Цветок счастья (Вернер)

Цветок счастья
автор Элизабет Вернер, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Die Blume des Glücks, опубл.: 1885. — Источник: az.lib.ru • 1885.
Русский перевод 1915 г. (без указания переводчика).

Э. Вернер

Цветок счастья

Харьков, книжная фабрика «Глобус», 1995 г. — 368 c., илл.

Печатается по изданию: Э. Вернер. Полное собрание сочинений. Т. 7. Мираж, роман. Цветок счастья, повесть. Перевод с немецкого. Издание А. А. Каспари, С.-Петербург, ул. Лиговская, 114, 1915 г.

Название на языке оригинала «Die Blume des Glucks», 1885 г.

1

Под песни метели, под грохот потока

Над бездной клубящихся вод

На скалах угрюмых высоко-высоко

Цветок одинокий цветет.

К нему нет дороги, и лишь вечерами

На гребне угрюмой скалы

Терзают добычу и машут крылами,

И клекчут сердито орлы.

Волшебную силу цветок сохраняет.

Тому, кто его оборвет,

Он счастья ключи золотые вручает

И горе в замену берет.

Но скалы чернеют угрюмо и строго,

Но мечется злобный поток…

Лишь смелым над пропастью ляжет дорога,

Лишь им улыбнется цветок-недотрога,

Волшебный, стыдливый цветок.

Молодой человек, только что прочитавший это стихотворение, опустил лист бумаги на колени и заявил с комической торжественностью:

— Итак, господа, теперь вам известно, где нужно искать свое счастье. Среди тысячи цветов необходимо найти именно тот, о котором говорится в только что прочитанных строках. Что касается меня, то я пущусь на его поиски сейчас же, как только этот прекрасный май перестанет поливать нас осенним дождем и пронизывать холодным ветром.

Действительно, несмотря на конец мая, погода стояла ненастная, что, впрочем, часто бывает в горах. Крупные капли дождя непрерывно барабанили в стекла окон, а низко нависшие тучи покрывали горы и лишь изредка позволяли видеть их смутные очертания. Однако чем неприветливее была погода, тем уютнее казалась гостиная на роскошной вилле, находившейся в самом живописном месте горной долины. Со вкусом обставленная комната, украшенная коврами, картинами, альбомами и разными безделушками, производила особенно приятное впечатление. По всей обстановке этой гостиной можно было заключить, что владельцы виллы — очень богатые люди.

Несмотря на весну в камине, вокруг которого разместилось небольшое общество, пылал яркий огонь. В широком, глубоком кресле полулежала молодая женщина с очень тонкой, хрупкой фигурой. На ее прекрасном лице, бледном до прозрачности, ясно выражалось страдание, какое бывает у больных, измученных долгой, тяжелой болезнью. Темные волосы слегка вились на висках и спускались вниз двумя толстыми, блестящими косами, которые были свернуты на затылке в виде большого жгута. В повороте головы, во всех движениях бледной молодой женщины, в ее утомленной позе чувствовался полнейший упадок сил. Грустно и устало смотрели ее большие глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Несмотря на болезненный вид, молодая женщина поражала своей какой-то особенной, чарующей прелестью. Она, несомненно, произвела сильное впечатление на молодого человека с длинными каштановыми волосами, стоявшего рядом с креслом больной красавицы и не спускавшего с нее восхищенного взгляда.

У противоположной стороны камина сидел пожилой господин с представительным видом чиновника, занимающего высокий пост. Он внимательно читал газету, по временам с чувством удовлетворения поглядывая на своего сына, только что прочитавшего стихотворение, и на его юную соседку с очаровательным детским личиком и ямочками на щеках, которая улыбаясь, смотрела на листочек исписанной бумаги.

— Это — твое собственное произведение, Генри? — спросила она.

— О, нет, нет, — поспешно ответил Генрих, — я только перевел на удобопонятный язык то народное поверье, которое распространено в этой местности. Мне его сообщил старый Амвросий на своеобразном горном наречии, а я перевел его, чтобы прочитать вам, госпожа Рефельд, и тебе. Что касается поэзии, то я покончил с ней навсегда, с тех пор, как Гвидо подверг беспощадной критике мое первое стихотворение, попавшееся ему на глаза.

— Вот как! А я и понятия не имела, что Генрих Кронек пишет стихи! — с легкой насмешкой заметила больная.

— Только один раз я совершил такое преступление, и наказание последовало сейчас же вслед за действием. Гвидо, на суд которого я представил свое несчастное произведение, так строго осудил его, что я немедленно же собственноручно сжег свое детище.

— И с тех пор Генри совершенно исцелился от своего недуга, — улыбаясь, проговорил Гвидо, не отходя от кресла госпожи Рефельд. — Сердись — не сердись, милый Генрих, но между друзьями должна быть полная искренность. Ты прекраснейший товарищ, незаменимый собеседник, обладаешь всевозможными качествами, но поэзия тебе не дается. Как ни старайся, у тебя не выйдет ничего, так как у тебя, к сожалению, нет ни малейшего таланта. Это говорю тебе я, Гвидо Гельмар!

— Знаменитый поэт! — в тон Гельмару насмешливо закончил Генрих. — Как видишь, я покорно склонил свою голову перед твоим авторитетным заявлением и с поэзией покончил навсегда. Ну, а как ты думаешь, Кетти, не отправиться ли нам вдвоем — тебе и мне — на поиски цветка счастья? Приключений у нас в пути будет немало, так как придется взбираться ввысь, к самому небу, но я буду твоим защитником, рыцарем без страха и упрека.

— О, я с удовольствием пойду за счастьем хоть на край света! — весело воскликнула молодая девушка.

— Не понимаю, Генрих, какого счастья тебе еще нужно? — вмешался в разговор Гельмар. — У тебя есть завидная способность всегда чувствовать себя довольным. Ты весело скользишь по поверхности жизни, никогда не заглядывая в ее глубину. Далеко не все обладают таким даром.

— Ты очень любезен, Гвидо, благодарю за лестное мнение о моем легкомыслии, — сухо заметил Генрих и, подойдя к госпоже Рефельд, передал ей написанное стихотворение.

Оба товарища были приблизительно одного возраста, но по внешности резко отличались друг от друга. У Гвидо Гельмара был вид настоящего поэта. Его лицо с тонкими, правильными чертами носило печать гражданской скорби; темные глаза были мечтательно устремлены вверх, а длинные вьющиеся волосы живописно падали на плечи. Гельмар был небольшого роста, что приводило его в отчаяние и заставляло принимать разные пластические позы, чтобы как-нибудь поднять свою незаметную фигурку. В настоящий момент Гвидо опирался одной рукой на спинку кресла, в котором полулежала Рефельд, а в другой вертел цветок, взятый из вазы.

Генрих Кронек был, наоборот, высок и строен. Он на целую голову перерос своего приятеля. Его живые, веселые глаза сверкали отвагой и юмором. Каштановые волосы иногда падали на его открытый, высокий лоб, и он быстрым движением головы откидывал их назад и проводил левой рукой по лбу. Правая рука молодого человека была перевязана черной повязкой, так как была ранена, но, очевидно, не доставляла особенно сильного страдания Генриху, потому что его лицо поражало здоровьем и свежестью.

— Меня удивляет, как быстро Генри усвоил местное наречие, — задумчиво сказала Кетти. — Всего две недели как он здесь, а все понимает и сам говорит. Мы с мамой прожили тут в прошлом году несколько месяцев и до сих пор не в состоянии объясняться со здешними жителями.

— Потому что вам не приходилось иметь с ними дела. Вы привозите из города всю прислугу и почти никогда не говорите с местными уроженцами. А я подружился со стариком Амвросием, благодаря чему все здешние крестьяне смотрят на меня, как на равного, и принимают с распростертыми объятиями.

— Ну, на твоем месте я избегал бы подобного знакомства, — вмешался в разговор пожилой господин, складывая газету. — Я вообще не понимаю, как может тебе доставлять удовольствие беседа с таким невежественным мужиком, как этот Амвросий? Для того чтобы повидаться с ним, ты взбираешься на горы со своей раненой рукой! Неужели тебе хочется, чтобы опять случилось какое-нибудь несчастье? Еще не успела зажить рука после падения при бешеной скачке на лошади, а ты опять готов сломать ее.

— Вы совершенно правы, генерал! Да, вследствие «бешеной скачки» с Генри и случаются несчастья! — многозначительно подтвердил Гельмар, бросая насмешливый взгляд на забинтованную руку приятеля.

— Не брани Амвросия, папа, — недовольным тоном заметил Генрих. — Тебе непременно нужно познакомиться с ним; это такой оригинальный тип, какого можно встретить только в этих диких краях, среди высоких гор.

— Оставь меня в покое со своими «оригинальными типами», — проворчал сановник. — Третьего дня мне уже пришлось познакомиться с подобным «оригинальным типом», и я настолько удовлетворен им, что не желаю больше никаких местных знакомств

— Вы знаете, Эвелина, — обратился он к госпоже Рефельд, — я был у доктора Эбергарда, который поселился невдалеке от вас. Я слышал о нем в столице, как о крупной величине в медицинском мире, и хотел воспользоваться его соседством для того, чтобы он посетил вас и высказал свое мнение относительно вашей болезни. Однако он принял меня так, что мне не удалось даже произнести ваше имя. Он набросился на меня, как полоумный, и начал кричать, чтобы его оставили в покое. «Я уже давно отказался от практики, — заявил он, — и послал к черту всех больных. Имею же и я право когда-нибудь отдохнуть! Обратитесь к местному врачу, а у меня нет ни времени, ни желания ходить к вашим больным!» Продолжая осыпать меня подобными любезностями, он захлопнул дверь перед моим носом. Можете себе представить, в каком я был восторге от этого знакомства!

Гнев старого Кронека был так комичен, что все засмеялись; даже больная не могла удержаться от улыбки.

— Я уже слышала о докторе Эбергарде и о его странных привычках, — тихо проговорила она. — Он — совершенный чудак.

— Из самой неприятной категории чудаков, — подтвердил генерал. — Может быть спокоен, я не подойду больше к нему даже на расстояние пушечного выстрела.

— Ах, дядя, но представьте себе, что это чудовище может помочь моей мамочке, — воскликнула Кетти. — Если вам не удалось уговорить его, то я сама отправлюсь к этому доктору Эбергарду и не отстану от него до тех пор, пока он не даст обещания прийти к нам.

С последними словами молодая девушка подошла к Эвелине и обвила руками ее шею. Странно было видеть в этих двух женщинах мать и дочь, так как разница в их возрасте была слишком незначительна. Эвелине можно было дать по виду не более двадцати трех лет, а ее падчерице недавно исполнилось шестнадцать.

— Нет, дитя мое, не делай этого, — возразила больная, ласково поглаживая рукой вьющиеся волосы Кетти, — ты будешь так же грубо принята доктором, как и твой дядя. Да и к чему мне этот Эбергард? Мне никто не в состоянии помочь!

— О, мама, не говори так! — с нежным упреком воскликнула девушка, опускаясь на колени перед мачехой.

— Разве вы чувствуете себя хуже? — мягким, мелодичным голосом спросил Гвидо Гельмар, склоняясь над больной. — Я боюсь, что вы слишком рано покинули юг. Май почти всегда бывает холоден и ненастен в горах, а такой нежный организм как ваш требует много тепла и солнечного света.

— Кому не нужен солнечный свет! — с легкой грустью заметила Эвелина, — но жизнь не всегда дает людям то, что им нужно и что составило бы их счастье!

— Конечно! — меланхолически подтвердил Гвидо. — Что такое жизнь вообще? Одно страдание! А счастье — лишь красивая мечта! — мрачно прибавил он, впиваясь страстным взглядом в лицо госпожи Рефельд.

— Жаль, что я не художник, — иронически воскликнул Генрих. — Можно было бы нарисовать очень трогательную группу. Кетти у ног больной и Гвидо, изрекающий такие горькие истины, так и просятся на полотно.

Гельмар сердито сдвинул брови, а в глазах Эвелины промелькнуло недовольство.

— По-видимому, все то, что трогает других, вам кажется лишь смешным, Генрих? — сухо заметила она.

— Нисколько! Стихи Гвидо, например, очень трогательны, но я не позволю себе назвать их смешными!

— Пожалуйста, не стесняйся, — со снисходительной улыбкой пожав плечами, проговорил Гельмар. — Я знаю, милый Генри, что иногда у тебя появляется желание изображать из себя критика, и тогда ты с особенным удовольствием принимаешься разбирать мои произведения, не считаясь с тем, что когда-то детьми мы играли вместе, а потом были товарищами по университету.

— Неужели ты не находишь стихи господина Гельмара прекрасными? — с наивным удивлением спросила Кетти.

— Нет, они очень красивы, но у меня органическое отвращение к «нежно поблекшим розам», к «умирающим в блаженных звуках соловьям», к погибающим в воде «белым лебедям, опускающимся на дно озера со смертельной раной в груди», и так далее. Гвидо больше всего любит такие мрачные мотивы; это его специальность.

Гельмар закусил губу. Откровенность, которую он только что ставил непременным условием дружбы, на этот раз, по-видимому, была ему неприятна. Однако его самолюбие было удовлетворено, когда все присутствующие возмутились словами Генриха.

— Ты заходишь слишком далеко, Генрих! — недовольным тоном заметил Кронек. Это возмутительно! — проворчала Кетти, надувая губки.

Эвелина недовольным взглядом окинула Генриха и тихо произнесла:

— Мы все знаем, что вы — безбожный насмешник, Генрих, но я думала, что талант вашего друга не может быть для вас предметом издевательства!

— Господи, какая буря поднялась из-за моего откровенного мнения, — смеясь, воскликнул Генрих. — Весь свет преклоняется перед признанным поэтом и проклинает дерзкого, осмелившегося сказать слово против него. Униженно прошу прощения и обещаю, что больше этого не будет.

Однако молодому человеку не удалось превратить все дело в шутку. Гельмар был, по-видимому, серьезно оскорблен, и все общество чувствовало себя в каком-то неловком положении. К счастью, как раз в эту минуту дверь из столовой открылась, и вошедший лакей доложил, что кушать подано. Все облегченно вздохнули и поднялись со своих мест. Гвидо поспешил предложить руку хозяйке дома; казалось, что он считал это своим неотъемлемым правом. Да и действительно, едва ли кто-нибудь другой мог бы вести ее более заботливо и нежно, чем это делал он. Кетти, с непринужденностью близкой родственницы, повисла на руке Генриха, а старик Кронек шел позади всех, бросая недовольный взгляд на сына, который своей несдержанностью несколько раз ставил себя в неловкое положение. Кронеки уже две недели гостили на вилле Рефельдов, и в течение этого времени горячий молодой человек доставил отцу немало неприятностей.

Тайный советник Кронек приходился покойному Рефельду двоюродным братом. Хотя родственники жили в разных городах и встречались сравнительно редко, они поддерживали отношения постоянной деятельной перепиской. Кронек поступил на государственную службу и, пока медленно продвигался со ступеньки на ступеньку, его двоюродный брат нажил большое состояние коммерческими делами и последние годы своей жизни жил исключительно на проценты со своего капитала.

Он женился уже в зрелые годы и прожил с женой десять лет. Затем она умерла, оставив мужу девятилетнюю дочь. Для воспитания осиротелой Кетти Рефельд пригласил в дом молодую девушку, дальнюю родственницу жены, а через год Эвелина стала женой и полновластной хозяйкой Рефельда и его дома. С любовью Кетти, привязавшейся к ней с первого же дня, Эвелина приобрела и расположение отца, так что тот не задумываясь, предложил ей руку и сердце. Восемнадцатилетняя девушка, конечно, была малоподходящей женой для человека, убеленного сединами, поэтому Эвелина не сразу согласилась на предложение Рефельда. Однако любовь и жалость к маленькой сиротке одержали верх над всеми другими соображениями и, в конце концов, заставили ее принять предложение старика.

Этот брак длился недолго. Через три года Эвелина овдовела, пробыв в течение последнего года в полном смысле слова сиделкой у своего мужа. Слабый организм молодой женщины не вынес долгих бессонных ночей — у нее началась и стала быстро развиваться болезнь легких. Зиму Эвелина проводила обычно на юге, но особенного улучшения в ее здоровье не замечалось. Теперь она вернулась прямо из Италии, где прожила со своей падчерицей несколько месяцев, и чувствовала себя хуже, чем когда бы то ни было.

Приезд тайного советника вместе с сыном объяснялся не только желанием навестить больную родственницу, но имел и другую цель. Покойный Рефельд страстно желал, чтобы его дочь вышла замуж за своего кузена Кронека. Отец Генриха вполне разделял это желание двоюродного брата и привез сына для того, чтобы тот познакомился с молоденькой кузиной и произвел на нее хорошее впечатление. Генрих и Кетти быстро подружились. Они целый день болтали и смеялись, шутя, ссорились и мирились. Трудно было бы найти более подходящую парочку!

Обед окончился; Генрих стоял у окна своей комнаты, находившейся на втором этаже виллы. Хотя туман был настолько силен, что сквозь него ничего нельзя было рассмотреть, молодой человек не отрывал взора от стекол окна, продолжая стоять спиной к отцу, который читал ему длиннейшую нотацию.

— Ни учение, ни служба, ни хорошие примеры, ни наставления не могли исправить тебя, — говорил разгневанный родитель. Легкомыслие у тебя как будто в крови, я ничего не могу с тобой поделать. Весь свет вправе думать, что мое воспитание сделало из тебя ни к чему непригодного человека, а этого я не могу перенести. В последний раз говорю тебе, Генрих, что моему терпению наступил конец!

Старик остановился, чтобы перевести дыхание, и в комнате воцарилась тягостная тишина.

— В сущности, ты совершенно прав, папа, — неожиданно раздался голос Генриха, повернувшегося к отцу лицом.

— Ах, так ты сознаешься в этом? — несколько удивленно проговорил тайный советник, не ожидавший, что сын так быстро согласится с ним. — В таком случае скажи мне, пожалуйста, что с тобой будет?

— Господь знает! — спокойно ответил Генрих. — Во всяком случае, из меня никогда не выйдет такого образцового тайного советника, какой стоит сейчас передо мной. К этому у меня, к сожалению, нет никакого призвания.

— То есть, вернее, желания. Ты работаешь только из-под палки; отсидишь назначенные часы в министерстве, а затем забываешь, и думать о службе. Так никто не делает карьеры. Ты занимаешь самое маленькое место в министерстве, получаешь ничтожное жалованье, которого тебе не хватает даже на карманные расходы, не стараешься продвинуться выше. Ты знаешь, что у меня тоже нет никакого состояния. Что бы ты делал, если бы мне и покойному Рефельду не пришла в голову счастливая мысль женить тебя на Кетти?

— Делал бы то, что делают многие другие, а именно собственными силами проложил бы себе дорогу!

— Ты собственными силами проложил бы себе дорогу? — с оскорбительным удивлением повторил отец. — Нет, мой милый, ты не из тех людей, которые могут пробиться без посторонней помощи. Благодари Бога, что у тебя есть отец, который вовремя позаботился о твоем будущем. Все свои надежды я возлагаю на этот брак. Может быть, Кетти и удастся сделать из тебя благоразумного человека, так как ты любишь ее и она, по-видимому, отвечает тебе взаимностью.

— Во всяком случае, мы — большие приятели! — небрежно заметил Генрих. — Только оставим этот разговор о браке, папа. До будущего года ты обещал предоставить мне полную свободу и не говорить со мной о женитьбе, а теперь снова надоедаешь мне со своей невестой, помолвкой…

— Что за выражения! — прервал сына Кронек, в отчаянии поднимая руки. — Что подумала бы Эвелина, если бы услышала это. Когда мы приехали сюда, она сказала мне следующее: «Мое единственное желание еще увидеть перед смертью дорогую Кетти в сильных, надежных руках человека, который может быть для нее защитой на всю жизнь».

— Нечего сказать, хороший она нашла «оплот» для своей дочери в моем лице! — смеясь, заметил Генрих.

Терпение тайного советника, наконец, лопнуло.

— Да неужели ты не можешь ни на минуту быть серьезным? — сердито воскликнул он. — Трогательная материнская забота вызывает лишь смех с твоей стороны.

— Папа, я не понимаю, почему ты сердишься? Я ведь повторяю твои же слова. Ты каждый день называешь меня никуда не годным человеком, бездельником; как же можно отдавать в руки такого человека всю жизнь, все будущее молодой девушки?

Тайный советник глубоко вздохнул и воскликнул:

— Бог знает, как мне тяжело будет отвечать на том свете перед моим покойным братом и Эвелиной за то, что судьбу их дочери я отдал в такие ненадежные руки!

Лицо молодого человека слегка вспыхнуло, и он несколько раздраженным тоном ответил:

— Ты говоришь обо мне так, точно я — тот блудный сын, о котором упоминается в библии. В чем, в сущности, заключаются мои преступления? Несколько бессонных ночей, несколько совершенных глупостей, свойственных молодости, и, наконец, небольшие долги, в которых я покаялся и просил у тебя прощения. Вот и все мои преступления.

— Неужели этого мало? — с ужасом воскликнул Кронек. — Ты так говоришь об этом, точно это пустяки. Предсказываю тебе, Генрих, что ты окончательно погибнешь. Ты на пути к этому, и даже сам Гельмар…

— Гвидо? — быстро прервал отца молодой человек, и его голос задрожал от негодования. — Значит, он разделяет твое лестное мнение обо мне?

— Нет, наоборот, он на твоей стороне и со свойственной ему любезностью извиняет твои недостатки; а ты ему платишь за такое отношение самой черной неблагодарностью. Ты насмехаешься над ним и его поэзией. Неужели ты не понимаешь, что Генрих Кронек — полное ничтожество в сравнении с ним. Гельмар — признанный всеми поэт. Ты должен гордиться дружбой с ним. Он оказывает тебе большую честь, удостаивая своим расположением.

— Его расположение ко мне так велико, что он даже счел нужным сопровождать меня сюда, — с презрительной улыбкой ответил Генрих. — Услышав, что мы собираемся ехать к Рефельдам, он тоже возымел желание отправиться в горы. Затем он без моего приглашения приехал навестить меня и принял предложение Эвелины погостить на ее вилле. Теперь он даже и не заикается об отъезде. Между ним и хозяйкой дома вдруг обнаружилось «родство душ». Они обмениваются мечтательными взглядами, вместе вздыхают над осыпавшимися розами и умершими соловьями. Госпожа Рефельд тает перед романтическим ухаживанием поэта, который не отходит от дамы своего сердца. Эта вечная сентиментальность, вздохи и нежные взоры меня крайне раздражают.

Тайный советник с удивлением смотрел на сына, щеки которого пылали ярким румянцем. Молодой человек так разгорячился, что даже топнул ногой от злости.

— Если это даже и так, то тебе-то какое дело? — спросил старик.

— Да, конечно, мне-то какое дело! — подтвердил Генрих и, закусив губу, подошел к окну.

— Я понимаю, что тебя могло бы рассердить поведение Гвидо, если бы он так открыто ухаживал за Кетти, — продолжал отец, — но какое тебе дело до Эвелины? Если ей, действительно, нравится Гельмар, то можно только порадоваться за нее. Это последний солнечный луч в страдальческой жизни больной. Ты ведь прекрасно знаешь, что дни бедняжки сочтены. Нежное ухаживанье поэта скрасит ей эти дни. Кстати, должен сказать тебе, что твое поведение по отношению к Эвелине мне тоже не нравится. Почему ты всегда говоришь с ней таким холодным тоном? Ты умышленно не называешь ее иначе как «сударыня», точно малознакомую даму! Для чего ты это делаешь?

— Как же прикажешь называть ее? Не тетей, надеюсь? — насмешливо спросил Генрих.

— А почему бы и не так? Она, конечно, моложе тебя на три года, но это ничего не значит. Эвелина — вдова твоего дяди и в недалеком будущем станет твоей тещей.

— Моей тещей! — воскликнул Генрих с таким гневом, точно неожиданно получил пощечину.

Тайный советник испуганно попятился назад и сокрушенно покачал головой; он сомневался, в полном ли разуме его сын.

— Да ведь это уже давно решено, — проговорил он, наконец. — Ты был согласен жениться на своей кузине, для этого мы и приехали сюда… Что с тобой?

