Братская помощь пострадавшимъ въ Турціи армянамъ.
Литературно-научный сборникъ. 2-е вновь обработанное и дополненное изданіе.
Москва. Типо-литографія Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская улица, собственный домъ. 1898.
Фотографія и чувство природы.[править]
Bacon.
Луббокъ, въ своихъ «Красотахъ природы», составляющихъ pendant къ другому его томику «Радости жизни», подробно анализируетъ различные источники наслажденія, доставляемаго научно и эстетически развитому человѣку изученіемъ или простымъ созерцаніемъ природы. Но, мнѣ кажется, талантливый натуралистъ упустилъ изъ вида одно изъ самыхъ дѣйствительныхъ средствъ, которая современная наука даетъ въ руки человѣку для увеличенія эстетическаго наслажденія природой.
Ружье и собака — да пожалуй удочка — были еще недавно чуть не единственнымъ поводомъ для сближенія человѣка съ природой. Имъ мы обязаны чудными страницами Тургенева, Некрасова, Аксакова. Съ другой стороны, уже въ прошломъ вѣкѣ, Руссо, указывалъ на иного рода, безкровную, охоту, съ жестянкою ботаника за плечами. Онъ пояснялъ особую прелесть такой охоты. Кто не запомнитъ краснорѣчивыхъ страницъ его воспоминаній о длинныхъ зимнихъ вечерахъ, которые онъ короталъ въ убогой комнаткѣ, перебирая сухія растенія своего гербарія, вызывая въ памяти связанныя съ ними картины, переживая вновь и вновь, чуть не единственные, свѣтлые часы своей безотрадной жизни, проведенные въ лѣсу, въ горахъ, вдали отъ людей. Но сухое, раздавленное между листовъ бумаги, выцвѣтшее растеніе, конечно, очень несовершенный символъ, только въ творческомъ воображеніи Руссо могущій вызвать тѣ яркія картины, которыя щедрой рукой разсѣяны въ его произведеніяхъ. He лучше ли, вмѣсто мертваго символа, унести самую картину, вмѣсто случайной ассоціаціи идей, сохранить связность и полноту непосредственнаго впечатлѣнія? He всякому дано быть художникомъ — активнымъ, но за то число пассивныхъ, страдательныхъ художниковъ, тѣхъ, что только чутки въ красотѣ природы и ея воспроизведенію въ искусствѣ, конечно, должно быть неизмѣримо больше, иначе не было бы почвы для искусства. Вотъ этому-то значительному числу людей любящихъ и природу и искусство такою несчастною любовью — любовью безъ взаимности — является на помощь фотографія. Я убѣжденъ, что придетъ время, когда люди будутъ чаще бродить по лѣсамъ и полямъ не съ ружьемъ, а съ камерой фотографа за плечами, и не затѣмъ, чтобы подшибить какую-нибудь несчастную дичужку, и лишь мимоходомъ, урывками полюбоваться на природу, а затѣмъ именно, чтобы любоваться природой и при случаѣ унести съ собою возможно художественное ея воспроизведеніе.
