В одно воскресенье после обеда Сент-Клер сидел вытянувшись в большом бамбуковом кресле на веранде и курил сигару. Мария полулежала на софе против окна, выходившего на веранду, защищенная газовым пологом от укусов москитов и держала в руках изящно переплетенный молитвенник. Она держала его, потому что это был воскресный день, и воображала, что читает — хоть на самом деле она просто дремала с открытой книгой перед глазами.
Мисс Офелия, после некоторого колебания, решила поехать на небольшой методистский митинг недалеко от дома и взяла Тома кучером; Ева тоже поехала с ней.
— Знаешь, Августин, — сказала Мария, просыпаясь, я хочу послать в город за моим старым доктором Позей; я уверена, что у меня болезнь сердца.
— Зачем же тебе за ним посылать? Тот доктор, который лечит Еву, кажется, довольно знающий.
— Я бы не доверилась ему в случае опасной болезни, — заявила Мария, — а я уверена, что мое положение опасно. Я об этом думала последние две, три ночи; у меня такие мучительные боли, такие странные ощущения!
— О, Мари, ты просто в мрачном настроении; я не думаю, чтобы у тебя была болезнь сердца.
— Да, конечно, ты не думаешь, — сказала Мария, — я так и ожидала. Ты беспокоишься, если у Евы маленький кашель или легкое нездоровье, а до меня тебе и дела нет.
— Если тебе так приятно иметь болезнь сердца, я постараюсь убедить себя, что она у тебя есть, — отвечал Сент-Клер, — я ведь не знал.
— Надеюсь, тебе не придется пожалеть об этом, когда будет слишком поздно. Хочешь верь мне, хочешь нет, но мое беспокойство об Еве и заботы об этой дорогой девочке развили во мне болезнь, которую я давно в себе подозревала.
Трудно было определить, в чём состояли заботы, о которых говорила Мария. Сент-Клер подумал это про себя и, как жестокосердный человек, продолжал молча курить, пока карета не подъехала к веранде, и Ева с мисс Офелией не вышла из экипажа.
Мисс Офелия прошла прямо в свою комнату, чтобы снять шляпу и шаль, как она всегда делала, прежде чем начать что-нибудь говорить, а Ева уселась на колени отца и принялась рассказывать ему о всём, что видела и слышала на митинге.
Вскоре до слуха их донеслись громкия восклицания мисс Офелии (её комната также выходила на веранду) и её упреки кому-то.
— Какую новую штуку выкинула Топси? — спросил Сент-Клер, — пари держу, что этот шум из-за неё!
Через минуту появилась разгневанная мисс Офелия, таща за руку маленькую преступницу.
— Иди, иди сюда! — Я всё расскажу твоему господину!
— Ну, что опять случилось? — спросил Августин.
— Случилось то, что я больше не могу мучиться с этой девчонкой! Это прямо невыносимо! У меня окончательно лопнуло терпение! Я заперла ее в своей комнате и задала ей выучить молитву; а она, представьте себе, подглядела куда я кладу свои ключи, открыла комод, достала отделку для шляпки и изрезала ее на кофточки для кукол! Я в жизнь свою не видала ничего подобного!
— Я вас предупреждала кузина, что с этими тварями без строгости ничего не сделаешь. Если бы была моя воля, — она с упреком посмотрела на Сент-Клера, — я бы непременно велела высечь эту девчонку, так высечь, чтобы она на ногах не могла стоять.
— Нисколько не сомневаюсь в этом! — сказал Сент-Клер. — И еще есть люди, которые говорят о кротком правлении женщин! Как бы не так! Да я в свою жизнь не встретил и десятка женщин, которые не в состоянии были бы забить до полусмерти лошадь или слугу, не говоря уж о муже. Дай им только волю!
— Твоя слабость ни к чему не ведет, Сент-Клер! — возразила Мария. — Кузина женщина разумная, и она теперь видит, что я ей говорила правду.
Мисс Офелия обладала ровно той долей вспыльчивости, какая свойственна образцовой хозяйке; хитрость девочки и уничтожение нужной вещи рассердило ее; многие из моих читательниц должны сознаться, что при подобных обстоятельствах точно также потеряли бы терпение; но слова Марии показались ей слишком сильными и гнев её остыл.
— Я, конечно, ни за что на свете не хочу, чтобы ребенка истязали, — сказала она, — но, Августин, я право, не знаю, что мне делать. Я ее учила и учила, уговаривала до того, что из сил выбилась, я ее секла, наказывала, как только могла придумать; а она всё-таки осталась такою же, как была.
— Поди-ка сюда, Топси, приди обезьяна! — подозвал Сент-Клер девочку; в её круглых, блестящих глазах светился страх в соединении с её обычным задором.
— Отчего это ты так дурно ведешь себя? — спросил Сент-Клер, невольно улыбаясь при виде выражения её лица.
— Должно быть, оттого, что у меня злое сердце, — смиренно отвечала Топси, — мисс Фелли говорит, что это от злого сердца.
— Разве ты не понимаешь, как мисс Офелия много для тебя сделала? Она говорит, что сделала всё, что могла.
— Господи, масса, моя прежняя госпожа то же говорила. Она гораздо больнее секла меня и драла меня за волосы, колотила головой о дверь, и всё без всякой пользы! Я думаю, если мне хоть все волосы повыдергать, всё будет ни к чему, — я уж такая гадкая! Известное дело, я ведь негритянка!
