=== ПОВѢСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА. ===
УЧЕНЫЙ СОНЪ.
[править]У сна есть свой
Особый міръ.
Байронъ.
Какъ-то, на вешняго Николу, къ Николаю Николаевичу, по случаю его именинъ, собралось довольно много всякаго народа: тутъ были ученые, писатели, учителя, профессора, знаменитости и начинающіе, и даже одинъ не то техникъ, не то инженеръ. Я самъ не былъ на этомъ вечерѣ, но все что происходило на немъ, а равно все за нимъ послѣдовавшее передано мнѣ съ полной научной точностью моимъ почтеннымъ другомъ, Иваномъ Дмитріевичемъ, фамилія котораго слишкомъ извѣстна, чтобъ печатать ее всѣми буквами. Мнѣ случилось гдѣ-то прочесть, будто русскіе люди, по какому бы поводу они ни собрались и о чемъ бы ни бесѣдовали, въ концѣ-концовъ заговорятъ о Россіи и ея будущемъ величіи. По моимъ наблюденіямъ, разговоръ русскихъ людей, а можетъ быть и не однихъ русскихъ, подъ конецъ вечера (который часто приходится въ началѣ слѣдующаго утра) склоняется къ предметамъ фантастическимъ, сверхъестественнымъ и мистическимъ. То же случилось и на именинахъ Николая Николаевича.
Разговорились о снахъ, видѣніяхъ, предчувствіяхъ и предсказаніяхъ. Спорили, утверждали и опровергали, приводили мнѣнія знаменитыхъ людей и излагали свои собственныя сужденія; вообще же колебались между самодовольнымъ признаніемъ всемогущаго, объясняющаго все необъяснимое, «случая» и шаткимъ убѣжденіемъ: «нѣтъ, что ни говорите, а что-то такое какъ будто и есть». Разумѣется, дошли и до гаданій о будущей жизни.
— А вы помните, не знаю какъ назвать, ученіе или взглядъ Гёте на этотъ счетъ? спросилъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, не то инженеръ, не то технологъ, доселѣ упорно молчавшій и затѣмъ равно не проронившій ни одного слова.
— Вы, вѣроятно, разумѣете его ученіе о неразрушимости энтелехіи? спросилъ молодой философъ Приточинъ.
— Энтелехія! Что за мудреное слово! Терпѣть ихъ не могу! отозвался критикъ Пятнушкинъ.
— Не такъ ужь мудреное, какъ то кажется съ перваго взгляда, вскричалъ философъ. — Гёте взялъ его у Аристотеля. Оно состоитъ изъ двухъ греческихъ словъ изъ которыхъ одно значитъ — вполнѣ или совершенно, а другое — держу. Подъ этимъ названіемъ, поэтому, и разумѣется нѣкоторая вѣчная сила, нѣкоторая неизмѣнная сущность, довлѣющая самой себѣ, обладающая въ самой себѣ законами своего развитія. Впрочемъ, вы отчасти правы: не одна купчиха Островскаго, но и всѣ мы побаиваемся страшныхъ словъ. Разница въ томъ, что купчиха прямодушно и простодушно пугалась, когда при ней произносили: жупелъ, или металлъ (философъ ярко отчеканилъ оба л), — а мы дѣйствуемъ криводушно и презрительнымъ смѣшкомъ надъ ученымъ словомъ нерѣдко прикрываемъ свое… Философъ хотѣлъ сказать: невѣжество, но удержался и произнесъ: — невѣдѣніе.
— А! понимаю, презрительно произнесъ критикъ, — дѣло идетъ не болѣе, не менѣе, какъ о безсмертіи души, во что я, сказать мимоходомъ, вовсе не вѣрю, а зачѣмъ-то понадобилось мудреное словечко — какъ бишь?." энт… энк… право, раньше трижды поперхнешься, чѣмъ" выговоришь… Охъ, ужь эти нѣмцы!..
— Извините мое невѣжество, обратился Иванъ Дмитріевичъ къ Приточину, — но я и самъ не понимаю точно, въ чемъ же разница между душой и энтелехіей.
Вопросъ былъ сдѣланъ взволнованнымъ и даже дрогнувшимъ голосомъ. Иванъ Дмитріевичъ и самъ не зналъ, почему взглядъ Гёте до чрезвычайности возбудилъ его любопытство; онъ весь насторожился и ждалъ отвѣта философа, какъ нѣкотораго откровенія, отъ чего чуть-ли не будетъ зависѣть его дальнѣйшая судьба.
— Разница въ томъ, со своей обычной обстоятельностью заговорилъ философъ, — что подъ душою разумѣется не только вся совокупность нашей внутренней жизни, но и ея внѣшнія проявленія. Душа такъ-сказать въ нашемъ представленіи связана съ тѣломъ, а подъ энтелехіей разумѣется неразрушимая сущность души…
— Или духъ, животворящій душу? подсказалъ Иванъ Дмитріевичъ.
— Пожалуй, но духъ именно въ томъ смыслѣ, какъ вы сейчасъ употребили: духъ оживляющій душу. Ему-то Гёте приписывалъ неизмѣнныя свойства, которыя могутъ проявиться и внѣ тѣла; онъ-то, по мнѣнію Гёте, и можетъ пережить человѣка…
— Теперь я какъ будто начинаю понимать текстъ, который въ юности затвердилъ совершенно безсмысленно: «сѣется тѣло душевное, воскресаетъ тѣло духовное», задумчиво проговорилъ Иванъ Дмитріевичъ.
— Вѣдь энтелехія то же самое, что Лейбницъ разумѣлъ подъ именемъ монады? спросилъ Лютостанскій, давно уже горѣвшій нетерпѣніемъ вставить свое слово: онъ любилъ блеснуть своей начитанностію и сыпалъ цитатами.
— Совершенно справедливо, отвѣчалъ Приточивъ.
— Конечно, конечно, торопливо заговорилъ Лютостанскій, какъ бы боясь, что его перебьютъ. — Конечно, вѣдь и монада обозначаетъ нѣчто недѣлимое, неразрушимое и притомъ нематеріальное… А, помнится, доказательство существованія энтелехіи или духа въ томъ смыслѣ, какъ понимаетъ Иванъ Дмитріевичъ, Гёте видѣлъ въ упорствѣ или, какъ онъ выразился, въ жестоковыйности характеровъ. И, дѣйствительно, всѣ мы знаемъ что человѣкъ, по пословицѣ, каковъ въ колыбелкѣ — таковъ и въ могилкѣ. Характеръ проявляется у дѣтей очень рано, и остается неизмѣннымъ на всю жизнь. И еще въ томъ, что человѣкъ не принимаетъ въ себя и даже такъ-сказать отталкиваетъ отъ себя все, что не подходитъ къ его натурѣ, или выражаясь нѣсколько тривіально, что ему не по нутру. И это всякій знаетъ, по личному опыту.
— Ну, этого я что-то не понимаю, сказалъ критикъ.
— Да вотъ вамъ самимъ не по нутру же ученыя слова, да, кажется, и ученость вообще, выпалилъ философъ.
— Не помогу-ли я вамъ нѣкоторымъ уподобленіемъ? мягко сказалъ именинникъ, обращаясь къ Пятнушкину и желая загладить черезчуръ рѣзвую выходку Приточина. — Въ этомъ случаѣ человѣческую волю — ибо въ характерѣ выражается именно воля — можно уподобить органической клѣточкѣ, которая принимаетъ извнѣ только то, что ей полезно, чѣмъ она питается и что можетъ себѣ усвоить, а остальное извергаетъ.
— Превосходное уподобленіе! замѣтилъ философъ.
Критикъ только крякнулъ.
— А помните вы его разговоръ съ Фалькомъ? спросилъ Лютостанскій.
— Какже!
— Ахъ, разкажите, разкажите! вдругъ встрепенувшись отъ задумчивости, вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ.