Генрих вдруг громко, но принужденно расхохотался.

— Ничего! Меня только смешит заблуждение твое и госпожи Рефельд. Вы думаете, что такой ребенок как Кетти может на меня повлиять и исправить. Она-то уж никоим образом не может руководить мной. Одним словом, папа, я раздумал и не хочу жениться. Моя свобода для меня дороже всего!

Этот беспечный ответ вывел Кронека из себя. Он снова начал читать сыну длиннейшую нотацию, пересыпанную упреками и угрозами; но она никак не подействовала на Генриха, который продолжал стоять у окна и отбивал пальцами по стеклу какой-то марш.

— Что с вами, ваше превосходительство? Отчего вы так сердитесь? — вдруг раздался ласковый, мелодичный голос, и в дверях показалась красивая голова Гвидо Гельмара. — Чем так провинился мой бедный Генри, что вы низвергаете громы, подобно Юпитеру! Я очень прошу смилостивиться над моим другом.

— Благодарю тебя за вмешательство, но не нуждаюсь в нем, — холодно ответил Генрих. — Мы с отцом как-нибудь сведем свои счеты без твоего посредничества.

Однако слова поэта произвели, по-видимому, некоторое впечатление на тайного советника, так как он сразу успокоился и сильно понизил тон.

— Я снова вынужден был сделать выговор своему сыну, — обратился он почтительным тоном к Гельмару, — ведь вы знаете его легкомыслие, Гвидо? Он остается неисправим.

— Поэтому меня хотят отдать в исправительное заведение, именуемое супружеством, — насмешливо заметил Генрих. — Из этого ничего не выйдет, папа, уверяю тебя. Я чувствую себя недостойным быть мужем Кетти и потому руками и ногами отталкиваю твое предложение.

Старик снова хотел разразиться негодованием, но Гвидо успокаивающим жестом положил ему руку на плечо и, обратившись к другу, наставительным тоном проговорил:

— Ты совершенно неправ, Генри, и я вполне разделяю мнение твоего отца. Ты никогда не мог бы сделать лучший выбор, чем тот, который тебе предлагает генерал. Кетти Рефельд — прелестное существо и, кроме того, очень богатая невеста. Она, кажется, унаследовала половину отцовского состояния?

— Нет, не половину, но значительную часть, — ответил Кронек, — это тоже порядочная сумма. Главная наследница моего покойного двоюродного брата — его жена. Вероятно, в знак благодарности за то, что она с таким самопожертвованием ухаживала за ним, муж Эвелины большую часть своего состояния оставил ей.

— Госпожа Рефельд имеет право распоряжаться этим имуществом по своему усмотрению? — снова спросил поэт.

— А тебя очень интересует этот вопрос? — резко проговорил Генрих.

— Конечно, — непринужденно ответил Гельмар. — Меня интересует все, что касается тебя, а от этого вопроса зависит твое будущее!

— Да, Эвелина может распоряжаться своими деньгами как ей угодно, — проговорил тайный советник, — в духовном завещании так это и сказано. Конечно, для бедняжки это имеет мало значения, так как дни ее сочтены. Катенька будет единственной наследницей всего. Видит Бог, что я не желал бы для Генриха этого богатства, если бы его ценой можно было купить жизнь бедной Эвелине. Кто мог подумать, что такую молодую женщину настигнет эта ужасная болезнь! В последнее время она развивается у Эвелины чрезвычайно быстро. Я испугался, когда увидел свою кузину. Может быть, можно было бы приостановить быстрый ход болезни — на это я и рассчитывал, когда пошел приглашать доктора Эбергарда, но спасти бедную женщину невозможно, на это нет ни малейшей надежды.

Красивые темные глаза Гельмара омрачились глубокой печалью.

— Трагическая судьба! — проникновенным голосом произнес он. — Как бесконечно трогателен вид этого прелестного цветка, находящегося у края могилы и поднимающего головку, чтобы увянуть под горячим солнечным лучом!

Кронек с благоговением внимал словам поэта. Выражение «Прелестный цветок, находящийся у края могилы», казалось ему верхом поэтичности. К сожалению, для его сына не было ничего святого в мире.

— Милый Гвидо, — насмешливо проговорил Генрих, — твои поэтические образы очень красивы, но в них мало смысла. Как это цветок «вянет на солнце»? Я этого не понимаю. Обычно цветы на солнце распускаются, а не увядают.

— Какая бессердечность, — с негодованием воскликнул Гельмар. — Госпожа Рефельд права — ты во всем находишь предмет для издевательства. Я думаю, что ты в состоянии смеяться даже при виде умирающего.

— Возможно. Но я не в состоянии при виде умирающего считать его деньги! — резко и многозначительно ответил Генрих.

У Гвидо, по-видимому, не было желания ссориться со своим другом. Он только пожал плечами и обратился к тайному советнику:

— Уйдемте отсюда, генерал, с Генри сегодня нельзя договориться, он в дурном настроении, и я в таких случаях избегаю с ним беседы.

Он дружески взял под руку старика и вывел его из комнаты.

— Как вы всегда рассудительны и благоразумны, Гвидо, — проговорил тайный советник, спускаясь с поэтом по лестнице. — Как бы я был счастлив, если бы мой сын был похож на вас! Я часто ставлю вас ему в пример, но все напрасно. Для него непонятна такая идеальная натура как ваша. Я иногда удивляюсь вашему терпению с Генрихом.

— Это не так страшно, генерал, — снисходительно смеясь, ответил Гельмар. — Конечно, у Генри есть недостатки и даже очень крупные, но что из этого? Между друзьями это в счет не идет. Я люблю вашего сына со всеми его слабостями.

Отец благодарными глазами смотрел на поэта.

2

На следующий день погода совершенно изменилась. Вся местность, утопавшая вчера в тумане, была теперь буквально залита солнечным сиянием. Величественные горы гордо возвышались во всей своей красоте.

Имение Рефельдов широко раскинулось вдоль горной равнины, дорожки парка постепенно поднимались вверх, где начинался лес, а за лесом, извиваясь спиралью, шли горные тропинки, по которым можно было взобраться на вершины гор.

По одной из таких тропинок спускался Генрих Кронек после своего путешествия в горы. День был очень жаркий; казалось, солнце хотело вознаградить землю за свое долгое отсутствие; несмотря на то, что был уже вечер, воздух был таким душным, как в самый разгар лета.

Молодой человек спускался не один. Рядом с ним шла девушка в живописном местном костюме. Маленькая шапочка с золотыми шнурками ухарски сидела на белокурой головке, бросая легкую тень на смеющееся лицо с румяными щечками и светло-голубыми глазами. Пестрый шелковый платок покрывал шею и плечи девушки, а бархатная безрукавка, отделанная позументом, стягивала стройную талию. На ее правой руке висела большая корзина. По-видимому, девушка была очень довольна своим спутником, по крайней мере, она громко смеялась в ответ на его шутки и весело болтала на местном наречии.

— Ах, ты все-таки заметила, что я теперь реже посещаю гостиницу? Может быть, ты даже скучала в мое отсутствие? Сознайся, Гундель! — сказал Генрих, спускаясь вниз.

Девушка капризно надула губки, а затем ответила:

— И не думала скучать! Кто не хочет бывать у нас, пусть сидит дома. У меня и так много знакомых.

— Я этому охотно верю. Всем известно, какая красивая дочь у хозяина нижней гостиницы! Я думаю, там скоро сыграют и свадьбу. Всякий из деревенских парней с радостью пойдет с тобой под венец, выбирай любого.

— Может быть, найдутся охотники и из городских господ! — колко заметила Гундель.

— Вот как? Значит, кто-то из городских жителей уже предложил тебе руку и сердце? Можно узнать имя этого счастливца?

— Конечно, его имя не Генрих Кронек! — смеясь, ответила Гундель. — Господин Кронек предпочитает сидеть у старого Амвросия и смотреть на горы. Я думаю, он даже позабыл дорогу в нижнюю гостиницу.

— А ты думаешь, что мне следовало бы любоваться красивой Гундель, а не безмолвными горами? В сущности, ты права, но я чувствую слабость к старому Амвросию. Надеюсь, ты меня не ревнуешь к нему?

Молодая девушка как будто не слышала последнего вопроса. Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она робко пробормотала:

— Говорят, что вы скоро собираетесь подняться вместе с Амвросием на Снежную вершину; это правда?

— Да, как только улучшится погода.

— Ну, на вашем месте я этого не делала бы!

— Почему? Разве ты имеешь что-нибудь против Амвросия?

— Нет, но я ему не доверяю!

— Старику Амвросию? Да он ведь считается лучшим проводником во всей округе!

— Возможно, однако, мне делается как-то жутко в его присутствии. Я не хотела бы встретиться с ним, если бы он был за что-либо зол на меня.

— Я бы тоже не хотел, — смеясь, заметил Генрих, — по крайней мере, я в таком случае был бы очень осторожен. Но тебе нечего беспокоиться обо мне, мы с Амвросием — большие приятели, и для меня не может быть лучшего проводника, чем он.

Гундель смотрела вниз и смущенно перебирала свободной рукой складки своего передника.

— Может быть, и так, — наконец пробормотала она, — но у меня не выходит из головы то, что о нем сказал мой отец. Он знает Амвросия давно, со времен своей молодости, когда он тоже был горным проводником. Об Амвросии и тогда все говорили как о самом лучшем и ловком проводнике, но однажды он отправился в горы с одним путешественником. Дорогой их застигла буря, они не могли идти дальше, заблудились, и Амвросий вернулся в сторожку один, а путешественник погиб в снегах.

— Это очень печально, но проводник не виноват в том, что случается несчастье.

— Несчастья не произошло бы, говорит мой отец, если бы Амвросий не растерялся от страха за свою жизнь. Они оба могли бы спастись, погода вовсе не была такой плохой. Со стороны проводника было непростительным оставить путешественника без всякой помощи.

— Гундель, мне кажется, твой отец ошибается, — возразил Генрих. — Проводник Амвросий никогда не оставил бы человека в беде. Он пришел бы к нему на помощь, так как не боится опасности. У меня есть доказательства его храбрости.

— А тогда он боялся, — настаивала девушка, — он преспокойно сидел в сторожке, в то время когда несчастный путешественник погибал. Тогда все были возмущены поступком Амвросия, все отворачивались от него, и ему на время пришлось отказаться от сопровождения путешественников в горы.

— Тем более он не мог поступить так, как ты говоришь. Вероятно, дело было иначе. Никто не может требовать, чтобы проводник, которому платят деньги, рисковал своей жизнью ради постороннего человека; но, как правило, это у них — вопрос чести, и почти никогда не бывает, чтобы проводник спасся, а путешественник погиб. В особенности это непохоже на Амвросия; нет, нет, я не верю, чтобы он мог бросить на произвол судьбы доверившегося ему человека!

— Ну, если вы знаете его лучше, чем мой отец, тогда я с вами спорить не стану, — несколько обиженно возразила Гундель. — Во всяком случае, не подымайтесь с Амвросием на Снежную вершину, иначе может опять произойти несчастье.

— А что тебе до того, если со мной произойдет что-нибудь? — шутливо проговорил Генрих. — Разве ты пожалеешь обо мне? Собственно, мне следовало бы отправиться в опасное путешествие, чтобы посмотреть, будешь ли ты беспокоиться обо мне. Что ты мне дашь, если я принесу тебе букет эдельвейсов, который соберу на Снежной вершине?

Между девушкой и молодым человеком снова начался разговор в легком, шутливом тоне, который, по-видимому, доставлял Гундель большое удовольствие.

Незаметно молодая парочка дошла до последнего спуска, где оканчивался лес и начинались дорожки парка, окружавшего виллу Рефельдов. Гундель громко и весело смеялась, Генрих охотно вторил ей; но вдруг молодая девушка заметила, что он вздрогнул и сделал такое движение, точно хотел вернуться обратно. Посмотрев в ту сторону, куда был направлен взгляд ее спутника, Гундель увидела владелицу виллы, сидевшую у подножья скалы под пледом.

Эвелина почти никогда не поднималась в горы, так как это было ей не по силам, но на этот раз совершила довольно далекую прогулку, по-видимому, даже без посторонней помощи, по крайней мере, возле нее никого не было.

При царившей вокруг тишине молодая женщина, вероятно, уже издали слышала веселый, громкий разговор своего родственника с дочерью трактирщика и отнеслась к нему неодобрительно; в ее лице появилось выражение строгой холодности, вообще несвойственное ей.

Генрих невольно остановился, но быстро овладел собой и, почтительно поклонившись, подошел к Эвелине.

— Каким образом вы здесь? — спросил он. — И, кажется, в совершенном одиночестве.

В ответ на поклон Генриха Эвелина слегка наклонила голову и молча перевела свой взгляд с его лица на лицо молодой девушки, которая сделала реверанс «барыне» и почтительно произнесла:

— Добрый вечер, сударыня!

Эвелина знала красивую дочь трактирщика; она ласково кивнула ей головой и с приветливой улыбкой, с которой обращалась ко всем, тихо ответила:

— Добрый вечер, дитя мое! Не стесняйтесь моего присутствия, Генрих, и продолжайте свою оживленную беседу с Гундель. Вы, конечно, хотели проводить ее домой?

Легкая краска залила лицо молодого человека. Он понял скрытую насмешку, которая для Гундель осталась незамеченной. Внешне спокойно, но, подчеркивая слова, он тихо возразил молодой женщине:

— Вы ошибаетесь, сударыня; я встретился с Гундель случайно, и теперь наши дороги расходятся в разные стороны. До свиданья, Гундель; поклонись от меня своему отцу!

Молодая девушка и не подозревала, как неприятно было Генриху в эту минуту ее присутствие. Она, действительно, встретилась с ним случайно и нашла в порядке вещей, что он не провожает ее дальше, так как тут начинался его дом, а ей нужно было спуститься еще ниже. Она дружески кивнула головой своему спутнику и весело ответила:

— Непременно поклонюсь, а вы приходите к нам скорее, господин Кронек… Спокойной ночи, сударыня!

Эвелина взглядом следила за молодой девушкой, которая оглянулась, кивнула головой еще раз и быстро спустилась вниз.

Несколько минут наверху царило молчание; наконец Генрих нарушил его.

— Не повредит ли вам вечерний воздух? — проговорил он. — Солнце уже зашло.

— Сегодня совсем летний день, и, кроме того, я взяла с собой теплый платок, — ответила Эвелина. — Вы, кажется, очень дружны с Гундель. Ваш приятель Гельмар говорил мне, что вы частый гость в их трактире.

— Не более частый, чем сам Гвидо; он, во всяком случае, бывает там чаще меня.

— Да, я знаю, он изучает крестьянский быт для своих литературных работ; но он признался мне, что эта так восхваляемая жизнь простого люда противна ему в высшей степени. Я его вполне понимаю. Деликатная, тонкая натура поэта должна возмущаться той грубостью, которая царит в низших слоях общества.

— Да, да, таково мнение Гвидо Гельмара. Но я не разделяю его взгляда. Я редко встречал грубость среди народа. Крестьяне, конечно, не так воспитаны, как мы, но у них здоровое, разумное понимание жизни, и мы многому могли бы у них поучиться.

— Вы прекрасно научились, как нужно говорить с деревенскими красавицами, — резко заметила Эвелина. — Я слышала вашу беседу с Гундель и не могу сказать, чтобы она привела меня в восторг. Впрочем, вкусы различны.

— Я, конечно, не могу вести с Гундель салонный разговор, и если вообще желаю беседовать с ней, то должен прибегать к тому способу выражения, к которому она привыкла, — возразил Генрих, снимая шляпу и проводя рукой по своим волосам.

Эвелина, следя взглядом за движением его руки, спросила:

— А вы уже не носите больше повязки? Разве ваша рана уже зажила?

— О, это был такой пустяк, о котором не стоит и говорить! Маленькая царапина, которая, однако, мешала мне писать, но благодаря ней я получил отпуск и мог сопровождать отца в его путешествии к вам. Если бы не больная рука, я вряд ли освободился бы от своих цепей!

— Цепей? — удивленно переспросила Эвелина — Неужели вы под этим словом подразумеваете свою службу? Многие были бы счастливы, если бы могли в ваши годы занимать такое место в министерстве. Всякий позавидует вам. Далеко не у каждого есть такой отец, который может обеспечить своему сыну блестящую карьеру!

Эвелина снова говорила со своим родственником ненавистным для него наставническим тоном; Генрих всегда с трудом переносил его, на этот же раз он совершенно вывел молодого человека из себя.

— Вы верите, что я сделаю блестящую карьеру! — насмешливо спросил он. — А я в этом совершенно не уверен. Мой отец ежедневно повторяет мне, что из меня ровно ничего не выйдет, и я вполне согласен с ним. Я непригоден к бессмысленной канцелярской работе.

— Если вы серьезную, ответственную работу находите бессмысленной, то далеко не пойдете! — холодно заметила Эвелина.

— Серьезная, ответственная! — смеясь, повторил Генрих. — Мы, маленькие молодые чиновники, находимся очень далеко от серьезной работы; последняя сосредоточена в руках власть имущих, нам же приходится ограничиваться очень скромной ролью. Мы — простые писцы, пригвожденные к своим письменным столам. Это такая скука, что ее не выразишь словами. Вы не можете себе представить, как утомляет и убивает душу эта однообразная механическая работа, повторяющаяся изо дня в день все в том же педантичном порядке. Сиди и пиши, что прикажут, не смея ни в чем проявить собственную инициативу. Меня так и тянет оттуда на свежий воздух.

— Тогда вы обычно садитесь на лошадь и скачете без оглядки, пока не случится несчастье. Ведь ваша рана — результат такой скачки, по крайней мере, все так думают!

— А вы подозреваете что-то другое? — живо спросил Генрих.

— Да. Я слышала, что месяц тому назад Генрих Кронек дрался на дуэли, причем был ранен.

— От кого вы это слышали?

Эвелина на вопрос не ответила.

— Впрочем, незачем и спрашивать, — продолжал Генрих. — Только Гвидо Гельмар мог сообщить вам это.

— Значит, и он знает о вашей дуэли?

— Конечно, знает, так как был моим секундантом. Я никак не ожидал, что он будет болтать об этом. В следующий раз я поостерегусь посвящать его в дела чести.

— В следующий раз! — с ужасом воскликнула молодая женщина. — «Дела чести», как вы называете дуэль, по-видимому, для вас привычное явление? Я тоже никак не ожидала, что вы так любите драться! Я всегда знала, что вы очень легкомысленно относитесь ко всему на свете, но не думала, что вам ничего не стоит играть как своей, так и чужой жизнью. Я вижу, что вам не нравятся мои слова, но должна раз и навсегда объясниться с вами. Ввиду известных вам обстоятельств я не могу не высказаться откровенно, так как дело касается будущего особы, которая для меня дороже всего на свете. В последнее время я узнала о вас такие вещи, которые рисуют вас с не особенно привлекательной стороны.

Эвелина замолчала в ожидании того, что скажет Генрих.

— А можно узнать, кто меня так аттестовал? — спокойно спросил молодой человек. — Конечно, Гвидо?

На лице Рефельд появился легкий румянец.

— Почему вы думаете, что господин Гельмар… — смущенно пробормотала она.

— Больше некому!

— Но если бы и так, то можете ли вы доказать, что ваш друг говорит неправду?

— Может быть, он и не выдумывает фактов, но умышленно придает им неправильное освещение. Больше я вам ничего не скажу, так как ненавижу сплетни и доносы.

— Вы заблуждаетесь, если считаете Гельмара способным на низкий поступок, — вступилась Эвелина за честь поэта. — Он просто проговорился, не желая причинить вам зла. Наоборот, он всеми силами старался оправдать каждый ваш поступок. О, у этого человека благородная душа, недаром он пишет такие прекрасные стихи!

— А что бы вы сделали, если бы я привел вам пример того, что Гвидо Гельмар — далеко не такая чистая, идеальная личность, как вы думаете?

— Я бы не поверила вам и ответила бы, что у всех великих людей есть враги и завистники!

Генрих слегка вздрогнул от оскорбительных слов молодой женщины, но быстро овладел собой.

— Совершенно правильный приговор! — с холодной насмешкой заметил он. — Однако мы несколько уклонились в сторону. Униженно жду дальнейшей обвинительной речи.

Тон молодого человека явно оскорбил Эвелину. Она поднялась со своего места и, с трудом подавляя гнев, ответила:

— Я не собираюсь читать вам обвинительную речь, да она бы была и бесполезной. Я хотела только сказать вам, что при личном знакомстве с вами изменила о вас то мнение, которое имела раньше. Желание моего покойного мужа для меня священно, но я не должна забывать, что мне поручено также, заботиться о счастье его дочери, что я ответственна за ее судьбу. Я боюсь связать ее жизнь с вашей, так как не уверена, что вы можете быть для нее серьезным другом и защитником.

— В таком случае вам нужно поспешить развязать узел, пока он не затянулся. Я подчиняюсь вашей воле.

Эвелина с удивлением смотрела на своего молодого родственника. Она ожидала, что Генрих начнет извиняться, просить прощения, даст обещание исправиться, а между тем он легко отказывался от невесты и от того блестящего материального положения, которое дал бы ему брак с Кетти.

— Я думала, что вы любите свою двоюродную сестру, — тихо проговорила она. — Неужели вам так легко отказаться от нее?

— Так как я вижу, что вы желаете этого отказа, то я готов…

— Добрый вечер! — вдруг прервал слова Генриха грубый мужской голос.

Молодой человек обернулся, а Эвелина, слегка вздрогнув от неожиданности, удивленно посмотрела на появившегося снизу человека.

Это был старик в костюме местных горцев. Несмотря на почтенный возраст, он держался прямо, как бы не чувствуя тяжести прожитых лет; его волосы были уже совершенно седые, но отличались густотой и блеском. В его загорелом, обветренном лице выражалась энергия и железная, несокрушимая воля. Из-под седых бровей сверкали совсем молодые, живые глаза. Платье было довольно поношено, но все же он не производил впечатления нуждающегося человека. В руках он держал альпийскую палку. Вид у старика был смелый, слегка вызывающий, будто он хотел сказать своим лицом и фигурой, что может поспорить в силе и выносливости с любым юношей.

— Ах, это вы, Амвросий! — воскликнул Генрих. — Вы, вероятно, приходили ко мне на виллу?

— Да, — ответил старик, почтительно кланяясь даме. — Я хотел сказать вам, что завтра невозможно подняться на Снежную вершину, дороги еще непроходимы.

— Я и сам так думал. Постоянные дожди совершенно размыли тропинки.

— Это и есть Амвросий, — обратился Генрих к Эвелине, — тот самый проводник, о котором я рассказывал вам. Он знает все сказки, преданья и поверья края. Благодаря ему я познакомился со злым горным духом и добрыми альпийскими феями. К сожалению, я знаю их только по рассказам Амвросия, а сам еще ни разу не встречал.

— Молодой барин смеется, а я ему рассказывал сущую правду; он сам когда-нибудь убедится, что мои слова — не выдумка, — сказал старик Эвелине.

— А вам приходилось видеть духов? — спросила молодая женщина, заинтересованная оригинальным стариком.

— Нет, я не видел, но их и нельзя видеть, их можно только чувствовать! Не всякому это дано. Господин Кронек со временем тоже узнает их! Когда-нибудь это будет! У кого такие глаза, как у молодого барина, мимо того ничто не пройдет незамеченным и неиспытанным! Он понимает то, чего другие даже и не подозревают. Я это подумал сразу, в первый же день, когда познакомился с ним.

— Вот видите, нашелся человек, который и меня оценил, — иронически заметил Генрих, обращаясь к госпоже Рефельд. — Я, значит, не совсем полное ничтожество, как охарактеризовали меня некоторые добрые души. Я в большом фаворе [Фавор — благосклонность, расположение. (Прим. ред.)] у Амвросия, а это много значит, так как он довольно строг и требователен к окружающим его людям.

Эвелина с изумлением заметила, что грубый голос старика принимал своеобразный мягкий оттенок, когда он говорил о Генрихе, и его острые, cepыe глаза с некоторой лаской покоились на лице молодого человека. По-видимому, Генрих, действительно, одержал победу.

— А вы живете в полном одиночестве? — спросила Эвелина. — Ваш дом, кажется, стоит очень уединенно на пути к Снежной вершине?

