Ходитъ!..
(Разсказъ).[править]
I.[править]
Вдали отъ всевозможныхъ большихъ путей, въ лѣсной глуши, ютится село Брусово. Несмотря на обиліе лѣса кругомъ, избы обывателей стоятъ словно на курьихъ ножкахъ и едва дышатъ. Въ иныхъ селахъ обыкновенно церковь скрашиваетъ всѣ постройки своими размѣрами, солидностью и красотой; но въ Брусовѣ и церковь высматриваетъ крайне убого и своимъ видомъ можетъ понравиться развѣ только завзятому археологу.
Народъ здѣсь бѣдный и лѣнивый.
Пословицу — каковъ попъ, таковъ и приходъ — мѣстное епархіальное начальство изстари прилагало къ брусовскому приходу въ обратномъ смыслѣ: каковъ — дескать — приходъ, таковъ долженъ быть тута и попъ. Надъ душами брусовскихъ и немногихъ окрестныхъ обывателей болѣе полстолѣтія бдѣли двое недоучекъ: священникъ отецъ Порфирій (изъ реторики) и дьячокъ Кирилычъ (изъ второго класса духовнаго училища). Оба сіи мужа, частью по податливости своей мало культивированной природы, частью вслѣдствіе продолжительнаго замкнутаго житья въ захолустьи, до того ассимилировались съ народомъ, что стали, какъ выражался извѣстный Посошковъ, «почти ничѣмъ отъ мужиковъ не отмѣнны». И у клира, и у народа были почти одни и тѣ же вкусы, привычки и… даже воззрѣнія. Впрочемъ, авторитетъ и руководительство массой всегда удерживалъ за собой «двучленный клиръ». Школъ въ собственномъ смыслѣ никогда не было въ Брусовѣ. Но это, однако, не значитъ, что мѣстное населеніе было вовсе непричастно «наученію книжному». Кирилычъ, по собственной волѣ, постоянно обучалъ въ своей избѣ деревенское отрочество и юношество по программѣ и пріемамъ временъ Геннадія новгородскаго, — и обучалъ столь ревностно, что за свои пятидесятилѣтніе труды по педагогической части удостоился благословенія высшаго духовнаго начальства, со внесеніемъ этой награды въ формуляръ.
Недавно о. Порфирій отошелъ въ иной міръ, на девяносто первомъ году своего житія. На его мѣсто назначили «образованнаго» молодяка, о. Никандра. Восьмидесятитрехлѣтній Кирилычъ никакъ не могъ поддѣлаться подъ духъ новаго батюшки, который и разсуждаетъ и поступаетъ совсѣмъ не такъ, какъ «изстари повелось». Почувствовавъ себя осиротѣлымъ послѣ о. Порфирія, Кирилычъ еще тѣснѣй примкнулъ «къ народушку» и началъ разыгрывать изъ себя оппозиціонную персону по отношенію къ о. Никандру. Духъ его оппозиціи легко передавался и прихожанамъ, среди которыхъ было немало учениковъ этого авторитетнаго патріарха. Вотъ, въ общемъ, факторы, при взаимодѣйствіи которыхъ слагалась мѣстная жизнь и исторія.
Въ срединѣ села стоялъ едва-ли не самый жалкій домъ, съ провалившейся соломенной крышей и покосившимися стѣнами. Офиціально это былъ домъ крестьянина Кожухина, но сельчане прозвали его «бабьимъ домомъ». Въ немъ жили: старуха Ѳекла, лѣтъ семидесяти, замужняя дочь ея Арина, баба лѣтъ сорока пяти, вдовая сноха старухи, Прасковья, и дочка снохи, Настя, лѣтъ восьми. Старуха обращала на себя всеобщее и недоброе вниманіе. Послѣднія десять лѣтъ она ни съ кѣмъ изъ чужихъ не разговаривала, даже въ родной семьѣ рѣдко прерывала свое молчаніе, и то невнятными короткими фразами. Не жалуясь ни на какую болѣзнь, она зиму и лѣто лежала на печи. Въ церкви не была лѣтъ пятнадцать. Когда «духовные» въ большіе праздники приходили къ ней въ домъ съ иконами и служили молебенъ, она во все время молебна рыдала; а когда ее вели прикладываться къ кресту, она сильно упиралась, и лицо ея въ это время выражало страданіе и ужасъ. Не малыхъ хлопотъ стоило ея дочери и о. Порфирію добиться того, чтобы она исповѣдовалась и причастилась, хоть дома, однажды въ годъ.
Что довело ее до такого состоянія?
Когда она была лѣтъ тридцати, мужъ ея, здоровый и красивый, но сильно выпивавшій мужикъ, скоропостижно умеръ ночью на супружескомъ ложѣ. Фактъ этотъ, благодаря стараніямъ и предусмотрительности о. Порфирія, не вызвалъ никакого «суда и слѣдствія». Но на селѣ кто-то болтнулъ, что «Ѳекла приспала мужа». Затѣмъ одинъ пьяный сосѣдъ, за что-то обидѣвшись на нее, долго горланилъ на улицѣ, что Ѳеклуха задушила мужа. Нѣкоторыя злонравныя и злоязычныя бабы подхватили эти слова, — и пустые намеки скоро получили въ сельскомъ обществѣ силу достовѣрнаго свидѣтельства. Ѳекла, и безъ того измученная горемъ, была окончательно поражена такими обидными и страшными толками. Изъ здоровой, веселой бабы она скоро сдѣлалась худой, сосредоточенной, угрюмой. «Общественное мнѣніе» о Ѳеклѣ заразило и о. Порфирія. Встрѣчая ее гдѣ-нибудь одну, онъ не разъ заводилъ съ ней приблизительно такую рѣчь:
— Ты вотъ что, Ѳекла: ежели у тебя въ самомъ дѣлѣ на душѣ этакой грѣхъ, ты лучше покайся, чѣмъ погибать въ этакомъ уныніи и терзаніи. Посмотри на себя: вѣдь ты вся извелась и взоръ твой — нечистый, каинскій взоръ. Я вѣдь это провижу. Покайся — говорю.
— Ты, батюшка, самъ-то не грѣши, — возражала Ѳекла: — ничуть я тутъ неповинна, а убита я — и больше ничего.
— Докуда-жъ ты будешь убиваться? Положимъ, что горе, но вѣдь печалью горю не поможешь. Потужила, да и будетъ. Ты баба еще молодая, опять замужъ выйдешь.
— Нѣтъ, ужъ гдѣ теперь «замужъ»?..
— Что же, обѣтъ дала вдовствовать?.. Загладить хочешь? Совѣсть, значитъ, нечиста? То-то и дѣло-то. Говорю: покайся. Ты знаешь, я, по священству, никому не… не долженъ сказывать.
— Да нѣту же этого во мнѣ, батюшка, ничего этого во мнѣ нѣту, — увѣряла Ѳекла.
Но батюшка оставался при своемъ подозрѣніи.
Однажды присватался было къ Ѳеклѣ женихъ; но «добрые» люди «разбили» его, напугавши, что она и его такъ же «приголубитъ», какъ перваго мужа. И несчастная женщина должна была примириться съ мыслію о своемъ вѣчномъ вдовствѣ. Горько, больно было ей, но выхода изъ этого положенія не представлялось никакого. «Жаловаться? Но какъ жаловаться на „міръ“? Кому жаловаться? Кто вникнетъ, коли ужъ батюшка и тотъ на меня?»
А батюшка, какъ ни встрѣтится съ ней, такъ опять за свое:
— Вижу, вижу, Ѳекла, что гнететъ тебя грѣхъ. Очистись. Поспѣши. Не таись больше и не стыдись: я, да Богъ будемъ знать.
— Сейчасъ умереть, батюшка, я неповинна.
— Ну, смотри, ожесточитъ врагъ сердце твое, и пожелала бы покаяться, да онъ не дастъ. Можетъ, и ожесточилъ уже…
Мало-по-малу дошло до того, что на Ѳеклу стали подозрительно смотрѣть даже и свои родные. Ѳекла замѣчала это и еще болѣе мучилась. Пока она была еще молода, она старалась ободрять себя, заискивала расположеніе къ себѣ другихъ, не отчаявалась очистить свое честное имя отъ страшной клеветы; но когда убѣдилась, что это не помогаетъ, то почувствовала отчужденіе отъ всѣхъ, замкнулась въ себя и замолкла. А тамъ старость, точно съ какимъ-то злорадствомъ, поспѣшила обезобразить это красивое тѣло, въ которомъ безпомощно ныла, страдала уязвленная, отравленная душа. На Ѳеклу-старуху стало уже страшно смотрѣть. Сперва этотъ страхъ испытывали дѣти, а потомъ — и взрослые. Изрѣдка она выходила посидѣть на камнѣ своего крыльца. Сидитъ, бывало, съ раскрытой головой. Сѣдые короткіе волосы всклокочены. Глубокіе темные глаза смотрятъ изъ-подъ густыхъ бровей безпокойно, словно отыскиваютъ кого. Лобъ и впалыя щеки изрѣзаны многочисленными морщинами. Тонкія безжизненныя губы постоянно шевелятся, словно шепчутъ что-то. Дышитъ она въ носъ, съ необыкновеннымъ усиліемъ, протяжно и шумно. Если уличнымъ ребятишкамъ приходилось случайно увидѣть ее близко, то они бросались прочь безъ оглядки, и потомъ, уже вдалекѣ отъ нея, говорили о ней не иначе, какъ только шепотомъ.
— О, чтобъ ее… Энта сидитъ…-- говорила обыкновенно баба, завидѣвъ издали страшную Ѳеклу, и возвращалась домой, или направлялась къ своей цѣли инымъ путемъ.
