Склад невольников! Может быть некоторые из наших читателей соединяют с этими словами какое-нибудь ужасное представление. Они воображают себе сырую, мрачную пещеру какой-нибудь страшный Тартар „informis ingens, cui lumen ademptum“.
Нет, мои наивные друзья! В наше время люди выучились грешить ловко и деликатно, так, чтобы не оскорбить зрение и чувства порядочного общества. Человеческий товар стоит в цене; его необходимо хорошо кормить, чистить, холить и смотреть за ним, чтобы пустить его на продажу гладким, сильным и здоровым. Дом, где помещается склад невольников в Новом Орлеане, ничем не отличается от других домов и содержится опрятно; с наружной стороны его идет что-то в роде навеса, где каждый день стоят ряды мужчин и женщин — это вывеска того товара, который здесь продается.
Вас очень вежливо приглашают войти и посмотреть. Вы войдете и увидите множество мужей, жен, братьев, сестер, отцов, матерей и детей, которые „продаются поштучно или партиями, по желанию покупателя“, вы увидите, что бессмертная душа, некогда искупленная кровью и страданиями Сына Божия, — в тот час, когда земля содрогалась, и камни расселись, и гробы отверзлись, — эта душа может быть продана, отдана в наймы, заложена, обменена на ткани или пряности, смотря по ходу торговли, или по прихоти покупателя.
Через день или через два после разговора между Марией и мисс Офелией, Том, Адольф и с полдюжины других слуг Сент-Клера были поручены милостивому вниманию мистера Скеггса содержателя склада в улице ⁂, и должны были в его помещении ожидать аукциона, назначенного на следующий день.
У Тома, как и у большинства его товарищей, был порядочный сундучек с бельем и платьем. Их поместили на ночь в длинную комнату, где было собрано много других негров всякого возраста, роста и оттенков кожи, и откуда слышались взрывы хохота и необыкновенного веселья.
— Ага! Вот это отлично! Так и надо, ребята! Так и надо! — сказал мистер Скеггс, смотритель. — Мои негры всегда веселы! Это, уж видно, Самбо! — и он одобрительно кивнул коренастому негру, который выделывал разные шутовские штуки и тем вызывал общий смех всей компании.
Легко себе представить, что Том вовсе не был расположен принимать участие в этой веселости; он поставил свой сундук как можно дальше от шумной группы, сел на него и прислонился лбом к стене.
Торговцы человеческим товаром усердно и систематически стараются поддерживать среди невольников шумное веселье, чтобы заглушить в них сознание их положения и притупить чувствительность. С той минуты, как негр продан на северном рынке и до той, как он появляется на юге, всё систематически направлено к тому, чтобы сделать его грубым, бессмысленным скотом. Негроторговец закупает свой товар в Виргинии или Кентукки и свозит его в какое-нибудь удобное и здоровое место, очень часто на воды — чтобы откормить. Здесь негров каждый день кормят до сыта; а чтобы они не скучали, держат обыкновенно музыканта и заставляют нх каждый день плясать. Кто не веселится, потому что в душе его слишком сильна тоска по жене, или по детям, пли по доме, тот отмечается, как человек угрюмый, опасный и подвергается всем неприятностям, какие может изобрести грубый надсмотрщик, бесконтрольно распоряжающийся им. От них требуется проворство, живость, веселость, особенно при посторонних; и они подчиняются этому отчасти в надежде таким способом найти себе хорошего господина, отчасти из страха перед наказанием, если их никто не купит.
— Что-то делает тут этот негр? — спросил Самбо, подходя к Тому, — после того как мистер Скеггс вышел из комнаты. Самбо был совершенно черного цвета, высокого роста, чрезвычайно живой, подвижной, большой гримасник и фокусник.
— Что ты тут делаешь? — Самбо шутливо толкнул Тома в бок — Раздумываешь?
— Меня завтра продадут с аукциона, — спокойно отвечал Том.
— Продадут с аукциона? ха! ха! ха! ребята, вот так штука! Я бы рад был, кабы и меня продавали! Я бы их всех насмешил! А это что же такое? всю кучу будут завтра продавать? — И Самбо фамильярно положил руку на плечо Адольфа.
— Пожалуйста, оставьте меня! — сказал Адольф надменно, отодвигаясь с нескрываемым отвращением.
