонари, кажется, горятъ слабѣе, благодаря болѣе мутнымъ стекламъ; тротуары становятся болѣе узкими, болѣе пустыми; стѣны домовъ низкія, за ихъ окнами хотя и видны свѣчи, но не въ такомъ количествѣ, и нѣтъ совсѣмъ красивыхъ лампъ, пышныхъ вазъ и звуковъ музыки.
Эта часть города гораздо бѣднѣе той, гдѣ находится пышное жилище его и его дѣтей. Здѣсь нѣтъ еще нужды, но бѣдность уже очень близка, и если есть достатокъ, то очень скромный. Скромныя лавочки заняли мѣсто магазиновъ съ громадными вывѣсками и подъѣздами, вывѣски ярко мигаютъ въ слабомъ свѣтѣ у старыхъ воротъ и небольшихъ оконъ, нѣкоторыя изъ нихъ, колеблясь съ каждымъ порывомъ вѣтра, скрипятъ надъ головами прохожихъ.
Вотъ колышется и поскрипываетъ доска, окрашенная въ черный цвѣтъ; на ней изображены большіе, бѣлые, похожіе на старое заплаканное лицо, часы. Полинялые цифры и стрѣлки кажутся морщинами, вырытыми временемъ, а лѣтняя пыль и осенніе дожди образовали на нихъ множество черныхъ точекъ, словно засохшихъ слезъ.
Взоръ стараго господина въ бобровой шубѣ случайно упалъ на эту вывѣску, заколыхавшуюся и заскрипѣвшую слегка съ порывомъ вѣтра. Это было нѣсколько похоже на просьбу, произнесенную жалобнымъ тономъ. — Часы на вывѣскѣ! Часовщикъ! — Очень хорошо. Его часы, кстати, нужно починить. Съ нѣкотораго времени они все опаздываютъ и опаздываютъ, каждый день на двѣ минуты. Онъ самъ постоянно ставитъ ихъ, поправляетъ, подвигаетъ — ничего не помогаетъ. А между тѣмъ, онъ хорошо знакомъ съ этимъ дѣломъ, и всѣ часы, какіе только есть въ домѣ, находятся подъ его исключительнымъ и непосредственнымъ присмотромъ. Но для стараго пріятеля надо прибѣгнуть къ помощи врача. Онъ поднялся на ступеньки, отворилъ дверь лавочки, но, затворивъ ихъ за собою, не сразу отошелъ отъ порога — минуты двѣ онъ стоялъ, весь превращенный въ зрѣніе и слухъ.
Комнатка была маленькая, низенькая, отъ потолка и до полу словно наполненная удивительнымъ шопотомъ, крикливымъ, монотоннымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ неспокойнымъ, скорымъ. Это былъ топотъ не усиливающійся и не уменьшающійся, но однообразно, не прерываясь ни на минуту, наполняющій комнату снизу до верху. Ничего здѣсь больше не было слышно — ни уличнаго движенія, ни скрипа вывѣсокъ, никакого звука изъ міра живыхъ существъ. Ничего, только отъ потолка до полу, отъ одной стѣны до другой слышенъ былъ разговоръ часовъ, висящихъ на стѣнахъ и говорящихъ другъ съ другомъ множествомъ голосовъ сухихъ и выстукивающихъ: такъ-такъ, такъ-такъ… такъ… такъ…
А въ этомъ шопотѣ разговора, длящагося словно цѣлую вѣчность, у единственнаго окна, около столика, на которомъ горѣла лампа, надъ множествомъ блестящихъ колесиковъ, пружинокъ, крючковъ, сидѣлъ человѣкъ въ длинномъ поношенномъ платьѣ, съ бородой и волосами, похожими на хлопья снѣга. На головѣ была надѣта бархатная ермолка. Въ большихъ очкахъ, съ инструментами въ рукѣ онъ сидѣлъ и работалъ около блестящихъ мелкихъ вещицъ. Лобъ его былъ весь въ морщинахъ, губы толстыя, глубокая дума въ очахъ, блестящихъ серебристой искрой изъ подъ сѣдыхъ бровей и рыжихъ вѣкъ. Должно быть ухо его такъ привыкло къ стукотливому разговору часовъ, что другіе звуки съ трудомъ долетали до него; онъ не слыхалъ, какъ вошелъ посторонній человѣкъ.
Минуту спустя изъ-за этого шопота послышался голосъ громкій, звучный, удивительно живой и свѣжій, закричавшій на всю комнату ку-ку и потомъ мѣрно повторялъ ку-ку! ку-ку! Затѣмъ, послѣ восьми разъ онъ умолкъ, и комнатку снова наполнила шумливая и, не смотря на свою удивительную мѣрность, торопливая, безпокойная бесѣда часовъ.
Старый еврей поднялъ голову, пухлыя губы его растянулись въ блаженную улыбку, взглядомъ, полнымъ довольства, онъ оглядѣлся кругомъ и только теперь увидѣлъ пришедшаго, по лицу котораго также разлилась улыбка. Онъ немного привсталъ изъ-за столика, дотронулся пальцами до ермолки и началъ:
— Что вельможный панъ…
Но, замѣтивъ дорогую шубу, золотую оправу очковъ, сгорбленную, но еще видную фигуру, онъ поправился:
— Что угодно ясному пану?
Но ясный панъ, вмѣсто отвѣта, шелъ прямо къ стѣнѣ, гдѣ висѣли часы, и сталъ передъ тѣми, откуда выходилъ голосъ кукушки.
— Откуда у тебя эти часы? Старые!.. Особенно циферблатъ! Откуда они у тебя? Чьи они?
Жида словно что подбросило изъ-за стола, онъ сорвался съ мѣста и черезъ секунду былъ уже рядомъ со старымъ паномъ передъ орѣховымъ высокимъ шкафомъ, изъ котораго выглядывали часы съ кукушкой.
— Чьи это часы? А чьи же они могутъ быть? Они мои. Они принадлежать мнѣ, какъ сынъ принадлежитъ отцу, какъ пріятель пріятелю. А ясный панъ думалъ, что эти часы у меня въ починкѣ, что сейчасъ кто-нибудь придетъ и унесетъ ихъ отсюда? Ай, ай! Я бы хватилъ палкой того, кто захотѣлъ бы взять у меня эти часы! Если бы кто взялъ ихъ у меня, я бы поднялъ такой крикъ, что сбѣжались бы люди и прогнали бы того, кто вздумалъ бы отнимать у меня эти часы, потому что они мои.
Онъ говорилъ живо, пылко, и вмѣстѣ съ тѣмъ плутовски улыбаясь, но вдругъ замолчалъ и почтительно сталъ смотрѣть на гостя, который, не обращая на него вниманія, съ поднятой головой, съ немного открытымъ ртомъ, вглядывался въ часы. Вдругъ гость закричалъ:
— Дай-ка скамейку, да лампу, мнѣ не видно пейзажа на циферблатѣ. Вижу, что пейэажъ есть, но не могу разсмотрѣть какой.
При послѣднихъ словахъ онъ всталъ на скамейку, поданную жидомъ, и сдѣлалъ это такъ порывисто, какъ будто бы онъ никогда до этого времени не ходилъ волоча ноги.
— Давай лампу! — закричалъ онъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, ясный панъ.
И говоря эти слова, старый жидъ съ лампой въ рукѣ очутился около гостя на другой пододвинутой скамейкѣ.