— Разговоръ происходилъ въ день похоронъ Виланда, котораго Гёте любилъ и очень уважалъ. Тутъ онъ выразился прямо, что никоимъ образомъ, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобъ силы, оживлявшія такую душу, какъ Виландъ, исчезли безслѣдно: природа не можетъ быть столь расточительна. Онъ пророчилъ Виланду великую будущность и въ загробной жизни, какъ бы провидя его геніемъ-покровителемъ одной изъ безчисленныхъ планетъ. При этомъ, насчетъ того, будетъ-ли душа помнить свое прошлое, онъ высказался, что сохранится только общее воспоминаніе прошлаго, а никакъ не подробностей, и что оно, это воспоминаніе, въ грядущей жизни будетъ проявляться въ видѣ нѣкотораго рода пророческихъ идей… Я, впрочемъ, не стану докучать вамъ изложеніемъ всего ученія, да и боюсь, что память мнѣ измѣнитъ и я передамъ кое-что не точно. Лучше прочтите сами разказъ Фалька. Не могу, однако, не вспомнить одной частности, которая глубоко поразила меня. Именно, не вѣря въ уничтоженіе монады, или сущности души, Гёте однако вѣрилъ, что оставивъ наше тѣло, наша монада можетъ быть поглощена другой сильной монадой, хотя бы и низшаго разбора. Онъ, не смотря на весь свой геній, и себя не считалъ изъятымъ отъ такой опасности.
— Ну, это ужь какой-то мистическій бредъ, пробурчалъ критикъ.
— И эта вѣра была въ немъ такъ сильна, продолжалъ Лютостанскій, не обращая вниманія на критическое бурчанье, — что когда въ ту самую минуту, какъ онъ произносилъ передъ Фалькомъ эти слова, залаяла собака, — а Гёте, надо вамъ сказать, терпѣть не могъ собакъ, — то великій писатель не сдержался, отворилъ окно, и высунувшись иц улицу, прокричалъ обращаясь къ собакѣ: «Какъ бы ты ни ухищрялась, ларва, а я съумѣю достигнуть того, что ты меня не поглотишь и не подчинишь себѣ».
— Эхъ, господа, громогласно и побѣдоносно возгласилъ критикъ, — и охота вамъ была такъ долго разглагольствовать и пускать намъ пыль въ глава своей начитанностью и ученостью! Сказали бы просто, что Гёте вѣрилъ въ переселеніе душъ…
— Не совсѣмъ такъ, вступился философъ. — Ученіе о переселеніи душъ предполагаетъ извѣстное соотвѣтствіе между вашими здѣшними дѣяніями и ожидающей васъ за гробомъ судьбой. Вы вели себя здѣсь дурно, напримѣръ чревоугодничали, а потому не угодно-ли будетъ вашей душѣ, въ наказаніе за такой порокъ вашего желудка, переселиться въ свинью. Если и въ свиномъ образѣ вы будете продолжать злое житіе, то васъ переведутъ въ какую-нибудь еще болѣе гнусную образину; если же будете вести себя добропорядочно, то васъ повысятъ въ чинѣ. И такъ далѣе. Гёте же смотрѣлъ на дѣло скорѣе какъ натуралистъ. У васъ есть извѣстныя свойства, которыя могутъ пригодиться монадѣ того или другаго животнаго, и она безо всякой церемоніи поглотитъ васъ ради этихъ вашихъ свойствъ столь же просто и естественно, и притомъ разъ и навсегда, какъ на землѣ одно животное поглощаетъ другое ради насыщенія своей грѣшной плоти. При этомъ, нашего брата могутъ ожидать великія неожиданности. Представьте себѣ человѣка, который всю жизнь и воображалъ, и хвалился тѣмъ, что у него необыкновенное художественное чутье. Вотъ онъ умеръ, и что же? Оказывается что у него было просто чутье на дичь, которымъ и воспользуется какой-нибудь смышленый лягашъ.
Нѣкоторые засмѣялись. Критикъ злобно покосился на нихъ, и насупился.
II.
[править]Разговоръ продолжался, но уже не задѣвалъ за живое Ивана Дмитріевича. Онъ и прислушивался къ нему, и позже, когда рѣчь перешла на другіе, болѣе игривые, предметы, даже смѣялся и вставлялъ свое слово, но все это дѣлалъ автоматически. Въ глубинѣ его занимала все одна и та же мысль: онъ то углублялся въ самого себя, отыскивая какому именно животному можетъ пригодиться которое-нибудь изъ его коренныхъ свойствъ, то приглядывался съ этой цѣлью къ другимъ. Онъ вышелъ отъ Николая Николаевича съ той же засѣвшей гвоздёмъ мыслью, и былъ до того невнимателенъ ко всему окружающему, что проѣхалъ свой домъ и очнулся только тогда, какъ извозчикъ, довезя его до конца улицы, спросилъ: «да куда жь?»
Придя домой, Иванъ Дмитріевичъ продолжалъ размышлять о томъ же, но изъ его думанья ничего не выходило. Мысль, безплодно толкаясь въ одну и ту же точку, наконецъ устала, и Иванъ Дмитріевичъ заснулъ.
Во снѣ ему пригрезился какой-то шумъ, не то отдаленные раскаты грома, не то громкое и надоѣдливое голубиное воркованье. Стараясь рѣшить, отъ чего именно происходятъ эти звуки, Иванъ Дмитріевичъ вскорѣ убѣдился, что онъ просто сидитъ въ пивной, гдѣ къ дождю раскричались не въ мѣру подгулявшіе нѣмцы. Крики усиливались, крупный разговоръ начиналъ переходить въ ссору, причемъ одинъ совопросникъ утверждалъ, что они сидятъ въ кнейпе, сирѣчь въ кабачкѣ, а потому онъ имѣетъ полное право надѣть шляпу на голову, а другой, что они скорѣе въ ресторанѣ, а потому надѣваніе шляпы на голову должно почесться дѣйствіемъ въ высшей степени невѣжливымъ. Защитникъ вѣжливости разгорячился наконецъ до того, что, схвативъ вилку, пустилъ ею въ своего противника. Къ несчастью, вилка угодила не въ него, а воткнулась прямо въ животъ Ивана Дмитріевича.
Иванъ Дмитріевичъ вскрикнулъ и проснулся отъ боли.
Открывъ глаза, онъ удостовѣрился, что нѣтъ ни грома, ни голубей, ни нѣмцевъ, ни вилки, а скорѣе у него въ желудкѣ поднялись несносная воркотня и колики.
«Эхъ! много я вчера пива выпилъ, сокрушенно подумалъ онъ. — А все Николай Николаичъ! Самъ не пьетъ, а любитъ подливать другимъ, особенно чуть замѣтитъ что гость заговорился или задумался. Хитрецъ!»
Но тутъ Иванъ Дмитріевичъ почувствовалъ, что ему крайне дурно. Въ немъ все болѣло и ныло; чтобъ избавиться отъ гнетущаго чувства, онъ зажегъ свѣчу.
«Ахъ, какъ скверно, какъ скверно!» Имъ овладѣло неодолимое безпокойство, онъ не могъ улежать въ постели и вскочилъ на ноги. Ему точно хотѣлось уйти отъ самого себя. — «Что это? что это?» съ испугомъ заговорилъ онъ, чувствуя что и самъ не твердъ на ходу, и все вокругъ зашаталось и понеслось куда-то мимо него.
Иванъ Дмитріевичъ упалъ навзничь и сильно хватился обо что-то головой.
Онъ лежалъ, не столько заботясь объ ушибѣ, какъ о томъ, что съ нимъ сейчасъ произойдетъ.
«Если это смерть, то она не такъ ужь страшна», успѣлъ онъ торопливо подумать.
Слѣдомъ, для него настало то восхитительно-блаженное мгновеніе, которое знаютъ люди падавшіе въ обморокъ. Казалось, что навѣкъ избавляешься это всякихъ скорбей и печалей, этого «наслѣдья плоти», какъ говоритъ Гамлетъ.
