ХМѢЛЬНИЦКІЕ
или
ПРИСОЕДИНЕНІЕ МАЛОРОССІИ.
[править]съ тѣмъ, чтобы, по отпечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Москва. Мая 11 дня, 1834 года.
ХМѢЛЬНИЦКІЕ
[править]Же презь шаблю маемъ права!
ЧАСТЬ I.
[править]ГЛАВА I.
[править]Выкличь минѣ дѣвку изъ хаты,
Щосъ я маю ій сказать!.
Щука рыба въ водѣ, доводи гуляя,
А я стою, да думаю, що пары не маю.
Малорос. пѣсня.
А намъ дукаты и дукаты!…
Въ Ком. — вод. Карант. Хмѣльницкій
Долго стенала Малороссія подъ тяжкимъ бременемъ царствованія Сигизмунда III. Никакія усилія героевъ — облегчить страданія соотчичей — не имѣли желаннаго успѣха. Со смертію сего притѣснителя Украйны, угнетенные, казалось, вздохнули свободнѣе. Приемникомъ его явился Владиславъ IV Государь, гораздо разсудительнѣе, милосерднѣе и благосклоннѣе къ Малороссіянамъ. Но сей отдыхъ отъ бѣдствій уподоблялся на минуту стихнувшей бурѣ, которая потомъ усилится съ большею яростію, и произведешь рѣшительное опустошеніе. Вельможи Польскіе, приобрѣтшіе почти неограниченную власть въ Королевствѣ, и дерзнувшіе руководить дѣйствіями даже самаго Короля, вскорѣ начали приобрѣтать себѣ владѣнія въ Малороссіи подъ различными предлогами, — и жажда корысти ожесточила ихъ сердца, и помрачила разсудокъ до того, что, забывая пользу отечества, и помня только свои личныя выгоды, они довели сію, страну до самой крайней нищеты и бѣдствія: — никакіе вопли невнятны были симъ безчеловѣчнымъ тираннамъ. Впрочемъ, приобрѣгая какое нибудь владѣніе, они, даже не видавши его, отдавали на аренду Жидамъ, которые умѣли употребишь сей случай въ свою пользу. Церкви, имущества, даже позволеніе отправлять и соблюдать нѣкоторые обряды, совершенно зависѣло отъ власти Жидовъ, купившихъ сіе ужасное право цѣною золота и готовностію исполнять всѣ затѣйливыя прихоти вельможъ. Можно вообразить, каково было положеніе несчастныхъ подданныхъ, долженствующихъ все терпѣть и унижаться предъ волею самой презрителной твари человѣческаго рода. Заглянемъ въ обиталище одного изъ ихъ собратій.
Сумракъ едва только началъ распространяться надъ безмолвною и печальною окрестностію, какъ въ нечистой и дымной лачужкѣ Лейбы засверкалъ тусклый огонекъ. Лейба былъ арендаторъ Пана Чаплицкаго, Подстаросты Чигиринскаго, но сіе достоинство все таки не мѣшало ему основать, между нѣсколькими селами, пространную корчму, обнесенную со всѣхъ сторонъ плетнемъ, законопаченнымъ клейкою жидкостію. Онъ только что окончилъ химическое смѣшеніе вина съ водою, которой, разумѣется, было втрое болѣе, нежели вина; подлилъ въ брагу нечистой влаги, которая по запаху и цвѣту своему получила названіе помой; уставилъ на полкахъ расписные штофы и такія же чарки, поставилъ на столъ бутылку добраго вина и штофъ вишневки, и, загнавши гусей, утокъ и цыплятъ подъ полуразвалившуюся печку, съ крикомъ и. воплемъ шествующихъ на такой незавидной ночлегъ, а коростевую (какъ тамъ именуютъ) телку въ незамѣтный уголъ корчмы, отдѣлявшійся отъ самаго жилища только перегородкою, набросилъ молитвенную одежду, состоящую изъ полосатаго, на подобіе утиральника, пояса которымъ накрылъ голову и поставилъ на немъ сосудецъ, родъ плошки, взялъ ветхую книгу въ руки, и, качаясь всѣмъ тѣломъ то взадъ, то впередъ, забормоталъ вечернюю молитву, по временамъ, взвизгивая, ударяя себя въ грудь и посылая грязью голову. Нѣсколько зажженныхъ свѣчей и усердная молитва Лейбы, предзнаменовали наступившій шабашъ. Не смотря однакожъ на сіе, онъ изрѣдка съ беспокойствомъ посматривалъ на дверь и въ такомъ случаѣ еще скорѣе усиливалъ свое бормотанье и безпрерывную качку. Наконецъ ревностное моленіе сіе окончилось. Жидъ почтительно снялъ наружныя принадлежности обряда, съ благоговѣніемъ осыпалъ его тысячью поцѣлуями, и бережно заперъ въ другой маленькой комнаткѣ, гдѣ и самъ, увѣрившись, что уже никто не придетъ, расположился за раскрашеннымъ липовымъ столомъ. Съ осторожностію и трепетомъ онъ вытащилъ изъ боковаго кармана сафьянный кошелекъ, и высыпалъ на столъ, какъ жаръ, горѣвшіе червонцы. Маленькіе, красноватые глаза его воспламенились и отрази ли въ себѣ яркій блескъ идола, чтимаго всѣми народами и во всѣхъ пяти частяхъ свѣта безъ исключенія; но преимущественно и съ постоянною ревностію между поколѣніемъ сребролюбиваго Іуды. Дряхлый, престарѣлый Лейба, разиня ротъ еще болѣе, согнулся; сѣдая, рѣдкая борода его и оставшіеся на вискахъ волосы стали дыбомъ, — и онъ весь превратился въ зрѣніе и слухъ, сподобляясь въ семь случаѣ Сатурну, съ жадностію поглощающему времена и годы. Не имѣя отважности дать безъ нарушенія закона волю осязанію — чувству, котораго сладости онъ такъ невыразимо желалъ предаться, что было замѣтно по судорожному притягиванію и отталкиванію его рукъ; онъ наконецъ схватилъ двѣ деревянныя спички, началъ поворачивать и разсматривать червонцы, и производимый при семъ гармоническій звонъ приводилъ все его существо въ трепетъ, и неизъяснимая улыбка просіяла на его изуродованныхъ, поблекшихъ и покрытыхъ плѣсенью устахъ, изъ подъ коихъ виднѣлось нѣсколько въ безпорядкѣ торчащихъ полусогнившихъ клыковъ. Лейба въ упоеніи забылъ самаго себя и весь свѣтъ, и только, наклонясь лѣвымъ ухомъ, прислушивался къ лестному для него бряцанію золота, превышавшему въ его понятіи и слухѣ бряцаніе всякой возможной титической арфы, лиры и чего вамъ угодно; какъ вдругъ раздавшійся у дверей протяжный стукъ поразилъ его сильнѣе всякаго громоваго удара. Онъ вскочилъ и, трясясь какъ осиновый листъ, не зналъ, что ему дѣлать: то посматривалъ на золото, то на дверь, прикрикивая: заразъ, заразъ! и все таки не могъ рѣшишься ни на что; между тѣмъ стукъ дѣлался сильнѣе и чаще. Лейба, попрыгивая съ ноги на ногу, щипалъ на себѣ волосы, грызъ пальцы, не могшіе пересыпать ему все золото вдругъ, и продолжалъ кричать: заразъ, заразъ, якъ Пана Бога Кохамъ заразъ! Но слыша, что дверь начинаетъ трещать, онъ позабылъ и обрядъ, воспрещавшій ему брать деньги руками, и наказаніе, могущее отъ сего произойти, схватилъ съ поспѣшностію обѣими изсохшими руками милые сердцу предметы и, заключивши ихъ въ кошелекъ, а потомъ за пазуху, опрометью бросился отворять дверь, все еще приговаривая: заразъ; но на сей случаи услуга его оказалась безполезна; ветхая дверь соскочила и упала прямо на лоснящійся лобъ Лейбы. —
«Ой вай миръ!» закричалъ онъ, отскочивши шаговъ десять назадъ. «Какой дьяволъ эдакія вещи дѣлаетъ? Это разбои, грабительство! Карауль!» —
«Перестань кричать, сумашедшій!» — прервалъ статный Ляхъ, зажавши ему ротъ, — «чортъ ли тебѣ велитъ не отпирать, когда велятъ?»
«Ахъ это вы, Наияснѣйшій! проще выбазиць, я вацъ Пана не узналъ, чтобъ меня, злыдни побылы, не узналъ, чтобъ мнѣ сей часъ издохнуть, не узналъ!» — ворчалъ скороговоркою Лейба, узнавши въ пришедшемъ Лихѣ Пана Чаплицкаго, котораго красивая наружность явно отличалась отъ простаго платья, состоявшаго изъ зеленаго суконнаго жупана съ прорѣзами подъ рукавами, изъ подъ которыхъ виднѣлось исподнее платье малиноваго цвѣта, уланской маленькой шапочки, красныхъ кумачевыхъ шароварахъ и плисовыхъ сапогахъ.
— «Что же ты дѣлалъ не отворяя мнѣ такъ долго! Я горю нетерпѣніемъ, досадою, отчаяніемъ, а ты — чортъ тебя побери»…
— «Я молился Пану Богу. Пустъ Вельможный не гнѣвается.»
— «Ужъ не золотому ли, котораго вылили вы въ Аравійскихъ пустыняхъ?» — спросилъ съ самодовольнымъ хохотомъ Ляхъ. При семъ Лейба содрогнулся, но долженъ былъ также улыбнуться и присовокупить свое осиплое: хе, хе, хе! Панъ жартуетъ надъ бѣдными Жидами."
— «Ну триста чертей съ вами и съ золотомъ! я не о томъ пришелъ поговорить. Кстати вотъ и вино! По крайней мѣрѣ не жутко будетъ просидѣть минуты двѣ въ этой отвратительной лачугѣ»…
— "А что жъ дѣлать, " — подхватилъ лукавый Жидъ, — "добро вамъ Панамъ говорить такъ, а бѣдному Лейбѣ гдѣ взять? Паньски поборы, горѣлки никто не пьешь, да и нѣкому продать, да и нѣчего….
— «Молчи, скаредный! знаемъ ваги доходы. — Дери, да сбирай чубатыхъ мужиковъ! воля тебѣ дана; чего жъ ты еще хочешь, ненасытный?»
— "Хе, хе! Панъ можетъ быть не знаешь, что нѣчего уже брать; — всѣ обголѣли.
— «Кожу сдирай, да продавай!» — прибавилъ улыбаясь Чаплицкій. Да чортъ побери какъ ихъ, такъ и тебя! Что мнѣ до этого за нужда? я еще не успѣлъ и слова сказать: — хочешь ли денегъ?…
Лейба съ поспѣшностію схватилъ засаленный яломокъ и подставилъ его съ раболѣпною униженностію предъ Паномъ; но, вѣроятно, вспомня, что шабашъ наступилъ, а въ яломкѣ деньгамъ не оставаться же, или замѣтя, что Чаплицкій не слишкомъ торопится дать ему оныя, медленно надѣлъ опять яломокъ и заложа руки въ боковыя карманы, искусно потряхивалъ оными, давая чрезъ то понятіе объ ихъ пустотѣ.
— "Кто ихъ не хочетъ, " — сказалъ онъ со вздохомъ — "но для Вельможнаго можно все сдѣлать и безъ денегъ. Вы такъ милостивы, такъ житечны, такъ снисходительны, такъ…. такъ человѣколюбивы, такъ… такъ….
— «Такъ жидолюбивы, хочешь ты прибавить?» — И отвѣтомъ послужило ему многозначительное: хе, хе, хе! и почти земной поклонъ.
— "Послушай же, Лейба, ты помнишь, я говорилъ тебѣ о молоденькой дѣвушкѣ, Которая живетъ у Эконома Суботинскаго села.
— "Какъ ее забыть? она такъ слична, какъ Рахиль, какъ Іудиѳъ, какъ Ева…
— "Словомъ какъ пѣнкна кобита.
— "Точно такъ, далибугъ, точно такъ! она мнѣ ночи не даетъ спать!..
— «Ужъ и ты не влюбился ли въ нее?» сказалъ Чаплицкій, захохотавъ во все горло,
— "Хе, хе! какъ то можно, что это вы, Наияснѣйшіе! — Я только думалъ, какъ бы это сдѣлать, чтобъ она была вашею.
— «Я не могу долѣе жить безъ нея? Слышишь ли, Лейба — я хочу, я требую отъ тебя, чтобы ты поскорѣе сдѣлалъ, какимъ бы то ни было образомъ! Однако славное у тебя вино! ты вѣрно ожидалъ меня?
— „По паньскому приказу.“
— „Ну что жъ, ты успѣлъ? — Говори! согласенъ ли Экономъ?“
— „Гмъ, гмъ! онъ все твердитъ одно и тоже: она оставлена только на мое попеченіе, покуда приѣдетъ его Панъ Хмѣльницкій, который отъ отца Лудвиги назначенъ попечителемъ ей.“
— „Да что мнѣ Хмѣльницкіе и всѣ дьяволы на свѣтѣ?“ — закричалъ вспылчиво Подстароста — „я я хочу имѣть ее — и этого довольно!“
— „Давно бы, Ясновельможный, имѣли ее, когда бы явились въ своемъ видѣ, и потребовали ее насильно. Кто бы вамъ смѣлъ отказать — такому великому Пану? А то, съ позволенія Вацъ Пана, всякъ подумаетъ, что такъ, какой нибудь Шляхта, и сама Лудвига тогда не то бы сказала.“
Чаплицкій призадумался, но наконецъ покачалъ головою.
— „Ахъ Лейба, — ты не знаешь, какъ страстно, какъ пламенно я люблю ее… Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ и Лудвига полюбила меня не за одно только богатство и знатность!“
— „Хе, хе; я не знаю за что же еще любятъ….“
Чаплицкій бросилъ на него презрительный взглядъ.
— Негодный! ты этого не понимаешь! Я самъ до сихъ поръ не испыталъ того сладостнаго чувства, которое вполнѣ теперь обладаетъ мною. Съ одной Лудвигой могу я быть счастливъ, и какъ приятно видѣть, что любятъ тебя, а не достояніе твое! Лейба, сдѣлай, коли можешь, чтобъ я былъ любимъ Лудвигой! я набью твои яломокъ золотомъ!»
— «Чтожъ съ этого, если она Вацъ Пана и любитъ, когда вы не хотите насильно взять ее къ себѣ?»
— «Лейба! ты знаешь, что на меня такъ сказано, будто я обезчестилъ многихъ дѣвицъ этой страны. Притомъ же въ нынѣшнихъ обстоятельствахъ не надо обнаруживать наказному Гетману нарушенія ихъ правъ. Какъ бы я желалъ, чтобъ это проклятое завѣщаніе попалось мнѣ въ руки?»
— «Вай, вай! славная мысль!» — воскликнулъ Жидъ, ударя себя по лбу — «его можно имѣть?»
— «Что ты говоришь, Лейба? Какимъ это образомъ? я позолочу твою бороду — говори поскорѣе!»
— «Вотъ вамъ бумага и перо!» — сказалъ Жидъ, торопливо принеся то и другое. — «Напишите къ Эконому отъ име» Подстаросты, чтобъ онъ явился къ вамъ и далъ отчетъ, по какому праву онъ содержитъ у себя Лудвигу?"
— «Ну что жъ, безтолковая голова? Онъ узнаетъ тогда меня — и весь планъ мой разрушится.»
— «Нѣтъ! якъ Пана Бога кокамъ, нѣтъ А принесу ему это повелѣніе и буду провожать къ вамъ. Тутъ мимоходомъ зайдемъ въ корчму.»
— «Понимаю!» вскричалъ радостно Ляхъ, «ты чортъ на выдумки и змія обольщенія.»
Въ минуту повеленіе было готово; Чаплицкій отбросилъ перо и призадумался.
«Однако, Лейба! какая же изъ этого польза? Лудвиги я все таки не буду имѣть, если она не люби изъ меня. Я не могу оскорбить ее и обезчестить себя!»
— "А мы это сей часъ узнаемъ! Кажется, я вамъ могу поручиться объ ея любви…. я догадываюсь……
— «Ты такъ думаешь?»
— «Мало ли чего я думаю? Я мыслю, что и Вельможный не оставитъ за такую услугу бѣднаго Лейбу.»
— "Будь увѣренъ въ моей признательности, а это возьми покамѣстъ на первый разъ! и При семъ Чаплицкій бросилъ кошелекъ, попавшій прямо въ разставленный карманъ Жида, умильно при семъ ослабившагося
— «Пусть же Панъ идетъ теперь въ село и поговоритъ съ Панною Лудвигою, пока нѣтъ дома Эконома. Я пойду вслѣдъ за вами и свое дѣло сдѣлаю, какъ не льзя лучше. Завтра поутру явлюсь къ вамъ съ отчетомъ и надѣюсь принести приятную вѣсть. Найнизшій слуга вельможнаго Пана. Я кое что еще приготовлю.»
— «Ахъ! Лейба, ты придаешь мнѣ новыя силы и надежду. И такъ слово Гонору, ты завтра долженъ быть у меня. Прощай!»
— «Падамъ доногъ! Желаю Пану всякаго счастія и успѣха въ любви! хе, хе, хе!» проворчалъ Жидъ и съ поспѣшностію возвратился въ свой кабинетъ, вѣроятно, взглянуть на обольстительные дукаты и предашься вполнѣ удовольствію — лицезрѣть ихъ; но мы на сей разъ оставимъ Лейбу въ такомъ плѣнительномъ занятіи и послѣдуемъ въ село Суботово, куда спѣшитъ также и Панъ Чаплицкій.
ГЛАВА II.
[править]Сталы и поговоры,
Дана тую дѣвчиноньку
Що чорныи бровы.
Напрасно цѣнители изящнаго старались бы полюбоваться, во время, описываемое здѣсь, веселыми танцами или хороводами дѣвическими, сборищами и различными играми, вечеринками, досвитками и тому подобными удовольствіями, которыя съ такою приятностію умѣютъ разнообразить нынѣшныя Украинки; удовольствіями, носящими на себѣ отпечатокъ простоты, невинности, чистосердечія, плѣнительной скромности, застѣнчивости и святой нравственности. Тогда было не до пѣсень, не до веселья. Всеобщее чувство, гнетущее Малороссіянъ, уподоблялось плачу Іереміи надъ погибающимъ Іерусалимомъ, или, если позволятъ такъ выразиться, жалобному, пронзительному воплю крокодила надъ умирающимъ человѣкомъ, котораго онъ самъ привелъ въ сіе положеніе. Какъ бы то ни было, но повторяю, что Малороссія представляла тогда самую печальную картину опустошенной страны: — это была пустыня, оглашаемая только унылыми стонами и тщетными жалобами, которымъ никто не внималъ, не могъ, или не хотѣлъ внимать, и изрѣдка трогательными пѣсенками случайно заблудшаго путника отрады.
При всемъ томъ Малороссіяне, или потому, что уже начали привыкать къ новому Египетскому рабству (такъ называли они власть Поляковъ), или потому, что человѣку и въ самой крайности доступны иногда сладостныя чувства, составляя по вечерамъ маленькій кругъ, разговаривали между собою; а молодые люди, предавшись отъ горя беззаботности и приговаривая свою любимую присловицу: атъ врагъ его беры! вжежъ гиріне не буде! даже осмѣливались, подъ унылый звукъ сопѣлки выбивать тропака съ юными дѣвами, по временамъ боязливо и съ осторожностію посматривавшихъ вокругъ себя, какъ будто опасаясь вторженія голоднаго волка, или внезапнаго появленія бѣшенной собаки.
Таково было расположеніе духа и обитателей села Суботова, когда Чаплицкій, оставя Жида, пробирался къ дражайшему предмету. Оставя всѣ заботы, Суботовцы вполнѣ начали предаваться сельскому удовольствію, которое еще болѣе увеличила присоединившаяся къ сопѣлки разгульная кобза. Старики, припоминая молодечество, собрались вокругъ танцующихъ, и горькая улыбка ихъ выражала прискорбіе объ утратѣ лѣтъ минувшихъ, невозвратныхъ.
Одно только существо не раздѣляло всеобщаго удовольствія и не предавалось приличному своимъ лѣтамъ занятію. Это была юная, прелестная Лудвига, питомица Эконома. Опершись на ошулу[1] своихъ воротъ и вперя неподвижный взоръ на землю, она о чемъ-то размышляла; но волненіе полной груди, стянутой пурпуровымъ корсетомъ, сверкающія слезы на черныхъ пламенныхъ очахъ, блѣдность, покрывающая ея привлекательное личико, обнаруживали противное, то есть, что ея мысли находились въ безпорядкѣ; это обстоятельство еще подтверждалось тѣмъ, что юная дѣва по временамъ общипывала, хотя безъ надобности, зеленый передникъ я бѣлую узорчатую сорочку, да изрѣдка посматривала на высокіе, желтые черевички съ пестрыми чулками, безъ вниманія иногда перебирала двѣ полныя темнорусыя косы, соединяющіяся между собою искусно сдѣланнымъ изъ розовыхъ лентъ бантомъ, и поигрывала разноцвѣтными намыстами, изобильно разсыпанными на ея роскошной груди.
— «Что ей попритчилось?» сказалъ молодой парень, ведя за руку другаго и повидимому оскорблявшійся уныніемъ Лудвиги. «Была дѣвка, какъ полная рожа[2], а теперь не отъ того, не отъ сего хоть ты ей рожна дай неприступу.»
— «На всякаго своя пора приходитъ, любезнѣйшій!» — отозвался другой! — «Почему знать? можешь быть и Лудвига печалится объ своей недолѣ?»
— «Да и въ самомъ дѣлѣ!» подхватилъ третій; "она бѣдненькая круглая сирота — ни отца ни матери! по неволѣ взгрустнется! "
— «Вотъ еще! да ей Экономъ развѣ не лучше другаго отца? Вишъ, какъ приодѣлъ, да приходилъ!»
— «Вѣстимо!» — подхватилъ первый; «у кого бѣда за плечами, тому не до пригожества; а она вишъ какъ причепурилась, словно Пава! Нѣтъ хлопцы!» присовокупилъ онъ вздохнувши: «Я знаю, отъ чего это Лудвига такъ раскапустились.»
— «А что бы такое?» вопросили прочіе съ нетерпѣніемъ.
— «Да такъ; багацько говоритъ, да ничего слушать!»
— «Развѣ мы раскажемъ кому, что ли? Полно Грицай, съ другими притаивайся, а съ нами нѣчего.»
— «Ну такъ, замѣтили ль вы того Ляха, который иногда по вечерамъ сносыгается шутъ?»
— «Какъ этого волка не замѣтить! Дьяволъ бы его побралъ! онъ всегда разстроиваетъ наше веселье!»
— «То-то и оно! Надобно бы его отучить окаяннаго: онъ-то и Лудвигу съ ума сводитъ!»
— «Вотъ что! Э, братъ, такъ мы съ нимъ по свойски развѣдаемся!»
— «Въ самомъ дѣлѣ!» — подхватили прочіе. "Что намъ Ляхъ? у насъ есть свой Панъ — нехай ему легенько згадается. Плюемъ на всякаго бродягу Ляха.
— "Потише, хлопцы! что вы такъ разплевались? и сказалъ одинъ пожилой мужикъ, прислушавшись къ ихъ дружескому разговору. — «Какъ бы не было хуже вамъ за это!»
— «А развѣ мы не вольны думать, что намъ заблагоразсудится?»
— «То-то нѣтъ, любезный! Мы теперь, благодаря Бога, живемъ у своего Пана, какъ у Бога за дверми; а что будетъ дальше…. не знаемъ!»
— «Вошь пришелъ проклятый вѣщунъ!» — сказалъ Грицай съ негодованіемъ. — «Ну чтожъ? какъ живемъ, такъ и будемъ жить; лишь бы Богъ далъ здоровья нашему Пану.»