«Вѣдьма», — пустилъ кто-то изъ сосѣдей. — «И смотритъ идоломъ, и шипитъ, какъ змѣя подколодная». И пошла Ѳекла въ вѣдьмахъ! Не замедлили создаться и распространиться разсказы о похожденіяхъ старушки въ этой новой, навязанной ей роли.
Дома стали, наконецъ, положительно стѣсняться ею. Ее побаивались, за нее конфузились предъ «обчествомъ». Зять ея, хозяинъ дома, Кожухинъ, не выдержалъ такого неловкаго положенія, закатился въ Москву и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ лишь изрѣдка давалъ о себѣ знать письмомъ, состоящимъ изъ однихъ поклоновъ, съ приложеніемъ какой-нибудь пятшиницы. И домъ сдѣлался «бабьимъ», какъ потому, что въ немъ жили лица только женскаго пола, такъ и потому, что хозяйство въ немъ шло плохо.
А всему причиной «вѣдьма», — рѣшили въ селѣ.
Но вотъ «вѣдьма» умираетъ. Напутствовать ее «на тотъ свѣтъ» пришлось уже не отцу Порфирію, который такъ усердно выпытывалъ у нея несуществующую тайну, а «молодику» о. Никандру, который нашелъ возможнымъ удовольствоваться тѣмъ, что умирающая открыла ему «на духу» добровольно.
Со смертью этой невинной, никого не трогавшей страдалицы, всѣ въ Брусовѣ почувствовали себя свободнѣе. Словно село покинулъ страшный непріятель, грозившій его обитателямъ поголовною смертью. Даже дочь Ѳеклы, къ собственному удивленію и стыду, почувствовала нѣкоторую радость, вмѣсто печали. Во время похоронной процессіи она но старинному обычаю завыла было: «Родимая ты моя матушка, на кого ты меня поки»… Остановившись на полусловѣ, она больше уже не продолжала, а изъ сопровождавшей ее толпы послышались громкіе голоса:
— Туда-же причитаетъ!.. Гдѣ ужъ тамъ?..
— Благодарила-бы Бога, что прибралъ.
— Обѣими руками-бы крестилась.
— Развѣ она не понимаетъ? Это она такъ, по человѣчеству… Тоже, вѣдь, дочь…
— А я-то какъ-же говорю? Я тоже по человѣчеству. Держи въ умѣ: «царство, молъ, ей небесное», а голосомъ выводить… по этакому человѣку… не полагается… не подходитъ…
О. Никандръ, нѣсколько разъ хмуро озиравшійся назадъ, наконецъ, воскликнулъ:
— Молчать! Что за невѣжество? Не время и не мѣсто галдѣть. Молиться нужно… Дураки!..
II.[править]
Прошло мѣсяца два со времени похоронъ Ѳеклы. Стоялъ, глухой октябрь. Народъ попрятался въ избы. Случаи общенія между сельчанами стали рѣже. Массовая болтовня смолкла. О Ѳеклѣ перестали вспоминать и упоминать. По просьбѣ Арины, Кирилычъ написалъ ея мужу письмо, въ которомъ сообщалъ, что «по матушкѣ справили сорочины честно» и что «теперь все — слава Богу». По сему — говорилось далѣе въ письмѣ — любовно умоляю тебя, дрожайшаго супруга моего, покинь ты чужую дальнюю сторону и возвратися въ домъ свой, подъ кровъ родины своей и войди въ союзъ съ нижайшей супругой своей, которая аки горлица ждетъ и желаетъ проводить житіе вкупѣ. А у насъ теперь послѣ покойницы матушки и въ домѣ и по селу все — слава Богу. Опять-же и деньжонокъ нужно, хоть малость, а ты ужъ не обезсудь"… Отправила Арина это письмо и размечталась, что вотъ-вотъ возвратится къ ней ея «блудный» мужъ, привезетъ ей обновокъ, — и заживетъ она съ нимъ уже неразлучно «въ совѣтѣ, да въ любви, да въ довольствѣ».
Но мужъ скоро отвѣтилъ, что ему возвратиться невозможно, прислалъ «три серебра» и обѣщался еще прибавить къ «Оржеству».
Между тѣмъ дома у Арины произошло нѣчто «неладное», и ей стало не до мечтаній.
Было часовъ одиннадцать темной ночи. Прасковья съ своей Настей давно спала на полатяхъ. Подъ ними на широкихъ нарахъ лежала Арина. Съ начала вечера она вздремнула, но потомъ проснулась, и ей не спалось. Въ избѣ стояла необыкновенная темнота и тишина. Ровное, спокойное дыханіе спящихъ слышалось совершенно отчетливо.
— Либо скоро утро, либо нѣтъ, — подумала Арина и повернулась на другой бокъ, при чемъ подъ ней захрустѣла крупная, свѣжая ржаная солома, не успѣвшая еще утратить своего специфическаго запаха. — Охъ, Господи Іисусе… Видно, сколько ни думай, все къ тому-же придешь… Такъ, видно, одна и жизнь кончишь на этихъ самыхъ нарахъ… Лѣшій непутевый!.. «Три серебра»… къ Оржеству… либо пришлетъ, либо нѣтъ. А чего самъ не вертается? Прежде матушка, вишь, мѣшала, а теперь кто мѣшаетъ? Должно мамашка какая-нибудь… Пострѣлъ этакой! грѣховодникъ!.. О-охъ, спаси и помилуй!.. А, вѣдь, должно быть, до утра-то еще далеко… Никакого тебѣ пѣтуха, ни свѣту, и ничего этакого… А на печкѣ все словно матушка лежитъ… не къ ночи будь помянута!.. Видно не скоро отвыкнешь. Грѣхи!.. Дѣло темное… Чего только не говорили? Ужъ надъ мертвой и то собирались надруганіе сдѣлать. И мнѣ его все грозили: о погоди, она тебѣ покою не даетъ". Но вотъ и сорокъ дней давно минуло, и все обошлось — слава Богу… Матушка, матушка, взвели на тебя незнамо что… И я туда-же, грѣшная, окаянная… Вѣрно, дадимъ мы за тебя отвѣтъ… тяжкій отвѣтъ. Родителей велѣно вонъ какъ, а мы вонъ что… О, Господи, что это она у меня на умѣ, какъ живая?.. Царство тебѣ небесное, мѣсто упокойное!.. Не буду думать… Вѣдь, вотъ днемъ отчего-то не бываетъ такъ. Опять! О, Господи…
Арина крѣпко зажмурилась и накрыла глаза ладонью.
— Стану думать о другомъ… Завтра у насъ не то четвергъ, не то пятница…
На дворѣ, за стѣной, къ которой примыкало изголовье Арининой постели, вдругъ чего-то всполошились и тревожно захрюкали свиньи. Она обрадовалась этимъ нежданнымъ звукамъ изъ міра живой безопасной дѣйствительности.
— Ишь, глупыя! чего повскакали? Словно страшный сонъ увидѣли, ровно-бы человѣки какіе… Изъ пестрой-то къ Оржеству туша знатная выйдетъ… Но, должно быть, придется продать ее раньше. Э-эхъ, Господи милостивый! Стало насъ однимъ человѣкомъ меньше, а нужды все столько-же, даже больше. Какъ ни изворачивалась, а вѣдь сколько ушло на похороны да на поминки!.. А что наши нищенскія поминки? Какое отъ нихъ душѣ спасенье? Моленья за упокойницу всего чуть-чуть, изрѣдка и изъ пятаго въ десятое. Будь у меня тысячи, я-бы сейчасъ заказала годовую заупокойную службу въ своей церкви и вѣчный поминъ въ монастыряхъ. Тогда-бы матушкѣ вышло полное прощеніе и очищеніе, и мнѣ было-бы успокоеніе. А теперь она небось… О Господи, опять!.. Какъ это я?.. хоть-бы заснуть поскорѣй… Завтра какъ-бы хлѣбы не пришлось ставить, аль еще обойдемся, — шептала она, чтобы только отвлечь мысль отъ навязчиваго образа.
Вдругъ съ лицевой стороны печки послышался шорохъ, потомъ сильное треніе и шмыганье чего-то мягкаго обо что-то твердое. Арина встрепенулась, отняла ладонь отъ глазъ и проглянула. Попрежнему было очень темно. Единственное окно въ противоположной стѣнѣ обозначалось мутно.
— Прасковья! — тихонько позвала Арина. — Кс-кс!.. Наська!.. А — Прасковья!..
Ни Прасковья, ни Наська не отозвались, да не могли отозваться: спали онѣ крѣпко, а кликали очень слабо.
По тѣлу Арины пробѣжала легкая дрожь. Зрѣніе и слухъ ея пришли въ необыкновенное напряженіе.
Вотъ она совершенно отчетливо слышитъ перемежающееся торопливое и легкое ступаніе по полу босыхъ ногъ. На судней лавкѣ, примыкающей къ печкѣ, загремѣли деревянныя ложки.
«Брысь!» нерѣшительно прошипѣла Арина. Но ложки продолжали гремѣть, и къ этому звуку прибавилось еще рѣзкое сопѣнье.
— Батюшки мои, да вѣдь это… Такъ и есть! Ея дыханье…-- мелькнуло въ головѣ Арины.
Вотъ таинственное сопящее существо, тихо пошлепывая по полу босыми ногами, промелькнуло въ просвѣтѣ окна неопредѣленною бѣлою массою.
