ѲЕДУЛЫЧЪ.
[править]Въ нашей первопрестольной, бѣлокаменной столицѣ, въ прежнее время, между московскими егерями, встрѣчалось довольно много оригинальныхъ лицъ. Они живали обыкновенно у богатыхъ баръ-охотниковъ и потѣшали ихъ своими разсказами и проказами. Нынѣ чудаки эти, къ сожалѣнію многихъ любителей посмѣяться, какъ-то перевелись.
Кто, напримѣръ, изъ старыхъ московскихъ охотниковъ не помнитъ Тимофея Лаврентьича, который страстно любилъ разсказывать про свою жизнь, богатую небывалыми и чудными охотничьими приключеніями, и терпѣть не могъ, если кто-нибудь изъ слушателей ему противорѣчилъ и замѣчалъ, что онъ лжетъ; при этомъ Тимофей Лаврентьичъ выходилъ изъ себя и начиналъ браниться. Да, чудный онъ былъ человѣкъ! Гдѣ не былъ? чего не видалъ? На Кавказѣ охотился за фазанами, блаженной памяти съ Кази-Муллою. «Да больно — говорилъ Тимофей Лаврентьичъ — у этого татарина собака была плоха, я отъ него, дурака, и прочь.» Въ Кіевѣ Тимофей Лаврентьичъ шесть недѣль сорокой леталъ, въ которую его обратила вѣдьма. «Завидишь, бывало — говоритъ онъ — охотника, такъ волосы дыбомъ и встанутъ.» Если кто сомнѣвался въ разсказѣ, тому Тимофей Лаврентьичъ читалъ стихи Пушкина:
Скребницей чистилъ онъ коня…
и приговаривалъ: «вотъ умный былъ человѣкъ и сочинитель, да вѣрилъ же, а ты что?»
Или, кто позабылъ незабвеннаго Григорья Иваныча, имѣвшаго способность говорить безъ умолку двадцать-три часа въ сутки, и какъ говорить! Слушаешь, бывало, слушаешь, кажется и не монгольская рѣчь, а ровно ничего не понимаешь. Впрочемъ, можно было и не слушать, а спать; разсказчикъ не обижался. Григорій Иванычъ замѣчателенъ еще былъ тѣмъ, что имѣлъ чрезвычайно много родственниковъ: на большихъ и проселочныхъ дорогахъ, въ каждомъ почти увеселительномъ домѣ, подъ вывѣской елки, онъ находилъ кума или куму, къ которымъ непремѣнно завертывалъ перемолвить словечка два-три и возвращался раскраснѣвшись.
Или, кто не знавалъ Зураева, у котораго ягташъ былъ точно исправный пакгаусъ; чего только не было въ этомъ ягташѣ? и шило, и нитки, и ножницы, и запасное платье, и бѣлье, и туфли, и водка, и закуска, и чайникъ, и камфорка, и удочки, — однимъ словомъ, все кромѣ дичи. Случалось, Зураевъ вынетъ изъ ягташа складное зеркальце, поставитъ его на кочку въ болотѣ, а самъ сядетъ на другую, достанетъ бритвы, мыленку, кисточку и начнетъ бриться. Спросишь: что это?
— Да ныньче праздникъ: нужно поскоблиться.
Къ числу этихъ-то оригиналовъ принадлежалъ и Федулычъ. Это было такое лицо, о которомъ мнѣ хочется сказать поболѣе нежели о другихъ.
Я встрѣтился съ нимъ въ первый разъ на охотѣ: молодая собака моя, плохо выдрессированная, но которой я дорожилъ за ея отличную породу, испугавшись выстрѣла, ушла съ болота.
Разстроенный и разсерженный на нашихъ плохихъ егерей-дресспровщиковъ, я возвращался въ деревню, гдѣ была моя квартира. Навстрѣчу попался мнѣ крестьянинъ, къ которому я, естественно, и обратился съ вопросомъ:
— Не пробѣгала ли мимо тебя, любезный, собака?