— «Ну, если нашего Пана убили, Боже сохрани! что тогда скажешь, прешелеповатый?»
— «У насъ останется Панычь! нехай здоровъ будетъ, вельможный Тымишъ. А съ нимъ и море по колѣно! что за горе? объ этомъ нѣчего и толковать, я
— „Мнѣ что-то не вѣрится“ — продолжалъ мужикъ, и теперь Ляхи всюду запаковали; почему звать, можетъ и насъ приберутъ къ рукамъ?»
— «На тебѣ бы и окотилось это. А у насъ руки отпали — что ли? Еще дадимъ отпоръ всякому, другому, прочему!» — сказалъ Грицай, сжавши могучіе кулаки. «Да что его слушать? вотъ мы на первыхъ же парахъ зададимъ такого пиру этому заклятому бродягѣ, что ему и небо съ овчинку покажется. Такъ ли, хлопцы?»
— «Именно!» подхватили всѣ единогласно, — «только покажись онъ. — О, мы постоимъ за себя!»
— «Дурни, дурни!» — сказалъ пожилой мужикъ, покачивая головою. — «Развѣ мнѣ не также прискорбно смотрѣть на своевольство Ляховъ и на бѣдную Лудвигу? — Да что мы сдѣлаемъ сами? Только что останемся виноваты предъ своимъ же Паномъ.» — Сіи слова, сказанныя увѣрительнымъ тономъ, привели въ раздумье молодцовъ.
— «Кирюкъ говоритъ что-то дѣльное!» — проворчали они, посматривая на Грицая, который, какъ говорится, былъ душею молодецкаго общества.
— «А развѣ ты не можешь донести объ этомъ Панычу?» возразилъ онъ. — «Ужъ сами же не станемъ расправляться. Возыся конъ съ конемъ, волъ съ воломъ, а свинья объ тынъ колы не съ кѣмъ.»
— «Вотъ что дѣло, то дѣло!» — прибавилъ Кирюкъ; — «если такъ, то и я не прочь.»
— «Однако подальше, подальше, ребята! вишь дьяволъ, какъ легокъ на поминѣ, да прямо такъ и чепичкуетъ къ Лудвигѣ.»
При появленіи Чаплицкаго, красовавшагося на сѣромъ полякѣ, всѣ крестьяне отхлынули по дворамъ, оставя мѣсто веселья совершенно пустымъ. Унылая тишина и прерывистый шопотъ заступили мѣсто бывшаго шуму, и всѣ съ боязнію посматривая <испорчено>шившаго, по видимому, вниманія на происшедшую суматоху.
— «Эй добродій!» отозвался Грицаи, бодро выступя противъ грознаго неприятеля. Вашеци вѣроятно надобенъ вашъ молодой Панъ?" — И не получивши никакого отвѣта, продолжалъ: а если къ нему, то есть къ Вельможному Пану Тимоѳею Хмѣльницкому дорога, то я вашеци проведу самъ, чтобъ въ случаѣ добродій не заблудился." — Чаплицкій съ презрѣніемъ улыбнулся и поворотилъ лошадь ко двору Эконома. Тогда разсерженный Грицай сталъ на дорогѣ, и, будучи подстрекаемъ одобрительными знаками товарищей, схватилъ лошадь за узду. — «Если же не къ Пану приѣхалъ приятель, то ступай назадъ, потому что я не пущу дальше.»
— «Увидимъ!» — проворчалъ Чаплицкій, и далъ волю арапнику приласкать бѣдную спину Грицая.
— «Что не на своего брата вѣрно наскочилъ?» — сказалъ кто-то возвращающемуся <испорчено>дочный ударь отъ могучаго кулака взбѣшеннаго паробка.
— «Что тутъ за смѣхъ, хлопцы?» сказалъ Кирюкъ. — «Нашихъ бьютъ, да наши же и смѣются! Надобно поколотишь этого Ляха!»
— «Да, чортъ возьми!» прибавилъ Грицай, задыхаясь отъ злости, — «я бы и самъ за себя постоялъ, да уговоръ лучше денегъ. Не выпускайте Ляха изъ села. Я сей часъ дамъ знать Панычу!» — Между тѣмъ Чаплицкій слѣзъ съ лошади и привязалъ ее къ вѣтвистому вязу, украшавшему ворота Эконома, привѣтливо подошелъ къ Лудвигѣ и отвѣсилъ самый учтивый поклонъ. —
«Якъ можетъ, пенкна Панно?»[3]
Лудвига была, какъ говорится, сама не своя: она вспыхнула, потупила очи, и наклоненіемъ головы отвѣчала на лестное привѣтствіе Ляха.
«Какіе у васъ наглецы!» — продолжалъ Чаплицкій. «Не имѣя сами нѣжныхъ чувствъ, они желаютъ, чтобы весь свѣтъ не осмѣливался обольщаться прелестною дѣвой; но это не въ нашей волѣ: кто можетъ запретить своему сердцу не любить того предмета, который невольно очаровываетъ насъ Какъ вы думаете, прелестная Лудвига?»
— «Я ничего не думаю…. я думаю, что можетъ быть и такъ…. что такъ другіе думаютъ.»
— «Такъ думаютъ всѣ; но въ особенности» — прибавилъ съ чувствомъ страстный Ляхъ, схвативши ея руку, которую она какъ будто силилась вырвать, — «но въ особенности тѣ, которымъ счастіе доставило случаи испытать сіе сладостное, невыразимое чувство.»
— «Я ничего не знаю … мнѣ, можетъ быть, не слѣдовало бы говорить съ вами…» — произнесла дрожащимъ голосомъ Лудвига, и слеза повисла на ея черныхъ рѣсницахъ."
— "Отъ чего жъ такъ, милая Лудвига, быть можетъ, вамъ запрещено говорить со мною; или я оскорбилъ своимъ неумышленнымъ разговоромъ?…
— "Ахъ нѣтъ…. но….
— "Если слова мои не противны, то я презираю всякое запрещеніе, которое кто-либо осмѣлится сдѣлать вамъ.
— "Но говорятъ, что Ляхи обманываютъ нашихъ бѣдныхъ дѣвушекъ…
— "О не вѣрь этимъ бреднямъ, моя прелестная, прекрасная Лудвига! Я уже сказалъ вамъ, что зависть говоритъ устами вашихъ козаковъ, что одна только пламенная любовь наша тому виною. Такъ неужели бы вы запретили любить себя тому, кто при этомъ роковомъ отказѣ можетъ лишиться блаженства въ сей и будущей жизни, — можетъ Сдѣлаться убійцею самаго себя?…
— «О Боже васъ сохрани отъ этого!.. Но ахъ! что я сказала, несчастная?
— „Не стыдитесь своего чувства, божественная Лудвига! Ты еще не знаетъ, какъ упоительно любить и быть любимымъ!“ — произнесъ Ляхъ, съ нѣжностію прижимая руку ея къ своему сердцу, и пристально глядя на опущенныя очи Лудвиги и на ея сильно волнующуюся грудь и нѣжный пурпуръ, покрывшій ея прелестныя ланиты. Ляхъ чувствовалъ трепетаніе ея руки, понялъ свое блаженство и желалъ бы продлить его до безпредѣльнаго времени; но въ сію минуту получилъ сильный ударъ по плечу и невольно оборотился. Движеніе, сдѣланное имъ, заставило взглянуть и Лудвигу; но она вдругъ закричала и скрылась отъ глазъ изумленнаго Ляха. Передъ нимъ стоялъ теперь довольно высокій и стройный козакъ, котораго сложеніе съ перваго взгляда обнаруживало его необыкновенную силу, а черты лица — благородство и твердость характера. Хотя онъ былъ и молодъ; но черныя, нахмурившіяся брови, смугловатый цвѣтъ лица и судорожное движеніе губъ — дѣлали его мрачнымъ и грознымъ.
Чаплицкій невольно смутился, видя неподвижный взоръ, устремленный на него, и бездѣйствіе Козака; но оскорбленная любовь возопіяла.
— „Цо то значы?“ вскричалъ онъ, окинувши глазами съ ногъ до головы противника. — а Что тебѣ надобно отъ меня?»
— «Удовлетворенія за обиду, нанесенную моему крестьянину!» — сказалъ довольно грубо молодой Козакъ.
— «А такъ я имѣю удовольствіе говорить съ самимъ Паномъ Зиновіемъ Хмѣльницкимъ?»
— «Покамѣстъ съ сыномъ его! Ну теперь ты на меня довольно насмотрѣлся. Отвѣчай же мнѣ, кто ты и по какому праву смѣешь своевольничать въ чужомъ владѣніи?»
Чаплицкому хотѣлось сохранить свое инкогнито, но видъ опасности и насмѣшки окружавшихъ Козаковъ привели его въ замѣшательство.
— "Развѣ невольно проѣзжать Поляку, « сказалъ онъ, „гдѣ ему вздумается, и побить каждаго подлаго мужика, преграждающаго ему дорогу?“ — Хмѣльницкій заскрипѣлъ зубами и бросилъ убійственный взглядъ на Подстаросту.
— „Негодный!“ — вскричалъ онъ запалчиво, замахнувшись нагайкою; — я могу наказать тебя подобнымъ же образомъ; я не позволю никакому Ляху соблазнять моихъ крестьянокъ, а тѣмъ болѣе такому подлому Шляхтѣ. Гей, хлопцы! отмстите за своего брата! онъ не достоинъ, чтобъ я возложилъ на него свою руку.»
— "О это ужъ слишкомъ!! — возопилъ разъяренный Чаплицкій, выхватя свою саблю. — «Я научу тебя, дерзкій малчишка, какъ говорить съ своими повелителями!»
— «Очень желательно выучиться — наказывать ихъ!» — возразилъ Хмѣльницкій, обнажая свою турчанку, и съ ловкостію отразилъ ударъ Чаплицкаго.
Искра, брошенная на сухой порохъ, всегда производитъ свое дѣйствіе. Иногда самое малѣйшее произшествіе влечетъ за собою много важныхъ послѣдствій? Если бы Парисъ не влюбился въ Елену, Троя существовала бы; если бы Папѣ не понадобились деньги, расколъ Лютера не возъимѣлъ бы своего начала и полвѣка не лилась бы кровь человѣческая; если бы не буря, разбившая корабль Карѳагенянъ, Римъ не сдѣлался бы владыкою свѣта; если бы не бунтъ въ Парижѣ, извѣстный подъ именемъ частей города, Наполеонъ не былъ бы Императоромъ и пр. и проч. Наконецъ, еслибъ Чаплицкому не приглянулась хорошенькая Лудвига, Малороссія или не существовала бы, или долго, долго носила бы на себѣ шяжкое иго Поляковъ. Но это законъ судьбы, предопредѣленіе свыше, или проще сказать, по нашей народной поговоркъ: Чему бытъ, тому не миновать. Недолго продолжалась неровная битва, и отлетѣвшая на сторону сабля Чаплицкаго засвидѣтельствовала о совершенномъ его пораженіи. Кровь хлынула изъ раны и вмѣстѣ раздался унылый вопль со двора Эконома.
— «Ой вай миръ! вай миръ!» — кричалъ съ другой стороны прибѣжавшій Лейба. — "Что вы тутъ надѣлали? Ой вай миръ!….
Хмѣльницкій невольно смутился — и великодушіе заступило мѣсто злости. Онъ подошелъ къ истекавшему кровью Чаплицкому и съ состраданіемъ началъ поднимать его.
— «Очистить комнату въ моемъ домѣ для этого Пана!» — сказалъ онъ.
— «Прочь, нечестивецъ!» — прохрипѣлъ Чаплицкій; «я не нуждаюсь въ твоей ненавистной помощи!»
— «Не трогайте его, ради Бога!» — закричалъ подбѣжавшій Жидъ; — «я самъ возму на себя отвѣтственность доставить Пана въ надежное мѣсто. Ваи, вай! что вы надѣлали?»
— «Развѣ онъ тебѣ знакомъ?» спросилъ съ безпокойствомъ Тимоѳей.
— «Ахъ какъ же! онъ и вашъ и мой Панъ!» — прибавилъ онъ шопотомъ: «это вельможный Подстароста, недавно вступившій въ эту должность!»
— «Кто же ему велитъ дѣлать такіе безпорядки? на другой разъ ему наука. Хлопцы! приказываю забыть о томъ, что здѣсь случилось, — слышите! — а ты, Кирюкъ, — останься на помощь Жиду.»
Мгновенно окружавшіе разсыпались, и лишенный чувствъ Чаплицкій былъ отнесенъ на носилкахъ въ корчму Лейбы.
ГЛАВА III.
[править]Ны грому ны тучы!
Спустя нѣсколько времени послѣ происшествія, описаннаго предъ симъ, воина, производившаяся съ такимъ ожесточеніемъ, окончилась во вредъ Малороссіянамъ. Не излишнимъ почитаю сказать нѣсколько словъ о побудитѣльной и главной причинѣ сей войны съ ея послѣдствіями.
Сказано уже, что при возшествіи на престолъ Владислава IV Малороссіяне успокоились, или, лучше сказать, надѣялись успокоиться, и жестоко обманулись. Уніаты не преставали притѣснять Схизматиковъ, а вельможи Польскіе подъ видомъ покровительства первымъ, и подъ видомъ распространенія новой вѣры, безчеловѣчно поступали съ послѣдними, отнимая у нихъ имущество, спокойствіе и даже самую жизнь. Такіе поступки алчныхъ властителей, несообразныя съ объявленными привиллегіями и льготами, привели въ справедливое негодованіе угнетенныхъ, — и чувство мести, подобно электрическому удару, сообщилось всѣмъ вообще. Мятежъ вспыхнулъ въ Малороссіи, и Козаки избрали себѣ предводителемъ Павлюка — мужа, отчаянно храбраго, но не слишкомъ опытнаго въ военномъ ремеслѣ и, къ несчастію, довольно легковѣрнаго. Въ первомъ же сраженіи подъ Кумеикями 16 Декабря 1636 года Павлюкъ былъ совершенно разбитъ и вынужденнымъ нашелся въ безпорядкѣ отступать къ мѣстечку Боровицѣ. Здѣсь Ляхи обнаружили подлость и низость, недостойныя даже самыхъ грубыхъ и дикихъ народовъ: побѣждая оружіемъ, они не стыдились прибѣгать къ самимъ унизительнымъ обманамъ. Потоцкій предложилъ миръ вождю козаковъ, объявляя прощеніе и милость Короля вмѣстѣ съ прежними привиллегіями, если они сдадутся безъ битвы; въ противномъ случаѣ угрожалъ уничтоженіемъ его войска. Павлюкъ, не надѣясь на свои силы, и полагаясь на слова коварнаго вельможи, положилъ оружіе, былъ схваченъ со многими полковниками и отправленъ подъ названіемъ плѣнника въ Варшаву, гдѣ и подвергся ужасной казни: съ Павлюка живаго содрана съ головы кожа, и, набитая мякиною, выставлена на позоръ въ Чигиринѣ. Такое несчастіе должно бы устрашить козаковъ; но они въ семъ случаѣ уподоблялись разъяренной собакѣ, на которую поднятая палка или брошенный камень имѣли противное вліяніе; а посему съ наступленіемъ весны новыя толпы подъ предводительствомъ Гетмановъ Остраницы и Гуна напали на безпечныхъ Поляковъ. Нѣсколько разъ поражали ихъ и совершенно почти разбили Потоцкаго при рѣчкѣ Старицѣ. Но сей полководецъ Польскій и на сей разъ не устыдился прибѣгнуть къ прежней низости, заключилъ на прежнихъ условіяхъ миръ, и тогда какъ Гетманъ Остраница ненаученный, по какому-то странному затмѣнію ума человѣческаго, оплошностію своего предшественника и понадѣясь на условія мира, распустилъ свои войска по городамъ и селамъ, а самъ отправился въ Каневъ для принесенія благодарственнаго молебствія Богу за дарованную побѣду; Поляки, предувѣдомленные о семъ отъ Жидовъ, окружили монастырь и захватили въ плѣнъ Гетмана вмѣстѣ съ 31 первѣйшими Малороссіянами, отправили въ Польшу, гдѣ и преданы были безчеловѣчному, превышающему человѣческое понятіе наказанію. Самъ Гетманъ съ нѣкоторыми приближенными былъ колесованъ: медленно тянули "изъ нихъ жилы по колесамъ до самой кончины, а прочіе Малороссіяне были, или пробиты насквозь желѣзными спицами, или пригвождены къ доскамъ, или растерзаны желѣзными лапами, или четвертованы; даже самимъ женамъ ихъ отрѣзывали сосцы и били оными мужей до самой ихъ кончины: ползавшіе вокругъ труповъ своихъ родителей младенцы также подвергались мучительной казни, будучи бросаемы на желѣзныя рѣшетки, подъ которыми раздуваемъ былъ огонь. Невѣроятная, невообразимая жестокость Поляковъ! По къ стыду человѣческаго рода надо признаться, что они именно были таковы, пока небесный громъ не разразился надъ ихъ главами и чрезъ междоусобныя ссоры не наказалъ ихъ. Потомство и вѣчность да будетъ ихъ строгими судіями.
Малороссіяне еще не унывали и помѣряли силы свои съ притѣснителями подъ предводительствомъ, сперва Полторакожуха, а потомъ Гулака. Но все уже было тщешно: ихъ совершенно разбили и отняли и малѣйшую надежду на всякое освобожденіе отъ тяжкаго ига. Но мысль о семъ созрѣвала въ предпріимчивомъ, хитромъ и здравомъ умѣ Зиновія Хмѣльницкаго, находившагося въ сіе время при Коронномъ Гетманѣ Конецъ-Польскомъ во вновь построенной симъ полководцемъ крѣпости Кудакѣ, гдѣ на вопросъ Гетмана: какова ему кажется сія крѣпость? отвѣчалъ, что руки человѣческія созидаютъ, то и разрушается руками. Таковый отвѣтъ поселилъ подозрѣніе въ Коронномъ Гетманѣ; онъ предчувствовалъ, на какой поступокъ готовишь себя сей, незабвенный для благодарныхъ его соотчичей, герои и мудрый политикъ своего времени.
Между тѣмъ Чаплицкій совершенно оправился послѣ продолжительной болѣзни и, пылая мщеніемъ, готовилъ различные планы для наказанія своего оскорбителя. Тѣмъ надежнѣе онъ думалъ успѣть въ этомъ, что Малороссія уже пала и зависѣла рѣшительно отъ воли побѣдителей. Размышленія гордаго и мстительнаго Пана были прерваны приходомъ одного изъ Гайдуковъ, составлявшихъ его охранительную стражу. Войдя раболѣпно въ залу, гдѣ прохаживался большими шагами Чаплицкій, безпрерывно поправлявшій на себѣ гарнетуровый шлафрокъ и бисерную шапочку на головѣ (что обнаруживало разстройство его духа), Гайдукъ поблѣднѣлъ, задрожалъ всѣмъ тѣломъ и забылъ, за чѣмъ взошелъ было. Симъ еще болѣе увеличилъ яростный взглядъ, брошенный Чаплицкимъ, и тонъ, съ которымъ онъ произнесъ:
— "Что тебѣ надобно, Янко? говори, негодный, зачѣмъ ты пришелъ мѣшать мнѣ?
— "Я хотѣлъ было доложить вашей милости…. меня послали къ Ясновельможному…. простите моей смѣлости….
— "Не запинайся, Лайдакъ! что ты хочешь сказать, а то я велю тебѣ придать памяти сто лозанами. Ну яснѣе, короче… удовлетворительно и поскорѣе!
Янко совершенно ошеломѣлъ и, вытраща на Пана глаза, оставался неподвижнымъ. Положеніе сіе разсмѣшило Чаплицкаго и придало наконецъ, по видимому, нѣкоторую бодрость холопу.
— «Лейба проситъ ..» — произнесъ онъ наконецъ, — "доложишь Ясновельможному Пану, что онъ ожидаетъ повелѣній вашей милости.
— «Вотъ что значитъ новичекъ!» сказалъ съ самодовольною улыбкою Панъ, которому, какъ и всѣмъ ему подобнымъ, нравился трепетъ подчиненныхъ. — "А еще Запорожецъ — чего жъ ты боишься меня? Кажется я не похожъ на звѣря? — Ну если пришелъ Лейба, впусти его.
Янко почтительно поклонился и, выходя, бросилъ такой пронзительный и насмѣшливый взглядъ, который дорого бы ему обошелся, если бы замѣтилъ Чаплицкій; но этотъ не обратилъ вниманія на поведеніе своего холопа и, бросившись на первыя попавшіяся ему кресла, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ приготовлялся принять услужливаго Жида. сей послѣдній не замедлилъ явиться. Униженно раскланявшись и погладивъ яломокъ, Лейба съ таинственною улыбкою, похожею на осклабленіе собаки, которую намѣревается хозяинъ бишь, остановился у дверей въ ожиданіи, что скажетъ Панъ.
— "Лейба! ты не погнѣвайся, « началъ Чаплицкій, а что тебя не такъ скоро впустилъ этотъ дородный холопъ; быть можетъ, онъ тебя не знаетъ, потому что недавно принятъ въ мою службу.»
— «Крый Боже! Ясновельможный! можно ли бѣдному Лейбѣ на кого нибудь гнѣваться? Я готовъ 40 дней ожидать въ собачій канурѣ приказаній Вашей Мосьци.»
— «Я бъ не заставилъ пробыть Лейбу въ такомъ-убѣжищѣ, хотя ты по сродству съ симь животнымъ и не заслуживаешь лучшаго; но чортъ со всѣмъ тѣмъ, что не относится къ нашему дѣлу! Говори, въ чемъ ты успѣлъ?»
— «По приказу Вельможнаго я отдалъ бумагу Эконому. Бѣдняжка, получивши оную, затрясся, какъ иногда нашъ братъ Еврей, когда отымаютъ у него послѣднюю копѣйку. Сперва началъ было представлять, что у него есть Панъ, которому онъ даетъ отчетъ во всемъ, что отъ Пана и должно требовать отчета, кого онъ передерживаешь въ своемъ селѣ.»
— «Триста чертей возьми и Эконома и его Пана! но ежели я требую послушанія и отъ собаки мужицкой, она должна повиноваться мнѣ, а никому иному.»
— «Точно такъ! и я говорилъ ему тоже самое; я даже прибавилъ, что ежели онъ покажетъ ваше повелѣніе своему молодому Пану, который глупъ, какъ свиное ухо, то будетъ худо имъ обоимъ; между прочимъ не забылъ его пригласишь въ корчму, дабы провести къ Пану Подстаростѣ.»
— «Но… чортъ возьми! если узнаетъ объ этомъ проклятый молокососъ, его Панъ, то мнѣ не видать въ глаза завѣщанія Буцая, и планъ мой разрушится.»
— «Да и за чѣмъ вамъ это завѣщаніе?» перебилъ Жидъ. — «Скажите только слово, никто и не пикнетъ: со всѣми животами выдадутъ не только Лудвигу, хоть и всѣхъ дѣвчатъ Украинскихъ.»
— «Нѣтъ, Лейба! я лѣнюсь перемѣнять свое намѣреніе. Да и чортъ возьми! Кто имѣетъ право меня ослушаться? О, я скоро переведу этихъ Пановъ ихъ и покажу, что мы только властны владѣть помѣстьями, а не всякій глупый Козакъ!..»
— "Совершенная правда, Ясновельможный! А село Суботово, хоть куда такъ находка; еще доходецъ живой, хлѣба скота, грошей….
— "Обождемъ до времени, Лейба! все будетъ наше: " — прервалъ Чаплицкій; — вотъ-то и причина моей скрытности на счетъ Лудвиги, а то, пожалуй, послѣ подумаютъ наши же братья, которымъ также хотѣлось бы имѣть лишнее село, что я изъ мести стараюсь при обрѣсть Суботово. Молчать, Лейба, до времени: все устроится само собою и ты рано или поздно будешь пользоваться доходами Субошовскими.
