Феникс (Лухманова)/ДО
Это было лѣтомъ. Андрей Павловичъ Валищевъ и жена его, Александра Михайловна, сидѣли на скамейкѣ у самаго озера и глядѣли на лодки, скользившія по его гладкой, блестящей, какъ полированная сталь, поверхности. Порою до нихъ долетали смѣхъ, обрывки разговоровъ катающихся, а издалека, съ противоположнаго берега, капризомъ вѣтра доносило то громкіе акорды, то тихія, какъ бы заглушенныя ватой музыкальныя волны какого-то оркестра. Солнце садилось. Тихія, грустныя сумерки крались по небу, затягивая окрестность прозрачно-сѣрымъ пологомъ. Андрей Павловичъ сидѣлъ близко около жены; животная теплота ея молодаго, здороваго тѣла, прикрытаго тонкимъ батистомъ, сообщалась ему, устанавливая ту интимность, которая минутами сливаетъ въ одно жену и мужа… Вдали по дорожкѣ заскрипѣлъ песокъ и Валищевъ вдругъ почувствовалъ, какъ мягко прильнувшія къ нему плечо и рука молодой женщины выпрямились, окрѣпли и какъ бы насторожились. Широкіе, твердые шаги приближались, послышался свистъ, затѣмъ прыжки собаки, очевидно догонявшей своего хозяина. Александра Михайловна вздрогнула, вскочила съ мѣста. Съ радостнымъ лаемъ, съ визгомъ восторга отъ нечаянной встрѣчи на нее прыгала красивая борзая собака; сверкая громадными, черными глазами, животное старалось лизнуть въ самое лицо молодую женщину. Хозяинъ собаки, поровнявшись съ сидѣвшими, прибавилъ шагу и, уже отойдя довольно далеко, снова засвисталъ, на этотъ разъ рѣзко и пронзительно. Собака подняла уши, секунду постояла въ нерѣшительности виляя хвостомъ, затѣмъ еще разъ бросилась на молодую женщину, лизнула-таки ее на этотъ разъ въ подбородокъ и стрѣлою понеслась на зовъ хозяина. Александра Михайловна, блѣдная, взволнованная, отряхивала платье.
— Чья это собака? — спросилъ жену Андрей Павловичъ.
— Почемъ я знаю, — отвѣчала она, — я испугалась, думала она бѣшеная, — вдругъ бросилась на меня.
— И… ея хозяина не знаешь?
— Конечно, нѣтъ, иначе онъ поклонился бы мнѣ.
Александра Михайловна подняла, наконецъ, свои синіе глаза и взглянула на мужа. Онъ тоже поглядѣлъ на нее въ упоръ и всталъ. Ея глаза глядѣли ясно, твердо и невинно. Онъ глядѣлъ на нее, молчалъ и былъ убѣжденъ, что она лжетъ.
Іюнь стоялъ въ полной, лѣтней красѣ, оплодотворенная земля дышала жаромъ, наполняя воздухъ живительной силой и жаждой жизни. По утрамъ въ кустахъ и деревьяхъ гремѣли хоры птицъ, въ полдень солнце озаряло все небо, румяня пышныя облака, замиравшія въ ярко-синемъ небѣ. Вечеромъ по полямъ и прогалинамъ лѣса, медленно крадучись, ложились трепетныя тѣни, прозрачный воздухъ особенно ясно отдавалъ каждый звукъ, шорохъ и сладкая грусть замиравшаго дня охватывала всю природу, а ночи сливали землю съ небомъ, даль тонула и пропадала въ безконечности.
Валищевы, мужъ и жена, по прежнему гуляли, катались, выѣзжали и принимали. Словомъ, пользовались лѣтомъ и дачей. Со времени прогулки на озеро прошла недѣля, и тотъ, и другой казалось, совершенно забыли о глупомъ эпизодѣ съ борзой собакой.