— Женева! — закричалъ старый панъ, — такъ, такъ! швейцарская фабрика, не знаешь какая?
— Почему же мнѣ не знать? Развѣ я могу чего-нибудь не знать о нихъ?
Онъ торжественно назвалъ фабрику, уже давно не существующую.
— Это была такая фабрика, какой уже на свѣтѣ нѣтъ.
— Правда, что такой фабрики уже нѣтъ на свѣтѣ. А какъ они заводятся?
Старый жидъ, словно вытряхнувъ ключъ изъ рукава, уже держалъ его въ рукѣ. А на самомъ дѣлѣ онъ вынулъ его изъ тайника, находящагося въ шкафѣ.
— Вотъ они какъ заводятся! видитъ ясный панъ? Какъ это хорошо, что я ихъ сегодня еще не заводилъ. Теперь я могу показать ясному пану. Ай, ай! такой старый ключъ, а идетъ, какъ по маслу.
— Такъ! Ага! А я думалъ, что они заводятся съ той стороны. Такіе часы…
— Ясный панъ ошибается, такіе часы не заводятся никогда съ той стороны; это совсѣмъ другіе, которые заводятся съ той стороны. А теперь я покажу ясному пану эти карнизцы… Ясный панъ видитъ, какая это изящная работа и какая это рѣзьба и позолота…
— Empire, — прошепталъ старый панъ.
— Ампиръ! ха! ха! ха! По совѣсти, ясный панъ знаетъ толкъ въ часахъ, словно часовщикъ! Настоящіе ампиръ! Скоро имъ уже сто лѣтъ.
— Постой, постой, а что это за пружина?
— Ну, это такая пружина, что какъ я ее нажму, такъ сейчасъ изъ часовъ вылетитъ птичка, захлопаетъ крыльями и начнетъ кричать.
— Ага! правда, я разъ видѣлъ такую вещь.
— Если ясный панъ видѣлъ одинъ разъ, то я ему покажу другой разъ.
Они стояли на скамейкахъ другъ возлѣ друга; фигуры ихъ очень отличались одна отъ другой, потому что хозяинъ былъ болѣе худъ и низокъ. Свѣтъ лампы, которую жидъ держалъ въ высоко-поднятой рукѣ, падалъ на оба лица съ чертами, непохожими другъ на друга, но покрытыя одинаково большимъ количествомъ морщинъ. У обоихъ были очки на глазахъ, съ одинаково-блаженнымъ видомъ смотрящихъ пристально на часы, когда надъ ихъ сѣдыми головами и покрытыми морщинами лицами изнутри часовъ, благодаря нажатой пружинѣ, вылетѣла металлическая птичка, захлопала крыльями и звучнымъ, свѣжимъ голосомъ начала на всю комнату кричать: ку-ку, ку-ку. Жидъ первый слѣзъ со скамейки и помогъ гостю сдѣлать то же самое; затѣмъ, забывая поставить лампу на столъ, онъ снова смотрѣлъ на него.
— Съ позволенія яснаго пана, — прошепталъ онъ несмѣло, — можетъ быть, я ошибаюсь, но мнѣ кажется, мои старые глаза узнали пана.
— Подожди, подожди, — съ живостью сказалъ старый панъ. — Я тоже что-то припоминаю. Видалъ я тебя, что ли, когда-нибудь?
— Ясный панъ — графъ Ксаверій изъ Струменицы?
— Ну, а ты? Я не могу припомнить…
— Я Берка, сынъ Шимшеля, что въ Струменицѣ держалъ аренду.
— Берка! Не можетъ быть! Но я же тебя превосходно помню. Ты былъ моделью для какого-то рисунка моей сестры.
Жидъ утвердительно кивнулъ головой и поставилъ лампу на столъ, потому что у него начали дрожать руки. Онъ вытащилъ изъ угла старое кресло съ впавшимъ сидѣньемъ и надломленной ручкой, приглашая гостя сѣсть. Онъ чмокалъ губами, смѣялся, рыжія рѣсницы быстро моргали подъ сѣдыми бровями, какъ будто онъ боялся ослѣпнуть. Наконецъ, онъ усѣлся, и сталъ всматриваться въ гостя, издавая неопредѣленные звуки, въ которыхъ можно было замѣтить и радость и удивленіе. Но и старый панъ глядѣлъ на него съ удивленіемъ.
— Не можетъ быть! Ты — Берка! — тотъ Берка, съ вьющимися золотистыми волосами, съ лицомъ румянымъ, какъ у дѣвочки, съ глазами, похожими на бирюзу? Моя сестра пользовалась тобою, какъ моделью для какой-то фигуры на картинѣ, потомъ ты часто приходилъ къ намъ въ домъ… Неужели это ты?
— Я… я самый, ясный панъ. А ясный панъ — тотъ паничъ, что не иначе входилъ на лѣстницу струменицкаго дворца, какъ перепрыгивая черезъ четыре ступеньки? Когда меня рисовала молодая графиня, а ясный графъ Ксаверій входилъ въ ту комнату, гдѣ были мы, то словно туда входило солнце. Ай, ай, развѣ я не помню, какъ ясный панъ Ксаверій ѣздилъ на конѣ, и какъ танцовалъ съ барышнями! Сколько бы ни ѣхало на коняхъ паничей, онъ всѣхъ перегонялъ, и сколько бы ни было барышень, всѣ только съ нимъ и хотѣли танцовать. Я все это видѣлъ, стоя у забора, либо у оконъ дворца.
— Да, да… — заговорилъ графъ, — я тебя дѣйствительно лучше всего помню стоящимъ около забора на дворѣ, либо въ огородѣ и смотрящимъ на все наивными глазами, полными любопытства и какого-то довольства. Не разъ мы говорили съ сестрой о тебѣ, что ты смотришь такъ, какъ будто бы восхищаешься всѣмъ міромъ и не можешь вдоволь ему нарадоваться…
Жидъ тихонько засмѣялся.
— А ясный панъ развѣ не радовался тогда всему міру?
Графъ задумался и вздохнулъ.
— Естественно, — отвѣчалъ онъ, — молодость. Мы оба были тогда моложе, мой Берка.
Не сводя глазъ съ пана, жидъ снова тихо спросилъ:
— А теперь?
— Теперь! Что же? Теперь мы оба стали стариками.
Жидъ оперся руками въ колѣна, опустилъ глаза въ землю, сгорбился, съежился.
— Цы, цы! — чмокалъ онъ, — почему же бы намъ не состарѣться вмѣстѣ, если мы вмѣстѣ были молодыми? У каждаго человѣка на свѣтѣ, жидъ ли онъ, христіанинъ ли, большой ли, маленькій ли, есть молодость, есть и старость… и для каждаго молодость — радость, а старость — такое горе, отъ котораго уже до гроба нельзя избавиться. У каждаго это есть…
Онъ замолчалъ. Графъ молчалъ также и только часы на стѣнахъ сухо, неспокойно шептали: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ… Одни изъ нихъ начали глубокимъ басомъ выбивать время: разъ, два, три! Но едва пробило три, какъ отозвались другіе, и тонко зазвонили: разъ, два! При шестомъ ударѣ звонило уже трое часовъ, а при седьмомъ ихъ было уже больше шести. Семь, восемь, девять они прозвонили хоромъ, затѣмъ снова звучали только три или два голоса, отмѣчая девятый часъ. Графъ съ улыбкой оглядывался кругомъ.