— "Панъ лучше знае, вѣстимо лучше, к прибавилъ Жидъ, потирая отъ радости руки. «И такъ что сдѣлано, пусть такъ и будетъ. Пусть же Ясновельможный отошлетъ со мною нѣсколько хлопцевъ.»
— "Дабы въ случаѣ сопротивленія овладѣть и силою, " — прибавилъ Панъ — «понимаю! Гей Янко! славный малый этотъ Гайдукъ, хотя и недавно у меня; но я лучше всѣхъ люблю его. Онъ умѣетъ служить и достоинъ довѣренности. Жаль только, что очень боязливъ; да впрочемъ какъ же холопу и не бояться своего Папа! Гей Янко!» — Трепеща всѣмъ тѣломъ, Янко ожидалъ уже приказаній своего Пана.
— «Собери нѣсколько Гайдуковъ и отправь ихъ въ корчму. Старайся какъ можно лучшее угостить Эконома села Суботова и выманить у него ту бумагу, которую онъ долженъ бы представить мнѣ; въ ней заключается завѣщаніе отца той хорошенькой дѣвушки, которую, помнишь, мы когда-то видѣли. Но чортъ возьми — что ты улыбаешься? Да и я ошеломѣлъ; къ чему тебѣ все это знать? главное — успѣй достать эту бумагу и — только!»
— «Да проститъ мнѣ Вельможный! я улыбнулся отъ радости, что нашелся случай показать свою ревностную службу Вашей Мосьци.»
— «Хорошо! такъ и надобно думать всякому холопу, а не то — чортъ возьми! я заставлю по неволѣ радоваться. Слушай же еще, Янко! Послѣ успѣха въ корчмѣ, ты долженъ отправиться въ село и ожидать меня около лѣсу. Понимаешь ли?»
— «Будетъ все выполнено! ручаюсь Пану головою.»
— "Тамъ мы постараемся уловить птичку, которую и ты знаетъ; но — чортъ возьми! все это не твое дѣло. — За успѣхъ можешь надѣяться получишь награду.
— «Дзѣнькую за Паньскую ласку» — побормоталъ съ низкимъ поклономъ Янко.
— «Теперь все кажется, Лейба?» — сказалъ Чаплицкій, обращаясь къ сему послѣднему.
— «Панъ забылъ еще объ удаленіи молодаго Хмѣльницкаго» — отвѣчалъ Жидъ.
— Да, надобно, чтобъ этотъ молокососъ не воспрепятствовалъ намъ, хотя я и презираю всякое сопротивленіе съ его стороны; но мои планы… И такъ вотъ письмо, Янко! доставь его Хмѣльницкому сію же минуту, и оттуда ступай прямо въ корчму,!
Янко почти вырвалъ письмо изъ рукъ своего Пана и опрометью бросился выполнить такое важное порученіе, имѣя, можеть быть, въ предметѣ совсѣмъ другое.
— «Какое ревностное усердіе къ службѣ въ этомъ молодомъ Гайдукѣ!» сказалъ съ восторгомъ Чаплицкій.
— "Сильно ли увѣрены вы въ немъ? — Слугамъ не всегда можно довѣрять, а особливо новичкамъ, « возразилъ съ подозрительнымъ видомъ Жидъ.
— „И, полно, Лейба! ты думаешь всѣ такіе же лицемѣры, какъ ваша братья?“
— „Я ничего не думаю, Вельможный Панъ; алежъ мы трошечки понимаемъ Паньскихъ слугъ, которые усердны только изъ подпалки, не такъ, какъ бѣдные и вѣрные Евреи.“
— „Ну чортъ съ вами! Вы за деньги готовы все сдѣлать: это намъ поизвѣстнѣе твоего.“
— Крый Боже! не давай Вельможный ни телята, все равно усердіе мое къ нему не перемѣнится.»
— «Особливо, если за оное будетъ послѣ вознагражденіе, котораго все таки ты отъ меня ожидай?»
«Въ Панской волѣ награждать, а мы ?наемъ свое дѣло и постараемся поскорѣе выполнить его. Падамъ доногъ. Нѣхъ Панъ Бендзѣ здрувъ.»
— «До зобаченя, Лейба! завтра мы успѣемъ еще расчитаться.» — При сихъ словахъ послышался топотъ коня, означавшій отъѣздъ Янка.
— «Какъ все идетъ своимъ порядкомъ!» воскликнулъ Чаплицкій, потирая отъ радости руки. «Ну поспѣшай, Лейба, и будь хоть въ половину такъ усерденъ, какъ этотъ подозрительный для тебя холопъ.» Жидъ покачалъ головою и сдѣлалъ такую гримасу, которую нельзя было растолковать, что выражала: — зависть ли, злобу, сожалѣніе или неувѣренность въ словахъ Чаплицкаго; но онъ не хотѣлъ, чтобъ сей послѣдній могъ сдѣлать какое нибудь невыгодное заключеніе объ немъ, и потому, раскланявшись еще съ самимъ подобострастнымъ видомъ, оставилъ Подстаросту на свободѣ предаваться своимъ мечтамъ и строить воздушные замки.
ГЛАВА IV.
[править]Какою мыслью занять онъ?
За Неманъ идешь, мене покидаешь:
Чого-жъ тамъ мій мылый, чого тамъ бажаешь?
Хиба жь тобѣ краще чужа сторона
Мал. пѣсня.
Роковая вѣсть о совершенномъ истребленіи Поляками Малороссіи, съ быстротою молніи пронеслась уже въ опустошенной странѣ сей. Уныніе и оцѣпенѣніе какъ моральныхъ, такъ и физическихъ силъ овладѣли побѣжденными. Не оставалось уже надежды возстать; ибо не было по видимому, человѣка, на которомъ бы опочили надежды угнетенныхъ. Такъ размышлялъ и Тимоѳеи Хмѣльницкій, удалясь въ уединенный уголъ своей хижины. Мрачная угрюмость покрывала его чело, и дикій огонь, выражавшій въ высшей степени гнѣвъ его, сверкалъ поминутно въ черныхъ очахъ.
— «И такъ мщеніе кровожадныхъ Ляховъ восторжествовало надъ усиліями бѣдныхъ моихъ соотчичей!» — произнесъ онъ глухимъ тономъ. — «Нѣтъ спасенія погибающимъ! Нѣтъ героя, способна то одушевишь остатки твердаго народа и противопоставить отчаяніе силѣ, благоразумную дѣятельность могуществу и хитрый умъ ненасытному и безчеловѣчному властолюбію враговъ вѣры и добродѣтели. Увы! кто поручится и за жизнь моего отца; не погибъ ли и онъ съ мечемъ въ рукѣ между вѣрными своими сподвижниками?… Но горе вамъ, алчные волки!» — вскричалъ онъ въ изступленіи, потрясая саблею. — «Рука сына можетъ жестоко отмстить за отца! Клянусь затаить въ сердцѣ своемъ вѣчную, непримиримую вражду къ притѣснителямъ рода человѣческаго, и всѣми возможными средствами дать почувствовать имъ права оскорбленныхъ, обезчещенныхъ, разоренныхъ! Есть народы, которые оцѣнятъ наши чувства, прольютъ слезу состраданія о нашихъ бѣдствіяхъ, и снисходительно подадутъ руку помощи: Россія приметъ участіе въ единовѣрцахъ; Турки воспользуются случаемъ исторгнуть нѣкоторыя владѣнія; Татары постараются удовлетворить алчному своему корыстолюбію, Молдавія….» — Тутъ онъ остановился, лице его поблѣднѣло и невольный вздохъ вырвался изъ стѣсненной груди; глубокая дума овладѣла юнымъ героемъ; казалось, воображеніе рисовало ему картины прошедшаго, невозвратимаго и сильно дѣйствовавшаго на бѣдное сердце — источникъ радостей и печалей человѣка. «Розанда! прекрасная Розанда!» воскликнулъ онъ наконецъ. «Нѣтъ! ты не можешь никогда принадлежать мнѣ! И какую надежду можетъ питать ничтожный Козакъ противъ дочери великаго Господаря? Провидѣнію вѣроятно угодно было» — произнесъ онъ спокойнѣе — «наказать меня съ самаго еще вступленія на шумное поприще свѣта, поставивъ въ числѣ защитниковъ Молдавіи, представивъ случай увидѣть несравненную Розанду и подвергнувъ благосклонному вниманію ея надменнаго, гордаго отца. Да! прошло то блаженное время, которое, можешь быть, будетъ имѣть вліяніе на всю мою жизнь. — Слабость, свойственная и самымъ героямъ, овладѣла на минуту душею Хмѣльницкаго; но какъ бы устыдясь оной, онъ вооружился бодростію и надеждой. — „Что же мѣшаетъ мнѣ я“ — вскричалъ онъ — „сдѣлаться достойнымъ ея? — Отечеству я не могу до времени быть полезнымъ? Ляхамъ, нечестивымъ гонителямъ православія, никогда не послужу. Нѣтъ! Хмѣльницкіе не унизятъ себя до такой степени! — Пойду предложить свои услуги въ страну чуждую, но драгоцѣнную для меня по чувствамъ сердца и кто знаетъ будущее? Прощай милая родина! быть можетъ, я не увижу болѣе тебя; по крайней мѣрѣ не расположенъ видѣть въ такомъ разстройствѣ и несчастномъ твоемъ положеніи!“ — Тутъ онъ посмотрѣлъ вокругъ себя, — и предметы, милые сердцу, представились его взору. Вечерній сумракъ начиналъ уже сгущаться; повсюду царствовала тишина. Различныя мысли поперемѣнно тѣснились въ его головѣ. Онъ оставлялъ домъ, гдѣ провелъ лучшіе годы своей жизни, можетъ быть на разграбленіе врагамъ; оставлялъ наслѣдіе своего отца и бѣдныхъ поселянъ, за жизнь и безопасность коихъ долженъ отвѣчать ему, а въ случаѣ смерти сего послѣдняго намѣревался осиротить несчастное семейство…. Онъ закрылъ лице руками, — и слезы — невсегдашнее доказательство немощныхъ духовъ, но неотъемлемая принадлежность людей чувствительныхъ, — брызнули изъ его очей. Въ это время, лежавшая въ углу собака, по истертой шерсти коей и по излишней худощавости можно бы заключить, что ее содержали, въ знакъ благодарности, какъ стариннаго Друга хозяина дома, посмотрѣла еще пристальнѣе, нежели прежде сего дѣлала въ продолженіе безпокойства Хмѣльницкаго, медленно подошла къ нему, завыла протяжнымъ и раздражительнымъ тономъ и начала ласкаться.
— „И ты, вѣрный слуга моего отца, напоминаешь мнѣ мою должность!“ — воскликнулъ горестно Хмѣльницкій. — „Но желаніе мое да будетъ непремѣнно! Я заплатилъ дань священнымъ чувствамъ. Довольно этого! лучшаго я не въ силахъ сдѣлать; послѣднее предоставляется на волю всеблагаго Провидѣнія; такъ участь моя рѣшена!… Прощай, Лыска, неизмѣнный другъ нашего дома! Будь оберегателемъ ему отъ ненасытныхъ хищниковъ; прощай!“ — повторилъ онъ и хотѣлъ было приласкать Лыску; но сей послѣдній еще трогательнѣе залаялъ и бросился къ дверямъ. Изумленный Хмѣльнтакій остановился, увидя вошедшую сестру, которая вела за руку малолѣтнаго Юрія.
Катерину нельзя было назвать прелестною или прекрасною, хотя впрочемъ эти эпитеты присвоиваются лицами. рѣшительно или не заслуживающими оные, или не высоко цѣнящими значеніе ихъ; Катерина не была такова. Лице ея было блѣдновато-смугло; но удивительная правильность во всѣхъ чертахъ онаго и трогательное, неизъяснимое выраженіе — дѣлали ее привлекательною, (если это сравненіе не унизитъ ея достоинства); въ голосѣ было нѣчто такое, что проникало въ сердце и располагало въ пользу юной дѣвы; она въ высшей степени обладала природнымъ даромъ — ласкать, привлекать, обворожатъ другихъ; а при всемъ томъ украшалась скромностію, свойственною ея полу, и стыдливою робостію, сообразною съ тогдашними обстоятельствами. Печать тайной грусти, дѣлающая Катерину еще интереснѣе, покрывала ея высокое чело завѣсою меланхоліи; розы пылали на ея поблекшихъ ланитахъ, ежеминутно, можетъ быть, орошаемыхъ слезами, что еще и теперь было замѣтно; губы ея не могли назваться коралловыми: онѣ потускнѣли отъ безпрерывныхъ вздоховъ; но стань ея былъ гибокъ, и всѣ формы тѣла стройны и соразмѣрны, или, если можно такъ сказать, художественны. Если къ сему присоединишь неизъяснимый блескъ и живость очей, выказывавшихъ внутреннее ея расположеніе и благородство души, непобѣждаемой бурями сильныхъ страстей, да густоту черныхъ, лоснящихся волосъ, природными локонами разсыпанныхъ по плечамъ, то можно имѣть нѣкоторое понятіе о дочери Хмѣльницкаго, заступавшей въ сердцѣ его второе мѣсто послѣ брата ея Тимоѳея, за которой уже слѣдовалъ малолѣтній Юрій, не пользовавшійся особенною любовью отца за свой лукавый и подозрительный видъ. Взойдя въ комнату, онъ быстро и проницательно взглянулъ на своего брата, и бросился къ нему, дабы приласкаться со свойственною ему пріятностію.
— „Куда же ты, братецъ?“ спросилъ онъ. — „Мнѣ сестрица сказывала, что ты оставляешь насъ; не оставляй насъ, братецъ, или возьми меня съ собою. Ты, вѣрно, поѣдешь къ батюшкѣ?“ — Мнѣ давно хотѣлось бы увидѣться съ нимъ… Ты ничего не говоришь, братецъ, ахъ посмотри на меня такъ, какъ ты прежде смотрѣлъ!.. Что жъ это значитъ? знать ты на насъ прогнѣвался, или сестра меня обманула? Да, я и забылъ, что она приказывала мнѣ упрашивать тебя остаться съ нами; останься, братецъ! пожалуйста, останься; намъ будетъ скучно! Витъ сестра плачетъ; что ты, сестрица, плачешь?» — Съ сими словами онъ подбѣжалъ къ Катеринѣ, и также началъ ласкаться. Тимоѳей взглянулъ на любимую сестру и не могъ долго перенесши такой разительной для себя сцены.
— "Ахъ, все противъ меня! «вскричалъ онъ — „Сестра! братъ! чего вы отъ меня требуете?“
— „Твоей любви и покровительства этому невинному сироткѣ!“ — сказала трогательно Катерина, указывая на Юрія, который безъ надежнаго путеводителя въ свѣтѣ можетъ упасть на этомъ скользкомъ пути и возроптать на тѣхъ, кто могъ наставить его, но пренебрегъ этою священною должностію.»
— «Не говори такъ, сестра! ты раздираешь мое сердце, что я могу сдѣлать рабу иноплеменниковъ! Для перенесенія тяжкаго ига не требуется большой опытности?»
— «Я согласна съ тобою, братецъ; но развѣ унизительно служить тому Королю, которому мы поклялись въ вѣрности но уставамъ своей Церкви? Развѣ это рабство — исполнять велѣнія вельможъ, поставленныхъ надъ нами отъ его имени, и развѣ не мы ли сами этого хотѣли?» — сказала Катерина, желая испытать его мысли и намѣренія.
«А!» возразилъ горестно Тимоѳей — «это совсѣмъ другое дѣло! Дѣды и отцы наши желали этого потому, что существо слабаго неразлучно съ покровительствомъ сильныхъ, и пока Религія не была угнетена и гонима, мы съ восторгомъ проливали кровь нашу за добрыхъ Королей, вельможъ — покровителей народныхъ. Спроси Татаръ, Турковъ, Литовцевъ: отъ чего поля ихъ плодородны? — Они умащены кровію Козаковъ, — отвѣтятъ они. Чьи это насыпи, сугробы, курганы и цѣлыя горы, служащія увеселеніемъ для взора другихъ? — Гробница нашихъ праотцевъ, со славою павшихъ, съ оружіемъ въ рукахъ сражаясь за своихъ властелиновъ Спроси Речь Посполиту: кто добылъ эти знамена, кольчуги, щиты, это безсмѣтное количество золота и серебра — эти трофеи славы? Кто доставилъ наконецъ и самую славу Польшѣ? — Безпристрастные потомки и самые Ляхи скажутъ: вѣрные Козаки! — Да! сестра, мы много сдѣлали для нашихъ Пановъ и не получили отъ нихъ даже права — свободно исповѣдывать свою вѣру; гдѣ же благодарность?…. гдѣ безпристрастіе и воздаяніе каждому должнаго? Скажу еще болѣе: я и всѣ подобные мнѣ служили бы и теперь еще съ прежнею преданностію къ престолу; но они вмѣсто великодушія къ побѣжденнымъ, въ торжествѣ своемъ поклялись истребишь весь родъ Малороссіянъ до основанія, и поелику пренебрегаютъ, унижаютъ вѣру, — значитъ не уважаютъ нашу присягу, значитъ — освобождаю! въ насъ отъ оной; — это неоспоримо! значитъ, словомъ сказать, вооружаютъ насъ противъ себя; и мы не дѣти, чтобъ быть игрушками для взрослыхъ; мы не немощные, чтобъ не доказать могущество своей руки; мы ручные львы, которыхъ все-же таки опасно раздражать. — Ты меня понимаешь, сестра?»
— «Слѣдовательно» — подхватила Катерина — «пути Господни неисповѣдимы! и намъ предстоитъ еще возможность или возвратить потерянное, или рѣшительно освободиться отъ рабства? — Но гдѣ же удобнѣе исполнишь это, какъ не въ нѣдрахъ своего отечества, какъ не подъ руководствомъ опытнаго вождя?»
— «На это потребно время!»
— «И оно еще не ушло отъ насъ; чаша горести не вполнѣ еще испита.»
— «Уже съ излишествомъ! Она насильно и чрезъ мѣру влита въ наше горло, и мы можемъ захлебнуться.»
— «Есть средство исторгнуть этотъ напитокъ изъ внутренностей нашихъ, и замѣнить сладостнымъ напиткомъ мира и радости освобожденія. — Братъ! твое мнѣніе согласно съ моимъ, и ты не долженъ оставлять отечество въ самомъ крайнемъ, болѣзненномъ состояніи; для него надобенъ искусный лекарь. И если не возвратится нашъ отецъ, способный одинъ, по моему мнѣнію, быть онымъ; ты заступи его мѣсто!»
Юрій, бѣгавшій доселѣ по комнатѣ и игравшій съ Лыскою, также присоединяется къ нимъ.
— «Останься, братецъ, съ нами;» — сказалъ онъ какъ бы съ упрекомъ — «Ляхи такіе добрые, такіе веселые! мнѣ бы хотѣлось познакомиться съ ними покороче!» — Тимоѳей поблѣднѣлъ, но мгновенно успокоился.
— «Боже сохрани тебя отъ этого!» — сказалъ онъ съ горестною улыбкою. «Знакомство сіе было бы подобно дружбѣ цыпленка съ кошкою; ступай, Юрко, играй! покамѣстъ не чувствуешь еще боли отъ ранъ сердечныхъ и не видишь лезвія косы надъ своею головой. Рѣзвись, подобно невинному барашку, къ которому идетъ хозяинъ съ убійственнымъ орудіемъ, добро еще, если только снять тереть, но не рѣдко лишить и самой жизни»
— «Ахъ! у меня есть славный барашекъ. братецъ! хочешь, я тебѣ покажу? Правда онъ теперь спитъ, впрочемъ я пойду разбужу его.»
— «Не буди его, мой другъ!» — вскричалъ ужасно Тимоѳей — «…. Да! правда, поди разбуди!» — примолвилъ онъ, опомнясь. «Поди поиграй съ нимъ, душенька!»
Юрій не заставилъ повторить приказанія и бросился посмотрѣть свое любимое животное.
— «Братецъ!» — сказала послѣ нѣкотораго молчанія Катерина, — "съ недавняго времени ты сталъ непохожъ на себя; какая таинственность и скрытность видны во всѣхъ твоихъ поступкахъ! Я тебя не понимаю. Ужели бѣдствіе народа могло убить тебя до такой степени, что ты совершенно упалъ духомъ? Тимоѳей! сказала она еще съ большимъ участіемъ, взявши его за руку и отброса черный локонъ, покрывшій его чело — «не стыдно ли тебѣ таишься предъ сестрою, для которой нѣтъ ничего святѣе довѣренности брата? — Мои любезный Тимоѳей! перелей свою тоску въ мое сердце; пускай я раздѣлю твое горе! Быть можетъ тебѣ легче будетъ.»
— "Добрая, милая сестрица! о вскричалъ онъ съ чувствомъ, прижимая ее къ своей груди. «И я хотѣлъ оставить такого ангела! Да! милая Катя, мнѣ легче, очень легко будетъ! Я полонъ чувствъ, которыя меня удушили, сожгли своимъ огнемъ. Я виноватъ предъ тобою, не открывъ доселѣ оныхъ; я боялся оскорбить твою чувствительность и сдѣлать невинное сердце твое участникомъ моей горести.»
— «Могъ ли ты повѣрить, что я буду спокойнѣе, видя моего добраго Тимоѳея, снѣдаемаго тайною горестію?»
— «Да! я виноватъ предъ тобою, мой ангелъ! Прости своего брата: онъ убѣгалъ тебя; ты напоминала ему существо, подобное тебѣ. Но сядь возлѣ меня, снисходительно выслушай и оцѣни, осуди!… Нѣтъ! напередъ прошу тебя — не осуждай моего чувства и будь сострадательна къ слабостямъ человѣческимъ….. Я люблю, люблю такъ, какъ ни одинъ человѣкъ въ мірѣ семъ не можетъ, не способенъ любить, и… люблю безнадежно. Сестрица! довольно ли этого для тебя?»
— «Нѣтъ!… какъ хочешь… нѣтъ! разскажи, любезный братецъ!…» — сказала сильно смутившаяся и покраснѣвшая Катерина
— «Помнишь, когда были въ Чигиринѣ послы Молдавскаго Господаря?» — началъ успокоившись Тимоѳей — «ты въ это время была также въ нашей столицѣ; помнишь также и то, что они приглашали Козаковъ вспомоществовать имъ противъ Татаръ. Я съ радостію полетѣлъ проливать кровь нашихъ враговъ, Крымцевъ, и былъ почтенъ отъ своихъ званіемъ Пятисотеннаго. Однажды… но говорить ли объ этомъ происшествіи? однажды возвращаясь съ поля битвы, увѣнчанный лаврами, я съ товарищемъ, съ незабвенными другомъ и сослуживцемъ, случайно приближились къ стану Молдавскаго Господаря, дабы дашь отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ; но какимъ поражены были удивленіемъ, видя бѣгущихъ, разстроенныхъ и изувѣченныхъ Молдаванъ, и слыша отвратительные крики Крымцевъ, выражавшихъ чрезъ сіе свое остервененіе и несомнѣнную побѣду. Не успѣли мы еще опомниться, какъ въ толпѣ бѣгущихъ представилась намъ Но здѣсь я не въ силахъ болѣе говорить.»
— «Продолжая, любезный братъ! ты только усугубишь мое мученіе своимъ молчаніемъ!» — сказала съ нетерпѣніемъ Катерина.
