Фонтан (Дорошевич)/ДО
| Фонтанъ : Изъ дневника провинціала |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 123. |
Въ первый разъ въ Петербургъ попалъ. Городъ величественный. Памятниковъ много. Только мокрый. Словно весь его помоями облили.
Но величественно. Вышелъ на Невскій, растерялся. Кругомъ все люди, люди, — и глаза у всѣхъ такіе, словно смотрятъ:
— А хорошее у этого подлеца пальто. Вотъ бы!..
Другой даже какъ будто сквозь пальто жилетку видитъ!
Впечатлѣніе такое, словно вотъ-вотъ тебя сейчасъ схватятъ, затащатъ куда-нибудь, раздѣнутъ.
Вернулся домой, разсказалъ коридорному. Смѣется:
— Это, — говоритъ, — сударь, съ непривычки. Весьма многимъ, — говоритъ, — которые пріѣхавшіе, спервоначала такъ думается. У насъ въ 33-мъ номерѣ, помѣщикъ стоялъ, — такъ тотъ разъ даже самого себя въ полицію съ перепугу отправилъ. Подошелъ къ околоточному, не вѣсть на себя что нагородилъ. «Арестуйте!» Для безопасности. Ужъ очень одинъ встрѣчный господинъ пристально на его пальто воззрился. Но только вы не извольте опасаться. Это они такъ только, — взглядомъ. Поэтому у насъ это довольно строго запрещено, и полиція охраняетъ.
Рѣшилъ, однако, — буду ходить, держаться поближе къ полиціи. Береженому-то лучше.
И шельма же нашъ братъ-провинціалъ. И выжига! Зналъ вѣдь, куда по своему дѣлу пойти! Прямо къ Мильбрету. И никто меня не училъ, ей Богу. Такъ по наитію какому-то.
Прямо въ сосредоточіе попалъ.
Вхожу по лѣстницѣ, — перегоняетъ молодой человѣкъ, недурной наружности, въ партикулярномъ платьѣ, на лицѣ этакое разсужденіе.
— Министерство внутреннихъ дѣлъ, — говоритъ, — не приходило?
— Никакъ нѣтъ! — швейцаръ говоритъ. — Министерство внутреннихъ дѣлъ раньше пяти часовъ не собирается.
— А юстиція?
— Юстиція есть. Сейчасъ юстиціи семь бифштексовъ пронесли.
— Земледѣліе?
— Министерство земледѣлія въ кабинетѣ зеленый горошекъ кушаетъ.
Величественно!
Вотъ Русью-то откуда правятъ. Здѣсь мнѣ и основаться.
Оказывается, не туда попалъ. Лакей мнѣ все объяснилъ, — далъ ему трешницу.
— Ежели, — говоритъ, — вамъ для дѣлъ, такъ вамъ къ Доминику надо трафить. А у насъ только справки. Потому у насъ чиновникъ ѣстъ мелкомѣстный, который справляющійся.
Величественный городъ. Для справокъ особый ресторанъ держатъ!
Былъ у Доминика.
Ну, и ресторанъ! Сказка! Ручки изъ настоящей мѣди. Блестятъ такъ, глазамъ больно. Вотъ бы нашъ трактирщикъ Власъ, что держитъ трактиръ возлѣ будки, посмотрѣлъ. Сдохъ бы!
И народъ кругомъ, сразу видно, дѣловой. Шапки не снимаетъ, — некогда. Ѣстъ — стоя, пьетъ — стоя.
При мнѣ одному предложили:
— Вы бы сѣли!
Даже обидѣлся:
— Что вы этимъ хотите сказать? «Сѣли». Самихъ бы васъ не посадили!
Имѣлъ счастье познакомиться съ однимъ господиномъ.
Личность величественная. Богачъ, должно-быть, дьявольскій. За все впередъ платитъ. Дастъ десять копеекъ, — сейчасъ ему рюмку водки нальютъ, дастъ пятачокъ, — ему пирожокъ на блюдечкѣ. Онъ здѣсь прямо какъ свой. Всѣ привычки его знаютъ.
Спроситъ пирожокъ, а буфетчикъ сейчасъ:
— Пятачокъ позвольте!