— А ты самъ отколѣ? спросилъ онъ меня. — Съ Москвы чтоль?
— Изъ Москвы, отвѣчалъ я, досадуя на неумѣстное любопытство.
— Ты видно стрѣлецъ?
— Да, охотникъ.
— У отца Алексѣя стоишь, или у Ваньки Бражнаго?
— У священника. Ты собаку-то не видалъ-ли.
— Собаку, таку подружейную?
— Да, охотничью, отвѣчалъ я, нѣсколько обрадованный.
— Рябую?
— Рябую, повторилъ я въ нетерпѣніи.
— И въ ожерелкѣ? продолжалъ допрощикъ.
— И въ ожерелкѣ.
Допрощикъ на минуту задумался, и почесавъ затылокъ, отвѣчалъ:
— Нѣтъ, братецъ мой, не видалъ; а ты бы лучше сходилъ, прибавилъ онъ: — вонъ за энтотъ лѣсъ, тамъ во врагѣ, за рѣчкой, зпашь, наше стадо пасется, такъ можетъ статься пастухъ видѣлъ. Тамъ и тетеревьевъ найдешь; мы наднясь косили, такъ зайцы подъ ногами такъ и шныряютъ.
Поблагодаривъ моего мучителя, какъ слѣдовало, за совѣтъ, я хотѣлъ бѣжать, сожалѣя о напрасно потерянномъ времени; но повернувшись, наткнулся на охотника, который держалъ на сворѣ мою собаку.
— Вѣрно ваша-съ? сказалъ онъ мнѣ съ улыбкой: — должно быть еще молодая-съ? Не задѣлъ ли ее кто-нибудь зарядомъ? Это нерѣдко бываетъ-съ. Въ компаніи не слѣдуетъ ходить съ молодыми собаками, а то какъ разъ испортишь.
Обрадованный находкою собаки, я пустился съ новымъ товарищемъ обратно въ болото.
Охотникъ этотъ былъ Федулычъ. Мы съ нимъ познакомились покороче. Онъ сталъ навѣщать меня довольно часто и постоянно со провождалъ на охоту, когда я полевалъ около Москвы. Вдаль онъ не любилъ пускаться.
Федулычъ былъ нѣкогда человѣкъ если не богатый, то и не бѣдный, содержалъ каретное завѣденіе и имѣлъ небольшой капиталъ; но вслѣдствіе своей доброты и чрезвычайной довѣрчивости къ человѣческому роду, а также по милости нѣкоторыхъ любителей новыхъ экипажей и чужихъ капиталовъ, остался безо всего, то-есть безъ всякихъ средствъ къ существованію; но Федулычъ былъ философъ и съ твердостью истиннаго стоика выдерживалъ всѣ удары судьбы.
Я принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, къ которымъ Федулычъ былъ искренно привязанъ; не смотря на то, какъ ни хотѣлось мнѣ, по свойственному всѣмъ людямъ любопытству, но никакъ не удалось узнать, кто былъ причиною его упадка? Отвѣтъ былъ всегда одинъ и тотъ же: «Ахъ, какіе вы странные? на что же это вамъ знать, не все ли равно, кто бы ни былъ: дворянинъ-съ, помѣщикъ своего имѣнія» и болѣе ни слова. Однажды только, подъ веселый часъ, Федулычъ сказалъ, что должникъ его былъ большой чудакъ и до того привыкъ подписывать векселя, что, подписывая поздравительное письмо къ матери, началъ такъ: «къ сему заемному письму…»
Росту Федулычъ былъ довольно большаго, нѣсколько сутуловатъ, худощавъ, на лицѣ его, постоянно задумчивомъ, выражались доброта и простосердечіе; въ глазахъ видна была кротость и совершенная покорность судьбѣ. Федулычъ былъ молчаливъ, рѣдко вмѣшивался въ разговоры и скорѣе былъ наблюдатель, нежели собесѣдникъ; но когда разговоръ касался охоты, онъ оживлялся и на пасмурномъ грустномъ лицѣ его являлась улыбка; въ это время онъ былъ въ своей сферѣ.