— Смотрите-ка, ребята, смотрите, это белый негр, знаете такого цвета, который называется крем. И как он пахнет, если бы вы знали! — Он подошел ближе и начал обнюхивать Адольфа. — Господи, его наверно купят в табачную лавку и будут держать для запаха. От него будет большой барыш хозяину.
— Я тебе сказал, убирайся прочь, ну, и убирайся! — сердитым голосом сказал Адольф.
— Господи, какие мы недотроги, ну, да еще бы, ведь мы белые негры. Смотрите, какие мы красавцы, какие у нас манеры! — И Самбо принялся шутовски передразнивать Адольфа. — Мы наверно жили в знатном доме!
— Конечно, — отвечал Адольф, — у меня был господин, которому ничего не стоило скупить всех вас.
— Подумайте только, — проговорил Самбо, — какие мы важные!
— Я принадлежал семье мистера Сент-Клера, — с гордостью заявил Адольф.
— Господи, да неужели! Голову даю на отсеченье, что эта семья рада-радехонька избавиться от тебя! Тебя, должно быть, продают вместе с битой посудой и прочим хламом? — сказал Самбо с вызывающей усмешкой.
Раздосадованный Адольф набросился на своего противника, ругаясь и нанося удары направо и налево. Остальные негры хохотали и кричали. На шум вошел смотритель.
— Что это такое, ребята? Тише, тише, перестать! — И он замахнулся большим хлыстом.
Все разбежались в разные стороны, исключая Самбо, который, рассчитывая, что смотритель благоволит к нему за его шутовство, не двинулся с места, а только с гримасой наклонял голову, когда хлыст поднимался в его сторону.
— Господи, масса, мы не виноваты, мы ведем себя смирно, это вот те новые, такие задорные, что беда, всё пристают к нам.
Смотритель обратился к Тому и Адольфу, не разбирая дела дал им по несколько пинков и велел всем вести себя хорошо и ложиться спать, а затем вышел из комнаты.
Пока эта сцена происходила в комнате отведенной для мужнин, читателю, может быть, интересно заглянуть, что делалось в таком же помещении для женщин. Он увидит на полу множество фигур, лежащих в самых разнообразных позах, фигур всевозможных оттенков, начиная от цвета черного дерева до белого, разных возрастов от детского до старческого. Все они спят. Вот прелестная десятилетняя девочка: вчера продали её мать, и сегодня, пока никто не смотрел на нее, она плакала до того, что заснула. Вот старая негритянка, худые руки и грубые пальцы которой, видимо, не мало поработали на своем веку; ее продадут завтра как негодную ветошь, за что попало. Вот еще сорок или пятьдесят женщин; все они спят, закрыв голову одеялом или каким-нибудь платьем. В углу вдали от других, сидят две женские фигуры, более интересные по виду, чем большинство прочих. Одна из них прилично одетая мулатка лет сорока или пятидесяти с приветливым, приятным лицом. На голове у неё высокий тюрбан из красного индейского платка очень хорошей доброты; платье её ловко сшито и из хорошей материи, видно что о ней заботились. Подле неё, прижавшись к ней, сидит молоденькая девушка, лет пятнадцати. Она квартеронка, это видно по её почти белой коже, но сходство её с матерью очень заметно. У неё те же кроткие, темные глаза с длинными ресницами и вьющиеся волосы великолепного каштанового цвета. Она тоже одета очень мило и её белые, нежные ручки, видимо, знали мало работы. Эти две женщины будут проданы завтра в одно время с слугами Сент-Клера. — Тот джентельмен, которому они принадлежат, и который получит за них деньги, член христианской церкви в Нью-Йорке, он получит деньги, он пойдет причаститься Тела своего и их Спасителя и забудет об этой продаже.
Эти две женщины, назовем их Сусанна и Эммелина, принадлежали одной доброй и благочестивой барыне в Новом Орлеане, которая заботливо воспитывала и учила их. Они умели читать и писать, усердно учились закону Божию и жили так счастливо, как только возможно в их положении. Но всем имением их покровительницы заведовал её единственный сын. Вследствие своей небрежности и расточительности, он наделал долгов и в конце концов обонкрутился. Одним из главных кредиторов его была почтенная фирма Б. и К°.
На другой день после того как это письмо пришло в Новый Орлеан, Сусанна и Эммелина были отправлены в склад, где должны были ждать общего аукциона. Лица их слабо вырисовываются при лунном свете, который проникает сквозь решетку окна, но мы можем подслушать их разговор. Обе они плачут, но каждая плачет тихонько, чтобы другая не слышала.