Каждый разъ, когда въ присутствіи присяжнаго эстетика позволишь себѣ неосторожное сопоставленіе этихъ словъ: художество, искусство, фотографія, — навлекаешь на себя громы или цѣлый градъ насмѣшекъ. Фотографія, возразятъ вамъ, не искусство, это прямо-таки гибель, отрицаніе всякаго искусства. He смѣю спорить; знаю только то, что она увеличиваетъ сумму эстетическихъ наслажденій и прежде всего наслажденій красотами природы. Отраслямъ искусства, подобнымъ гравюрѣ, фотографіи и пр. у нѣмцевъ присвоено названіе vervielfältigende Künste — искусства размножающія, воспроизводящія; но развѣ въ иномъ, болѣе широкомъ смыслѣ, задача всякаго искусства не сводится на то, чтобы размножать дѣйствительность, природу и прежде всего жизнь съ ея радостями и горемъ? Чего проситъ простой смертный отъ искусства, какъ не возможности въ предѣлахъ одной краткой жизни переживать тысячи такихъ же жизней, болѣе свѣтлыхъ и болѣе темныхъ, прочувствовать, увидѣть вновь, что уже чувствовалъ и видѣлъ, что могли чувствовать и видѣть вокругъ него или отдаленные отъ него, пространствомъ или временемъ, такіе же люди, какъ онъ самъ? Напрасно жрецы новой красоты рвутся изъ предѣловъ дѣйствительности, пытаясь. дополнить ее болѣзненной фантазіей мистика или бредомъ морфиномана, --одна дѣйствительность была и будетъ предметомъ истиннаго, здороваго искусства. Самый талантливый ландшафтъ съ береговъ канала на Марсѣ подстрекнетъ мою любознательность, но не скажетъ ничего моему художественному чувству, потому просто, что я самъ его не перечувствовалъ. Въ художникѣ присутствуютъ два человѣка: тотъ, который чувствуетъ красоту, и тотъ, который одаренъ способностью ее возсоздавать, такъ чтобы вызвать то же настроеніе въ другомъ человѣкѣ. Но въ этомъ другомъ, вѣдь это чувство должно было уже ранѣе существовать, хотя въ зачаткѣ; онъ прежде долженъ былъ испытывать передъ дѣйствительностью то, что должно вызвать въ немъ произведеніе искусства. И если вы разовьете въ немъ способность подмѣчать и схватывать этотъ элементъ красоты въ дѣйствительности, вы только изощрите въ немъ отзывчивость къ произведеніямъ искусства. Справедливо ли послѣ этого утверждать, что фотографія вредитъ искусству? Успѣхамъ искусства способствуетъ не только то, что увеличиваетъ число тѣхъ, кто его создаютъ, но и все то, что увеличиваетъ ряды тѣхъ, кто его воспринимаетъ.
Тургеневъ, по поводу «Записокъ ружейнаго охотника», съ своей обычной простотой, учитъ, какъ нужно чувствовать природу и какъ ее изображать. Во-первыхъ… «любите природу въ силу того, что она вамъ сама по себѣ мила и дорога — и вы ее поймете». A при описаніи природы: «дѣло въ томъ, чтобы сказать все, что можетъ прійти вамъ въ голову: говорите то, что должно прійти каждому въ голову, — но такъ, чтобы ваше изображеніе было равносильно тому, что вы изображаете, и не вамъ, не намъ, слушателямъ, не останется больше ничего желать»[1]. Это правило, очевидно, примѣнимо не къ одному изображенію природы словомъ. Что бы ни говорили эстетики, желающіе всюду видѣть элементъ таинственности, а въ изображеніи природы кистью задача, очевидно, та же, чтобъ «изображеніе было равносильно изображаемому», т.-е. истинно, — не даромъ же великій художникъ, наиболѣе идеализировавшій природу, Клодъ-Лорренъ назвалъ свое собраніе этюдовъ — Liber Veritatis. «Чтобы изображеніе было равносильно изображаемому» — какъ это просто! Но кто изъ тысячи, изъ милліона обладаетъ этимъ простымъ даромъ? Иное дѣло, когда эту задачу беретъ на себя та же природа, когда человѣку предъявляется только первое условіе — безхитростная къ ней любовь, любующійся ею глазъ.