Федулычъ любилъ чрезвычайно природу, народныя гулянья и охоту.
По цѣлымъ часамъ сиживалъ онъ иногда на берегу какой нибудь рѣчки, сверкающей между изумрудныхъ береговъ, и слѣдилъ за ея струями, катящимися вдаль, то прислушивался къ болтливому щебетанью птицъ, то, наклонивъ къ себѣ головку полеваго цвѣтка, долго, долго смотрѣлъ на него и потомъ улыбался. Богъ знаетъ, о чемъ думалъ Федулычъ въ эти минуты, и какія мысли роились въ его головѣ.
Любовь къ народнымъ гуляньямъ тоже была развита довольно сильно въ натурѣ Федулыча. Гдѣ бы ни было сборище, подъ Новинскимъ, въ Сокольникахъ, у Спаса во Спасскомъ, подъ Симоновымъ, подъ Донскимъ, на скачкѣ, на бѣгу, вы смѣло могли спорить и держать пари, что Федулычъ тамъ.
Но его господствующею страстью была страсть къ охотѣ съ ружьемъ и лягавою собакою. Федулычъ, какъ говорится, былъ записной охотникъ; но отличительная черта его характера отъ большинства прочей стрѣляющей братіи была та, что онъ никогда не лгалъ, какъ слѣдуетъ истому охотнику, то-есть къ одной убитой парѣ бекасовъ не прибавлялъ неубитыхъ паръ пяти дупелей или что-нибудь въ родѣ этого.
Съ открытіемъ весны Федулычъ начиналъ странствовать по лѣсамъ и болотамъ: одна болѣзнь только могла остановить его въ городѣ. Однако же, до Петрова дня онъ не дѣлалъ ни одного выстрѣла, а ходилъ въ поля, какъ самъ говаривалъ, для удовольствія собакъ: «онѣ, бѣдныя, зиму-то залежались, вотъ я ихъ и проведу-съ.» Ничѣмъ нельзя было доставить большаго утѣшенія Федулычу, какъ тѣмъ, чтобы попросить его взять вашу собаку прогуляться. «Хорошо — говорилъ онъ — очень хорошо-съ, я завтра зайду за вашимъ Боярдомъ или Оскаромъ, мы отправимся въ Мытищи.» И на другой день, когда вы, выражаясь поэтически, предавались еще Морфею, а прозаически — спали, Федулычъ являлся, одѣтый въ бѣлую холстинную блузу, бѣлую же пуховую шляпу, бралъ вашу собаку и отправлялся путешествовать. Ноги у него были желѣзныя, усталости онъ рѣшительно не зналъ никогда, даже въ послѣдніе годы своей жизни, не смотря на то, что ему было далеко за шестьдесятъ.
Любимымъ мѣстомъ охоты и просто прогулки для Федулыча было село Мытищи, лежащее на Ярославскомъ шоссе, въ пятнадцати верстахъ отъ Москвы, и интересное во многихъ отношеніяхъ. Врядъ ли въ обширномъ русскомъ царствѣ вы найдете другое селеніе, которое было бы такъ оживлено въ продолженіе весны и лѣта, какъ Мытищи.