— Концертъ, — прошепталъ онъ, а потомъ задумчиво прибавилъ: — Берка, сколько уже часовъ пробило время для тебя и для меня?
— Ну, — отвѣчалъ жидъ, — почему же ему и не пробить? Мы были далеко другъ отъ друга, и не видались никогда и забыли другъ о другѣ, а время шло на часахъ, и какой бы часъ ни било, било одинаково и для яснаго пана, и для меня, потому что оно для всѣхъ одинаково выбиваетъ часы…
Онъ немного помолчалъ, потомъ, поднимая глаза на гостя, началъ несмѣло:
— Знаетъ ли ясный графъ, что я помню родителей яснаго пана, какъ будто бы видѣлъ ихъ вчера? Панъ, графъ-отецъ, былъ небольшого росту, но съ лица былъ такой гордый, а у пани-графини были такія руки, что я постоянно думалъ, что это бѣлые цвѣты… тѣ, что въ саду расли, и садовникъ говорилъ, что это лиліи… можетъ быть, я плохо помню… лиліи, лиліи такіе бѣлые, красивые цвѣты и хорошо пахнутъ. У пани-графини были руки, похожія на эти лиліи… Пусть не гнѣвается ясный панъ, если я спрошу: живы ли теперь его ясные отецъ и мать?
Въ улыбкѣ графа показалась горечь, когда онъ отвѣчалъ:
— Гдѣ тамъ, Берка! Развѣ это возможно, чтобы у меня были еще въ живыхъ отецъ и мать? Tfe бѣлыя лиліи, о которыхъ ты говоришь, уже давно въ землѣ.
Голосъ у него задрожалъ, но, пересиливъ душевное волненіе, онъ ласково спросилъ:
— А твои родители? Отца я почти не помню, но мать твою припоминаю очень хорошо. Худая, небольшого роста женщина, измученная работой, съ поблекшимъ лицомъ, но съ красивыми еще глазами, черными и огненными, какъ пламя…
Жидъ помолчалъ немного, потомъ тихо сказалъ:
— То пламя, что ясный панъ помнитъ, давно уже въ землѣ. Часы шептали… такъ-такъ… такъ-то-такъ… такъ-то-такъ; оба собесѣдника молчали, погрузившись въ шопотъ времени.
Жидъ первый очнулся отъ думы и началъ:
— А чему же я обязанъ такой великой милостью Бога, что онъ послалъ ко мнѣ такого стараго знакомаго?
Графъ вынулъ изъ кармана старинные часы и положилъ ихъ на столъ. Жидъ нѣжно взялъ ихъ и, оглядывая, съ улыбкой спросила
— Какая же на нихъ жалоба? Чѣмъ они провинились? Они опаздываютъ? Ясный панъ пробовалъ ставить ихъ и ничего не помогло. Цы, цы… я уже вижу, что съ ними творится не ладно, что они очень больны. Ихъ надо разобрать и полѣчить…
У графа глаза сверкнули изъ-за очковъ. Онъ безпокойно задвигался на стулѣ, потомъ снова успокоился.
— Можешь это сдѣлать сейчасъ?
— Почему же нѣтъ? Я буду очень доволенъ, если ясный панъ посидитъ у меня немного и самъ будетъ видѣть, что я этому больному ничего худого не сдѣлаю. Только я засвѣчу побольше лампу, потому что для такой работы, при такой маленькой лампѣ мои глаза не годятся.
Графъ, приходя все въ лучшее настроеніе, сказалъ:
— Тебѣ хорошо, ты можешь засвѣтить побольше лампу, а у меня нѣтъ съ собой тѣхъ очковъ, которыми я пользуюсь, когда ставлю часы.
— Ай, ай — что это за бѣда! У меня есть нѣсколько паръ разныхъ очковъ, пусть ясный панъ подберетъ себѣ, которые будутъ лучше. Развѣ глаза яснаго пана уже просятъ, чтобы ихъ уволили со службы?
— Да, мой Берка, очень даже просятъ, и это страшно мнѣ надоѣдаетъ. Безъ очковъ нельзя пошевелиться, да и съ очками иногда бываетъ трудно…
Жидъ вынулъ изъ комода нѣсколько паръ очковъ и сказалъ:
— То же самое и у меня. Наши глаза вмѣстѣ постарѣли.
Спустя нѣсколько минуть оба они сидѣли, наклонившись надъ столикомъ, погруженные въ разборъ часовъ, и разглядывали разныя ихъ части. Роговая оправа очковъ перерѣзывала темными линіями ихъ сморщенные лбы, щеки, виски, и пропадала надъ ушами въ сѣдыхъ волосахъ. Благодаря большимъ стекламъ, глаза принимали все большую и большую вдумчивость, а свѣтъ лампы производилъ въ нихъ серебряный отблескъ. Работая, они разговаривали, но уже только о предметѣ своего занятія — все, что не было дѣломъ, въ эту минуту вылетѣло безъ слѣда у нихъ изъ головы. Минутами они умолкали, и пристально вглядываясь въ работу, отъ сильнаго напряженія вниманія, начинали дышать громко и протяжно. Иногда они обмѣнивались между собою отрывочными фразами:
— Видишь, видишь — вотъ гдѣ не ладно.
— Если здѣсь, то мы это поправимъ, но мнѣ кажется, — гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.
Иногда начинали спорить.
— Что ты дѣлаешь? Не такъ! — безпокойно говорилъ графъ.
Жидъ успокоительно отвѣчалъ:
— Пусть ясный панъ не боится! Ясный панъ сейчасъ увидитъ, что изъ этого будетъ.
— Ничего изъ этого не будетъ… нажми здѣсь… вынь оттуда…
Тогда жидъ возвышалъ голосъ и почти кричалъ:
— Ясный панъ ошибается — здѣсь такія тонкія пружинки, что ясный панъ ихъ не видитъ.
А графъ, также возвысивъ голосъ, кричалъ:
— Это мнѣ нравится! Мнѣ да не разсмотрѣть что-нибудь въ этихъ часахъ?!
Но, увидавъ, что жидъ, хотя по своему, но дѣлаетъ какъ слѣдуетъ, тихонько говорилъ:
— Правда, правда — ты правъ!
А тотъ также, уже успокоившись, бормоталъ:
— Когда я дѣлаю свое дѣло, я постоянно правъ.
Потомъ они снова умолкали, приближали другъ къ другу лбы, изрѣзанные морщинами и темными линіями очковъ, и хватались за одну и ту же вещь своими сухими пальцами; ихъ дыханіе, громкое и протяжное, смѣшивалось съ шопотомъ часовъ, идущимъ вокругъ непрерывной волной.
Но вотъ изъ этой волны сухого и торопливаго шопота раздался голосъ — басъ, очень чистый, и началъ вызванивать: разъ, два, три! Послѣ второго ударя ему началъ вторить, какъ малютка зрѣлому мужу, тоненькій, скрипичный голосокъ и сталъ кричать: разъ-два! А послѣ третьяго удара раздались еще голоса, которымъ вдругъ пришли на помощь еще другіе, и цѣлый хоръ, ударивши вмѣстѣ нѣсколько разъ, снова уменьшился до трехъ и до двухъ голосовъ, бьющихъ десятый часъ.