Но въ томъ и вопросъ: дѣйствительно ли фотографія передаетъ природу такою, какъ она есть, точно ли она удовлетворяетъ основнымъ требованіямъ эстетической правды. Конечно, пока не можетъ быть рѣчи о колоритѣ, а только о вѣрной передачѣ свѣта и тѣней, разрѣшенія той задачи, которую осуществляетъ карандашъ и гравюра[2]. Это сопоставленіе фотографіи съ гравюрой также неизмѣнно вызываетъ негодованіе знатоковъ и цѣнителей этой области искусства. На прошломъ фотографическомъ съѣздѣ однимъ изъ нихъ было категорически высказано мнѣніе, что фотографія не можетъ, напримѣръ, дать того неотразимаго впечатлѣнія солнечнаго свѣта, который даютъ офорты Рембрандта, не говоря уже о его картинахъ. Но мнѣ кажется, было бы очень трудно доказать такое положеніе. Во-первыхъ, средства и ихъ предѣлы и здѣсь и тамъ одни и тѣ же — это чернота угля и бѣлизна бумаги, и никакой художникъ, будь онъ геній, какъ Рембрандтъ, не можетъ отъ себя вложить никакого новаго свойства въ тѣ матеріальныя средства, которыми располагаетъ его искусство. Но еще важнѣе другой вопросъ: дѣйствительно ли Рембрандтъ передаетъ намъ свѣтъ и тѣни такъ, какъ мы видимъ ихъ въ природѣ. Этотъ вопросъ несомнѣнно долженъ быть разрѣшенъ отрицательно. Я провелъ не одинъ часъ передъ его заменитой Ronde de nuit (въ Амстердамѣ), несчетное число разъ стоялъ въ Solon carré передъ его очаровательной маленькой Ménage du menuisier, съ ея жизнерадостнымъ солнечнымъ лучомъ, отъ котораго глазъ не хочетъ оторваться, — и тѣмъ не менѣе при холодномъ обсужденіи приходится сознаться, что впечатлѣніе солнечнаго свѣта достигается въ ущербъ тѣнямъ. По отношенію ко второй картинѣ убѣдиться въ этомъ легче, чѣмъ по отношенію къ первой: тамъ остается неизвѣстнымъ, откуда и въ какомъ количествѣ берется свѣтъ, которымъ залитъ первый планъ; — здѣсь свѣтъ солнца потоками льется въ настежь открытое окно — а въ глубинѣ комнаты, составляющей фонъ картины такъ темно, что не распознаешь что тамъ помѣщается. Можно подумать, что почернѣвшія стѣны убогой комнаты не отражаютъ свѣта, но въ нашихъ физическихъ кабинетахъ имѣются комнаты съ черными стѣнами и даже потолкомъ, и тѣмъ не менѣе стоитъ пропустить въ нихъ лучъ солнца, — не въ окно, а черезъ небольшую щель, чтобъ явственно увидать всѣ предметы. Великій чародѣй кисти захотѣлъ вызвать впечатлѣніе солнца, и вотъ вѣка и поколѣнія проходятъ передъ его полотнами и каждый зритель неизмѣнно выноситъ именно то впечатлѣніе, которое пожелалъ вызвать въ немъ художникъ — но это не мѣшаетъ намъ, анализируя свои впечатлѣнія, открывать, въ чемъ заключалась его тайна[3]. То же затрудненіе и тѣми же путями приходится преодолѣвать и фотографіи; и она вынуждена прибѣгать къ такому компромиссу, къ сдѣлкѣ между ярко залитыми солнцемъ поверхностями и слишкомъ непрозрачной чернотой тѣней. Но существуетъ одинъ родъ фотографій, представляющій въ этомъ смыслѣ даже несомнѣяное преимущество передъ гравюрой. Гельмгольтцъ, въ его извѣстныхъ лекціяхъ объ оптическихъ основахъ живописи, указываетъ на тѣсные предѣлы, въ которыхъ она можетъ передавать колоссальные контрасы свѣта и тѣней, представляемые природой, и замѣчаетъ: быть-можетъ живопись прозрачными красками, живопись на стеклѣ, могла бы значительно разодвинуть эти предѣлы. Этого именно и достигаетъ фотографія на стеклѣ (діапозитивы). He подлежитъ сомнѣнію, что освѣщенные сзади, умѣло распредѣленными источниками свѣта, діапозитивы даютъ впечатлѣніе солнечнаго свѣта, съ которымъ, конечно, не поспоритъ никакой офортъ[4]. Скажутъ: это — пріемъ не художественный. A почему же нѣтъ? Развѣ и живопись не ищетъ порою новыхъ и вполнѣ сходныхъ пріемовъ (какъ напримѣръ у Куинджи) для передачи трудно достижимыхъ свѣтовыхъ эффектовъ?