Едва наведутся на рѣкахъ паромы, послѣ вскрытія воды и пообсохнутъ нѣсколько дороги, какъ изъ дальнихъ мѣстъ Малороссіи и даже Сибири, повалятъ многочисленныя толпы пѣшеходовъ, съ посошками въ рукахъ и кузовами, черезъ Мытищи въ Троицкую лавру на поклоненіе мощамъ св. преподобнаго Сергія Чудотворца. Чѣмъ гуще начнетъ одѣваться лѣсъ, чѣмъ чаще и выше сдѣлается трава, то-есть чѣмъ ближе подходитъ рабочая пора, тѣмъ замѣтнѣе и замѣтнѣе рѣдѣютъ толпы чернаго народа. Съ половины мая, по троицкой дорогѣ начинаютъ сновать взадъ и впередъ экипажи всѣхъ возможныхъ форматовъ и временъ, начиная съ кареты сооруженной въ царствованіе Анны Іоанновны, до щегольской іохимовской коляски, и отъ громаднаго въ два этажа делижанса, мучителя лошадей, нагруженнаго пассажирами всѣхъ возможныхъ званій и характеровъ, до бѣговыхъ дрожекъ управляющаго, ѣдущаго смиренно куда-нибудь въ сторону для сбора оброку или для домашней сельской расправы.
Мытищи въ это время становятся центромъ остановки для всѣхъ ѣдущихъ и идущихъ богомольцевъ; каждый изъ нихъ волей или неволей считаетъ какъ бы обязанностью напиться здѣсь чаю. Притомъ же бойкія мытищенскія дѣвки, торгующія кипяткомъ, такъ наметались въ дѣлѣ своей торговли, что зачастую усаживаютъ почти насильно путниковъ за самоваръ. Забавно смотрѣть, какъ иногда двадцати-пудовой пилигримъ, какой нибудь торговецъ саломъ, отдувается въ Петровки чайкомъ.
Для охотника Мытищи интересны тѣмъ, что и по правую и по лѣвую сторону села находятся очень хорошія болота, въ которыхъ во время пролета держится довольно дичи.
Главное же, чѣмъ славятся Мытищи — это колодцы, которые черезъ трубы, проведенныя въ Москву, снабжаютъ большую часть ея обывателей вкусною, холодною и прозрачною какъ кристалъ водою. Вода эта, разумѣется, на мѣстѣ еще болѣе вкусная, составляетъ причину распиванія чаевъ.
Это-то знаменитое село было для нашего чудака настоящимъ Эльдорадо, родиной и, можно сказать, почти пунктомъ помѣшательства. Гдѣ бы ни былъ Федулычъ, въ какую бы сторону ни пошелъ онъ изъ Москвы, хоть бы въ діаметрально-противоположную, а ужь въ завѣтное мѣстечко завернетъ. Крѣпко любилъ и твердо зналъ онъ Мытищи, и Мытищи въ свою очередь его знали. Спросите, бывало, любаго пятилѣтняго мальчишку: что, есть у васъ охотники? и онъ отвѣтитъ вамъ: «нѣтъ нынче никого еще не было, одинъ дядюшка Федулычъ прошелъ вечеромъ на рѣчку».
Однажды я съ двумя товарищами отправился въ Мытищи и хотѣлъ было пригласить съ собою Федулыча, но намъ сказали, что онъ ушелъ куда-то еще наканунѣ; вѣрно, подумали мы, туда же, однако обманулись; въ Мытищахъ Федулыча не было.
На другой день довольно сильный дождь, начавшійся почти съ самаго утра, помѣшалъ охотѣ и прогналъ насъ въ село домой изъ болота. Скучно, а дѣлать нечего. Принялись съ горя за самоваръ. Ждемъ, авось не разгуляется ли; но дождь все сильнѣе и сильнѣе, такъ и рубитъ. Небо обложилось кругомъ, и надежда, что погода прояснится, совершенно исчезла. Время было за полдень, мы уже стали подумывать о возвращеніи въ Москву. Вдругъ слышимъ, на улицѣ раздается знакомый голосъ, взглянули въ окно — Федулычъ, вода съ него такъ ручьями и льетъ. Ну, подумали мы, еще не велика диковинка, что Федулычъ и во время дождя явился въ Мытищи, онъ хаживалъ сюда и въ крещенскіе морозы.