Въ большой, нарядной спальнѣ Валищевыхъ бронзовые часики звонко и мелодично пробили шесть. На балконѣ сѣрый попугай, спавшій въ клѣткѣ, покрытой зеленой саржей, проснулся, встряхнулся всѣми перьями и крикнулъ: «Кто пришелъ?». Валищевъ вздрогнулъ, какъ если бы его толкнули въ бокъ, и сразу очнулся. Сердце его билось усиленнымъ перебоемъ. Онъ взглянулъ на право, кровать Александры Михайловны была пуста, кругомъ стояла притаившаяся жуткая тишина, полная недобрыхъ мыслей, невызсказанныхъ подозрѣній. Онъ всталъ, нервно потягиваясь и вздрагивая, обошелъ всю дачу и, не будя прислуги, не подымая ни сторъ, ни гардинъ, сѣлъ у окна, выходившаго въ палисадникъ, откуда ему хорошо были видны и крыльцо, и калитка. Скоро онъ услышалъ мелкіе, знакомые шаги, чуткое ухо его уловило въ нихъ тревожную поспѣшность. Калитка скрипнула, Александра Михайловна стояла въ десяти шагахъ отъ него, вся залитая солнцемъ. Темныя волны ея волосъ разтрепались, лицо было блѣдно, глаза широкимъ, жаднымъ взглядомъ охватили окна и двери и, успокоенные полнымъ безмолвіемъ дачи, приняли радостное выраженіе. Она провела рукою по платью, поправила у ворота кружево и тихо, граціозно, какъ кошка, возвращающаяся изъ ночнаго похожденія, скользнула на балконъ. Передъ нею стоялъ мужъ и глядѣлъ ей прямо въ лицо.
— Откуда? — спросилъ онъ, беря ее за руку и убѣждаясь, что страхъ заледенилъ нѣжные, тонкіе пальцы.
— Какъ ты меня испугалъ!.. Гуляла… Купалась! — Она показала ему еще сырое полотенце, перекинутое черезъ плечо, и провела его рукой по влажнымъ завиткамъ, прильнувшимъ къ шеѣ. — Вольно же тебѣ спать такъ сладко, что у меня не хватило духа разбудить тебя! — И взмахнувъ густыми рѣсницами, она подняла на мужа синіе глаза, дышавшіе чистотой и невинностью. Онъ глядѣлъ на нее, молчалъ и былъ убѣжденъ, что она лжетъ.
Лицо Александры Михайловны было той банальной красоты, которая сотнями встрѣчается всюду. Правильныя черты безъ особаго выраженія. Фигура — обыкновенный петербургскій силуэтъ элегантной женщины, шуршащей своими шелковыми юбками и оставляющей за собою струю модныхъ духовъ. Но едва она поднимала рѣсницы, едва осѣняла своими глазами, какъ все лицо ея преображалось, какъ преображается темная комната, въ которую внезапно попадаетъ струя свѣжаго воздуха и лучъ яркаго свѣта; все лицо ея становилось неотразимо прелестнымъ и самый холодный, самый занятой человѣкъ, съ восторгомъ останавливался передъ ней. Это не были влажные, манящіе глаза куртизанки, не наигранные, блестящіе поддѣльной страстью взгляды кокетки, это не были пустые, ангельскіе взоры наивной дѣвственницы, — это были глаза женщины! Въ нихъ было: тепло, блескъ, ласка, нѣга, стыдливость и страсть, ихъ взоръ широко и ясно охватывалъ весь міръ, а въ глубинѣ зрачковъ лежала какая-то тайна. Скорбь ангела, обреченнаго жить на землѣ, тоска возвышенной души, брошенной въ грязь и горе людской жизни.
Андрей Павловичъ терялся передъ ея глазами, — онъ женился на ней, чтобы ближе и больше любоваться этими живыми сапфирами. Онъ ставилъ ее противъ свѣта, бралъ за руки и, отстранивъ отъ себя, глядѣлъ въ ихъ глубину; сердце его сжималось, ему казалось, что она страдаетъ, что на днѣ души ея лежитъ какая-то скрытая, неизвѣстная ему боль, и онъ готовъ былъ отдать свою душу, всю жизнь, чтобы вынуть изъ нихъ это жало тоски, а глаза ея тихо свѣтились, влажно улыбались ему, и сердце его дрожало отъ избытка наслажденія и счастья. Годъ онъ былъ безумно влюбленъ въ глаза своей жены, онъ подстерегалъ въ нихъ какую-нибудь перемѣну, но глаза оставались все тѣ же, такъ же свѣтились, горѣли, гасли, такъ же поражали своей скорбной глубиной. Съ ужасомъ онъ убѣждался, что жена его совсѣмъ не добра, или, вѣрнѣе, что у нее только отрицательная доброта эгоистовъ, одинаковая къ людямъ, животнымъ, вещамъ, проявляющаяся только въ наружной формѣ словъ и улыбокъ. Онъ замѣчалъ, что она лжива, что ума ея хватаетъ только на хитрость, что она старается провести его даже въ самыхъ обыденныхъ мелочахъ жизни, — и, все-таки, едва поднимались ея рѣсницы и на него лился свѣтъ ея синихъ глазъ, онъ снова обожалъ ее и терялъ способность холоднаго анализа.
— Я думаю, можно и поцѣловать жену за то, что она такъ рано встала?
Александра Михайловна протянула мужу свой гладкій лобъ. Онъ поцѣловалъ.