— «Такъ и быть!» продолжалъ вздохнувши Тимоѳеи — "вооружусь мужествомъ и разскажу вкратцъ; не требуй отъ меня подробностей!… Это была дѣва, которой прелестей не въ силахъ я высказать, но твердо увѣренъ, что нѣтъ ей подобной, развѣ только между существами не здѣшняго міра. Съ воплемъ и трогательнымъ краснорѣчіемъ убѣждала она остановиться бѣгущихъ и спасти отъ явной погибели Господаря. Ея, смертною блѣдностію покрытое, лице, растрепанные волосы и ужасъ, выражавшійся во всѣхъ движеніяхъ, обнаруживали въ ней дочь Лукуллы, Молдавскаго Господаря, которая, какъ извѣстно, всегда была неразлучною спутницею отца и управительницею его намѣреній, мыслей и дѣйствій. Я никогда прежде сего не видалъ ее, но слава объ имени Розанды вездѣ была извѣстна. Я удивился хладной безчувственности Молдаванъ къ такимъ трогательнымъ убѣжденіямъ и, не видя и не слыша болѣе ничего, велѣлъ товарищамъ своимъ стремиться туда, куда долгъ и честь ихъ призывали.
Уже Крымцы расхитили сокровища Господаря и самъ Лукулла, стоя на колѣнахъ возлѣ разрушеннаго своего шатра, молилъ о пощадѣ двухъ изверговъ, стоявшихъ надъ нимъ съ обнаженными саблями и предлагавшихъ, по видимому, условія. — Я окаменѣлъ отъ удивленія, но пронзительный крикъ: «Храбрый вождь, спаси моего отца! а отозвался въ моемъ сердцѣ — и я грянулъ на враговъ. Невидимая сила управляла моею рукою; по словамъ Козаковъ, никогда еще я не былъ такъ храбръ и опрометчивъ; я ничего не понималъ, что со мною дѣлалось. Опомнясь, я увидѣлъ себя въ палаткѣ Господаря распростертаго на землѣ и… что же? въ объятіяхъ невыразимой Розанды! Да! не удивляйся этому! меня за мертво принесли къ освобожденному Лупуллѣ, и только попеченіямъ его дочери обязана ты тѣмъ, что имѣешь брата.»
— «Милая, несравненная женщина!» — воскликнула съ восторгомъ Катерина. — "Какъ бы я желала имѣть такую подругу, такую сестру!…
Тимоѳей вздохнулъ отъ глубины души. — «Онъ еще дышетъ, онъ еще живъ!» вскричала она, отнявъ руку отъ моего сердца и прелестное ухо отъ устъ, запекшихся кровію. — «Онъ живъ!» — повторила она, бросаясь въ объятія престарѣлаго человѣка. Это былъ самъ Лупулла.
Пробудясь какъ бы отъ сладкаго усыпленія, и жалѣя, что уже не сообщаюсь дыханіемъ съ существомъ, такъ сильно подѣйствовавшимъ на меня, и тяжело вздохнулъ и аалился кровью. Мнѣ промыли оную водой, и я бъ состояніе былъ спросишь: — разбитъ ли непріятель?.. — «Во всѣхъ пунктахъ!» отвѣчалъ Лупулла, «мы, благородный юноша, обязаны тебѣ жизнію, честію и, что всего болѣе, возвращеніемъ къ сердцу нашему дражайшей дочери. Мы не позабудемъ въ свое время воздашь достойную дань твоему мужеству.» — Я хотѣлъ было приподняться, дабы поблагодаришь Господаря, но чувствовалъ убійственную боль въ груди, и тогда только догадался, что былъ раненъ. Нечай, стоявшій тутъ же со слезами на глазахъ, не допустилъ меня до этого, и я впалъ въ безпамятство. Довольно тебѣ сказать, что съ тѣхъ поръ я находился подъ покровительствомъ Лупуллы и успѣлъ, къ своему несчастно, заразиться болѣзнію, отъ которой не надѣюсь когда либо нацѣлиться: — это недугъ сердца; успѣлъ даже услышать признаніе Розанды, поразившее меня сильнѣе, нежели я того ожидалъ, и совѣтъ — удалиться изъ Яссъ; ибо отецъ ея уже подозрѣвалъ меня; подала нѣкоторую надежду, хуже безнадежности, и этотъ залогъ любви, " — прибавилъ Тимоѳей, обнажа свою грудь, — «это портретъ несравненной Розанды! онъ прикрываетъ ту рану, которую я получилъ, спасая ея отца, и растравляетъ ту, которую я получилъ отъ нея самой. Довольно, довольно, сестра! не требуй отъ меня болѣе; теперь мнѣ легче стало!» — вскричалъ Хмѣльницкій, осыпая поцѣлуями безжизненную живопись.
— «Ахъ, Тимоѳей, ты еще очень счастливъ, заставя биться сердце женщины, обладающей такими прелестями!» сказала съ тяжкимъ вздохомъ Катерина, разсматривая внимательно портретъ Розанды. «Ты очень счастливъ! а я!….»
— «Что милая сестра! неужели и ты испила сладостный и вмѣстѣ опасный ядъ любви? Говори, открой мнѣ свою тайну, и будь увѣрена въ живѣйшемъ участіи твоего друга и брата!»
— "Довѣренность требуетъ взаимности; это неотъемлемыя условія истиннаго дружества; но повѣсть моя слишкомъ кратка и неудовлетворительна. Любовь моя совершенно безнадежна; ибо я не увѣрена даже, знаетъ ли меня предметъ моихъ страданій. Ты уже упомянулъ, что я была во время описанное въ Чигиринѣ; тебѣ извѣстно, что туда стекались Козаки со всѣхъ сторонъ Украйны; братецъ, пожалѣй обо мнѣ: я влюблена въ Запорожца, въ человѣка, неспособнаго слѣдовательно любить, въ которыхъ законъ запрещаетъ сіе святое чувство…
— "Но не можетъ истребить, « — прервалъ Хмѣльницкій. — „Законы природы вопіютъ противу насъ сильнѣе всякихъ постановленій человѣческихъ. Кто знаетъ, можетъ быть и ты успѣла подѣйствовать на его сердце? Нечай также Запорожецъ; но кто имѣетъ такія пылкія, горячія чувства относительно сего предмета?…“
— „Нѣтъ, не обольщай меня пустыми предположеніями; признаюсь, братецъ, увидя его, я не могла отвести глазъ; онъ замѣтилъ это, онъ видѣлъ мое смущеніе, слышалъ, пересчиталъ мои вздохи и біенія сердца и пребывалъ, какъ окаменѣлый, устремя неподвижный, холодный взоръ на бѣдную жертву. Сколько сожалѣнія, а можетъ быть и презрѣнія, заключилъ въ себѣ этотъ взоръ; онъ отпечатался въ моемъ сердцѣ.“ Тутъ она остановилась и, пронзительно закричавъ, бросилась въ объятія брата.
— „Что съ тобою, милая Катя?“ — спросилъ удивленный Тимоѳей?»
— «Ахъ, братецъ! укрой твою сестру!» продолжала съ ужасомъ Катерина — к мнѣ и теперь еще представляется этотъ взоръ. Да, я видѣла его тутъ! " — присовокупила она, посмотрѣвъ пристально на полурастворенную дверь, оставленную такъ убѣжавшимъ прежде сего Юріемъ.
— "Успокойся, другъ мой! это мечта, игра воображенія!…
Въ сіе время вбѣжалъ опять Юрій. — «Братецъ!» — сказалъ онъ — "тебя спрашиваетъ какой-то Ляхъ; проситъ, чтобъ ты позволилъ войти ему. Онъ здѣсь стоитъ въ сѣняхъ и не смѣетъ самъ взойти, такой робкій… А мой барашекъ спитъ; я не будилъ его… Такъ чтожъ? пускай войдетъ Ляхъ?.. Ахъ, я и забылъ сказать! онъ проситъ, чтобъ наединѣ съ вами поговоришь.
— «Тимоѳей! быть можетъ, это какой нибудь злой умыслъ противъ тебя?» — сказала встревоженная Катерина.
— "Не опасайся ничего, любезная сестрица! Когда сабля при мнѣ, злые умыслы недѣйствительны. Теперь оставьте покамѣстъ меня одного, " — Онъ провелъ ихъ въ другу то дверь и, затворивши оную, взялся за рукоять сабли.
— «Гей! кто тамъ?» — вскричалъ онъ — «войди сюда!»
Извѣстный уже читателямъ Янко взошелъ, почтительно поклонился и съ сильнымъ смущеніемъ подалъ письмо Чаплицкаго. Онъ не могъ скрыть какого-то радостнаго чувства, невольно выражавшагося въ его лицѣ.
Хмѣльницкій, взявъ писмо, посмотрѣлъ на печать и нахмурился.
— «Отдай его обратно пославшему тебя; я не могу безъ отца получать никакихъ приказаній.»
— «Вы очень хорошо и дѣлаете;» — отвѣчалъ Янко — "но я скажу вамъ, что, вѣроятно, въ письмѣ содержится приказаніе отдалиться вамъ куда нибудь на цѣлые сутки.
— «Какой голосъ!» — сказалъ про себя Хмѣльницкій, всматриваясь въ лице Янка. — «Почему же ты это знаешь?»
— "Я слышалъ противъ васъ заговоръ: нынѣшнюю же ночь Подстароста вознамѣрился похитишь Лудвигу…
— «Какъ онъ смѣетъ это помыслишь?». — вскричалъ, вспыхнувши, Тимоѳей. — «Но что жъ общаго» — прибавилъ онъ потомъ спокойнѣе — «между Лудвигой и заговоромъ противъ меня?…»
— «Очень много! Знайте, что Лудвига по завѣщанію предоставлена на попеченіе вашего отца!»
— «Какъ! и я этого доселѣ не зналъ? Я долженъ защитишь ее.»
— "И потому-то я осмѣлился предувѣдомить васъ объ этомъ. Экономъ вашъ Стыцько имѣетъ свои причины не открывать вамъ сего завѣщанія; ибо опасается вашего пылкаго нрава; но я знаю васъ!…
— "Кой прахъ! Да кто же ты такой, что меня знаешь? ужъ не обманываютъ ли меня мои чувства? или ты умѣешь искусно принимать на себя личины! Не служилъ ли ты въ Запорожской сѣчѣ?… въ Крыму…
— «Тимоѳей! ужъ коли ты насильно хочешь узнать Нечая, то мнѣ не остается болѣе ничего дѣлать, какъ броситься въ твои объятія; но тсъ! молчаніе!…»
— «Другъ мой, Нечай!» — вскричалъ радостно Хлѣльницкій, прижимая его къ сердцу. — «Но кто же тебя нарядилъ въ шутовской кафтанъ служителя Подстаросты?»
— «Мщеніе, любезнѣйшій! ты не испыталъ еще его сладости!» — сказалъ значительно Янко (мы не будемъ покамѣстъ перемѣнять это названіе.) — "Но сдѣлай милость — оставимъ до времени распросы и отвѣты, а слушай меня!…
— «Неужели ты ничего не скажешь мнѣ, какъ оставилъ Молдавію, что знаешь о Розандѣ?»
— «Терпѣніе, Тымошъ! терпѣніе! на все будетъ время, а теперь слушай, что я тебѣ скажу: — завѣщаніе отца я доставлю въ руки тебѣ. Возпользуйся правами своего отца, и имѣй смотрѣніе за Лудвигой!»
— «Ужъ не влюбленъ ли и ты въ нее?»
Янко злобно улыбнулся и покачалъ головою.
— «На то есть свои причины, мой другъ! Но будь остороженъ; Чаплицкій хочетъ приобрѣсти Субошово, старайся уловишь его нынѣшнюю ночь, что называется съ поличнымъ; тогда онъ не можетъ въ видѣ мести завладѣть селомъ. Я вижу, что ты хочешь опять меня о чемъ-то распрашивать; предувѣдомляю, что не буду отвѣчать, ибо иначе я не доставлю тебѣ завѣщанія. Прощай! послѣ успѣха мы должны увидѣться у каменнаго кургана, у гробницы твоего дѣда. Но слушай: — старайся не убить твоего врага. О!» — присовокупилъ онъ съ дикимъ хохотомъ — «этого мало для него; мы изобрѣтемъ для него тысячу медленныхъ, ужасныхъ каръ, дабы имѣть время насладиться упоительною местію. Прощай!»
— "Странный человѣкъ! " — сказалъ изумленный Хмѣльницкій по уходѣ Янка — «совсѣмъ перемѣнился! Что за причина этой мести? Но какъ бы то ни было мы должны всѣ мстить, и его месть, должно быть, происходить отъ одного же источника съ моею.» — Сказавши сіе, Тимоѳей приготовился на ловлю Ляховъ и пошелъ успокоить встревожившуюся сестру.
ГЛАІВА V.
[править]Мушкетъ за плечами.
Не доѣзжая до славнаго Чигирица, бывшаго столицею Малороссійскихъ Гетмановъ, любуешься красотою мѣстоположенія, роскошными пажитями и богатствомъ страны, равно какъ и веселою безпечностію счастливыхъ сыновъ Юга. Сколько воспоминаніи, и радостныхъ и горькихъ, раждается при взглядѣ на городъ, бывшій вмѣстилищемъ злополучія и потомъ блаженства Украинцевъ! Какъ сильно должно забиться сердце Малоросса, ступивши на землю, упитанную кровію его праоищевъ! Онъ воздѣнетъ руки съ теплою молитвою къ своему Создателю, не до конца гнѣвающемуся, но правосудному и вмѣстѣ милосердому, пекущемуся о благѣ пребывшихъ ему вѣрными даже до самой крайней степени бѣдствій. Онъ ороситъ сію землю благодарными слезами въ память незабвеннаго избавителя, и лице его просіяетъ чистѣйшею радостію, вида себя окруженнымъ счастіемъ, довольствомъ, безопасностію своей личности и собственности. Не то было во время, описываемое нами. Развалины селъ и городовъ, сожженныя поля и еще свѣжая, дымящаяся кровь, унылыя и блѣдныя лица прохожихъ, съ ужасомъ и подозрѣніемъ бросаемые взгляды вокругъ — свидѣтельствовали о положеніи Малороссіи, о тяжкомъ угнетеніи беззащитныхъ, о несносной и наполненной всегдашнимъ страхомъ жизни гонимыхъ за вѣру; когда никто не могъ надѣяться на неприкосновенность его прахъ; трудолюбіе было изгнано изъ бѣдныхъ хижинъ поселянъ; ибо что приобрѣталось сегодня, то завтра же дѣлалось добычею ихъ притѣснителей, Отецъ съ трепетомъ отталкивалъ ласкающуюся дочь; мужъ съ рыданіемъ убѣгалъ своей жены, опасаясь дашь волю нѣжнымъ, святымъ чувствамъ, которыя чрезъ минуту могутъ быть подавлены отчаяніемъ и безнадежностію — всѣ страшились зрѣть свое посрамленіе. Но есть ли это первоначальная причина недѣятельности, холодности и флегмы Малороссійскихъ крестьянъ? ихъ меланхолическаго и печальнаго образа, небрежности и даже самой походки — медленной, нетвердой? Не симъ ли наконецъ временамъ обязаны мы унылыми и трогательными пѣснями Украинскими, которыя долго не престанутъ обворожишь наши чувства, извлекать слезы умиленія, и переносишь во времена, давно, безвозвратно канувшія въ вѣчность?…
Чигиринъ окруженъ быль небольшими мѣстечками и селами, принадлежавшими по большей части Польской Шляхтѣ, и нѣкоторыя, весьма немногія, природнымъ Малороссійскимъ старшинамъ, пожалованныя отъ Короны за ихъ личныя или предковъ заслуги Королевству.
Къ симъ-то послѣднимъ, въ прекрасную лѣтнюю ночь, пробирались два всадника на утомленныхъ коняхъ. Они ничего не говорили между собою, но пристально разсматривали окружавшіе ихъ предметы, по временамъ останавливались, вздыхали и старались удержать невольно текущія слезы.
— «Ну вотъ и Суботово!» — сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ, снявши шапку и благоговѣйно оградивши себя крестомъ — «не увѣренъ застану ли въ живыхъ милыхъ дѣтей и приютный уголъ въ домѣ? Поляки, вѣрно, погостили въ нашемъ краю?» прибавилъ онъ печально, посмотрѣвъ на товарища.
— «Да нѣчего сказать!» — отозвался другой. — «Хоть катомъ покати, все выжгли неугомонные! Чтожъ дѣлать? и у меня было сельцо, и я теперь круглый сирота; одной тяжестью больше на сердцѣ: бились, проливали кровь, а что выиграли? нѣтъ, трудно прать противъ рожна!»
— «Успокойся, мой добрый Раданъ! Богъ милостивъ. Если у меня осталось достояніе моего отца, будемъ жить побратски; все, что мнѣ принадлежитъ, располагай имъ, какъ полный хозяинъ, а будущее кто постигъ?»
— «Сердечно благодарю тебя, Зиновій!» примолвилъ Раданъ, обнимая его. — «Ты будешь мой благодѣтель! Но что значитъ одинъ человѣкъ въ сравненіи съ тысячью разоренныхъ? Кто поможетъ имъ въ несчастій? Да и будущее очень явственно!»
— «Почему знать? Богъ до конца испытываетъ наше терпѣніе и вѣру. Правымъ Онъ помощникъ и Покровитель!»
— "Не сами ли мы виною такого злополучія? Зачѣмъ при самомъ началѣ гоненія не возстали единодушно? Лучше бы всѣ погибли вѣрными и славными, чѣмъ дожили до такого униженія и насилія.
— «Ты судишь, какъ воинъ; но всему есть мѣра. Мы старались до сихъ поръ доказать Полякамъ, что можемъ сдѣлать, если они не перемѣнятъ своего поведенія съ нами.»
— "И только увеличили бѣдствія свои и злобную месть Ляховъ! Смерть Наливайка, Павлюка, Остраницы служитъ тому неоспоримымъ доказательствомъ.
— «Не напоминай объ этомъ!» — перебилъ содрогнувшись Зиновій. "Ни время, ни обстоятельства, ни самыя дѣйствія не сообразовались съ благороднымъ намѣреніемъ сихъ истинныхъ героевъ. Тогда Король не предвидѣлъ тѣхъ несчастій, которыя отъ своеволія и корыстолюбивыхъ видовъ магнатовъ его могутъ произойти. Самая сила и полководцы Польскіе препятствовали нашимъ успѣхамъ; да и что могла сдѣлать горсть хотя и одушевленныхъ воиновъ, сражавшихся за вѣру, противъ безчисленныхъ полчищъ вражескихъ. Почему не прибѣгнуть было къ единовѣрцамъ своимъ, или къ здравымъ совѣтамъ политики? — Но будь увѣренъ, любезный другъ, " — прибавилъ онъ, сжавши руку съ жадностію слушавшаго его Родана — «придетъ время, что Король увидитъ злобныя намѣренія магнатовъ; другія державы примутъ участіе въ нашемъ бѣдствія; силы и единодушіе наши возрастятъ и тогда… что будетъ, то будетъ, а будетъ то, что Богъ дастъ!
— „И такъ“ — воскликнулъ съ восторгомъ Раданъ — я надежда наша еще не совсѣмъ угасла? И такъ вѣра восторжествуетъ надъ гоненіемъ и единовѣрцы соединятся нѣкогда? Какое благо проникнуло бы въ жилища страдальцевъ! Да и можетъ ли бѣдствіе наше дойти еще до худшаго положенія?… Но…» — присовокупилъ онъ, какъ бы опомнясь — «кто будетъ такой герой, который бы совершилъ все это?»
— «Тсъ! потише, Радамъ!» — прервалъ Зиновій — «насъ не подслушали бъ, слышишь-ли… — что это значитъ?»
Въ это время они подъѣхали почти къ самому селу. Нестройный и сиповатый напѣвъ, прерываемый какимъ-то разговоромъ, обратилъ на себя ихъ вниманіе. Зиновіи приостановилъ лошадь, подалъ знакъ товарищу сдѣлать тоже, и устремилъ все свое вниманіе въ ту сторону, откуда разносился напѣвъ. Въ непродолжительномъ времени показался какой-то человѣкъ въ изорванномъ сѣромъ кафтанѣ съ Польской магеркой на бекрень и съ повиснувшими въ безпорядкѣ руками. Положеніе его было самое комическое и обнаруживало опьянѣлость. Онъ остановился, вперилъ блуждающій взоръ въ землю, и, качаясь со стороны на сторону, дико улыбался: наконецъ плюнувши нѣсколько разъ: А катъ его бери — просипѣлъ рѣзкимъ басомъ — своя рубашка къ тѣлу ближе.
Ой на горѣ метелыця
Чому старый не женытьця?…
— Да ба! ужъ голосу недостаетъ… Гмъ!.. меня провести!.. Ихъ батько тогда еще не родился, какъ я… гмъ! гмъ!.. А славно подчуютъ дьяволовы Ляхи!…
Вотъ стой да слухай Чмеленъ.
Ой наставѣ млынь
На покутѣ блынь.
Теперь чорная сумота
Якъ мара ты згинь!
Дай, вишъ, имъ листъ Пана Куцая! гмъ!… Покойникъ не тѣмъ будь помянутъ! вельми не жаловалъ Ляховъ. А они славно подчуютъ медомъ. — Га?.. славно, ей Богу славно! такъ вотъ и метляется что-то въ головѣ. Еще успѣешь и завтра сходить къ Подстаростѣ, сказалъ Лейба. Охъ этотъ Лейба! Да что мнѣ Хмѣльницкій? гмъ! гмъ!.. Если онъ убитъ, такъ нѣкому и отвѣчать придется. Да я не о томъ говорю; о! меня не проведутъ: а Лудвига, ей Богу, такая моторная, якъ кровъ съ молокомъ. Такъ вить Ляхамъ и пожива. Да меня не проведутъ. О! Стыцько не кто другой!
Наварила, напекла,
Не для кого, для Стыцька
Ой лыхо нестыцекъ…
Нѣтъ, врагъ его побери! Стыцекъ нейдетъ къ этой пѣсни, не подходитъ чорный усъ, усокъ, носокъ! не такъ! право не такъ!.. Что мнѣ Подстароста? Плюю я на Подстаросту! Я самъ себѣ Панъ; наши братья недаромъ кровь льютъ. Ого! знай нашихъ! А Ляхи славно подчуютъ; что правда, то не грѣхъ. Какъ бишъ они пѣли, подчуя меня!..
— "Ба, ба! здорово, добрые люди!..
— "А что, приятель, " — сказалъ Радамъ — «знать нашимъ Козакамъ весело?»
— "Хоть бы такое веселье на томъ свѣтѣ Ляхамъ!… Такъ что жъ, — ужъ мнѣ развѣ нельзя и выпить? Меня никто не повѣситъ. Нехай легенько згадается моему Пану, коли живъ, а коли умеръ, нехай ему за моремъ вечера. Пойдемъ-ка, Панове, выпьемъ по чаркѣ!
— «А кто вашъ Панъ? знать, добрый человѣкъ?..» спросилъ Раданъ.
— «И еще какой Панъ! безъ него охъ да охь другаго Хмѣльницкаго не добудешь… Да что мнѣ теперь до него?.. Гмъ! еще, пожалуй, придется до раздѣла; съ нимъ не легко справляться, или ужъ коли бъ ѣхалъ, такъ поскорѣе, выкупить изъ бѣды… Пойдемъ же что-ли въ корчму? цѣлую ночь не стоятъ же на полѣ!»
— «Кажется, ты и такъ выпилъ до вольно, Стыцько!» — возразилъ гнѣвно Зиновіи — «а если хочешь, чтобъ я выкупилъ изъ бѣды, такъ сказывай, въ чемъ она заключается?» — Сіи немногія слова, произнесенныя давно знакомымъ, но неожиданнымъ тономъ, произвели магическое дѣйствіе надъ бѣднымъ Стыцькомъ; вся кровь бросилась ему въ голову и выгнала находящіеся тамъ винные пары. Простоявъ нѣсколько минутъ, какъ окаменѣлый онъ началъ что-то шептать и креститься; но когда Хмѣльницкій началъ подходишь ближе, Стыцько съ ужасомъ возопилъ: «Да воскреснетъ Богъ!… смертію смерть поправъ… Згинь ты Мара. Господи прости мое согрѣшеніе и окаянное пьянство! Алилуія, алилуія, слава тебѣ Боже! — и бросился со всѣхъ ногъ бѣжать въ противную сторону, по быль остановленъ сильною рукою Зиновія.