— Да, с тех пор, как умерла моя жена, я совершенно одинок. За моим хозяйством смотрит пожилая прислуга, а для ухода за скотом я держу мальчика. Больше никого нет. Мой дом находится очень высоко, вдали от всякого жилья; это наивысшая точка в наших горах, но мне не скучно. Я всегда нахожу себе занятие.

— Да, летом ничего, а зимой, должно быть, неприятно, — возразила Эвелина, — в особенности в метель и вьюгу. Вы, вероятно, чувствуете себя заживо погребенным, отрезанным от всего мира? В прошлом году целая гора обрушилась во время сильной бури. А разве вам никогда не грозила такая же опасность? Ужасно подумать, что можно погибнуть среди снега и льда, вдали от людей, без всякой помощи.

Молодая женщина вдруг остановилась и невольно попятилась назад.

Амвросий стоял неподвижно, на его лице не дрогнул ни один мускул, но глаза так грозно, с такой злобой были устремлены на говорившую, что она не в состоянии была продолжать свою речь.

— Мы ведь все должны когда-нибудь умереть, — неприятным тоном ответил старик. — Не все ли равно, отчего произойдет смерть, погибнете ли вы в горах или скончаетесь от какой-нибудь болезни? Конец все равно один. Итак, господин Кронек, завтра мы никак не можем подняться в горы. Нужно подождать два-три дня, если погода простоит такая же, как сейчас.

— А вы хорошо знаете дорогу? — спросил Генрих, вспомнив рассказ Гундель. — Она должна быть очень трудной после дождей и для неопытного горца, такого, как я, вероятно, представляет большую опасность.

Амвросий так сердито стукнул своей палкой, что конец ее глубоко вонзился в землю.

— Ах, так и вы боитесь? — с громким, злым смехом воскликнул он. — В таком случае, конечно, будет благоразумнее оставить Снежную вершину в покое. Я думал, что вы не похожи на тех городских господчиков, которые храбро лезут наверх, когда дорога гладка, как полотно, и при малейшем препятствии бегут обратно. По мне, как хотите, я ведь вам не навязываюсь в проводники… Прощайте!

С этими словами старик повернулся и пошел дальше.

— Прощайте, Амвросий, и в другой раз не будьте так суровы! — смеясь, крикнул ему вслед Генрих.

— Какой странный человек! — с каким-то непонятным беспокойством проговорила Эвелина. — Я не понимаю, какое удовольствие вы можете находить в его обществе? Разве вы не заметили, каким взглядом он смерил меня, когда я заговорила о жизни в горах? Ведь я не сказала ему ничего обидного. Что с ним?

— Ничего особенного! Минутное настроение, которое у него постоянно меняется. С этим уж приходится считаться, раз желаешь иметь дело с таким оригиналом. Вообще, Амвросий не отличается любезностью; скалы, среди которых он вырос, не тверже его характера; он так же мало чувствителен, как и они. Должен сознаться, что многое в этом старике кажется мне непонятным и загадочным, и иногда я испытываю в его присутствии жуткое чувство. Но меня всегда больше интересуют исключительные личности, чем обыкновенные, такие, над которыми я должен задуматься, для того чтобы определить их, узнать, что скрывается в глубине их души.

По-видимому, Эвелина не разделяла интереса Генриха к загадочным людям, но она ничего не ответила, и между родственниками воцарилось полное молчание. Оба чувствовали, что прерванный приходом Амвросия разговор должен непременно возобновиться, но не знали, с чего начать. Генрих поднял свою шляпу, которую небрежно бросил на большой камень, и стал тщательно укреплять на ней небольшой букет альпийских цветов, набранных во время прогулки, а Эвелина стояла в пол-оборота к нему и смотрела на расстилавшийся перед ней ландшафт. Вилла с окружающим ее парком лежала внизу, и с того места, на котором стояли теперь Рефельд и Кронек, совершенно не была видна. Перед ними расстилался лес, и блестела вода маленького озера, в котором слегка отражался пурпур далекого заката. Легкие облака, покрывавшие небо, вдруг расступались и открывали темную синеву, на которой слабо вырисовалась бледная луна.

Весна запоздала своим приходом. Несмотря на то, что был уже конец мая, деревья были еще покрыты той легкой, нежной зеленью, которая кажется почти прозрачной. На некоторых кустарниках еще не успели открыться почки, но жимолость уже была в цвету, и ее бело-розовые цветы наполняли воздух благоуханием.

Генрих все еще был занят своим букетом, но его взгляд устремился на молодую женщину и не мог оторваться от ее лица. Эвелина устало прислонилась к стволу дикой яблони и казалась поглощенной в созерцание окружавшей ее природы. На ее голову был наброшен легкий белый шарф, из-под которого выбивались черные локоны, обрамлявшие бледное лицо; оно было еще более бледным и прозрачным, чем обычно. Тонкий, благородный профиль резко выделялся во всей своей правильной красоте, а большие темные глаза с выражением мечтательной грусти были устремлены вдаль. Яблоня, под которой стояла молодая женщина, вся была усыпана цветами. Им предстояло так же мало жить, как и тому прекрасному существу, над которым тихо склонялись ее душистые ветви.

Эвелина, вероятно, почувствовала пристальный взгляд своего родственника; она быстро обернулась и увидела красивый букет, прикрепленный к шляпе Генриха. Один из цветков обратил на себя ее внимание.

— Какой странный цветок! — воскликнула она, — я еще ни разу не видела такого.

— Я тоже впервые встречаю этот вид растения, хотя хорошо знаю всю альпийскую флору. Вы мне позволите предложить вам добычу моего сегодняшнего странствования? Это очень ценная вещь, так как я из-за нее чуть не поплатился жизнью.

С этими словами Генрих выдернул из букета ветку, всю усыпанную цветами, и протянул ее молодой женщине. Это было, действительно, редкое и необыкновенно красивое растение. На стройном стебле помещалось несколько цветов чудного синего цвета; чашечка была блестящей, ярко-пурпурной, а в ее глубине сверкал тонкий, как паутина, золотистый венчик. Необыкновенно тонкий аромат этого растения не напоминал собой запаха никаких других цветов.

Эвелина несколько секунд колебалась, но в тоне молодого человека была такая мольба, что она невольно протянула руку за цветком.

— Чуть не поплатились жизнью? — повторила она. — Разве так трудно было достать этот цветок?

— Да. Он рос почти на отвесной скале, на самом ее краю, над горным водопадом. Мне пришлось карабкаться, как серне, по отвесной скале, цепляясь за нее руками и ногами. Если бы я протянул руки к цветку, то неизбежно полетел бы в воду. Наконец я наткнулся на низенькую елочку, которая явилась для меня точкой опоры. Я стал на нее, уцепился за ветки левой рукой, а правую протянул вверх и оторвал от скалы эту альпийскую фею!

— Вы рисковали своей жизнью только из-за цветка? Господи, как вы мало цените свою жизнь!

— Я всегда готов рисковать жизнью для достижения цели, какова бы она ни была! — ответил Генрих. — Такого рода риск только придает цену жизни. Когда находишься на волосок от смерти, только тогда познаешь настоящую цену своего существования. Я пережил все-таки прекрасный момент, когда висел над бездной. Вокруг меня возвышались могучие великаны-горы, а над ними расстилалась бесконечная синяя даль, пронизанная солнечным сиянием. Внизу чернели верхушки сосен. Момент головокружения, страха, и я погиб бы! Белая пена кипящего водопада брызгами освежала мое разгоряченное лицо, шум воды казался мне волшебной музыкой, а на краю скалы меня манила, равномерно качая душистой головкой, недоступная альпийская фея, принявшая вид никогда раньше не встречавшегося мне прекрасного цветка. Мне кажется, если бы горы сдвинулись с места и рухнули на меня, я и тогда не выпустил бы из рук своей добычи.

Генрих говорил с необычным оживлением и так образно, что молодая женщина как бы воочию видела эту картину. Большие темные глаза Эвелины с удивлением смотрели на взволнованного родственника; ей казалось, что она видит перед собой не Генриха, а кого-то другого.

— Я ни разу не слышала, чтобы вы говорили с таким жаром, Генрих. Вы вложили столько поэзии в свой рассказ, что я начинаю подозревать, не пишете ли вы стихов?

Легкая краска покрыла щеки молодого человека, точно его поймали в каком-нибудь постыдном поступке.

— О нет, стихи — это царство Гвидо Гельмара, и я никогда не отважился бы вторгнуться туда, — насмешливым тоном ответил он. — Да если бы и решился на такой смелый шаг, то бедного стихоплета осмеяли бы строгие критики. В вас я тоже нашел бы неумолимого судью; вы распекли бы меня, как неблагонравного школьника. Вы и без того только что вынесли мне суровый приговор.

— Я с вами говорила как мать! — серьезно заметила Эвелина.

— Как мать! — повторил Генрих, и на его губах заиграла ироническая улыбка.

— Конечно, как мать! Хотя по своему возрасту я могу скорей быть старшей сестрой Кетти, чем матерью, но она для меня дороже сестры, и, кроме того, я имею на Кетти материнские права. Разумеется, ее будущее беспокоит меня.

— Я надеюсь избавить вас от этого беспокойства. Я хотел…

— Произнести то слово, о котором пожалели бы потом, прервала его Эвелина. — Я оказала бы плохую услугу вам и моей бедной Кетти, если бы воспользовалась тем, что вы сказали в минуту плохого настроения. Кетти любит вас всем своим юным сердечком. А вы? Любите ли вы ее? Если вы серьезно отказываетесь от нее, то, конечно, всякие дальнейшие разговоры будут излишни. Между нами все будет кончено.

Генрих молчал. Вчера он с искренним жаром протестовал против женитьбы, что же заставляло его теперь молчать? Достаточно было бы сказать ему лишь одно слово, и он мог бы располагать своей свободой. Отчего его испугало напоминание Эвелины, что в случае его отказа между ними все будет кончено? Ведь это было понятно само собой. Не могли же они оставаться здесь, когда цель их поездки исчезла. Тем не менее, Генриху было очень трудно дать решительный ответ.

— Я думал, что вы не желаете этого брака! — нерешительно проговорил он.

— Значит, вы не поняли меня, — возразила Эвелина. — Я хотела только предостеречь вас от слишком легкого взгляда на жизнь и познакомиться с вашим образом мыслей, надеюсь, вы признаете за мной право знать, с кем моя Кетти со временем соединит свою судьбу. Она еще так молода, что пока я не хочу связывать ее даже помолвкой. Я поспешила выяснить это дело, не дожидаясь будущей весны, так как, по всей вероятности, меня уже не будет на свете в то время.

— Это — чисто болезненная фантазия, — почти сердясь, возразил Генрих. — Вы почему-то вообразили себе, что ваша болезнь неизлечима, и этими мыслями только ухудшаете свое состояние.

Молодая женщина грустно покачала головой.

— Все окружающие стараются обмануть меня на этот счет, — тихо проговорила она, — я это знаю, и долго верила, что болезнь моя пройдет. Но нужно же, наконец, посмотреть правде в глаза! Сегодня я хотела испытать свои силы и потому пришла сюда одна. Моя прогулка была короткой, и подъем совершенно незаметен, тем не менее, я еле доплелась, чуть не падая в обморок от усталости.

— Все это верно, вы очень слабы, но кто же сказал вам, что состояние вашего здоровья безнадежно? Доктора…

— Пожимают плечами и утешают меня тем, что летом я поправлюсь, — перебила Эвелина своего родственника. — Но я не придаю никакого значения их словам, так как вижу по их лицам, что дни мои сочтены. Нелегко умирать в молодые годы, не испытав счастья, и видеть, как другие пользуются всеми благами жизни. Я долго страдала при мысли о скорой смерти, но, в конце концов, победила неприятное чувство и покорно подчинилась своей судьбе.

Генрих хотел возразить на последние слова молодой женщины, но она остановила его жестом руки.

— Нет, нет, Генрих, не утешайте меня, это совершенно лишнее. Поверьте только умирающей, что жизнь — великое благо, и ею надо дорожить, а не рисковать так легкомысленно, как это делаете вы. Вы молоды, здоровы, жизнерадостны. Жизнь может дать вам много счастья, а между тем под влиянием минутной прихоти вы ставите на карту все. Вы тратите свои силы и энергию на то, чтобы сорвать приглянувшийся вам цветок; вы даже готовы умереть ради этого. Неужели вы не находите ничего более важного в жизни, не находите более серьезных дел для применения своих сил? Я убеждена, что в глубине души вы вовсе не так легкомысленны, как кажетесь из-за своих поступков.

Слова Эвелины, собственно, были повторением той нотации, которую прочел накануне тайный советник Кронек своему сыну, но ее действие было совершенно другим. Молодой человек стоял, опустив голову, и жадно ловил каждый звук этого нежного, слабого голоса. Наконец он ответил:

— Мой отец и многие другие считают меня неисправимым лентяем, человеком, из которого никогда не выйдет ничего путного. Мне это доказывают так давно и убедительно, что я не решался даже сомневаться в правильности их мнения относительно себя. А как вы думаете, стоит ли мне постараться освободиться от своих недостатков, достижимо ли это для меня?

— С нынешнего дня я убеждена, что вам это легче сделать, чем кому бы то ни было! — уверенно произнесла Эвелина.

В тот же момент она почувствовала, как горячие губы прижались к ее руке и не отрывались от нее. В большом смущении она хотела отнять свою руку, но Генрих крепко держал ее в своих руках.

— Я попробую исправиться! — взволнованно воскликнул он, глядя в лицо Эвелины сияющими глазами.

— В таком случае я беру этот цветок как залог вашего обещания, — улыбаясь, сказала молодая женщина. — Кто знает, может быть, вы сегодня рисковали своей жизнью из-за цветка счастья!

— Который находится в ваших руках! — прибавил Генрих с такой страстью, что Эвелина еще больше смутилась и быстрым движением вырвала свою руку.

— Уже начинает смеркаться, — тихо проговорила она. — Пора идти домой.

Генрих молча взял плед и хотел накинуть его на плечи своей спутницы, но она, молча, кивнув головой в знак благодарности, отклонила эту услугу. Все же ей пришлось опереться на руку Генриха, так как из-за слабости не могла двигаться без посторонней помощи. Медленно шли они в этот тихий вечер, весь пропитанный ароматом весны. Молодой человек смотрел на ветку цветов, которую держала в руках прекрасная бледная женщина, с наслаждением вдыхал его нежное благоухание и мысленно повторял:

Под песни метели, под грохот потока

Над бездной клубящихся вод

На скалах угрюмых высоко-высоко

Цветок одинокий цветет.

К нему нет дороги, и лишь вечерами

На гребне угрюмой скалы

Терзают добычу и машут крылами,

И клекчут сердито орлы.

Волшебную силу цветок сохраняет

Тому, кто его оборвет,

Он счастья ключи золотые вручает

И горе в замену берет.

Но скалы чернеют угрюмо и строго.

Но мечется злобный поток…

Лишь смелым над пропастью ляжет дорога,

Лишь им улыбнется цветок-недотрога,

Волшебный, стыдливый цветок.

3

В получасовом расстоянии от виллы Рефельдов, на противоположной стороне долины, находилась скромная с виду дача. Она была построена в швейцарском стиле и окружена небольшим садом. Владелец дачи уже давно сдавал ее посторонним жильцам, а сам проводил лето за границей.

В том году дачу наняли очень рано. В ней поселился старик, о котором говорили как об известном столичном докторе. С ним вместе приехали молодой ассистент и старый слуга. Все трое вели замкнутый образ жизни, тем не менее, вскоре по всему округу распространились слухи о докторе Эбергарде как о чудаке и крайне грубом человеке. Это мнение сложилось потому, что, когда местные крестьяне узнали о приезде столичного доктора, многие обратились к нему за медицинской помощью и были приняты так же «любезно», как тайный советник Кронек. А старая экономка, оставленная владельцем дачи для присмотра за домом, всякий раз, когда ей приходилось иметь дело с грубым жильцом, крестилась.

В самой большой комнате на даче доктор устроил себе кабинет и библиотеку. Это был огромный зал с несколькими окнами и широкой кафельной печью. В комнате была расставлена старомодная мебель, что придавало кабинету доктора очень уютный вид. Все свободные места были заняты книгами; ими были заполнены все полки в шкафах и столы.

Однажды старый слуга доктора тщательно перетирал полотенцем разного вида стекла и медицинские инструменты, лежавшие на столе у среднего окна. Было около полудня. Сам доктор находился тут же; он смотрел из окна на расстилавшийся перед ним живописный пейзаж.

Доктору можно было дать по виду лет шестьдесят; он казался очень бодрым и крепким человеком. Его некрасивое лицо поражало своей одухотворенностью, только были неприятны саркастическая улыбка, не покидавшая его тонких губ, да упрямое, деспотическое выражение глаз, показывавшее, что этот человек привык, чтобы все исполняли его волю.

— Мартин, — проговорил он, не поворачивая головы от окна, — как только явится та особа, которая предупредила меня о своем приезде, приведи ее сюда.

— Сюда, в библиотеку? — спросил лакей, переставляя склянки.

— Какие ты глупости спрашиваешь? Конечно, не сюда, а в приемную.

— Я и сам так думаю, что в приемную. Слава Богу, еще никогда ни одна женщина не переступала порога нашей библиотеки. Вообще я не понимаю, что этой женщине нужно от вас! — проворчал Мартин.

— Я подозреваю, в чем дело. Этот дом продается, владелец предупредил меня, — ответил сердитым тоном доктор, — вот покупательница и вздумала явиться сюда, чтобы осмотреть дом. Ее зовут Екатерина Рефельд. Однако эта почтенная особа уйдет с тем же, с чем пришла. Я нанял дачу до будущей весны и до тех пор считаю себя ее владельцем. Перед незваной гостьей дверь захлопнется с таким треском, что она уже больше сюда не пожалует.

— Так и надо! — с широкой улыбкой подтвердил лакей. — Нечего напрасно беспокоить людей… Рефельд! — повторил он. — Эта фамилия мне знакома. Рефельдами называются владельцы большой виллы на той стороне. Это вдова с дочерью.

— Пусть будет хоть бабушка с шестью внучками, мне все равно! — проворчал Эбергард. — Принять ее я все-таки должен. Может быть, она уже даже купила этот дом и хочет перестраивать, но я не позволю взять ни одного камня, пока я здесь. Я так же быстро сплавлю эту особу, как и того глупого тайного советника, явившегося ко мне третьего дня и думавшего поразить меня своими чинами и орденами.

— Ну, этот-то больше не придет, — уверенно заметил Мартин, — вы были с ним так грубы… грубее, чем всегда.

По-видимому, старик думал этими словами сделать комплимент своему барину; очевидно, доктор был, действительно, доволен мнением Мартина; он весело кивнул головой и с улыбкой проговорил:

— Да, я умею показать людям, что им нечего совать свой нос туда, куда их не просят. Теперь пойди и позови ко мне доктора Жильберта.

Мартин вышел, ворча себе под нос:

— Вот еще что выдумала! Покупать дом, прогонять нас! Пусть только сунется сюда эта баба!

Та особа, которую поджидали со столь «дружелюбными» чувствами, все еще не показывалась, и Эбергард расхаживал из комнаты в комнату в самом дурном расположении духа. В таком состоянии застал его доктор Жильберт. Это был молодой человек двадцати четырех лет от роду, высокий и стройный, с красивыми, несколько женственными чертами лица. Он почтительно поклонился Эбергарду, на что тот ответил еле заметным кивком головы, после чего воскликнул:

— Хорошо, что вы пришли, Жильберт! Мы займемся тем экспериментом, о котором я вам говорил сегодня утром. Вы уже гуляли?

— Нет, еще не успел, — ответил Жильберт. — У меня была работа…

— Вы должны гулять, — сердито прервал Эбергард. — Сиденье за письменным столом совершенно расшатало вам всю нервную систему. Вам необходимы воздух и движение. У вас чрезвычайно жалкий вид,

— Я, действительно, слишком много работал в последнее время. Мой экзамен…

— Который вы сдали блистательно, между прочим, — снова перебил доктор своего ассистента. — А ваша диссертация написана так прекрасно, что обратит на себя всеобщее внимание. Господа коллеги будут злиться, что как раз мой ученик написал такую выдающуюся вещь. Их злость вам не страшна, пусть себе злятся; а вот здоровье вы должны поправить непременно. Оставьте занятия и гуляйте, гуляйте как можно больше. Я требую, чтобы мои предписания строго исполнялись!

Молодой доктор привык к повелительному тону своего учителя; не возражая ему больше ни слова, он подошел к столу, на котором лежали инструменты, и взял один из них в руки.

Эбергард последовал за ним и опустился в кресло.

— Надеюсь, нам не помешают, — с довольным видом проговорил он. — Хотя я и жду визита, но, вероятно, он последует гораздо позже.

— Вы, наверно, ждете окружного врача? — заметил Жильберт. — Он был недавно здесь, но не застал вас дома. Его, очевидно, очень заинтересуют наши опыты…

— Нет, нет, я жду женщину! — перебил его Эбергард.

— Женщину? — воскликнул ассистент, широко раскрыв глаза от удивления.

— Чему вы обрадовались? — со злостью проворчал старый доктор. — Вы, вероятно, воображаете, что придет молодая дама? Успокойтесь, это бабушка с шестью внучками!

— И все шесть придут сюда? — с ужасом спросил Жильберт, знавший, что Эбергард не переносит детей.

— Нет, придет только одна старуха! — возразил доктор, выдавая свое предположение за действительный факт. — Какая-то Екатерина Рефельд хочет купить этот дом и потому явится осматривать его! Будьте уверены, что я приму ее достойным образом. Ну, а теперь давайте заниматься!

Учитель и ученик так усердно занялись своими опытами, что не слышали стука колес и не видели подъехавшей к калитке сада кареты. Эбергард рассматривал что-то в свой микроскоп, а Жильберт смачивал стеклянные пластинки какой-то жидкостью, как вдруг раздался чей-то смеющийся, звонкий голосок. Так мог смеяться только ребенок или очень молодая девушка.

— Кажется, эта бабушка, которую вы ждете, все-таки привезла одну из своих внучек! — заметил Жильберт.

— Только этого недоставало! — воскликнул Эбергард.

В эту минуту дверь распахнулась, и Мартин торжественно произнес:

— Господин доктор…

Дальше он не мог ничего сказать, так как, слегка отстранив его рукой, в комнату впорхнула легкая фигурка молоденькой девушки, а за ней следовал высокий белокурый господин. Очевидно, пришедшие не знали, что лакей пошел докладывать об их приезде и, увидев открывшуюся дверь, решили, что могут войти…

На молодой девушке был светлый весенний туалет; она непринужденно поклонилась Эбергарду и веселым тоном проговорила:

— Надеюсь, мы вам не помешали, господин доктор; мы предупредили вас письменно о моем приезде; я — Екатерина Рефельд…

Звон разбитого стекла помешал ей окончить свою речь. Пластинка с приготовленным препаратом упала на пол и разбилась на кусочки. Все это натворил Жильберт. Молодой человек стоял, как статуя, и смотрел во все глаза на молодую девушку, точно лучом солнца осветившую мрачную библиотеку. Услышав звук разбитого стекла, Кетти повернула свою белокурую головку, на которой кокетливо сидела шляпа с розовыми бутонами, и, увидев смущение молодого человека, улыбнулась, причем на ее щеках заиграли ямочки, придававшие ей еще большую прелесть. Как ни молода была эта юная дочь Евы, она прекрасно поняла причину неловкости Жильберта; понял ее и доктор Эбергард и рассердился еще больше. Он сделал какое-то движение головой, которое, вероятно, должно было обозначать поклон, и властно проговорил:

— Жильберт, ступайте гулять!

— Как? Сейчас? — смущенно пробормотал молодой человек.

— Сию минуту! Это необходимо для вашего здоровья. Идите и не возвращайтесь раньше чем через час!

Жильберт ничего не мог возразить против этого приказания и послушно направился к двери, но на пороге оглянулся и встретился с лукавым взглядом голубых глаз. Розовое личико молодой девушки слегка подергивалось от старательно сдерживаемого смеха. Он хотел постоять несколько секунд у дверей, но Мартин резко захлопнул их перед самым носом Жильберта.