— Мама, положи голову ко мне на колени и постарайся хоть немного поспать, — говорит девушка, стараясь казаться спокойной.
— Я не хочу спать, Эм, — отвечала женщина, — я не могу! Ведь это последняя ночь, что мы проводим вместе.
— О, мама, не говори так! Может быть, нас купят вместе. Кто знает?
— Если бы дело касалось кого-нибудь постороннего, я бы также рассуждала, Эм, — отвечала женщина; — но я так боюсь потерять тебя, что предвижу всё дурное.
— Отчего, мама? Смотритель сказал, что мы обе хороший товар, и что за нас дадут порядочную цену.
Сусанна вспомнила все взгляды и слова смотрителя, с тоской вспомнила, как он осматривал руки Эммелины, приподнимал её локоны и объявил, что она первый сорт. Сусанна была воспитана в правилах христианской религии, привыкла каждый день читать Библию; видеть что её дочь продают на стыд и позор было для неё так же ужасно, как для всякой другой матери христианки; но ей не на что было надеяться, у неё не было защиты.
— Мама, как было бы хорошо, если бы тебя взяли в какое-нибудь семейство кухаркой, а меня горничной или швеей. Я надеюсь, что нас возьмут! Постараемся смотреть - веселее скажем всё, что мы умеем делать, может, нас и купят вместе.
— Пожалуйста, зачеши завтра волосы совсем гладко, назад, — сказала Сусанна.
— Зачем, мама? Это ко мне совсем не идет.
— Да, но так ты найдешь лучших покупателей.
— Почему же? — спросила девочка.
— Порядочное семейство скорей купит тебя, если увидит, что ты скромная, простая девушка, не занимаешься своей наружностью. Я лучше тебя знаю, что кому нравится, — отвечала Сусанна.
— Хорошо, мама, так я и сделаю.
— И вот еще что, Эммелина, если мы завтра расстанемся навсегда, меня продадут на одну плантацию, тебя на другую, помни, чему тебя учили, что тебе говорила миссис. Возьми с собой свою Библию и молитвенник. Если ты будешь помнит Бога, и он не оставит тебя.
Так говорила бедная мать в тоске и скорби: она знала, что завтра всякий человек, самый низкий и грубый, самый жестокий и безбожный, если только у него найдется достаточно денег, может стать собственником её дочери, может купить её тело и душу. Как же при таких условиях девочке сохранить добродетель? Она думает эту горькую думу, и сжимает дочь в объятиях, и желает, чтобы она была менее красива, менее привлекательна. Ей становится как будто еще тяжелей, когда она вспоминает, как чиста и благочестива девочка, как она по своему воспитанию стоит выше обыкновенных невольниц. Одно спасение её в молитве; и сколько таких молитв к Богу возносилось из этих опрятных, хорошо устроенных невольничьих тюрем, — молитв, которые Бог не забудет, — как мы это увидим, когда настанет страшный день суда. В Писании сказано: „Кто соблазнит единого от малых сих, тому лучше было бы, если бы ему повесили на шею жернов мельничный и потопили его в пучине морской“.
Кроткая, спокойная луна льет свой мягкий свет в комнату, и тени от решетки окна ложатся на спящих. Мать и дочь запели вместе грустную песню, которая служит погребальным гимном у невольников:
„О, где плачущая Мария, где плачущая Мария? Она ушла в блаженную страну. Она умерла и ушла на небо! Она умерла и ушла на небо, ушла в блаженную страну“!
Эти слова, пропетые необыкновенно нежными, грустными голосами, казалось взывали от земного отчаяния к небесной надежде и звучали особенно трогательно в этой мрачной тюрьме. Один куплет сменял другой: „О, где Павел и Силас, где Павел и Силас? Они ушли в блаженную страну, они умерли и ушли на небо! Они умерли и ушли на небо, ушли в блаженную страну“!
Пойте, несчастные! Ночь коротка, а завтрашний день разлучит вас навсегда!
Настало утро, все встали, и почтенный мистер Скеггс хлопочет и суетится, так как ему подобно приготовить партию товара к предстоящему аукциону. Он быстро оглядывает костюмы, велит каждому смотреть бодро и быть молодцом; затем ставит всех в круг и осматривает еще раз, прежде чем вести на биржу.