Остается другой не менѣе важный вопросъ: можетъ ли фотографія передавать вѣрно въ монохромѣ естественный колоритъ предметовъ? При ея возникновеніи, это было, конечно, ея самымъ больнымъ мѣстомъ. Кто не помнитъ жалкихъ ландшафтовъ съ однобразнымъ бѣлымъ небомъ, безъ облачка, безъ перехода отъ горизонта до зенита и съ друтой сплошной черной массой, на мѣстѣ растительности безконечно разнобразной въ своихъ оттѣнкахъ и переливахъ свѣта? Успѣхи фотографіи сдѣлали эти воспоминанія уже преданіемъ старины. Современная фотографія не только вполнѣ вѣрно для глаза передаетъ цвѣта, въ соотвѣтствущихъ имъ черныхъ полутонахъ, но, еслибъ потребовалось, можетъ это доказать строго научнымъ способомъ, чего, по отношенію къ гравюрѣ, конечно, невозможно сдѣлать[5].
Значитъ фотографія вполнѣ можетъ дать результаты, удовлетворяющіе основнымъ требованіямъ искусства. Можетъ, — но даетъ ли? Здѣсь, какъ и вездѣ въ искусствѣ, выступаетъ впередъ личной элементъ — ars est homo additus naturae: какъ въ картинѣ за художникомъ-техникомъ виднѣется художникъ въ тѣсномъ смыслѣ, художникъ-творецъ, такъ изъ за безличной техники фотографа долженъ выступать человѣкъ, — въ ней должно видѣть не одну природу, но и любующагося ею человѣка. Фотографія, освобождая его отъ техники, отъ всего того, что художнику дается школой, годами упорнаго труда, не освобождаетъ его отъ этого по преимуществу человѣческаго элемента искусства. Конечно, если фотографъ будетъ щелкать направо и налѣво своимъ кодакомъ, снимая походя «интересныя мѣста», то въ результатѣ получится лишъ утомительно пестрый инвентарь живыхъ и неодушевленныхъ предметовъ, годный для того, чтобы узнать, гдѣ что стоитъ — здѣсь дачка съ фронтончикомъ и палисадникомъ, на горизонтѣ неизмѣнная фабричная труба, а справа — влѣво, вереницей, въ струнку, телеграфные столбы. Такъ ли относится къ своей задачѣ истинный художникъ? Много лѣтъ тому назадъ, въ École des beaux arts, на выставкѣ Diaza, представлявшей почти всѣ произведенія художника — l’oeuvre de Diaz, итоги цѣлой жизни, я былъ пораженъ, что въ этомъ обширномъ собраніи, наполнявшемъ нѣсколько залъ, почти преобладали всего два мотива: буковый лѣсъ, въ самый разгаръ лѣта, пронизанный лучами солнца, разсыпавшимися золотыми брызгами по его листвѣ, скользящими по густой травѣ, отражающимися въ зацвѣтшей лужѣ или лѣсномъ болотцѣ, да кое-гдѣ сквозящіе обрывки голубого неба; и другой — однообразная вересковая степь съ убѣгающею вдаль тропинкой, по которой спѣшитъ путникъ, очевидно торопящійся уйти отъ дождя, который вотъ-вотъ посыплетъ изъ низко стелящихся тучъ, мѣстами разорванныхъ порывомъ вѣтра, свободно гуляющаго надъ безотрадною равниной, слабо освѣщенною красной полоской догарающей зари. Видно художникъ снова и снова возвращался къ этимь не хитрымъ, но имъ облюбленнымъ темамъ, сжился съ ними, проникся ими, и свое настроеніе сумѣлъ сообщить зрителю, такъ что теперь, спустя много лѣтъ, эти картины стоятъ передъ моими глазами, точно я самъ бывалъ въ этомъ лѣсу, ходилъ этой тропинкой. Спрашивается, неужели фотографъ, если только онъ любитъ природу, научился цѣнить ея искреннее воспроизведеніе въ искусствѣ, не можетъ послѣдовать примѣру художника въ его добросовѣстномъ изученіи и подсмотрѣть, уловить въ ней тѣ моменты, которые приковали бы и глазъ художника, и закрѣпить ихъ, сохранить ихъ для себя, — благо техника дается ему даромъ, безъ всякихъ съ его стороны усилій? Еслибъ въ томъ могло быть сомнѣніе, стоитъ ознакомиться съ произведеніями англійскихъ фотографовъ-любителей.