— Милый Мартин, — ласково обратился Жильберт к старому лакею, — скажите, пожалуйста, кто такие эти господа? Чего желает молодая дама? Зачем она пришла сюда?

Мартин нахмурил лоб, строго посмотрел на ассистента и вместо ответа таинственно проговорил:

— Господин доктор, будьте осторожны!

— Я не понимаю вас, Мартин! Против чего вы меня предостерегаете?

— Против этой женщины! Это не барышня, а оборотень. Она явилась в карете, выпрыгнула из нее, как стрекоза, и подала мне визитную карточку, на которой было написано: «Екатерина Рефельд». Вероятно, у меня было очень удивленное лицо, так как она вдруг начала хохотать. Подумайте, господин доктор, она смеялась надо мной, а ее кавалер, вместо того, чтобы остановить эту особу, сам тоже принялся хохотать. Да вы, вероятно, слышали их безумный смех?

— Я… нет… мы были заняты! — солгал Жильберт, в ушах которого еще до сих пор звучал серебристый голос молодой девушки.

— Ну, теперь-то они не очень посмеются перед старым барином! — злорадно прибавил Мартин. — В нашем доме не привыкли к смеху!

— О да, это верно! — с вздохом подтвердил Жильберт.

Лакей смерил его с ног до головы презрительным взглядом.

— Идите гулять, господин доктор, — решительно заявил он, — и будьте осторожны! Берегитесь этой женщины! Это не барышня, а какая-то нечистая сила!

Исполнив свой долг перед неопытным барином, лакей ушел, а Жильберту больше ничего не оставалось, как, действительно, пойти гулять. Он решил ограничить свою прогулку собственным садом, причем все время прогуливался по одной и той же аллее, чтобы не упустить момента, когда гости будут уходить, и у него будет, таким образом, возможность еще раз увидеть прелестное создание.

Молодому доктору до сих пор приходилось очень мало встречаться с женщинами; он имел дело только со старыми домоправительницами доктора Эбергарда, сменявшимися четыре раза в год, — дольше у капризного старика никто не уживался. При огромных умственных способностях доктор Эбергард отличался невозможным характером и слишком бурным темпераментом, вследствие чего ему трудно было ладить с людьми. У него образовалась прекрасная практика в столице, так как он был очень хорошим диагностом, но он так грубо обращался со своими пациентами, что за короткое время растерял всех больных. Затем он читал лекции в университете, но тоже не мог поладить со своими коллегами, а потому бросил университет и уехал из города. Обладая большими денежными средствами, он мог жить совершенно независимо, занимаясь исключительно наукой. Он написал много книг, пользовавшихся в медицинском мире большой известностью. Все охотно признавали за ним крупный талант и выдающийся ум, но избегали встреч, боясь его строптивого характера. Таким образом, Эбергард жил вдали от света, совершенно замкнуто, отдавая все свое время науке.

Жильберт был сыном бывшего товарища Эбергарда по гимназии и университету. Перед смертью отец Жильберта просил Эбергарда позаботиться о его сыне, который оставался после смерти отца круглым сиротой и без всяких средств к существованию. Эбергард дал слово позаботиться о мальчике, и, действительно, когда товарищ умер, взял его сына к себе в дом. Жильберт как раз окончил в это время гимназию и должен был поступить в университет. Эбергард дал возможность юноше учиться, но им руководило не великодушие, а чисто эгоистическое чувство. У него было такое же несчастье с ассистентами, как и с домоправительницами — никто не мог с ним работать больше двух-трех месяцев, а между тем ему был необходим сведущий в медицине раб, который находился бы в полной зависимости от него. Для этой цели Эбергард и избрал Жильберта. Ему нетрудно было подчинить себе мягкий, податливый характер юноши. Давая ему достаточные средства для образования и жизни, Эбергард старательно отстранял от него всякое общество и руководил каждым его шагом. С другой стороны и Мартин считал себя обязанным следить за молодым барином, так что у Жильберта не было ни одного часа, которым он мог бы располагать самостоятельно.

Когда он окончил университет и получил звание доктора, условия его жизни ничуть не изменились. Эбергард сообщил своему юному коллеге, что отныне тот будет его помощником, и Жильберт, чувствуя себя обязанным Эбергарду, не счел себя вправе ответить отказом на предложение человека, так много для него сделавшего. Мартин почтительно называл молодого барина «господином доктором», но продолжал так же относиться к нему и следить за каждым его шагом, как это делал и раньше. Таким образом, в жизни Жильберта ничто не изменилось; он даже не пытался сбросить с себя цепи, к которым настолько привык, что перестал замечать их неудобства.

На этот раз молодой человек оказался не вполне послушным. Вместо того, чтобы гулять целый час, как ему приказал его тиран, он ходил все время вокруг дома, не выпуская из поля зрения выходных дверей. Ждать ему пришлось недолго, так как переговоры наверху продолжались не более десяти минут. Молодая девушка вышла из дома одна, без своего спутника, и по ее лицу сразу было видно, что переговоры не привели к желательному для нее результату. Ее личико густо покраснело от негодования, ямочки на щеках исчезли, губы маленького рта были надуты, как у огорченного ребенка, а лукавые глазки гневно сверкали. Екатерина Рефельд быстро, точно стараясь уйти от опасности, направлялась к калитке, не оглядываясь ни направо, ни налево.

Вдруг Жильберт преградил молодой девушке дорогу. Все это вышло случайно. Доктор шел к дому, не ожидая, что гостья Эбергарда выйдет так скоро, и, увидев ее, сразу остановился как вкопанный.

Молодая девушка вздрогнула от неожиданности и испуганно крикнула:

— Ах, Господи!

Жильберт побагровел от смущения и посторонился.

— Простите, сударыня! — прошептал он так растерянно, что гнев гостьи смягчился.

— Скажите, пожалуйста, вы сын этого… этого доктора Эбергарда? — спросила она, и в ее голосе еще слышались гневные нотки.

— Нет, я только его ассистент!

— В таком случае, я очень рада за вас. Было бы очень грустно, если бы это чудовище было вашим отцом.

— О, напрасно вы так говорите! — возразил молодой человек, пораженный такой непочтительностью к его профессору, — доктор Эбергард — светило науки.

— Очень жалею науку, когда у нее такие представители, — пренебрежительно заявила Кетти. — Ваш доктор — чистейший медведь; он готов проглотить целиком человека, осмеливающегося просить у него медицинской помощи. Так он поступил бы и со мной, если бы не вмешался Генри. Никто еще не обращался со мной так, как он. Я впервые в жизни вижу такое отвратительное чудовище!

Слезы вдруг ручьем полились из голубых глаз молодой девушки, и она громко заплакала от обиды и гнева.

Жильберт прекрасно знал бесконечную грубость своего патрона, для которого не существовало ни пола, ни возраста, но до сих пор как-то не оценивал характер Эбергарда. Теперь же, видя слезы этого прелестного существа, он почувствовал злобу против человека, доставившего столько горя бедной молодой девушке.

— Это возмутительно! — негодующим тоном произнес он.

— Не правда ли? — сквозь слезы спросила девушка, но, вытерев платком глаза, скоро успокоилась. — Вы тоже доктор, господин… господин…

— Жильберт, — подсказал молодой человек. — Да, я доктор.

— Я чувствую к вам доверие, доктор Жильберт.

Молодой человек поклонился. Это заявление было для него очень лестно.

— Я была бы вам очень благодарна, если бы вы согласились лечить мою маму.

— Я? — испуганно воскликнул Жильберт. — Это невозможно! Я очень неопытен, у меня еще совсем не было практики!

— Это ничего не значит! — уверенно возразила Кетти, — вы, во всяком случае, знаете больше, чем то чудовище. Вы думаете пробыть здесь все лето?

Жильберт ответил утвердительно, после чего между ним и Кетти завязался очень оживленный разговор. Молодая девушка горячо убеждала доктора согласиться на ее предложение, тот долго отказывался, но, наконец вынужден был уступить ее желанию.

Генрих все еще оставался «в берлоге медведя», он не терял надежды привести свой план в исполнение, хотя дело оказалось гораздо труднее, чем он предполагал. Эбергард, узнав о цели приезда молодой девушки, пришел в неистовство, и повторилась та же сцена, которая произошла с тайным советником. Доктора не тронули ни молодость, ни горячие мольбы Кетти; он так грубо говорил с ней, что Генрих вынужден был взять двоюродную сестру под руку и вывести из комнаты. Попросив ее подождать в экипаже, он вернулся в библиотеку, запер дверь на ключ и, обратившись к удивленному хозяину дома, спокойно сказал:

— А теперь, доктор, поговорим, как благоразумные люди.

— Что вам нужно? — сердито спросил старик.

— Я уже сказал вам; что хочу поговорить с вами, как с благоразумным человеком. Молодая девушка, пришедшая со мной, была вынуждена бежать от вашей грубости, ну, а я могу все вынести, тем более, что слышал о вас, как о большом оригинале, на которого сердиться нельзя; наоборот, я очень рад познакомиться с человеком, так непохожим на других.

— Вы, кажется, думаете, что я нахожусь здесь для вашего удовольствия? — воскликнул старик, снова начиная сердиться. — Кто вы такой? Вероятно, брат этой Екатерины Рефельд?

— Нет, я только ее родственник. Меня зовут Генрих Кронек.

Услышав эту фамилию, доктор подскочил на месте.

— Мой отец был уже у вас третьего дня, — спокойно продолжал Генрих, — и узнал вашу «любезность»; поэтому я счел нужным не говорить вам своего имени и послал вам только карточку своей двоюродной сестры. Я боялся, что вы не примете меня, если сразу узнаете, кто я такой.

— Вы думали совершенно правильно; я, действительно, не принял бы вас. Итак, вы — сын тайного советника Кронека, украшенного орденами! Разве ваш отец не рассказывал вам, как я выпроводил его отсюда?

— Нет, рассказывал, и этот рассказ возбудил во мне желание познакомиться с вами.

Эбергард смотрел на молодого человека такими глазами, точно сомневался, в здравом ли тот рассудке. Доктор знал, что люди избегают встречаться с ним, боясь его грубости и несдержанности, и гордился тем, что внушает страх, а теперь вдруг к нему явился человек и заявил, что именно из-за его оригинальной грубости он и ищет его общества! Это было совершенно ново и потому интересно.

— Вы позволите мне сесть? — непринужденно спросил странный гость.

Эбергард утвердительно кивнул головой. Генрих опустился в кресло и обвел взглядом комнату.

— Меня поражает, что вы живете так замкнуто, доктор, — проговорил он. — Вы известны всему медицинскому миру, о вас говорят как о необыкновенном диагносте, творящем чудеса. А ваш образ жизни заставляет ваших коллег отзываться о вас как о неисправимом человеконенавистнике.

— Вот как? Это меня радует! — иронически воскликнул Эбергард. — Пожалуйста, когда вернетесь в столицу, кланяйтесь от меня господам коллегам и передайте как им, так и всем, кому найдете нужным, что они могут перестать интересоваться мной. Никому нет дела до того, где и как я живу!

— Как никому нет дела? А страждущему человечеству, которое имеет право рассчитывать на вашу помощь? — возразил Генрих.

— О, «право», «помощь»! — иронически засмеялся доктор. — Пусть «человечество» оставит меня в покое, я ничуть не интересуюсь им!

— Раньше же вы помогали людям! Почему же теперь не хотите облегчить ничьих страданий?

Вопрос был задан вызывающим тоном, но Эбергард был так поражен смелостью молодого человека, что даже не рассердился, а продолжал с ним разговор:

— Почему? А вот я сейчас отвечу вам на это, мой милый юноша. Потому, что мне надоели вечные жалобы больных, надоело вкладывать все силы в то, чтобы сохранить жизнь разным ничтожным людишкам, не знающим даже, для чего им нужна эта жизнь. Пусть пациент воображает, что он — центр вселенной и что для того, чтобы продлить его крошечное существование, нужно поднять на ноги весь свет. А, по-моему, человеческая жизнь ровно ничего не стоит, и чем скорее от нее отделаешься, тем лучше. Для блага же людей, о котором так много говорят разные пустозвоны, не стоит шевелить даже мизинцем. Все эти высокие слова: «Идеалы, любовь к человечеству, самопожертвование», — чистейшая выдумка; в жизни на каждом шагу встречаешь лишь ложь, жадность и эгоизм. Люди давят друг друга, не дают вздохнуть свободно, а еще говорят о любви к ближнему.

— Однако, доктор… — хотел возразить Генрих, но Эбергард не дал ему докончить фразу.

— У вас, наверно, голова набита разными идеалами, и вы думаете, что на земле небесный рай. По вашему лицу сразу видно, что вы большой фантазер. Но погодите, когда ваши добрые друзья раз двадцать обманут вас, изменят вам, предадут вас, тогда и вы будете такого мнения о людях, как я теперь. Я не лгу ни себе, ни другим и говорю прямо, что посылаю к черту все человечество. Я делаю только то, в чем нахожу удовольствие, и если кто-нибудь становится мне поперек дороги, то я без церемонии сталкиваю его со своего пути. Вот это — единственное мудрое правило в жизни, а все остальное — пустяки! Итак, молодой человек, я удовлетворил ваше любопытство, а потому идите с Богом.

Эбергард говорил с всевозрастающей горячностью и бросал на Генриха такие злобные взгляды, точно собирался задушить его, если тот осмелится противоречить ему. Однако молодой человек все время сочувственно кивал ему головой и, когда доктор окончил, самым серьезным тоном заметил:

— В сущности, вы правы. Я полностью согласен с вами, что жизнь — тяжелое бремя, а общество людей — сплошная скука.

— Гм… вы слишком молоды, чтобы так смотреть на вещи! — проворчал Эбергард, которого более рассердило, чем обрадовало заявление гостя, что он с ним согласен.

— Чем раньше узнаешь настоящую цену жизни, тем лучше! — возразил Генрих. — Теперь мы дошли именно до того вопроса, из-за которого я пришел к вам. После того, как я имел честь выслушать ваш взгляд на человечество, мне нечего бояться, что вы не поймете меня. Я должен только просить вас сохранить в тайне то, что скажу вам; это очень щекотливая вещь.

— Что такое? Что за тайна? — изумленно воскликнул доктор.

— Не беспокойтесь! Я не стану надоедать вам с какой-нибудь болезнью. Хотя тут тоже налицо болезнь, но она не играет главной роли; тут замешаны более реальные интересы. Молодая девушка, которую вы только что видели, предназначается мне в невесты. Она — единственная наследница большого состояния, которое пока находится в руках ее мачехи. К сожалению, мачеха больна, так серьезно больна, что можно ждать скорого конца!

— О чем вы, конечно, глубоко сожалеете! — иронически заметил доктор.

— Само собой разумеется, что мы жалеем бедную женщину, но должны подчиниться неизбежному. Госпожа Рефельд еще очень молода, но доктора находят, что она безнадежна и не доживет до будущей весны. По всей вероятности, вы будете одного мнения со своими коллегами, когда…

— Я никогда не бываю одного мнения со своими коллегами, — резко перебил Эбергард, вскакивая с места. — Эти господа непогрешимы, они назначают день и час, когда больной умрет, а пациент выкидывает штучку и живет еще двадцать лет.

— Вот именно! Поэтому мне хотелось знать ваше мнение о состоянии здоровья моей будущей тещи. Вы понимаете, что для меня очень важно…

— Получить как можно скорее наследство! — закончил доктор с презрительным смехом. — Понимаю, понимаю!

Генрих тоже встал с кресла и, с трудом сдерживая улыбку, следил за каждым жестом Эбергарда.

— Я очень жалею бедную женщину, — повторил он, — но так как она безнадежна, а с ее состоянием здоровья связаны для меня значительные денежные интересы, то мне хотелось бы знать совершенно определенно, поправится ли она или нет. Профессор Мертенс, который, кажется, вел с вами ожесточенную полемику по поводу одной из ваших работ, заявил, что ни один доктор в мире не в состоянии помочь ей; хотя Мертенс и признается всеми как авторитет, но мне хотелось бы узнать и ваше мнение.

Эбергард не замечал, что его хотят поймать в ловушку, и ударил кулаком по столу так сильно, что тот затрещал.

— Ах, Мертенс находит, что ваша больная неизлечима! — воскликнул он. — Этот гений находит, что ей помочь нельзя? В таком случае нужно будет взглянуть на вашу тещу!

В глазах молодого человека промелькнул торжествующий огонек, но он постарался ничем не выдать своей радости.

— Вот именно об этом мы хотели просить вас, — тем же тоном повторил он. — Конечно, Мертенс — светило в медицинском мире…

— Перестаньте говорить мне о Мертенсе. Какое мне дело до него? Завтра я сам приду, и тогда мы посмотрим, что из этого выйдет! — сердито крикнул Эбергард.

— Я буду очень благодарен вам, но должен просить вас еще об одном: дайте мне слово, что наш разговор останется между нами!

— Да, да, останется между нами, — ворчливо повторил Эбергард. — Но тоже должен сказать вам между нами, что вы представляете собой прекрасный тип зятя. Вы далеко пойдете со своей практичностью.

— Я подтверждаю только ваше мнение о людях и очень рад, что мои взгляды совершенно сходятся с вашими, доктор, — скромно заметил Генрих.

Эбергард ничего не возразил на это. Взяв со стола книгу, он слегка постукивал ею по столу и смотрел на своего собеседника так, точно хотел пронизать его своим взглядом насквозь.

— Сколько вам, собственно, лет? — наконец спросил он.

— Двадцать семь, доктор!

— Да, вы для этого возраста слишком благоразумны. Я в ваши годы был еще совершенно добродушным простофилей, верящим в идеалы. Но вы правы, на жизнь нужно смотреть практично. Ужасно рад, что и на этот раз нахожу подтверждение того, что не ошибаюсь в людях. Прощайте, господин Кронек, — резко закончил старик, отворачиваясь от своего гостя.

Генрих сделал вид, что не заметил грубости хозяина, и раскланялся с ним с почтительной любезностью.

Как только за молодым человеком закрылась дверь, доктор с остервенением бросил книгу на пол.

— Вот так расчетливый юноша! — пробормотал он, — и даже не стесняется откровенно признаваться в таком чудовищном корыстолюбии, смотрит прямо в глаза таким чистым, невинным взглядом, что никогда нельзя было бы подумать, что у него такая грязная душонка. Погоди же, голубчик! Может быть, все твои планы рассеются как дым. Если есть хоть искорка надежды, я постараюсь продлить жизнь больной как можно дольше. Буду лечить ее хоть целый год, и прекрасный юноша так и не дождется наследства!

Генрих в это время спускался с лестницы, с трудом подавляя смех, так как у дверей все еще стоял Мартин и смотрел ему вслед.

«Ах ты, старый человеконенавистник! — весело думал молодой Кронек, — попался-таки в ловушку!»

Генрих был очень удивлен, застав Кетти не в экипаже, как было условлено, а в саду, с тем самым господином, который был в библиотеке и которого Эбергард так внезапно отправил гулять.

Увидев двоюродного брата, молодая девушка весело воскликнула:

— Наконец-то ты пришел, Генри! Что ты делал так долго в берлоге старого медведя?

— Зверь укрощен! — смеясь, ответил Генрих. — Завтра он будет у нас!

— Неужели? Как же ты добился его согласия?

— Что вы говорите? Доктор Эбергард обещал вам навестить больную? — спросил, не веря своим ушам, Жильберт.

— Конечно! И я убежден, что он сдержит свое слово!

— Позвольте познакомить вас. Мой двоюродный брат Генрих Кронек, доктор Жильберт, ассистент того… того господина… Я не понимаю, как доктор Жильберт может выносить его общество. Он сам согласился со мной, что доктор Эбергард — чудовище.

— О нет, я не считаю доктора Эбергарда чудовищем, — возразил Жильберт, — а только нахожу, что он вел себя по отношению к вам непозволительно!

Молодой доктор так подчеркнул последние слова, что Генрих насторожился и внимательно посмотрел на него и сестру.

— Постараемся все вместе приручить его, — сказал он. — Надеюсь, и вы придете на виллу Рефельдов вместе с доктором Эбергардом?

— Да, да, конечно, вы придете! — убежденно воскликнула Кетти. — Ведь я же говорю, что вы внушаете мне большое-большое доверие. Вы непременно должны лечить мою маму. Не правда ли, Генри?

Генрих тоже, по-видимому, сразу почувствовал доверие к Жильберту; по крайней мере, он схватил обе руки молодого врача и, крепко пожимая их, сердечно проговорил:

— Вы будете у нас желанным гостем, милости просим! А теперь едем, Кетти, нам давно пора домой.

Он предложил руку двоюродной сестре и повел ее к экипажу. Жильберт, не привыкший иметь дело с дамами, не двинулся с места и только провожал глазами удалявшуюся парочку. Кетти надулась — ей не понравилась невежливость молодого доктора, но когда она увидела из окна кареты, что Жильберт продолжает стоять на том же месте и не спускает с нее восхищенного взгляда, ее гнев моментально рассеялся; на ее губах снова появилась обворожительная, лукавая улыбка, и она приветливо еще раз кивнула ему головкой. Генрих все это видел и намотал себе на ус.

— Какой симпатичный этот доктор Жильберт! — равнодушно сказал он, когда карета отъехала от виллы Эбергарда.

— Ты это тоже находишь? — радостно воскликнула молодая девушка.

— Конечно! Он, кажется, очень любезный и скромный человек. Было бы хорошо, если бы вы познакомились поближе, и он бывал бы иногда у вас в доме. Когда Гвидо и я уедем, тебе, пожалуй, будет скучно здесь. Мне приятно будет осознавать, что у вас все-таки есть подходящее общество.

— Какой ты добрый, Генри! — растроганно проговорила Кетти.

— Разумеется, я — самый бескорыстный человек, — со смехом ответил Генрих. — Интересно, что сказал бы тебе по этому поводу доктор Эбергард, если бы ты спросила его обо мне в настоящую минуту. В сущности, он прав; все делается из эгоистического чувства.

4

Отъезд тайного советника Кронека вместе с сыном был назначен на следующей неделе. Гельмар не мог оставаться один на вилле Рефельдов в качестве гостя и потому тоже должен был уехать, несмотря на сильное желание пожить у Эвелины еще.

Утром, на следующий день после визита Кетти к доктору Эбергарду, Эвелина осталась в гостиной одна. Шторы были спущены, балконная дверь полуоткрыта, и в комнате было полутемно и прохладно. Эвелина чувствовала себя неважно. Ее прогулка в горы и продолжительное пребывание на воздухе после захода солнца не прошли бесследно для ее здоровья. Весь день накануне она пролежала у себя в комнате, а теперь, хотя и вышла к гостям, все время лежала на кушетке в гостиной. После утреннего завтрака все ушли, чтобы не утомлять больную, только Гвидо Гельмар счел себя вправе войти в гостиную, чтобы развлечь хозяйку дома. Взяв стул, он сел возле кушетки и начал говорить мягким, тихим голосом о том, как он беспокоился вчера весь день о здоровье госпожи Рефельд и как счастлив, что сегодня снова видит ее.

Затем он перешел на свой предстоящий отъезд, мысль о котором отравляла ему радость встречи.

Молодая женщина со слабой улыбкой слушала своего поклонника, и Гвидо не мог не заметить, что больная думает о чем-то другом. Время от времени она поглядывала в сад, откуда доносились смех и громкие голоса. Там на зеленой лужайке играли в крокет Кетти и Генрих, по обыкновению весело болтая, и поддразнивая друг друга. Гельмар старался сосредоточить внимание молодой женщины исключительно на своей особе и, видя, что это ему не удается, решительно встал и закрыл балконную дверь.

— Генрих остается верен себе, — укоризненным тоном проговорил Гвидо. — Он знает, что вы больны, что вам нужен покой, и, тем не менее, поднимает такой шум вблизи от дома.

— Ну, Бог с ним, — с некоторой горечью возразила Эвелина. — Очевидно, скорый отъезд не причиняет ему такого горя как вам, хотя ему придется расстаться с Кетти.

Гельмар многозначительно улыбнулся и с презрительным снисхождением пожал плечами.

— Ведь это мотылек, он может только весело порхать. Вы знаете, как я люблю Генри, как легко извиняю его ошибки, но не могу примириться с его отношением к вашей семье. Это непростительная беспечность! Он, правда, не может чувствовать глубоко и серьезно, это не в его натуре.