Блаженная минута длилась.
«Если это смерть, то она восхитительна, думалъ Иванъ Дмитріевичъ. — И вотъ почему, вѣроятно, у большинства умершихъ такое покойное, тихое, просвѣтленное выраженіе лица: на немъ отражается впечатлѣніе этого сладостнаго момента избавленія это всѣхъ скорбей… А люди еще боятся смерти!.. Однако, что же, умеръ я или нѣтъ?»
Не успѣлъ Иванъ Дмитріевичъ отвѣтить на свой вопросъ, какъ его окликнулъ чей-то голосъ;
— А, и вы къ намъ пожаловали?
— А вы давно здѣсь? спросилъ Иванъ Дмитріевичъ, съ недоумѣніемъ и нерѣшительностью произнося послѣднее слово; гдѣ же молъ это здѣсъ!
— Вы развѣ не слышали? Ужь двѣ недѣли. А все по милости докторовъ: выдумали тоже болѣзнь, которой у меня и съ роду-то не было. Ну, и залѣчили. Какъ же, говорятъ: отравленіе алкоголемъ. Ну, другимъ еще простительно городить ерунду, а то и Самойловичъ, съ кѣмъ мы не разъ — помилуйте! — кучивали, и тотъ туда же. А когда онъ видѣлъ, чтобъ я валялся, какъ стелька? Когда лѣчилъ меня отъ бѣлой горячки? Или я напивался до чертиковъ? Во-первыхъ, я пива, то есть самого-то яда, и въ ротъ не бралъ, а во-вторыхъ, много-ль я опрокидывалъ въ день? ну, скажемъ, рюмокъ двадцать и ужь никакъ, да и то рѣдко, не больше угла.
— И въ теченіе многихъ лѣтъ?
— Тридцати-пяти, сорока. Развѣ много?.. Но, прощайте, однако.
— Куда же вы?
— Мытарства отбываю. Это въ родѣ нашей воинской повинности. Ко мнѣ приставлено двое дядекъ, изъ эѳіоповъ. Знаете, этакъ, не изъ красивыхъ и не изъ бѣленькихъ. Въ тотъ часъ, когда я, бывало, гуляя захаживалъ выпить гдѣ рюмочку, гдѣ двѣ, и влекутъ они меня, многогрѣшнаго, по всѣмъ излюбленнымъ погребкамъ и трактирчикамъ, и водворяютъ около буфета. И вижу я, какъ другіе пьютъ, и самъ точно глотаю. И не можете вы представить, что это за мерзость съ нашей безтѣлесной точки зрѣнія, и притомъ какія муче…
Голосъ внезапно умолкъ. Иванъ Дмитріевичъ уже не сомнѣвался, что онъ умеръ, и обратился къ своей душѣ съ тѣмъ-же вопросомъ, съ какимъ при жизни Маркъ Аврелій обращался къ своей: «Animula vagula, blandula…»
Но отъ души не послѣдовало отвѣта въ какія именно непріютныя мѣста она собирается, быть-можетъ потому, что Иванъ Дмитріевичъ не успѣлъ продекламировать всего вопроса.
— А, почтеннѣйшій Иванъ Дмитріевичъ и вы преставились отъ земной юдоли, витіевато заговорилъ новый голосъ. — Но, повидимому, и здѣсь намѣрены во все углубляться и, какъ индійскіе мудрецы, созерцать своя внутренняя. Глядите, не прозѣвайте и здѣшнихъ благъ, какъ прозѣвали земныя.
— Въ самомъ дѣлѣ? усмѣхнулся Иванъ Дмитріевичъ.
— Конечно, изволили прозѣвать и свѣтскую каріеру, и пріобрѣтеніе капитала, и брачное сожительство, такъ что, какъ говорится, и помянуть васъ не чѣмъ.
— А вы?
— Я на первыхъ порахъ предаюсь своей любимой склонности, то есть любознательности. Знаю, почтеннѣйшій, знаю что вы ее зовете иначе, и припоминаю даже, что когда мы говорили съ вами при послѣдней нашей земной встрѣчѣ, именно тринадцатаго истекшаго апрѣля, въ паровой конкѣ, то вы выразились, или вѣрнѣе: не выразились, но подумали — теперь для меня ваша тайная мысль стала явственной — что я обладаю ненасытимой жаждой пустаго любопытства…
— На что-же здѣсь обратилась ваша любознательность?
— Видите-ли, я всегда любопытствовалъ побывать въ будуарѣ знатной дамы, но по званію своему никакъ не могъ удовлетворить сей склонности. Нынѣ, во время похороннаго шествія, когда я въ благоприличномъ разстояніи слѣдовалъ за моимъ прахомъ, усмотрѣлъ я вправѣ отъ себя домъ несомнѣнно аристократической наружности. Чуть я выразилъ желаніе касательно будуара, какъ уже находился въ немъ. Знатная дама еще почивала; вдругъ она пробудилась съ испугомъ и крикомъ; вбѣжала горничная. «Откуда этотъ кутейникъ? кто впустилъ его?» Я поспѣшилъ удалиться, не желая быть даже невольнымъ свидѣтелемъ нѣкоторой нескромности въ туалетѣ, причиненной внезапнымъ испугомъ. О для меня осталось загадочнымъ: почему дама узнала о моей принадлежности къ духовному званію… Однако, прощайте.
— Куда-же вы?
— Чувствую, что близится время надгробнаго слова. Любопытствую узнать, на какой текстъ и въ какомъ объемѣ; самъ вѣдь тоже упражнялся…
— А затѣмъ?
— Въ Америку. Меня до чрезвычайности интересуютъ тамошнія секты, особенно-же желаю изучить мормоновъ и такъ-называемыя общины свободной любви, ибо по многолѣтнему моему служенію въ консисторіи…
Эта встрѣча была весьма полезна для Ивана Дмитріевича. Онъ вышелъ изъ созерцательнаго состоянія, и вдругъ почувствовалъ, что для него уже не существуетъ ни времени, ни пространства, и стоитъ ему только захотѣть перенестись куда-нибудь, какъ онъ мигомъ тамъ и очутится. «Куда-жь теперь направить путь?» Не извѣстить-ли Николая Николаевича о своей внезапной кончинѣ послѣ его имянинъ? Но дома-ли онъ, или въ должности, и наконецъ который теперь часъ у людей? Едва Иванъ Дмитріевичъ задалъ себѣ эти вопросы, какъ увидѣлъ вдали Николая Николаевича. Тотъ шелъ въ должность, бодрый и здоровый, и не безъ удовольствія оправлялъ свою красивую бороду. Еще мигъ, и Иванъ Дмитріевичъ смутилъ-бы его вѣстью о своей скоропостижной смерти, какъ вдругъ нашъ герой почувствовалъ необыкновенно сильное притяженіе и понесся въ нежелательномъ для него направленіи. Въ первое мгновеніе, Иванъ Дмитріевичъ струхнулъ даже, боясь что его сейчасъ, сію-вотъ секунду поглотить какая-нибудь нечистоплотная монада низшаго разбора.
— Вотъ тебѣ и энтелехія! невольно вскричалъ онъ.
Притянувшая его монада оказалась однако далеко не низкаго разбора.
Тутъ я остановилъ разказчика и спросилъ:
— Какой, примѣрно, видъ имѣетъ монада?
— Объяснить это чрезвычайно трудно, отвѣчалъ онъ, — по неимѣнію въ языкѣ живыхъ людей соотвѣтствующихъ словъ. Приходится прибѣгнуть къ сравненію, впрочемъ довольно отдаленному и неточному. Вообразите себѣ малюсенькое киселевидное и облакообразное тѣльце, — такое незначительное, что еслибъ на землѣ изобрѣли микроскопъ, увеличивающій въ милліонъ разъ сильнѣе нынѣшнихъ, то и тогда бы оно подъ стекломъ оказалось мельче самой ничтожной бактеріи.