Оба подняли надъ столомъ головы и опустили руки на колѣна. Жидъ съ улыбкой сказалъ:
— Ну, ясный панъ — мастеръ въ часахъ. Ужъ я вижу, что ясный панъ имѣетъ такую склонность къ часамъ, какъ раньше къ быстрымъ конямъ и красивымъ барышнямъ.
А графъ, въ свою очередь, весело отвѣчалъ:
— Правда? Берка, правда, у меня, не знаю откуда, появилась эта любовь! Разныя чудачества бываютъ въ старости…
Жидъ сдѣлалъ недовольную мину и началъ ворчать:
— Чудачество! Какое же это чудачество? Часы — прекрасная вещь и дѣлаютъ честь тому уму, который ее выдумалъ. Развѣ они кого убиваютъ, какъ, напримѣръ, ружье или пушка? Развѣ они кого калѣчатъ, какъ тѣ машины на большихъ фабрикахъ? Часы — для человѣка другъ; они съ нимъ и когда ему весело, и когда грустно; они показываютъ ему, когда что дѣлать, они говорятъ съ человѣкомъ, когда никого съ нимъ нѣтъ; они учатъ его, что время плыветъ, и что онъ самъ въ этомъ времени, какъ по большой рѣкѣ, тоже плыветъ къ громадному морю.
Онъ махнулъ рукой и закончилъ:
— Знаетъ ли ясный панъ? Они для человѣка иногда бываютъ лучшимъ другомъ, чѣмъ другой человѣкъ, потому что они никогда ее кусаютъ! Хи, хи, хи!
Онъ тихо засмѣялся, но графъ задумчиво слушалъ его слова. Наконецъ, онъ отвѣтилъ:
— Это вѣрно; эта говорящая машина бываетъ съ человѣкомъ, когда ему весело и когда грустно. Знаешь, эти часы были у меня уже тогда, когда я, какъ ты выражаешься, имѣлъ склонность къ быстрымъ конямъ и прекраснымъ барышнямъ…
— Ай, ай, — чмокнулъ жидъ, — у такого молодого панича были уже такіе дорогіе часы?!
Графъ усмѣхнулся.
— Никогда у меня не было недостатка въ дорогихъ вещахъ, но не разъ мнѣ не доставало дорогихъ людей… Никогда я не забуду предсмертныхъ часовъ моей матери… Докторъ сказалъ, что смерть наступитъ тогда, когда пульсъ начнетъ слабѣть, и пошелъ спать, потому что былъ очень утомленъ. Я остался одинъ около ея кровати и съ часами въ одной рукѣ, а въ другой съ ея рукой я наблюдалъ… не приближается ли смерть? Чѣмъ болѣе она приближалась, тѣмъ рѣже были удары пульса, и казалось, что тѣмъ скорѣе двигались стрѣлки часовъ. Онѣ двигались, а въ той лиліи, которую ты помнишь, пульсъ останавливался, останавливался и… наконецъ совсѣмъ остановился. Наступило то, что приближалось. На часахъ было пять минутъ три секунды за полночь…
Жидъ съ влажными глазами трясъ утвердительно головой, а часы шептали хоромъ: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Стараясь подавить волненіе, графъ сталъ шутить:
— А не повѣришь, Берка, какая быстрота иногда на нихъ, нападала! Когда я былъ какъ-то увлеченъ одной женщиной и могъ бывать съ нею только очень немного, всякій разъ, когда я украдкой взглядывалъ на нихъ, меня разбирала такая злость, что я, если бы только это не было неприлично, охотно хватилъ бы ихъ. о земь. Мысленно я бранилъ ихъ: о глупые, не летите же такъ, постойте, отдохните, и пусть вмѣстѣ съ вами заодно остановится и время. Но они не слушали, летѣли, и счастье мое… тоже отлетѣло!…
Жидъ тихо спросилъ:
— А ясный панъ всегда хорошо спалъ ночью?
Графъ сдѣлалъ рукою ироническій жестъ.
— А когда ясный панъ не спалъ, то постоянно ли думы яснаго пана были веселыя? Ну, я самъ знаю, что онѣ иногда бывали невеселыя! А когда ясный панъ лежалъ въ потемкахъ, съ невеселыми думами въ головѣ, тогда часы, можетъ быть, шли очень медленно?
— Шли… — отвѣчалъ графъ, — и ночи черныя тянулись…
— А когда онѣ тянулись, всѣ спали и только они одни вели разговоръ съ яснымъ паномъ… и о чемъ былъ разговоръ? Они утѣшали яснаго пана, говорили ему, что и этотъ мракъ пройдетъ…
— Какъ все проходитъ, — докончилъ графъ и минуты на двѣ глубоко задумался. Онъ удивлялся, зачѣмъ онъ такъ долго сидитъ тутъ и такъ дружески разговариваетъ съ этимъ нищимъ.
Когда-то его знавалъ! Что жъ изъ этого? У нихъ все-таки неможетъ быть общихъ воспоминаній, и вообще ничего общаго. Онъ не былъ гордецомъ, у него было врожденное доброе чувство къ людямъ, но все же онъ зналъ, какъ много отдѣляетъ его отъ Берки, нѣкогда сына арендатора, а теперь часовщика на окраинѣ города. Однимъ словомъ, они отличались другъ отъ друга во всемъ и между ними не было ничего сходнаго. Онъ вошелъ сюда, чтобы отдать въ починку часы, и засидѣлся довольно долго. Болѣе того, ему совершенно не хотѣлось уходить отсюда и почти неожиданно для себя самого онъ спросилъ:
— Какъ же ты жилъ, Берка? Какъ ты теперь живешь? Есть ли у тебя семья? Каковъ у тебя достатокъ?
Жидъ поблагодарилъ за эти радушные вопросы и довольно-пространно началъ отвѣчать:
— Богатымъ онъ не былъ, капитала не накопилъ, но средства кое-какія имѣлъ и нужды не терпѣлъ. Онъ еще работаетъ и зарабатываетъ, сколько надо для того, чтобы жить, а развѣ. много ему теперь надо, когда онъ одинъ и имѣетъ при себѣ только одну внучку, которая смотритъ за нимъ; да и она немного зарабатываетъ шитьемъ! Семья большая — нѣсколько дѣтей, внуковъ, но все это…
Онъ махнулъ рукой.
— Знаетъ ли ясный панъ? Есть такая загадка — и мнѣ очень любопытно, знаетъ ее ясный панъ или не знаетъ? — какимъ образомъ можетъ выйти такъ, чтобы человѣкъ имѣлъ семью и въ то же время не имѣлъ ея?
Говоря это, онъ посмотрѣлъ въ лицо графа испытующимъ, немного плутоватымъ взглядомъ.
— Ну, знаетъ ли панъ эту загадку?
По устамъ графа пробѣжала ироническая улыбка.
— Знаю эту загадку, Берка, знаю очень хорошо…
Жидъ обѣими руками ударилъ о колѣна и огорченно воскликнулъ:
— Ой, зачѣмъ ясный панъ ее знаетъ? Ее лучше не знать. Ну, а если мы оба ее знаемъ, то я ужъ не буду разсказывать пану о моей семьѣ. Они приличные люди и честные люди, и нѣкоторые даже съ образованіемъ и богатые, но они не мои… они принадлежать себѣ, обществу, а не мнѣ…
Было у него нѣсколько дочерей, но одна только постоянно принадлежала ему. Любила его и заботилась о немъ, была для него лучомъ солнца и отрадой для его очей; но давно уже онъ не видалъ ея и никогда уже не увидитъ. Торговали они неудачно Съ мужемъ и дѣтьми она уѣхала въ Америку искать лучшей доли. Иногда бываютъ отъ нея письма, но что въ письмахъ!.. Онъ уже никогда ея не увидитъ, а это наводитъ на него такую тоску, которую можно вынести спокойно и терпѣливо только потому, что она отъ Бога. Что дѣлать?