— А я думаю, что он гораздо глубже, чем это кажется, но почему-то стыдится показать свои истинные чувства и потому будто бы смеется над ними.

Впервые Рефельд приняла сторону своего молодого родственника; Гвидо был очень удивлен, но не показал этого и поспешил согласиться с хозяйкой дома.

— Возможно, что вы правы. Я, конечно, не знаю Генриха с этой стороны, хотя знаком с ним так давно, но у женщин на этот счет более зоркий взгляд. Я был бы очень рад, если бы ваше предположение подтвердилось. Вы даже не подозреваете, до какой степени мне тяжело сообщать о Генрихе такие вещи, о которых я предпочел бы умолчать. Ведь все его выходки объясняются только крайним легкомыслием. Если бы вы не потребовали от меня полной откровенности, то я охотно скрыл бы его неблаговидные поступки; мне очень неприятно бросать тень на моего милого Генри.

— Наоборот, вы делали все возможное для того, чтобы оправдать своего друга, — возразила Эвелина. — Ему трудно было бы найти лучшего защитника.

Молодая женщина вдруг остановилась. Она вспомнила свой разговор с Генрихом на опушке леса и обещание, данное им. Было бы вполне естественно сообщить об этом Гельмару, но Эвелина не проронила ни одного звука об этой встрече.

Гвидо даже не заметил, что Рефельд не окончила начатой фразы; его мысли были заняты другим. Взглянув в окно, он убедился, что Генрих и Кетти все еще увлечены игрой в крокет. Тайный советник сидел в своей комнате и писал письма, так что никто не мог помешать поэту, высказать хозяйке дома то, что он давно собирался открыть ей. Гельмар вынул из кармана рукопись и попросил позволения прочесть ей то, что написал вчера в «день скорби». Бледное лицо молодой женщины оживилось, так как стихотворения Гвидо всегда представляли для нее большой интерес. Она приподнялась на кушетке и внимательно слушала произведение Гельмара. Это были стихи, безупречно красивые по форме, но избитые по содержанию. Тем не менее, красивый, нежный голос поэта проникал в самую глубину сердца Эвелины. Она вслушивалась в эти звуки со слезами на глазах, а ее взор был устремлен на вазу с цветами, стоявшую на камине. В вазе находилась лишь одна ветка, вся усыпанная цветами. Хотя она была сорвана еще третьего дня, но сохранила всю свою свежесть. Темно-синие цветы с красной чашечкой и золотым венчиком распустились еще пышнее. Они опустились низко, точно кланялись темным глазам, грустно устремленным на них.

Гвидо читал с все возрастающим чувством. Он воспевал чудный увядающий цветок, стремившийся к солнцу, причем нетрудно было угадать, что под солнцем поэт подразумевает самого себя. Прочитав стихотворение, он протянул его Эвелине. Оно было посвящено «Увядающей розе».

— Мы понимаем друг друга, — сказала молодая женщина со слезами на глазах. — Только вы один почувствовали, как мне тяжело, когда окружающие стараются обмануть меня, подавая надежду на выздоровление… Благодарю вас!

Она протянула поэту руку, и тот страстно прижал ее к своим губам.

— О, это я должен благодарить вас за то счастье, которое испытываю в вашем присутствии! Если бы вы знали, как вы близки, как дороги моему сердцу!

Эвелина оставила свою руку в руке поэта. Ей была в высшей степени приятна чистая дружба с этим незаурядным человеком, к которой не примешивалась ни малейшая доля страсти. Гельмар знал так же хорошо, как и она, что ее дни сочтены, что он ухаживает за умирающей. Каково же было удивление молодой женщины, когда Гвидо вдруг упал перед ней на колени и сделал ей форменное предложение быть его женой. В его тоне слышалась уверенность; видно было, что он не допускает мысли об отказе.

— Бог с вами, Гельмар, — воскликнула Эвелина, с трудом преодолевая свое волнение. — Вы говорите о любви, о счастливом браке, будто не знаете, что я стою на краю могилы, что мне суждено прожить лишь несколько месяцев или даже, может быть, неделю!

— Что мне до этого! — страстно возразил Гвидо, — я знаю лишь одно, что люблю вас, Эвелина, и вы должны быть моей, даже глядя в лицо смерти. Что значит скучная, неинтересная долгая жизнь в сравнении с несколькими счастливыми неделями, в течение которых осуществится мечта всей жизни? Если в нашем распоряжении остался один год, то в течение этого года мы испытаем самое великое счастье. Я буду оберегать свой нежный цветок от малейшего ветра, буду лелеять его на своих руках все то время, какое ему суждено будет прожить. Скажите «да», Эвелина, согласитесь быть моей женой, и я буду счастливейшим человеком в мире.

Эвелина слушала точно во сне. Она никогда не думала, что Гельмар любит ее так страстно. Она сама доказывала себе, что это безумие, тем не менее, сознание, что она так горячо любима, действовало на нее как бы опьяняюще. Она никогда не знала ни любви, ни счастья. Ее молодость проходила лишь в тяжелых обязанностях, без нежной теплоты и ласки. Ее брак с больным и сравнительно старым человеком доставил ей лишь большие заботы и огорчения, а когда муж умер, и она могла вздохнуть свободно, явилась тяжелая болезнь, грозившая скорой смертью. Неужели же теперь, когда ей оставалось жить так недолго, она оттолкнет от себя любовь такого тонко понимающего человека с благородной, возвышенной душой?

Молодая женщина отклонила предложение поэта, но неуверенно, ее голос дрожал от волнения и сквозь туман слез, заволакивавший ее глаза, она видела умоляющий взгляд Гвидо, слышала его мягкий, чарующий голос. Она чувствовала, что не в состоянии будет долго сопротивляться его мольбам. Все еще колеблясь, она протянула руки, желая поднять Гельмара с колен. С ее губ уже готово было сорваться роковое «да», но вдруг к ее лбу прикоснулось что-то невыразимо легкое и слегка холодное, точно дуновение ветра, и на ее колени упала ветка цветов. Сильно распустившиеся цветы своей тяжестью сломали тонкий стебель, и ветка свалилась вниз. Эвелина вздрогнула. Эти синие цветы напомнили ей что-то, точно предостерегали ее от большого несчастья.

Гвидо протянул руку за цветком, собираясь произнести по этому поводу что-то поэтическое, но молодая женщина опередила его и, точно боясь, чтобы он не прикоснулся к цветку, поспешно прижала душистую ветку к своей груди.

— Нет, Гельмар, не говорите мне о любви, — решительно ответила она, — для меня нет возврата к жизни. Если вы в ослеплении страсти потеряли разум, то я должна быть рассудительной за нас двоих. Брак между нами невозможен.

— Не будьте так жестоки, Эвелина! — стал молить Гвидо, все еще стоя на коленях. — Видите, этот цветок милосерднее вас. Он тоже склонился к вашим коленям, чтобы просить вас за меня. Дайте мне его, как залог моего счастья!

Поэт снова протянул руку за цветком, но молодая женщина почти резко отстранила эту руку. Пелена сентиментальности и романтических грез, которыми ее искусно окутал влюбленный поэт, как-то сразу рассеялась, и Эвелина внезапно прозрела.

— Нет, нет, не будем больше говорить о любви! — холодно сказала она. — Союз, который вы предлагаете мне, заключается на всю жизнь, а передо мной уже нет больше жизни. Со временем вы будете благодарны мне за то, что я ответила на ваше предложение решительным отказом.

На лице Гвидо выразилось горькое разочарование.

— Вами вынесен мне смертный приговор! — трагически воскликнул он, медленно поднимаясь с пола.

Но и эти слова не произвели желаемого действия на молодую женщину.

— Вы осилите свое горе, — ласково, но совершенно равнодушно ответила она. — Такой человек как вы должен вращаться в обществе, жить полной жизнью, а не проводить все время у постели умирающей жены. Останемся друзьями, как были до сих пор, никакого другого чувства между нами не может быть.

Гвидо промолчал. Он был очень удивлен и чувствовал себя оскорбленным. Он был уверен в своей неотразимости, не сомневался ни одной минуты в полном успехе своего предложения, и вдруг такой отпор. В душе поэт решил не сдаваться так быстро, но в данный момент ему приходилось покориться своей участи, тем более что у дверей показался тайный советник Кронек, который еще издали, крикнул удивленным голосом:

— Подумайте, приехал доктор Эбергард. Я видел из окна, как он подъехал. Нет, мой Генри, действительно, маг и волшебник.

Эвелина поднялась с кушетки. Хотя ее и предупредили об обещании Эбергарда навестить ее, но она была уверена, что он не приедет.

— Генри все-таки заставил Эбергарда приехать, — с торжествующим видом воскликнула Кетти, вбегая в комнату. — Он здесь вместе со своим ассистентом. Ты только, мамочка, будь готова к его грубым выходкам. Вероятно, ввиду твоей болезни он будет с тобой осторожнее, но его медвежья натура может все-таки сказаться.

Генрих встретил желанного, но вместе с тем страшного гостя в саду и провел его в гостиную. Слегка поклонившись больной, он не обратил никакого внимания ни на кого из присутствующих и сейчас же задал будущей пациентке ряд вопросов по поводу ее болезни. Через несколько минут он обвел взором комнату и громко приказал:

— Уходите, господа, отсюда! Жильберт, оставайтесь здесь; девочка тоже может остаться!

Кетти густо покраснела от нанесенной ей обиды. «Девочка!» Как это чудовище смело так назвать ее! К счастью, ее глаза встретились с глазами доктора Жильберта, и в его взгляде она прочла такое сочувствие, что мигом успокоилась. Она ограничилась лишь молчаливым презрением и, подойдя к мачехе, решила храбро защищать ее от грубости Эбергарда.

Мужчины вышли в соседнюю комнату. Тайный советник и Гельмар стали прогуливаться взад и вперед, тихо разговаривая, а Генрих подошел к окну и начал читать листок почтовой бумаги, который он только что поднял с пола гостиной.

«Ах, опять воспевается увядшая роза! — с насмешливой улыбкой подумал он. — А солнечный луч, конечно, — сам Гвидо Гельмар, великий поэт. Боже, как трогательно! Целые потоки слез! Если бы Эвелина не была больна, она, наверно, не устояла бы перед этим воплем души!»

— Что ты читаешь? — спросил Гвидо, подходя к окну (бедняга и не подозревал, что его лучшее стихотворение Генрих насмешливо назвал «воплем души»).

— Одно из твоих произведений; оно, конечно, предназначалось Эвелине Рефельд! — ответил Генрих, передавая поэту листок бумаги.

— Да, предназначалось ей и только ей одной! — сердито подтвердил Гельмар. — Я нахожу дерзким с твоей стороны взять у нее со стола эти стихи и читать их без ее и моего разрешения.

— Я взял их не со стола, а с пола, они валялись на ковре. Весьма возможно, что прозаические ноги Эбергарда ступали по ним.

Гвидо закусил губы от бессильного бешенства и положил свое произведение в карман сюртука.

В эту минуту в комнату вбежала Кетти и, заливаясь слезами, упала в кресло.

— О, Генри, что мы наделали! — сквозь рыдания проговорила она. — Как жаль, что ты заставил Эбергарда прийти сюда! Бедная мама корчится в истерическом припадке, а это чудовище злорадствует.

— Что случилось? Что случилось? — спросили в один голос старый Кронек и Гельмар.

— Он обращается с мамочкой, как дикий зверь, как вандал! — продолжая плакать, ответила девушка. — Прежде всего, он сорвал занавеси и открыл окна, хотя мама и предупредила его, что не выносит яркого света и свежего воздуха. Когда она заплакала от страха и волнения, а я — от жалости к ней, он закричал на нас, как полоумный. Он заявил, что пришел сюда не для того, чтобы видеть нашу глупость и утонуть в потоках слез, а затем прогнал меня из гостиной. Теперь бедная мамочка одна в его руках. Если бы не доктор Жильберт, к которому я чувствую неограниченное доверие, я могла бы ожидать, что чудовище уморит ее!

— Все это можно было предвидеть, — заметил Гвидо, обрадовавшись случаю выразить свое недовольство. — Я с самого начала был против приглашения доктора Эбергарда. Ведь всем известно, что вследствие своего невозможного характера он вынужден был отказаться от практики и чтения лекций. Как же можно доверить подобному человеку такое хрупкое и нежное существо как наша больная? Генри не послушался моего совета, и вот результат его обычного легкомыслия!

— Я тоже, убедившись в его непомерной грубости, был против того, чтобы позвали его, — вмешался в разговор тайный советник. — Да, Генри, ты слишком поторопился; это было очень неосторожно с твоей стороны!

Генрих равнодушно слушал упреки присутствовавших, обращенные к нему, вместо благодарности за удачно исполненную миссию.

— Ведь мы же знали, что имеем дело с чудаком, способным на самые неожиданные выходки, — спокойно ответил он. — Эбергард поступает со своими пациентами как с утопающими, которых вытаскивают из воды за волосы. В этом еще нет великой беды. Во всяком случае, нужно подождать, каков будет результат визита доктора Эбергарда!

— Какое грубое выражение «вытаскивают за волосы», — презрительно заметил Гельмар. — Мне кажется, у тебя есть много общего с этим Эбергардом!

Генрих молча взглянул на поэта и не счел нужным ответить ему.

Кетти вышла в сад и решила ждать там выхода доктора. Может быть, она в душе питала надежду, что молодого доктора опять пошлют гулять, но на этот раз ее надежда не оправдалась. Вместо Жильберта к ней скоро вышел Генрих, но он был так задумчив и рассеян, что с ним ни о чем нельзя было говорить.

Доктор Эбергард, по-видимому, серьезно взялся за дело, так как пробыл у пациентки больше часа.

Когда он, наконец, вышел из гостиной, к нему навстречу поспешил старый Кронек и Гельмар. У Гвидо был самоуверенный вид человека, знающего, что его везде ожидают поклонение и почтительное внимание. Когда Эбергард вошел в гостиную, ему назвали присутствующих; таким образом, он услышал имя Гельмара, а Гвидо не допускал, что кто-нибудь может не знать, что Гельмар — великий поэт.

— Вы заставили нас пережить очень трудные минуты, доктор, — свысока проговорил Гвидо, — мы умираем от нетерпения и беспокойства. Скажите же, как вы находите состояние здоровья нашей дорогой больной? Можем ли мы надеяться, что она поправится?

Эбергард молча смерил взглядом Гельмара с ног до головы. На него произвели неприятное впечатление самоуверенный вид Гельмара и его высокомерный тон.

— Это уж мое дело и вас не касается, — резко ответил доктор, отворачиваясь от молодого человека. — Неужели вы думаете, что я стану объявлять всякому встречному — поперечному о своих наблюдениях? «Дорогая больная» крайне нервная и возбужденная особа; прежде всего, нужно привести в порядок ее голову. Сегодня я уже отпустил ей маленькую дозу благоразумия, посмотрим, что будет дальше.

С последними словами Эбергард отошел от Гельмара и повернулся к тайному советнику, очевидно, намереваясь сказать и тому какую-нибудь колкость. Но старый Кронек, уже напуганный грубостью доктора, только робко поклонился ему и отступил на несколько шагов. Такое смирение со стороны важного сановника смягчило Эбергарда настолько, что он почти приветливо кивнул ему головой и вышел в сад в сопровождении Жильберта, крайне смущенного поведением своего патрона.

В саду доктора встретил Генрих. При виде молодого человека в глазах сердитого эскулапа промелькнул злорадный огонек.

— Ах, вот вы где, господин Кронек! Вы, конечно, горите нетерпением узнать мой приговор?

— И да, и нет, — спокойно ответил Генрих. — Я убежден, что вы разделяете мнение своих коллег. Не думаю, чтобы вы расходились во взглядах со знаменитым Мертенсом по поводу положения нашей больной!

— Вы так думаете? Я не выношу так скоро своего решения, как ваш «знаменитый Мертенс», — возразил Эбергард. — Это очень сложный случай, в высшей степени интересный для науки, а потому лечение госпожи Рефельд я беру на себя.

Глаза молодого человека засияли от радости точно так же, как и тогда, когда Эбергард согласился навестить больную, но он поторопился принять равнодушный вид.

— Это больше чем мы могли ожидать, — скромно ответил он. — Мы никогда не посмели бы отнимать у вас драгоценное время! Не стеснит ли это вас, доктор?

— Ну, уж это мое дело! — проворчал Эбергард. — Я понимаю, что вам было бы приятнее, если бы я оставил несчастную женщину на съедение Мертенсу и другим господам коллегам! Но не беспокойтесь, этого не будет! Я могу приезжать хоть каждый день, если это понадобится, а два раза в неделю буду посещать больную непременно. Жильберт, черт возьми, где вы пропадаете?

Молодой доктор воспользовался беседой своего патрона с Генрихом и прошел в боковую аллею, где случайно прогуливалась Кетти. Но он не успел обменяться и двумя словами с юной хозяйкой дома, как услышал громовой голос Эбергарда. Жильберт вздрогнул и поспешил на зов сердитого старика. Эбергард вдруг вспомнил, как его ассистент уронил на пол стеклянную пластинку с препаратом, когда в его библиотеку вошла эта самая юная особа. А потому бросил теперь на Кетти злобный взгляд, схватил злополучного Жильберта под руку и не выпускал его из своих рук до тех пор, пока не уселся вместе с ним в карету. Генрих почтительно раскланялся со старым доктором и стоял у калитки, пока карета не скрылась из виду.

— Слава Богу, у Эбергарда есть надежда, я так и думал! — радостно воскликнул он, направляясь к дому.

В гостиной царило всеобщее смятение, когда Генрих вошел в комнату, принявшую совершенно другой вид после того, как в ней похозяйничал Эбергард. Исчез мечтательный полумрак, а вместе с тем и спертый, пропитанный запахом цветов, воздух. Через широко открытые окна вливались яркий свет и свежий прохладный ветерок. Эвелина лежала в полуобморочном состоянии на диване, и горничная смачивала ей виски и лоб одеколоном. Гвидо, который не мог простить Эбергарду выражения «каждый встречный — поперечный», громко поклялся, что не допустит, чтобы нога этого грубого человека переступила порог виллы Рефельдов. Тайный советник, тоже не стесняясь в словах, выражал свое полное негодование по адресу доктора. В довершение всего пришла Кетти и рассказала, как «это чудовище» Эбергард схватил за руку своего милого, скромного ассистента и потащил, словно овцу, вон из сада только потому, что тот осмелился сделать несколько шагов в сторону, по направлению боковой аллеи.

5

Маленькая горная гостиница, владельцем которой был Амвросий, располагалась очень высоко в горах. От виллы Рефельдов к ней нужно было подниматься целых два часа по очень крутой тропинке. Несмотря на то, что сообщение с долиной было очень затруднительным, а зимой даже невозможным, владелец гостиницы, уже давно овдовевший, чувствовал себя в своем уединенном жилище очень недурно. Большую часть времени Амвросий довольствовался лишь обществом старой служанки и мальчика, исполнявшего разного рода черную работу. Старик мало общался с местными крестьянами; они недолюбливали его за резкость, но все-таки относились к нему с почтением, и слава об Амвросии как о лучшем, смелом проводнике, была широко распространена по всему округу.

Теперь он стоял возле своего дома и разговаривал с молодым крестьянином, у которого в руках была альпийская палка, а за спиной — сумка с разными принадлежностями, как у всех горцев, отправляющихся в путешествие.

— Прощайте, мне пора уходить! — сказал крестьянин, красивый, сильный юноша, мрачно поглядывая на заходившее солнце.

— Чего же тебе так торопиться? Ты еще не успел отдохнуть. Посиди немного!

— Нет, не могу! Я обещал прийти в нижнюю гостиницу вечером.

— Кому ты обещал? Наверно, Гундель, дочери хозяина гостиницы? Как обстоят твои дела с ней, Винцент?

Юноша отвернулся, и его лицо стало еще мрачнее, чем было раньше.

— Никак! Она на меня не обращает никакого внимания!

— Что ты говоришь? А я ведь был уверен, что ты скоро позовешь меня на свадьбу!

— Я и сам так думал, но на моем пути стал другой. Какой-то проходимец, нездешний! Он стал бегать за девчонкой и разными сладкими словами вскружил ей голову. Это длится уже несколько недель. А я сидел себе здесь, наверху, и ничего не знал об этой истории. Только вот в последний раз, когда был в церкви, я услышал эту новость от одного приятеля.

— А ты не говорил с Гундель?

— Да, хотел поговорить, но она меня и слушать не хочет. Девушку точно подменили. Как только я раскрыл рот, она накинулась на меня и готова была совсем прогнать из дома. Но я ее так легко не уступлю, и ей тоже не позволю смеяться надо мной; ее отец всегда будет на моей стороне.

— Конечно, — согласился Амвросий. — Трактирщику гораздо приятнее выдать дочь замуж за богатого крестьянина Винцента Ортлера, чем за какого-то проходимца. Ты его видел когда-нибудь?

— Один только раз и то издали, но все-таки запомнил настолько, что всегда смогу узнать. Если я когда-нибудь встречу его с Гундель, то ему не поздоровится, это уж как Бог свят!

— Так и надо! — резко заметил Амвросий. — Покажи ему, где раки зимуют, пусть Гундель убедится, что ты умеешь постоять за себя. С бабами нельзя иначе. Прощай, Винцент!

Крестьянин поклонился и начал спускаться в долину. Не прошло и четверть часа, как он увидел поднимающуюся стройную фигуру молодого человека в костюме альпийского туриста. Последний шел так легко и быстро, точно был прирожденным горцем.

Винцент остановился, затаив дыхание, словно охотник, увидевший дичь. Несколько секунд он был в нерешительности, затем с довольным видом двинулся вперед и преградил дорогу незнакомцу, который оказался Генрихом Кронеком. Молодой человек хотел воспользоваться последним днем своего пребывания на вилле Рефельдов, чтобы побывать на Снежной вершине. Накануне он условился с Амвросием и теперь шел, чтобы переночевать у него, а рано утром двинуться в путь. Увидев крестьянина, преградившего ему дорогу, он очень удивился, но ему и в голову не пришло, что тот питает к нему какие-то враждебные чувства.

— Здравствуйте! — проговорил Генрих и остановился в ожидании, что крестьянин посторонится и даст ему дорогу, но тот не двинулся с места, а резко спросил:

— Куда вы идете, господин?

— К проводнику Амвросию!

— Я только что оттуда!

— Амвросий дома?

— Да, дома, как и его старая Кристина. Вероятно, вы идете не для того, чтобы любоваться ею.

— Конечно, нет! — громко смеясь, ответил Генрих. — Я очень уважаю старую Кристину, она печет великолепные пирожки, но для того, чтобы «любоваться», я постараюсь найти кого-нибудь помоложе. А теперь, пожалуйста, пропустите меня.

Винцент оперся о свою альпийскую палку и, мрачно посмотрев на смеющегося туриста, спросил:

— А вы очень торопитесь? Мне нужно с вами поговорить.

— Со мной?

— Вы меня не знаете? Ну, конечно! Зато я знаю вас очень хорошо!

— Это для меня чрезвычайно лестно! — с улыбкой заметил Генрих, которого начал потешать глупый крестьянин. — А кто же вы?

— Мое имя Винцент Ортлер. Знаете ли вы Гундель, дочь трактирщика?

— Ну, конечно! Кто не знает этой красотки? — непринужденно ответил Генрих. — Она вас послала ко мне?

— Кто? Гундель? — злобно воскликнул Винцент. — Разве вы уже так близки с ней, что она может посылать к вам посыльных? Впрочем, я так и думал!

С грозным видом крестьянин подошел ближе к Генриху, но тот продолжал стоять, спокойно скрестив на груди руки, и сухо проговорил:

— Берегитесь, Винцент Ортлер! Вы подошли слишком близко ко мне со своей палкой, это может мне не понравиться.

Этот холодный тон подействовал на крестьянина; он стиснул зубы от злости, но все-таки медленно отошел.

— Что вы хотели мне сказать? — спросил Генрих после некоторой паузы.

Винцент ответил не сразу. Он внимательно осмотрел своего противника, точно взвешивая его силы, и, наконец угрожающим тоном произнес:

— Мне нравится Гундель!

— Прекрасно. Что же дальше?