Знаютъ, что онъ впередъ платить любитъ.
Я такъ думаю, что онъ по юстиціи. Потому у него что ни слово:
— Вотъ когда я былъ въ судѣ!
Часто бываетъ, — за своимъ дѣломъ слѣдитъ. Всѣхъ предсѣдателей знаетъ. И, видимо, строгъ. Попробуй съ нимъ заговорить о прокурорахъ.
— Это прокуроръ? Да это…
И такое слово скажетъ… Величественно. Я думаю онъ ихъ скоро всѣхъ смѣнитъ.
Хотя у меня, — слава Богу, Богъ миловалъ, — до суда никакого дѣла нѣтъ, но познакомиться съ такимъ лицомъ никогда не лишнее.
Предложилъ ему осетрины. Не уклонился. И былъ такъ добръ, что два «шнитта» выпилъ.
Оказывается, что я съ величественнымъ господиномъ маху далъ.
Юристъ-то онъ — юристъ, но больше такъ… практикъ. Судился много.
— Два подлога. Три мошенничества. Четыре растленья. Шесть растратъ. Двѣнадцать вовлеченій въ невыгодную сдѣлку, да семь обѣщаній жениться.
А какъ величественъ! Величественный городъ!
Но, впрочемъ, посовѣтоваться съ такимъ опытнымъ человѣкомъ никогда не лишнее.
Разсказалъ ему мое дѣло:
— Такъ и такъ… Происшествіе… Въ усадьбѣ, около кладовки, керосинный запахъ, — не продохнешь. Всѣ огурцы провоняли. До чего: траву пробовалъ поджечь, — прямо, какъ лампа горитъ. Полагаю, залежи.
— Фонтанъ? — говоритъ. — Такъ вы это не въ то учрежденіе. Доминикъ — это по вексельной части. Вотъ если бы вы, — говоритъ, — на вексельной бумагѣ что махнули, да подъ псевдонимомъ!
— Какъ такъ, — спрашиваю, — подъ псевдонимомъ?
— А такъ, — говоритъ, — нѣкоторые скромные люди, не ищущіе славы, векселя псевдонимомъ подписываютъ. Ну, тогда бы ваше дѣло у Доминика. А ежели, — говоритъ, — у васъ фонтанъ, такъ вамъ въ Кюба надо, У насъ по этимъ дѣламъ — Кюба,
И взялъ десять рублей.
Былъ у Кюба. Величественно. Швейцаръ въ ливреѣ. Сразу видно, что присутственное мѣсто. Я ему сейчасъ трешницу въ руку.
— Какой столъ у васъ, — спрашиваю, — по нефтянымъ дѣламъ?
— А вотъ тутъ, — говоритъ, — полѣвѣй пожалуйте!
Обратился къ столоначальнику, который моимъ столомъ завѣдывалъ. Манчжуръ, но очень любезенъ и даже снисходителенъ.
— Будьте, — говорю, — такъ любезны, дайте мнѣ, пожалуйста, если это васъ не затруднитъ, осетрины и ужъ кстати если можно, то и ростбифа.
— Все, — говоритъ, — возможно!
Такъ меня это слово ободрило!
— Позвольте, — говорю, — сказать вамъ ужъ откровенно: я больше не насчетъ осетрины, а насчетъ нефти. Нефтяныя залежи. Устройте, какъ-нибудь. Директоромъ будете!
— Гмъ! — говоритъ, — это, стало-быть, насчетъ компаніи.
— Вотъ, вотъ, — говорю, — насчетъ компаніи.
— Такъ это вамъ, — говоритъ, — съ полчаса обождать нужно. У насъ оживленіе промышленности не раньше половины перваго начинается.
— Какъ бы? — говорю.
— А вы,— говоритъ, — позвольте вашъ носовой платочекъ, я керосиномъ надушу, — не извольте безпокоиться, компанія на запахъ соберется. Такая реализація произойдетъ!
И дѣйствительно.
Подушилъ. Сижу. Начали собираться и все воздухъ нюхаютъ, все нюхаютъ.
— Чортъ, — говоритъ, — знаетъ, откуда это такъ пахнетъ. Даже аппетитъ разыгрывается.