Англичане, можетъ быть, и не оставили прочнаго слѣда въ искусствѣ, но они всегда и вездѣ обнаруживаютъ наибольшую чуткость ко всему, что касается естественныхъ красотъ природы: не они ли вытѣснили жесткія архитектурныя линіи италіанско-французскаго сада, замѣнивъ его свободной красой ландшафтнаго парка; не они ли стянули къ себѣ чуть не всѣ лучшія произведенія Лоррена; не они ли дали въ Рёскинѣ самаго чуткаго, художественнаго цѣнителя природы; не они ли, наконецъ, создали въ акварели болѣе широко доступное средство для воспроизведенія этой природы. Естественно, что они же намъ дали лучшіе образцы художественной фотографіи, показали, чего можетъ достигнуть развитой вкусъ и любовь къ своему дѣлу[6]. Въ каждомъ ландшафтѣ чуется человѣкъ не только наводивщій камеру и щелкавшій затворомъ, но какъ истинный художникъ, быть можетъ, десятки разъ любовавшійся этимъ теплымъ лучомъ солнца, этимъ всплескомъ волны прежде чѣмъ успѣлъ подкараулить ихъ и закрѣпить на стеклѣ своей камеры[7]. Въ группахъ животныхъ всегда сквозитъ землякъ Ландсира, знатокъ животной психики и какого-то особаго зоологическаго юмора. Наконецъ картинки изъ дѣтскаго міра никогда не оскорбятъ столь обычной театральною слащавостью или бомбоньерочною пошлостью, а проникнуты тѣмъ глубокимъ, искреннимъ чувствомъ, заставившимъ одного англійскаго эстетическаго критика воскликнуть: «улыбка пробуждающагося ребенка стоитъ сотенъ солнечныхъ закатовъ».
Тонкаго знатока искусствъ, цѣнящаго въ какомъ-нибудь обломкѣ архаической статуи или въ рѣдкомъ листѣ avant la lettre тотъ ихъ неуловимой оттѣнокъ красоты, который недоступенъ пониманію толпы, отталкиваетъ въ фотографіи именно ея доступность — ея демократичность. Да, фотографія демократизируетъ искусство и прежде всего ту его область, которая по своему существу сама демократична — красоту природы. Луббокъ приводить слова одной бѣдной женщины, которую послѣ изнурительной болѣзни ея друзьямъ удалось отправить на берегъ моря. Въ первый разъ въ жизни увидавъ море, она остолбенѣла отъ восторга и когда могла добраться до словъ, то проговорила: «и знаете, что въ немъ всего лучше? — я въ первый разъ вижу что-то такое, чего хватитъ на всѣхъ». Природа и есть тотъ источникъ красоты, котораго достаетъ на всѣхъ, изъ котораго всякій черпаетъ по мѣрѣ разумѣнія. Передъ картиной заката равны и Клодъ Лорренъ, «какъ орелъ осмѣливавшійся смотрѣть на солнце» и сохранившій его на своихъ полотнахъ — и простой смертный, хотя бы то былъ бѣдный филистеръ, своимъ невольнымъ восклицаніемъ нарушившій аристократически брезгливое настроеніе Гейне[8]. Передъ пѣсней жаворонка равны и его пѣвецъ, замученный рефлексіей, Шелли, — и любой крестьянскій ребенокъ, разинувъ ротъ заслушавшійся его серебристой трели — только перескажетъ онъ свои чувства — mit ein bischen andern Worten. И не только сама природа, но и ея передача истиннымъ художникомъ, мнѣ кажется, всего яснѣе говоритъ помиманію простого человѣка, котораго еще не коснулось вліяніе искусства. На эту мысль меня невольно навело слѣдующее наблюденіе. Художественный отдѣлъ Нижегородской выставки представлялъ для наблюдателя тотъ несомнѣнный интересъ, что никогда еще искусство не врѣзалось клиномъ такъ далеко въ нашъ темный Востокъ, и здѣсь, конечно, попадались тысячи и тысячи людей, быть-можетъ, въ первый разъ стоявшихъ передъ картиной[9]. Съ этою мыслью я часто бродилъ по ея обширнымъ заламъ, прислушиваясь къ говору толпы. И всего разъ я услыхалъ восклицаніе искренняго, неподдѣльнаго восторга: «Тятенька, а тятенька, — нѣтъ, вотъ сюда взгляните!» И увидалъ мальчугана, тащившаго за рукавъ пожилого человѣка, съ виду подгородняго крестьянина или мѣщанина. Тотъ подошелъ къ картинѣ, постоялъ, помолчалъ и, не торопясь, степенно вынесъ свой приговоръ: «Н-н-да, это статья иная». — Картина была лѣсъ Шишкина. Можетъ-быть, это только случайность, но, повторяю, другихъ отзывовъ мнѣ такъ и не привелось услышать, за нѣсколько мѣсяцевъ наблюденій, надъ этой молчаливой толпой при ея быть можетъ первой встрѣчѣ съ искусствомъ.