— Да, мне придется отказаться от неё, — заметила мисс Офелия, — я не хочу больше мучиться с нею.
— Хорошо, но позвольте мне сперва задать вам один вопрос, — сказал Сент-Клер.
— Что такое?
— Если евангельское учение не достаточно сильно, чтобы обратить на путь истинный одного языческого ребенка, который живет с вами, в полном вашем распоряжении, как вы можете надеяться на успех, двух, трех несчастных миссионеров, которых вы посылаете к тысячам таких же язычников? Я думаю, что эта девочка прекрасный образчик того, каковы бывают вообще язычники.
Мисс Офелия не нашлась сразу, что ответить. Ева, молча присутствовавшая при этой сцене, сделала знак Топси, и они вместе вышли. В углу веранды был маленький стеклянный балкон, служивший чем-то в роде читальни Сент-Клеру. Ева и Топси направились туда.
— Что это Ева хочет делать? — проговорил Сент-Клер, — надо посмотреть.
Он подошел на цыпочках, приподнял занавес, закрывавший стеклянную дверь, и заглянул. Минуту спустя он приложил палец к губам и сделал мисс Офелии знак, чтобы она подошла и посмотрела. Обе девочки сидели на полу в пол-оборота к ним. — Топси с своим обычным видом беспечного удальства; Ева с выражением глубокой жалости на лице, со слезами на глазах.
— Отчего это ты такая нехорошая, Топси! Отчего ты не хочешь постараться исправиться? Неужели ты никого не любишь, Топси?
— Не знаю какая такая любовь. Я люблю леденцы да всякие другие гостинцы, вот и всё, — отвечала Топси.
— Но ведь ты же любишь своего отца и мать?
— Никогда у меня не было ни отца, ни матери, я же вам говорила, мисс Ева.
— Да, я помню, — грустно проговорила Ева, — но, может быть, у тебя был брат, или сестра, или тетка, или…
— Никого у меня не было, никогда, никого.
— Но, Топси, если бы ты постаралась сделаться хорошей, ты бы могла…
— Какой бы я ни была хорошей, всё равно, я бы осталась негритянкой, — отвечала Топси. — Если бы мне можно было переменить кожу и сделаться белой, я бы постаралась!
— Но ведь можно же любить и черного, Топси. Мисс Офелия любила бы тебя, если бы ты вела себя хорошо.
Топси засмеялась коротеньким смехом, которым обыкновенно выражала свое недоверие.
— Разве ты этого не думаешь? — спросила Ева.
— Конечно, не думаю. Она меня терпеть не может, потому что я негритянка! Она готова скорей дотронуться до жабы, чем до меня. Никто пе может любить негров и с этим ничего не поделать. Да мне наплевать! — И Топси засвистала.
— О, Топси, бедная девочка, я тебя люблю! — вскричала Ева в порыве охватившего ее чувства, поляки в свою худенькую, беленькую ручку на плечо Топси. — Я тебя люблю, потому что у тебя нет ни отца, ни матери, ни друзей, потому что ты бедная, обиженная девочка! Я тебя люблю, и мне хочется, чтобы ты сделалась хорошей! Я очень больна, Топси, я недолго проживу, и мне очень неприятно, что ты такая нехорошая. Я так хочу, чтобы ты постаралась исправиться ради меня! Мне уже не долго осталось пожить с вами.
Круглые, дерзкие глаза черной девочки наполнились слезами; крупные светлые капли одна за другой падали на беленькую ручку. Да, в эту минуту луч истинной веры, луч небесной любви прорезал мрак её души. Она пригнула голову к коленям и заплакала, зарыдала; а прелестная белая девочка наклонилась над нею и казалась светлым ангелом, явившимся поднять грешника.
— Бедняжка Топси! — проговорила Ева, — разве ты не знаешь, что Иисус Христос любит всех одинаково. Для него всё равно, что ты, что я. Он любит тебя так же, как я тебя люблю, только еще больше, потому что он лучше меня. Он поможет тебе исправиться и когда ты умрешь, ты сделаешься ангелом, хотя ты и не белая. Подумай только, Топси, ты можешь быть одним из тех светлых духов, о которых поет дядя Том.
— О, дорогая мисс Ева! моя дорогая мисс Ева! — вскричала маленькая негритянка, — я постараюсь, постараюсь! Я никогда не думала об этом раньше!
Сент-Клер опустил занавес. — Ева напомнила мне мою мать, — сказал он мисс Офелии. — Она правду говорила мне: если мы хотим возвратить зрение слепому, мы должны поступать, как поступал Христос: призвать его к себе и возложить на него руки.
— У меня всегда было предубеждение против негров, — сказала мисс Офелия. — И действительно, прикосновение этой девочки было мне противно, но я не думала, что она это заметила.
— Будьте уверены, что всякий ребенок заметит такую вещь, этого от них не скроешь. И я думаю, что все старания принести пользу ребенку, все матерьяльные блага, какие ему доставляют, не вызовут в нём чувства благодарности, пока это отвращение остается в глубине сердца; это странно, но это факт.
— Не знаю как с этим быть, — сказала мисс Офелия. — Негры вообще неприятны мне, а эта девочка в особенности. Что мне с ней делать?
— Ева, невидимому, знает, что делать.
— О, Ева такая любящая! Впрочем, она поступает так, как учил нас Христос, — сказала мисс Офелия, — я бы хотела быть такой, как она. Может быть она и научит меня.
— Это будет не первый раз, что ребенок научает добру взрослого человека, — заметил Сент-Клер.