«Въ саванѣ!!» съ ужасомъ рѣшила Арина. Она хотѣла закричать, что есть мочи, чтобъ разбудить спящихъ, но голосъ ея сорвался на первомъ-же звукѣ, словно кто сдавилъ ей горло. Она схватила первую попавшуюся подъ руку одежу и покрылась ею съ головой. Сердце ея крѣпко стучало; чувствовалось страшное изнеможеніе и смертельно гнетущее состояніе. Чтобы утѣшить себя и въ то же время заглушить тихіе, но страшные звуки, производимые пришельцемъ, она твердила рѣзкимъ шепотомъ: «Боже мой! Боже мой! Ой, Господи-Господи-Господи-Господи! Пресвятая Богородица!.. иже еси на небеси… Охъ, батюшки! Святые мои угоднички! Ой-ой-ой-ой!» и т. п. Когда ей становилось нечѣмъ дышать, она на нѣсколько секундъ осторожно и чуть-чуть открывала голову съ боку, затѣмъ опять поспѣшно и плотно укутывалась и продолжала свои причитыванія съ различными варіаціями. Наконецъ, она и шептать уже не могла; усиленно дыша она лишь въ умѣ повторяла тѣ междометія и молитвенныя слова, которыя доселѣ выговаривала. Долго-ли Арина пролежала въ такомъ положеніи и состояніи, она и сама не знала, но когда, изнемогшая, облитая потомъ и ошалѣвшая, она совсѣмъ открыла голову, въ избѣ было уже свѣтло, и никого и ничего посторонняго не видѣлось.
— И какъ вамъ только не стыдно! — упрекала Арина своихъ сожительницъ, когда тѣ встали. — Лежатъ себѣ, какъ колоды какія, а тутъ хоть издыхай!
— А что такое? Развѣ съ тобой что случилось? — спросила Прасковья, всматриваясь въ блѣдную и страдальческую физіономію Арины. — Взяла-бы да разбудила, коли что…
— Да, разбудишь васъ, особливо при этакой страсти…
И Арина подробно разсказала про страсть минувшей ночи. Прасковья слушала разсказъ съ возрастающимъ страхомъ и качая головой, все повторяя: «о-о! о-о-о!»
— Слава Богу, что я въ это время спала, — сказала Настя, — а то, кажись, сразу-бы обмерла.
— Да… по всему видать, что это она, — съ тяжелымъ раздумьемъ проговорила Прасковья.
— Кто, мамушка, кто? — допытывалась Настя, но отвѣта не получила.
— Что она-то, это ужъ и говорить нечего. Вѣдь, я видѣла-то, словно-бы вотъ тебя сейчасъ вижу, — твердо произнесла Арина. — Не знаю, какъ жива осталась.
— Начала… значитъ, теперь каждую ночь будетъ ходить, — увѣренно сказала Прасковья.
— Мамушка, да кто это? ну-же скажи: кто? — приставала Настя.
— Э, да бабка твоя! — съ досадой отвѣтила Прасковья.
— Мертвая-то?
— Ну, да.
— У-у! мамушка, я боюсь…
— Еще что? Ты-то ей нужна дюжо! Онѣ маленькихъ не трогаютъ.
— А какъ-же…
— Э, молчи, ну тебя!. Такъ какъ-же теперь, Арина? Тебѣ нынчеже нужно сходить… Вѣдь, вотъ попъ-то у насъ какой-то… Сходи ты къ Кирилычу и все разскажи ему по порядку. Онъ человѣкъ старинный, опытный. Что онъ посовѣтуетъ, то мы и сдѣлаемъ; чтобъ ночью мы были ужъ наготовѣ. А другимъ, никому не болтай, и ему вели держать въ тайнѣ.
III.[править]
Когда Арина пришла къ Кирилычу, онъ находился при исполненіи учительскихъ обязанностей. Онъ былъ въ бѣлой холстинной рубахѣ, высоко схваченой узкимъ цвѣтнымъ пояскомъ. Изъ разрѣза прямого ворота высматривалъ крупный мѣдный крестъ. Человѣкъ семь ребятишекъ звонко твердили свои уроки, кто по азбукѣ, кто по часослову. Стоя среди избы, учитель привычнымъ ухомъ быстро схватывалъ ошибки учениковъ въ чтеніи и немедленно поправлялъ то того, то другого.
— Что скажешь? — обратился старикъ къ Аринѣ, когда та, помолившись на иконы, отвѣсила ему низкій поклонъ.
— Я къ тебѣ, Кирилычъ.
— Вижу, да зачѣмъ пришла-то?
— Посовѣтоваться.
Ребятишки смолкли и съ любопытствомъ уставились на посѣтительницу.
— Чего рты-то поразинули? Знайте свое дѣло! — строго прокричалъ Кирилычъ.
Мальчишки снова загалдѣли. Кирилычъ отодвинулся къ окну, за нимъ подвинулась и Арина.
— Ну такъ о чемъ ты хочешь посовѣтоваться.
— Бѣда у насъ, большая бѣда!.. — тихо сообщила баба.
— А? — переспросилъ Кирилычъ, наклоняя къ ней ухо.
— Бѣда, молъ, у насъ большая, — повторила Арина, не усиливая голоса.
— Чего вы такъ разорались? Тише! — обратился Кирилычъ къ ребятамъ. Когда тѣ стихли, онъ опять переспросилъ: — такъ говори-же, безтолковая, въ чемъ дѣло.
Арина покосилась на ребятъ.
— Мнѣ надо по секрету… Дюжо важное дѣло.
— Ну, вотъ что, ребята, ступайте домой, все равно до обѣда недалеко! — объявилъ учитель.
Школа въ минуту опустѣла.
Кирилычъ усѣлся и усадилъ возлѣ себѣ Арину.
— Теперь сколько хочешь секретничай, изба совсѣмъ пустая, мои всѣ на рѣчку съ бѣльемъ ушли, — ободрилъ старикъ, кивнувъ на сосѣднюю комнатку.
— Что, Кирилычъ… страсти страшущія! Вѣдь ходитъ… матушка-то!..
— Ну-у?!
— Право слово. Нынче ночью сама увѣрилась. Тряслась ни жива, ни мертва до бѣла утра.
Арина разсказала обстоятельства страшнаго дѣла, съ несознаваемыми прибавками и съ живостью, далеко превосходящею дѣйствительность наблюденій.
— Гм… Дѣло для меня немного удивительное, — важно проговорилъ Кирилычъ,
— Ужъ какъ удивительно-то, и говорить нечего, ума рехнешься! — сказала Арина, вновь переживая долю испытаннаго ночью страха.
— Не то, не то… Я вотъ что… Я… Видишь-ли… Вѣдь душа человѣческая… она… Когда люди умрутъ, тамъ… Какъ тебѣ объяснить-то? Ты вѣдь не поймешь…
— Что дѣлать-то… Извѣстно — мы… Такъ ты ужъ и не хлопочи. Ты вотъ лучше посовѣтуй, какъ намъ теперича…
— Не спѣши, егоза, не спѣши! По твоему коли ты чего не понимаешь, такъ этому и надлежитъ оставаться попрежнему?
— Чего я тамъ думаю? Ничего я не думаю. А посовѣтовались мы съ Прасковьей…
— Погоди, погоди… А по-моему такъ: ежели ты чего не понимаешь, значитъ, тебя нужно вразумить.
Кирилычъ началъ нюхать табакъ. Арина нетерпѣливо завозилась на мѣстѣ.
— Такъ вотъ я и хотѣлъ тебя вразумить, — продолжалъ Кирилычъ трескучимъ голосомъ, косясь на кліентку прищуренными глазами. — А поелику ты не понимаешь, такъ ты должна слушать внимательнѣе. Это я и хотѣлъ тебѣ сказать, а ты сейчасъ: тра-тата, тра-тата!.. Ээ… Души… Слышишь?
— Слышу.
— Души усопшихъ… умершихъ… Понимаешь?
— Понимаю.
— Эти души… витаютъ… Э-э… находятся близъ земли, близъ своихъ присныхъ… сродниковъ… только шесть недѣль, до сорочинъ. Разумѣешь?
— Гм-гм.
— А послѣ этого душамъ этимъ строго воспрещено… э-э… привитать около земли, и уносятся они туда… и оттуда ужъ ни-ни! Вотъ какъ полагается по Божьему велѣнію. Теперь постигла? А?
— Гм-гм.
— По твоей матери сорочины вонъ еще когда были, а ходить она только теперь начала. Ей-бы раньше подобало… Вотъ это мнѣ удивительно. Видимо, это дѣло совсѣмъ не Божье, это врагъ чрезъ нее пакоститъ. Да и до сорочинъ души усопшихъ витаютъ по своимъ домамъ безъ всякой видимости, либо сообщаются съ присными въ сонномъ видѣніи. Вотъ какъ обыкновенно поступаютъ настоящія души. А это что-же такое? Несомнѣнно, она въ союзѣ съ бѣсомъ является.
Кирилычъ такъ увлекся своими умствованіями, что уже пересталъ обращаться къ слушательницѣ съ провѣрочными вопросами.
— Значитъ, говорили-то тогда не даромъ. Хоть она тебѣ и мать, а на повѣрку-то выходитъ — истинная вѣдьма.
— Охъ, Кирилычъ, не говори ты этакого слова. И безъ того вся душа изныла.