III.
[править]Монада, подчинившая Ивана Дмитріевича своему вліянію, оказалась принадлежащею важному и вліятельному чиновнику, пожалуй, даже сановнику. Иванъ Дмитріевичъ видѣлъ его при жизни всего разъ, именно когда являлся къ нему просителемъ, желая получить мѣсто въ одномъ изъ многочисленныхъ учрежденій, подлежавшихъ вѣдѣнію особы. Особа, однако, замѣтивъ въ Иванѣ Дмитріевичѣ, по независимому тону разговора, присутствіе такъ-называемаго дурнаго характера, весьма вѣжливо отклонила его ходатайство. Впрочемъ, по замѣчанію одного бывалаго и умнаго старика, въ вашемъ любезномъ отечествѣ до того расплодилась и усовершенствовалась всякаго рода безличность и безцвѣтность, что уже не только малѣйшій признакъ характера, но даже самое ничтожное на него поползновеніе почитается качествомъ дурнымъ, вреднымъ и даже опаснымъ, какъ въ служебномъ, такъ и въ литературномъ отношеніи.
Особа въ теченіе своей многолѣтней, многоплодной и многополезной служебной дѣятельности являлась самымъ совершеннымъ воплощеніемъ приведеннаго замѣчанія умнаго старика. Она самодовольно и безъ устали повторяла, что слѣдуетъ всемѣрно стремиться, къ нивелированію личности, не шутя полагая такое мнѣніе основнымъ принципомъ высокой государственной мудрости, съ тѣмъ большимъ основаніемъ, что не сама изобрѣла его, а подслушала у особы еще болѣе важной и чиновной. Сообразно съ этимъ, особа усердно нивелировала личности, допуская на службу только все извивающееся и изгибающееся, и устраняя все самостоятельное и оригиналъ яое. Поприще для приложенія принципа было обширное, ибо особа на своемъ вѣку стояла при четырехъ посольствахъ, управляла двумя театрами и тремя департаментами, и сверхъ того, въ счастливое время совмѣстительства, состояла директоромъ двухъ банковъ и трехъ желѣзныхъ дорогъ и даже общества для всесторонней и всемѣрной обработки животныхъ остатковъ, между продуктами котораго особенно прославились необыкновенно блестящая вакса и восхитительная фабра для усовъ. Не мудрено что столь вліятельный чиновникъ и по смерти могъ всевластно притянуть къ себѣ Ивана Дмитріевича, особенно если взять во вниманіе его прирожденныя достоинства, какъ-то связи, родство и безукоризненное французское произношеніе.
— Я вамъ очень благодаренъ, что вы такъ душевно откликнулись на мой сердечный призывъ, заговорила особа. — Я въ такомъ волненіи, въ такомъ негодованіи даже! Вы видите эту толпу? Это мои похороны. Конечно, тутъ множество порядочныхъ людей, на большинство, масса наконецъ, все это мои служащіе, мои подчиненные, чистое ничтожество, которое я нѣсколько оболванилъ и которому я же придалъ нѣсколько приличный видъ, благодаря тому, что въ блаженные дни совмѣстительства сумѣлъ пустить въ ходъ избрѣтенную мной блистательную ваксу и восхитительную фабру. Я, понятно, желалъ подслушать ихъ толки на моихъ похоронахъ для того, чтобъ принять такъ-сказать дань сердечной благодарности и душевнаго умиленія. Но что-жь я услышалъ? О, негодяи! рабы, отпущенные на волю! разсчитанные за негодностью лакеи!.. Они подсмѣиваются на мой счетъ; они говорятъ, что я окружалъ себя ловкими плутами и подхалимами, — каково словечко! — которые гипнотизовали меня и заставляли плясать по своей дудкѣ. Что я всегда былъ болваномъ и даже неучемъ, не смотря на то, что затвердилъ много красивыхъ фразъ и громкихъ во всѣхъ отрасляхъ именъ! А, какъ вамъ покажется?
— Но, ваше высокопревосходительство, почтительно, задабривая особу, сказалъ Иванъ Дмитріевичъ, у котораго все еще не прошелъ страхъ быть ею проглоченнымъ, — но, ваше высокопревосходительство, стоитъ-ли вамъ объ этомъ безпокоиться, особенно теперь! Вѣдь вы прекрасно знаете, что все это вздоръ и неправда!
— Ахъ, мой добрый, я никогда не безпокоился о томъ, что вздоръ и что не вздоръ, что правда и что неправда. Все это мелочи и детали, которыми мнѣ, поклоннику принципа, заниматься было некогда. Но не имѣть способа, не имѣть возможности наказать ихъ за такія малопочтительныя рѣчи! И притомъ, какъ они смѣли и сумѣли понять меня, разгадать то, что я съ такимъ безподобнымъ искусствомъ скрывалъ отъ людей много ихъ повыше. Еще моя бабушка, княгиня Поперекъ-Дорогина, и она предвѣщала, что я буду великимъ дипломатомъ, и обы…
Но тутъ съ особой что-то случилось; она запнулась на полусловѣ, съежилась, омрачилась и ею овладѣла невыразимая тоска.
Чтобъ понять что именно сталось съ особой, необходимо маленькое объясненіе. Я доселѣ употреблялъ выраженія: «онъ заговорилъ», или «послышался голосъ»" «онъ взглянулъ» или «увидѣлъ», и тому подобная. Все это реченія вполнѣ не точныя, ибо въ безтѣлесномъ существованіи не возможенъ звукъ за неимѣніемъ его органа, и нельзя ни видѣть, ни слышать по отсутствію ушей и глазъ. Я выражался такъ за неимѣніемъ болѣе подходящихъ словъ, какъ то дѣлалъ и самъ Иванъ Дмитріевичъ повѣствуя мнѣ свой сонъ. Именно въ этомъ самомъ мѣстѣ, онъ и самъ почувствовалъ неотложность объясненія.
— Конечно, толковалъ онъ, — звука мы никакого не издавали и не слышали, а понимали другъ друга какимъ-то особеннымъ образомъ. Какъ-бы вамъ объяснить? Напримѣръ, вамъ вѣроятно случалось порою отгадывать что именно хочетъ сказать вашъ собесѣдникъ раньше, чѣмъ онъ успѣвалъ выговорить слово. И тамъ нѣчто въ родѣ этого. Или еще лучше: вообразите себѣ, что телефонная проволока одарена сознаніемъ и понимаетъ тѣ слова, которыя при ея посредствѣ передаются токомъ.
Теперь станетъ понятно почему именно такъ омрачилась и затосковала обездоленная монада его высокопревосходительства. Какъ только она вспомнила про бабушку, то стала думать по-французски и вдругъ, впервые со смерти, почувствовала, что французскія фразы уже не звучатъ, какъ прежде, въ ея устахъ. О, Боже! неужто-же утрачено на вѣкъ то безукоризненное чисто-парижское произношеніе, которое ей даровала заботливая природа и чѣмъ она такъ замѣтно и выгодно отличалась отъ всѣхъ мелкотравчатыхъ людишекъ. Неужто исчезла эта характерная особенность, столь явственно свидѣтельствовавшая о столбовой родовитости особы! О, никакія самыя печальныя злоключенія трагическихъ героевъ не могутъ сравниться съ ужасной судьбой, постигшей монаду его высокопревосходительства! Признаюсь, у меня сердце обливается кровью и на моей лишенной шевелюры головѣ начинаютъ шевелиться волосы, лишь вспомню, что та же горькая участь неминуемо постигнетъ многихъ изъ моихъ соотечественниковъ, столь-же многополезныхъ и вліятельныхъ, какъ и оплакиваемый мною покойникъ, что имъ вѣчность безъ парижскаго выговора!