— Откуда батюшка? спросили мы.
— Изъ бутырскаго болота-съ (въ одной верстѣ отъ Москвы, въ четырнадцати отъ Мытищъ).
— Что вѣрно дичи нѣтъ?
— Какъ нѣтъ-съ, есть и очень много, я паръ шесть дупелей однихъ нашелъ, такъ и остались. Ружье замокло, все осѣкается-съ.
— Зачѣмъ же ты сюда-то припожаловалъ?
— Ахъ, какіе вы странные! отвѣчалъ Федулычъ: — я отъ дождя зашелъ, да, признаться, и чайку захотѣлось, а ужь здѣсь вода, вы сами знаете, какая.
Мы пригласили чудака напиться чаю и потомъ вмѣстѣ въ Москву.
— Нѣтъ-съ отвѣчалъ онъ: — чайку я попью-съ, это очень хорошо-съ, а за Москву покорнѣйше благодарю: я посушусь здѣсь немного, промою ружье, да на вечернее поле опять въ бутырское болото отправлюсь; дупельковъ-то нужно подобрать-съ.
— Исполать тебѣ! подумалъ я: — не тяжелъ ты на ногу и сильно любишь Мытищи, когда пришелъ въ нихъ за четырнадцать верстъ отъ дождя.
Каждому мытищинскому колодцу Федулычъ придавалъ особенное цѣлебное и минеральное свойство: въ одномъ, по его мнѣнію, вода пахла порохомъ, въ другомъ сѣрой, въ третьемъ отзывалась чѣмъ-то горькимъ; въ иномъ была соленая или кислая; а въ нѣкоторыхъ чуть не кипѣла и т. п.
— Да помилуй, скажешь бывало ему съ досадой: — какая же тутъ соленая вода? вода какъ и во всѣхъ колодцахъ, обыкновенная.
— Нѣтъ не обыкновенная-съ! попробуйте-ка, ну, какже-съ, это чистая соль; а вотъ въ томъ колодцѣ, что за вами, полынью отзывается.
Увѣрить Федулыча, что онъ ошибается, поколебать его убѣжденіе было невозможно.
Нужно замѣтить, что Федулычъ къ концу почти каждаго слова прибавлялъ частичку съ. Не знаю, было ли это слѣдствіемъ деликатности (Федулычъ былъ пределикатная особа, онъ даже своей собакѣ говорилъ вы) или укоренившейся привычки въ то время, когда онъ былъ еще сидѣльцомъ.
Иногда на Федулыча находили минуты непонятнаго упрямства. Однажды онъ простудилъ ноги и вздумалъ увѣрять меня, что у него шпатъ. Ни я, ни другіе его знакомые, ни докторъ, котораго я просилъ помочь ему, не могли убѣдить Федулыча, что у него не шпатъ, а просто простуда.
— Нѣтъ шпатъ-съ, возражалъ онъ съ сердцемъ, что бывало съ нимъ чрезвычайно рѣдко — шпатъ-съ какой бываетъ и у лошадей; надо идти лѣчиться въ Мытищи, а ваши лѣкарства мнѣ не помогутъ, все это вздоръ-съ!
Въ другой разъ Федулыча посѣтила перемѣщающаяся лихорадка; и онъ настаивалъ и старался доказать и убѣдить, что у него ни что иное какъ хандра, и заключилъ тѣмъ, что ему опять-таки пора идти для поправленія здоровья въ Мытищи, лихорадка была жестокая; параксизмы сильные и продолжительные; время стояло сырое и холодное, потому что наступилъ ноябрь; но не смотря на болѣзнь и дурную погоду, Федулычъ отправился въ Мытищи и тамъ, въ одномъ изъ колодцевъ, выкупался, или, по его выраженію, принялъ горячую ванну, и, что замѣчательно и странно, лихорадка дѣйствительно оставила Федулыча.