— Не я выдумалъ это слово и не я одинъ говорю его. Кабы по этому слову-то въ свое время сдѣлали, что нужно, такъ все обошлось-бы какъ слѣдуетъ. Разумные старики совѣтовали тогда осиновый колъ вбить, какъ встарину полагалось, и нужно было послушаться. Я тогда сталъ было объ этомъ попу говорить, такъ куда тебѣ! Накинулся — чуть было не съѣлъ! Всѣ свои любимыя ругательства выпалилъ: «дуракъ, невѣжа, дикарь», да и новыхъ прибавилъ. А чья вотъ теперь правда? Кирилычъ не невѣжа, Кирилычъ не дуракъ, молокососъ ты этакой! Кирилыча-то самъ святѣйшій правительствующій синодъ усмотрѣлъ, за тридевять земель разыскалъ и ниспослалъ благословеніе за пятьдесятъ лѣтъ. Да! А что я святѣйшему правительствующему синоду? Родня что-ли? Или у меня рука въ Петербургѣ? Не родня и не рука, а однѣ заслуги усмотрѣны — и больше ничего. А тебя, мальчика, либо усмотрятъ, либо нѣтъ.
Разгорячившійся Кирилычъ вскочилъ съ мѣста и, заложивъ руки за спину, зашагалъ по избѣ.
— Вѣстимо, тебя Господь наградитъ, но ты, милый, мнѣ-то что-нибудь скажи, мнѣ-то, — напомнила Арина.
— Всѣмъ скажу, всѣмъ, кажется, никому не отказывалъ.
— Такъ ужъ пожалуйста! Затѣмъ и пришла. Тамъ, вѣдь, у меня въ страхѣ сидятъ.
Успокоившись, Кирилычъ подсѣлъ къ Аринѣ и наставительнымъ тономъ заговорилъ:
— Если-бы это была настоящая душа, то самое полезное дѣло было-бы отслужить нанихидку. а то и обѣденку заупокойную. Но тутъ надо поступать, какъ съ нечистымъ духомъ… да… какъ съ демономъ, или, иначе сказать, съ дьяволомъ. Я забылъ, откуда она показалась-то…
— Отъ печки, стало быть черезъ трубу,
— Гм. Такъ ты вотъ что: прежде чѣмъ потушить огонь, сдѣлай углемъ крестъ на загнѣткѣ, потомъ подѣлай такіе-жъ кресты надъ дверьми, надъ окнами, надъ постелями, по стѣнамъ, вездѣ-вездѣ, даже на полу. (Поутру, чтобъ не осквернить это знаменіе ногами, нужно полъ вытереть). И это средство должно-бы подѣйствовать Но если, паче чаянія, она все-таки ухитрится какъ-нибудь пробраться въ избу, тогда нужно приняться за молитвы, какъ при изгнаніи бѣса.
— Гдѣ-же намъ?.. Какія у насъ молитвы?.. самъ знаешь…
— Тутъ не цѣлыя молитвы важны, а такъ… подходящія слова, какихъ бѣсы больше трепещутъ.
— Да вѣдь мы тоже не знаемъ.
— А вотъ я тебѣ скажу. Слушай.
— Ну?
— Какъ ты замѣтишь, что она ужъ тутъ, ты сейчасъ: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его».
— Это-то я знаю маленько.
— Ну, вотъ! — ободрительно произнесъ Кирилычъ.
— Ежели это надо вслухъ, такъ языкъ не поворотится, я ужъ испытала.
— Можно и не вслухъ, дѣйствіе будетъ то же самое. Ну… потомъ: «Избави насъ отъ лукаваго»… «Отжени отъ насъ всякаго врага и супостата»… «Изыди, душе нѣмый и глухій!» «Исчезни, яко исчезаетъ дымъ!..» «Иди въ стадо свиное»… «Дуни и плюни на него»… Я могу и еще подобрать, но если будешь произносить съ вѣрою, то и этого довольно.
— О, я и этого-то не запомню, спутаюсь.
Кирилычъ проэкзаменовалъ Арину, заставилъ ее вытвердить заклинательныя слова и потомъ прибавилъ:
— Ты не спѣши выговаривать все сразу… Произнеси частичку и обожди. Не уходитъ, тогда еще подбавишь. Опять не уходитъ — можно сначала повторить. А главное — съ вѣрою!
— Ну, спасибо тебѣ. Дай-то Богъ… Пойти… Охъ, перезабуду я къ ночи-то.
— А ты почаще тверди, — наставлялъ Кирилычъ, провожая Арину въ сѣни. — Да, вотъ что еще забылъ сказать: зажги лампадку, и противъ лампадки поставь крестъ.
— О, ни за что, ни за что! Я впотьмахъ ее увидала, и то обомлѣла, а какъ при огнѣ-то она объявится, тогда прямо духъ испустишь. Нѣтъ, нѣтъ…
— Ну, какъ знаешь, а я-бы такъ сдѣлалъ.
— То ты, а то мы — бабы. Ты вотъ приходи-ка къ намъ на ночь… Въ самомъ дѣлѣ, вотъ-бы хорошо-то! Приходи, голубчикъ, пожалуйста, въ ножки поклонюсь.
— Радъ-бы, да… не выдержу я, засну… Старъ, вѣдь, я. Днемъ и то едва держусь. Къ заутренѣ старуха насилу растолкаетъ. Да и неможется крѣпко. Нѣтъ, дѣйствуйте одни, благослови васъ Богъ. А я тутъ дома… про себя буду желать вамъ…
Настала вторая критическая ночь. Предстояло серьезное испытаніе храбрости и вѣры обитательницъ кожухинскаго дома — съ одной стороны и мудрости наставленій клироснаго патріарха — съ другой. Покрывши угольными изображеніями креста значительную часть поверхности печки, потолка, стѣнъ и пола, Арина уложила съ собой рядомъ Прасковью и Настю и съ замираніемъ сердца ждала, что будетъ. Всѣ трое лежали впотьмахъ молча, хотя и не спали. Было не до разговоровъ. По временамъ слышался чей-либо сдержанный вздохъ изъ стѣсненной груди. Разъ Настя попыталась заговорить шепотомъ:
— Мамушка, а ежели она придетъ, ты тогда что…
— Молчи, глупая! — торопливо прошептала въ отвѣтъ Прасковья. — Никто не придетъ. Вспомни Богородицу и Ангела-хранителя и спи.
И опять все стихло.
Дѣвочка не выдержала сторожевого бдѣнія до конца и заснула, не дождавшись никакого привидѣнія. Но бабы напряженно бодрствовали и — дождались бѣсовскихъ козней. Страшныя явленія совершались въ томъ же самомъ порядкѣ, какъ и въ предыдущую ночь. Прежде всего такъ же, какъ и вчера, за ближайшей стѣной, на дворѣ, всполошились свиньи. «Иди въ стадо свиное» — моментально вспомнила Арина, и ей почему-то жаль стало будущую тушу… Затѣмъ, точно такъ-же, какъ и вчера, что-то зашуршало, зашмыгало на печкѣ, не то около печки.
— Вотъ она, вотъ она, идетъ! — прошептала Арина, чуть дыша и толкая Прасковью.
Прасковья зажмурилась и заткнула уши. Арина, считая себя хорошо вооруженной для борьбы, приневолила себя не заграждать зрѣнія и слуха отъ воспріятія страшныхъ впечатлѣній. А впечатлѣнія эти не заставляли себя долго ждать. Вота послышалось — такъ-же, какъ и вчера — легкое пошлепыванье по полу большихъ ступней, что-то начало погромыхивать на судней лавкѣ, послышалось, сопѣніе, замелькала противъ окна бѣлая масса… Арина дѣйствовала по всѣмъ правиламъ многоопытнаго Кирилыча. Съ самаго начала козней она усердно шептала молитвенные отрывки и разныя заклинательныя изреченія. Когда она убѣдилась, что козни совершаются свободно и непрерывно, какъ будто-бы противъ нихъ и мѣръ никакихъ не принималось, ею овладѣло страшное смущеніе и потомъ отчаяніе. Заклинанія ея болѣе и болѣе путались и осложнялись Богъ-знаетъ-откуда вычеркнутыми странными сочетаніями словъ. «Оглашенные изыдите въ тартарары!» безсознательно произнесла она уже вслухъ и тутъ-же неистово закричала: а-а-а-а-а!! За ней заорала и Прасковья, продолжая лежать съ закрытыми глазами и заткнутыми ушами. Настя встрепенулась отъ сна и, не понимая въ чемъ дѣло и ни о чемъ не спросивши, вдругъ такъ громко заплакала, будто ее кто больно ударилъ. Когда это оригинальное тріо окончилось, въ темной избѣ уже не замѣчалось никакихъ признаковъ присутствія сверхъестественнаго существа.
— Слава Богу, въ нынѣшнюю ночь, должно быть не придетъ, — сказала Арина, крестясь.
Въ противоположность недавнему молчанію, въ избѣ поднялся оживленный говоръ, и бабы прогалдѣли до свѣту.
На слѣдующій день бабы, уединившись отъ Наськи, устроили новое совѣщаніе.
— Ни креста, ни молитва не беретъ, — въ недоумѣніи говорила Арина. — Двѣ ночи прошли въ мукахъ, а дальше, пожалуй, и не вынесешь. Покуда еще хоть къ намъ не прикасалась, а какъ накинется, что тогда?
— Умереть — одно слово, — отозвалась Прасковья. — Нужно еще что-нибудь удумать.
— Да что-жъ тутъ удумаешь? У меня ужъ умъ за разумъ заходитъ.
— Посовѣтывалась-бы еще съ кѣмъ-нибудь.
— Да съ кѣмъ? Одна огласка выйдетъ, а помочи никакой. А чего стоитъ этакая огласка-то!.. Помнится, Кирилычъ что-то упомянулъ про панихидку… Развѣ отслужить?
— Ну что-жъ, отслужить, такъ отслужить.
— Значитъ, къ попу нужно…
— И обо всемъ ему объявить?
