Мистер и миссис Шельби удалились на ночь в свою спальню. Он сидел растянувшись в большом кресле и просматривал письма, которые пришли с вечерней почтой; она стояла перед зеркалом и расчесывала локоны и завитки сложной прически, которую ей устроила Элиза; заметив бедность и неестественный блеск в глазах горничной, она решила обойтись без её услуг в этот вечер и велела ей лечь в постель. Возня с волосами напоминала ей утренний разговор с Элизой, и, обращаясь к мужу, она небрежно спросила его:
— Кстати, Артур, кто был неприятный человек, которого гы затащил сегодня к нам обедать?
— Его фамилия Гэлей, — сказал Шельби, беспокойно поворачиваясь в кресле и не отрывая глаз от письма.
— Гэлей? Кто же он такой? Зачем он приезжал?
— У меня были с ним кое какие дела, когда я ездил в последний раз в Натчез.
— И на этом основании он считает себя нашим знакомым и является к нам обедать?
— Нет, я сам его пригласил, мне надо было покончить с ним кое какие счеты.
— Он негроторговец? — спросила миссис Шельби заметив, что муж как будто смущен.
— Почему это тебе показалось, моя дорогая?
— Ни почему, но сегодня днем Элиза пришла ко мне встревоженная, со слезами, и уверяла будто ты ведешь переговоры с негроторговцем, и он предлагает тебе купить её мальчика, — чудачка, право!
— Гм! Она слышала? — проговорил мистер Шельби, возвращаясь к своим бумагам. Несколько секунд он был по-видимому совершенно поглощен ими, хотя не замечал, что держит письмо вверх ногами.
— Всё равно, она узнает, говорил он сам себе, лучше уж теперь, чем после.
— Я сказала Элизе, — проговорила миссис Шельби, продолжая расчесывать волосы, — что она просто глупа со своими страхами, что ты не ведешь никаких дел с негроторговцами. Я ведь очень хорошо знаю, что ты никогда не станешь продавать наших людей особенно такого рода господину.
— Да, Эмилия, — сказал её муж, — я всегда это чувствовал и говорил. Но дела мои теперь так запутались, что мне без этого не обойтись. Придется продать кого-нибудь из невольников.
— Этому человеку? Не может быть! Мистер Шельби, вы шутите!
— К сожалению, нет — отвечал мистер Шельби. — Я согласился продать Тома.
— Как! нашего Тома? нашего доброго, преданного Тома, который верой и правдой служил тебе с самого детства! О, мистер Шельби! А ведь вы обещали мне отпустить его на волю, мы с вами сто раз говорили с ним об этом. После этого я всему могу поверить! Даже тому, что вы продали маленького Гарри, единственного ребенка Элизы! — сказала миссис Шельби и в голосе её слышалось негодование смешанное с грустью.
— Ну, уж если ты хочешь знать, так и это верно. Я согласился продать обоих их, и Тома, и Гарри; и я не знаю, почему ты меня считаешь каким-то чудовищем, когда я сделал то, что все делают каждый день.
— Но почему же ты выбрал именно этих? — спросила миссис Шельби. — Если тебе необходимо кого-нибудь продать, зачем же продавать их, а не кого-нибудь другого?
— Потому что за них дают дороже, чем за других, очень просто. Я мог бы продать Элизу, если хочешь, за нее торговец предлагал мне еще дороже, — отвечал мистер Шельби.
— Негодяй! — горячо вскричала миссис Шельби.
— Я не стал и слушать его, я знал, что это огорчит тебя, будь же снисходительнее ко мне.
— Друг мой, — сказала миссис Шельби, овладев собой, прости меня, я погорячилась. Я была поражена, я никак не ожидала этого; но позволь мне сказать несколько слов в защиту этих несчастных. Том благородный, преданный человек, хотя он и черный. Я уверена, Шельби, что в случае надобности он отдал бы жизнь за тебя.
— Я сам всё это отлично знаю. Но что же мне делать? Я не могу иначе выпутаться.