— Вотъ я и здоровъ, говоритъ онъ съ торжествующимъ видомъ: — и пересталъ хандрить. Удивляюсь я, прибавлялъ онъ: — зачѣмъ это къ нѣмцамъ ѣздятъ? У насъ свои воды — да, пожалуй, еще и почище ихнихъ будутъ-съ.
Добръ Федулычъ былъ до крайности, о чужомъ несчастій горевалъ болѣе нежели о своемъ собственномъ, и нерѣдко вдавался въ филантропію: любилъ онъ, напримѣръ, ловить рыбу на удочку, но ни самъ онъ, ни кто изъ его знакомыхъ не знали, какой вкусъ имѣла вынутая имъ рыба? Поймаетъ, бывало, положимъ, хоть окуня, подведетъ его тихонько къ берегу, сниметъ осторожно съ крючка, полюбуется, улыбнется и пуститъ опять въ рѣчку. Еслибъ вамъ вздумалось спросить: для чего онъ это сдѣлалъ? онъ отвѣтитъ вамъ: вопервыхъ, что вы странные; вовторыхъ, что онъ самъ охотникъ, и что у него свой планъ; и, наконецъ, втретьихъ, что окунь очень любитъ воду и ему на берегу душно. Тоже иногда почти самое происходило и въ болотѣ; найдетъ дичь, поразгоняетъ ее и воротится домой съ пустымъ ягташемъ. Спросишь:
— Видно дичи нѣтъ?
— Какъ нѣтъ, есть и очень много: въ мытищинскомъ лугу оставилъ пары три дупелей; подъ Рупосовымъ пятокъ, да въ девиртисманѣ штукъ шесть или семь.
— Зачѣмъ же ты ихъ оставилъ скажешь ему: — кто-нибудь пріѣдетъ и перебьетъ!
— Нѣтъ-съ, до субботы некому пріѣхать, а я завтра пойду опять повеселиться по тѣмъ же мѣстамъ.
Случалось, что и завтрашній день кончался такой же продѣлкой. Но не подумайте, что дичь осталась неубитою оттого, что Федулычъ былъ плохой стрѣлокъ: нѣтъ онъ стрѣлялъ очень хорошо, а такъ просто, изъ филантропіи, такой стихъ на него найдетъ.
Честсенъ онъ былъ до идеальности. Однажды онъ нашелъ значительную сумму денегъ и не только отказался отъ слѣдующей ему законной части, но даже отъ всякаго вознагражденія.
Безкорыстіе его было примѣрное. Имѣлъ онъ хорошую собаку, за которую одинъ мой знакомый давалъ ему большія деньги, но Федулычъ отказался отъ предлагаемой суммы.
— Помилуй! сказалъ я ему: — на эти деньги можно купить орловскаго рысака.
— Пусть онъ съ рысакомъ-съ и отыскиваетъ дупелей, отвѣчалъ Федулычъ съ саркастической улыбкой: — а я самъ охотникъ и свою собаку не продамъ ни за какія деньги.
Собственности, кромѣ ружья, собаки и нѣкоторыхъ охотничьихъ принадлежностей, Федулычъ не имѣлъ никакой. Встрѣтилъ я его, однажды, на улицѣ: въ одной рукѣ была у него подушка, въ другой кувшинъ съ собачьимъ кормомъ, черезъ плечо на погонѣ висѣло ружье, у ногъ шла собака, повѣся хвостъ, — тоже большой философъ.
— Куда это? спросилъ я Федулыча.
— Переѣзжаю-съ, отвѣчалъ онъ мнѣ очень серьёзно.
Вотъ ужь истинно могъ сказать съ древнимъ философомъ: omnia шеа mecum porto.
Я полюбопытствовалъ взглянуть на новую квартиру Федулыча.
— Зайдите, зайдите, обогрѣйтесь, говорилъ онъ: — видите, на дворѣ сиверка какая-съ.