— Да ужъ… стало быть, объявить. По настоящему, это все дѣло-то поповское: гдѣ что нечисто — освятить; кому нужна молитва — что-нибудь отслужить по-божественному.
— Такъ-то такъ, да очень я не привыкла разговаривать съ этимъ попомъ. Какой-то онъ… Кто его знаетъ. Развѣ ты сходишь, переговоришь съ нимъ?
— Ну, вотъ, съ какой стати? Ты ей дочь родная и по дому главная, а я что? Иди-ка, иди со Христомъ. Ты пойдешь къ попу въ домъ, а я прямо на кладбище, тамъ и подожду.
— Ну, ладно. Что дѣлать-то. Господи, помоги!.. А Наську возьмешь съ собой?
— Отчего-жъ? Пусть и она помолится.
— Какъ-бы дорогой кому не проболталась…
— Зачѣмъ? Я ей строго-на-строго…
— Ну, ну… Охъ, кабы-то Господь!..
Прежде чѣмъ отправиться къ попу, Арина сочла нужнымъ зайти къ Кирилычу.
— Что, касатикъ, вѣдь не помогло твое-то… Приходила опять, отбыла свое время и ничуть не испугалась. Иду къ попу. Что будетъ, то будетъ.
— Главная бѣда въ томъ, что вы — бабы, оттого и не подѣйствовало. Къ попу-то еще успѣла-бы, а прежде попробовала-бы еще ночь0другую повторить повелѣнное… съ вѣрою.
— Нѣтъ, ужъ будетъ. Станешь повторять, а она… нѣтъ, мы ужъ порѣшили, и Прасковья поджидаетъ на могилѣ.
— Ну, такъ ты вотъ что, баба, — сказалъ Кирилычъ, нѣсколько смущенный: — про меня ты попу не упоминай. Тутъ дѣло премудрое. Понять — онъ не пойметъ, а нашумѣть — нашумитъ и обидитъ. А я, глядишь, еще не разъ вамъ пригожусь.
— Да ужъ не сумлѣвайся. Мы тебя завсегда… Не съ радостью къ попу-то идешь. Податься некуда, а то развѣ-бы…
— То-то!
И Кирилычъ просіялъ.
IV.[править]
О. Никандръ, курносый блондинъ, съ густыми курчавыми волосами, въ бѣломъ лѣтнемъ подрясникѣ, сидѣлъ въ своемъ крошечномъ зальцѣ у окна и читалъ какую-то книгу. Возлѣ него сидѣла кругленькая, полненькая матушка, бѣдно, но чисто одѣтая, — и кормила манной кашей своего первенца.
Вошла Арина и, остановившись у порога, принялась молиться на иконы.
— Дмитрій Семенычъ, къ тебѣ, — тихо сказала матушка мужу.
Батюшка, съ заложенной пальцемъ книгою, поднялся съ мѣста и заглянулъ въ переднюю.
— Иди сюда ближе.
Арина взглянула себѣ на ноги, осторожно ступила нѣсколько шаговъ и, остановившись въ дверяхъ зальца, сложила руки для принятія благословенія.
Батюшка благословилъ.
— Что тебѣ?
Арина отдувалась, словно взбѣжавши на гору, и не могла сразу отвѣтить. Оправившись, но все-таки запинаясь, она начала:
— Тайна у насъ, батюшка, въ домѣ… по ночамъ.
— А-а!.. Тайна, да еще по ночамъ… Это что-то страшно, — проговорилъ о. Никандръ пресерьезнымъ тономъ, но глаза его смѣялись и ноздри вздрагивали.
— Еще какъ страшно-то, батюшка-кормилецъ! Мы съ Прасковьей не чаяли живыми остаться.
— Ай-ай-ай!.. — произнесъ батюшка, качая головой. — А можно узнать эту страшную тайну, или нѣтъ?
— Какъ-же не можно-то? Затѣмъ пришла.
— Ну, сообщи, сообщи, пожалуйста.
Матушка навострила было уши, чтобы слушать интересный разсказъ, но ребенокъ ея такъ расплакался, что она должна была съ нимъ уйти.
— Ну? — повторилъ батюшка.
— Дай духъ перевести.
— Переведи, переведи.
— Охъ, нелегкое дѣло этакія рѣчи вести!.. Ф-фу?… Видишь-ли… Матушка-то моя, что ты намедни похоронилъ-то… Ѳекла-то…
— Ну, помню, ну?
— Вѣдь этакіе грѣхи, Господи! Охъ!..
— Будетъ стонать-то., разсказывай.
— Вѣдь она… ходитъ!
Арина перекрестилась.
— То-есть какъ ходитъ?
— Какъ слѣдуетъ… во всей видимости… по ночамъ… по нашей избѣ.
— Ишь вѣдь штука какая!… Такъ-таки ходитъ?.. Какъ слѣдуетъ?.. по избѣ?.. мертвая?..
— Да вотъ поди-жъ ты… Знать прогнѣвали мы Господа…
— И ты видѣла ее?
— Да какъ-же, Господи… Собственными глазами. И не хотѣлъ-бы видѣть, да… ничего не подѣлаешь.
— И руки, и ноги, и голову, и глаза, и носъ, и ротъ — все видѣла ясно?
— Зачѣмъ-же ясно? Дѣло ночное, да и легко-ли присматриваться въ страхѣ? А что это — она, мы сразу почуяли… Эстолько лѣтъ жили вмѣстѣ — пора привыкнуть!.. И Прасковья также… сейчасъ-же узнала.
— Какъ-же вы могли узнать, когда не присматривались и ясно не видали?
— Ахъ ты, Господи!.. Ну, какъ это ты, батюшка… Словно я тебя обманываю. Вѣдь она къ намъ ходитъ-то, а не къ кому-другому. Кому-же лучше знать? А ты ровно-бы не вѣришь.
— Да пока нечему вѣрить. Ты говоришь о томъ, чего сама не знаешь. Не видала, а разсказываешь…
— Ну, вотъ ты какой, батюшка… Какъ-же еще мнѣ говорить, я ужъ и не знаю.
— Ты мнѣ скажи: по какимъ признакамъ ты рѣшила…
— Да не я одна, и Прасковья тутъ-же.
— Ну, хорошо, ну — по какимъ признакамъ вы съ Прасковьей рѣшили, что къ вамъ ходитъ ночью мертвая Ѳекла? Ну, говори, ну, ну, объясняй, въ порядкѣ, только покороче, — нетерпѣливо проговорилъ о. Никандръ.
— Охъ, и вспоминать-то — ножъ острый!.. Примѣты, батюшка, явныя. Протрется сквозь трубу и — прямо къ судней лавкѣ. По гремитъ-погремитъ тамъ чѣмъ-то, потомъ по избѣ пройдетъ, пригнувшись… Босая… Сопитъ, попрежнему обыкновенію своему… Саванъ на ней бѣлѣется… Потомъ опять къ судней лавкѣ… А она, упокойница, ужъ сколько годовъ ничего не дѣлала по дому. Бывало — царство ей небесное! — слѣзетъ съ печки босикомъ, пожуетъ чего-нибудь за обѣдомъ молча и отойдетъ къ судней давкѣ. Снимутъ…
— Ну, ладно. Ну, какъ-же ты…
— Нѣтъ, ты постой, я вѣдь не договорила… Я сейчасъ… Снимутъ ей туда все со стола, она и занимается: посуду и ложки перемоетъ, куски — которые покрупнѣй — отберетъ и сложитъ въ уголокъ, а мелкіе кусочки и крошки смететъ и броситъ въ лоханку. Любила она это, упокойница, каждый Божій день это дѣлала, а сама, бывало, все молчитъ, и только сопитъ, по обыкновенію своему… Вотъ она теперь за это же дѣло и принимается… На утро посмотришь — ложки на судней лавкѣ развалены и хлѣбныя крошки видать на чистомъ мѣстѣ, на лавкѣ и на полу… Мы прежнія ложки-то ужъ сожгли, новыя на мѣстѣ ихъ положили — и опять вышло то-же!..
— Значитъ, она даже хлѣбушка покушала? проголодалась, значитъ? иронизировалъ батюшка.
— А Господь ее знаетъ. Коли являлась, какъ живая, такъ могла и это… по живому.
— Могла! То-то и горе-то наше, что у насъ все можетъ быть! — заговорилъ батюшка, перемѣнивъ спокойный, шуточный тонъ на суровый, обличительный. — Развела, какъ по писанному. Этакое глубочайшее невѣжество! этакая тупѣйшая глупость!
— Что-же ты, кормилецъ, бранишься? плаксиво возразила Арина. — Я тебѣ всю истинную правду, какъ передъ Богомъ… Облегченія чаяла отъ тебя, а ты…
— Отъ чего я буду тебя облегчать? отъ чего? Дурачье вы! Сами сочинятъ себѣ невозможное, нелѣпѣйшее горе и лѣзутъ за ненужнымъ утѣшеніемъ!
О. Никандръ въ волненіи прошелся по комнатѣ. Въ залѣ снова появилась матушка.
— Чего ты расшумѣлся? Только что убаюкала ребенка…
— Да вотъ… пришла меня увѣрять, что къ ней по ночамъ мертвая мать ходитъ! — сообщилъ о. Никандръ пониженнымъ, но все еще безпокойнымъ тономъ.
— Чего-же кипятиться-то? Она судитъ по своему, а ты разъясни ей, — сказала матушка.
Арина обрадовалась ея заступничеству.