Удрученнымъ состояніемъ особы ловко воспользовалась пролетавшая мимо моль; она, какъ ни въ чемъ не бывало, проглотила монаду его высокопревосходительства. И какъ просвѣтлѣла, какимъ яркимъ свѣтомъ загорѣлась она въ мигъ перерожденія. Грозно вспыхнувъ, какъ Марсъ, она слѣдомъ заалѣла, какъ заря, предвѣстница чудной погоды.
— Бѣдный Филиппъ Александровичъ! съ сокрушеніемъ подумалъ-было Иванъ Дмитріевичъ, но тотчасъ же спохватился. — Отчего же бѣдный? Отъ кого другаго, а отъ меня не скрыто, что онъ достигъ высшей фазы, апогея своего развитія. Онъ счастливъ, иначе не горѣла бы его монада яркими цвѣтами балетныхъ апофеозовъ. Въ самомъ дѣлѣ, чего не достаетъ для его полнаго блаженства, или чего онъ лишился чрезъ перерожденіе? Родовитости? Но отъ него произойдетъ неисчислимое потомство, цѣлая гибель моли самаго высокаго полета. Французскаго произношенія? Но кто же мѣшаетъ ему съ лихвой вознаградить себя за такую потерю, сугубымъ истребленіемъ чисто французскихъ тканей? А польза отъ перерожденія очевидна: его вредоносныя свойства обнаружатся вполнѣ самостоятельно; теперь ужь никто не посмѣетъ сказать, будто онъ и гадостей-то не умѣлъ самъ дѣлать, а совершалъ ихъ подъ гипнотическимъ внушеніемъ насѣвшихъ на него проходимцевъ. А какъ онъ отомститъ разгадавшимъ его сущность подчиненнымъ! Не даромъ же онъ злобно проворчалъ: «съѣмъ, съѣмъ, все переѣмъ!» Счастье, что я не попалъ къ нему на службу, а то пропала бы не только моя старая и заслуженная шуба, но и ротонда моей будущей жены, если я только когда-нибудь женюсь.
Окончивъ похвальное слово Филиппу Александровичу, Иванъ Дмитріевичъ продолжалъ:
— Нѣтъ, съ которой стороны ни смотри, а болѣе подходящаго назначенія, болѣе блистательной загробной карьеры для Филиппа Александровича и не придумаешь. Но если вредоносность дряблая и скрытая находитъ свое успокоеніе во образѣ моли, то желалъ бы я знать, во что перерождается вредоносность наглая и нахальная?
И ему вспомнилась былая встрѣча въ губернской гостиницѣ съ возвращавшимся съ войны интендантомъ. Тотъ занималъ лучшій нумеръ, учинялъ всяческіе кутежи и дебоши, запаивалъ гостей шампанскимъ и велъ большую игру, причемъ за деньгами лазилъ въ туго набитый бумажками чемоданъ, точно по небрежности брошенный въ углу комнаты. Онъ не просто сорилъ деньгами, бросая ихъ направо и налѣво, а съ какимъ-то торжествомъ разсыпалъ ихъ, безстыдно исповѣдуя, что вотъ-молъ я человѣкъ умный, потрудился и нажилъ, и теперь наслаждаюсь отъ дѣла рукъ своихъ, а вы, дурачье, глядите да облизывайтесь.
Вспомнилось, и исполнилось: предъ Иваномъ Дмитріевичемъ тотчасъ мелькнула юркая монада интенданта. Онъ торопился въ кухмистерскую, гдѣ былъ заказанъ по немъ большой поминальный обѣдъ; очень ужь не терпѣлось узнать ему, на какомъ именно кушаньи, подложивъ гнили и трухляди, кухмистеръ надуетъ заказчика и сколько именно и на чемъ сорветъ съ него. Вмѣсто кухмистерской интендантъ угодилъ въ ротъ встрѣчному голубю.
— Какъ, интендантъ и переродился въ голубка! въ величайшемъ изумленіи вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ и бросился вслѣдъ за улетавшею птицей, чтобы изслѣдовать, насколько возможно, если не причину, то по крайней мѣрѣ послѣдствія такого въ высшей степени неестественнаго, какъ ему казалось, перерожденія.
Голубокъ стрѣлой несся къ Калашниковской пристани; тамъ, взлетѣвъ на нагруженную овсомъ телѣгу, онъ усѣлся на куль и мигомъ запустилъ въ него коготь; съ необычайною быстротой и силой повернувъ задній палецъ, онъ ловко и въ такомъ именно мѣстѣ разорвалъ рогожку, что овесъ толстою струей такъ и посыпался на мостовую. Ученые зоологи утверждаютъ, что голуби и раньше продѣлывали эту операцію, но ни одинъ еще не совершалъ ее съ такой отчетливою мѣткостью, съ такою дерзкою дѣловитостью. Словомъ, интендантскій ноготокъ сказался сразу.
Ивану Дмитріевичу и разсуждать не приходилось; онъ во очію убѣдился въ полной цѣлесообразности перерожденія.
Голубокъ клевалъ прожорливо и жадно, но накушавшись вдосталь, сдѣлался кротокъ и, нѣжно воркуя, пошелъ охорашиваться передъ голубкой. Ивану Дмитріевичу вдругъ стало ясно, что интендантъ и при жизни отличался необычайною влюбчивостью, — и по отзывамъ самыхъ близкихъ его друзей, кромѣ тѣхъ часовъ, когда съ дѣловитой умѣлостью совершалъ хищническіе набѣги на казенное добро, отличался замѣчательною кротостью нрава и такимъ нѣжнымъ добродушіемъ, что вполнѣ заслуживалъ ласкательнаго прозвища «голубчикъ».
IV.
[править]— Странный, однако, народъ эти покойники! размышлялъ Иванъ Дмитріевичъ, соображая все видѣнное и слышанное и забывъ о своей принадлежности къ этимъ страннымъ людямъ. — Ихъ, кажется, ни мало не поражаетъ пережитая катастрофа, ихъ вовсе не занимаетъ переходъ въ иное существованіе; они сохраняютъ пошлыя земныя привычки, они погружены въ пошлыя земныя дрязги. Или это только на первыхъ порахъ, пока не улягутся прежнія впечатлѣнія? Но въ такомъ случаѣ, сколько же времени длится такое безчувственное состояніе? Сорокъ дней, или дольше? Или же эта пошлая отупѣлость только удѣлъ тѣхъ, кому суждено успокоеніе въ животной жизни?
— Вы въ размышленіи? спросилъ его чей-то пріятный басокъ.
— Ахъ, извините… Съ кѣмъ имѣю честь?
— Артистъ Куроноговъ; прошу любить и жаловать.
— Очень пріятно.
— Вы, если не ошибаюсь, изволили бесѣдовать съ его высокопревосходительствомъ Филиппомъ Александровичемъ въ день его похоронъ?
— Точно такъ.
— Препочтенный былъ человѣкъ.
— А вы его знали?
— Какъ же-съ, онъ и нами завѣдывалъ съ полгода.
— И что же?
— Оставилъ по себѣ блистательный слѣдъ.
Блистательный слѣдъ заключался въ прибавкѣ содержанія артисту Куроногову. Впрочемъ, награда была вполнѣ заслужена: артистъ, при помощи доставшагося ему по наслѣдству и ему одному извѣстнаго средства, избавилъ его тогда еще просто-превосходительство отъ… жаль, что запамятовалъ, отъ чего именно… отъ зубной или мозольной боли.
— Впрочемъ, продолжалъ Куроноговъ, — онъ былъ порядочный болванъ и ничего не смыслилъ въ искусствѣ; вдобавокъ, былъ мастеръ устроить какую-нибудь гадость исподтишка, чисто дипломатически. Совершенно какъ моль; вотъ она вылетѣла и вы хлопаете въ ладони, чтобъ поймать и раздавить ее, — безполезно, ваша шуба уже съѣдена, и моль кажется вылетѣла только затѣмъ, чтобы посмѣяться надъ вами. Мы его такъ и звали молью, и….