— „Стыцько!“ сказалъ онъ сурово — „не прикидывайся глупцомъ. Развѣ ты не узналъ своего Пана?“
— „Отецъ родной! тебя ли вижу!“ — вскричалъ обрадованный Экономъ, бросившись цѣловать его руки — „А мнѣ оглашенному и не вѣсть что въ голову взошло. Ахъ какъ кстати Богъ васъ послалъ на помощь! Да позвольте-жъ мнѣ обнять ваши колѣна!“
— „Это послѣ ты можешь сдѣлать, а теперь говори дѣло. Да не лучше ли намъ скорѣе домой?“ — прибавилъ Зиновіи, обращаясь къ Радану.
— „Пропала моя бѣдная голова!.. Караулъ, ратуйте!“ — закричалъ неистово Экономъ, пошаривая въ карманахъ. — „Ляхи обокрали меня, похитили мою жизнь, мое сокровище, неоцѣненную бумагу. Охъ! проклятое пьянство, проклятый Лейба! что мнѣ теперь дѣлать?“
— „Что это значитъ Стыцько? или еще хмѣль не вышелъ у тебя изъ головы? Что за бумага, о которой ты кричишь?“
— „Охъ какой ужъ тутъ хмѣль! онъ давно пропалъ; чтобъ такъ пропали наши недоброжелатели!“
— „Этакъ мы ничего отъ тебя не добьемся!“ — сказалъ Раданъ. — Говори, какую бумагу отняли у тебя Ляхи? мы можемъ возвратишь ее; корчма, чай недалеко?»
— «Охъ! Паночку послушайте! Вашъ добрый Буцай приказалъ вамъ долго жить.
— „Какъ! онъ умеръ! какое несчастіе, какая потеря для отечества!“ — вскричали оба Козака.
— „Еще до смерти“ — продолжалъ скороговоркою Экономъ — „у него похитилъ имѣніе какой-то Ляхъ; умирая, онъ оставилъ дочь свою на попеченіе ваше, и сдѣлалъ завѣщаніе. Но поелику васъ не было, то онъ препоручилъ мнѣ исполнишь его послѣднюю волю, и попросить, чтобъ вы не забыли и его сына, съ которымъ онъ имѣлъ переписку на счетъ сего предмета, но объ которомъ я не знаю, гдѣ находится и чуть ли остался живъ.“
— „Что же тутъ общаго съ твоею бумагою?“ — спросилъ Раданъ. „Ты по пусту распространяешься; говори самое дѣло!“
— „Не мѣшай ему, товарищъ!“ — возразилъ Зиновій — „я догадываюсь уже объ общемъ несчастій. Продолжай, Стыцько.“
— „Недавно потребовалъ меня Подстароста къ себѣ, дабы я далъ отчетъ въ передержательствѣ Лудвиги.“
— „А какое онъ имѣлъ на это право? и почему зналъ, что она тебѣ не своя?“ — спросилъ Хмѣльницкій.
— Ба! какой же я дуракъ! мнѣ этого и на мысль не взошло!» — вскричалъ Стыцько — «все проклятый Жидъ.»
— «Если Жидъ замѣшанъ, то нѣчего ожидать добра — примолвилъ Раданъ.
— Правда, я и самъ твердилъ, что не мое дѣло давишь отчетъ, что дѣлается въ Паньскомъ селѣ; но онъ меня такъ постращалъ, что я принужденъ былъ повиноваться, зашелъ въ корчму и, Господи прости мое согрѣшеніе! — предался искушенію. Въ корчмѣ было нѣсколько Ляховъ, кои меня подчивали, особливо одинъ, который съ виду не похожъ на Ляха, а вѣрно самъ чортъ сидитъ въ немъ; такъ знать, онъ-то и укралъ бумагу покойнаго Буцая.»
— «Вотъ что!» — вскричалъ Хмѣльницкій — «давно ли ты оставилъ Корчму?»
— «А вотъ предъ самымъ проѣздомъ вашимъ, Панове!»
— "Раданъ! хочешь-ли ты слѣдовать за мною? Ляхи, должно быть, еще не ушли; я возвращу то, что по всѣмъ правамъ принадлежитъ мнѣ.
— «Ты можешь располагать моею жизнію, Зиновій, да и дружба къ Буцаю повелѣваетъ мнѣ слѣдовать за тобою.»
— «И такъ съ Богомъ! Стьщько впередъ!»
Громкій хохотъ и говоръ, происходившій въ корчмѣ, далеко давалъ знать о пирующихъ, на счетъ своего Господина, служителяхъ Чаплицкаго, которыхъ собственноручно и привѣтливо угощалъ Арендаторъ Лейба, что было также не маловажно въ тогдашнее время; ибо презрѣнные отъ всѣхъ Жиды хотя и пресмыкались до невозможнаго униженія предъ Панами, старались за то поддержать свое достоинство въ глазахъ черни, имѣющей въ нихъ нужду. И теперь еще назови-ка Израильтянина какой нибудь ничтожный холопъ Жидомъ; онъ съ язвительными ругательствами напомнитъ, что онъ не Жидъ, а честный Еврей. И такъ обрадованный своимъ успѣхомъ, Лейба позволялъ Ляхамъ Чаплицкаго собесѣдовать съ собою въ видѣ равенства, шутить, кричать и даже смѣяться надъ его бородою….
— «Одъ вацъ Пана, довацъ Пана!» — закричалъ Янко, чокая стаканами. — «Погуляемъ, Хлопцы! быть можетъ не скоро дождемся такого праздненства. Вѣдь Лейба не всегда щедръ» — примолвилъ онъ и выливалъ подносимое въ разинутую пасть. Между тѣмъ посматривалъ изъ подлобья, пьютъ ли и его товарищи; ибо это было главнымъ пунктомъ въ его планѣ.
— «Нещедръ, когда мнѣ не служатъ; а будь вы попроворнѣе и послушнѣе — было бы вашимъ и нашимъ.»
— «Именно!» — подхватилъ Янко — «о Лейба добрѣйшій человѣкъ! налей-ка еще. Ну хлопцы, дружнѣе!» — Всѣ подняли стаканы вверхъ и, смотря на своего предводителя, затянули на разладъ:
Ріу Kubek, do Jakuba
Jakub do Michlaa!
Wiwat ty, wiwat ia
Kompanie cala!
A kto, nie wypie
Tego wedwa Kiie….
Эхъ вы! не мѣшай нашимъ мѣшать!« прикрикнулъ Янко, ударя стаканомъ по столу. Однако настоящія бабы эти Ляхи; толи дѣло Запорожецъ? Эй, Совраты», Будило, Чухрай! чуръ не отставать: пить такъ пить! Бумага, " — прибавилъ онъ — "вотъ она. Чего же еще болѣе? Экономъ, чай и до завтраго не воротится?
— «А если онъ уже здѣсь, негодный!» — закричалъ громовымъ голосомъ Хмѣльницкій, стремительно войдя въ корчму въ сопровожденіи своихъ спутниковъ.
— «Тѣмъ лучше!» — отвѣчалъ хладнокровно Запорожецъ.
Жидъ, смотрѣвшій доселѣ съ безпокойствомъ на дремлющихъ Ляховъ, у которыхъ голова давно уже возъимѣла перевѣсъ вредъ прочими частями тѣла, на выпитую горѣлку и на трезваго еще Запорожца, который, казалось, въ состояніи поглотить не только одну бочку, но и всю его корчму, — ужаснулся при видѣ вошедшихъ Козаковъ, вооруженныхъ съ ногъ до головы и, по наружности своей, не предвѣщавшихъ ничего добраго для него.
— «Что вамъ здѣсь надобно?» — сказалъ онъ наконецъ немного оправясь — «теперь неурочный часъ; не велено никого принимать.»
— «Однакожъ у тебя пируютъ, любезнѣйшій!» — возразилъ Раданъ, ударя его по плечу, отъ чего бѣдный Жидъ на вершокъ сдѣлался сутуловатѣе. — «Что, Лейба, скажи откровенно, кому ты желаешь болѣе добра? я чай, кто больше денегъ дастъ?»
— «Помозы Бозе и пасымъ и васымъ!» — отвѣчалъ испуганный Лейба.
Въ сіе время Хмѣльницкій, внимательно разсматривавшій Янка, приступилъ къ нему ближе.
— «Послушай, дружокъ! ты, кажется, мнѣ не совсѣмъ безъизвѣстенъ; я гдѣ-то тебя видалъ?»
— «Быть можетъ!» отвѣчалъ этотъ, дѣлая знаки, дабы онъ замолчалъ. — «Но чего вы отъ меня хотите?»
— «Послушанія!» — сказалъ догадавшійся Хмѣльницкій, уставя противъ него пистолетъ. — «Если кто пошевелится изъ этихъ пьяныхъ рожъ, то я отправлю тебя въ адъ, къ твоимъ товарищамъ.»
— «Сидите, не вставайте, не шевелитесь! говорю вамъ! я — завизжалъ суетливо Лейба, опасавшійся за жизнь любимца Подстаросты. И никогда никто не исполнялъ такъ охотно приказанія; ибо опьянѣвшіе и испуганные Ляхи и безъ того прятались по угламъ, не имѣя даже при себѣ, по распоряженію Янка, никакого оружія.
— „Желаніе ваше исполнено;“ — сказалъ сей послѣдній — „теперь вамъ, кажется, не остается ничего желать, кромѣ моего кошелька.“
— „Не увертывайся, проклятый!“ — закричалъ Экономъ — „Бумагу мою подай, бумагу!“
— „А я кую-жъ бумагу?“ — подхватилъ Жидъ — „ты отъ меня пошелъ безъ всякой обиды.“
— „Брешешь, пакосный!“ — вскричалъ съ негодованіемъ Стыцько — „вотъ она на столѣ!“ — Подай ее сюда!» — присовокупилъ онъ, бросившись къ тому мѣсту, гдѣ въ самомъ дѣлѣ лежала бумага, оставленная покамѣсть Янкомъ, дабы не подать подозрѣнія о себѣ; но движеніе Эконома было предупреждено проворствомъ Лейбы — и завѣщаніе уже пылало посреди комнаты.
Янко испустилъ невольный крикъ и ударилъ себя по лбу.
— «Безумный! что я сдѣлалъ?»
— «Держи Лейбу, Раданъ!» — закричалъ изумленный Хмѣльницкій; но Жидъ и въ семъ случаѣ отдѣлался только однимъ ударомъ нагайки и былъ уже внѣ корчмы, а слѣдовательно и внѣ всякой опасности
— «Теперь уже поздно возвратить то, что потеряно!» — сказалъ Янко съ досадою, выбѣжавши вмѣстѣ съ Козаками изъ корчмы.
— «Панъ Хмѣльницкій будетъ во всю жизнь жалѣть, что повѣрилъ Эконому; будто Запорожецъ измѣнишь своимъ!»
— «Какъ! слѣдовательно ты не имѣлъ никакого злаго умысла противъ меня?»
— «Объ этомъ сынъ вашъ скажетъ вамъ, если онъ выйдетъ изъ той опасности, которой онъ теперь можетъ подвергнуться.»
— «Я тебя не понимаю, странный пріятель!» — сказалъ съ недоумѣніемъ Хмѣльницкій — «Говори яснѣе, какая опасность?»
— «Впрочемъ еще можно нѣсколько исправишь это дѣло; только запретите выть и безъ нужды визжать вашему Эконому, а поспѣшайте скорѣе въ Суботово: тамъ вы обо всемъ узнаете обстоятельно, а я покамѣстъ пойду удерживать своихъ Ляховъ, которые безъ меня разбредутся и могутъ вредить вашему успѣху. Вашъ сынъ дерется теперь съ Подстаростою, непримиримымъ врагомъ Козаковъ.»
— "Этого было довольно, чтобъ воспламенить отцовское и Козацкое сердце и заставитъ коней понестись подобно вихрю. По какъ бы они быстро ни летѣли, намъ все таки можно поспѣть въ Суббтово ранѣе ихъ нѣсколькими часами, и обозрѣть ходъ произшествій, случившихся въ эту достопамятную ночь.
Послѣ произшествія, случившагося съ Паномъ Чаплицкимъ въ Субошовѣ, Лудвига совершенно потеряла прежнее спокойствіе съ прежней радостью; печаль тяжкимъ свинцомъ упала на сердце, и невинныя игры воображенія омрачились представленіемъ будущаго — чего-то ужаснаго. Въ семъ однакожъ она не могла отдашь себѣ самой отчета. Лудвига ясно почувствовала, что питаетъ пламенную любовь къ Поляку, и между прочимъ не довѣряла или не хотѣла довѣрять своей страсти, старалась подавишь, истребить невольное чувство къ одному изъ тѣхъ, которыхъ отецъ не однократно предавалъ проклятію, завѣщевая и ей затаишь такую же ненависть къ притѣснителямъ до самой могилы. Ей очень памятенъ былъ тотъ день, въ который рѣшилась участь ея фамиліи. Когда по приговору суда отецъ ея лишился имѣнія въ пользу какого-то Ляха, и съ безчестіемъ выгнали ихъ изъ того села, въ которомъ она провела лучшіе годы своей жизни. Иногда же, посреди ея мечтаній, образъ умирающаго отца живо представлялся ея воображенію, и тайный шопотъ, повелѣвавшій не довѣрять обольстителю и убѣгать его, ужасалъ и приводилъ въ оцѣпенѣніе бѣдную Лудвигу. Если присовокупишь къ сему явленіе иногда страннаго человѣка, внимательно наблюдавшаго за всѣми ея поступками; его неподвижный, испытующій, мутный взглядъ, дикую улыбку и что-то подозрительное, ужасное во всѣхъ пріемахъ… можно судишь въ какомъ страдательномъ положеніи находилась разстроенная Лудвига. И при всемъ томъ она тѣмъ живѣе, тѣмъ чувствительнѣе угадывала любовь къ Чаплицкому, и тѣмъ невольнѣе посвящала всѣ думы, всѣ желанія сему идолу своего сердца. Несчастіе же, случившееся съ Чаплицкимъ, совершенно овладѣло ея душою и тѣмъ убійственнѣе, что она не могла знать о послѣдствіяхъ случившагося поединка, ни даже о самомъ существованіи своего любезнаго; ибо съ тѣхъ самыхъ поръ она уже не видала Чаплицкаго. Все сіе вмѣстѣ взятое занимало безутѣшную Лудвигу въ ночь, теперь описываемую. Будучи одна въ домѣ, она свободно предалась размышленіямъ болѣе грустнымъ, нежели пріятнымъ. Какія-то предчувствія или, такъ сказать, невольный трепетъ еще болѣе отравлялъ оныя, особливо если прибавить къ сему то, что она въ этотъ же вечеръ видѣла страннаго незнакомца-преслѣдователя, котораго взглядъ выражалъ какую-то дикую радость и нетерпѣніе. Опустя отягченную голову на прелестную ручку, въ легкомъ ночномъ нарядѣ, она долго сидѣла подъ окномъ, какъ бы любуясь полною луною, блещущею на чистомъ горизонтѣ и бывшею въ это время единственною свидѣтельницею ея горести; но мысли ея были далеки отъ такого упражненія; онѣ носились надъ Чигириномъ, можетъ быть, о пригожемъ Ляхѣ, или о ея благодѣтелѣ, безпокоившемъ ее своимъ отсутствіемъ на цѣлый день, что впрочемъ хотя и часто случалось, но теперь она расположена была обо всемъ безпокоиться. Кто же изобразитъ ея удивленіе, испугъ и особенное трепетаніе сердца, когда до ушей ея коснулись гармоническіе звуки гитары, сопровождаемой чистымъ, звонкимъ и обворожительнымъ теноромъ, съ чувствомъ выражавшимъ слѣдующія на смѣшанномъ языкѣ слова.
Моя Панно дрога
Кохамъ цѣ якъ Бога!
Твои очки чернесеньки,
Твое лычко билесеньке
Все сердцу тревога!
Волялъ бымъ я цебѣ,
Якъ Аніола въ небѣ;
Ты мнѣ сченсьце даровала,
Сличнѣ такъ причаровала
Жице й сердце къ себѣ.
Пѣнкны саять тепъ милый
Сталъ южъ мы постылый
Ахъ Панѣнко, хоть пшинай мнѣ
Свое серденько отдай мнѣ
До самой могилы.
При послѣднихъ словахъ пѣвшій страстно взглянулъ на окно Лудвиги, мгновенно по какому-то магическому дѣйствію тихонько растворившемуся, чрезъ что упоенная дѣва могла узнать своего знакомца Чаплицкаго.
— «Что вы тутъ дѣлаете, ради Бога!» — сказала она голосомъ, выражавшимъ боязнь, радость и удивленіе.
— "Воспѣваю свои страданія, прелестная Панна, " — отвѣчалъ Подстароста.
— «Но въ такое необыкновенное время…. быть можетъ, это не совсѣмъ прилично.»
— «Какъ! неприлично выражать свою любовь, сіе святое чувство, которымъ долженъ гордишься человѣкъ? и вы это говорите, милая Лудвига!»
— «Но что скажутъ сосѣди, услыша васъ?»…. продолжала запинаясь смутившаяся; ибо слово милая было произнесено съ такимъ чувствомъ и значеніемъ, которое въ состояніи воспламенить юную кровь.
— «И такъ позвольте мнѣ къ вамъ взойти, прекрасная Панна!»
— «Ахъ, нѣтъ! Боже васъ сохрани! Вы знаете, у насъ это не водится?»
— «Но я вамъ хочу объявить то, отъ чего зависитъ наша жизнь, благополучіе, или отчаяніе и погибель.»
— «Моя жизнь зависитъ отъ Бога;» — сказала торжественно Лудвига — «а благополучіе…. Но позвольте, не входите, пожалуйста, лучше я сама виду» — прибавила она и мотылькомъ выпрыгнула на улицу.
— «А благополучіе, хотѣли вы сказать, отъ кого? Ради Бога, докончите, милая, божественная Панна!» — вскричалъ Чаплицкій, схватя ея руку и осыпая поцѣлуями. — «Отъ кого? скажите мнѣ, пролейте радость въ мое сердце, или убейте однимъ словомъ; отъ кого же, мой Ангелъ?»
— «Отъ васъ!» — прошептала она, склонясь къ нему на грудь.
— "О невыразимое блаженство! и — воскликнулъ Ляхъ, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ. — «И такъ ты меня любить, кроткое, невинное существо! И такъ ты послѣдуешь за мною, ты довершишь мое благо?» — продолжалъ Подстароста, увлекая ее за собою.
— «Куда? чего вы еще хотите отъ меня?» — вскричала взрыдавшая, какъ ребенокъ, Лудвига.
— «Успокойся, моя крошечка, мой агнецъ, мой цвѣточекъ! я не имѣю худыхъ намѣреніи, но существованіе мое должно быть сопряжено съ твоимъ. Ты будешь моей женою, царицею моей души, моею участью, вторымъ Провидѣніемъ! Желанія твои, будутъ для меня законь, и тебѣ уже пора знать, что я не простой Ляхъ, но Польскій Вельможа, который будетъ тебя водить въ золотѣ, въ каменьяхъ, въ жемчугахъ; но Лудвига, милая Лудвига! повтори еще разъ, любишь ли ты меня?»
— «Ахъ люблю, люблю! но Боже мой! не спрашивайте меня ничего болѣе!» — воскликнула ина бросясь въ объятія Чаплицкаго.
— «И такъ ты слѣдуешь за мною? ты согласна оставишь скучный домъ Эконома?»
Г
412
— «Но что мѣшаетъ вамъ переговорить объ этомъ съ самимъ Экономомъ?»
— «Если ты любишь меня, то это лишнее, и развѣ Чаплицкій спрашивался г когда либо и у кого нибудь, какъ составлять свое счастіе?»
— «Повторите еще свою фамилію! Бога ради умоляю васъ, повторите!» — сказала прерызающимся отъ ужаса голосомъ Лудвига.
— «Что съ тобою, мои Ангелъ? ты вся трепещешь, блѣдна какъ смерть! что съ тобою! неужели фамилія Чаплицкаго имѣетъ нѣчто ужасное?»
— «О Боже! это онъ!» возопила неистово Лудвига, и, рванувшись съ усиліемъ, бросилась бѣжать отъ изумленнаго Подстаросты, котораго счастіе такъ мгновенно и такъ странно исчезло; но не останавливаясь ни на чѣмъ, онъ далъ знакъ стоявшимъ отъ него въ нѣкоторомъ разстояніи служителямъ слѣдовать за собою и самъ пусшилса за убѣжавшею такъ нечаянно Лудвигою. Ужъ онъ достигалъ ее, ужъ обезсиленная въ изнеможеніи упа*
113
ла, и Чаплицкій готовъ быль схзатишь ее въ свои объятіи, какъ былъ прерванъ ужаснымъ и знакомымъ голосомъ:
— «Остановись, гнусный соблазнитель!» II глазамъ изумленнаго Подстаросты представился яростный Тимоѳей въ сопровожденіи Грицая и Кирюка.
— «Такъ ты и здѣсь осмѣливаешься мѣшать моему счастію, презрѣнный рабъ! о — вскричалъ съ изступленіемъ Чаплицкій. — t Но я покажу тебѣ, какъ надобно уважать своихъ повелителей! Гей хлопцы!»
Слова: рабъ и повелитель, привели въ кранную степень бѣшенства и безъ того озлобленнаго Хмѣльницкаго. Заскрежетавъ зубами, онъ бросился на Подстаросту; но роковой ударъ его сабли былъ отраженъ нѣсколькими мгновенно посыпавшимися надъ головою отчаяннаго Тимоѳея, къ которому пристали и два его спутника. Битва очевидно была неровная; ибо какъ Янко ни старался прежде сего хитростію ослабить сторону Чаплицкаго (какъ мы уже и видѣли); но осторожный на сей разъ Подстароста умѣлъ оградить себя безопасностію. Звукъ и стукъ сабель и дикіе крики сражающихся далеко разносились. Ужъ Кирюкъ и Грицай были сражены, и въ су дорожныхъ движеніяхъ оглушали окрестность стономъ, а равно и Тимоѳей окружилъ себя нѣсколькими храбрецами. Лудвига пришла въ себя отъ перваго безпамятства, и съ ужасомъ и недовѣрчивостію смотрѣла на происходившее; какъ вдругъ блеснувшая сабля надъ головою ея обожателя возвратила ей всѣ чувства; съ быстротою молніи бросилась она въ толпу сражающихся и остановила грозную руку Тимоѳея. Это обстоятельство послужило къ погибели нашего героя; ибо онъ въ туже минуту былъ обезоруженъ, и нахальный хохотъ Ляховъ возвѣстилъ побѣду ихъ, впрочемъ непродолжительную; ибо изъявленіе радости ихъ было замѣнено ужаснымъ крикомъ Козацкимъ, котораго Ляхи боялись, какъ роковой трубы въ будущемъ вѣкѣ. Подлые служители смѣшались и съ трепетомъ смотрѣли на своего господина, не зная, что предпринять; но крикъ дѣлался явственнѣе. Тимоѳей съ своей стороны отозвался, и, пользуясь замѣшательствомъ державшихъ его, рванулся изо всей силы, и схватя мощными руками изумленнаго Чаплицкаго, повергъ на землю. Въ это время Зиновій и Раданъ явились предъ глаза оробѣвшихъ слугъ, и одного появленія ихъ достаточно было для одержанія рѣшительной побѣды; ибо подчиненные, видя начальника своего въ рукахъ непріятеля, разсѣялись въ разныя стороны.