Какъ вдругъ входитъ господинъ. Величественный такой. Потянулъ носомъ, даже въ лицѣ перемѣнился.
— Али, — кричитъ, — кто изъ Баку пріѣхалъ?
— Изъ Баку, — столоначальникъ говоритъ, — никого.
— А почему въ воздухѣ такъ пахнетъ?
— Это, — говоритъ, — вотъ отъ нихъ духъ идетъ!
Величественный господинъ прямо ко мнѣ. Глаза горятъ. Даже «здравствуйте» не сказалъ.
— Почему запахъ?
— Залежи, — говорю, — нефтяныя у меня…
— Гдѣ? — спрашиваетъ, а у самого голосъ такъ и дрожитъ, такъ и дрожитъ. — Въ Баку? Гдѣ?
— Зачѣмъ, — говорю, — въ Баку. Въ Рязанской губерніи. У меня въ усадьбѣ… Кладовка… огурцы… трава… лампа… въ концѣ іюля обнаружилось…
Разъяснилъ, какъ слѣдуетъ, — какъ вскочитъ:
— Дуракъ! — кричитъ. — Подлецъ! — кричитъ. — Разбойникъ! Негодяй! Невѣжа! Измѣнникъ!
— Позвольте, — говорю, — не имѣю чести знать вашего имени, отчества…
— У него, — говоритъ, — у олуха, нефтяныя залежи, — а онъ, пентюхъ, съ іюля дома, въ Рязанской губерніи, киснетъ! Тутъ люди безъ дѣла сидятъ, безъ хлѣба, — а онъ тамъ ходитъ и только нюхаетъ. Да какъ же ты не подлецъ послѣ этого? Да ты бы раньше-то. Да мы бы въ этотъ мѣсяцъ такое оживленіе промышленности создали, — святыхъ вонъ выноси! Запищала бы у насъ твоя Рязанская губернія!
И сейчасъ еще четверыхъ такихъ же предпріимчивыхъ людей къ столу пригласилъ.
Сейчасъ же, тутъ же, на оборотной сторонѣ счета, и подсчетъ сдѣлали. Перво-наперво учредительскія акціи. Тому сто, тому тысячу. Что-то много у нихъ вышло. Мнѣ пятьсотъ дали.
— Учредительская акція — это все!
Сейчасъ этотъ подсчетъ на оборотѣ другого счета переписали и мнѣ одинъ экземпляръ дали.
— Храни, — говоритъ, — эту бумажку, какъ зѣницу ока! — Теперь твое дѣло въ шляпѣ!
А сами за головы схватились и даже застонали.
— Ахъ, — стонутъ, — если бы Гольденбергъ живъ былъ! Прямо Гольденбергское дѣло!
— А кто такой, — робко спрашиваю, — Гольденбергъ былъ?
Даже воззрились.
— Гольденбергъ?! — говорятъ. — Да если бъ Гольденбергъ живъ былъ, — ты бы ужъ сейчасъ милліонеромъ былъ! Изъ-за стола не выходя!
— А другого, — говорю, — Гольденберга нѣту?
— Другого! Онъ говоритъ — другого! Гольденберги родятся вѣками! Человѣчество сто лѣтъ беременно бываетъ, пока Гольденберга родитъ. А впрочемъ, и теперь люди есть. Не бойся! Будетъ взмылено!
Ничего не понимаю, но кажется, мое дѣло въ хорошихъ рукахъ.
Всю ночь мнѣ во снѣ Гольденбергъ снился и что-то мылилъ. Даже сосѣди въ стѣнку стучали: кричалъ во снѣ шибко, снилось, что будто въ мыльной пѣнѣ тону.
Дѣла — фуроръ! Величественно идутъ дѣла.
Прихожу сегодня въ Кюба, на засѣданіе по оживленію отечественной промышленности, встрѣчаютъ:
— Пей «Монополь»! Акціи ужъ на 50 рублей выше номинала стоять!
— Да какъ же, — говорю, — онѣ стоять могутъ, ежели ихъ еще нѣту?
— А это ужъ, — говорятъ, — не твое дѣло. Пей и молчи. Молчи и пей. Въ этомъ оживленіе промышленности и состоитъ.