Иванъ Дмитріевичъ подивился пророческому прозвищу, и хотѣлъ-было спросить артиста, видѣлъ ли онъ перерожденіе своего бывшаго начальника, какъ вдругъ вспомнилъ, что самъ Куроноговъ скончался ужь лѣтъ шесть назадъ, а потому способенъ разъяснить ему вопросъ насчетъ длительности душевной отупѣлости у покойниковъ.
— Виноватъ, я перебью васъ нескромнымъ вопросомъ, сказалъ Иванъ Дмитріевичъ, — но вы… вы, кажется, уже давно?..
— Да, давно. И вѣроятно сильно измѣнился, потому что вы, не смотря на всю мою громкую извѣстность, даже не узнали меня и я былъ вынужденъ рекомендоваться вамъ, грустно отвѣчалъ Куроноговъ.
Эти слова заставили Ивана Дмитріевича пристальнѣе вглядѣться въ бывшаго артиста. Онъ нисколько не походилъ на встрѣчавшихся до сихъ поръ монадъ и имѣлъ видъ нѣсколько странный и даже подозрительный, Именно, Ивану Дмитріевичу подумалось, что предъ нимъ не монада, а скорѣй зародышъ какого-то внутренностнаго паразита, и онъ уже началъ-было сочинять теорію, по которой оказывалось, что въ подобныхъ случаяхъ сознаніе не теряется до тѣхъ поръ, пока зародышъ не разовьется въ полнаго паразита. Окончательной обработкѣ теоріи помѣшали дальнѣйшія жалобы артиста.
— Да-съ, давно, а все еще остаюсь безъ ангажемента.
— Но здѣсь, вѣроятно, довольно туго по части увеселеній?
— Не въ томъ дѣло-съ, не въ томъ-съ, съ ироніей отвѣчалъ артистъ: иронія у него.всегда выходила отлично. — Скажите сами, развѣ я не смѣлъ разсчитывать послѣ смерти на болѣе приличное воздаяніе? Моя артистическая дѣятельность еще слишкомъ въ памяти, чтобъ я сталъ распространяться о ней. Ограничусь краткимъ очеркомъ. Извѣстность, полные бенефисы, похвальные отзывы въ газетахъ, высокая поспектакльная, выигрышныя роли, рукоплесканія и оваціи. Въ Тифлисѣ дѣло доходило даже до пистолетныхъ выстрѣловъ. Не правда ли, меня ужь никакъ нельзя было назвать непризнаннымъ геніемъ. И все это досталось мнѣ въ награду за горячую и, смѣю думать, безкорыстную любовь къ искусству. Правда, находились завистники и говорили, что я скорѣй исполнительный чиновникъ, чѣмъ даровитый художникъ; но у кого не было завистниковъ? Даже у Шекспира были, не правда ли?
— Конечно.
— Я вообще всегда предоставлялъ зависти безсильно грызть свою собственную руку. Итакъ, оваціи при жизни и… оваціи по смерти! На похоронахъ масса народа, груда вѣнковъ, и что важнѣе всего: общее убѣжденіе, что хотя, правда, и бывали проводы великолѣпнѣе, но такихъ сердечныхъ, какъ мои, не было и врядъ ли будутъ. Въ заключеніе, мой вѣрный сотоварищъ и соратникъ по искусству, Иванъ Саламатовъ прочелъ свои, конечно, нѣсколько безсмысленные, но зато пламенные и глубокопрочувствованные стихи. Три дамы упали въ истерикѣ: такова магическая сила искусства! Впрочемъ, Саламатовъ не болѣе, какъ мой ученикъ…
Артистъ сдѣлалъ паузу, ровно такой длины, какія дѣлалъ на сценѣ дабы дать публикѣ время вздохнуть и подумать: «Молодецъ у насъ Куроноговъ, ловко отхватываетъ монологи».
— Не правда-ли, я смѣлъ, я могъ, я даже долженъ былъ разсчитывать на высокое признаніе своихъ трудовъ и здѣсь? Въ предсмертномъ бреду я мечталъ, что вотъ умру и пойду въ элизіумъ, гдѣ собраны милыя мнѣ тѣни. Что мнѣ навстрѣчу выбѣжитъ безподобный Вилльямъ и приметъ меня въ свои объятія, что умный Мольеръ дружески пожметъ мнѣ руку. Направо — простодушный Гаррикъ, налѣво — величавый Тальма. Вотъ я и умеръ, и что-же?
Малая пауза.
— Дѣйствительно, вдали я увидѣлъ элизіумъ; лечу къ нему, какъ Гамлетъ, на крыльяхъ души моей… Вдругъ, стопъ! Вокругъ высокая каменная ограда, передо мной — желѣзныя ворота, и у калитки — лающій церберъ. И кто-же бы вы думали исполнялъ роль цербера?
— Право не знаю.
— Статскій совѣтникъ Губошлепкинъ; онъ у насъ когда-то служилъ по репертуарной части. Мы были съ нимъ старинные пріятели и, разумѣется, на ты. «Павелъ!» кричу я ему, «отворяй, развѣ не видишь: я здѣсь!» А онъ шамкаетъ въ отвѣтъ: «да вѣдь здѣсь пріютъ для художниковъ». — Потому-то я и требую, чтобъ ты отворилъ. Иль я, по-твоему, не художникъ? — «Пожалуй и художникъ, да только съ другой стороны: ты, конечно, кормился отъ искусства и питалъ имъ свое самолюбіе, а все-же карьерой обязанъ больше пронырству и мѣдному лбу». Признаюсь, я вскипѣлъ. — «Ахъ ты негодяй, закричалъ я, — ты и здѣсь захотѣлъ взятки. Ты думаешь, я не знаю, что мой дядя передъ моимъ дебютомъ подарилъ тебѣ сукна на шубу.» — «Я сукно очень помню, превосходное было сукно, отвѣчалъ онъ болѣе вѣжливымъ тономъ, — и я твоему дядѣ по гробъ былъ благодаренъ. А только чего нельзя того, любезный другъ, нельзя. Тутъ не моя воля. Вотъ третьего дни явился актеръ, котораго мы съ тобой совсѣмъ было загрызли, а дѣлать нечего: пришлось ему не только двери настежь отворить, а и на заднія лапки передъ нимъ стать.» И тутъ онъ назвалъ имя… чье-бы вы думали?
— Право, не знаю.
— Имя… Но нѣтъ, я не произнесу его; я не хочу кощунствовать надъ священнымъ для меня искусствомъ!.. Но, — продолжаю разказъ. Я хотѣлъ силой ворваться туда, гдѣ по праву долженъ былъ занять подобающее мнѣ мѣсто; но Павелъ, то есть церберъ, заворчалъ, зарычалъ и оскалилъ зубы. «Не суйся, проглочу!» завопилъ онъ. Понятно, я вздрогнулъ примысли очутиться внутри такой гадины. Какая-то сила унесла меня далеко отъ опасности. И съ тѣхъ поръ, грустный и одинокій, я брожу и размышляю; размышляю и брожу.
— Къ какому-же вы пришли выводу?
— Къ какому? — Къ тому, что здѣшніе порядки не лучше земныхъ. И здѣсь, какъ видите, завелось губящее искусство чиновничество; даже у входа стоитъ часовой, а тамъ, за стѣной — я только воображаю что тамъ за порядки. Изъ примѣра, указаннаго Павломъ, вполнѣ ясно, что и туда входятъ низкопоклонствомъ, а не въ награду
Любви горящей, самоотверженья…
Но я возьму свое: подождемъ, пусть пройдетъ лѣтъ сто, двѣсти и мое имя станетъ такимъ-же нарицательнымъ, какъ имена Гаррика и Тальма, и тогда… о, тогда я покажу себя!.. Но, оставимъ это… А грустно, не правда-ли, разочароваться въ мечтаніяхъ? Воображаешь себѣ чудный, весь залитый весеннимъ солнцемъ паркъ; ты благоговѣйно опустя взоръ, идешь по дорожкѣ, и вдругъ, въ силу тайнаго предчувствія, подымаешь очи и видишь: передъ тобой божественный Вилльямъ…
На этотъ разъ, казалось, мечтамъ артиста суждено было сбыться. Они очутились въ чудномъ паркѣ, который весь былъ залитъ лучами весенняго солнца. Предъ ними стлалась дорожка, но на ней стоялъ не божественный Вилльямъ, а… павлинъ, впрочемъ, довольно красивый.