— Отчего же лучше не пожертвовать деньгами? Я готова ради этого сократить свои расходы. О Шельби, я старалась, как христианка, всеми силами старалась исполнить свою обязанность относительно этих бедных, простодушных, подвластных нам созданий. Я целые годы заботилась о них, учила их, наблюдала за ними, узнавала их мелкие горести и радости. Как же я буду смотреть им в глаза, если мы, ради жалкой денежной выгоды, продадим такого верного, славного, такого доверчивого слугу, как бедный Том, и сразу отнимем у него всё, что мы научили его любить и ценить? Я объясняла им, что такое семейные обязанности взаимные обязанности родителей и детей, мужей и жен; а теперь я должна откровенно сознаться, что для нас не существует ни родственных связей, ни обязанностей, ничего святой коль скоро дело идет о деньгах? Я часто говорила с Элизой об её мальчике, я объясняла ей, что, как мать — христианка, она обязана заботиться о нём, молиться за него, и воспитать из него христианина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его с нею, продашь его тело и душу неверующему, безнравственному человеку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денег? Я говорила ей, что одна человеческая душа стоит дороже, чем все деньги на свете; а как же она будет мне верить, когда увидит, что мы продаем её ребенка? Продаем его, быть может, на верную гибель и тела, и души!
— Мне очень жаль, Эмили, что ты так относишься к этому, очень жаль, — сказал мистер Шельби — и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполне разделять их; но, повторяю тебе самым решительным образом, теперь уже ничего нельзя переменить, я не могу иначе устроить своих дел. Я не хотел говорить тебе, Эмилия, но у меня нет другого исхода, как продать этих двух, или продать всё. Понимаешь? Или эти двое уйдут, или все. Моя закладная попала в руки Гэлея и, если я не расплачусь с ним теперь же, он всё заберет. Я копил, собирал по крохам, занимал, где мог, чуть не просил Христа ради, но для покрытия долга не хватало именно той суммы, какую он давал за этих двух, и мне пришлось отдать их — Гэлею понравился мальчик; он соглашался покончить дело только с этим условием, не иначе. Тебя так пугает, что я их продал, разве лучше было бы, если бы я продал всех?
Миссис Шельби стояла, как ошеломленная. Потом повернувшись к своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.
— Проклятие Божие лежит на рабстве! Гадкое, гадкое проклятое учреждение! Проклятие для господина, проклятие и для раба! Я была безумна, когда воображала, что из такого страшного зла можно сделать что-нибудь хорошее! Это грех владеть хоть одним невольником при наших законах. Я всегда это думала, когда была девочкой, а особенно с тех пор как присоединилась к церкви, но я думала, что заботливостью, добротой ученьем я сделаю своих невольников более счастливыми, чем свободные люди. Какая я была глупая!
— Полно, жена, ты, кажется становишься настоящей аболиционистской
— Аболиционистской! Пусть бы они узнали о невольничестве всё, что я знаю, торца бы они могли говорить! Им нечему учить нас. Ты знаешь, я никогда не считала, что рабство справедливо, никогда не хотела владеть рабами.
— Ну, в этом отношении ты расходишься со многими умными и благочестивыми людьми — сказал мистер Шельби. — Помнишь, какую проповедь сказал мистер Б. в прошлое воскресенье?
— Я не хочу слушать таких проповедей! Я не хочу чтобы мистер Б. еще раз говорил в нашей церкви. Священники не могут уничтожить зла, не могут устранить неправду, как и мы не можем, — но защищать их! — Это прямо бессмысленно. Да ты, кажется, и сам был не очень доволен этою проповедью?
— Да, сказал мистер Шельби, надо признаться, что наши священники иногда заходят дальше нас, бедных грешников. Мы светские люди, часто принуждены на многое закрывать глаза и привыкаем к разным несправедливостям. Но нам совсем не нравится, когда женщины или священники судят о вещах так грубо и прямолинейно, когда они отстают от нас в скромности или нравственности, что правда, то правда. Ну а теперь, моя дорогая, надеюсь ты поняла необходимость этой сделки и убедилась, что из двух зол я выбрал меньшее?