— «Браво, Тымошъ!» — воскликнулъ Зиновій — "поудержись! Жизнь слабаго зависитъ отъ великодушія сильнаго. Предоставъ противнику своему возпользоваться симъ незавиднымъ правомъ, сынъ мои! «
— „Какъ! это вы, батюшка, спасли сына своего отъ посрамленія?“
— „Я вижу, что ты хочешь прижать своего отца; а — сказалъ Раданъ — ступай, любезный, а я и самъ управлюсь съ этимъ поганымъ Ляхомъ.“
Слѣдствіе встрѣчи при такомъ случаѣ отца съ сыномъ послѣ долгой разлуки всякому извѣстно. Герои наши не пролили впрочемъ слезъ, не воздыхали, не предавались излишней нѣжности и горячности, свойственной родителямъ и дѣтямъ; но крѣпко сжавши другъ друга въ объятіяхъ и слившись, такъ сказать, въ одно существо, забылись на мини ту, и, не говоря ни слова, очень много выражали своимъ молчаніемъ. Звуки знакомаго голоса вдохнули жизнь умирающимъ служителямъ Хмѣльницкаго; приподнявши головы, они узрѣли своего благодѣтеля и, съ усиліемъ подползши къ нему, любызали ноги его.
— „Дѣти мои! дѣти мои!“ — воскликнулъ горестно Хмѣльницкій, обнимая ихъ; — „и вы заплатили жизнію за свою преданность!“
— „Мы не умремъ!“ — сказалъ слабымъ голосомъ Грицай — „но силы наши въ изнеможеніи. Кирюкъ еще опаснѣе меня; о Боже! ужъ онъ не существуетъ?“ — Въ самомъ дѣлѣ бѣдный Кирюкъ, прижавшись къ ногѣ Хмѣльницкаго, отъ излишняго напряженія силъ испустилъ духъ съ улыбкою на устахъ. Зиновій растрогался, оросилъ тѣло несчастнаго слезами, данью благодарности, а Тимоѳей принялъ на себя трудъ спасти и Грицая отъ такой же участи.
— „И такъ чего же медлить?“ — вскричалъ огорченный Раданъ — я надобно оыыть кровь кровью.
— „Нѣтъ! любезный другъ!“ — возразилъ Зиновій. Кровь его недостойна быть жертвою за кровь Козака, и я гнушаюсь такою местію. Онъ обидѣлъ меня, и я принимаю на себя обязанность наказать обольстителя. Гей, Стыцько! лошадь! вотъ эту, которая привязана къ отулѣ твоего двора. Но гдѣ же твоя воспитанница?»
— «Не безпокойтесь! я видѣлъ ее, хоть она и хныче, сидя на прилавкѣ въ хатѣ; но есть пословица: перелопче да истулыть.» — сказалъ Стыцько, приводя сѣраго коня Чаплицкаго.
— «Раданъ накажетъ его по Козацки!» — сказалъ Хмѣльницкій, и въ минуту бѣдный Подстароста очутился на лошади лицемъ къ хвосту, привязанный всѣмъ тѣломъ на хребтѣ своего любимца. Удары батогами градомъ посыпались на спину Чаплицкаго, который, скрежеща зубами, старался снести терпѣливо такое поношеніе. — «Варвары!» — простоналъ онъ — «я этого не забуду?»
— «И очень недурно сдѣлаешь!» — сказалъ Раданъ, пустивши лошадь, которую онъ держалъ. Въ сіе время послышался пронзительный крикъ. Всѣ обратились въ ту сторону, и глазамъ изумленныхъ представилась Лудвига, поддерживаемая Янкомъ, который съ ядовитою улыбкою указывалъ ей на понесшуюся лошадь Чаплицкаго.
— «Ужъ это слишкомъ!» — воскликнулъ Зиновій, пораженный красотою Лудвиги, — «я беру ее подъ свою защиту.»
— «Ахъ спасите меня отъ сего ужаснаго человѣка!» — возопила отчаянная дѣва, бросясь къ Хмѣльницкому — «онъ преслѣдуетъ меня на каждомъ шагу; но не обидьте его. Да! онъ говорилъ правду.»
— «Что это все значитъ, любезный Нечай?» — спросилъ Тимоѳей.
— «Все объяснится въ свое время, товарищъ! Но пора, прощайте! лечу въ слѣдъ за своимъ Паномъ, дабы насладиться его посрамленіемъ. Благодарю васъ за оное, добрые друзья! И не забывайте, что я вашъ покорнѣйшій слуга во всякомъ случаѣ. Прощайте до времени!» — прибавилъ онъ, и приударя файдою коня, какъ молнія исчезъ въ сумракѣ ночномъ.
— «Странный, непонятный молодой человѣкъ!» — воскликнули въ одинъ голосъ Козаки.
— "Теперь, друзья, прошу васъ къ себѣ, и даже васъ, милая Лудвига. Отнынѣ я заступлю вамъ мѣсто отца.
— «Это опекунъ твой, моя коханная Панно, завѣщанный отъ твоего отца. Теперь намъ должно разстаться!» — сказалъ Стыцько, утирая невольно выкатившіяся слезы.
Лудвига горестно взглянула на бѣдную хату Эконома, гдѣ она провела много грустныхъ и веселыхъ дней; гдѣ впервые узнала любовь и испытала ея сладость и мученіе, теперь безотрадную безнадежность и отчаяніе. Она вздохнула изъ глубины души, закрыла глаза, и рыдая упала на руки растроганнаго Хмѣльницкаго, съ чувствомъ заключившаго ее въ свои объятія.
ГЛАВА VI.
[править]Не доля моя!
Въ пространной передней, нерѣдко служившей для нѣкоторыхъ просителей вмѣстѣ и пріемною, сидѣли въ задумчивости всѣ служители Пана Чаплицкаго, въ разноцвѣтныхъ ливреяхъ, но всѣ съ печальною миною; изрѣдка перешептывались и робко посматривали другъ на друга. Таинственность, осторожность и боязнь замѣтны были во всѣхъ ихъ движеніяхъ. Они ожидали чего-то необыкновеннаго.
— «Богъ вѣсть, что-то теперь будетъ съ нашимъ Паномъ? Говорятъ всю нынѣшнюю ночь прокричалъ да проохалъ» — сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ, приложа палецъ къ губамъ,
— «Да! не на шутку захворалъ. Сомнительно даже, выздоровѣетъ ли; такая горячка, что не приведи Богъ!» — отозвался другой. — «Въ одинъ мѣсяцъ, куда дѣвалась красота и свѣжесть въ лицѣ? Лучшихъ въ гробъ кладутъ! Какъ посмотришь, такъ въ самомъ дѣлѣ жалость возметъ! Что мы безъ него будемъ? какъ пятое колесо въ возѣ?»
— "Странно, отъ чего онъ сдѣлался вдругъ боленъ? — прибавилъ третій — «съ его здоровьемъ можно ли было ожидать такой внезапности.»
— «На все есть свои причины;» --сказалъ второй, который по староста своей, казалось, бралъ преимущество предъ прочими — «болѣзнь-то приключилась съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ вы были въ корчмѣ. По старости лѣтъ я одинъ оставался дома и помню только, что, вздремнувши, я пробужденъ былъ ужаснымъ шумомъ. Выбѣжавши на дворъ, увидѣлъ я Пана, покрытаго кровью и несомаго на рукахъ Янка. Я не посмѣлъ спросить сего послѣдняго о причинѣ такой странности; но возвратившись въ переднюю, слышалъ горячій разговоръ, долго продолжавшійся между ими, стоны, ругательства и стукъ. На другой день явился Лейба, но уже засталъ нашего Пана, по его словамъ, въ сильной горячкѣ.»
— «Странная вещь!» — воскликнули многіе — «тутъ что нибудь да скрывается; ужъ этотъ намъ Янко!»
— «Тсъ!» — подхватилъ старикъ — «Боже васъ сохрани объ немъ вымолвить, хоть слово. Вы лучше скажите: неужели не могли отыскать лучшаго Доктора, какъ этого кровопредателя Лейбу?»
— «Стало быть, нѣтъ!» — подхватилъ первый. — «Вишъ Лейба, говорятъ, будто почти поставилъ уже Пана на ноги, и въ нынѣшнюю ночь должна рѣшишься его у часть.»
— «Особливо, когда будетъ при немъ этотъ лицемѣръ Янко!» — сказалъ съ язвительною улыбкою третій.
— "Что жъ бы значили слова твоей мосьци? "
— «Да такъ! ничего покамѣстъ. Нашему брату, холопу, ничего нельзя витъ говорить. А мы сами иногда видали, какъ поступаетъ этотъ Запорожецъ съ нашимъ Паномъ. Да и то правда: какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ.»
— «Что же ты замѣтилъ за нимъ?»
— "Почти ничего! бездѣлицу, только и того, что, сидя надъ постелью Подстаросты, онъ забавляется его бредомъ, свяжетъ, мучитъ его и улыбается, такъ, что морозъ по кожѣ деретъ, когда тотъ неистово кричитъ. Послѣ этого не надежно, чтобъ скоро выздоровѣлъ Панъ, да и причина то болѣзни…. «
— „Тсъ!“ — повторилъ опять старикъ — „ни какъ онъ идетъ.“ — Въ сіе время отворилась дверь и съ мрачнымъ, угрюмымъ видомъ показался Янко. Присутствіе его между служителями было теперь такъ рѣдко (ибо онъ все время находился съ больнымъ), что приводилъ въ содроганіе сихъ послѣднихъ; они невольно привстали съ своихъ мѣстъ.
— „Не приходилъ еще Лейба?“ спросилъ онъ.
— „Ни какъ нѣтъ!“ — отвѣчали всѣ въ одинъ голосъ.
— „Если придетъ, пусть обождешь; Панъ нашъ започивалъ.“ — Съ сими словами онъ опять ушелъ въ спальню Чаплицкаго и расположился молча за письменнымъ столомъ, стоявшимъ почти около самой кровати больнаго, теперь покойно почивавшаго.
Блѣдный, изнеможенный, со впалыми глазами, съ почернѣвшими ланитами и посинѣвшими губами, связанный за руки и за ноги, лежалъ несчастный Чаплицкій въ минутной забывчивости. Казалось, и во снѣ онъ не менѣе страдалъ, что доказывали искажавшіяся поперемѣнно черты лица его. Но еслибъ зналъ онъ, какое чрезъ эти мученія доставляетъ удовольствіе своему любимцу Янкѣ! — Съ улыбкой, выражавшею самую высшую злобу и удовлетворенное мщеніе, со взоромъ, упитаннымъ, такъ сказать, убійственнымъ ядомъ, наблюдалъ онъ за самомалѣйшими движеніями своего Пана и радовался, что исключительно ему одному предоставлено право наслаждаться такимъ привлекательнымъ зрѣлищемъ. Послѣ долговременнаго молчанія, царствовавшаго въ роскошной спальнѣ Подстаросты, послѣдовалъ тяжкій стонъ сего послѣдняго и непонятный ропотъ, могущій произвесть ужасъ въ чувствительныхъ сердцахъ; но хладный, какъ ледъ, Запорожецъ былъ не такого свойства; это еще болѣе усугубило его вниманіе.
— „И такъ, не смотря ни на что, ты будешь моею….“ произнесъ едва внятнымъ голосомъ Чаплицкій. — „И адъ и рай не разлучатъ насъ; ты любишь мене… ты это мнѣ сказала… Нѣтъ! не напоминай мнѣ о томъ посрамленіи; клянусь тебѣ, я умѣю мстишь… Кто онъ?.. никто не будетъ любить тебя, болѣе мен… кровію своею онъ омоетъ пятно моего стыда, и разрушится преграда между нами. Да, милая Лудвига! ты моя, моя навѣки. Приди въ мои объятія, напечатлѣй первый поцѣлуй любви на челѣ твоего обожателя!“ — Съ сими словами Чаплицкій сдѣлалъ движеніе, какъ бы желая обнять невидимое существо; но туго навязанныя веревки произвели мучительную боль, и онъ трогательно застоналъ; сей стонъ смѣшался съ дикимъ хохотомъ Янка, и пробудилъ страдальца. Онъ открылъ мутные глаза и устремилъ оные на потолокъ. Нѣсколько минутъ находился онъ въ такомъ положеніи, потомъ взглянулъ на Янка и неподвижность такого ужаснаго взгляда произвела нѣкоторое смущеніе и въ сердцѣ Запорожца. Испытательный взглядъ Подстаросты, казалось, навсегда остановился на Янкѣ. Вдругъ страждущій, не перемѣняя положенія своего, протяжно запѣлъ какую-то погребальную пѣснь и началъ бить ногами и руками. Запорожецъ покамѣсть пришелъ въ себя и, устыдясь своей слабости, началъ по прежнему улыбаться.
— „Да!“ — произнесъ Чаплицкій, все таки не сводя глазъ съ Янка — „Чей это адскій хохотъ слышался?… Она не такъ смѣется. О! этотъ Ангелъ не сближается съ дьяволами…“ Знаешь ли, товарищъ? — я ее видѣлъ… я говорилъ съ нею… ты пони* маешь — съ твоею сестрою.. а.. вишъ, какъ ты поблѣднѣлъ… ничего! не пугайся! я ничего съ нею не сдѣлалъ.»
— «Я не имѣю никакой сестры; вы опять бредите, Вельможный! Чортъ побери вашу горячку! мнѣ покоя нѣтъ — право!»
Чаплицкій наморщился какъ-бы желая заплакать, отворотился на другую сторону и опять закрылъ глаза. Запорожецъ въ смущеніи ходилъ большими шагами по комнатѣ и посматривалъ на стѣнные часы, стоявшіе въ углѣ комнаты. Чрезъ нѣсколько минутъ Чаплицкій опять оборотился, и на сей разъ глаза его, облитыя слезами, не выражали ничего дикаго; казалось, онъ пришелъ въ себя.
— «Янко!» — произнесъ онъ умирающимъ голосомъ — «это ты, мой вѣрный, заботливый другъ? Ахъ! освободи меня отъ этихъ тяжкихъ веригъ. Къ чему связывать меня? я и такъ не могу пошевелишься. Развяжи меня, пожалуйста. Прошу тебя, не усугубляй моихъ мученій!»
— "Къ сожалѣнію моему не могу этого исполнить, по приказанію Лейбы, « — отвѣчалъ Янко, мгновенно перемѣна тонъ и выраженіе лица.
— „Увы! какое жестокосердіе у этихъ людей!“ — произнесъ печально Подстароста, спустя отягченную голову на грудь. — По крайней мѣрѣ дай мнѣ воды; я стараю отъ внутренняго жару!» — присовокупилъ онъ, стараясь языкомъ раздѣлитъ запекшіяся кровію уста:
— «Какъ убійственно, что не могу исполнить и этого желанія Вашей Мосьци, а я полагаю, что Лейба уже пришелъ, то не прикажете ли позвать его; быть можетъ, онъ сдѣлаетъ разрѣшеніе.»
Чаплицкій съ горестною улыбкою покачалъ головою и сдѣлалъ знакъ согласія.
Лейба давно уже ожидалъ пробужденія Чаплицкаго, внутренно радуясь, что старанія его, по видимому, увѣнчаются желаннымъ успѣхомъ и не останутся безъ приличнаго вознагражденія, и по призыву Янка поспѣшилъ обозрѣть положеніе больнаго. Въ самомъ дѣлѣ продолжительный сонъ произвелъ свое дѣйствіе надъ больнымъ, подкрѣпилъ его ослабѣвшія силы и сдѣлалъ чрезъ сіе переломъ тяжкой болѣзни. Немедленно Лейба развязалъ страждущаго и ощупалъ его пульсъ съ самодовольною улыбкою.
— «Вамъ, кажется, легче, Наияснѣйшій!» — сказалъ онъ, стараясь приподнять больнаго и обложишь его подушками. — «Посидите немного! это сдѣлаетъ вамъ пользу. Какъ вы себя теперь чувствуете?»
— «Ахъ мнѣ очень, очень легко! по крайней мѣрѣ я свободенъ;» — отвѣчалъ Чаплицкій, съ усиліемъ стараясь поднять руки — «меня такъ долго лишали свободы!»
— «Быть можетъ, этому причиною излишнее усердіе Янка, потому что въ болѣзни Вашей Мосьци опасна подобная свобода.»
— «Благодарю за вниманіе. Далъ бы Богъ выздоровѣть, я не забуду васъ, друзья!»
Жидъ, посовѣтовавши что надобно дѣлать и какъ поступать въ продолженіе выздоровленія, и назначивъ что принимать, пожелалъ всякаго благополучія и скораго выздоровленія, поспѣшилъ обрадовать служителей Чаплицкаго, съ нетерпѣніемъ ожидавшихъ его. Одинъ только Янко не былъ вполнѣ доволенъ такою перемѣною; онъ зналъ, что можетъ сдѣлать Чаплицкій и заблаговременно старался принять свои мѣры.
Здоровье Подстаросты въ самомъ дѣлѣ день ото дня улучшалось; ужъ онъ могъ прохаживаться по комнатѣ, бесѣдовать съ Янкомъ, не забывшимъ его въ самыя критическія минуты, и выдумывать планы, какъ бы удобнѣе отмстить ненавистнымъ для него Хмѣльницкимъ, которые были причиною его бѣдствія. Прелести Лудвиги по прежнему стали занимать воображеніе и сердце его. Чаплицкій началъ увѣряться, что безъ нея не можетъ существовать. Въ этомъ мнѣніи онъ еще болѣе утвердился, имѣя однажды слѣдующій разговоръ съ Янкомъ и Лейбою.
— «Теперь, Ясновельможный Панъ, кажется, вы совершенно выздоровѣли?» — сказалъ сей послѣдній съ униженіемъ, цѣлуя его руки. — «Наияснѣйшій не повѣритъ, какъ я радъ, какъ счастливъ и веселъ чрезъ это.»
— «Благодарю, Лейба, за твое обо мнѣ попеченіе; но правду сказать» — прибавилъ Чаплицкій съ улыбкою" — ты не облегчилъ, а только усилилъ мою болѣзнь."
— «Какъ это? я Ваць Пана не разумѣю» — подхватилъ оробѣвшій Жидъ.
— «И не тебѣ понимать это, Лейба; развѣ ты забылъ о моей страсти къ прелестной Лудвигѣ?»
— «Пора бы и вамъ забыть ее!» — сказалъ угрюмо Янко, сдѣлавшійся свободнѣе въ обращеніи послѣ болѣзни Пана.
— «Отъ чего же такъ, любезный дружище? развѣ не помѣшаешь ли ты мнѣ на любовномъ поприщѣ?» — возразилъ шутливо Чаплицкій.
— «Она, кажется, не можетъ теперь принадлежать вамъ; ибо… извините, Наияснѣйшій, я и до сихъ поръ не могъ доложишь вамъ, что препорученіе ваше достать завѣщаніе отца Лудвиги, при всемъ ревностномъ стараніи моемъ, осталось неисполнено.»
— «Ахъ! да я и забылъ объ этомъ обстоятельствѣ; но почему же вы оба не могли успѣть въ этомъ? неужели я обманулся въ васъ?»
— «Довѣренность, которою Ясновельможный изволили почтить насъ, была оправдана съ нашей стороны на самомъ дѣлѣ: мы имѣли это завѣщаніе въ своихъ рукахъ, но….
— „Все сдѣлалось къ лучшему, Наияснѣйшій; не извольте безпокоиться“ — подхватилъ съ самодовольствіемъ Лейба.
— Чортъ васъ побери, если я кого нибудь понимаю!» — сказалъ съ неудовольствіемъ Чаплицкій. — «Говори яснѣе, Лейба: что прошло, того не ворошитъ. По крайней мѣрѣ пусть я буду знать обо всемъ.»
— «Однимъ словомъ, Найукоханьшій Пане, мы могли лишишься этого завѣщанія въ пользу самаго Хмѣльницкаго; ибо онъ сдѣлалъ было посѣщеніе въ мою корчму; но я поспѣшилъ сжечь его, дабы оно никому не досталось. Горячность моя въ семъ случаѣ, надѣюсь, похвальна;» — прибавилъ Лайба съ низкимъ поклономъ — «ибо если Вельможный не имѣете этого дорогаго завѣщанія, то также и Хмѣльницкій не имѣетъ онаго, и не можетъ предъявить правъ своихъ на Лудвигу.»
— «Подставъ яламокъ, лейба!» — воскликнулъ восхищенный Чаплицкій, брося въ оный полный кошелекъ. — «Вотъ что есть лучшаго въ твоихъ поступкахъ! тѣмъ болѣе, что это не только не повредило моему плану, но чушь ли не сдѣлалось къ лучшему. Да, грубый мужикъ!» — прибавилъ онъ, бѣгая по комнатѣ и потирая руками — «я научу тебя, какъ уважать шляхетскую кровь и споришь о равенствѣ правъ. И тебѣ ли имѣть возвышенныя чувства, чтобъ обладать такимъ неземнымъ твореніемъ, такими прелестями, соединенными съ такимъ умомъ и сердцемъ, каковыми одарена несравненная Лудвига. Нѣтъ! не для тебя природа истощила свои дары, украшая лучшее свое твореніе!» — продолжалъ изступленный любовникъ. — «Я исторгну ее изъ твоихъ ястребиныхъ когтей; твоею гибелью искуплю ея терпѣніе и мой позоръ, и тогда — съ какимъ невыразимымъ трепетомъ прижму ее къ страстному своему сердцу! съ какимъ восторгомъ буду прислушиваться къ твоимъ жалобамъ, и какъ сладостно мы будемъ вмѣстѣ смѣяться надъ твоими страданіями!»
— «Только не поздно-ли уже?…» возразилъ Янко, трепеща всѣмъ тѣломъ и устремя гнѣвный, сверкающій взоръ на безумныя движенія Подстаросты.
— «Для меня ничего нѣтъ невозможнаго и никогда не поздно!» — отвѣчалъ Чаплицкій, не обращая вниманія на происшедшую перемѣну въ положеніи Янка. — «Но почему же ты такъ думаешь?» — спросилъ онъ, вдругъ остановись предъ Янкомъ.
— «Я слышалъ, говорятъ, любовь иныхъ опасна, обманчива и скоропреходяща!» — отвѣчалъ оправившійся Янко.
— «А! понимаю твои опасенія, любезный приятель!» — сказалъ Чаплицкій, ударя его по плечу — «Но непростительно подозрѣвать въ этомъ милую Лудвигу; она не способна къ притворству; она меня любитъ, я въ этомъ болѣе нежели увѣренъ.»
— «Однако все таки не перестану жалѣтъ» — началъ Лейба, со свойственною ему осторожностію и подобострастіемъ — что Наияснѣйшій не уважили моего совѣта и давно, прежде проѣзда Хмѣльницкаго, не похитили Лудвиги; тогда не было бы того, что случилось съ вами и…."
— «Лейба! ты осмѣливаешься трогать самую чувствительную струну моего сердца. Но къ чему ведутъ слова твои?»
— «Если усердіе мое навлекаетъ гнѣвъ Вашей Мосьци, я замолчу.»
— «Нѣтъ, говори, Лейба! ты долженъ открытъ все то, что относится ко благу или вреду твоего Пана.»
— «Приятнѣе было бы для всепокорнаго слуги вашего извѣщать Вацъ-Пана о первомъ; но, къ сожалѣнію, долженъ я сказать относящееся къ послѣднему.»
— «Говори безъ предисловій!» — перебилъ съ нетерпѣніемъ Чаплицкій.
— «Носятся слухи, Наияснѣйшій, что Лудвига очень привязалась къ семейству Хмѣльницкаго и даже будто бы… Впрочемъ я не утверждаю… такъ говорятъ… хотя и невѣроятно….»