Павлинъ то съ шумомъ распускалъ, то складывалъ хвостъ; то топорщилъ свою манишку, то начиналъ выдѣлывать какіе-то неуклюже-величавыя на, стараясь обратить на себя вниманіе павы. Но пава мирно паслась на травѣ, и хоть-бы глазкомъ на него. Вдругъ павлинъ стремительно бросился впередъ и что-то клюнулъ. Хвостъ его распустился еще шире и расцвѣтился еще ярче; величавыя на стали оживленнѣе. Пава какъ-бы невольно взглянула на него, и съ ней отъ восторга чуть не сдѣлалась истерика.
«Такова магическая сила искусства!» невольно воскликнулъ Иванъ Дмитріевичъ словами артиста, и глянулъ въ его сторону. Артиста уже не было, и Иванъ Дмитріевичъ понялъ, что ему больше не придется ни бродить и размышлять, ни размышлять и бродить.
Иванъ Дмитріевичъ вскрикнулъ отъ ужаса. Пламенная рѣчь оскорбленнаго въ своей святынѣ артиста снова зазвучала въ его душѣ.
— Люблю павлина, толковалъ въ это время проходившій мимо старикъ-садовникъ своему подручному, — красивая птица. А, главное, голосъ хорошъ: за версту слышно.
Иванъ Дмитріевичъ, впрочемъ не слышалъ этой хвалы, относившейся отчасти и къ оплакиваемому имъ артисту. Предъ нимъ вереницей неслись музыканты, романисты, всякіе модные художники, писатели и ученые; всѣ они гнались и ухаживали за извѣстностью; изъ-за нея они другъ другу завидовали и подставляли ножку; изъ-за нея гнули и коверкали свои дарованія, подличая передъ журналистами и передъ публикой, передъ власть имущими и молодежью; изъ-за нея пускались на открытіе новыхъ теорій и новыхъ путей для искусства, расхваливая, какъ товаръ, свою собственную изобрѣтательность и рекомендуя, какъ ваксу или помаду, свои собственные взгляды, какъ самые новые, самые умные и совершенные. Они были готовы поступиться всѣмъ, только-бы въ общественныхъ мѣстахъ на нихъ указывали пальцами, только-бы пронеслось повсюду ихъ имя, и наконецъ, наполнивъ собою весь міръ, повисло нетающей сосулькой на карнизѣ храма безсмертія! И вдругъ такая неожиданность! О, бѣдное, бѣдное человѣчество!..
Позже, вооружась хладномысліемъ, Иванъ Дмитріевичъ иначе разсуждалъ о судьбѣ оскорбленнаго въ своей святынѣ артиста, и даже. находилъ, что его перерожденіе въ павлина столь-же просто и естественно, какъ и Филиппа Александровича въ моль. Болѣе, онъ находилъ у обоихъ одну общую черту, именно ничѣмъ, даже смертью, неистребимое самомнѣніе, переходящее въ нахальную наглость.
— Поглядите на животныхъ, толковалъ онъ, — и вы увидите, что именно эта черта составляетъ самую существенную часть ихъ характера: всѣ они самодовольны и наглы, отчего, встрѣчая на-голо такія качества въ человѣкѣ, мы невольно про него восклицаемъ: «экое животное!» Всѣ животныя думаютъ, что міръ для нихъ только и созданъ, и вѣчно ищутъ что бы такое превратить въ самихъ себя. И повѣрьте, они охотно проглотили-бы весь міръ, если-бъ только онъ вмѣстился въ ихъ пасть. Когда глупый человѣкъ и наглъ, и нахаленъ, самомнителенъ свыше мѣры, — то это въ порядкѣ вещей. Въ немъ, такимъ образомъ, поступаетъ наружу животненность нашей природы. Но когда люди даровитые, быть-можетъ даже не дюжинно-даровитые, пускаются туда-же, то что сказать? Вольно-жь имъ развивать въ себѣ наиболѣе животныя свойства, и только! Когда вдобавокъ и свой талантъ, какъ капиталъ, они пускаютъ въ оборотъ, то пусть не гнѣваются, если имъ высшей наградой будутъ хорошіе барыши да магическая сила искусства, повергающая дамъ въ истерику. И переродиться разъ и навсегда въ чванливаго павлина для нихъ самое сподручное дѣло. Нѣтъ, только упорный трудъ самоусовершенствованія можетъ избавить насъ отъ такой неожиданности послѣ смерти. И въ этомъ смыслъ ученія Гёте. Слѣдомъ Иванъ Дмитріевичъ уже какимъ-то пророческимъ тономъ добавлялъ:
— Нѣтъ, справедлива судьба, и правдивъ мой сонъ.
V.
[править]Такія благія мысли, впрочемъ, какъ уже замѣчено, пришли Ивану Дмитріевичу впослѣдствіи. Въ минуту же перерожденія артиста онъ чувствовалъ такую тяжесть, что невольно припалъ къ землѣ. И тутъ, какъ въ театрѣ, послѣ грустной трагедіи предъ нимъ разыгрался веселый фарсъ.
Долго-ли Иванъ Дмитріевичъ пролежалъ на землѣ, онъ не зналъ; когда-же сталъ вновь сознавать себя, то почувствовалъ, что у людей уже стоитъ глубокая ночь. Подъ нимъ въ землѣ послышался голосъ.
— А! это ты, Постниковъ, говорилъ старый кротъ, какой-то гусеницѣ, — наконецъ-то я до тебя добрался, полѣзай-же скорѣй ко мнѣ въ ротъ.
Иванъ Дмитріевичъ, едва выразилъ на то желаніе, какъ тотчасъ же узналъ въ говорившемъ извѣстнаго графа Честона. Графъ Честонъ, какъ ясно изъ имени, былъ человѣкъ прошлаго вѣка, ибо въ спискахъ дѣйствующихъ лицъ у новѣйшихъ драматурговъ онъ болѣе уже не встрѣчается. Графъ Честонъ былъ страшный богачъ, владѣлецъ многихъ тысячъ душъ и десятинъ. Остряки говорили про него, будто онъ умеръ въ самый день обнародованія манифеста объ освобожденіи крестьянъ, хотя это и несправедливо, какъ всякій легко можетъ убѣдиться изъ тогдашнихъ газетъ. Всю жизнь свою онъ провелъ въ поискахъ за честнымъ управляющимъ, почитая наилучшимъ для того средствомъ назначеніе служащимъ самаго скуднаго содержанія, при требованіи отъ нихъ постояннаго улучшенія хозяйства и соразмѣрно съ тѣмъ и доходовъ. Къ изумленію графа, чѣмъ онъ скупѣе становился на жалованье, тѣмъ беззастѣнчивѣе управляющіе пользовались его достояніемъ. Въ свои владѣнія графъ не выѣзжалъ послѣ единственной попытки, кончившейся не весьма пріятно. Именно, онъ какъ-то посѣтилъ свою богатѣйшую Бѣлуховку, которой управлялъ вышеупомянутый Постниковъ. Въ первую же ночь по пріѣздѣ графа, въ селѣ случился пожаръ. Въ порывѣ великодушія, графъ выбѣжалъ на набатъ, и умолялъ своихъ подданныхъ не заботиться о тушеніи избъ, на постройку которыхъ обѣщалъ дать лѣсу, а спасать имущество. Къ сожалѣнію, имущества у мужиковъ оказалось немного: у кого сито, у кого рѣшето, у кого лавка, у кого скамья. Графъ отнесъ такой безпорядокъ къ несмотрѣнію управляющаго Постникова, по небрежности упустившаго прудъ, — отчего если и не произошелъ пожаръ, то все-же произошло безпокойство для графа да вдобавокъ еще въ ночное время.