На 50 рублей. И это — Гольденберга нѣтъ! Что же было бы, если бъ Гольденбергъ былъ живъ?
Высказалъ эту мысль одному изъ компаньоновъ.
Тотъ даже заплакалъ:
— Если бъ Гольденбергъ былъ?!
Приказалъ поднять штору и показалъ мнѣ пальцемъ на улицу:
— Видишь людей?
— Вижу! — говорю.
— Ну, такъ вотъ! — говоритъ. — Всѣ бы эти люди ужъ безъ исподняго ходили! Понялъ? Вотъ что бы было.
Опять кричалъ во снѣ, — видѣлъ всю ночь Гольденберга.
Предварительныя записи на акціи поднялись еще на 75 рублей. Успѣхъ колоссальный! Многіе ужъ капиталистами сдѣлались. И что замѣчательно, — никто у себя въ рукахъ не оставляетъ, всѣ только другъ съ друга разницу берутъ.
Тѣмъ не менѣе, былъ огорченъ бесѣдой съ однимъ московскимъ мануфактурщикомъ.
Миткалевое у него дѣло.
Личность величественная, но разговоръ непріятный.
Предложили ему на тысячу акцій предварительно записаться:
— Пока не тѣсно!
Говоритъ:
— Тысячу-съ не тысячу, а одну акцію возьму охотно. Больше для того, чтобъ въ залъ засѣданій имѣть право войти, — будто бы гражданскій истецъ, — когда васъ судить будутъ. А то теперь оченно трудно-съ въ залъ засѣданій попасть-съ!
— Позвольте! — говорю. — Какъ въ залъ засѣданій! Дѣло солидное. Капиталисты принимаютъ участіе.
— Помилуйте-съ, — говоритъ, — какіе же у васъ въ Петербургѣ капиталисты-съ? У васъ ежели человѣкъ хорошую марку краснаго вина пьетъ, — такъ онъ и капиталистъ! А только я такъ замѣчаю, что многіе за послѣднее время съ краснаго вина на пиво перешли… А впрочемъ, я что же-съ? Услужающій, дай мнѣ и господамъ шесть бутылокъ «Монополя-сэкъ». Пусть промышленность оживляютъ, а я послушаю. Я люблю это! Забавно-съ.
Пренепріятная личность.
А впрочемъ, какъ мнѣ одинъ изъ компаньоновъ сказалъ:
— Что его слушать? Самъ потомъ плакать будетъ, что милліоны мимо носа проплыли.
Вотъ радъ буду, когда онъ заплачетъ! Вотъ радъ буду!
Вотъ сегодня истинно пріятно провелъ время. И акціи еще на 50 рублей поднялись и съ графомъ съ однимъ познакомился. Настоящій графъ! Не только потому «сіятельствомъ» зовутъ, что хорошее красное спрашиваетъ.
Величественная личность.
Другого такого дѣятеля въ Россіи нѣтъ! Въ 44 обществахъ членомъ ревизіонной комиссіи состоитъ. Шутка?
— Ваше, — говорю, — сіятельство, а не изнуряете вы себя?
— Ничего, — говоритъ, — справляюсь! Я приказалъ, чтобъ на дому меня не затрудняли. Къ Кюба дѣла носятъ!
Мнѣ пояснили, въ чемъ дѣло. Человѣкъ величественный, рода знатнаго, но насчетъ имущества въ умаленіи. Вотъ за него и хлопотали:
— Сдѣлайте такъ, чтобъ человѣкъ сообразно жить могъ.
Ну, и сдѣлали. Какъ общество, такъ и говорятъ:
— Вы ужъ въ члены ревизіонной комиссіи графа выберите.
До 77 тысячъ въ годъ. Зато дня спокойнаго нѣтъ: все откуда-нибудь жалованье приносятъ.
Сядетъ завтракать, — сейчасъ швейцаръ:
— Ваше сія-сь. Тамъ артельщикъ изъ вашего общества васъ спрашиваетъ!