— Родненькая ты моя, вникни хоть ты. Вѣдь, двѣ ночи подрядъ… О сю пору я ужъ сама не своя, что-жь дальше будетъ? Развѣ долго выдержишь на глазахъ такую страсть? Еще ночь — другая и шабашъ: испустишь духъ и все тутъ! А батюшка думаетъ, что я нарочно.
— Вотъ, поди-ка разъясни ей!.. Ей хоть колъ на головѣ теши — она все свое! съ досадой проговорилъ о. Никандръ и бросилъ книгу на столъ. — Видѣла невидѣнное и слышала неслышанное, — а попъ ей помоги! Благородная миссія! высокое служеніе!
— Вотъ что значитъ чужое-то горе, Господи! жалобно, нараспѣвъ произнесла Арина и обѣими руками стала тереть глаза.
Батюшка подошелъ къ ней и взялъ ее за локоть.
— Дура ты этакая, пойми ты: ничего этого не было и быть не можетъ, никакой мертвецъ къ тебѣ не приходилъ и придти не можетъ. Это тебѣ показалось. Ты наслушалась глупостей отъ такихъ-же глупыхъ, какъ ты, о вѣдьмахъ, о привидѣніяхъ и т. п.; ночью, во время безсонницы, все это ты припомнила, вотъ тебѣ и представилось… Пойми: представилось, показалось только, а на самомъ дѣлѣ ничего этого не было и быть не могло. Слышишь?
— Я-то слышу, да ты-то… Ну, спроси Прасковью, коли…
О. Никандръ махнулъ рукой, быстро прошелся по комнатѣ и снова подступилъ къ Аринѣ.
— Противъ того, что тебѣ кажется, я ничего не могу сдѣлать. Это дѣло доктора… По моему, ты должна плюнуть на всѣ эти пустые страхи и спать себѣ спокойно. Но если ты стоишь на своемъ, какую-же я тебѣ еще пользу могу принесть?
— Охъ, Господи… Ты хоть панихидку-то отслужи по ней, — взмолилась Арина. — Прасковья-то ужъ давно на кладбищѣ ждетъ.
— Да, панихидку? Это что-жъ… Это можно, молиться всегда можно, — сказалъ батюшка, смягчаясь. — Объ этомъ-бы прямо и попросила. А то — наплела всякой ерунды!
— Да я и панихидку-то придумала ради того, чтобы она больше не ходила… Авось, Богъ дастъ, успокоится.
Батюшка улыбнулся и пожалъ плечами.
— Миссія, миссія… высокое служеніе… воспитаніе народа…-- бормоталъ онъ, пока надѣвалъ рясу и нахлобучивалъ шапку.
Батюшка, въ полинявшей и потертой епитрахили, совершаетъ у могилы Ѳеклы «панихидку», помахивая холоднымъ, слегка гремящимъ кадиломъ. Бабы вздыхаютъ и усердно молятся. Наська крестится, но въ то-же время интересуется тѣмъ, какъ вѣтеръ играетъ кудрями батюшки и выдуваетъ изъ кадила старый пепелъ. На могильной насыпи, весьма небрежно сдѣланной и успѣвшей уже осѣсть, виднѣлись небольшія трещинки.
— Вотъ въ эти щелочки-то она, стало быть, и пролѣзаетъ, — подумала Арина, мелькомъ взглянувши на трещинки, и усилила поклоны.
«Вѣчная память, вѣчная память, вѣчная память!» — не пропѣлъ, а продекламировалъ о. Никандръ.
Онъ кончилъ, покадилъ молящимся. Но бабы минуты двѣ еще продолжали креститься и класть поклоны. Батюшка, отъ нечего дѣлать, присмотрѣлся къ ихъ физіономіямъ. На лицѣ Арины изобразилась глубокая скорбь и вмѣстѣ — страхъ, обида и досада. Губы ея подергивались, глаза учащенно мигали, но она не заплакала. Батюшка почувствовалъ въ ней жалость.
— Молиться можно и должно… и хорошо, что вы такъ усердно молитесь, — мягко и ободрительно заговорилъ онъ. — Но, пожалуйста, не говорите такихъ глупостей. Неразумныя!.. Сами себя мучите понапрасну.
— Спасибо тебѣ, кормилецъ за хлопоты, — сказала Арина и съ поклономъ вручила батюшкѣ мѣдный пятакъ.
Она еще съ минуту постояла, глядя на могилу въ какомъ-то раздумьи. Повидимому, ей хотѣлось, согласно обычаю, положить «праху» три земныхъ поклона, но ее что-то удерживало отъ этого.
— Охъ, Господи, хотя-бы это помогло заключила она крестясь.
Перекрестились и ея спутницы.
О. Никандру блеснула, какъ ему показалось — счастливая мысль. Стуча нижней чашкой кадила по вершинѣ могилы, онъ съ поддѣльной строгостью произнесъ:
— Слышь, Ѳекла, больше не ходи вотъ къ нимъ по ночамъ. Если тебѣ когда вздумается прогуляться, такъ ты заходи лучше ко мнѣ, а ихъ оставь въ покоѣ. Такъ и знай!
Бабы взглянули на батюшку съ удивленіемъ и недоумѣніемъ.
— Ой, кормилецъ, что это ты? — воскликнула Арина. — Не дай Богъ самому злому татарину, не то, что тебѣ…
— Вы за меня-то не бойтесь, я-то не испугаюсь, потому что все это глупости, — успокоивалъ о. Никандръ.
V.[править]
— Никандръ Семенычъ, зачѣмъ ты такъ сердишься… съ народомъ? — ласково и тономъ сожалѣнія произнесла матушка, встрѣтивъ мужа, возвратившагося съ кладбища. — Сколько разъ я тебя просила… Съ этой Ариной опять какъ рѣзко обошелся… Вѣдь и самъ ты въ дѣтствѣ всему вѣрилъ… по народному; какъ-же можно взыскивать за это съ народа?..
— Я тебя, Соня, тоже нѣсколько разъ просилъ… не напоминать мнѣ о томъ, что я и безъ того твердо знаю. Мнѣ не менѣе, чѣмъ кому-нибудь другому, хотѣлось-бы пожить спокойно, безъ тревогъ; но нельзя не возмущаться. Спраздновали мы девятисотлѣтній юбилей господства православной вѣры на Руси, а между тѣмъ народушко православный почти такъ-же теменъ и суевѣренъ, какъ былъ до призванія варяговъ.
— Зачѣмъ преувеличивать? Сколько у насъ теперь школъ, грамотныхъ людей! Сколько просвѣщающихъ чтеній, собесѣдованій! Народъ несомнѣнно просвѣщается.
— По большимъ дорогамъ, въ бойкихъ, болѣе или менѣе богатыхъ пунктахъ, все это продѣлывается, да и то, можетъ быть, больше напоказъ, чѣмъ съ существенной пользой. А попробуй-ка просвѣщать вотъ въ этакой глуши! Вчера я говорилъ яснѣйшее и убѣдительнѣйшее поученіе о вредѣ суевѣрій, а сегодня дьячокъ отъ имени моихъ вчерашнихъ слушателей, а также, очевидно, и отъ своего собственнаго имени, внушаетъ мнѣ, что въ могилу колдуньи Ѳеклы слѣдовало-бы вбить осиновый колъ. Давно-ли это было?.. Наградили приходомъ — нечего сказать! Забыть не могу… ваше пр-ство, вѣдь тамъ жить нечѣмъ. «Ничего, это пока, по неимѣнію вакансій. Побудешь короткое время и перейдешь на лучшее мѣсто. Тамъ приходъ, правда, молъ и бѣденъ, но за то тебѣ въ немъ спокойно будетъ: дѣлать совсѣмъ нечего». Ха-ха! Такъ-то и высшія-то назначенія совершаются. «Тамъ, дескать, захолустье, дѣла никакого, посадить туда „нища и убога“; или — пусть этотъ хорошій человѣкъ побудетъ тамъ годокъ, отдохнетъ, а потомъ его возведемъ»… А между тѣмъ въ этомъ захолустьи вѣками накопилось столько дѣла, что для него требуются десятки геніевъ съ геркулесовскими силами и непрерывнымъ трудомъ. А захолустья-то составляютъ большую часть Россіи. Сообрази-ка, что выходитъ-то… «Дѣлать нечего!» Ха-ха… Тутъ до того одичали, что, при всемъ желаніи выслушать тебя и понять, не умѣютъ ни слушать, ни понимать. А вѣдь тутъ Кирилычъ пятьдесятъ лѣтъ учитъ. Слышала давеча? Ты ей говоришь свое, а она твердитъ свое. И все это съ поклонами и величаніями: «батюшка-кормилецъ»… И покоряется, и въ то-же время упорствуетъ, противорѣчитъ, оскорбляетъ и не сознаетъ этого. Вдвойнѣ досадно! «Дѣлать нечего»… Ха!.. Работы ужасъ сколько, и работы тяжелой, надрывающей. А въ чемъ утѣшеніе? Въ безуспѣшности? Или въ томъ, что отъ времени до времени заработаешь пятакъ въ день, какъ сегодня, напримѣръ?
— Ты, Дмитрій Семенычъ, сталъ ужъ очень нетерпѣливъ и раздражителенъ. Обѣщали тебя перевести, стало-быть — переведутъ. Потерпимъ немножко. Еще не очень мы здѣсь засидѣлись, всего полтора года.
— Не очень… Вотъ у насъ одинъ ребенокъ родился, и то сколько расходовъ прибавилось, а родится другой, третій — тогда что мы будемъ дѣлать?
— Съ тому времени предложатъ лучшее, а не предложатъ — выпросишь.