Его глаза, о которыхъ графъ говорилъ, что были нѣкогда голубыми, какъ бирюза, теперь сѣрые и подернутые мглою, подъ рыжеватыми вѣками засвѣтились слезами. Но спустя немного онъ сдержалъ волненіе и, благодаря графа за радушные вопросы, несмѣло проговорилъ:
— Пусть ясный панъ не разгнѣвается на то, что я спрошу о сестрѣ пана, о той прекрасной графинѣ, что нѣкогда меня, бѣднаго жиденка, рисовала на картинѣ? Ай, какая эта была прекрасная барышня! Я ее помню. Почему же бы мнѣ ея не помнить, когда я никогда уже послѣ не видалъ такой прекрасной барышни? Это былъ ангелъ. Она была такъ красива и такъ добра, и такая тихая и нѣжная, какъ ангелъ! Я помню, ясный панъ жилъ очень дружно съ нею. Почему же мнѣ не помнить этого, когда я потомъ никогда не видалъ такой дружбы? жива она? Гдѣ она живетъ? Что дѣлаетъ? Хорошо ли ей живется?
Послѣ короткаго молчанія, опустивъ взоръ внизъ, графъ отвѣчалъ:
— У меня было три сестры, но ту, о которой ты спрашиваешь, я любилъ болѣе всѣхъ. Она жива, живется ей хорошо, но я уже давно ея не видѣлъ, и, можетъ быть, никогда уже не увижу. Она вышла замужъ за англичанина, живетъ въ Англіи, сюда никогда не пріѣзжаетъ, а мнѣ — человѣку, близкому уже къ болѣе далекому путешествію, трудно отправляться хотя бы и въ небольшое. Она для меня умерла, хотя и жива… Что же дѣлать?
Жидъ внимательно слушалъ и трясъ съ грустью головой.
— У яснаго пана такое же горе, какъ и у меня. И ясный панъ правду сказалъ: «она умерла, хотя и жива». Я то же самое думаю о своей Малкѣ. Я думаю, люди разно умираютъ, одни отъ болѣзни, другіе удаляясь, третьи благодаря тому, что перемѣняются, четвертые… Но зачѣмъ я говорю это ясному пану, когда онъ самъ знаетъ…
Онъ махнулъ рукой и замолчалъ, а графъ, потупившись, коротко отвѣчалъ:
— Знаю.
Оба замолчали, а вокругъ часы говорили непрестаннымъ шепотомъ: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ. Какъ вдругъ изъ шопота раздался громкій голосъ, закричавшій на всю комнату: ку-ку, ку-ку!
Графъ всталъ и, подойдя къ часамъ, сталъ передъ ними. Шуба у него была распахнута, потому что ему сдѣлалось жарко въ душной комнатѣ, и на глазахъ у него были уже свои очки, въ золотой оправѣ. Поднявъ голову, онъ долго смотрѣлъ черезъ эти очки на старинные часы, наконецъ сказалъ:
— Сколько ты хотѣлъ бы за эти часы?
Жидъ, сидя около стола, поднялъ голову и, улыбаясь, отвѣчалъ:
— Что мнѣ за нихъ хотѣть? Я ничего за нихъ не хочу.
— Какъ такъ? Но, вѣдь, ты торгуешь часами?
— Ясный панъ сказалъ правду. Я торгую часами, но эти часы не продажные.
Графъ съ удивленіемъ повернулся къ нему.
— Почему? Эта вещь дорого стоитъ. Я охотно пріобрѣлъ бы ихъ.
Жидъ утвердительно потрясъ головой.
— Я знаю, что это дорогіе часы и что я получилъ бы за нихъ хорошую цѣну, но я ихъ не продамъ. Слышалъ ли ясный панъ когда, чтобы пріятель продавалъ пріятеля?
Графъ, почти остолбенѣвъ, глядѣлъ на говорящаго.
— Можетъ ли это быть, — закричалъ онъ, — ты, вѣдь, не богачъ, и, кромѣ того, жидъ, а жиды цѣнятъ только деньги!
Жидъ тихо отвѣчалъ:
— Ясный панъ ошибается.
А графъ немного съ усмѣшкой сказалъ:
— Въ чемъ же я ошибаюсь? Что ты такъ цѣнишь въ этихъ часахъ, что не хочешь продавать ихъ? Вѣдь, у тебя столько другихъ! Почему же эти для тебя имѣютъ такое значеніе, чѣмъ они такъ дороги тебѣ?
Онъ былъ охваченъ такимъ любопытствомъ, былъ такъ удивленъ, что снова сѣлъ около стола на креслѣ, съ впавшимъ сидѣньемъ и со сломанной ручкой.
А жидъ медленно началъ говорить:
— Если ясный панъ будетъ слушать, — я ему все разскажу. Скоро будетъ уже 14 лѣтъ, какъ у меня находятся эти часы. Я ихъ купилъ дешево и купилъ для того, чтобы продать дороже. Но тогда мой Мовша — онъ теперь купецъ и очень удачно торгуетъ хлѣбомъ — былъ такимъ маленькимъ, ходилъ въ (школу) хедеръ, онъ былъ у меня одинъ, я очень боялся, что Богъ не дастъ мнѣ другого, и очень его любилъ. Ай, какое это было дитя, мой Мовша! Если бы ясный панъ зналъ его, то самъ сталъ бы удивляться, что такое дитя можетъ быть на свѣтѣ. А когда я купилъ эти часы, то въ тотъ самый день мой Мовша вернулся изъ хедера такой слабый, такой печальный и блѣдный, что меня страхъ взялъ, какъ бы онъ не расхворался и какъ бы Богъ не отнялъ у меня моего единственнаго сына. Пришелъ мой Мовша изъ хедера, сѣлъ въ углу, ѣсть не хочетъ, только смотритъ въ землю, и говоритъ, что у него очень болитъ голова, что онъ въ хедерѣ очень измучился, что меламедъ очень строгъ и что онъ жить больше не хочетъ. Ай, ай! такое малое дитя и не хочетъ жить! Это удивительно, страшно, великій грѣхъ. Когда онъ сказалъ это, я схватился за голову и мать его схватилась за голову, а сестры начали плакать отъ того, что Мовша не хочетъ жить и что мы сидимъ, держась за головы и качаясь отъ великой печали. Тогда вдругъ эти часы закуковали. А было тогда десять часовъ, они долго куковали — десять разъ. Послѣ перваго раза Мовша поднялъ голову и удивленно посмотрѣлъ, послѣ второго — онъ смотрѣлъ уже не въ землю, а на часы, послѣ третьяго — у него вдругъ засвѣтились глаза и онъ закричалъ: Ай, ай, тате, что это такое? Откуда ты это взялъ? И началъ смѣяться, глядя на часы, какъ смѣется человѣкъ, котораго долго держали въ темнотѣ, а потомъ выпустили на свѣть и онъ увидѣлъ солнце. Я былъ очень доволенъ, что онъ смѣется, вскочилъ на скамейку, и нажалъ ту пружинку, что ясный панъ знаетъ, и какъ только я ее нажалъ, изъ часовъ выскочила птичка и начала хлопать крыльями и куковать еще громче. Ну, а какъ только онъ увидалъ эту птицу, мой Мовша, онъ ужъ совсѣмъ выбѣжалъ изъ угла, схватилъ обѣими руками старшую сестру и началъ съ ней танцовать передъ часами, а пока онъ танцовалъ со старшей сестрой, и двѣ младшія, такія маленькія, что едва отросли отъ земли, схватились за обѣ руки и также начали танцовать. Они не только танцовали, но съ радости, что увидали такую прекрасную птичку, смѣялись на всю комнату, а глядя на нихъ, и мать, готовившая около огня обѣдъ, начала смѣяться. Я не слѣзалъ со скамейки и смотрѣлъ, какъ они всѣ танцовали и смѣялись. Птица куковала, а я около этихъ часовъ, стоя на столикѣ, благодарилъ въ мысляхъ Бога, что Мовша ужъ не боленъ и хочетъ жить, и что въ моемъ домѣ такая великая печаль обратилась въ такую великую радость.