Но согрѣться въ этомъ новомъ жилищѣ не было никакой возможности, потому что чертоги эти были ни что иное, какъ каретный сарай, посреди котораго устроена была печь для какихъ-то работъ; но она немогла нагрѣвать сарая, изобилующаго щелями, и вѣтеръ свободно разгуливалъ во всѣ стороны.
Прежде всего Федулычъ занялся устройствомъ логова для своей собаки, потомъ накормилъ ее, положилъ на мѣсто и, довольный, отправился ко мнѣ пить чай.
Если случалась надобность въ деньгахъ, то Федулычъ прямо не просилъ ихъ никогда, а скажетъ бывало, что онъ сбирается на охоту. Зная его характеръ, спросишь, нужны деньги?
— Да-съ, пожалуйте мнѣ двугривенный, чайку надо купить.
И больше двугривеннаго не давайте, ни за что на свѣтѣ не возьметъ, и за это постарается какъ нибудь отблагодарить васъ: или дичи принесетъ, или придетъ увѣдомить, что въ такомъ-то мѣстѣ нашелъ много дупелей, то не угодно ли ѣхать повеселиться.
Въ пищѣ и питьѣ Федулычъ былъ чрезвычайно какъ воздерженъ. На вопросъ мой: сколько онъ проживаетъ денегъ? отвѣчалъ, что таки порядочно, копѣекъ двадцать-пять въ недѣлю. Отвѣтъ этотъ разсмѣшилъ меня.
— Чтожь тутъ смѣшнаго? замѣтилъ Федулычъ, нѣсколько обидѣвшись. — Я живу, слава Богу, хорошо-съ.
— Да какъ же можно, сказалъ я, принявши серьёзную мину: — чтобъ двадцати-пяти копѣекъ было достаточно на недѣлю?
— А вотъ какъ-съ, отвѣчалъ онъ: — семь фунтовъ хлѣба стоятъ семь копѣекъ; полчетверика картофелю тоже семь копѣекъ; два десятка огурцовъ три копѣйки; на копѣйку луку и на столько же квасу; я и дѣлаю себѣ винегретъ-съ.
— Да вѣдь нужно масло, уксусъ, замѣтилъ я, желая продолжить разговоръ.
— Нѣтъ, не нужно-съ: отъ масла бываетъ изжога, а вмѣсто уксусу я употребляю квасъ, это очень хорошо-съ; у насъ же лавочникъ дѣлаетъ прекислый, въ ротъ взять нельзя, глазъ такъ и ведетъ-съ. Такъ вотъ и девятнадцать копѣекъ, да еще нужно копѣекъ шесть для собаки на кормъ; я для нея покупаю у нищихъ черствые куски хлѣба, это очень выгодно и хорошо-съ.
Не смотря на всѣ невыгоды и лишенія, не смотря на эту сѣренькую жизнь, Федулычъ никогда ни на кого не жаловался, ни на что не ропталъ. Когда угодно, бывало, спросите его:
— Ну, каково поживаешь?
Отвѣтъ постоянно было одинъ и тотъ же:
— Слава Богу, хорошо-съ, очень хорошо, дай Богъ всякому.
Однажды только, когда у Федулыча пропала любимая собака, онъ былъ неутѣшенъ, и на вопросъ о его житьѣ-бытьѣ послѣ обычныхъ: "хорошо и дай Богъ всякому, " прибавлялъ: «да такъ даже, что ужь и надоѣло-съ».
Въ послѣдній годъ своей жизни Федулычъ пустился въ торговлю. Капиталъ (изъ пятнадцати рублей) составленъ и дѣло пошло быстро. Федулычъ началъ скупать и продавать разные, по его выраженію, самородные антики. Подъ антиками онъ разумѣлъ всякую дрянь, негодную къ употребленію; изломанную фарфоровую куклу, изорванную, запачканную картинку, и т. п. Спросишь бывало его:
— На что ты купилъ это блюдечко? оно разбито и никуда негодно.