Это чувство природы, сближающее всѣхъ людей, заключаетъ въ себѣ что-то неразгаданное: не берется его выразить словомъ поэтъ, не въ состояніи разобраться въ немъ ученый[10]. Какой-то безотчетный патріотизмъ — не тотъ узкій, мрачный, который раздѣляетъ людей, а болѣе широкій, свѣтлый, который ихъ соединяетъ общей связью съ общей родиной, болѣе обширной чѣмъ та, которая показана на картахъ. Какая-то смутная память объ общемъ дѣтствѣ человѣчества, какъ и воспоминаніе о личномъ дѣтствѣ, съ годами становящаяся только болѣе дорогой. Среди природы находитъ успокоеніе человѣкъ, бѣгущій отъ людей, ищущій только передышки, для того чтобы вернуться вновь къ борьбѣ: примѣръ — Руссо. Среди той же природы сознаетъ человѣкъ еще сильнѣе свою близость къ людямъ, охотнѣе дѣлится ихъ радостями: недаромъ только среди ликующей весенней природы, сбросившей съ себя ледяной покровъ зимы, и среди вырвавшейся «изъ оковъ тяжелаго труда», «изъ мрака душнаго жилища» на свѣтъ и волю, веселой, праздничной толпы — заставилъ Гёте Фауста разъ въ жизни ощутить — Hier bin ich Mensch, hier darf ich’s sein. Среди природы же болѣе чутокъ человѣкъ и къ человѣческому горю. Кто не помнитъ чудной, свѣжей, залитой солнцемъ, дышащей дѣтской беззаботностью и отвагой картинки Волги — обрывающейся на стонѣ, на этомъ «воѣ» бурлака, измѣнившемъ все міросозерцаніе ребенка: "я стоялъ на берегу родной рѣки и въ первый разъ ее назвалъ рѣкою рабства и тоски[11].
A тѣ картины, которыя въ эти минуты носятся въ воображеніи, встаютъ нѣмой укоризной передъ совѣстью современнаго человѣка, — развѣ ихъ ужасъ не выростаетъ отъ той обстановки, при которой онѣ разыгрываются? Надъ головой бирюзовый сводъ неба; тамъ и сямъ вонзаются въ него стрѣлки темныхъ кипарисовъ и бѣлыхъ минаретовъ; у ногъ текучая лазурь; слухъ ласкаетъ ропотъ морской волны, набѣгающей на берегъ, а въ воздухѣ разлитъ какой-то опьяняющій ароматъ. Мысль убаюкивается мечтой о безмятежной жизни, среди безконечно щедрой и улыбающейся человѣку природы и… "вдругъ… страшный, какой-то жалобный, молящій, протяжный, громкій крикъ и вслѣдъ за ними нѣсколько выстрѣловъ — быстро промелькнуло нѣсколько фигуръ, впереди бѣжалъ кто-то спотыкаясь, обезсиливая. За нимъ гнались человѣкъ десять; все это произошло въ какое-нибудь мгновеніе, и вслѣдъ затѣмъ мы увидали распростертый трупъ бѣжавшаго. Это былъ поденщикъ-армянинъ, работавшій у пристани — смерть захватила его за работой, онъ успѣлъ пробѣжать отъ преслѣдователей какихъ-нибудь сто шаговъ "…[12]. Shall he expire and unavenged? Arise! ye Goths, and glut your ire[13]!