— Меня? Ты хорошо знаешь, что меня? А то тутъ на прошлой недѣлѣ путаница вышла. Я съ Коко Петрищевымъ перепутался. Я за него, оказывается, жалованье получилъ, а онъ за меня въ отчетѣ ревизіонной комиссіи расписался. Переписывать потомъ пришлось! Ты хорошенько артельщика спроси!
Такой осторожный графъ.
— Такъ точно! Ваше сія-сь спрашиваютъ!
— Ну, зови! Что тебѣ, братецъ?
— Жалованье, ваше сія-сь.
— А! Хорошо! Давай жалованье. Что сдѣлать надо? Писать гдѣ-нибудь?
— Такъ точно, ваше сія-сь. Вотъ здѣсь, ваше сія-сь.
— Здѣсь? Въ этой клѣточкѣ? Что писать надо?
— Званье-фамиль.
— Вотъ тебѣ «званье-фамиль». Больше ничего?
— Нѣтъ, вотъ здѣсь еще, ваше сія-сь, черкнуть потрудитесь. Отчетъ ревизіонной комиссіи.
— Давай сюда. Здѣсь что? То же «званье-фамиль?»
— Ужъ и число проставьте для вѣрности.
— Изволь тебѣ «для вѣрности». Какой у насъ теперь мѣсяцъ? Какое число? Все?
— Покорнѣйше благодаримъ, ваше сія-сь.
— Ну, на тебѣ рубль. Иди съ Богомъ. Кланяйся директорамъ…
— Много лѣтъ здравствовать, ваше сія-сь! Счастливо оставаться, ваше сія-сь!
— Иди. Иди… Постой, постой! Швейцаръ, верни артельщика! Верни! Ты изъ какого, братецъ, общества?
— Изъ общества чугуно-плавильнаго-косте-обжигательнаго-тряпко-вареннаго дѣла на вѣрѣ.
— Ну, ступай! Какія, однако, у насъ въ Россіи общества есть! Скажите!
Графъ и насъ ревизовать будетъ.
Мнѣ потихоньку сказали:
— Надо и ему десятокъ учредительскихъ записать. Таковъ ужъ обычай!
Пусть записываютъ, тѣмъ болѣе, что, въ виду успѣха дѣла, число учредительскихъ рѣшено удвоить.
Акціи идутъ въ гору и въ гору.
Теперь нужно ужъ и за хлопоты приниматься.
Вчера мнѣ объявили:
— Теперь пора ужъ и къ Донону обратиться.
— Прошеніе, — спрашиваю, — что ли писать надо?
— Зачѣмъ, — говорятъ, — прошеніе? Можно и безъ прошенія дѣло объяснить!
Такъ въ Петербургѣ все просто и величественно. Господи!
Былъ у Донона.
Вотъ ужъ величественно, такъ величественно! Это у нихъ, должно-быть, въ родѣ совѣта какого-то. Кругомъ только и слышишь: «ваше превосходительство», «ваше превосходительство».
Обѣдали съ однимъ. Заштатный, но въ силѣ, говорятъ, такой, какой ни одному штату не полагается.
Обошлось, дѣйствительно, безъ прошенія. Просто, спросили бутылку какого-то такого вина, — я даже испугался: думалъ — младенца подкинули и въ корзиночкѣ несутъ. Два лакея на ципочкахъ, прикусивъ губы и стараясь не дышать, несли. А метръ-д’отель около танцовалъ и на нихъ цыкалъ.
Заштатный какъ увидалъ бутылку, такъ и сказалъ:
— Судя по маркѣ, рѣчь идетъ о нефтяномъ фонтанѣ. Не такъ ли?
Тутъ меня начали въ бокъ толкать и за фалды дергать.
— Не столько, — говорю, — даже о нефтяномъ фонтанѣ, ваше превосходительство, сколько безпокоитъ насъ то, что осталось нѣкоторое количество не розданныхъ учредительскихъ акцій. Не дозволите ли…
Заштатный другихъ четверыхъ кликнулъ. Еще четыре такихъ же бутылки съ такими же предосторожностями понесли, еще…
Были у Эрнеста.
Заштатный рѣчь держалъ, объ оживленіи промышленности говорилъ и на меня пальцемъ показывалъ, какъ на примѣръ для подражанія.