Дѣйствительно, это, должно быть, была великая радость, потому что еще теперь, спустя 14 лѣтъ, отблескъ ея падалъ на густыя морщины его лица, а эхо отзывалось въ тихомъ, протяжномъ смѣхѣ. Повеселѣвшій, съ блестящими глазами, онъ говорилъ далѣе:
— Ну, могъ ли я тогда продать эти часы, когда Богъ оказалъ мнѣ черезъ нихъ свою милость? Я немного и боялся ихъ продавать, чтобы не отвратить отъ себя этого счастья, и немного жалѣлъ дѣтей, для которыхъ эта птичка, что въ нихъ поетъ, была такой забавой и такой радостью, что какъ только она начинала куковать, они тотчасъ же начинали передъ ними танцовать… Покупатели на нихъ у меня были, но я постоянно думалъ про себя: пусть это будетъ потомъ; пусть они еще немного побудутъ у насъ. А потомъ Богъ послалъ на меня тяжкую болѣзнь…
Онъ глубоко вздохнулъ, глаза поднялъ къ потолку и продолжалъ:
— Когда Богъ послалъ на меня эту болѣзнь, я, можетъ быть, цѣлый мѣсяцъ не спалъ. Знаетъ ли ясный панъ, что это такое, когда человѣкъ, съ великою болѣзнью внутри и съ черными мыслями въ головѣ, цѣлую ночь лежитъ съ открытыми глазами и смотритъ въ темноту? Я въ этой темнотѣ видѣлъ такъ много предметовъ, что пусть бы ихъ ни одинъ добрый человѣкъ никогда не видалъ. Я видѣлъ свою смерть и своихъ дѣтей, которыя будутъ безъ меня въ большой нуждѣ, и свои грѣхи, которыми я оскорбилъ Бога, и великій ужасъ, что меня ждетъ за нихъ на томъ свѣтѣ. А когда я такъ лежалъ и смотрѣлъ на эти предметы съ открытыми глазами, какъ только въ этихъ часахъ начнетъ куковать эта птичка, тотчасъ эти образы, словно висящіе въ темнотѣ, смѣняются другими. Ясный панъ догадается ли, что я тогда видѣлъ въ темнотѣ, когда птичка куковала? Я тогда видѣлъ Струмевицы и самого себя, какъ я стою около забора вокругъ двора и смотрю на лѣсъ, начинавшійся тотчасъ за дворомъ… Ай, какое прекрасное лѣто! Тотъ садъ, въ которомъ находится бѣлый дворецъ, такой зеленый и отъ него расходятся пріятные запахи. Надъ дворцомъ, на высокомъ деренѣ, большая птица съ длиннымъ носомъ, въ большомъ гнѣздѣ, кормитъ жабами, которыя она принесла съ луга, своихъ дѣтей, а въ лѣсу, на который я смотрю, зеленомъ лѣсу, кукуетъ другая птица, — кукуетъ совершенно такъ же, какъ эти часы. Смотрѣлъ я на эти образы, смѣялся на нихъ, какъ дитя, когда ему покажутъ куклу, и благодарилъ Бога, что Онъ далъ мнѣ такую неживую вещь, которая въ темнотѣ вызываетъ у меня такія свѣтлыя видѣнія…
Онъ замолчалъ и довольно долго сидѣлъ, положивъ руки на колѣна и свѣсивъ голову.
Графъ, опершись головой на руку, погруженный въ думы и слушая жида, также молчалъ, а обѣ ихъ головы, сѣдыя и поникшія, окружалъ шопотъ времени, неустанный, какъ будто подтверждающій ихъ слова: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Немного спустя изъ этого шопота снова послышался голосъ жида, пониженный, почти шепчущій…
— Я бы ясному пану цѣлую недѣлю могъ разсказывать разныя вещи объ этихъ часахъ и все бы еще всѣхъ не разсказалъ. Но объ одной еще скажу. Пусть ясный панъ терпѣливо выслушаетъ ее.
И онъ началъ разсказывать. Когда его милая Малка уѣзжала въ Америку, онъ не провожалъ ея на вокзалъ, потому что чувствовалъ, что не удержится отъ плача, и не хотѣлъ, чтобы люди высказывали сожалѣніе объ его старыхъ глазахъ, которые должны еще такъ плакать. Дочка и дѣти ея простились съ нимъ здѣсь, въ этой самой комнатѣ, а онъ, словно не живой, сидѣлъ на полу, въ углу, вонъ въ томъ углу, и, схватившись обѣими руками за голову, качался и плакалъ и жаловался Богу, за что онъ посылаетъ на него такое великое несчастіе. Но вдругъ ему пришло въ голову, что можно услыхать свистъ, такой долгій и рѣзкій, съ которымъ удаляются отъ вокзала поѣзда, и захотѣлось ему страшно услышать этотъ свистъ. Пусть я его услышу, думалъ онъ, пусть узнаю, когда моя Малка и ея дѣти не будутъ уже здѣсь, когда они для меня совершенно пропадутъ. Онъ зналъ, во сколько часовъ и минутъ обыкновенно раздается этотъ свистъ, и сидя въ углу на полу, съ головою, наклоненною на руки, онъ сталъ смотрѣть на часы, на эти часы съ птичкой. Онъ смотрѣлъ и думалъ — черезъ четверть часа, черезъ десять минутъ, черезъ пять, черезъ три минуты… Затѣмъ раздался свистъ, долгій и такой рѣзкій, что совершенно пронзилъ его сердце. Его Малки уже не было здѣсь, она уже, хотя и была жива, — для него умерла. Повѣритъ ли ясный панъ? Я помню, что тогда на нихъ было 23 минуты одиннадцатаго…
Графъ всталъ, задумавшись.
— Мой Берка, — сказалъ онъ, — я понимаю хорошо, почему ты не хочешь продать эти часы. Ты читаешь по нимъ, такъ же какъ я по своимъ, — свое прошлое…
Жидъ потрясъ удовлетворенно головой.
— Ясный панъ правду сказалъ. Ясный панъ читаетъ прошлое по своимъ часамъ такъ же, какъ я по своимъ. Каждый ихъ имѣетъ.