— "Оканчивай! ты истощишь самое дьявольское терпѣніе. "
— «Говорятъ, будто бы она неравнодушна и къ самой особѣ Зиновія „ — прибавилъ Жидъ, подвинувшись къ дверямъ.“
— „Быть не можетъ!“ — закричалъ Чаплицкій, скрежеща зубами. Хотя и улыбается мой Янко, какъ Асмодей, но все это одно сомнѣніе ваше, ни на чѣмъ не основанное.»
«А я слышалъ еще большее тому доказательство» — прибавилъ Янко — «Говорятъ, что какой-то знатный Ляхъ былъ причиною погибели ея отца. Умирая, сей послѣдній завѣщалъ ей ненависть ко всѣмъ Ляхамъ, и проклятіе, если она осмѣлится почувствовать привязанность къ нимъ Хмѣльницкій успѣлъ напомнить ей объ этомъ, и она рѣшилась заглушить въ себѣ страсть, противную желаніямъ покойнаго отца.»
— «Га! духъ злобы, ненависти и зависти! я понимаю теперь твои козни!» — вскричалъ Чаплицкій съ бѣшенствомъ. — "Да! благодарю васъ, вѣрные мои слуги; вы открыли мнѣ глаза. Глупецъ! и я до сихъ поръ остаюсь въ бездѣйствіи, даю время усилишься ихъ привязанности; допущаю этому хитрому грубіяну витійствовать и посѣвать въ сердцѣ невинной дѣвушки сѣмена жестокаго невѣжества и злобы. Нѣтъ! давно пора истребить заразу въ нашемъ краю — этого Хмѣльницкаго съ его приверженцами и послѣдователями, а иначе не было бы и того еще хуже. О! я научу ихъ, какъ противиться властямъ и научать другихъ, какъ мстить своимъ благодѣтелямъ, которыхъ они, въ безуміи своемъ, называютъ притѣснителями. Лейба! я теперь воспользуюсь твоимъ докторскимъ позволеніемъ выѣзжать, и сію же минуту. Янко, вели осѣдлать мою лошадь.
— «Которую приказать изволите, Вельможный? не сѣрую-ли, на которой….»
— «Янко!» — закричалъ Чаплицкій — «я замѣчаю, что ты часто рискуешь благосостояніемъ своей спины. Уже приказано, чтобы конь сей не существовалъ. Осѣдлать вороную!»
— «Иду исполнить волю Вацъ-Пана!» — отвѣчалъ съ униженностію Янко.
— "Лейба, " — продолжалъ Подстароста въ такомъ же тонѣ — «ты мнѣ теперь не нуженъ. Но завтра и въ это же самое время ты долженъ быть непремѣнно здѣсь. Мы приступимъ къ дѣлу, которое тебѣ тогда же сообщу. Прощай, не забудь же!»
— «Падамъ до ногъ Паньскихъ! наинизшій слуга Вельможнаго!» — вскричалъ Лейба, оробѣвшій отъ такого нерасположеніи Подстаросты.
Не излишнимъ почитаю напомнить моимъ читателямъ, что частые мятежи, происходившіе въ Малороссіи, заставили Польскихъ Магнатовъ запретить избраніе Гетмановъ Украйны свободными голосами, (ибо это обстоятельство именно служило, кажется, ко вреду Польши) и отмѣнить самоуправство Козаковъ, умерщвлять недостойныхъ, или преданныхъ Польшѣ Гетмановъ, и присвоить себѣ право сами назначать имъ повелителей въ особѣ наказнаго Гетмана, изъ коихъ первый, по прекращеніи упомянутыхъ выше мятежей, былъ Барабашъ, человѣкъ ума слишкомъ ограниченнаго и тупаго, недальновиденъ, недѣятеленъ, несвѣдущъ въ военномъ искусствѣ, непредпріимчивъ, тихъ, молчаливъ, подобострастенъ, подлъ и до излишества преданный волѣ своенравныхъ Пановъ, орудіе ихъ замысловъ, желаній и политики. Такого ли надобно было Гетмана для Малороссовъ въ тогдашнія, смутныя времена?… Но для Польши именно таковъ безцѣненъ былъ. Къ сему-то Гетману спѣшилъ и оскорбленный любовникъ нашъ; а за чѣмъ, мы это увидимъ вскорѣ; теперь же покамѣстъ познакомимся съ высокоименитою особою сего славнаго мужа, Я и позабылъ было упомянуть, что Политика также внушила Панамъ мысль — окружить Барабаша чиновниками, состоящими изъ природныхъ Поляковъ, дабы сіи послѣдніе, наблюдая за самомалѣйшими его поступками, обо всемъ доносили своему Правительству. Въ кругу-то сихъ надзирателей, поодаль это всѣхъ, сидѣлъ робкій Барабашъ, не смѣя вмѣшиваться въ ихъ распоряженія, и курилъ люльку — занятіе необходимое какъ по привычкѣ, такъ и по излишне тучному его тѣлосложенію.
— "Посмотри на нашего Гетмана, " — шепнулъ молодой Шляхтичь Виговскій, мѣтившій (прибавимъ мимоходомъ; ибо мы будемъ еще имѣть случай подробнѣе говорить объ немъ) на мѣсто своего начальника, и посему не упускавшій случая позабавиться на счетъ глупости его — «можно живо представишь себѣ паука, спокойно отдыхающаго на приготовленныхъ тенетахъ, и ожидающаго, пока кто бросятъ ему муху на жертву.» — Всѣ почти неучтиво захохотали и посмотрѣли на Барабаша, который не обратилъ вниманія на эту выходку, а преспокойно устремя глупый, ничего не выражающій взоръ на потолокъ, наслаждался плѣнительнымъ бездѣйствіемъ.
— «По всѣмъ видимостямъ заключаю, что это такъ, а не иначе;» — сказалъ онъ наконецъ — «и вспотѣвшій потолокъ свидѣтельствуетъ о перемѣнѣ погоды.»
— «Ну, слава Богу! хоть что нибудь проговорилъ» — сказалъ Виговскій. — «Пора приступить къ дѣлу и позволить успокоиться бѣдному Гетману. — Не угодно ли будетъ Вашей Вельможности выслушать нѣкоторыя статьи, постановленныя на бывшемъ сеймѣ, на которыя требуется вашего отвѣта: полезны ли онѣ или напротивъ?»
Барабашъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и Виговскій началъ читать бумагу, будто сей часъ переведенную имъ:
1. Поелику мятежи еще не истребились, а неунитскіе попы посѣваютъ раздоръ, подъ видомъ исполненія нѣкоторыхъ требъ; то симъ воспрещается ходить онымъ къ мнимо-умирающимъ со святыми тайнами, да и погребать усопшихъ уже почитаемъ за излишнее по многимъ причинамъ.
— «Какъ вамъ кажется сія статья?» — спросилъ съ коварною улыбкою Виговскій.
— «По всѣмъ видимостямъ заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе» — отвѣчалъ съ невѣроятнымъ бездушіемъ Барабашъ.
2. Дабы поселить уваженіе къ Католической, истинной вѣрѣ и открыть заблудшимъ путь ко спасенію, симъ поведѣвается всѣмъ и каждому порознь, буде ежели кто послѣ крестныхъ ходовъ и всякаго молитвословія не зайдетъ въ Костелъ, таковъ смертію казненъ да будетъ.
— «Что думаете объ этой статьѣ?»
— «Объ ней я тоже думаю, что и вы, Пане Янѣ.»
— «Панъ Янъ, кажется, не успѣлъ еще подумать» — сказалъ кто-то.
— «По всѣмъ видимостямъ заключаю, что онъ или уже подумалъ, или думаетъ, или думать будетъ. И это должно быть такъ, а не иначе» — возразилъ смѣшавшійся Барабашъ.
— 3. Поелику многіе изъ Козаковъ разорились послѣ своихъ безчинствъ и теперь не въ состояніи платить положенную подать, то симъ воспрещается впредь и навсегда дѣлать пожертвованія для украшенія неунитскихъ храмовъ; ибо украшеніе оныхъ есть глава церкви.
Барабашъ началъ вертѣться и ковырять въ носу, что означало его нетерпѣніе и недоразумѣніе.
— «Пишите, коханый Янѣ, такъ, чтобы все согласовалось съ волею высокомочныхъ Магнатовъ, господъ моихъ; ибо они знаютъ, что по всѣмъ видимостямъ должно быть такъ, а не иначе и — сказалъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія, прерываемаго насмѣшками подчиненныхъ. — „Вы сами лучше можете подумать и отвѣчать на сіи статьи.“
— „Слѣдовательно, сказалъ Виговскій съ почтительнымъ видомъ, закуся впрочемъ губы, по всѣмъ видимостямъ и прочія статьи отложить до моего разсмотрѣнія?“
— „И заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе“ — прибавилъ Барабашъ, вставая съ своего мѣста и желая откланяться почтенному своему причешу; но въ туже минуту вбѣжалъ Гайдукъ съ извѣстіемъ о приѣздѣ Чаплицкаго.
Прибытіе такого нежданнаго посѣтителя произвело всеобщее смятеніе и суматоху: всѣ бросились по разнымъ мѣстамъ и приготовились показать видъ трудолюбія и неусыпной дѣятельности. Виговскій поспѣшилъ встрѣтишь вельможнаго Подстаросту, а Барабашъ, переваливаясь со стороны на сторону, разиня ротъ и выпуча глаза, шатался въ нерѣшимости, что ему предпринять. Но Чаплицкій уже взошелъ, провождаемый вѣжливымъ Виговскимъ, который почтительно принималъ его шапку и хлыстикъ, и расточался въ выраженіяхъ своей преданности и глубочайшаго уваженія.
— „По всѣмъ видимостямъ я имѣю честь принимать Наивельможнѣйшаго Пана Подстаросту, и заключаю, что это должно быть такъ, а не иначе.“
— Аминь!» — произнесъ Чаплицкій, пожимая его пухлую руку — «Кажется, я еще не такъ перемѣнился, чтобъ не можно было узнать меня.»
— «Истинно такъ, Наияснѣйшій Пане!» — примолвилъ Виговскій — «Красота и привѣтливость Вацъ Пана такъ блистательны, плѣнительны и неувядаемы, что до гроба не забудешь, и за предѣлами жизни сей узнаешь благородную душу Наияснѣйшаго Подстаросты Чаплицкаго. — Не прикажете ли пододвинуть кресла?»
Барабашъ, найдя такого сильнаго представителя и помощника себѣ, не почелъ за нужное распространяться въ изъясненіяхъ своихъ чувствъ; а только за каждымъ словомъ Виговскаго начиналъ говорить: по всѣмъ видимостямъ, запинался, и отдѣлывался безпрерывными поклонами.
— Благодарю, благодарю, друзья, за ваше вниманіе; однакожъ я не люблю мѣшкать. — Вельможный Гетманъ, а — сказалъ Чаплицкій, привставши съ своего мѣста — «я сей часъ отъ Старосты и привезъ вамъ отъ него бумагу. Соизвольте разсмотрѣть и утвердить предписанное.»
Барабашъ также всталъ, посмотрѣлъ съ жалкою миною на Виговскаго, принялъ трепещущею рукой бумагу, поцѣловалъ ее, прочиталъ, положилъ на голову въ знакъ уваженія и передалъ оную Виговскому.
— «По всѣмъ видимостямъ это должно быть такъ, а не иначе.»
— «Вы знаете этого своевольника Хмѣльницкаго?»
— Слышалъ объ немъ; но по всѣмъ видимостямъ сельцо Суботино, точно помнится, подарено отъ Короны отцу его за отличныя заслуги."
— «Но всѣмъ видимостямъ вамъ что-то нехорошо помнится, Вельможный Гетманъ а я полагаю, что Панъ Виговскій это знаетъ лучше.»
— Сотскому Хмѣльницкому за заслуги именно подаренъ маленькій участокъ земли въ этомъ сельцѣ; но не самое Суботово, которымъ сынъ, вѣроятно, завладѣлъ по своевольству, — отвѣчалъ хитрый Виговскій, напередъ пробѣжавши глазами бумагу — «а село сіе со всѣми угодьями принадлежитъ Старостѣ Чигиринскому и доходы изъ онаго должны быть собираемы въ пользу Старосты…»
— «Которые предоставлены теперь мнѣ» — прибавилъ Чаплицкій. — «И такъ видите ли, Вельможный Гетманъ, что уже успѣли прежде васъ изслѣдовать и вамъ только предоставляется честь показать свою власть и вывести изъ владѣнія Хмѣльницкаго, съ наложеніемъ узаконеннаго штрафа за неправильное владѣніе и своевольные поступки. Понимаете ли вы меня?»
— «По всѣмъ видимостямъ теперь вижу, что это должно быть такъ, а не иначе.»
Между тѣмъ, какъ приготовлялись такія козни противъ невиннаго Зиновія, посмотримъ его домашній бытъ.
ГЛАВА VII.
[править]Воды не пьютъ,
Дороженьку чуютъ.
Сумраченъ и дикъ бѣгалъ Янко и безпрерывно посматривалъ на дверь, ведущую въ кабинетъ Чаплицкаго, гдѣ время отъ времени раздавались восклицанія, хохотъ и удары по рукамъ, смѣнявшіеся потомъ невнятнымъ шопотомъ. Запорожецъ грызъ ногти и ломалъ руки отъ досады и нетерпѣнія. Наконецъ отворилась дверь и Чаплицкій, сопровождаемый Виговскимъ, съ радостными лицами, предстали взорамъ оправившагося Козака.
— «Янко!» — возвалъ Чаплицкій, проводя Пана Виговскаго къ Хмѣльницкому — «Пане Яне, вотъ вашъ проводникъ.»
Виговскій взглянулъ на Запорожца и затрепеталъ отъ ужаса; рука его невольно выпала изъ рукъ изумленнаго Чаплицкаго.
— «Что это значитъ?» — спросилъ онъ у стремя испытующій взглядъ на Виговскаго.
Янко въ свою очередь взглянулъ довольно понятнымъ образомъ для Поляка и сдѣлалъ вопросительный знакъ.
— «Тьфу пропасть!» — произнесъ наконецъ оправившійся Виговсскій — «какъ ужасенъ видъ этого Козака. Признаюсь, Ясновельможный, я немного трусливъ, да я все таки удивляюсь, какъ могли вы окружишь себя такими молодцами?»
— «Не суди по наружности, мой любезный; Янко есть самый преданнѣйшій изъ моихъ слугъ, и самый ревностный въ исполненіи своей должности; ты можешь безопасно довѣришься ему. Ну до зобаченъ, мой коханый Я не, не забывай же!
По уходѣ Чзилицкаіо, Янко быстро схватилъ за руку трепетавшаго еще Виговскаго.
— „Янъ!“ — воскликнулъ жалостно сей послѣдній — „неужели ты такъ злопамятенъ, что и до сихъ поръ помнишь обиду, причиненную тебѣ?“
— „Ты не хорошо меня по этому знаешь;“ — отвѣчалъ хладнокровно Козакъ. Правда, что чрезъ ябедничество твое изгнанъ я изъ училища, претерпѣлъ много бѣдствій семейныхъ, сдѣлался Запорожцемъ и наконецъ тѣмъ, чѣмъ видишь, искалъ случая отмстить тебѣ, но теперь хочу доказать противное тому и только требую со стороны твоей обѣта.»
— «Располагай мною по своей волѣ; требуй, я все исполню, что будетъ зависѣть отъ моихъ силъ и способовъ.»
— «И такъ слушай. — Давно я зналъ о твоемъ здѣсь пребываніи, могъ причинишь тебѣ вредъ, могъ открыть глаза Чаплицкому и показать тебя въ настоящемъ видѣ; я этого не сдѣлалъ, слѣдовательно и отъ тебя подобнаго же требую.»
— «Можешь надѣяться на Виговскаго.»
— «Слушай далѣе. — Я имѣю средство надѣяться и безъ твоего увѣренія;» — продолжалъ Янко, вынимая изъ пазухи пистолетъ — «это орудіе накажетъ тебя за нескромность; гдѣ бы ты и что бы ты не былъ, не избѣжишь моей мести, между твоими друзьями есть мои сообщники, слѣдовательно страшись моего гнѣва!»
— «Говори далѣе; я вижу, что мы оба преизрядные мошенники.»
— «Грачъ грача, изъ далека баче, есть пословица; но присовокупи другую: Воронъ ворону очи не выклюе; ты меня понимаешь?»
— "Теперь я отдохнулъ и не страшусь твоей мести, потому что не заслужу оной. Ели ты надѣешься мнѣ быть полезнымъ, я въ десятеро…
— «И такъ вниманіе! — Я заклятый врагъ Чаплицкому. Эти причины извѣстны мнѣ и моему кинжалу; до тебя онѣ не относятся и ненужны; пожалуй, узнаешь въ свое время.»
— «Не смотрѣть на причины и послѣдствія оныхъ, а на средства къ достиженію предположенной цѣли, вотъ мое правило. Далѣе.»
— «Желая постепенно насладиться местію, я навлекъ погибель на лучшаго и добрѣйшаго изъ людей, то есть на Хмѣльницкаго. Онъ пострадалъ, какъ орудіе моихъ плановъ; но я желаю какъ ни будь поправить свою ошибку. Эта бумага, которая у тебя въ рукахъ, вѣроятно заключаетъ въ себѣ приказаніе лишишь Хмѣльницкаго достоянія — этого нельзя уже отвратить, потому что мы хуже еще надѣлаемъ, но…. требую большаго вниманія: ты хочешь быть Гетманомъ. — Не смотри на меня съ удивленіемъ; мнѣ все извѣстно; и такъ вотъ удобный случай, который, можетъ быть, не представится тебѣ вторично.»
— «Чортъ возьми, я предъ тобою дуракъ дуракомъ; послѣ этого нѣчего намъ долго изъясняться. По рукамъ, товарищь; мы понимаемъ другъ друга. Только сперва мнѣ надобно узнать характеръ Хмѣльницкаго.»
— «Ты сей часъ это узнаешь. Но еще одно обстоятельство: надобно дать убѣжище его семейству, и въ особенности питомицѣ его Лудвигѣ.»
Виговскій потеръ лобъ и улыбнулся.
— «Янъ, тутъ скрытность неумѣстна.»
— «Довѣренность за довѣренность. Если она тебѣ любовница или что другое, то знай, что и Чаплицкій имѣетъ на нее свои виды.»
— «Знаю, да не объ этомъ ли онъ и разговаривалъ теперь съ тобою?»
— "Именно; но не вѣдаешь, что онъ просилъ меня силою своей хитрости успѣть привлечь на свою сторону Лудвигу, и дать ей убѣжите въ своемъ домѣ, дабы тамъ могъ онъ произвесть давно предположенный планъ. Что ты смѣешься, неужели?….
— «Виговскій! ничего нѣтъ превосходнѣе этой статьи;» — вскричалъ съ дикою радостію Козакъ — «и именно я этого и желалъ. Вотъ гдѣ исполнится мое желаніе и совершится достойная казнь извергу. Пойдемъ, тозарищь! дѣло само собою ведется какъ нельзя лучше. Пойдемъ къ Хмельницкому!»
Въ убогомъ кабинетѣ Хмѣльницкаго, который вмѣстѣ служилъ и спальнею и приемною, сидѣли два мужа, извѣстные только во бранѣхъ и на поприщѣ опытной жизни. — Это были Зиновій и вѣрный другъ его Раданъ. — Хмѣльницкій съ угрюмымъ видомъ читалъ обнародованныя постановленія Сейма, и по временамъ съ горестною, печальною улыбкою посматривалъ на Радана, внимательно также смотрѣвшаго на него.
— «Возможно ли!» — вскричалъ Зиновій — дойти до такой глупости, наглости и эгоизма! Запретишь Христіанамъ раждаться, жить и даже умирать по Христіански, запретишь стараться о спасеніи дуть, подавишь самыя возвышенныя чувства, самыя чистѣйшія желанія и необходимѣйшія потребности. Вотъ, любезный другъ, до чего мы съ тобою дожили, и вотъ кому должны повиноваться.
— «И мнѣ, уже это выше всякой жестокости и самовольства!» — отвѣчалъ Раданъ. — «Эти Магнаты хотятъ, чтобъ мы признавали ихъ, какъ язычники, за боговъ я во всемъ бы безпрекословно и съ рабскою униженностію повиновались, о! ужъ это слишкомъ много! Пора бы опять напомнить имъ о существованіи неугомонныхъ, по ихъ мнѣнію, Козаковъ и наставить на путь разумѣнія.»
— «Вразумить ихъ несбыточное дѣло. Скажи ожесточенному тигру: перестань терзать собственное свое дитя; скажи голодному волку: оставь невинную овцу, послушаютъ ли они тебя?»
— «За то остается еще одно средство, которое по мнѣ благонадежнѣе и прочнѣе всѣхъ прочихъ.»
— «Понимаю тебя! но до времени, добрый товарищъ, до времени мы уже видѣли опыты безразсудной, хотя и героической опрометчивости своихъ собратій. Участь ихъ потрясаетъ душу и извлекаетъ невольныя слезы, какъ дань признательности; но вмѣстѣ служитъ и урокомъ. Этотъ урокъ очень важенъ, и мы въ полной силѣ постараемся воспользоваться онымъ. Повторяю давно сказанное. Что будетъ, то будетъ, что будетъ, то будетъ, а будетъ то, что Богъ дастъ!»
— «Прекрасно! но все таки это разсужденіе не пособитъ бѣднымъ Козакамъ, которые должны будутъ вмѣстѣ же съ нами испытать всю тягость постановленій этого сумазбродааго Сейма.
— „Да что предъ тобой скрываться! Знай, добрый Раданъ, что намѣреніе освободишь Малороссію, давно заронилось въ сердцѣ моемъ; теперь настоитъ удобный случай къ тому; Король, какъ слышно, оскорбленный Магнатами, ищетъ случая показать свою власть и видимо покровительствуетъ Украинцамъ. Прибѣгнемъ къ нему!“
Въ сіе время раздался обворожительный звукъ гитары, сопровождаемый прелестнымъ трогательнымъ Украинскимъ напѣвомъ. Хмѣльницкій позабылъ всѣ замыслы и предпріятія свои, всѣ порывы возвышенной благородной души и, опустя бумаги, съ жадностію внималъ плѣнительной гармоніи. — „Ахъ Раданъ!“ — воскликнулъ онъ! — „прости моей слабости, я чувствую, что сгараю непобѣдимою страстію любви, и къ кому же? — къ своей питомицѣ!“
— „Ничего нѣтъ удивительнаго, мой другъ; она такъ мила, что и въ мои лѣта не предосудительно предаться всѣмъ порывамъ пламеннаго чувства; надобно винить нашъ климатъ, способствующій воспламенять кровь и разливать въ сердце пріятное ощущеніе.“
— „Ты правъ, товарищъ мой! но пойдемъ, послушаемъ ихъ пѣсни.“
Въ пространной комнатѣ, въ которой единственнымъ украшеніемъ были лавки,[4] проведенныя вдоль стѣнъ, и широкій сосновый столъ, за коимъ бесѣдовало въ сіе время семейство Хмѣльницкаго, Катерина съ плѣнительною пріятностію бряцала на гитарѣ и съ чувствомъ удовольствія смотрѣла на покраснѣвшую Лудвигу, которая при входѣ двухъ товарищей только что перестала пѣть. Юрій, играя монистами, разсыпанными, на ея роскошной груди, умильно смотрѣлъ, какъ будто прося продолжать сладостное пѣніе. Въ отдаленіи ото всѣхъ, мрачный, съ поникнутымъ челомъ, углубясь въ свои размышленія, или предавшись обольстительнымъ мечтамъ, сидѣлъ Тимоѳей, не занимаясь, по видимому, происходившимъ вокругъ него.