— Да, выпросишь у нихъ… Легко попасть въ трущобу, а выбраться изъ нея ой-ой какъ трудно! Я тебѣ разсказывалъ, какъ на прошлой недѣлѣ со мной благочинный на съѣздѣ… Треплетъ меня по плечу: «Хе-хе, вотъ кому житье-то! Мы тутъ хлопочемъ о томъ, о другомъ, о третьемъ, а ему что? Спи себѣ день и ночь! Хе-хе…» Какъ, говорю, спи? У меня храмъ разрушается; я весь истрепался, выпрашивая на дѣло Божье по копѣечкѣ да по бревнышку; я изъ силъ выбиваюсь, постоянно сражаясь съ невѣжествомъ и закоруздыми суевѣріями… И договорить мнѣ не далъ. «Ну, чего тамъ… Хе-хе…» Махнулъ на меня рукой и отошелъ прочь. Выходитъ, что я какой-то счастливчикъ, которому можно даже завидовать. Видятъ несуществующее благополучіе, а дѣйствительныхъ трудовъ не видятъ, а потому и не цѣнятъ. А взглядами благочинныхъ руководится архіерей. Вотъ и сиди у моря и жди погоды. Все это постоянно представляешь себѣ, взвѣшиваешь и невольно возмущаешься.
— А ты поменьше думай объ этомъ, — посовѣтовала матушка.
— Легко сказать…
— А то вѣдь этакъ…
— Ну, ладно, давай обѣдать.
Ночь.
Батюшка только что улегся въ своей маленькой спаленкѣ на широкую деревянную кровать. На противоположной сторонѣ той же комнатки, возлѣ печки возилась съ ребенкомъ матушка. Въ углу мерцала маленькая стѣнная лампочка, освѣщая висящій близъ ней бѣлый подрясникъ съ растопыренными рукавами.
— А знаешь, Соня, что я давеча сказалъ на кладбищѣ? — обратился батюшка къ супругѣ.
— Что?
— Ты, говорю, покойница, не ходи больше къ дочери въ домъ, а если захочешь когда прогуляться, такъ заходи лучше ко мнѣ.
— По моему, это ты — напрасно… Бабы могли подумать, что ты самъ вѣришь въ странствованіе мертвецовъ, а между тѣмъ за эту-то вѣру ты и пробиралъ ихъ.
— Ну, зачѣмъ же… Я это сказалъ такъ, что онѣ не должны этого подумать, — сказалъ шутя и прибавилъ, что это ерунда.
— А что, если она къ тебѣ и въ правду придетъ? Ха-ха-ха…
— Что-жъ, милости просимъ. Ха-ха-ха.
— Слава Богу, что намъ съ тобой это стало смѣшно. А сколькимъ несчастнымъ это причиняетъ лишнія страданія!
Матушка помолилась Богу, ослабила свѣтъ въ лампочкѣ, раздѣлась, прилегла на край кровати и скоро заснула. Батюшка не спалъ послѣ нея еще съ полчаса. Подъ вліяніемъ преобладающихъ впечатлѣній дня, онъ предался невольнымъ воспоминаніямъ. Припомнились ему страшные разсказы о мертвецахъ, слышанные имъ еще въ дѣтствѣ. Припомнилась ему и Ѳекла.
— А и страшная была эта старуха! думалось ему. — Этакая физіономія, этакіе глазищи… И такія странности… При невѣжествѣ и при суевѣрно настроенномъ воображеніи, да еще при этакихъ росказняхъ про старуху, — немудрено было подготовиться такому видѣнію… Гдѣ это я читалъ насчетъ кіевскихъ вѣдьмъ… предположеніе, какъ могло создаться такое представленіе… А Вій Гоголя?.. Законы-то вѣдь одни… И до какой поразительной живости можетъ доходить напуганное воображеніе!.. У Арины это еще не очень замѣтно: физіономія Ѳеклы ей не обрисовалась со всею ясностью. А физіономія была такая, что… Этакіе глазищи!.. Какъ могутъ исказиться черты человѣческія… Подрясникъ-то мой… Ужъ зима наступаетъ, а я все въ бѣломъ, по лѣтнему… Борись съ суевѣріями, гоняй мертвецовъ, а за все это… скоро и вовсе не во что будетъ одѣться… Одна нынѣшняя Ѳекла чего стоитъ… Поглотила почти цѣлый день да вотъ и ночью… Когда же это пуговица-то отскочила? Завтра дать Сонѣ пришить, — заключилъ о. Никандръ, смотря уже слипающимися глазами все на тотъ же бѣлый подрясникъ.
На томъ мѣстѣ, гдѣ виситъ подрясникъ, начинаетъ вырисовываться человѣческая фигура, съ наклоненной головой, покрытая чѣмъ-то бѣлымъ. Голова постепенно приподнимается и ясно обозначаются знакомыя черты: ввалившіяся, сморщенныя щеки, тонкія губы, рѣзкій взглядъ впалыхъ, большихъ черныхъ глазъ, сѣдые волосы, стоящіе дыбомъ. Фигура раскачивается, дѣлаетъ усилія къ тому, чтобы двинуться… двигается къ кровати… останавливается… жуетъ губами, скрипитъ зубами, ворочаетъ гнѣвными глазами… хочетъ вытянуть руки, но онѣ едва-едва приподнимаются отъ боковъ, къ которымъ плотно были прижаты. Слышится невнятная рѣчь, съ прерывающимися звуками, словно относимая порывами вѣтра: «у, у… звалъ… вотъ… Чѣмъ?.. Вотъ-вотъ… шла… Зачѣмъ… у-у… звалъ? Пришла…» Тонкія губы раздвинулись, бѣлые широкіе зубы оскалились, глаза закрылись. Послышались злорадныя восклицанія: а-а! э-э! что?! ха-ха!..
— Дмитрій Семенычъ! Дмитрій Семенычъ! Проснись! Дмитрій Семенычъ! тревожно будила матушка супруга.
— О-оой! вонъ! вонъ! кричалъ батюшка.
— Проснись, говорю, — чего ты? Ребенка испугаешь. Дмитрій Семенычъ!.. повторяла матушка.
— А? Гдѣ? Что такое? залпомъ выкрикнулъ батюшка, встрепенувшись.
— Перевернись на другой бокъ, — посовѣтовала матушка. — Кричалъ ты сейчасъ, какъ сумасшедшій!
Тяжело дыша и отдуваясь, батюшка остановилъ мутный взоръ все на томъ-же бѣломъ подрясникѣ, и ему представлялось, что подрясникъ шевелится и оттопырившіеся рукава его движутся.
— Фу ты, батюшка, да что-же это такое? бормоталъ онъ, протирая глаза,
— Что, страшный сонъ видѣлъ?
— Да что, Соня… Представь себѣ… Вѣдь это безобразіе!.. Вотъ ужъ не чаялъ…
— Что-же такое?
— Эта противная… Ѳекла эта… сейчасъ, какъ живая… Вѣдь этакая ерунда!.. Сердце страхъ — какъ бьется… Тьфу, проклятіе!
— Ага! А ты все надъ бабами смѣялся.
— Ну, да вѣдь это что-жъ… Сонъ… Явленіе совершенно независящее… Фу ты… Что за окаянство?.. Никакъ не успокоишься… Ахъ, шутъ тебя подери совсѣмъ!..
Матушка продолжала укачивать ребенка, къ которому встала задолго до пробужденія батюшки.
— Ну, будетъ, дѣточка моя, ну, перестань, — причитала она: — а-а, а-а-ахъ! у-у, у-у-ухъ! ба-а-а-а-ай! э-э, э-э-эхъ! Да ну же, будетъ, а то оттреплю!
Ввинченное въ потолокъ кольцо, на которомъ висѣла колыбель, издавало рѣзкій, непріятный скрипъ.
Батюшка пощупалъ себѣ голову. Она была горячая.
— Не то заболѣлъ оттого, что испугался, не то испугался оттого, что заболѣлъ, — подумалъ онъ и, тяжело дыша, перевернулся спиной къ свѣту.
VI.[править]
На слѣдующее утро Арина, исхудавшая и позеленѣвшая, опять явилась къ о. Никандру.
— Ну, что?
— Да что, батюшка — кормилецъ, никакихъ силъ нѣтъ, хоть умирай! Опять приходила… Все какъ слѣдуетъ, попрежнему… Словно мы съ тобой и не служили… Дѣвчонка моя первыя-то ночи спала во время страстей-то, а нынче всю ночь промаячила съ нами, да такъ разревѣлась, что насилу — насилу уняли. Кажись, заколотилъ-бы двери и окна и бѣжалъ, куда глаза глядятъ. Вотъ каково пришло! А куда дѣнешься? Кабы одна была, а то… Свѣтикъ ты нашъ, касатикъ, не придумаешь-ли ты для насъ что-нибудь еще?
Арина заплакала и низко поклонилась батюшкѣ,
— Глупыя вы, несчастныя, — мягко заговорилъ батюшка: — сами ошалѣли отъ невѣжества и меня съ ума сведете.
Наклонивъ голову, о. Никандръ съ минуту что-то соображалъ. Арина стояла передъ нимъ молча, всхлипывала и утиралась ладонями.
— Когда именно она къ вамъ ходитъ т. е. когда вамъ начинаетъ казаться, что она къ вамъ ходитъ? — спросилъ батюшка.
— Да ночью, все ночью, — сквозь слезы отвѣтила Арина.
— Слышалъ, но какъ это… съ вечера или поздно ночью?
— Такъ — этакъ… Извѣстно, у насъ часовъ нѣту… А какъ погасимъ огонь, уляжемся, утихнетъ все… пройдетъ этакъ… ну, кто ее знаетъ сколько…-- она вотъ — и она!