— Теперь чаю, чаю хочу! — захлопотала она капризно-дѣтскимъ тономъ, засуетилась, позвонила и, перейдя въ столовую, забренчала посудой, заваривая чай и разстанавливая сливочникъ, хлѣбъ, точно играя въ хозяйку…
— Андрей Павловичъ, тебѣ со сливками чай, скорѣе простынетъ, а то ты опоздаешь на этотъ поѣздъ.
— Я не ѣду.
— Какъ не ѣдешь?
Ея голосъ упалъ.
— Почему не ѣдешь?
— Потому что не ѣду. Я забылъ тебѣ сказать, что еще вчера такъ устроилъ дѣла, что три дня не поѣду.
— Вотъ какъ… Да это сюрпризъ, какой же ты милый! Я очень рада… только это мѣняетъ нѣсколько мои планы.
— Какіе же именно?
— А вотъ я какъ разъ сегодня въ часъ обѣщала Лидѣ Варгиной ѣхать съ нею въ городъ.
— Ты ничего мнѣ не говорила.
— Потому что мы рѣшили съ нею это сейчасъ, въ купальнѣ.
— А… въ купальнѣ!
— Да, я встрѣтила ее у озера и сманила къ себѣ купаться, а тамъ мы рѣшили сдѣлать маленькій набѣгъ на гостиный дворъ, такъ, á la recherche des nouveautés[1], надо будетъ ей дать знать, что я не ѣду.
Послѣ чая Андрей Павловичъ сидѣлъ на террассѣ, читалъ свою газету, а Александра Михайловна, примостившись у крошечнаго письменнаго столика, писала Варгиной, глаза ея были опущены на бумагу и мелкія черты лица выдавали досаду, тонкія, безцвѣтныя губы были сжаты, лѣвое ухо горѣло, на щекѣ играло пятно нервнаго раздраженія. Въ груди Валищева все дрожало, нервы напряглись, и, сидя спиною къ женѣ, онъ въ зеркало наблюдалъ за каждымъ ея движеніемъ. Молодая женщина сложила листокъ, сунула его въ конвертъ, послюнила тоненькій пальчикъ, провела имъ по клею и позвонила два раза. Вошла горничная, желтая, худая, съ рысьими глазами и пристально смотрѣла на барыню.
— Вы отнесете письмо Лидіи Петровнѣ Варгиной, отвѣта не надо.
Александра Михайловна протянула письмо, но между ею и горничной стоялъ мужъ.
— Я самъ занесу, сейчасъ гуляя. Ступайте, Катя.
Горничная попятилась, еще разъ взглянула на барыню и ушла.
— Самъ? Мерси!..[2] Это еще скорѣй… Сейчасъ пойдешь? Да?
— Сейчасъ!
Александра Михайловна громко разсмѣялась.
— Такъ зачѣмъ же письмо, если ты самъ пойдешь? Вотъ было бы смѣшно, — придешь и не скажешь, что не поѣхалъ, а заставишь ее это же прочесть — и молодая женщина потянулась за письмомъ.
Валищевъ поблѣднѣлъ, затѣмъ кровь стукнула въ виски. Онъ мигомъ разорвалъ конвертъ и сталъ читать. Александра Михайловна тихо ахнула и опустилась на стулъ.
«Мы только-что разстались и я уже пишу тебѣ, ты не увидишь меня сегодня въ часъ, потому что А. П. остается дома и три дня дома! Пойми, три дня каторги! Постарайся встрѣтить насъ у озера, дай хоть взглянуть на тебя, но держи Джильду на цѣпи, чтобы она еще разъ не кинулась мнѣ при немъ на шею. Твоя Аля».
Мужъ глядѣлъ на жену, та сидѣла блѣдная, закрывъ лицо руками. Ни лгать, ни увертываться было нельзя, все было слишкомъ грубо, ясно. Но вотъ она подняла глаза и снова открыла передъ нимъ невозмутимо-ясное небо своихъ синихъ очей. Андрей Павловичъ схватилъ ее за руку, этотъ взглядъ страдающаго ангела въ эту минуту доводилъ его до жестокости, до бѣшенства, до безумія.
Вѣдь это не глаза, это машинки! Это механизмъ! Ихъ надо вырвать, послать на аналитическую станцію, пусть разслѣдуютъ, отъ чего зависитъ эта прозрачность, эта глубина. Вѣдь ты кукла! Пустая, глупая кукла! Вѣдь въ тебѣ не кровь, не мозгъ, а труха, грязь! И онъ трясъ ее за плечи съ дикимъ хохотомъ, глядя въ лазурь ея чудныхъ глазъ.