Они стояли теперь другъ противъ друга, близкіе къ разлукѣ, но замедляя минуту разставанья, какъ бы чуя какого-то невидимаго кузнеца, соединявшаго ихъ неожиданно какими-то узами, а вокругъ ихъ сгорбленныхъ, изнуренныхъ фигуръ плыла волна времени, неустанно, однообразно шепча: такъ-такъ, такъ-то-такъ, такъ-то-такъ…
Графъ снова сѣлъ на кресло, словно приготовляясь къ долгой бесѣдѣ, а изъ шопота, наполняющаго комнату, выдѣлился басовой голосъ, очень чистый, и началъ вызванивать: разъ-два-три! Послѣ четвертаго удара, вторя, подбѣжалъ къ нему, какъ малютка къ зрѣлому мужу, тоненькій скрипичный голосокъ и сталъ кричать: разъ, два! а за третьимъ его ударомъ раздались другіе голоса, на помощь которымъ подоспѣли еще другіе, пока, наконецъ, цѣлый хоръ, ударивъ нѣсколько разъ вмѣстѣ, снова не уменьшился до трехъ и до двухъ голосовъ, оканчивающихъ возвѣщать одиннадцатый часъ…
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ.
Весна была ранняя, ясная, солнечная. Старый Берка вышелъ изъ комнаты, наполненной вѣчнымъ шопотомъ часовъ, и стоялъ передъ дверьми на ступенькахъ, соединявшихъ комнату съ тротуаромъ. Его обливалъ солнечный свѣтъ, на золотомъ фонѣ котораго вырисовывалась фигура, маленькая, слабая, немного сгорбленная, въ длинной поношенной одеждѣ, въ сплющенной шапкѣ съ покривившимся верхомъ. Подъ этой шапкой въ золотомъ блескѣ солнца виднѣлось лицо, круглое, увядшее, съ небольшимъ румянцемъ на сморщенныхъ щекахъ, въ очкахъ, роговая оправа которыхъ перерѣзывала черными линіями лобъ, виски и пропадала за ушами въ сѣдыхъ волосахъ. Сѣдая борода болталась на груди, какъ кудель съ серебристой пряжей.
Онъ стоялъ, окруженный свѣтомъ и солнечнымъ тепломъ, солнце грѣло его, онъ весело глядѣлъ черезъ большія стекла очковъ на узкую улицу, полную свѣта, одѣтую сверху поясомъ голубого неба. Былъ полдень, народъ живо двигался, съ ближайшихъ улицъ, болѣе модныхъ, долеталъ хорошо знакомый шумъ и грохотъ, въ которомъ ухо жида вдругъ стало различать звуки, менѣе обычные. То было пѣніе, то усиливавшееся, то умолкавшее, то снова раздававшееся въ уличномъ шумѣ торжественной нотой.
Берка вслушивался немного, потомъ кивнулъ головой въ знакъ, что понялъ значеніе этого пѣнія. Недалеко тянулось погребальное шествіе, медленно приближаясь. На узкой улицѣ сдѣлалось такое движеніе, какое бываетъ обыкновенно, когда народъ спѣшитъ поглядѣть на что-нибудь любопытное. На тротуарахъ послышались спѣшные шаги, зашумѣлъ говоръ голосовъ. Берка спокойно стоялъ на ступенькахъ, поднимающихся надъ тротуаромъ и смотрѣлъ въ сторону, откуда приближалось торжественное пѣніе. Пространство въ нѣсколько сотъ шаговъ отдѣляло его отъ конца улицы, за которымъ обыкновенно тянулись погребальныя шествія.
Вскорѣ показалось и это шествіе. Изъ-за высокой стѣны каменнаго строенія показалось сначала нѣсколько лицъ въ бѣлой одеждѣ, черный крестъ высился въ золотистомъ воздухѣ, качались хоругви, красныя и голубыя, горящіе факелы блеснули, словно цѣпь огней, желтыхъ, мертвыхъ, грустныхъ. Печальное пѣніе раздавалось и смѣшивалось съ грохотомъ колесъ, медленнымъ и глухимъ. Зачернѣлъ крепъ. Погребальная колесница, запряженная въ шесть коней и окруженная людьми, одѣтыми въ трауръ, везла гробъ, обитый серебромъ.
Затѣмъ снова, при медленно-удаляющемся пѣніи, хоругви, факелы и рядъ людей, идущихъ медленно, въ глубокомъ, но изящномъ траурѣ. Тяжелыя женскія платья, тянущіяся по мостовой, черный крепъ, спускающійся отъ головы до земли, черныя повязки на мужскихъ шляпахъ, въ рукахъ, обтянутыхъ въ черныя перчатки, молитвенники, блестящіе на переплетахъ слоновой костью и золотомъ. Долгій рядъ такихъ паръ тянулся среди двухъ рядовъ горящихъ факеловъ и толпы народа, тѣснившейся на обоихъ тротуарахъ и по краямъ улицы.
Это были одни изъ наиболѣе пышныхъ похоронъ, когда-либо бывшихъ въ этомъ городѣ.
Черезъ большія стекла очковъ Берка спокойно смотрѣлъ на шествіе и иногда только задумчиво трясъ головою. Но, услыхавъ въ уличной толпѣ нѣсколько словъ, онъ выпрямился и началъ спрашивать, самъ не зная кого.
— Was? was? wer? кто такой? Графъ. Какой графъ? Что такое? Кто это умеръ? Кого хоронятъ?
Съ такимъ вопросомъ на блѣдныхъ губахъ онъ очутился на тротуарѣ и загородилъ дорогу какому-то прохожему.
— Что? Не задерживай меня, жидъ! Кого хоронятъ? Графа Струменицкаго. Ну, что же! Зачѣмъ ты держишь меня за полу? Котораго Струменицкаго? Отца… отца… стараго графа Ксаверія. Ну, пусти, я спѣшу!
Берка выпустилъ полу, закинулъ голову назадъ и смотря въ голубое небо, говорилъ, почти кричалъ:
— Онъ умеръ? Графъ Ксаверій умеръ? Какъ это можетъ быть? Почему онъ умеръ? Онъ былъ совершенно здоровъ, когда приходилъ ко мнѣ. Онъ когда-то былъ такой молодой, такой красивый, такой веселый, а теперь онъ умеръ? Какъ же это такъ вышло, что онъ умеръ?
Прохожіе, торопившіеся посмотрѣть на пышныя похороны, толкали его и съ удивленіемъ глядѣли на старика, съ торчащей серебристой бородой, который, смотря черезъ большіе очки въ небо, испускалъ вопли, перемѣшанные съ вопросами. Онъ спрашивалъ неизвѣстно о чемъ и неизвѣстно кого. Кто-то прошелъ мимо него, размахивая руками и оттолкнулъ его къ самой стѣнѣ дома, пара жидовскихъ подростковъ, пробѣгая, какъ-то обозвали его. Но все это длилось не долго, потому что старый жидъ, движимый какой-то непреодолимой силой, побѣжалъ изъ всѣхъ силъ въ ту сторону, куда потянулось погребальное шествіе. Подбирая руками вокругъ ногъ длинную одежду, онъ бѣжалъ съ тротуара на тротуаръ, съ улицы на улицу, сгорбленный, съ жилистой шеей, вытянутой впередъ, съ торчащей серебристой бородой. Онъ страшно спѣшилъ. Онъ ни о чемъ не думалъ, только бы догнать погребальное шествіе, — другого желанія у него не было — только одно это.