— Да, да! — торопливо ответила миссис Шельби и рассеянно вертела в руках свои золотые часы. — У меня нет никаких драгоценных вещей, — прибавила она задумчиво — но не пригодятся ли на что-нибудь эти часы? Они очень дорого стоили, когда я их купила. Если бы я могла спасти хоть Элизиного ребенка, я бы готова пожертвовать всем, что имею.
— Мне грустно, очень грустно, Эмили, что это так огорчает тебя, — сказал мистер Шельби, — но теперь ничего нельзя поделать. Дело покончено; купчия подписаны и отданы Гэлею; и ты должна радоваться, что не вышло хуже. Этот человек имел возможность раззорить нас, а теперь мы от него избавились. Если бы ты его знала, как я знаю, ты поняла бы, что мы спаслись от больной беды.
— Он, значит, очень жестокий?
— Жестокий, нет, нельзя сказать, скорее твердый. Это человек, который живет только ради торговли и наживы; холодный, непреклонный ни перед чем не останавливающийся, как смерть. Он продал бы за хорошие деньги родную мать, при этом вовсе не желая ей зла.
— И этому негодяю принадлежит теперь наш добрый, верный Том и ребенок Элизы?
— Ну, полно же милая, мне это и самому тяжело, — лучше не думать об этом. Гэлей хочет поскорее покончить дела и завтра же вступить во владение людьми. Я велю оседлать себе лошадь и уеду с раннего утра. Я положительно не могу видеть Тома; да и тебе советую куда-нибудь уехать и взять с собой Элизу. Пусть ребенка увезут без неё.
— Нет, нет, — отвечала миссис Шельби, я ни в каком случае не хочу быть участницей или помощницей в этом жестоком деле. Я пойду к бедному Тому, помоги ему, господи, перенести его несчастье! Пусть они по крайней мере видят, что госпожа сочувствует им и горюет вместе с ними! А уж об Элизе я не могу и подумать. Господи, прости нас! Чем мы согрешили, что на нас обрушилось такое тяжелое горе!
Мистер и миссис Шельби не подозревали, что разговор их подслушан.
Рядом с их комнатой был большой чулан, дверь которого выходила вь сени. Когда миссис Шельби отпустила Элизу спать, лихорадочно возбужденное воображение молодой женщины подсказало ей спрятаться в этом чулане. Она прильнула ухом к дверной щели и не пропустила ни слова из всего разговора.
Когда голоса умолкли, она встала и бесшумно вышла из чулана. Бледная, дрожащая, с застывшими чертами лица и стиснутыми губами она совсем не походила на то кроткое, робкое существо, каким была до тех пор. Она осторожно продалась по наружной галерее, остановилась на минуту около комнаты своей госпожи, подняла руки к небу с немой мольбой и затем проскользнула в свою собственную комнату. Это был хорошенький, уютный уголок в одном этаже с комнатой её госпожи, вот большое светлое окно, около которого она так часто сидела, распевая, за работой; вот полочка с книгами и разными мелкими вещицами, — всё рождественские подарки, — вот шкаф и комоду где хранится её незатейливый гардероб, одним словом, здесь её дом, её собственный уголок, в котором ей в сущности, счастливо жилось до сих пор. Здесь на кровати лежал её спящий мальчик, длинные кудри его рассыпались по подушке, розовый: ротик был полуоткрыть, маленькие, толстенькие ручки разметались по одеяльцу, веселая улыбка освещала всё его личико.
— Бедный мальчик! мой бедный крошка! — сказала Элиза, тебя продали, но мать спасет тебя!