— А дальше то, что я не желаю, чтобы она болтала и шутила с городскими господчиками.

— Тогда запретите ей это!

Винцент горько рассмеялся.

— Так она меня и послушает! Гундель делает, что хочет; если она видит, что мне что-нибудь не нравится, то нарочно будет делать это.

— Это доказывает ее любовь к вам, — насмешливо проговорил Генрих. — Но какие у вас, собственно, права на Гундель? Она ваша невеста?

Глаза молодого крестьянина снова злобно сверкнули.

— Если бы вы не приехали сюда, то она давно была бы моей невестой, но с тех пор, как вы здесь, с Гундель нет сладу. Одним словом, я хочу знать, в каких вы с ней отношениях?

Этот вопрос был задан таким странным, вызывающим тоном, что всякий другой на месте Генриха отвернулся бы от грубого крестьянина и не ответил бы ему ни слова, но Генрих заинтересовался им и, улыбаясь, ответил:

— Винцент Ортлер, очень нехорошо с вашей стороны набрасываться на человека на улице и задавать ему такие странные вопросы. Но в вас есть что-то оригинальное, и, несмотря на вашу дикую выходку, вы мне нравитесь.

— Это мне безразлично, — проворчал Винцент. — Я требую ответа на свой вопрос; ответите ли вы мне или нет?

— Если вы будете говорить со мной таким тоном, тогда нет!

— Подумайте хорошенько! Если мы не разойдемся по-доброму, то…

— Что будет? — насмешливо перебил его Генрих.

— То может произойти несчастье!

— Ах, вы мне угрожаете? — воскликнул Генрих. — В таком случае я прекращаю этот разговор. Силой меня ни к чему нельзя принудить!

Винцент обеими руками схватил свою палку, точно собираясь ударить ею, но остановился.

— Впрочем, можете не отвечать, — глухо, хриплым голосом сказал он. — Я сам вижу, как обстоит дело. Несколько дней тому назад я встретил вас, когда вы шли с Гундель; смеху и шуткам не было конца. Тогда я еще, конечно, не знал ничего определенного, ну а теперь не советую вам гулять с ней. Если я еще когда-нибудь встречу вас вместе, это плохо кончится. У меня есть дома ружье, из которого я могу подстрелить в случае нужды не только дичь. Помните о Винценте Ортлере.

Не дав времени Генриху что-нибудь возразить на его слова, крестьянин повернулся и направился вниз.

«Странный малый! — подумал Генрих и посмотрел ему вслед, качая головой. — Интересно бы знать, что ему нужно от меня? Спрошу при случае Гундель».

Не придавая никакого значения угрозам Винцента, точно это была шутка, Генрих беззаботно пошел вперед и скоро был у дома Амвросия.

Старик сидел на скамеечке возле дверей дома и чинил свой топор; при виде гостя его лицо озарилось радостной улыбкой.

Молодой человек еще издали весело закивал ему головой и, подойдя ближе, дружески протянул ему руку.

— Вот и я! Надеюсь, завтра будет хорошая погода, и ничто не помешает нам подняться в горы.

— Я тоже так думаю, — ответил Амвросий, поглядывая на небо. — Если день будет сумрачный, тогда не стоит и идти, так как дорога очень плохая. Целыми часами нам придется пробираться через снежные сугробы и ледники. Если бы мне предложил пойти кто-нибудь другой, а не вы, господин Кронек, то я сразу отказался бы, ну а вы — дело другое. Трудно поверить, что вы обитатель равнин, когда видишь, с какой легкостью вы лазаете по горам.

— Да, во мне есть что-то козлиное, поэтому мне так ненавистна моя канцелярия в министерстве. Меня пробирает дрожь, как только я подумаю о своей службе. Как бы мне хотелось навсегда остаться в горах с вами, Амвросий, и уметь так ловко обращаться с топором и заступом, как это делаете вы!

— Я… я тоже был бы рад, если бы вы остались со мной, — приветливо проговорил старик, доброжелательно оглядывая стройную фигуру молодого человека. — Только крестьянская жизнь вряд ли пришлась бы вам по вкусу, в особенности зимой, когда не видно ни души вокруг.

— Возможно, что меня снова потянуло бы к людям. Пожалуйста, продолжайте свою работу, а я полюбуюсь солнечным закатом; он так красив в горах.

Генрих опустился на скамейку рядом с хозяином, снова принявшимся за свою работу.

С того дня, как молодой человек после одной из своих горных прогулок зашел к Амвросию, чтобы напиться у него молока, между хозяином горной гостиницы и Генрихом установились почти дружеские отношения. Старый мрачный крестьянин, никогда ни с кем не разговаривавший, сразу полюбил веселого, приветливого горожанина. Ему казалось, что солнечный луч врывается в его жилище, когда туда входил его новый знакомый. «Господин Кронек точно околдовал меня», — часто думал старик и не мог себе представить, что мог бы в чем-нибудь отказать «молодому барину».

Маленькая горная гостиница помещалась у самого подножья высокой скалы, почти всегда покрытой снегом. На середине вершины находился огромных размеров ледник, отливавший на солнце всеми цветами радуги.

Домик Амвросия совершенно терялся среди окружавших его громад. Казалось, что достаточно было бы одного сильного порыва ветра, чтобы от горной гостиницы не осталось и следа. А между тем маленький домик вынес уже не одну бурю и все продолжал стоять так же прямо, не поддаваясь непогоде, как и его хозяин, которого не могли сломить ни старость, ни все пережитые невзгоды.

Генрих молча сидел на одном месте, пораженный величием окружавшей его природы.

— Итак, денька через два вы покидаете нас, — нарушил вдруг молчание хозяин дома. — А когда же вы вернетесь обратно?

— Вероятно, не раньше будущего года. До тех пор придется потерпеть и довольствоваться воспоминаниями.

— Ну, я думаю, что вспоминать вы будете не горы, а нечто другое, — с необычным для него юмором заметил старик. — Мне кажется, господин Кронек, у вас там, внизу, есть зазноба.

Щеки молодого человека покрылись предательской краской, но он шутливо покачал головой и, смеясь, возразил:

— Что вы выдумали, Амвросий! Может быть, и вы пристанете ко мне с какой-нибудь любовью, как тот глупый парень, который остановил меня среди дороги и стал уверять, что я влюблен в его Гундель.

— Кто это вам сказал? — озабоченно спросил Амвросий.

— Какой-то молодой крестьянин, которого я вижу первый раз в жизни. Его зовут, кажется, Винцент Ортлер. Вы его знаете, так как, когда я его встретил, он сообщил мне, что идет от вас.

— Ах, Винцент! Да, он был здесь! Следовательно, он имел в виду вас, рассказывая мне о своем горе. Послушайте меня, господин Кронек. От всей души желаю вам добра, оставьте в покое эту Гундель. С Ортлером шутки плохи.

— Да какое мне дело до Гундель? Она мне совершенно не нужна!

— Ну, если вы о ней не думаете, так, значит, она думает о вас. По крайней мере, она отвергает любезности Винцента, а раньше принимала его ухаживания, и мы уже собирались погулять у них на свадьбе! А теперь все изменилось.

— Из-за меня?

— Да, из-за какого-то приезжего барина, который не отходит от нее и разводит перед ней турусы на колесах. Ведь это, конечно, вы? Повторяю вам, господин Кронек, оставьте эту девушку, не то это дело добром не окончится!

Голос старика принял угрожающий тон, но Генрих слушал его, не понимая, в чем дело. Наконец какая-то мысль вдруг осенила его, и на его лице появилось презрительное выражение.

— Ах, теперь я понимаю, в чем дело! — пробормотал он. — Вот для чего Гвидо понадобилось «изучать народ» в нижней гостинице, хотя ему противна грубость деревенского люда. Не смотрите на меня так мрачно, Амвросий! Вы жестоко ошибаетесь относительно меня. Я, конечно, знаю хорошенькую Гундель, и когда изредка бываю в нижней гостинице, то шучу с ней и говорю, как всякий другой посетитель. Несколько дней тому назад я случайно встретил ее в лесу, и мы пошли вместе, так как нам было по пути. Вероятно, этот Отелло увидел нас и разозлился, вообразив, что именно я его счастливый соперник. Но он ошибся; он принимает меня за другого. Даю вам слово, Амвросий, что между мной и этой девушкой не существует никаких отношений.

Слова молодого человека звучали так искренне, он так честно и открыто смотрел на старика, что лицо Амвросия прояснилось, и он уверенно подтвердил:

— Ну, раз вы так говорите, значит, вы тут ни при чем! Скажите непременно и Винценту, что он ошибается, иначе может произойти какое-нибудь несчастье.

— Неужели же я должен бежать за вашим глупым Винцентом и в чем-то оправдываться? — возразил Генрих. — Он слишком груб для того, чтобы я стал разговаривать с ним. Если его ревность так велика, что делает его глухим и слепым, то пусть он несет последствия своей глупости. Нельзя же так набрасываться на людей среди дороги, не разобрав даже, с кем он имеет дело. Если Гундель не разъяснит ему его заблуждения, то, конечно, не я стану разуверять его в его ошибке.

Генрих поднял голову и снова начал смотреть на заходящее солнце. Вся Снежная вершина была залита огнем заката, и нежные розовые краски с каждой минутой начинали все больше и больше темнеть.

Амвросий снова взялся за свою работу, которую было отложил.

— Вы говорите, что Винцент грозил вам? — спросил он вдруг после некоторого молчания. — В таком случае будьте осторожны; он всегда осуществляет свои угрозы.

— Тогда он увидит, что я тоже не останусь в долгу. Сегодня его выходка позабавила меня, я никак не мог сообразить, что ему от меня нужно, но если он еще раз пристанет ко мне со своими глупостями, то я покажу ему, что не боюсь ни его самого, ни его ружья.

— Да, если у вас будет на это время, — сухо возразил Амвросий. — Пуля может попасть в вас раньше, чем вы увидите Винцента.

— Неужели вы думаете, что Ортлер может выстрелить в меня сзади или из-за угла?

— Конечно; он был бы вправе сделать это!

— Вправе? — удивленно воскликнул Генрих. — В своем ли вы уме. Амвросий?

— Я говорю не о вас, господин Кронек, а о том другом, который хочет отнять у Винцента девушку. Если бы он пристрелил того негодяя…

— Это все равно было бы вероломным убийством! — прервал Генрих старика.

Амвросий засмеялся коротким, хриплым смехом.

— Это было бы местью, и больше ничего! — возразил он. — Я не осудил бы Винцента за такой поступок. Что же делать, когда девушка так глупа, что не осознает своего счастья? Она отталкивает настоящую, честную любовь и верит словам какого- то проходимца.

— Нужно открыто и честно бороться за свою любовь, — заметил Генрих, — а если предпочтение будет все-таки отдано человеку недостойному, то остается только примириться со своей судьбой и даже не особенно огорчаться, так как девушка оказалась бы не стоящей серьезного чувства.

— Да, легко так рассуждать, — насмешливо проговорил старик. — Нет, нужно устранить со своего пути такого молодчика. Девушка быстро образумится, когда перестанет встречаться с ним; только убрать подобного господина нужно как можно дальше, чтобы он уже никогда не мог больше попасть ей на глаза.

Генрих с удивлением смотрел на Амвросия; он еще никогда не видел на его лице такой жестокости. Седые брови старика гневно сдвинулись, а рука крепко обхватила ручку топора, точно Амвросий собирался нанести им кому-нибудь удар. Странно было слышать, как спокойно рассуждал старик об убийстве человека, хотя бы он был о нем и не высокого мнения.

— В ваших словах чувствуется такая горечь, точно вы сами испытали муки ревности, — после некоторого молчания сказал Генрих. — Вероятно, вы в своей молодости тоже пережили все страдания любви?

Амвросий снова рассмеялся сухим, хриплым смехом.

— Ну, я не очень долго страдал, — возразил он. — Я быстро положил конец делу. Когда я был уже женихом моей покойной жены, к ней повадился ходить такой же негодяй. Разными любезностями и сладкими обещаниями он вскружил голову моей невесте. Эти приезжие господчики знают, как обойти девушку!

— Это был приезжий господин? Кто-то из туристов? — спросил Генрих, вскакивая с места и испытующим взглядом впиваясь в лицо старика.

— Да, но я отправил его так далеко, что он уже не мог больше ухаживать за моей невестой!

В тоне Амвросия было что-то страшное, а лицо приняло выражение кровожадного зверя, только что растерзавшего свою добычу.

— Куда же вы отправили туриста? — спросил Генрих, невольно отступая назад.

— Куда? Домой, конечно, куда же еще! — проворчал старик.

Генрих промолчал, и его взгляд остановился на Снежной вершине, которая казалась красной как кровь под последними лучами солнечного заката.

— Посмотрите, какое странное освещение, — прервал он, наконец, тягостное молчание, как будто со снежных сугробов стекают вниз потоки крови… Взгляните, Амвросий!

Старик не поднял головы и продолжал возиться со своим топором.

— Какая там кровь! — недовольным тоном пробормотал он. — Кроме льда и снега наверху ничего нет!

— Конечно. Я думаю, однако, что не один человек нашел там свою смерть, среди вечного снега и льда. Вы ничего не слышали об этом, Амвросий?

Старик еще ниже склонился над своей работой.

— Нет, в наших краях уже больше тридцати лет не случалось никакого несчастья! — холодно и твердо ответил он. — Может быть, где-нибудь в другом месте что-нибудь и было!

— Я вспомнил об одной истории, случившейся здесь лет пятьдесят тому назад. Один турист отправился в горы с проводником. Вдруг поднялась буря, и несчастный путешественник погиб ужасной смертью среди льда, так как не мог найти дорогу, а его проводник в минуту опасности безжалостно бросил его одного.

Амвросий ничего не ответил. Он молча взял свой топор и, точно пробуя, хорошо ли тот прилажен, изо всей силы ударил им по полу так, что лезвие глубоко вонзилось в землю.

— Ужасная смерть! — продолжал Генрих. — Наверное, несчастный умолял о помощи, но его никто не услышал. Может быть, ему пришлось несколько часов блуждать по снежной пустыне, прежде чем он потерял сознание. Насколько легче смерть от пули, попавшей в сердце неожиданно, чем такая долгая борьба при уверенности, что все равно погибнешь. Вы, вероятно, были тогда совсем молодым человеком. Неужели вы не помните этой истории, Амвросий?

Старик при этом вопросе вздрогнул. Он, видимо, только теперь догадался, что Генрих не случайно завел с ним речь о гибели туриста, и поднял грозный взгляд на молодого человека; но ясные карие глаза Генриха так спокойно вынесли этот взгляд, что Амвросий смущенно отвернулся и глухо пробормотал:

— Какое мне дело до этой истории! Во всяком случае, вам нечего бояться, господин Кронек, мы не заблудимся в ледниках, и вы вернетесь домой целым и невредимым, за это я вам ручаюсь!

— Благодарю, но я раздумал подниматься выше, — ответил молодой человек, надевая шляпу.

Амвросий вздрогнул, точно получил неожиданный удар.

— Как, вы не поднимитесь на Снежную вершину? — воскликнул он.

— Нет! Спокойной ночи, Амвросий!

— Так останьтесь хоть ночевать здесь!

— Нет, не могу, мне нужно сейчас же вернуться домой.

Молодой человек взял свою альпийскую палку и хотел уйти, но Амвросий с угрожающим видом преградил ему дорогу.

— Я не пущу вас, господин Кронек, — решительно заявил он. — Через полчаса совсем стемнеет, вы можете оступиться и упасть в пропасть, можете опять встретить Винцента. Останьтесь у меня хоть переночевать.

— Нет, под вашей крышей я больше никогда не буду! — воскликнул молодой человек. — Пропустите меня, Амвросий, и не беспокойтесь относительно Винцента. Я теперь знаю, как поступают некоторые проводники, и не поднимусь с ним на Снежную вершину.

Не успел Генрих произнести последние слова, как с уст старика сорвался хриплый крик. Топор блеснул в его руке и поднялся, чтобы нанести смертельный удар молодому человеку, но Генрих с быстротой молнии отскочил в сторону, протянув перед собой палку, которая под ударом топора моментально раскололась.

Амвросий как будто вдруг образумился и не повторил удара, а только заскрежетал от бешенства зубами, глядя на своего обезоруженного противника. Генрих инстинктивно чувствовал, что вся его сила заключается в глазах, и бесстрашно, не делая ни одного движения, смотрел на своего врага. Так простояли они несколько секунд, впиваясь взглядом друг в друга; затем топор упал на землю, и Амвросий со стоном опустил голову, как укрощенный дикий зверь. Последовало долгое, тягостное молчание.

— Теперь пропустите меня, — стараясь казаться спокойным, проговорил, наконец, Генрих. Не тревожьтесь; то, что произошло сегодня между нами, не будет известно никому. Надеюсь, что мы больше никогда не встретимся, но если случай сведет нас когда-нибудь, то вы от меня не услышите ни слова о том, что было.

Старик глубоко вздохнул. Он хотел убить своего молодого гостя, был страшно зол на него, но не смог перенести презрения, звучавшего в словах Генриха.

— Господин Кронек, — пробормотал он, и в его голосе слышалась сильная скорбь, — неужели мы с вами расстанемся так враждебно?

Молодой человек взглянул на проводника, сразу как-то сгорбившегося и еще больше постаревшего, и тихо сказал:

— Прощайте, Амвросий!

Старик нерешительно протянул ему руку, и в его глазах выразилась мольба, но Генрих не прикоснулся к той руке, которая едва не убила его.

— Прощайте! — повторил он еще раз и быстро завернул за угол, не оглядываясь назад.

Амвросий неподвижно стоял на своем месте, следя взглядом за удалявшейся стройной фигурой, пока та не скрылась с поля его зрения.

Сумерки все ниже спускались над землей. Красная полоса заката, освещавшая вершины гор, давно исчезла с горизонта, и холодные громады скал угрюмо и неприветливо смотрели на маленький домик старого проводника.

6

Наступил день отъезда. Гости должны были уехать из виллы Рефельдов вскоре после обеда — сначала в экипаже до ближайшей железнодорожной станции, а оттуда поездом в столицу. Тайный советник Кронек был в несколько удрученном расположении духа. Он надеялся, что Генрих вернется домой официальным женихом Кетти, но его надежды не оправдались. Эвелина ласково, однако решительно заявила, что ее падчерица еще слишком молода для того, чтобы сейчас обязать ее словом. Она находила, что благоразумнее будет отложить помолвку до следующей весны. Кронек не мог ничего возразить на это, так как Кетти, действительно, лишь недавно исполнилось шестнадцать лет, но его удивляло то обстоятельство, что раньше Эвелина желала устроить помолвку как можно скорее, а затем вдруг изменила свое решение. После недолгого раздумья старик решил, что во всем виноват, по обыкновению, его сын, не сумевший внушить к себе доверие.

Этот бездельник Генрих и здесь показал все свое легкомыслие, несмотря на наставления отца. Вернувшись в столицу, Генрих опять начнет свой беспутный образ жизни, будущая теща может узнать каким-нибудь образом о похождениях намеченного зятя, и тогда всему конец! Сколько ни внушал тайный советник своему сыну, какое блестящее будущее ждет его, если он женится на Кетти, на него ничего не действовало; он не переставал твердить, что ему противно «супружеское иго». Все знакомые недоумевали, как случилось, что у такого рассудительного, образцового сановника такой сын! Можно было с уверенностью сказать, что Генрих никогда не дослужится до чина тайного советника, не пойдет по стопам отца! Какое было бы счастье для старого Кронека иметь сыном Гвидо Гельмара! Тайный советник часто думал об этом и глубоко вздыхал при мысли о несправедливости судьбы.

За полчаса до отъезда все снова собрались в гостиной. Генрих и на этот раз проявил свою бессердечность, так как, несмотря на разлуку, шутил и смеялся с Кетти, выказывавшей почти полное равнодушие к отъезду гостей.

Возле кресла Эвелины стояли старый Кронек и Гвидо Гельмар. Тайный советник был серьезен и грустен. На этот раз, он забыл о каких бы то ни было расчетах и весь был поглощен мыслью, что больше никогда не увидит своей молодой родственницы. Она, наверно, не доживет до будущего лета, когда предполагалось увидеться вновь. Достаточно было взглянуть на лицо Эвелины, чтобы понять, что дни ее сочтены. Она была бледнее обычного; ее глаза были заплаканы; видно было, что она сильно страдает, хотя и уверяла, что чувствует себя хорошо, только провела бессонную ночь и потому кажется больной.

Гельмар с большим удовольствием видел следы слез на лице Эвелины и приписывал их на свой счет. Отказ молодой женщины нисколько не обескуражил его. Он был убежден, что Эвелина любит его, и не приняла его предложения лишь потому_, что высоко ставит его талант и боится, как бы последний не пострадал от женитьбы поэта на больной женщине. Для Эвелины было дороже счастье Гвидо, чем собственное, поэтому «увядающая роза» отвернулась от «солнечного луча». Однако Гельмар не думал отступать от своего намерения и теперь торжественно заявил, что вернется через несколько месяцев обратно в эти «милые для него края» и пробудет здесь довольно продолжительное время. К его величайшему удивлению, госпожа Рефельд не проявила особенной радости, услышав эту новость; правда, она слегка улыбнулась, но сейчас же с глубокой грустью посмотрела на Генриха и Кетти, весело болтавших у окна.

Гельмар, конечно, написал хозяйке дома трогательные стихи по случаю отъезда и, прежде чем передать их в руки молодой женщины, счел нужным прочесть вслух. Кетти тоже пожелала послушать новое произведение поэта, один Генрих, по обыкновению, не проявил никакого интереса к таланту своего друга. Увидев в его руках лист почтовой бумаги, он вдруг заявил, что забыл уложить в сундук какую-то вещь и должен пойти в свою комнату.

— Я слышал трогательное послание Гвидо вчера вечером, он читал мне его! — улыбаясь, сказал Генрих.

— Какие глупости! — раздраженно воскликнул тайный советник. — Неужели ты не можешь прослушать такую чудную вещь два раза?

— Оставьте его, — вмешался Гельмар, ласково положив свою руку на руку старика. — Он совершенно равнодушен к поэзии, но в этом не виноват!

— Он, кажется, совершенно равнодушен и к тому, что расстается с нами! — с затаенной горечью заметила Эвелина. — Мне думается, что он не дождется того момента, когда, наконец, подадут экипаж.

Генрих уже давно был за дверью и не слышал слов молодой женщины.

Гвидо начал читать при благоговейном молчании своих слушателей. На глазах у дам появились слезы, даже тайный советник достал из кармана платок и провел им по своим влажным глазам. В заключение и сам автор растрогался до слез.

Генрих, по-видимому, не особенно торопился уложить забытую вещь, так как направился не в свою комнату, а пошел по коридору и открыл дверь в маленький кабинет хозяйки дома, находившийся в конце коридора.

В комнате было лишь одно окно, выходившее в сторону леса, и хотя день был яркий и солнечный, в кабинете был полумрак и прохлада. Небольшая комнатка с мягкими коврами, шелковой мебелью оливкового цвета, такими же занавесками и цветами на окнах производила впечатление необыкновенного уюта. Над кушеткой висел портрет, написанный масляными красками и изображавший прелестного ребенка. Генрих знал эту девочку в белом платьице с короткими, вьющимися волосами, но его взгляд лишь мелькнул по портрету будущей невесты и остановился на маленькой акварели, висевшей под портретом Кетти. Очевидно, эта акварель была написана тогда, когда отец Кетти сделал предложение своей восемнадцатилетней родственнице — Эвелине. Стройная юная девушка вряд ли была лучше двадцатитрехлетней вдовы, только в выражении юного лица не было того страдания, какое было теперь у Эвелины, да темные большие глаза не смотрели безнадежно грустно; напротив, они сверкали молодым весельем и задором.

Генрих несколько минут стоял перед портретом, впиваясь взглядом в дорогие черты и позабыв все на свете.

— Ах, Господи, что же я теряю время! — вдруг воскликнул он. — Надо воспользоваться свободной минутой, пока Гвидо проливает слезы разлуки. Вчера я никак не мог совершить задуманную кражу, может быть, мне удастся сделать это в последнюю минуту!