— „Люда! ахъ, какъ ты хорошо поешь, милая!“ — прервалъ общее молчаніе Юрій, не преставая отъ перваго своего занятія. Спой еще, душенька, и тато послушаетъ.»
— «Юрій предупредилъ мою просьбу, кохана Лудвига; услади нашъ слухъ чѣмъ нибудь пріятнымъ» — сказалъ Зиновіи, взявъ ее за руку — Вы же такая мастерица пѣть, « — подхватилъ Раданъ» — что невольно Козацкое сердце вздрогнетъ отъ родимаго звука, котораго мы такъ долго лишены были удовольствія слышать, проливая кровь за причуды проклятыхъ Ляховъ." — Лудвига невольно вздохнула, смѣшалась, потупила очи и невнятно произнесла:
— «Полноте вамъ…. что это вы…. не стыдно ли насмѣхаться…. что это за пѣніе…»
— «По скромности ты не хочешь, милая, отдать себѣ должной справедливости;» — сказала Катерина — «но я тебя прошу, другъ мой, споемъ любимую пѣсню батюшки.»
— «Чтобъ сдѣлать угодность моему благодѣтелю, я готова предать себя его же осужденію.»
— «Которое будетъ въ твою пользу! И такъ начнемъ!» — прибавила Катя и извлекла нѣсколько трогательныхъ аккордовъ. Лудвига съ миною непринужденности и глубокимъ чувствомъ, чистымъ и проникающимъ въ душу голосомъ запѣла извѣстную пѣсню:
Ой бѣда Чайци! (*)
(*) Эту пѣсню и до сихъ поръ вы услышите безъ всякихъ отмѣнъ отъ каждаго Малоросса, и найдете также въ прежнемъ моемъ романѣ: Наливайко.
Хмѣльницкій, заливаясь слезами, бросился поперемѣнно цѣловать то дочь свою, то прелестную пѣвицу (что впрочемъ было въ то время позволительно и даже означало благосклонность и вниманіе высшаго къ низшему. Обычай сей и до сихъ поръ не измѣняется еще между коренными Малороссіянами и старобытными Шляхтичами) — «Довольно, милыя мои, вы совершенно вызвали душу мою и уста, и я желалъ бы сообщишь вамъ мои ощущенія. Очень благодаренъ за такое горькое и вмѣстѣ усладительное удовольствіе.» — Тимоѳей, до сихъ поръ пребывавшій въ безчувственномъ положеніи, также оживился; огонь засверкалъ въ очахъ и тайная улыбка отразила въ себѣ сокровенныя его чувства.
— «И этотъ бездушный злодѣи хотѣлъ овладѣть такимъ божествомъ!» — воскликнулъ онъ, утирая слезы.
— "Видишь, любезная сестрица, " сказала съ улыбкою Катерина — «я напередъ предсказывала тебѣ успѣхъ.»
— «Своей лирѣ,» — подхватила Лудвига — «а безъ оной, куда бы годилось мое пѣніе.»
Въ сіе время отворилась дверь и обѣ дѣвы невольно вскрикнули, поблѣднѣли, смѣшались и хотѣли у идти.
— «Не безпокоитесь, прелестные панночки!» — сказалъ съ пріятною важностію Виговскій, входя вмѣстѣ съ Запорожцемъ. — «Если видъ нашъ такъ ужасенъ, что приводитъ васъ въ трепетъ, то мы не долго заставимъ васъ страдать и удалился, какъ скоро я буду имѣть честь объяснишься съ Паномъ Хмѣльницкимъ.»
— "Позвольте представить вамъ добраго моего комгу,[5] Пана Виговскаго;? — сказалъ Янко, подводя его къ Хмѣльницкому — «онъ хочетъ сообщить вамъ много кой чего интереснаго; прошу полюбишь и не оставить.»
— «Очень буду радъ познакомишься съ Паномъ Виговскимъ, который, мнѣ помнится, служитъ у нашего добраго Гетмана.»
— "Вы угадали, " — подхватилъ Виговскій — "и именно почти отъ него я посланъ къ вамъ, дабы….
— «Нѣтъ, дѣла покамѣстъ въ сторону; мои обычай прежде всего принять какъ слѣдуетъ дорогаго гостя. — Прошу на мою половину».
— «Покорно благодарю; но мнѣ очень прискорбно, что я долженъ…»
— «Вы еще ничего не должны мнѣ, а если и такъ, то сосчитаемся у меня; милости просимъ.»
— «Мнѣ совѣстно отказаться отъ вашего предложенія, по повторяю, что такой гость, какъ я, не можетъ быть для васъ пріятенъ.»
— "Ну братъ! и — сказалъ Хмѣльницкій, обращаясь съ улыбкою къ Ликѣ — «ты привелъ неумолимаго гостя; онъ поступаешь съ нами не по-Козацки и не побратски.»
— «Да онъ и есть Полякъ.»
— «Такъ на коего же чорта ты привелъ его въ нашъ домъ?» — вскричалъ вспыльчивый и неосторожный Тимоѳей.
— «Не болѣе и не менѣе какъ для этого!» — отвѣчалъ оскорбленный Виговскій, подавши Богдану бумагу.
— "Молчи, сынъ мой, " — возразилъ сурово Зиновій, положивши не читая бумагу въ карманъ — «и между Поляками есть очень много людей умныхъ, любезныхъ, разсудительныхъ и добрыхъ; отъ чего же и Пана Виговскаго не отнесши къ этому разряду? При томъ же онъ состоитъ въ нашей службѣ; а что всякій народъ имѣетъ свой обычай, такъ это ни чуть неудивительно.»
— «Въ Виговскомъ вы можете ошибиться;» — сказалъ съ лукавою улыбкою Янко — «онъ Полякъ, но по душѣ и по чувствамъ истинный Украинецъ.»
— "Очень сожалительно, " — прибавилъ въ свою очередь Виговскій, хорошо понявшія намекъ Запорожца — «что многіе изъ насъ прикрываютъ себя обманчивою личиною и тѣмъ самимъ вредятъ какъ себѣ, такъ и націи, и если на мнѣ есть оная, предоставляю всякому сорвать и изобличить меня. Впрочемъ въ свое оправданіе скажу, что я такъ давно въ Малороссіи и такъ хорошо побратался съ Козаками, что совсѣмъ на нихъ похожъ и рѣшительно какъ бы переродился.»
— «Я не имѣлъ намѣренія обидѣть васъ, почтенный пріятель моего друга, въ порывѣ невольнаго чувства, которое я, по совѣсти сказать, питаю ко всѣмъ Ляхамъ, а потому прошу извинить меня» — присовокупилъ Тимоѳеи, съ ласкою пожимая его руку.
— «Напротивъ я радуюсь, что нахожу себя въ сообществѣ истинныхъ Козаковъ; ибо, по моему, кто любитъ отечество, тотъ достоинъ онаго.»
— «И такъ пожалуста негоститесь, Панъ Виговскій» — подхватилъ Зиновій — «и позвольте мнѣ имѣть случай покороче познакомиться съ вами.»
— «Теперь уже рѣшительно я не смѣю отказаться, дабы не навести на себя еще большаго подозрѣнія; ибо вниманіемъ вашимъ я имѣю много причинъ дорожить, и что я истинный Малороссъ, то сей часъ же докажу всѣмъ на самомъ дѣлѣ.»
— «Милости же просимъ.»
По удаленіи ихъ трепетавшія дѣвы немного успокоились, но положеніе ихъ чуть ли не сдѣлалось еще хуже. Катерина поперемѣнно то краснѣла, то блѣднѣла, ходила по комнатѣ, опять садилась, ощипывала на себѣ платье, поправляла волосы, обнаруживала сильное внутренное волненіе; между тѣмъ Лудвига погрузилась въ мрачную задумчивость и тоску.
— «Что бы это значило, милыя мои?» — спросилъ подозрительно Тимоѳей, подошедши къ Катѣ и взявши ее за руку. — «Отъ чего присутствіе этихъ гостей возмутило духъ вашъ до такой степени? Положимъ, что видъ ихъ неприятенъ для Лудвиги, по извѣстному ей случаю, но отъ чего же тебѣ, любезная Катя?»
— "Ахъ, братецъ, " — произнесла слабымъ прерывающимся голосомъ Катерина — «это тотъ самый Запорожецъ, котораго я видѣла.»
— "Какъ? и это Нечай успѣлъ подѣйствовать на твое сердце? — Ну, сестра, поздравляю; по этому ты напрасно сомнѣвалась въ его чувствахъ и называла холоднымъ: онъ объ тебѣ-то и твердилъ безпрерывно въ Молдавіи. И и былъ такъ несообразителенъ, что но портрету, описываемому Нечаемъ, не могъ узнать тебя, милая сестра.
— «Жестокосердый! и ты смѣешься надъ мою слабостію, которой и самъ подверженъ!» — возразила Катя, скрывши лице свое на его груди.
— "Катю! кохана Катю! можешь ли ты не вѣрить мнѣ? Успокойся; Нечай именно видѣлъ въ то самое время, какъ ты сказывала, какую то Дѣву и страстно влюбился въ нее; но въ кого же болѣе, какъ не въ тебя, что доказываетъ даже теперешнее его смущеніе. О! Нечай умѣетъ любишь, я бъ этомъ увѣренъ.
Катерина и Лудвига съ жадностію слушали его.
— «И онъ называется Нечай!» — воскликнула сія послѣдняя — «слава Богу! Но что же значатъ его поступки со мною? отъ чего черты лица сіи такъ глубоко врѣзаны въ моемъ сердцѣ? такъ почему то памятны и знакомы?»
— «Ужъ не влюблена ли и ты въ него?» — спросила лукаво Катерина — «и не тебя ли видѣлъ онъ въ Чигиринѣ?» — прибавила она со вздохомъ.
— «Ахъ нѣтъ, я не была въ то время еще въ вашемъ краю и ни чуть не влюблена въ него; но чувствую къ этому человѣку, не знаю почему, особенную боязнь, какое то уваженіе и что-то еще такое, чего я сама не могу не только объяснить, но и понять даже.»
Въ сіе время произошелъ шумъ въ отдѣленіи Зиновія, и Тимоѳеи поспѣшилъ туда.
Сдѣлавши нѣсколько возліяній въ честь Вакха и Цереры, то есть выпивши по обычаю Малороссіянъ за здоровье гостя, хозяина и другихъ, собесѣдники наши сдѣлались разговорчивѣе и искреннѣе.
— «Признательно сказать» — началъ Раданъ немного поразвеселись — "земляки Вацъ-Пана одолѣли насъ бѣдныхъ Козаковъ; но за то жъ «мы утремъ имъ носа; съ нашими не туши!»
— «Пожалуста не причисляйте меня къ землякамъ жестокихъ Ляховъ!» — возразилъ Виговскій — «Скажу вамъ однимъ словомъ: еслибъ Польша была гидрою, а я свыше одаренъ Геркулесовою силою, однимъ ударомъ я лишилъ бы ея головы, дабы никогда не возставала.»
— "Это слишкомъ по геройски, " — сказалъ Хмѣльницкій — «и не бывши Геркулесомъ, можно нанести ей ощутительный вредъ.»
— «Я понимаю васъ, но для этого надо имѣть способы, которые, кажется, у насъ не совсѣмъ достаточны.»
— "Съ перваго взгляда именно кажется такъ; но углубившись въ изслѣдованія причинъ бывшихъ неудачъ, въ характеръ нашего народа, который, какъ видите, ежеминутно готовъ жертвовать собою и посредствомъ коего можно достигнуть сей цѣли, незапинаясь, можно рѣшительно сказать, что мы еще очень опасны, по крайней мѣрѣ, для изнѣженной Польши.
— «Что правда, то на грѣхъ, есть пословица, почтенный хозяинъ;» — произнесъ Виговскій, прикидываясь подпившимъ — «до машина безъ мастера, умѣющаго управлять оною, никуда не годна, и силы наши безъ надежнаго и искуснаго правленія ненадежны.»
— «Вацъ-Панъ намекаетъ о Гетманѣ;» — перебилъ Раданъ — «признательно сказать, такого какъ у насъ теперь, хоть куры не клюй. Да ба! что жъ будешь дѣлать, когда проклятые, но хитрые Ляхи лишили насъ и этого единственнаго права, избирать себѣ начальниковъ?»
— "Не такъ дѣлается, какъ думаете, почтеннѣйшіе, — "возразилъ Виговскій съ таинственнымъ видомъ — «и если бы Козаки пожелали имѣть лучшаго Гетмана, это въ ихъ волѣ.»
— "Если вы искушаете насъ, " — отвѣчалъ съ важностію Зиновій — «то не успѣете въ томъ, потому что возмущаться по напрасно, противъ добраго нашего Барабаша, было бы непростительно и противно волѣ Короля.»
— «Вотъ то тоже, что вы меня не поняли. Да и что тутъ скрытничать. Повѣрьте, Панъ Зиновіи, что мнѣ извѣстны ваши мысли и планы въ будущемъ, и если вы думаете, что сказали какое нибудь лишнее слово, такъ я и подавно сдѣлалъ то, можетъ быть, слиткомъ неосторожно; слѣдовательно мы обоюдно въ рукахъ одинъ другаго. Но это въ сторону. — Что Барабашъ глупъ, слабь и недостоинъ того званія, которое носитъ на себѣ, въ этомъ разувѣрять было бы низко и смѣшно, и что предстоятъ надобность перемѣнить его, это явная необходимость. Чтобы можно было почесть низверженіе его невозможнымъ, это отвергаю тѣмъ, что Король тайно, и даже почти уже явно, покровительствуетъ намъ и ищетъ случая оказать какую нибудь милость. Въ какой же болѣе нуждаемся мы, какъ не въ дарованіи намъ человѣка, который бы умѣлъ силою ума и твердой воли доставить намъ политическую самостоятельность, облегчилъ бы наши бѣдствія, возстановилъ потерянныя права и содѣлалъ достойными нашихъ предковъ?»
— «Руку, товарищъ!» — воскликнулъ восторженный Зиновіи. — «Ты мыслишь по Козацки. Выпьемъ же за нашего Короля.»
Всѣ налили полные кубки и хозяинъ, первый ставши на одно колѣно, провозгласивъ тостъ Владислава, залпомъ выпилъ и поставилъ кубокъ на голову; примѣру его послѣдовали и прочіе.
— «Однакожъ пріятель» — началъ Янко, до сихъ поръ сохранявшій глубокое молчаніе и слѣдуя за постепеннымъ ходомъ выраженій Виговскаго — «какимъ бы то образомъ можно подвигнуть Короля на милость, Вашеци вѣроятно это больше знаетъ.»
— «Въ этомъ нѣтъ излишней мудрости» — отвѣчалъ хитрый Ляхъ — «Само по себѣ разумѣется, что не всякому можно проситъ Короля; надобно избрать человѣка невинно обиженнаго: тотъ только можетъ требовать удовлетворенія, и между прочимъ завести рѣчь и о другомъ.»
— «Ну теперь змія пустила жало!» — пробормоталъ про себя Янко — «надобно укрѣпиться духомъ.»
— «Кого же больше можно было обидѣть, какъ не меня?» — сказалъ Раданъ — «Поляки все опустошили, разграбили и лишили послѣдняго достоянія.»
— «Вы правы отчасти;» — отвѣчалъ Виговскіи — «но обычаи воины совсѣмъ другое дѣло. А я знаю человѣка, который истинно невиненъ и жестоко обиженъ; у котораго отнимаютъ имѣніе не грубые и алчные воины, не знающіе никакихъ правъ человѣчества, кромѣ правъ воинской необходимости, голода и нужды, а несправедливые тираны грабители, завистники, похитители чужой собственности, изъ алчности къ богатству, изъ мщенія, изъ зависти, изъ всякихъ низкихъ и подлыхъ притязаній.»
— «Кто жъ бы это былъ такой несчастный человѣкъ?» — спросили всѣ въ одинъ голосъ.
— «Это тотъ, въ которомъ я принимаю самое живѣйшее участіе, который именно способенъ на все великое и хвалы достойное, и которому готовъ я посвятишь всю жизнь на служеніе. Это великій мужъ, избранный свыше изъ среды нашей, для совершенія важныхъ подвиговъ, которымъ современники удивляться, а потомки воздадутъ должную дань его памяти, однимъ словомъ, это Зиновіи Хмѣльницкій. — Въ удостовѣреніе чего извольте прочесть бумагу, почтенный хозяинъ и другъ мой, которую я вручилъ вамъ предъ симъ.»
Съ судорожнымъ движеніемъ выхватилъ Зиновій роковой приказъ и, пробѣжавши его, поблѣднѣлъ, побагровѣлъ, заскрежеталъ, и разорвавши оный, попралъ ногами.
— «Еще не умерла Козацкая мать!» — воскликнулъ онъ въ изступленіи — «и пока сабля при мнѣ, я съумѣю возвратить неправильно отнятое!»
— «Позвольте сказать вамъ, что вы не успѣете въ семъ чрезъ такія средства;» — возразилъ Виговскій — «надобно поступить такъ, какъ я прежде сего предложилъ; ибо возвратить то, что похищено по злоухищреніямъ Чаплицкаго, простымъ искательствомъ у его же, или все равно у Старосты, невозможно, а Барабашъ — это есть одно только орудіе ихъ воли.»
— «Я бы простилъ своему убійцѣ, какъ человѣку безъ правилъ; разбойнику, поставляющему за обязанность жить на счетъ ближняго; перенесъ бы всѣ возможныя притѣсненія отъ ненасытныхъ Ляховъ, не имѣющихъ никакихъ чувствъ и любви къ человѣку; простилъ бы хищныя происки Чаплицкаго, какъ личнаго врага моему дому, за что однакожъ, надѣюсь, не избѣгнетъ моей мести; извинилъ бы всѣхъ злодѣевъ на свѣтѣ, которые дѣйствуютъ на основаніи испорченныхъ правилъ, худой нравственности и по убѣжденію своихъ чувствъ; но Барабашъ, слабый, ничтожный менѣе, чѣмъ глупый Барабашъ, онъ могъ согласишься на подлое притѣсненіе! — Увы! какъ перемѣнчивы наши нравы.»
— "Успокойтесь, любезный мои хозяинъ: Провидѣніе, кажется, наказывая, открываетъ вамъ очи и показываетъ путь, по которому слѣдуя, мы доставите общую пользу. Послушайтесь меня. Отцу вашему за особенныя заслуги подарено Субошово отъ Короля; слѣдовательно, потерявши оное, къ кому болѣе обратишься, какъ не къ доброму и справедливому Владиславу?
— «Ваша правда, Панъ Виговскій. и клянусь моимъ Создателемъ, я приведу, вы чтобы то ни стало, сей мною уже обдуманный планъ въ исполненіе.»
— «Но прошу выслушать меня до конца. Притѣсненіе, которое осмѣлились сдѣлать вамъ, не явно ли показываетъ, что бѣднымъ соотчичамъ нашимъ будешь и того хуже, и не говоритъ ли вамъ внутренній голосъ, ваша должность, чтобъ отвратить въ самомъ скорѣйшемъ времени такое бѣдствіе? И кто же имѣетъ болѣе на это право, какъ не Хмѣльницкій, оставшійся для Козаковъ единственнымъ утѣшеніемъ, подпорою и надеждою?»
— «Именно такъ!» — воскликнули всѣ вмѣстѣ съ Тимоѳеемъ, стоявшимъ уже давно около дверей — «и да будешь онъ нашимъ Ангеломъ-хранителемъ.»
— «Я постараюсь выполнить свои обязанности съ величайшею скромностію» — отвѣтствовалъ Хмѣльницкій.
— «Но для этого небезполезно подвигнуть и Барабаша;» — присовокупилъ лукавый Виговскій — «ваше предстательство иногда можешь почесться за личность; но возваніе Гетмана, который въ содѣланіи вамъ обиды можешь извиниться невозможностію противорѣчить властямъ, познаніе отъ всего народа можетъ подѣйствовать и подвигнуть его на милость.»
— «Согласится ли слабоумный нашъ Гетманъ взять на себя такую обязанность, которая безъ всякаго сомнѣнія навлечетъ ему много непріятностей.»
— «О! въ этомъ не извольте сомнѣваться; я ручаюсь, что совѣты мои мгновенно подѣйствуютъ на Гетмана.»
— «И такъ нѣчего откладывать до завтрашняго, что можно сего дня сдѣлать. Любезный Виговскій, не откажитесь со мной сей часъ же идти къ Гетману, уговорить его на такой благой подвигъ.»
— «Я готовъ удовлетворить вашему требованію; это еще будетъ имѣть и ту выгоду, что личное ваше присутствіе и ходатайство совершенно расположатъ его въ нашу пользу. Идемъ!»
— «Батюшка!» — возвалъ запальчиво Тимоѳей — «и вы рѣшаетесь пресмыкаться предъ напыщенными своею знатностію Панами и предъ ничтожнымъ животнымъ Барабашемъ? — По моему, что приобрѣтено силою мощной руки, то можетъ такимъ же образомъ быть и возвращено. Мы не нуждаемся, кажется, въ особенной помощи такого рода я можемъ показать разительный примѣръ и прочимъ.»
— «Сынъ мои! обстоятельства перемѣняютъ образъ мыслей и самый способъ дѣйствованія; мы должны дѣйствовать уже не за себя, не за личное оскорбленіе, но за весь православный народъ нашъ, который вопіетъ къ намъ, взывая о помощи, а гласъ народа, гласъ Божій; по сему надобно сообразоваться съ правилами здравой политики, и основать свои предпріятія на надежномъ, прочномъ и предусмотрительномъ началѣ. Послѣдствія оправдаютъ сказанное мною; твоя-же обязанность, Тимоѳей, утѣшать бѣдное мое семейство и приготовить его къ роковому извѣстію. Ахъ, это одно только тяготитъ меня и мѣшаетъ съ точностію выполнить свой планъ!»
— «Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ предложить свои услуги, если вы удостоите оныя отъ меня принять, безъ чего я не осмѣлился бы и предложить ихъ.»
— "Я вамъ очень обязанъ, добрый пріятель, " — сказалъ съ чувствомъ Хмѣльницкій — «и даже совѣстно обременять васъ своими нуждами.»
— "А если такъ, то рѣшаюсь просить васъ, дабы до тѣхъ поръ, пока вы будете въ Польшѣ по дѣламъ своимъ, позволено было мнѣ предложить семейству вашему свои домъ и все то, чтобы могло на время утѣшишь ихъ въ потерѣ достоянія и отца; а я съ своей стороны надѣюсь по возможности удовлетворить всѣмъ ихъ требованіямъ, усладить ихъ горесть и сократить время разлуки
— "О! благодѣтельный <испорчено>чалъ обрадовавшійся Зиновій<испорчено> въ своихъ объятіяхъ. — <испорчено>свободенъ, и съ ревностію<испорчено> свой долгъ. Пойдемъ же, любезный<испорчено> чѣмъ болѣе теряемъ времени, тѣмъ<испорчено> терпѣніе становится сильнѣе и непреодолимѣе. —
— "Слѣдуйте же вы внушенію своего разума и сердца, а я послѣдую своимъ; увидимъ, кто изъ насъ выиграетъ. Но и при самомъ издыханіи, еслибъ возвращеніе жизни моей зависѣло отъ слова, отъ одного взгляда ненавистнаго Ляха, и тогда я остался бы непреклоненъ и не рѣшился пресмыкаться у ногъ своихъ враговъ. Кончено, я поставлю на своемъ, и семейство наше не утѣшать бы слѣдовало и отдавать подъ покровительство неизвѣстнаго, подозрительнаго даже человѣка: но и стараться постепенно влить ядъ ненависти, презрѣнія и мести ко всему, что носитъ на себѣ отпечатокъ Польской тираніи!…
Такъ восклицалъ Тимоѳей, но отецъ не слышалъ уже его и летѣлъ на крыльяхъ надежды къ Гетману.