— Закрой! Закрой глаза! — крикнулъ онъ, и она машинально закрыла глаза.
Передъ нимъ было блѣдное, безсмысленное лицо съ открытымъ ртомъ, покраснѣвшимъ отъ накипавшихъ слезъ носомъ, съ широкими, банальными скулами, лицо ничтожной, глупой женщины, гдѣ въ каждой чертѣ дрожалъ вульгарный страхъ собаки, ожидающей побоевъ…
Валищевъ оттолкнулъ ее такъ сильно, что она упала.
— Фонари, фонари съ цвѣтными стеклами, которые я принималъ за небо! — хохоталъ онъ, убѣгая въ свою комнату.
Они разстались. Прошло два года. Валищевъ ничего не зналъ о женѣ, кромѣ того, что она акуратно росписывалась въ полученіи присылаемыхъ имъ денегъ. Онъ путешествовалъ, жилъ въ деревнѣ и, наконецъ, вернулся обратно, одинъ, въ свою новую, холостую квартиру. Ему казалось, что онъ былъ боленъ, вынесъ тяжелую операцію, выздоровѣлъ и снова вступаетъ въ жизнь.
Женщина была вычеркнута изъ его жизни и онъ думалъ, что навсегда освободился отъ ея коварной, нечистой власти. Онъ презиралъ ее, ненавидѣлъ подъ всѣми именами, которыя только давалъ ей человѣкъ. Онъ считалъ себя сильнымъ, застрахованнымъ отъ всякаго соблазна любви.
Снова было лѣто, и вечеромъ, вернувшись къ себѣ, онъ открылъ окно, вытащилъ стулъ на крошечный балконъ, висѣвшій, какъ ласточкино гнѣздо, надъ соннымъ городомъ. Сѣлъ — и тишина іюньской ночи охватила его.
Луна только-что всходила, дискъ ея блестѣлъ на небѣ, какъ золотой серпъ, забытый таинственнымъ жнецомъ на безконечномъ полѣ. Легкія облачка, принимая очертанія волшебныхъ кораблей, неслись въ даль, распустивъ свои паруса, блѣдныя звѣзды то тутъ, то тамъ появлялись изъ-подъ нихъ и пропадали снова.
На землѣ, тамъ, въ сосѣднемъ саду, лунный свѣтъ, забравшись въ густыя вѣтви деревьевъ, то лился съ нихъ потоками страннаго бѣлаго свѣта, то висѣлъ, зацѣпившись за вѣтви, какъ воздушный вуаль невѣсты. Воздухъ, казалось, былъ полонъ ароматнымъ дыханіемъ незримыхъ существъ. На балконѣ, въ комнатахъ, всѣ вещи теряли свой опредѣленный видъ. Контуры, погруженные въ темноту, стушевывались. Картины, охваченныя мягкимъ свѣтомъ, выходили изъ рамъ; полъ казалось, колебался. Впечатлѣніе сна, волшебной сказки закрадывалось въ душу Валищева, онъ терялъ понятіе о мѣстѣ и времени. Тишина, окружавшая его, проникала въ его грудь, ему казалось, что сердце его таетъ и наполняется новой, сладкой тревогой. Заглушенныя мысли и образы, возстановивъ передъ нимъ призракъ земнаго счастья любви и ласки, манили его.
Луна всходила, онъ видѣлъ ее теперь выплывающую изъ легкихъ, прозрачныхъ облаковъ, круглую, нѣжную, розоватую, какъ женское плечо, сбрасывающее съ себя послѣдній покровъ. Жажда женщины охватила его, онъ повернулъ голову въ комнату, — и тамъ, выступая изъ темноты, вся облитая серебряннымъ трепетнымъ свѣтомъ стояла статуя Психеи съ протянутыми руками, откинутой головой и, какъ бы пила полуоткрытыми губами лившееся на нее волшебное сіяніе луны.
Валищевъ глубоко вздохнулъ. Прошлое теряло надъ нимъ власть и уходило куда-то далеко. Послѣдняя горечь пережитаго униженія, тоски, растаяла въ его груди, онъ вдругъ почувствовалъ потребность забыть и снова примириться съ жизнью. Мысли его потеряли острое, злобное направленіе, стали проще, яснѣе и мягче. Лучъ луны скользнулъ теперь ему на грудь и точно шепнулъ о возможности новой любви и новаго счастья. Сердце радостно забилось, оживая какъ фениксъ изъ своего пепла; жизнь снова манила его къ себѣ; природа, вѣчно юная, вѣчно воскресающая изъ смерти и разрушенія, звала его примкнуть къ великой, вѣчной гармоніи жизни, выражающейся въ любви и воплощающейся въ женщинѣ.