Молодой человек подошел к письменному столу, стоявшему у окна, и быстрым взглядом окинул изящный письменный прибор и книги, лежавшие на столе. Стихотворения Гвидо Гельмара в великолепном переплете занимали первое место. Генрих нетерпеливо отбросил книгу в сторону, насмешливо подумав:

«Слава Богу, моя прекрасная „альпийская фея“ покоится не среди этих глупостей. Это была какая-то другая старая книга с пожелтевшими страницами. Где она может быть? Ах, вот!»

С этими словами он вытащил из-под пресса какую-то старую книгу, по-видимому, служившую для засушивания цветов. Когда молодой человек открыл ее, то сразу увидел свою «альпийскую фею», лежавшую на тонкой папиросной бумаге. Цветок был тщательно, заботливо засушен; он не изменил ни формы, ни цвета, только пурпурная чашечка превратилась в темно-лиловую, но золотая коронка сохранила всю свежесть красок. Рядом с цветком лежал листочек бумаги, на котором рукой Генриха было написано маленькое стихотворение о «цветке счастья».

— Собственно, это будет воровство, — нерешительно пробормотал Генрих, — но ведь я, в сущности, беру лишь то, что принадлежит мне. Разве я не имею права взять обратно свой подарок?

Молодой человек уже протянул руку за цветком, как вдруг позади себя услышал чей-то голос:

— Генрих, каким образом вы очутились здесь?

Кронек вздрогнул, точно его, действительно, уличили в воровстве. Как пойманный преступник стоял он перед Эвелиной, опустив глаза, с красным от смущения лицом.

— Я думала, что вы наверху, в своей комнате! — удивленно проговорила хозяйка дома.

— Вы, вероятно, недоумеваете, что может делать непрошенный гость в вашем кабинете, почему он стоит у письменного стола? — спросил Генрих, быстро овладев собой.

Молодая женщина промолчала, но на ее лице осталось выражение крайнего изумления.

— Я пришел сюда для того, чтобы совершить кражу. К сожалению, я не могу отрицать свою вину, так как вы застали меня на месте преступления. Я собирался похитить вот эту драгоценность! — прибавил он, указывая на цветок.

— Почему же вы не потребовали своей собственности обратно? Вы имеете на нее неотъемлемое право, так как рисковали жизнью из-за этого цветка.

— Это неважно! Я двадцать раз рисковал своей жизнью, карабкаясь по горам, — возразил молодой человек. — Теперь я хотел взять цветок на память о том вечере, когда вы прочли мне нотацию; она глубоко запала мне в душу, только я стыдился признаться в этом.

Эвелина подошла ближе к столу и с упреком проговорила:

— А теперь, вероятно, стыдитесь показать, что вам жаль уехать из виллы Рефельдов. Ваше равнодушие в минуту разлуки очень огорчило меня.

— Неужели вы помнили, что я вообще существую на свете? — с глубокой горечью возразил Генрих. — Гвидо полностью овладел вашим вниманием, и меня поражает, что вы могли заметить мое настроение!

Эвелина промолчала. В гостиной только что торжествовал Гельмар, он не сомневался больше, что своим последним произведением одержал полную победу над сердцем интересной вдовы, которая при последних словах стихотворения «Прощайте, прощайте» так расплакалась, что вынуждена была уйти из комнаты.

Теперь слезы на глазах молодой женщины высохли, и счастливая улыбка заиграла на ее бледных губах.

— Генрих, — тихо произнесла она и хотела сказать еще что-то, но он остановил ее воскликнув:

— О, ради Бога не называйте меня Генрихом! Когда папа говорит «Генрих», это означает, что он сердит на меня. От вас я тоже всегда слышу «Генрих», вероятно, потому, что всегда нахожусь в немилости у вас. Назовите меня хоть раз на прощанье моим уменьшительным именем «Генри», как зовут меня все.

Молодая женщина несколько секунд колебалась, точно ей было трудно исполнить просьбу своего будущего зятя, и, наконец, произнесла:

— Иногда я вас совершенно не понимаю, Генри. Возьмите свой цветок, который вы мне дали в залог того, что избавитесь от своего легкомыслия, но ваше обещание останется при мне!

— Да, и вы увидите, что я исполню его! — воскликнул Генрих с сияющими глазами.

— Я увижу? — с сомнением и глубокой грустью повторила Эвелина. — Нет, Генри, вероятно, мне не суждено будет увидеть вас больше. Я передам ваше обещание Кетти, и вы должны будете перед ней выполнить свое обязательство.

— Я знаю, что в последнее время вы чувствуете себя хуже, — сказал Генрих, — но возлагаю большие надежды на доктора Эбергарда. Мой отец и Гвидо, конечно, бранят меня за то, что я привел сюда этого чудака-доктора, но я верю ему безгранично. Неужели вы тоже упрекаете меня за Эбергарда?

— Нет, Генри, я знаю, что у вас было хорошее намерение — вы хотели облегчить мои страдания, и я вам очень благодарна за это; но вы, разумеется, не станете настаивать на том, чтобы я лечилась у человека, своей грубостью доводящего меня до нервных припадков.

— Как? Вы не хотите лечиться у доктора Эбергарда?

— Конечно, нет. Достаточно с меня и его первого визита. Я прекрасно узнала его метод лечения и уверена, что не выживу и недели, если Эбергард будет посещать меня.

— А если, наоборот, он спасет вам жизнь? Неужели из-за этого не стоит немного потерпеть?

— Разве он подал вам какую-нибудь надежду? — недоверчиво спросила молодая женщина.

— Прямо он мне ничего не сказал, но между нами существует нечто вроде масонского заговора, и мы без слов понимаем друг друга. По некоторым признакам я убежден, что Эбергард надеется на ваше полное выздоровление. Этот старый эгоист, перессорившийся со всем медицинским миром, отбивающийся ногами и руками от всякой практики, ни за что не согласился бы лечить такого больного, которому нельзя помочь. Для того, чтобы доказать своим коллегам, как неправильно они поставили диагноз, чтобы пристыдить их, он и взялся за ваше лечение. Если бы он не был уверен в своем успехе, в полном смысле этого слова, то не предложил бы вам своих услуг в дальнейшем. Он заранее торжествует свою победу, следовательно, не может быть сомнения, что вы будете здоровы. Эбергард приложит для этого все свои силы и сделает доброе дело не из чувства человеколюбия, а для того, чтобы насолить своим коллегам, в особенности профессору Мертенсу.

Молодая женщина молча слушала Генриха и, когда он окончил, снова недоверчиво покачала головой.

— Нет, вы ошибаетесь, — возразила она, — или — вернее — придаете слишком много значения мудрости этого Эбергарда. Что касается меня, то я скорее склонна верить диагнозу профессора Мертенса; он, вероятно, более сведущ, чем Эбергард. Если бы этот грубый человек был, действительно, таким авторитетом в медицине, то не стал бы жить в уединенной глуши, где у него нет возможности проявить свои знания.

— Но ведь он удивительный чудак. Он не может ужиться ни с одним товарищем. Это прирожденный человеконенавистник!

— Тем больше причин не доверять ему. Если Эбергард, действительно, придет ко мне еще раз, я поблагодарю его за любезное желание помочь мне и попрошу больше не беспокоиться. Ваш отец совершенно согласен со мной в этом вопросе, а Гельмар прямо требовал, чтобы я впредь не принимала этого грубияна. Он находит, что с моей стороны будет непростительно, если я позволю Эбергарду мучить меня. Хорош доктор, который вместо лекарства дает своим пациентам огромные дозы грубости!

В словах молодой женщины чувствовалась болезненная раздражительность. Доктор Эбергард, очевидно, сильно задел своими резкими манерами ее хрупкую, нежную натуру.

Генрих замолчал. Он взял цветок и бережно уложил его в бумажник, затем подошел к молодой женщине, которая стояла у окна и смотрела во двор, как бы не желая больше продолжать начатый разговор.

— Эвелина! — тихо произнес Генрих.

Она вздрогнула, и густая краска медленно покрыла ее лицо. В первый раз молодой Кронек назвал ее по имени.

— Эвелина, — продолжал Генрих, — Гвидо Гельмар потребовал от вас, чтобы вы не принимали больше доктора Эбергарда, а я, наоборот, умоляю вас довериться ему. Неужели моя мольба будет отвергнута?

Лицо молодой женщины покраснело еще сильнее, но она сделала отрицательный жест рукой.

— Нет, Генри, не просите меня об этом, я не могу исполнить вашу просьбу. Я всей душой возмущаюсь поступками и словами этого господина, притом у меня нет к нему никакого доверия.

— В таком случае доверьтесь ему ради меня!

Эвелина молчала; она продолжала стоять у окна, прижав лоб к холодному стеклу. Генрих склонился над ней и тихим, нежным голосом прошептал:

— Эвелина, Эви, ну, ради меня!

Молодая женщина, наконец, подняла голову, и ее глаза встретились с его умоляющим взглядом. Она медленно протянула свою руку, и Генрих страстно прижал ее к своим губам. Таким образом, согласие было дано безмолвно, и так же безмолвно Генрих выразил свою горячую благодарность, а затем долго не выпускал из своей руки нежной ручки Эвелины. Они стояли рядом и молча смотрели на расстилавшийся перед их глазами ландшафт, вовсе не замечая времени.

— Генри, куда же ты исчез? — вдруг раздался недовольный голос тайного советника. — Экипаж уже подан.

— Генрих никогда не бывает аккуратным! — прибавил Гельмар раздраженным тоном.

Молодой Кронек вздрогнул, точно его внезапно разбудили, и выпустил маленькую, изящную ручку, слегка трепетавшую в его руке.

— Итак, я полагаюсь на ваше обещание, Эви, — прошептал он, — а вы верьте моему. До свидания, Эви!

Он быстро вышел из кабинетика хозяйки дома, постоял несколько секунд в соседней комнате, а затем зашел в гостиную, где его ожидали отец и Гвидо.

Эвелина осталась одна; она еще не успела дать себе отчет в том, что произошло, как к ней вбежала Кетти говоря:

— Мама, господин Гельмар желал бы говорить с тобой наедине. Он хочет еще раз проститься с тобой.

Эвелина взглянула на падчерицу, точно не сразу сообразив, в чем дело. Затем провела рукой по лбу и недовольным тоном спросила:

— Для чего это? Ведь я уже простилась с ним!

— Разве ты не хочешь видеть его? — воскликнула Кетти, пораженная равнодушием мачехи.

— Нет. Скажи ему, что я очень расстроена и нуждаюсь в полном покое.

Молодая девушка послушно удалилась. Гельмар выслушал ее ответ с сожалением, но в глубине души был доволен им; он всецело приписал расстройство Эвелины тому впечатлению, которое произвели его стихи и разлука с ним. Ах, если бы он знал, что ни одно слово из его трогательных стихов не осталось в памяти молодой женщины! Вся та поэзия, которой окружал ее в течение нескольких недель известный поэт, все его ухаживания и даже романтическое объяснение в любви, — все было забыто! Эвелина помнила лишь одну маленькую фразу, сказанную не Гвидо Гельмаром, а другим: «Эвелина, Эви, ради меня!»

7

Прошел целый год. Снова наступил май, но на этот раз он принес с собой тепло и солнечный свет.

Доктор Эбергард все еще жил на маленькой даче, которую приобрел в собственность лишь для того, чтобы избавиться от назойливых покупателей. В течение прошлого лета много народа приходило осматривать дачу, но никому не удалось проникнуть туда, так как Мартин, исполняя приказание доктора Эбергарда, закрывал дверь перед носом каждого посетителя. Тогда владелец дачи предъявил свои права, чтобы положить конец всему этому. Эбергард объявил, что сам покупает дачу со всей обстановкой, и такой ценой приобрел покой.

Теперь он был уверен, что никто не станет надоедать ему. Тот способ, каким он отделывался от посетителей, ни для кого не оставался тайной и отнимал у всех охоту навещать сердитого доктора. Эбергард был очень рад своему уединению и решил остаться на даче всю зиму; это было ему тем более удобно, что он начал писать какой-то большой труд из области медицины. Мартин, не любивший людей в такой же мере, как и его хозяин, тоже не имел ничего против деревенской жизни, и даже доктор Жильберт, мнением которого, впрочем, никто не интересовался, выразил большую радость, узнав, что они никуда не уезжают. Радость молодого доктора объяснялась тем обстоятельством, что обитатели виллы Рефельдов по приказанию доктора Эбергарда тоже остались зимовать в горах.

Эвелина Рефельд была очень огорчена предписанием врача; она привыкла проводить осень и зиму в Италии и с ужасом думала о том, что ей придется жить высоко в горах, среди льда и снега, но не решилась не исполнить приказания строгого эскулапа, очень усердно принявшегося за ее лечение и в первое время приходившего к своей пациентке каждый день.

— Он является для того, чтобы мучить бедную маму! — недовольным тоном говорила Кетти, стараясь всеми силами восстановить мачеху против Эбергарда, но все ее труды были напрасны.

Нервная, раздражительная Эвелина, привыкшая, чтобы все вокруг предугадывали ее желания и обращались с ней в высшей степени бережно, выказывала теперь такое терпение, так кротко выносила грубые выходки старика, что, в конце концов, тронула его и заставила более осторожно обращаться с «интересным объектом науки». Вскоре между доктором и его пациенткой завязались довольно сносные отношения, и только Кетти продолжала быть его непримиримым врагом.

О более близком знакомстве между обитателями виллы Рефельдов и обоими докторами не могло быть и речи. Надежда Генриха на то, что в лице Жильберта дамы найдут приятного собеседника и постоянного гостя, совершенно не оправдалась. Эбергард, как ураган, врывался в дом Рефельдов, сыпал, как из мешка, вопросы, приказания и распоряжения и так же быстро исчезал, как и появлялся. Своего ассистента он приводил с собой очень редко, но и в таких случаях ни на одну минуту не отпускал от себя; таким образом, Жильберт так же мало говорил с Кетти, как и в первый день их знакомства.

Однажды после полудня Эбергард сидел за своим письменным столом, весь погруженный в книги и рукописи, и не слышал, как в комнату вошел Мартин, всегда отвозивший в это время на станцию письма. Старый слуга несколько раз кашлянул, и только тогда его барин поднял голову от книги.

— Доктор Жильберт уже вернулся? — спросил он, подавая Мартину несколько писем.

— Нет, он все еще гуляет! — ворчливо ответил лакей.

— Ну, наконец-то он в этом отношении стал аккуратным! — заметил доктор. — Его состояние беспокоит меня. Хотя он и уверяет, что чувствует себя хорошо, но я вижу, что это не так. Он стал бледным, как малокровная девица. Конечно, это все происходит от переутомления; он слишком много работал во время экзаменов, и с тех пор начал бледнеть и задумываться. Боюсь, что у него не в порядке голова, не задет ли мозг?

— Я думаю, что задет не мозг, а нечто другое, — угрюмо возразил Мартин.

— Что ты понимаешь! — сердито закричал Эбергард. — Говорят тебе, что все симптомы ясно указывают на болезнь мозга. Жильберт стал совершенно невосприимчивым к самым интересным выводам науки; иногда он не понимает, что у него спрашивают, и отвечает совсем невпопад; во время опытов он делает одну глупость за другой, так что мне приходится отнимать у него работу. Недавно я диктовал ему статью об инфекционных болезнях, а он написал какую-то чушь, не относившуюся к делу; вся рукопись была испорчена по его милости. Придется совсем освободить его от занятий; пусть проводит все время на свежем воздухе.

— Он и так весь день вертится вокруг виллы Рефельдов, — проворчал Мартин.

— Вокруг виллы Рефельдов? — переспросил доктор. — Что ему там нужно?

— Это уж мне неизвестно. Знаю одно, что во время своих так называемых прогулок он постоянно ходит возле виллы, заглядывает в окна и за решетку сада. Это длится уже несколько месяцев.

— Ну вот, видишь! Значит, я не ошибся! У него уже появились навязчивые идеи; так начинается сумасшествие.

— Да, если влюбленность называть сумасшествием, то вы не ошиблись!

Эбергард вскочил со стула и с недоумением смотрел на лакея, точно не веря своим ушам.

— Мартин, ты, кажется, рехнулся! — воскликнул он. — Это ты говоришь про моего ассистента?

— Да, про вашего ассистента, барин. Он влюблен по уши. Ведь еще тогда, когда эта девушка перешагнула порог этой двери, я говорил, что она принесла несчастье в наш дом. Помните, как нахально она ворвалась в нашу библиотеку, даже не попросив позволения войти?

— Что? Жильберт влюблен в Екатерину Рефельд? — с бешеной злобой закричал доктор. — В это пустое существо? В эту девчонку, место которой в детской?

— Да, в эту негодницу, которая посмела насмехаться надо мной! — закричал в свою очередь и Мартин. — Прямо возмутительно!

Доктор оттолкнул стул и принялся бегать взад и вперед по комнате, как разъяренный лев. Он так и думал, что эта девчонка произвела впечатление на Жильберта; недаром тот разбил тогда стеклянную пластинку с препаратом; поэтому он и стерег его, как аргус, и, когда брал с собой на виллу Рефельдов, то ни на одну минуту не отпускал от себя. Эбергард был уверен, что несчастье прошло безвозвратно, а потому сообщение Мартина подействовало на него, как громовой удар. Однако Эбергард ни за что не хотел верить, что его ассистент способен на такую глупость, и повторил:

— Нет, нет, это невозможно! Жильберт все-таки благоразумный человек.

— Это ничего не значит! — возразил Мартин. — Как только на горизонте появляется женщина, самые умные мужчины сходят с ума, а наш доктор Жильберт как раз находится в таком возрасте, когда легче всего потерять голову.

— Но он почти не видел этой Екатерины Рефельд, никогда не говорил с ней. Я не отпускал его от себя ни на шаг, каким же образом он мог влюбиться?

— Ах, это носится в воздухе! — тоном знатока ответил Мартин, очевидно, кое-что, вспомнив из времен своей молодости. — Это сразу охватывает человека, как ваши инфекционные болезни. Попадет зараза — и готово!

— Ну, нет, Жильберт не должен быть восприимчив к заразе, — сурово заметил Эбергард. — Разве я для того воспитывал его? Он будет моим ассистентом до конца жизни, а влюбленный ассистент мне не годится. Я сверну ему шею точно так же, как и его Екатерине.

— Это не поможет! Нашему ассистенту вообще ничего не может помочь! Он уже дошел до такого состояния, что пишет стихи.

— Что? — от ужаса не своим голосом воскликнул доктор.

Мартин достал из-под груды рукописей исписанный лист бумаги и с мрачной торжественностью передал его Эбергарду.

— Вот, посмотрите, что я нашел на его письменном столе. Ваша статья, а на обороте-то что написано? По этому можете судить, что у вашего ассистента в голове!

Действительно, на статье об инфекционных болезнях рукой Жильберта были написаны какие-то стихи; они очень хромали размером и рифмами, но в них несколько раз упоминалось имя «Екатерина».

— Да, правда, это стихи! — с глубоким огорчением проговорил доктор. — Теперь все кончено!

— Да, все кончено! — подтвердил Мартин.

Барин и лакей посмотрели друг на друга с таким отчаянием, точно подписали Жильберту смертный приговор.

Доктор собирался разорвать свои «инфекционные болезни» вместе с написанными на обороте стихами, но раздумал, так как этот лист бумаги был прекрасной уликой против обвиняемого. Он бросил статью на стол и саркастически засмеялся.

— Ну-ка, посмотрим, что Жильберт теперь скажет, — со злорадством проговорил он. — Как только он вернется, приведи его ко мне. Я допрошу его, и если окажется твоя правда, то ему не сдобровать. Я ему покажу!.. он узнает меня!

— Да, он узнает вас! — повторил Мартин, с торжествующим видом выходя из комнаты. — Влюбился!.. Может быть, даже еще и женится! Да, да, он узнает вас!

А доктор Жильберт и не подозревал, какая гроза собирается разразиться над ним! Он совершал свою обычную прогулку, то есть ходил вокруг виллы Рефельдов. В этот раз молодой доктор несколько изменил свой маршрут: остановился у решетки парка, выходившей в лес, и сосредоточил все свое внимание на маленькой беседке, наполовину обросшей молодой свежей зеленью. В беседке никого не было, но рабочая корзинка на столе и небрежно брошенное шитье по канве доказывали, что кто-то был здесь недавно и, вероятно, снова вернется.

Возле корзинки лежал изящно изданный небольшой томик с золотым обрезом; само собой разумеется, это были новые стихотворения Гвидо Гельмара, которые автор лично привез из столицы. Вилла Рефельдов снова имела честь принимать под своей крышей знаменитого поэта, который уже несколько недель опять гостил там. Гельмар собирался вернуться еще осенью, но усиленная работа не позволила ему исполнить это намерение, и потому он поспешил приехать в конце зимы, чтобы снова занять свое место возле Эвелины в качестве друга и вдохновенного поэта. Доктор Жильберт все еще стоял у беседки, робко озираясь во все стороны. Убедившись, что вокруг нет ни одного живого существа, он вдруг начал проделывать какие-то удивительные эксперименты. Прежде всего, он вытащил листочек бумаги, который, по-видимому, носил возле своего сердца, а затем начал просовывать эту бумагу через решетку парка, стараясь положить ее в рабочую корзинку. Однако все его труды были напрасны, так как корзинка стояла слишком далеко. Для того, чтобы достигнуть своей цели, Жильберт должен был сам войти в беседку.

Несколько минут молодой доктор находился в беспомощном состоянии, но затем, наконец, решился на смелый шаг. Оглянувшись еще раз вокруг, он поставил одну ногу на решетку, а другую поднял вверх с целью перешагнуть через ограду, однако в эту минуту чья-то сильная рука схватила его сзади, и раздался грозный голос:

— Стой! Так не входят в чужие владения.

Жильберт так испугался, что моментально соскочил вниз, причем листок бумаги упал на землю. Он растерянно смотрел на схватившего его человека, который теперь громко и весело расхохотался и вслед за тем спросил:

— Как, доктор Жильберт, это вы лазаете по заборам?

— Ах, господин Кронек, — смущенно пробормотал Жильберт. — Очень рад, что встретился с вами!.. я был на пути…

— На таком пути, что я вас принял за вора, — продолжая смеяться, перебил его Генрих. — Простите меня и объясните, для чего вы проделываете такие сложные гимнастические упражнения? Разве не проще войти прямо в калитку?

Жильберт тщетно старался объяснить свой странный поступок, косясь на упавшую бумагу и не решаясь поднять ее.

Генрих заметил взгляд растерявшегося молодого человека, быстро наклонился, поднял бумагу и начал читать.

— Это моя собственность; пожалуйста, отдайте мне ее! — испуганно воскликнул доктор, протягивая руку за бумагой, но Генрих и не думал возвращать ее.

— Позвольте мне дочитать до конца, мне кажется, что содержание этой бумаги отчасти касается и меня! — спокойно ответил он.

Жильберт готов был провалиться сквозь землю. Это были те же стихи, которые так возмутили доктора Эбергарда, только переписанные начисто. Посвящены они были «Екатерине». В них воспевалась молодая девушка, похожая на стройную лань, и три раза упоминалось одно и то же имя «Екатерина». Не могло быть никакого сомнения относительно того, кому предназначались эти стихи.

«Нужно же было, чтобы бумага попала как раз в руки того, кто должен был жениться на Кетти! — со страхом думал Жильберт. — Ужасное положение!»

Однако жених, по-видимому, не особенно сердился на ассистента Эбергарда; его лицо было веселым, и он с трудом удерживался от душившего его смеха.

— Так вы тоже поэт, доктор? — наконец проговорил он, стараясь быть серьезным. — Вы являетесь конкурентом нашему знаменитому Гельмару. Какие чудные стихи!

— Господин Кронек, — воскликнул Жильберт дрожащими губами, — я понимаю, что вы чувствуете себя оскорбленным; вы имеете на это право, но я не позволю вам насмехаться надо мной!

— Боже избави, я нисколько не чувствую себя оскорбленным, — смеясь возразил Генрих, — наоборот, если бы я знал, с какой целью вы задумали совершить опасный прыжок в парк, to ни за что не помешал бы вам.

— Милостивый государь, — возмущенно остановил Генриха молодой доктор. — Вы, кажется, считаете меня трусом, которого можно безнаказанно осыпать насмешками? Но вы глубоко заблуждаетесь. Я принимаю ваш вызов… мы будем драться!