— Ахъ, какіе вы странные, отвѣчаетъ Федулычъ: — блюдечко это саксонское, посмотрите, какъ цвѣтокъ нарисованъ на немъ, словно живой; да нѣтъ, прибавлялъ Федулычъ — вы не художникъ, на эти вещи нуженъ охотникъ.
Весь подобный хламъ, разумѣется, не находилъ на себя охотника, а увѣрить антикварія, что онъ ошибается, и что разбитыя блюдечки и чашки никому не нужны, не было возможности. Болѣзнь остановила торговые обороты Федулыча. Приходитъ онъ однажды ко мнѣ. Взглянулъ я на него — страсть! Желтый, худой!
— Что это съ тобой? Вѣрно простудился, ты на себя не похожъ, а все оттого, что шлялся въ дурную и холодную погоду, съ утра до ночи, по болотамъ.
— Нѣтъ-съ, это не оттого, отвѣчалъ Федулычъ: — а у меня холера-съ.
— Что ты говоришь! опомнись, у насъ холера давнымъ давно прошла, о ней и не слыхать, у тебя просто желчь разлилась и глаза-то точно золотые.
— Нѣтъ-съ, не желчь, возразилъ Федулычъ: — а холера-морбусъ, она прошла для другихъ, а для меня еще только начинается, да это ничего, пройдетъ-съ, все проходитъ-съ; а вотъ я къ вамъ съ просьбой, не откажите, вы всегда были добры ко мнѣ.
— Говори, что тебѣ надо? что могу то сдѣлаю.
— Я привелъ къ вамъ мою собаку, хочу ее оставить у васъ; я знаю, вы не выгоните ея, она была мнѣ вѣрный слуга и вамъ послужитъ, не даромъ хлѣбъ ѣстъ. Собака умная, добрая-съ, грубаго слова отъ меня не слыхала; а мнѣ съ ней видно болѣе не охотиться, я ужь отмаячилъ-съ, прошелъ свой трактъ-съ.
Тутъ Федулычъ взглянулъ на собаку и задумался, вѣроятно, прощаясь мысленно съ своимъ неизмѣннымъ спутникомъ; собака тоже стояла невесело, поджавши хвостъ, какъ бы предчувствуя разлуку съ человѣкомъ, который дѣлилъ съ нею пополамъ послѣдній кусокъ хлѣба. Потомъ Федулычъ посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза, какъ бы желая прочесть въ нихъ рѣшеніе своей просьбы и отеръ нѣсколько слезинокъ съ желтыхъ, осунувшихся щекъ своихъ. Это рѣдко бывало съ Федулычемъ, по крайней мѣрѣ, при людяхъ.
Мнѣ стало тяжело, слезы готовились выступить: но я удержался, и даже старался, помнится, улыбнуться, чтобъ ободрить страдальца.
— Успокойся, сказалъ я: — собака твоя будетъ сыта, въ этомъ можешь быть увѣренъ; а тебѣ совѣтую отправиться въ больницу, когда же поправишься и выздоровѣешь, то поѣдемъ въ Мытищи на вальдшнеповъ.
При словѣ Мытищи на лицѣ больнаго появилась улыбка; вѣроятно, онъ вспоминалъ свои счастливые дни (если они были у него).
— Нѣтъ, повторилъ Федулычъ: — мнѣ ужь не охотиться болѣе, не ѣздить съ вамъ въ Мытищи; а въ болотахъ теперь дичь есть, прибавилъ онъ: — Прощай Херолъ.
Я отправилъ Федулыча съ человѣкомъ въ больницу. На другой день поѣхалъ навѣстить его; но не засталъ уже въ-живыхъ. На этотъ разъ онъ не ошибся; дѣйствительно, часа черезъ три по прибытіи его въ больницу, у него открылась жестокая холера, и онъ пошелъ своимъ планомъ.