Ни одна слеза не упала на подушку спавшего. В такие минуты у сердца нет слез, оно молча истекает кровью. Она схватила кусок бумаги и быстро написала карандашем:
— Миссис! дорогая моя миссис! Не считайте меня неблагодарной, не думайте дурно обо мне, — я слышала всё, что вы с барином говорили сегодня вечером. Я хочу постараться снасти моего мальчика! Господь да благословит вас и да наградит за всю вашу доброту!
Быстро сложив и надписав это письмецо, она подошла к комоду, собрала и связала в узелок платье и белье малютки; узелок этот она крепко обвязала вокруг своей тальи. И даже в эту страшную минуту она не забыла сунуть в узе-
лок две — три его любимых игрушечки, оставив ярко раскрашенного попугая, чтобы позабавить его, когда он проснется. Не скоро удалось разбудить заспавшегося ребенка, но, наконец, он сел и принялся играть с птичкой, пока мать его напевала шляпку и платок.
— Куда ты идешь, мама? — спросил он, когда она подошла к кровати с его маленьким пальтецом и шапочкой.
Мать нагнулась над ним и серьезно посмотрела ему прямо в глаза; ребенок сразу понял, что случилось что-то необыкновенное.
— Тише, Гарри, — сказала она, — не говори так громко, а то нас услышат. Приходил злой человек, он хочет отнять маленького Гарри от мамы и увезти его далеко, далеко, но мама не даст ему, она наденет своему мальчику пальтецо и шапочку и убежит с ним так, что злой человек не догонит их.
Говоря эти слова, она одела ребенка, взяла его на руки, шепнула ему, чтобы он сидел тихонько и, отворив дверь своей комнаты, которая вела на веранду, бесшумно выскользнула из дома.
Ночь была ясная, морозная, звездная. Мать плотно закутала ребенка своею шалью, а маленький Гарри совсем притих и в смутном страхе обвивал ручками её шею.
Старый Бруно, большой Ньюфаундленд, который спал у ворот, встал с легким ворчаньем при её приближении. Она тихонько назвала его по имени и пес, её старый любимец и товарищ её детских игр, замахал хвостом, и готовился следовать за ней, хотя, очевидно, не мог решить в своей глупой собачьей голове, что означает такая странная ночная прогулка. Его, вероятно, тревожили мысли о неосторожности и неприличии такого поступка, так как он часто останавливался, задумчиво поглядывал то на продолжавшую двигаться вперед Элизу, то на дом, но затем, точно будто успокоив себя размышлением, снова плелся за ней. Через несколько минут они подошли к хижине дяди Тома, и Элиза слегка постучала в окно.
Митинг и пение гимнов у дяди Тома продолжались до позднего вечера; после того дядя Том спел один несколько песен и потому, хотя уже был первый час ночи, но ни он ни жена его еще не спали.
— Господи помилуй! Что случилось! — вскричала тетушка Хлоя, вскакивая с места и торопливо отдергивая занавеску. — Да ведь это Лиззи. Оденься скорей, муж. И старый Бруно с нею. Что бы это значило? Я сейчас отворю дверь.
Дверь быстро открылась и свет сальной свечи, которую Том поспешил зажечь, упал на взволнованное лицо и мрачные, Шумные глаза беглянки.
— Господь с тобой, Лиззи! На тебя страшно глядеть! Ты заболела или что-нибудь случилось?
— Я хочу бежать, дядя Том, тетушка Хлоя, хочу унести своего ребенка. Господин продал его.
— Продал его! — повторили оба, в ужасе всплеснув руками.
— Да, продаль, — сказала Элиза более твердым голосом. Я сегодня вечером пробралась в чулан подле комнаты миссис и я слышала, как господин говорил ей, что он продал моего Гарри и тебя также, дядя Том, одному торговцу, что он уедет верхом завтра рано утром, а торговец возьмет вас обоих.
Пока она говорила, Том стоял с поднятыми руками и широко раскрытыми глазами; ему казалось, что всё это сон. Когда, наконец, значение её слов постепенно выяснилось для него, он не сел, а упал на свой старый стул и опустил голову до самых колен.