Шествіе двигалось медленно, догнать его было не слишкомъ трудно. Берка скоро догналъ послѣдніе его ряды, но не удовольствовался этимъ. Онъ бѣжалъ, ловко пробираясь среди толпы; гдѣ было слишкомъ тѣсно, онъ пускалъ въ ходъ даже руки, и наконецъ очутился около пань и пановъ, идущихъ парами за гробомъ.
Родные умершаго, близкіе и далекіе, друзья, ближайшіе знакомые, старые и молодые, высокіе и низкіе, красивые и некрасивые, но всѣ изысканно одѣтые, въ глубокомъ траурѣ, были въ торжественномъ и напряженномъ настроеніи. Тяжелыя женскія платья тащились по мостовой, черные креповые уборы спускались съ головы до ногъ, чернѣли повязки на мужскихъ шляпахъ, молитвенники блестѣли золотомъ въ рукахъ, обтянутыхъ въ черныя перчатки и набожно сложенныхъ. За ними грохотъ необозримаго ряда экипажей и топотъ по мостовой сѣрой массы простого народа, держащагося въ отдаленіи…
На тротуарахъ, съ обѣихъ сторонъ колесницы, обтянутой крепомъ, и провожатыхъ, одѣтыхъ въ трауръ, тянулись двѣ какъ бы каймы уличной мостовой, пустыя и облитыя блескомъ солнца. Берка замедлилъ шаги и пошелъ параллельно съ толпой и пань, и пановъ. Они шли ровно и торжественно, онъ шелъ, немного покачиваясь и иногда спотыкаясь о каменья. На фонѣ ихъ черныхъ платьевъ его подержанная одежда казалась лохмотьями, добытыми изъ какой-нибудь канавы. На помятой шапкѣ не было креповой повязки, изъ подъ полей видны были черныя линіи очковъ, перерѣзывающія сморщенную кожу лба и висковъ. Онъ казался каплей, упавшей изъ сѣрой толпы, державшейся въ отдаленіи, тутъ за гробомъ, обитымъ серебромъ, около лицъ, одѣтыхъ въ тяжелый изящный трауръ.
Но онъ все же шелъ. Можетъ быть, онъ обращалъ на себя вниманіе и можетъ быть на него удивлялись, откуда онъ взялся и зачѣмъ онъ идетъ, но онъ шелъ. Впереди шествія, въ лучистомъ воздухѣ, высоко поднимались темныя линіи креста и торжественно звучало церковное пѣніе; а онъ все шелъ. Вскорѣ юнъ началъ размышлять:
— Ну, зачѣмъ я здѣсь? Зачѣмъ я бѣжалъ, какъ сумасшедшій? Зачѣмъ я иду?
Но все же шелъ. Пока онъ бѣжалъ и проталкивался черезъ толпу, онъ не думалъ ни о чемъ, движимый чувствомъ, какой-то инстинктивной силой, неясной, но непреодолимой. Теперь онъ дивился самъ на себя и на того, за гробомъ котораго онъ плелся около родныхъ и близкихъ друзей, спотыкаясь о каменья.
— Ну, зачѣмъ онъ тогда сидѣлъ у меня нѣсколько часовъ, почти цѣлую ночь? Зачѣмъ онъ разговаривалъ со мной, какъ съ братомъ? Зачѣмъ я бѣжалъ за этой колесницей, когда я узналъ, что она везетъ его? Зачѣмъ я теперь иду за ней?
Такъ онъ думалъ, дивился все болѣе и ему, и себѣ, но все же шелъ.
За городомъ стало просторно, свѣтло, свѣжо. Поля съ зелеными всходами шли по обѣимъ сторонамъ дороги, молодыя березы серебрились и шептали массами молодыхъ листочковъ. Легкій вѣтеръ дулъ въ золотомъ воздухѣ, разнося благовоніе растеній, показывающихся изъ-подъ земли, рѣка блеснула вблизи такой яркой лазурью, что изъ-за волнистыхъ холмовъ казалась упавшимъ кускомъ неба.
Берка уже очень давно не выходилъ изъ города, а теперь, какъ трлько онъ вышелъ, на него повѣяло Струменицей. Вѣтеръ, березы, лучистый свѣтъ шептали ему въ оба уха: «Струменица, Струменица!» Онъ стоитъ около забора вокругъ двора, смотритъ на такія же березы, на такой же кусокъ голубой воды и слушаетъ, какъ птица кукуетъ въ лѣсу.
Онъ пристально поглядѣлъ на гробъ, обитый серебромъ.
— Таково было мое и твое начало.
Черезъ ворота, отворенныя настежь, шествіе вошло на кладбище и среди могилъ, усѣянныхъ фіалками, разсѣялось въ лѣсу надгробныхъ памятниковъ и крестовъ. Берка, объятый какой-то тревогой, остановился, и когда людская толпа прошла мимо, очутился одинъ. Кладбище было все въ деревьяхъ; старый жидъ пошелъ между березами и, повѣсивъ голову, опустивъ безпомощно руки, бродилъ нѣкоторое время подъ плакучими вѣтвями березъ, думая, даже бормоча вполголоса:
— Ну, зачѣмъ я сюда пришелъ? Зачѣмъ я здѣсь? Зачѣмъ я прилѣзъ?
Но онъ не уходилъ и чувствовалъ, что между нимъ и спускающимся въ землю гробомъ неожиданно возникали какія-то крѣпкія, прочныя узы.
На противоположномъ концѣ кладбища стояла пестрая толпа, народа, лилось торжественное пѣніе, сіялъ крестъ на высокомъ, памятникѣ. Жидъ, опустивши голову, плелся между березами и говорилъ самъ съ собою. Ворота кладбища были все еще отворены настежь, но онъ не уходилъ; онъ даже сѣлъ подъ березами.
Подъ березами, плачущими цѣлымъ ливнемъ молодыхъ листьевъ среди бѣлыхъ пней, надъ могилой, усѣянной фіалками, сѣрѣла фигура стараго жида, сидящая на землѣ, въ сплюснутой шапкѣ, въ большихъ очкахъ съ роговой оправой, съ серебристой куделью на груди.
Кладбище спускалось по высокому холму къ рѣкѣ, за которой лежали зеленыя поля и желтые пески. Жидь вытянулъ шею и сталъ смотрѣть на пески.
— Что это такое? — бормоталъ онъ, — что это значитъ, неужели это оно? Я не зналъ, что его видно отсюда!
На желтыхъ пескахъ виднѣлось одно мѣсто, окруженное низкой стѣной и наполненное торчавшими каменьями. Не было тамъ, какъ здѣсь, ни деревьевъ, ни надгробныхъ памятниковъ, ничего, только множество торчащихъ камней, краснѣющихъ въ блескѣ солнца, а вокругъ желтые пески. Это было жидовское кладбище.
Берка оперся локтемъ въ колѣно, а головой на руку, и медленно сталъ качать головой то взадъ, то впередъ, въ тактъ наковальнѣ, соединявшей невидимыми узами его и гробъ, засыпаемый пескомъ. Потомъ онъ тихо сказалъ:
— Здѣсь — твой и мой конецъ.
Онъ пересталъ бормотать, но сидѣлъ еще подъ березами, сѣрый среди окружающей его зелени, надъ могилой, усѣянной фіалками. а вокругъ него раздавалось щебетаніе птицъ.
А два кладбища, одно все въ деревьяхъ и крестахъ, другое съ торчащими камнями на желтомъ пескѣ, одно общее небо соединяло высокими и широкими узами.