Какой-то генералъ, — изъ посторонняго вѣдомства какъ-то попался, — экспромптъ въ стихахъ въ мою честь говорилъ, почему-то меня называлъ Дарьей:
«Къ тебѣ я обращаюсь, Дарья! |
Послали за цыганами, за какими-то статскими совѣтниками, — государственные вопросы рѣшали, танцовали по этому случаю… не помню…
Кюба… Эрнестъ… Не помню… Ничего не помню…
Очутился утромъ у Фелисьена подъ руку съ тайнымъ совѣтникомъ.
Офиціантъ спрашиваетъ:
— Изволите за кѣмъ послать, или такъ въ кабинетѣ плакать будете?
— Какъ плакать? О чемъ плакать!
— А такъ, — говоритъ, — очень многіе къ намъ поутру плакать пріѣзжаютъ. Возьмутъ кабинетъ, смотрятъ на рѣку и плачутъ. Потому что душу имѣютъ.
— Да вѣдь этакъ, — говорю, — и самоубійствомъ кто можетъ кончить?
— Не извольте, — говоритъ, — безпокоиться. Мы петербургское лицо знаемъ. Зачѣмъ петербургскому лицу до этакого отчаянія чувствъ доходить. Отплачется у насъ и опять за прежнее съ новыми силами примется.
— Дай, — говоритъ мой спутникъ, — намъ большой кабинетъ. Много плакать хочу! Тотъ вотъ, гдѣ мы намедни всѣмъ вѣдомствомъ плакали.
Отвели. Подали фрукты, ликеры, нашатырнаго спирта, одеколона, — и заперли.
Величественный моментъ пережилъ. Исповѣдь тайнаго совѣтника слышалъ и рыданіямъ его внималъ.
Плакалъ мнѣ въ жилетку. Билъ и себя и меня въ грудь.
— Знаю я васъ! — кричитъ. — Вы на нашего брата глядите, думаете: «Ишь пиршествуетъ! Ишь доволенъ! Ишь кому жить!» А вы намъ внутрь заглядывали? А вы знаете, что у насъ внутри-то дѣлается? Внутри?! У меня, напримѣръ! Внутри у меня — солитеръ! Знаешь ты это?
— Какъ, — говорю, — солитеръ?
— Такъ, — говоритъ, — солитеръ въ желудкѣ. У другого жена — транжирка, другого француженка разоряетъ, на правильной стезѣ имъ удержаться не даютъ. А я отъ этого воздерживаюсь. Я даже съ однимъ пустынно-жителемъ въ перепискѣ состою. Но меня солитеръ губитъ! Жены нѣтъ, француженки нѣтъ, — солитеръ! Я какъ, можетъ-быть, страдаю! Ты думаешь, я не чувствую? Я все, братъ, чувствую. Я утромъ просыпаюсь, думаешь, не рѣшаю? Рѣшаю! «Такъ поступать буду, этакъ. Баста. Довольно». Клятву даю. А иду мимо Милютиныхъ лавокъ и вдругъ вижу въ окнѣ фигу. Индійскую фигу! И вдругъ мой солитеръ поднимается: фигу ему, подлецу, подай! Знать ничего не хочетъ! Подай фигу! Устрицъ ему, негодяю, шабли, рейнской лососины, пулярку съ трюфелями! Ну, и иду къ вамъ, къ предпринимателямъ подлымъ! И сдаюсь: кормите моего солитера. А если бы у меня не солитеръ! Можетъ, судьбы Россіи иныя были бы. А солитеръ! Мнѣ бы по моему солитеру совмѣстителемъ восьми вѣдомствъ надо быть. А у меня одно. Не свидѣтельствовали.