— Боже милосердый! Сжалься над нами! — вскричала тетушка Хлоя. — Неужели это правда! Что же он такое сделал, за что господин продал его?
— Он ничего не сделал, это не оттого. Господин и сам не хотел продавать, а миссис, — сами знаете, какая она добрая, — я слышала, что она просила и за вас, и за нас, а он сказал, что ничего нельзя сделать, что он в долгу у этого торговца, что тот держит его в своих руках, и что, если он не рассчитается с ним, ему придется продать всё имение и всех людей и уехать отсюда. Да, я слышала, как он говорил, что другого исхода нет, надо продать или этих двух, или всех, так прижимает его этот торговец. Господин говорил, что ему очень грустно, а миссис, ах, как жаль, что вы ее не слыхали! Вот уже можно сказать настоящая христианка, настоящей ангел Божий. Я дурно делаю, что ухожу от неё. Но я не могу. Она сама говорила, что человеческая душа дороже всего на свете; а ведь у моего мальчика есть душа, и если я дам увезти его, кто знает, что с нею будет. Мне кажется, я поступаю, как следует, а если и нет, прости меня, Господи, но иначе я не могу!
— Послушай, старик — сказала тетушка Хлоя, — отчего бы и тебе не уйти? Неужели ты хочешь дождаться, чтобы тебя продали на юг, где негров морят тяжелой работой и голодом? Я бы скорее умерла, чем идти туда. Иди вместе с Лиззи, ты еще успеешь, у тебя ведь есть пропускной билет, тебе можно ездить, куда угодно. Ну, пошевеливайся, я сейчас соберу твои вещи.
Том медленно поднял голову, посмотрел грустно, но спокойно и сказал:
— Нет, нет, я не уйду. Пусть Элиза бежит, — это её право. Я не подумаю удерживать ее. Было бы неестественно, если бы она осталась; но ведь ты слышала, что она говорила. Если нужно продать меня, или продать всех людей и разорить имение, ну, что же, пусть продадут меня. Я могу перенести это не хуже всякого другого, — прибавил он, и не то рыданье, не то вздох судорожно потрясли его широкую, могучую грудь. — Масса всегда находил меня на моем месте и всегда найдет. Я никогда не обманывал его, никогда не употреблял во зло своего пропускного билета, и никогда не употреблю. Лучше мне одному уйти, чем всех продавать и разорять имение. Массу нечего упрекать, Хлоя; он позаботится о тебе и о бедных…
Он обернулся к грубой выдвижной кровати, на которой торчали курчавые головенки, и голос его оборвался. Он упал на спинку стула и закрыл лицо своими большими руками. Рыданья, тяжелые, хриплые, громкия рыдания трясли его стул, и крупные слезы падали сквозь его пальцы на пол, точно такие же слезы, сэр, которые вы проливали над гробом вашего первенца, какие вы проливали, сударыня, когда слышали крик вашего умиравшего ребенка, такие же, потому что, сэр, он человек и вы также человек, и вы, сударыня, не смотря на ваше шелковое платье и ваши бриллианты, вы только женщина, и в тяжелые минуты жизни, перед лицом великого горя, вы чувствуете то же, что всякая другая женщина!
— Вот еще что, — сказала Элиза, стоя уже в дверях, — я видела мужа сегодня днем и не знала тогда, что случится. Его довели до последней крайности, и он сказал мне, что собирается бежать. Пожалуйста, постарайтесь, если возможно, сообщить ему обо мне. Скажите ему, что я ушла и почему ушла. Скажите ему, что я его люблю, и если мы никогда больше не увидимся, — она отвернулась от них на минуту и затем докончила хриплым голосом: — скажите ему, чтобы он постарался быть добрым и встретиться со мной в царствии небесном.
— Позовите Бруно, — прибавила она, — заприте за ним дверь; бедная собака! Пусть он не идет со мною.
Еще несколько последних слов и слез, несколько пожеланий, и Элиза, сжимая в объятиях удивленного и напуганного ребенка, бесшумно скрылась из виду.