Да, эти стоны, эти крики безнадежной мольбы за жизнь несомнѣнно звучатъ ужаснѣе, когда раздаются среди мирной, среди ликующей природы. Несомнѣнно и то, что любовь къ природѣ, — конечно, не кривляющаяся, жеманная, которую встрѣчаемъ у современныхъ поэтиковъ-пигмеевъ, для приданія себѣ росту, завѣряющихъ, что дѣйствительность ихъ не вмѣщаетъ и преподносящихъ намъ себя въ придачу къ ней — а простая, здоровая любовь къ природѣ какъ-то всегда шла рука объ руку съ любовью къ человѣку. Примѣры на-лицо: Тургеневъ, Некрасовъ, Мицкевичъ, не говоря уже о Руссо или о томъ поэтѣ, чье имя невольно приходитъ въ эти минуты всякому на память, — о поэтѣ, дѣлившемъ свою любовь между природой и человѣкомъ, говорившемъ себѣ въ оправданіе: I love not man the less и скрѣпившемъ эти слова своею смертію въ Миссолонги: — «Больше сія любви никто же имать, да кто душу свою положитъ за други своя». Но могутъ возразить: а Гёте — онъ ли не любилъ природу, и что же? Правда, всю свою жизнь отстаивалъ онъ свои права на олимпійски-безучастное отношеніе къ людской толпѣ. Правда, даже подъ старость, съ напускной рисовкой, увѣрялъ онъ, будто исходъ академическаго спора его тревожитъ болѣе, чѣмъ участь цѣлаго народа. Но правда, вѣдь, и то, что уже изъ-за гроба онъ принесъ покаяніе, склонился передъ тѣмъ, что всю свою жизнь сжигалъ, и призналъ, что моментъ высшаго нравственнаго удовлетворенія для человѣка наступаетъ лишь тогда, когда онъ видитъ возможность «на почвѣ свободной, съ народомъ свободнымъ стоять[14]».
18 апрѣля, 1897
- ↑ Крайне любопытно сравнить воззрѣнія Тургенева на природу и ландшафтъ съ воззрѣніями одного современнаго эстетика, Гюйо (см. главы его книги — Чувство природы, Пейзажъ и пр.). Оба писателя какъ будто сговорились пояснить свои воззрѣнія на томъ же самомъ примѣрѣ. Тургеневъ возстаетъ противъ олицетворенія природы и подкладыванія ей собственныхъ своихъ чувствъ и стремленій; какъ образецъ изображенія природы онъ приводитъ, въ своемъ переводѣ, описаніе моря съ высоты обрыва — изъ Короля Лира. Гюйо, наоборотъ, считаетъ, что природа насъ настолько именно интересуетъ, насколько мы въ нее влагаемъ свои чувства, и поясняетъ это своимъ описаніемь также вида моря съ кручи. Но у него получается аллегорія, можетъ-быть и симпатичная, но все же аллегорія, къ тому же довольно-таки темная. И до чего только не договаривается этотъ эстетикъ въ своемъ желаніи прикрасить природу! «Чтобы чувствовать весну (цитирую по русскому переводу), необходимо, чтобы въ сердцѣ было хоть немного той легкости, какая есть въ крыльяхъ бабочки, тончайшую пыльцу которыхъ, разсѣянную въ весеннемъ воздухѣ, мы вдыхаемъ въ себя». Говоря по правдѣ, что кромѣ чиханья или перхоты въ горлѣ можетъ вызвать такое вдыханіе?
- ↑ He касаюсь вопроса о вѣрности перспективы въ фотографіи — онъ имѣетъ обширную литературу и, кажется, можетъ считаться разрѣшеннымъ въ пользу фотографіи. Ніевенгловскій вѣрно замѣчаетъ, что иной художникъ находится въ положеніи менѣе благопріятномъ, чѣмъ фотографъ, будучи вынужденъ для вычерчиванія своей перспективы обращаться къ чисто техническимъ знаніямъ особаго спеціалиста. Пренебреженіе къ фотографіи вызываетъ иногда и ея малые размѣры. Но развѣ голландцы давно не пріучили насъ къ нимъ, и кто не предпочтетъ вершковъ Месонье квадратнымъ саженямъ Пюви де Шавана?