Мистер Скеггс со шляпой из пальмового листа на голове и с сигарой во рту, переходит от одного к другому, чтобы убедиться, что товар имеет хороший вид.
— Это что такое? — останавливается он перед Сусанной и Эммелиной, — девочка, где же твои локоны?
Девушка робко посмотрела на мать, и та с находчивостью, свойственною её племени, мягко проговорила:
— Я велела ей вчера вечером зачесать волосы поглаже, не распускать их, так будет приличнее.
— Чёрт возьми! — вскричал смотритель и быстро повернулся к девушке. — Иди сейчас же и причешись покрасивее, с локонами, — он хлестнул по воздуху тростью, которую держал в руке. — Да не копайся у меня, живее! А ты, иди помоги ей! — обратился он к матери. — За её локоны можно получить лишнюю сотню долларов!
Под роскошной куполообразной крышей сновали по мраморным плитам люди различных национальностей. С каждой стороны навеса устроены были небольшие возвышения для торговцев и аукционистов. Два из них с противоположных концов были в настоящее время заняты ловкими джентльменами, которые на смешанном французском и английском языке восхваляли выставляемый товар и, как знатоки, надбавляли цену. Третья по другой стороне, еще была не занята; около неё стояла группа негров, ожидавших начала аукциона. Здесь мы находим слуг Сент-Клера: Тома, Адольфа и других; здесь же стоят Сусанна и Эммелина все они ждут своей очереди, на всех лицах тревога и уныние. Вокруг них собралась толпа зрителей, одни хотели покупать, другие нет, как придется, но все рассматривали, ощупывали невольников и рассуждали о их наружности так же непринужденно, как жокеи толкуют о разных статьях лошади.
— Э, Альф! как ты сюда попал? — спросил один изящный молодой человек, хлопнув по плечу другого франта, рассматривавшего Адольфа в лорнет.
— Да видите ли, мне нужен лакей, а я слышал что сегодня продают людей Сент-Клера. Я вот и пришел посмотреть.
— Ну уж охота покупать людей Сент-Клера! У него все негры страшно избалованы! Такие нахалы, что беда, — заметил другой.
— Ну, этого я не боюсь — отвечал первый. — Если они попадут ко мне в руки, я скоро собью с них спесь. Они сразу увидят, что я господин не в таком роде, как был Сент-Клер. Честное слово, я куплю этого молодца. Мне нравится его фигура.
— Он вам дорого обойдется. Говорят, он ужасный мот.
— Ну, этот барин скоро увидит, что у меня мотать нельзя. Побывает разочка два в тюрьме, так исправится, научится, как себя вести. Уж я его переделаю на свой лад, увидите! Куплю его, это решено!
Том внимательно вглядывался в физиономии людей, толпившихся вокруг него, и мысленно выбирал, кого из них он хотел бы иметь своим господином. Если вы, читатель, будете когда-нибудь поставлены в необходимость выбрать из двух сот человек того, который будет неограниченно владеть вами и распоряжаться вашею судьбою, вы, может быть, согласитесь с Томом, что весьма мало людей, которым можно без страха отдать себя. Том видел множество людей больших, плотных, угрюмых, маленьких, сухих, болтливых, бородатых, тощих, злобных, множество дюжих, грубых молодцов, которые в состоянии схватить своего ближнего, как щепку, и бросить его в огонь или в корзину, куда попало, — но не видел ни одного Сент-Клера.
Незадолго до начала аукциона сквозь толпу протискался невысокий, широкоплечий, мускулистый человек, в клетчатой рубашке, открывавшейся на груди, в потертых грязных панталонах; он очевидно спешил приняться за дело, и, подойдя к группе негров, стал внимательно осматривать их всех поочередно. С первого взгляда Том почувствовал к нему отвращение, которое еще усилилось, когда он подошел ближе. Он очевидно был, хотя невысокого роста, но гигантской силы. Его круглая, шарообразная голова, его большие, светло-серые глаза, с жесткими, желтыми бровями, загорелое жилистое лицо, — всё это, надо сознаться, не говорило в его пользу. У него был большой, грубо очерченный рот и оттопыренные губы вследствие постоянного жеванья табака, сок которого он время от времени выплевывал необыкновенно шумно и решительно. Его ог-
ромные, загорелые и грязные руки с длинными грязными ногтями, были покрыты волосами. Этот человек принялся самым бесцеремонным образом рассматривать негров. Он хватил Тома за челюсть и открыл ему рот, чтобы осмотреть зубы, заставил его засучить рукава, чтобы показать мускулы, перевернул его приказал ему прыгнуть и пробежать.