Графъ рѣшилъ примѣрно наказать негодяя, и выгнать его не просто, а съ великимъ скандаломъ, по примѣру практиковавшихся въ то время въ шустеръ-клубѣ выводовъ неприличныхъ гостей. Постниковъ, чувствуя что ему не усидѣть, тотчасъ-же распорядился наймомъ сорока двухъ подводъ, на которыя и нагрузилъ на зарѣ все свое благопріобрѣтенное имущество. Приказавъ подводамъ выѣхать за околицу, онъ терпѣливо дождался часа, когда графъ изволилъ проснуться. Получивъ расчетъ, онъ вышелъ подъ ручку съ женою изъ флигелька, гдѣ жилъ, и побрелъ себѣ пѣшечкомъ въ знакъ того, что за долгое служеніе ничѣмъ не пользовался изъ графскаго добра. Графъ стоялъ на балконѣ, выходившемъ на базарную площадь. Едва показался Постниковъ, какъ по мановенію графской руки выскочила изъ-за угла дворня съ дреколіями и метлами въ рукахъ; поваренки били въ сковороды и кастрюли; кучера свистѣли, охотники атукали и улюлюкали во всю мочь. Постниковъ выдержалъ первый напоръ гвалта; тихо отойдя шаговъ съ пятьдесятъ, онъ остановился и принявъ приличную случаю позу обратился въ графу съ громогласною и наставительною рѣчью.
— Атукай себѣ и улюлюкай сколько хочешъ, сказалъ онъ, — а я, графъ, набилъ себѣ оба кармана и на мой вѣкъ такихъ, какъ ты, дураковъ еще хватитъ.
Вѣрная дворня, конечно, прилежно замела слѣдъ Постникова метлами, но ничто не могло изгладить слѣда оскорбленія, нанесенного графу столь дерзкимъ глумлевіемъ. И переродясь въ крота, графъ жаждалъ поглотить переродившагося въ гусеницу управляющаго.
— Извините, ваше сіятельство, отвѣчала гусеница, — я не Постниковъ, а Плотниковъ, котораго вы изволили поставить на мѣсто Постникова.
— А! все равно, что-жь ты тутъ дѣлаешь?
— Превращенъ въ гусеницу поѣдающую корни деревъ въ награду за старательность, съ которой я, слѣдуя милостивому предписанію вашего сіятельства объ умноженіи доходности, разорялъ до корня имѣнія ваши такъ, что даже полагаю, наслѣдникамъ вашего сіятельства ужь ничего не достанется.
— А! все равно, полѣзай ко мнѣ въ ротъ, и помоги мнѣ отыскать Постникова.
— Радъ послужить вашему сіятельству.
Кротъ усиленно принялся рыть землю, и Иванъ Дмитріевичъ почувствовалъ какъ онъ забирается все выше и выше. Вотъ кротъ набросалъ уже порядочную кучу и по излишней горячности самъ выскочилъ на поверхность. Откуда ни возьмись сова; съ дикимъ крикомъ она налетѣла на крота и унесла его въ когтяхъ.
— Говорилъ я тебѣ, графъ, что такихъ, какъ ты, дураковъ на мой вѣкъ еще хватитъ! раздался голосъ Постникова.
— Однако, что-жь это? раздумался Иванъ Дмитріевичъ, — Что Честонъ по слѣпотѣ понадобился кроту, я понимаю; Но зачѣмъ кроту поѣдающая корни гусеница, когда кроты, какъ извѣстно, корней не портятъ? А эта сова… И притомъ, это вовсе не отвѣтъ на мой вопросъ о длительности душевной отупѣлости у покойниковъ. Вдобавокъ, началось какое-то переселеніе душъ вмѣсто перерожденія. Нѣтъ, это… Тутъ Иванъ Дмитріевичъ замѣтилъ, что начинаетъ затрудняться въ словахъ. — Это… это не клеится… не ладится… выходитъ нескладица.
— Нѣтъ, не нескладица, а скорѣе разладица, точно надъ самымъ ухомъ Ивана Дмитріевича крикливо захрипѣлъ кто-то. — Или, еще вѣрнѣе, наша россійская разрозненность, о которой я писалъ такъ краснорѣчиво. Помилуйте, сегодня хоронятъ меня, Ворсилкина, главу россійскихъ репортеровъ, и хотя бы одна изъ этихъ бестій явилась на выносъ! А вѣдь я первый открылъ у насъ этотъ родъ литературы, не предвидѣнный самимъ Пушкинымъ, я, Ворсилкинъ, король русскихъ репортеровъ. О, неблагодарная судьба! Или нѣтъ, судьба не виновата, она, напротивъ, благодарна и въ награду за потъ, пролитый мною при описаніи ея превратностей, рѣшила устроить на моихъ похоронахъ великолѣпнѣйшій скандалъ, а вотъ некому и некому занести эту блестящую страницу въ правдивую газетную хронику. Глядите, глядите!
Иванъ Дмитріевичъ глянулъ. Сивый меринъ, запряженный въ ломовыя дроги, вдругъ заартачился, и не смотря на всѣ усилія извозчика грозилъ ринуться впередъ и сбить съ ногъ похоронныхъ клячъ. Король репортеровъ засуетился; онъ бросился къ мерину, и вмѣстѣ съ воздухомъ попалъ къ нему въ правую ноздрю.
— Вотъ это я опять понимаю, радостно вскричалъ Иванъ Дмитріевичъ. — Не даромъ-же говорится: вретъ, какъ сивый меринъ. Или нѣтъ, вѣдь это только у Гоголя онъ вретъ, а въ зоологіи такой фактъ не пріемлется. Да и у Гоголя онъ, кажется, что-то другое дѣлаетъ. Вообще же меринъ, какой бы масти онъ ни былъ, не вретъ, а скорѣе ржетъ. Да, именно ржетъ, все съ большей и большей убѣдительностью доказывалъ себѣ Иванъ Дмитріевичъ.
Какъ-бы въ отвѣтъ на такіе убѣдительные доводы послышалось отдаленное ржанье. То самъ Иванъ Дмитріевичъ сильно потянулъ воздухъ носомъ. Онъ открылъ глаза, и окончательно проснулся.
Читателю, можетъ-быть, покажется страннымъ, что Иванъ Дмитріевичъ не видѣлъ ни одного перерожденія женщины. Признаюсь, мнѣ самому это показалось подозрительнымъ, и я обратился къ моему почтенному другу за разъясненіемъ такой неполноты его сна.
— Право не знаю, отчего это случилось, отвѣчалъ онъ. — Потому-ли, что я, въ силу своей неисправимой логичности, никогда не могъ понять такъ-называемаго женскаго ума; потому-ли, что во снѣ я находился въ мірѣ, гдѣ нѣтъ различія половъ; или наконецъ просто потому, что на именинахъ у Николая Николаевича, какъ холостяка, не было ни одной дамы. Конечно, я могъ-бы присочинить и приврать. Одинъ романистъ даже поощрялъ меня къ этому, совѣтуя развить и разработать сюжетъ. Разумѣется, у меня хватило бы фантазіи; но я просто хотѣлъ вамъ разказать правдиво свой пророческій сонъ, который отъ присочиненія нисколько не сталъ бы ни яснѣе, ни доказательнѣе. А потому, скажите сами, зачѣмъ же мнѣ во многоглаголаніи искать спасенія?
30 окт. 1890 г.
СПБ.