- ↑ Величайшій изъ учениковъ Рембрандта — Герардъ Доу --достигалъ наибольшаго контраста въ освѣщеніи, помѣщая фигуры въ амбразурѣ окна; на этотъ разъ контрасть являлся вполнѣ законнымъ.
- ↑ Парижскій мастеръ Макенштейнъ придумалъ даже особаго рода камеру для полученія наиболѣе художественнаго впечатлѣнія при расматриваніи діапозитивовъ.
- ↑ Чтобы доказать это, т.-е., что извѣстный фотографическій пріемъ вѣрно передаетъ колоритъ соотвѣтствующей ему градаціей черныхъ (или иныхъ) полутоновъ, нужно доказать, что онъ вѣрно передаетъ въ монохромѣ свѣтовой спектръ, такъ какъ, передавая вѣрно всѣ элементарные цвѣта, онъ необходимо вѣрно передаетъ и всевозможныя ихъ сочетанія. Но для того нужно еще ранѣе знать, на что въ дѣйствительности былъ похожъ свѣтовой спектръ, фотометрически вѣрно переданный въ черныхъ полутонахъ. Эту задачу превосходно разрѣшилъ извѣстный англійскіи физикь-фотографъ Абней.
- ↑ Лучшіе трактаты по художественной ландшафтной фотографіи, переведенные и на другіе языки, принадлежатъ также англичанамъ: Робинсону, Горслей-Гинтону и другимъ. Впрочемъ, должно къ нимъ присоединить еще замѣчательно остроумную, бойко написанную книжечку Raphaels — Kunstlerishe Photographie.
- ↑ Изъ мнѣ извѣстныхъ русскихъ фотографовъ-ландшафтистовъ выдающееся мѣсто несомнѣнно должно быть отведено г. Дементьеву.
- ↑ Гейне находился въ обществѣ тонко образованной дамы, съ которой, за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ велъ разговоръ о картинахъ Рафаэля въ храмѣ Петра (!?). Самъ Клодъ былъ, какъ извѣстно, неудавшійся булочникъ, до конца жизни не научившійся толкомъ грамотѣ.
- ↑ Много было говорено объ экстравагантности нѣкоторыхъ финляндскихъ художниковъ на Нижегородской выставкѣ, но не припомню, чтобъ упоминалось о слѣдующемъ ландшафтѣ одного русскаго художника. Изображенъ закатъ солнца и вокругъ одного багроваго солнца-настоящаго, размѣстилось нѣсколько зеленыхъ! Это очевидно, субъективныя впечатлѣнія ослѣпленнаго солнцемъ глаза. Изобразить природу съ точки зрѣнія человѣка, у котораго въ глазахъ позеленѣло это кажется послѣднее слово — не знаешь только чего — реализма или идеализма, субъективизма.
- ↑ Вспомнимъ Байрона — I feel what I can neer express, yet cannot all conceal. Однажды въ Даунѣ, у Дарвина и его гостей, былъ возбужденъ вопросъ о происхожденіи этого по преимуществу человѣческаго чувства красоты, по отношенію къ картинамъ природы; проговорили цѣлый вечеръ и все же не пришли ни къ чему.
- ↑ Живо припоминаю тотъ, едва ли не единственный разъ, когда Некрасовъ самъ читалъ свою Волгу на литературномъ вечерѣ въ Петербургскомъ университетѣ. Чтеніе его, какъ извѣстно, не отличалось какими-нибудь внѣшними красотами, — слабый, болѣзненный голосъ не давалъ для того средства, но за то оно подкупало какою-то жуткой искренностью. Какъ сейчасъ слышу щемящія душу, задыхающіяся слова, предшествующія этому описанію Волги: — «я усталъ, въ себя я вѣру потерялъ и только память дѣтскихъ дней не тяготитъ души моей».
- ↑ См. отд. II, стр. 75-81.
- ↑ He рѣшаюсь переводить эти строки; ихъ сжатую, страстную энергію отказался передать даже Лермонтовъ.
- ↑ Auf freiem Grund mit freiem Volke stehen. Извѣстно, что Гете дерлжалъ рукопись второй части Фауста въ запечатанномъ пакетѣ съ надписью — издать ее только послѣ его смерти.