— Зачѣмъ-же вы огонь-то гасите? Пусть бы хоть лампадка горѣла всю ночь: тогда-бы и оказалось, что…
— О, Боже избави! Этакую страсть увидѣть при огнѣ, во всѣ глаза — и однова не дыхнешь!.. Я и Кирилычу то-же…
— Что Кирилычу?
— Гм… ничего, это я такъ… обмолвилась. А съ свѣтомъ, съ огнемъ — ни въ жисть!
— Ну, такъ вотъ что: я сегодня приду къ вамъ вечеромъ, и посмотримъ вмѣстѣ, что будетъ…
— Ой-ли? Неужто придешь? радостно воскликнула Арина.
— Непремѣнно приду.
— Ахъ ты, желанный, хорошій! А вотъ Кирилычъ не… Тьфу! сама не знаю, что болтаю… Помоги, помоги намъ. Тебя-то она, можетъ, побоится. Вѣдь, вотъ ты вчера ее къ себѣ звалъ, а она опять къ намъ… Значитъ, она тебя не смѣетъ…
— Ну, будетъ болтать-то, ступай! — заключилъ о. Никандръ.
Арина буркнула еще что-то въ похвалу и благодарность батюшк и удалилась.
— Это, наконецъ, въ самомъ дѣлѣ любопытно: какое такое чудо совершается по ночамъ у этихъ дуръ? — подумалъ священникъ и съ нетерпѣніемъ сталъ ждать интереснаго вечера.
Стемнѣло.
Въ «бабьемъ домѣ», въ присутствіи о. Никандра, идутъ совѣщанія и приготовленія къ встрѣчѣ нежеланной гостьи. Батюшка присѣлъ у стола, ближе къ срединѣ избы. Возлѣ себя, на краю стола, онъ поставилъ незаженную свѣчку и положилъ коробокъ спиртовыхъ спичекъ, который принесъ съ собой изъ своего дома.
— Ну, садитесь всѣ по лавкамъ, не прячьтесь, чтобы всѣмъ намъ было виднѣе, въ чемъ дѣло, — скомандовалъ онъ ободряющими, тономъ.
Послышалось возраженіе.
— Нѣтъ, кормилецъ, ты ужъ тутъ одинъ… Тебѣ Богъ поможетъ… А намъ такъ близко не надо: дюже страшно.
— Ничего, пустяки, дѣлайте, какъ вамъ приказываютъ, — настаиваетъ батюшка и съ удивленіемъ ловитъ себя, на мысли, что ему самому будетъ покойнѣе и смѣлѣй, когда союзницы помѣстятся поближе къ нему.
— Нѣтъ, упорствуетъ Арина: — мы лучше по своимъ постелямъ. Тебѣ все равно, а намъ… особливо Наськѣ: она о сю пору уже вся трясется.
— Пустяки, пустяки, не бойтесь. Настя, поди сюда, садись ко мнѣ на колѣни.
Дѣвочка нерѣшительно подошла къ священнику, но на колѣни къ нему не захотѣла сѣсть. О. Никандръ усадилъ ее рядомъ съ собой и охватилъ одной рукой. Ласка батюшки къ ребенку ободрительно подѣйствовала и на взрослыхъ. Арина и Прасковья осмѣлились сѣсть на той-же лавкѣ, нѣсколько поодаль.
Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи.
— Выдумали глупыя чего-то бояться, — тихо произнесъ батюшка: — вотъ посмотрите — ничего не выйдетъ, я васъ увѣряю.
— Кабы-то Господь далъ, съ твоей… съ благословенной руки, — прошептала Арина.
Только что она проговорила это, какъ начались явленія, предваряющія страшное чудо и хорошо извѣстныя не только родственницамъ Ѳеклы, по и о. Никандру, по разсказу Арины. Такъ-же, какъ и въ предыдущія ночи, всполошились на дворѣ свиньи; такъ-же — кто-то съ усиліемъ потерся о стѣнки печки; такъ-же кто-то смутно бѣлѣющій появился у судней лавки, примыкающей, подъ угломъ, къ той лавкѣ, на которой помѣстились наблюдатели.
— Бо-юсь! плаксиво прошипѣла Настя, въ трепетѣ прижимаясь къ батюшкѣ.
Батюшка почувствовалъ, что у него захододѣла голова и захватило духъ. Досадуя на свое малодушіе и на свой невольный страхъ, онъ дрожащей рукой торопливо черкнулъ спичку. Таинственнымъ посѣтителемъ оказалась… большая бѣлая собака, которая въ ту жъ минуту бросилась подъ печку. О. Никандръ засвѣтилъ свѣчу и молча, съ улыбкой, посмотрѣлъ на Настю. Та съ недоумѣніемъ посматривала то на него, то на мать. На глазахъ у ней еще блестѣли слезы.
— Такъ вотъ, Настя, кто приходилъ-то къ вамъ, а вовсе не Ѳекла. Эхъ, вы!..
— Ха-ха-ха! ха-ха-ха! — разразилась вдругъ дѣвочка. — Со…соба… собака! Ха-ха-ха! Пастухова собака! Мамушка, вотъ такъ бабушка! На… на четырехъ ногахъ. Ха-ха-ха.
Батюшка, услаждаемый своимъ подвигомъ и впечатлѣніемъ сдѣланнаго открытія, вскочилъ съ лавки и оживленно и весело обратился къ удивленнымъ бабамъ:
— Ну, не глупыя-ли вы — а? Не вникнувши въ дѣло, выдумали себѣ страхъ и мучатся безъ смысла, ни за что, ни про что. Говоришь имъ, что это — вздоръ, что этого быть не можетъ, — такъ нѣтъ: онѣ все свое…
Арина кусала губы, подавляя улыбку, которая казалась ей слишкомъ поспѣшнымъ выраженіемъ радости послѣ такихъ печалей и тревогъ. Между тѣмъ Настя, такъ-же неудержимо теперь хохотала, какъ неудержимо плакала въ предыдущую ночь.
— Да какъ-же это она подъ печку-то? — собралась наконецъ возразить Арина.
— Очень просто: значитъ, туда есть лазъ со двора, — отвѣтилъ батюшка…
На слѣдующее утро навели справку, и «избушка на курьихъ ножкахъ» оказалась дѣйствительно съ предательской прорѣхой. Прорѣху задѣлали, и Ѳекла перестала «ходить»… Измученныя обитательницы «бабьяго дома» успокоились и отдохнули.
О. Никандръ пожелалъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, какъ свѣжимъ, нагляднымъ примѣромъ, доказывающимъ пустоту, нелѣпость и страшный вредъ суевѣрій. «Благовременно и безвременно» повторялъ онъ своимъ прихожанамъ подробный разсказъ о томъ, какъ блистательно защитилъ онъ репутацію скромной старушки. Но… «впрямь долбилъ Данила, да вкось пошло долбило», какъ говоритъ пословица. Разсказы о. Никандра вынесли на торжище семейную тайну «бабьяго дома», сообщенную по секрету только «клиру», воскресили почти уже забытый образъ «вѣдьмы», оживили старые недобрые толки и породили нелучшіе новые. Кирилычъ, въ роли бродячаго Сократа, заводилъ на улицѣ и по домамъ бесѣды на животрепещую тему и исправлялъ понятія прихожанъ, «испорченныя» незрѣлыми мудрствованіями о. Никандра.
— Экую вѣдь новость открылъ! — восклицалъ Кирилычъ среди податливыхъ слушателей. — Собаку увидалъ — и радъ! Ужъ и видно, что молодо-зелено… Да развѣ это настоящая собака-то? Это только видимость собаки, а во образѣ ея и была настоящая вѣдьма. Это-же этого не знаетъ? Должно быть, только онъ одинъ не слыхалъ этого сроду.
— Да вѣдь перестала-же она ходить, когда лазъ-то задѣлали, — возражали нѣкоторые смѣльчаки. — Стало быть — это и вправду была простая собака, а то нешто она не сумѣла-бы пролѣзть…
— Ты погоди еще, погоди… Рано порѣшилъ. Еще пролѣзетъ… Не только собакой, кѣмъ хочешь пролѣзетъ: козломъ, свиньей и всяческимъ скотомъ. И лазъ этотъ тутъ не при чемъ. Обернется сорокой — и въ трубу. Это-же этого не знаетъ? Захочетъ донять — дойметъ. Ей закона не предпишешь… А то хвалится: глупыхъ людей вразумилъ и избавилъ… Погоди еще, братъ… Притихла пока на время, а тамъ, глядишь, такъ начнетъ пошучивать, что и…
Философія колоколеннаго Сократа скоро восторжествовала въ обществѣ надъ ученьемъ о. Никандра. Арина и ея сожительницы, подъ давленіемъ общественнаго мнѣнія, наконецъ, снова упали духомъ и прониклись страхомъ. Хотя у нихъ въ домѣ давно уже все благополучно, но онѣ доселѣ ни одной ночи не могутъ проспать вполнѣ спокойно. Ихъ все еще смущаетъ ожиданіе, что вотъ-вотъ опять явится къ нимъ она, если не въ образѣ человѣка, то въ видѣ какого-либо животнаго или птицы.
О. Никандръ волнуется и негодуетъ.
— Нѣтъ, такъ жить невозможно! — долго оставаться здѣсь немыслимо. Изорвешь всѣ нервы, дойдешь до галлюцинацій (ужъ начинались!..), или одичаешь, озвѣрѣешь. Для такихъ Авгіевыхъ конюшенъ нужны Ахилесовскія силы… Одинъ въ полѣ не воинъ… Нужно непрестанно напоминать о себѣ архіерею…