Тутъ ужъ я его утѣшать началъ:
— Не плачьте, — говорю, — развѣ эта ваша вина? Ахъ, какъ у насъ, безъ достаточнаго усмотрѣнія, назначаютъ. Надо бы медицинскому освидѣтельствованію подвергать. По болѣзни и должность. Напримѣръ, печень у человѣка, — въ губернаторы. Ежели губернатору да печень этакую хорошенькую, — онъ такъ губернію подтянетъ, земства эти самыя — любо-дорого. А то что жъ, помилуйте. Былъ въ одной изъ сосѣднихъ губерній губернаторъ. Такъ у него сахарная болѣзнь. Развѣ губернаторское страданье? Машинку онъ себѣ выписалъ, «восхожденье на горы» называется. Утромъ, какъ встанетъ, — сейчасъ палочку, шапочку даже тирольскую для иллюзіи надѣвалъ, и начинаетъ по ступенькамъ «восхожденіе». А преданный ему камердинеръ въ это время изъ мѣховъ въ него дуетъ. Будто буря въ горахъ. «Высоко я, — спрашиваетъ, — Василій?» — «Ухъ, какъ высоко, — говоритъ, — ваше п-во, даже не видать!» Нешто это порядокъ? Является правитель канцеляріи, язвительный мужичонка былъ. «Ваше, — говоритъ, — п-во, въ земствѣ революція: опять шесть новыхъ школъ хотятъ строить!» А губернаторъ ему: «Ахъ, какой вы неосторожный! Я вчера на 7,000 футовъ надъ уровнемъ моря поднялся, въ ледникахъ ночевалъ и теперь къ вершинѣ Чимбораза поднимаюсь. А вы мнѣ вдругъ о какомъ-то земствѣ. Мнѣ впору подъ ноги смотрѣть. Вы знаете, что такое вершина Чимборазо? Направо пропасть, налѣво пропасть, а посрединѣ тропиночка, какъ нитка. До земства ли тутъ? Оставьте ихъ въ покоѣ!» И распустилъ. А будь у него печень! Рѣшительно необходимо медицинское освидѣтельствованіе.
Обнялъ меня старикъ:
— Правильныя, — говоритъ, — твои слова! Вѣрно говоришь!
Однако, часа два еще все-таки плакалъ. А потомъ его солитеръ себѣ устрицъ спросилъ, и онъ мнѣ бумагу подписалъ.
Вернулся домой, нашелъ городскую телеграмму отъ директоровъ нашего предпріятія:
— Гдѣ пропадаете? Акціи идутъ въ гору.
Слава Богу!
Караулъ! Пожаръ! Катастрофа! Всемірный потопъ! Все погибло. Разрушено. Ничего нѣтъ.
Нефть… фонтаны… Кюба… Эрнестъ… акціи… ничего… ничего… не существуетъ.
Сейчасъ получилъ изъ дома письмо.
Жена пишетъ:
«Наконецъ, узнала истинную причину, почему огурцы провоняли».
Чортъ тебя узнавать просилъ!
«Оказывается, эта дура Афимья, когда капусту въ погребъ спускали, раскокошила бочку съ керосиномъ, который былъ купленъ на зиму, и вышибла днище. Оттого и огурцы теперь погибли, и земля около кладовки керосиномъ пропиталась, и даже варенье»…
Потонуть тебѣ въ твоемъ вареньѣ.
Кинулся къ Кюба, мертвый, прямо мертвый, повалился на диванъ.
— Все… все… погибло… днище… — только и говорю.
Отпоили водой.
— Что случилось? — спрашиваютъ.
Разсказалъ все толкомъ.
Расхохотались.
— Только-то?
— Какъ, — говорю, — только? Чорта вамъ еще?
— Велика, — говорятъ, — важность! Акціи, и даже всѣ ужъ учредительскія, проданы. Вотъ онѣ, денежки-то.
— Да что жъ дѣлать теперь? Дѣлать что?
— Какъ что дѣлать? Рыть будемъ. Ну, нефти нѣтъ, — можетъ-быть, другое что есть. Можетъ, тамъ золото есть. Почемъ знать? Денегъ не хватитъ, — дополнительный выпускъ акцій можно сдѣлать. Ты чѣмъ нюнить-то, садись-ка вотъ, ходатайства о выпускѣ облигацій подписывай. Облигаціи теперь надо выпускать. Вотъ что.
Подписалъ. Величественно!
Живу. И промышленность, чувствую, живетъ. Вѣдь подумать только, какъ это оживитъ Рязанскую губернію! Ахъ, Петербургъ! Обо всей Россіи думаетъ!