— Откуда ты? — отрывисто спросил он после всех этих исследований.
— Из Кентукки, масса, — отвечал Том, оглядываясь кругом, как бы ища спасения.
— Чем ты занимался?
— Я заведовал фермой массы, — отвечал Том.
— Вранье! — коротко отрезал тот и пошел дальше. Он на минуту остановился, было, перед Дольфом; затем, — выплюнув запас табачного сока на его хорошо вычищенные сапоги и произнеся презрительное: гм! пошел дальше. Он снова остановился перед Сусанной и Эммелиной. Протянув свою грязную руку, он привлек девочку поближе к себе; погладил её шею и грудь, пощупал руки, посмотрел зубы и затем оттолкнул ее назад к матери, по лицу которой видно было насколько она страдала при всяком движении этого человека.
Девочка испугалась и заплакала.
— Перестать, кривляка, — прикрикнул на нее аукционист, — здесь нельзя плакать, сейчас начинается торг. — Действительно, аукцион начался.
Адольф достался за порядочную сумму тому франту, который раньше высказывал желание купить его; прочие негры Сент-Клера тоже были разобраны разными покупателями.
— Ну, молодец, теперь твоя очередь! слышишь! — закричал аукционист Тому.
Том вошел на помост и с тревогой огляделся вокруг, всё сливалось в общий, неясный гул: голос оценщика, выкрикивавшего его достоинства на французском и английском языке, быстрая переторжка на тех же языках, и почти в ту же минуту последний удар молотка, при последнем слоге слова „далларов“; аукционист объявил, за какую цену он продан, и Том приобрел господина.
Его столкнули с помоста; низкорослый человек с шарообразною головою грубо схватил его за плечо толкнул в сторону и сказал повелительным голосом: — Стой здесь, слышишь, ты.
Том почти не сознавал, что с ним делается. А между тем торг продолжался всё также шумно, то на французском, то на английском языке. Снова опустился молоток — Сусанна продана. Она сходит с помоста, останавливается, оглядывается назад; дочь протягивает к ней руки. Она с тоской вглядывается в лицо человека, купившего ее — почтенный господин средних лет, с добродушным видом.
— О масса, прошу вас, купите мою дочь!
— Я бы охотно купил, да боюсь, у меня не хватит денег, — отвечал господин и участливо посмотрел на молодую девушку, стоявшую на помосте и боязливо озиравшуюся кругом.
Кровь прилила к её обыкновенно бледным щекам, глаза её лихорадочно блестели, и мать с ужасом видела, что она красивее, чем когда-нибудь. Аукционист тоже заметил это и красноречиво распространялся на смешанном англо-французском языке насчет достоинств девушки. Цена на неё быстро росла.
— Я сделаю, что могу, — говорит добродушный джентльмен; он протискивается вперед и принимает участие в переторжке.
Через несколько минут предлагаемая цена оказывается ему не по средствам, и он умолкает. Аукционист горячится, но мало-помалу торгующиеся отступают. Остается только старик аристократического вида и наш знакомый с шарообразной головой. Старик продолжает надбавлять, окидывая презрительным взглядом своего противника. Но шарообразная голова побеждает: у него и упорства больше и кошелек, очевидно, туже набит. Борьба продолжается всего минуту; молоток падает, он приобрел девушку, её душу и тело, спаси ее Господи!
Её новый господин мистер Легри владетель хлопчатобумажной плантации на Красной реке. Ее толкают туда, где стоит Том и еще двое негров и она со слезами уходит вместе с ними.
Добродушный джентльмен огорчен. Но что делать? — такие вещи случаются каждый день. На этих распродажах всегда можно встретить плачущих матерей и девушек! Этому ничем не поможешь, и проч. и проч. Он ушел в другую сторону, уводя с собой свою покупку.
Через два дня после этого представитель Христианской фирмы Б. и К° в Нью-Иорке отправил ей её деньги. На обороте переводного бланка следовало бы написать слова великого казначея, с которым придется всем сводить свои счеты в будущей жизни: „Ибо Он взыскивает за кровь: помнит их, не забывает вопли угнетенных“.