— Если это доставит вам удовольствие, то я ничего не имею против. Только раньше поговорим благоразумно. Во-первых, я вас не вызывал; во-вторых, я стреляю лучше вас, и вы только пострадаете; а, в-третьих, нам обоим выгоднее не ссориться. Я здесь инкогнито, так как намереваюсь устроить сюрприз, поэтому перелезем вместе через решетку и сядем в беседке. Дальше видно будет, что нужно делать.

Жильберт продолжал растерянно смотреть на своего собеседника, который, действительно, собирался перелезть через ограду. На Генрихе был дорожный костюм, через плечо у него висела сумка. Ловким движением он перебросил ноги через забор и в следующее мгновение был в парке, ожидая, чтобы Жильберт последовал его примеру.

— Перелезайте же скорее, — крикнул он, видя, что тот колеблется. — Только осторожнее, чтобы не наткнуться на острый конец. Ну, вот так, прекрасно!

Они оба были теперь в парке и молча направились к беседке.

— Итак, мой милый доктор и соперник, давайте объяснимся толком, — сказал Генрих, опускаясь на скамейку. — Вы любите Кетти Рефельд, не правда ли?

— Да! — с глубоким вздохом ответил Жильберт. — Я знаю, что вы почти ее жених…

— Тем не менее, я благословляю вас, — торжественно перебил его Генрих.

Лицо молодого доктора сразу прояснилось.

— Вы… разве вы не любите Кетти?

— Нет, я очень люблю свою кузиночку и от души желаю ей всех благ, но жениться на ней не хочу, а потому ничего не имею против того, чтобы она вышла замуж за хорошего человека. Как видите, у нас нет никакого основания быть врагами.

— Врагами? — воскликнул Жильберт, не помня себя от восторга. — О нет, мы будем друзьями, друзьями навек!

— Великолепно! Это, во всяком случае, лучше, чем драться. Ну а теперь перейдем к главному: в каких вы отношениях с Кетти?

Сияющее выражение исчезло с лица доктора.

— В каких? — грустно повторил он. — Собственно, ни в каких!

— Разве она не отвечает на ваше чувство?

— Ах, Господи, да она ничего не знает! Я до сих пор не осмеливался признаться ей в любви. Сегодня впервые я хотел написать ей, что вот уже год, как безмолвно и безнадежно боготворю ее.

— Целый год вы только издали обожаете Кетти, вместо того, чтобы давно объясниться и наслаждаться счастьем? — воскликнул Генрих, укоризненно покачав головой. — Отчего же вы до сих пор молчали?

— Ах, сколько раз я хотел поговорить с ней наедине и услышать из ее уст свой приговор, но всегда мешала моя проклятая робость. У меня не хватало храбрости на то, чтобы открыть ей свое сердце.

— Ну, вы должны сделать это сегодня. Сначала пошлите ей эти стихи, а затем явитесь лично.

— Ведь это мой первый опыт, — озабоченно заметил Жильберт. — Мне кажется, что у меня нет большого таланта к стихам. Как вы думаете, они очень плохие?

— Мысль, во всяком случае, очень хороша! — ответил Генрих, снова едва удерживаясь от смеха. — Молодая особа семнадцати лет будет очень довольна, что ее воспевают в стихах, а хороши ли стихи или плохи — для нее не играет никакой роли. Действуйте быстрее!

— Да, вы правы, — воскликнул молодой врач, решительно вскакивая с места. — Ведь должен же я когда-нибудь объясниться!.. Почему же не сделать этого сегодня? Я подожду здесь Кетти, поговорю с ней. Господи, вот она идет. Пустите меня, господин Кронек.

— Куда? — спросил Генрих, удерживая доктора за фалды сюртука.

— Пустите меня! Я не могу, я, право, не могу!

— Пустяки, оставайтесь здесь и признайтесь ей в любви, а я буду стоять возле беседки и стеречь, чтобы никто вам не помешал.

— Нет, я не в состоянии буду произнести ни одного слова!

— Вперед, вперед, действуйте, — скомандовал Генрих, насильно усаживая на скамейку трепетавшего от страха доктора.

Затем он сунул ему в руку стихотворение и быстро скрылся в кустах. Ему нужно было торопиться, так как Кетти легкими шагами уже приближалась к беседке.

Генрих отошел от влюбленного на приличное расстояние, так что не мог ни видеть, ни слышать того, что происходило в беседке. Там, вероятно, говорили очень тихо, так как ни один звук не долетал до ушей молодого человека. Трогательно было видеть, с какой заботливостью и самоотвержением Генрих охранял покой своего соперника, чтобы дать ему возможность отнять у него невесту. Не прошло и десяти минут, как Жильберт снова очутился возле Генриха, причем по его лицу никак нельзя было заключить, что он счастливый жених. Он поспешно направлялся в ту сторону парка, где находилась калитка.

— Ну, как дела? — быстро спросил Генрих, догоняя молодого доктора. — Отчего у вас такое лицо? Неужели вы получили отказ?

— Нет, нет! — пробормотал Жильберт, все ускоряя шаги, так что Генрих еле поспевал за ним.

— Значит, ваше предложение принято? Да говорите же, наконец!

— Я опять не смог объясниться! — с отчаянием воскликнул доктор. — Я думаю, что никогда не буду в состоянии сделать это!

— Да, по-видимому, ваше дело плохо! А где же стихи?

— Стихи теперь у Кетти в руках, сейчас она читает их.

— Ну, слава Богу, это уже тоже шаг вперед. Подождите здесь, чтобы знать, какой эффект они произведут.

— Нет, нет, Боже сохрани! Ах, господин Кронек, окажите мне большую услугу! Вы в таких делах лучше знаете, чем я, что нужно сказать. Если бы вы согласились…

— Объясниться Кетти в любви от вашего имени? — смеясь, закончил Генрих. — Нет, милый доктор, этого нельзя; в этом случае ваше дело было бы совершенно проиграно. Признание должно быть сделано самим влюбленным и даже с коленопреклонением. Я знаю свою маленькую кузиночку — вмешательство третьего лица было бы ей неприятно. Не смотрите на меня с таким отчаянием! Может быть, в другой раз у вас окажется больше смелости.

— Да, да, оставить это до следующего раза! — обрадовано воскликнул Жильберт и с облегчением вздохнул, увидев открытую калитку сада. Вероятно, он прочел на лице своего спутника что-то неодобрительное относительно своей особы, потому что вдруг остановился и взволнованно прибавил:

— Не думайте, господин Кронек, что я вообще трус. Во время эпидемии я целые дни проводил с доктором Эбергардом в госпитале, насквозь пропитанном заразой; я глазом не моргнул бы, если бы вы стреляли в меня, но объясниться в любви — это выше моих сил!

Молодой доктор с такой трогательной беспомощностью смотрел на Генриха, что у того пропало желание смеяться над робким влюбленным, и он, сердечно пожав ему руку, утешил:

— Ну, ничего, дело как-нибудь уладится! Я думаю, что в вашей нерешительности играют некоторую роль доктор Эбергард и его фактотум [Фактотум — в данном случае - вмешивающийся во все, сующий всюду нос. (Прим. ред.)] Мартин. Когда вы будете объясняться с Кетти, то вам придется еще выдержать бурный натиск со стороны двух старых холостяков. Ничего, мужайтесь! А пока до свидания!

Жильберт простился с Кронеком несколько успокоенный.

— Господи, как трудно пристроить свою невесту! — пробормотал Генрих, направляясь к дому. — Надо надеяться, что стихи моего соперника помогут мне, хотя они написаны так, что волосы поднимаются от ужаса.

Молодой Кронек не ошибся — стихи оказали свое действие. Кетти сидела в беседке с горящими от волнения щеками и без конца читала послание Жильберта, пока не запомнила каждое слово наизусть. Разве со стихотворением «Екатерине» могли сравниться какие-нибудь другие литературные труды? Даже сочинения Гвидо Гельмара с их прекрасными рифмами совершенно стушевывались перед произведением ассистента Эбергарда. Душу Кетти охватило чувство гордости. Еще бы! Ее воспевали в стихах совершенно так же, как воспевал Гвидо Гельмар ее мачеху!

Большая стеклянная дверь из гостиной виллы Рефельдов была широко открыта. На диване сидела Эвелина, а напротив нее расположился Гельмар и читал вслух, но на этот раз не свои произведения, а Шиллера. Гвидо признавал лишь свои стихи и некоторых классиков, других поэтов для него не существовало! Молодая женщина перебирала цветы, лежавшие перед ней на маленьком столике, и составляла букет, в то же время, с удовольствием слушая красивый, звучный голос Гельмара, читавшего с большим выражением.

— Благослови, Боже! — вдруг раздалось звонкое приветствие, принятое в горах, и на пороге показалась высокая, стройная фигура, вся залитая солнечным светом.

— Генри, каким образом ты очутился здесь? — воскликнул Гельмар.

Он был так поражен, что выпустил книгу из рук, но его лицо не выражало особенной радости.

Генрих оставил этот вопрос без ответа, так как все его внимание было обращено в другую сторону. Он ясно видел, как вздрогнула Эвелина, услышав его голос, и как предательская краска залила ее бледное личико. Она подняла глаза и встретилась с сияющим взглядом молодого человека. Ее лицо вспыхнуло еще сильнее; чтобы скрыть свое смущение, она наклонилась и взяла в руки цветы, но они выпали из ее дрожавших пальцев на ковер.

Гельмар сделал движение, чтобы поднять букет, но Генри опередил его и сказал:

— Оставь, Гвидо, эти цветы мои, они упали для меня!

— Они упали из-за тебя, так как ты смертельно напугал госпожу Рефельд своим внезапным появлением! — недовольным тоном заметил Гельмар. — Я сам невольно вздрогнул, когда ты вырос точно из-под земли; тебя можно было принять за привидение. Неужели ты до сих пор не можешь понять, Генри, что существуют люди, у которых есть нервы?

Гвидо сделал вид, что шутит, но в его голосе звучало сильное раздражение; Генрих не обратил на него никакого внимания и, обернувшись к Эвелине, спросил:

— Я вас, в самом деле, испугал? В таком случае простите, пожалуйста.

— Не испугали; я просто была очень удивлена вашим неожиданным приходом, — ответила молодая женщина, подавляя волнение. — Вы, вероятно, сделали это умышленно, хотели застать нас врасплох?

Ее глаза укоризненно взглянули на Генриха.

— Да, я сделал это умышленно и очень доволен результатом! — восторженно прошептал молодой Кронек.

Гельмар шумно поднялся со своего места и вдруг начал выражать удовольствие по поводу приезда старого друга, но по его тону все-таки чувствовалось, что присутствие Генриха для него очень некстати.

8

На террасе был накрыт завтрак, и вся семья собралась вокруг стола. Лечение доктора Эбергарда оказало хорошее воздействие на Эвелину; теперь она снова заняла за столом место хозяйки. Больная не лежала теперь целый день на кушетке среди подушек и одеял, опасаясь свежего воздуха и солнечного света; она сидела, слегка опираясь на спинку кресла, и с удовольствием вдыхала свежий горный воздух.

Эвелина все еще была тонкой, нежной и бледной, как лилия, но не казалась теперь такой изнуренной, разбитой, какой была в прошлом году. Ее лицо не было бескровным, иногда на щеках появлялся даже легкий румянец, а глаза потеряли выражение безнадежности. Даже в ее движениях не замечалось прежней смертельной усталости, только прелестное личико продолжало оставаться грустно-серьезным.

За завтраком говорили о докторе Эбергарде и о его манере обращаться с больными.

— Конечно, нельзя отрицать, что он разгадал вашу болезнь, — проговорил Гельмар, который не мог простить Эбергарду резкого ответа на его вопрос о здоровье Эвелины, — но я поражаюсь вашему мужеству и терпению. Как вы можете выносить его? Сознаюсь, если бы от этого зависела моя жизнь, я все-таки не в состоянии был бы лечиться у него.

— Вы даже не можете себе представить, как он мучил бедную маму, — вмешалась в разговор Кетти. — Началось с того, что он выбросил все рецепты и отменил все предписания прежних врачей, а сам назначил абсолютно другой режим, и если мы не исполняли его приказаний буквально, то нам ужасно доставалось! Я не могу без страха вспомнить сцену, разыгравшуюся осенью, когда мама выразила желание ехать в Италию, несмотря на то, что Эбергард требовал, чтобы она осталась здесь. Мама со слезами просила его не подвергать ее опасности простуды, которая так гибельна в нашем климате для легочных больных. «Это вздор, — закричал он на маму, — вы вовсе не легочная больная, у вас нервы не в порядке. Я не допущу, чтобы вы жарились в вашей излюбленной Италии и тем ухудшили свое состояние. Вы должны остаться здесь, и когда кругом будут лед и снег, тогда-то именно вам и нужно гулять!» Действительно, каждый день он заставлял нас кататься то в коляске, то на санях и в дождь, и в снег, несмотря ни на какую погоду. Я часто приходила в отчаяние, что нельзя остаться дома, а мама переносила все чудачества этого Эбергарда с чисто ангельским терпением.

При последних словах Кетти на щеках Эвелины снова вспыхнула легкая краска. Она не поднимала глаз, так как чувствовала на себе взгляд Генриха, и торопливо возразила:

— Нет, Кетти, я привыкла к его манере, и мы прекрасно ладим друг с другом.

— Чего нельзя сказать про меня, — заметила девушка. — Мы с ним заклятые враги и останемся таковыми на всю жизнь.

Приход лакея, принесшего почту, прервал этот разговор. Были получены письма и газеты, которые на время привлекли к себе внимание маленького общества. Эвелина открыла конверт с письмом от тайного советника Кронека. Она прочла его и, с удивлением посмотрев на Генриха, промолвила:

— По-видимому, ваш отец не знает о том, что вы здесь, Генри. Он пишет мне из Вильдбада. Его лечение закончится на будущей неделе, и тогда он на короткое время приедет к нам. А про вас он сообщает следующее: «Что касается Генри, то он получит отпуск лишь в июле». Что же это значит?

— Только то, что я нисколько не интересовался, когда министерству будет угодно отпустить меня, и обошелся без его отпуска! — нисколько не смущаясь, ответил Генрих.

— Это тебе не пройдет безнаказанно, — вмешался в разговор Гельмар, поднимая глаза от газеты. — Ты можешь потерять место, и твоему отцу это будет очень неприятно. Право, милый Генри, я нахожу, что с твоей стороны не совсем хорошо нарушать свои обязанности из-за минутной прихоти. Ты жертвуешь своей карьерой.

— Пожалуйста, без наставлений, милый Гвидо, — возразил Генрих. — У тебя на это нет никакого права. Помнишь, когда твои первые стихи имели успех, ты не только самовольно взял отпуск, но сразу отказался от своих обязанностей учителя. Сколько тебя ни уговаривал директор подождать, пока приедет твой заместитель, ты не соглашался и уверял, что считаешь ниже своего достоинства преподавать в школе, когда можешь немедленно пожинать лавры в качестве поэта.

Лицо Гельмара омрачилось. Он вообще не любил, чтобы вспоминали то время, когда он был бедным, жалким школьным учителем.

— Как ты можешь сравнивать меня с собой, Генрих! — высокомерно проговорил он. — Поэтический талант имеет право и даже обязан уничтожить все преграды, мешающие его свободному развитию. Он должен подняться выше обыденности, попасть в надлежащую ему сферу; надеюсь, что ты не станешь законные права поэта приписывать каждому заурядному человеку.

— Да, конечно, заурядный человек не может сравниться с тобой! — насмешливо согласился Генрих. — Не смотрите на меня так строго, — обратился он затем к Эвелине. — Дело обстоит вовсе не так плохо, как кажется. Я уехал, получив разрешение от его высокопревосходительства господина министра. Он лично дал мне отпуск, взяв ответственность на себя. Он даже обещал сообщить об этом моему отцу, с которым увидится в Вильдбаде, куда тоже едет лечиться.

— Разве ты лично знаком с министром? — удивленно спросил Гельмар. — Я слышал, что министр очень недоступен и даже твой отец находится с ним лишь в строго официальных отношениях.

— Моя обаятельность низвергает все границы точно так же, как и твой поэтический талант, — продолжал иронизировать Генрих. — Как видишь, моя карьера нисколько не пострадает. Можно взять у тебя газету? Какие новости сообщают из столицы?

Гельмар слегка пожал плечами и, протянув ему газету, с пренебрежительной улыбкой ответил:

— Ничего особенного! Не перестают восхищаться новым драматическим гением. Его недавно открыли, но кто он такой, не знают до сих пор, так как автор нашумевшей пьесы скрывается под псевдонимом. Прямо смешно подумать, сколько шума наделала столичная пресса из-за драматической вещицы, которую в лучшем случае можно причислить к средним произведениям литературы.

— Вы говорите об «Альпийской фее»? — спросила Эвелина. — Как вы находите эту вещь, Генри? Вы, вероятно, видели ее?

— Конечно. Но я боюсь высказывать свое мнение после приговора, вынесенного моим знаменитым другом, а, по его мнению «Альпийская фея» ничего не стоит.

— Да я ведь не говорю, что это произведение совершенно бездарно, — заметил Гельмар свысока. — Оно до известной степени эффектно, производит впечатление — этого нельзя отрицать, но вместе с тем оно какое-то необузданное, если можно так выразиться, в нем не соблюдена мера. Зрители все время находятся в напряженном состоянии, и эта напряженность, боязнь чего-то растет с каждым актом. Это совершенно незрелая, не обработанная вещь, а между тем ее успех невероятный. На первом представлении публика обезумела от восторга, и вся пресса произвела неизвестного автора в гении. Все заинтересовались его именем, и вот уже три недели газеты и журналы не перестают писать о нем. Это своего рода реклама. Несомненно, автор рассчитывал на это, когда так тщательно скрыл свое имя. В столице приписывают «Альпийскую фею» то одной, то другой знаменитости, а впоследствии окажется, что ее автор какой-то неизвестный человек, и тогда интерес к этой пьесе, само собой разумеется, сразу упадет.

— Посмотрим, — коротко проговорил Генрих и, обратившись к хозяйке дома, спросил: — Может быть, вы желаете прочесть эту вещь? Я случайно захватил с собой «Альпийскую фею» вместе с другими новыми книгами, которые, может быть, заинтересуют Кетти.

— О, да, конечно, я с удовольствием прочту, — сказала девушка, делая большие усилия, чтобы не потерять нити разговора.

Ее головка была занята совсем другим. Какое ей было дело до всех новых книг! Ничего лучшего, чем послание к «Екатерине», не может быть написано. В этом молодая девушка не сомневалась ни одной минуты.

Эвелина поднялась, и все, сидевшие за столом, последовали ее примеру. Кетти объявила, что должна закончить свое вышивание, и потому отправилась в беседку, со вчерашнего дня ставшую для нее любимым местопребыванием. Генрих пошел за шляпой, намереваясь погулять, и только Гельмар последовал за хозяйкой дома в гостиную. На этот раз поэт не был так разговорчив, как обычно; очевидно, он был чем-то недоволен.

Гельмар был, действительно, возмущен той шумихой прессы, которая возникла вокруг произведения никому неведомого автора, в то время как драма такого знаменитого поэта, как он, Гельмар, не имела никакого успеха. И публика, и печать ясно показали ему, что у него нет драматического таланта и что он не должен выходить из сферы «роз и соловьев». Его пребывание на вилле Рефельдов, куда он поехал утешаться в постигшей его неприятности, на этот раз не было так приятно, как в прошлом году. Молодому поэту приходилось отказаться от надежды вступить в брак с богатой владелицей виллы. С первого дня своего приезда он чувствовал, что между ним и Эвелиной вкралось что-то чуждое, чего он никак не мог объяснить. Все его усилия создать прежние сентиментально-романтические отношения ни к чему не привели; молодая женщина вежливо, но решительно отклоняла всякие сердечные излияния. Она была очень любезна со своим гостем, проявляла большой интерес к его литературным трудам, но ясно показывала стремление удержать его в рамках хорошего знакомого, и как только он хотел возбудить разговор о прошлогоднем предложении, быстро уклонялась от него под тем или иным предлогом.

В этот день хозяйка дома была в высшей степени рассеяна и невнимательна к любезностям поэта, и это обстоятельство усилило его дурное настроение. Гвидо не привык, чтобы в то время, когда он говорит, думали о чем-то другом. Он просидел в гостиной не больше десяти минут и ушел к себе.

Молодая женщина тоже удалилась в свой кабинет — в маленькую комнату с темными портьерами и мягкими коврами. Подойдя к окну, она стала мечтательно смотреть на зеленые деревья, тихо склонявшие свои верхушки. Вдруг в дверь слегка постучали, и чей-то голос спросил:

— Можно войти?

Эвелина быстро обернулась и на пороге увидела Генриха, который вошел в комнату, не ожидая ее ответа. Быстрыми шагами он подошел к Эвелине и произнес:

— Я пришел поблагодарить вас.

— Поблагодарить? За что? — с удивлением спросила Эвелина.

Ее сердце сильно билось, и она с большим трудом сдерживала волнение. Почему Генрих пришел именно сюда, в ту комнату, в которой они в прошлом году так сердечно простились? Со вчерашнего дня они еще ни на одну минуту не оставались наедине.

— За мужественно исполненное обещание, — ответил Генрих. — Из писем Кетти я знаю, что вам нелегко было сделать это. Хотя доктор Эбергард и спас вам жизнь, но нужно запастись большим терпением, чтобы переносить его причуды.

— Вы слишком в розовом свете воспринимаете вещи, Генри, — серьезно возразила молодая женщина. — Доктор Эбергард не может спасти мне жизнь — я обречена на смерть; но я благодарна ему за то, что он облегчил мои страдания и на время продлил мою жизнь. Я прекрасно знаю, что он только на очень непродолжительный срок отдалил от меня смерть, и не заблуждаюсь относительно своего состояния.

— Неужели вы еще и теперь думаете о смерти? — воскликнул Генрих почти сердито. — Вы не верите, что будете жить?

— Нет! — тихо, но решительно ответила молодая женщина.

— А я уверен, что вы будете вполне здоровы, и сейчас иду к доктору Эбергарду, чтобы услышать от него подтверждение моей уверенности.

— Он вам так же ничего не скажет, как не говорит и мне. Его молчание заставляет меня думать, что он сам не надеется на мое выздоровление. Он ни разу не подал мне, ни малейшей надежды, потому что, несмотря на все свои странности, очень честный человек и не желает обманывать меня.

— Он слишком упрямый человек и потому ничего не скажет вам до той минуты, которую определил себе заранее. Я очень хорошо знаю Эбергарда и потому заставлю его сегодня высказать свое окончательное мнение относительно вашего здоровья. Я до тех пор не уйду от него, пока он не ответит на мой вопрос. А пока позвольте передать вам книги, которые я привез с собой. Среди них находится и та, о которой мы говорили за завтраком.

— Благодарю вас, — пробормотала Эвелина, очень пораженная тем, что Генрих вдруг так резко оборвал интересовавший ее разговор. Она бросила беглый взгляд на книги, положенные на стол, и взяла ту, которая лежала сверху. Это был небольшой, скромно изданный томик.

— Ах, это и есть «Альпийская фея»? — прочла она заглавие, — та самая пьеса, которую так строго осудил Гельмар? Меня поразило это заглавие. Помните, Генри, вы назвали так альпийский цветок, который сорвали с опасностью для своей жизни.

— Неужели? — равнодушно спросил Генрих, наклоняясь над книгами. — Странное совпадение! А я совершенно забыл об этом.

— Забыли? — повторила Эвелина, и ее большие печальные глаза с упреком взглянули на молодого человека. — Значит, вы забыли и о том обещании, которое дали мне? Я думала, что вы, действительно, решили бросить свой легкомысленный образ жизни и серьезно заняться работой. Очевидно, вы остались лишь при одном обещании.

— Генрих выпрямился и нетерпеливо провел рукой по своим густым волосам. Вероятно, оттого, что он стоял, наклонившись, его лицо было залито краской.

— Вы хотите меня сразу подвергнуть экзамену? — шутливым тоном спросил он. — Дайте же мне хоть несколько дней для подготовки.

— Другими словами, у вас не совсем чиста совесть?

Генрих звонко и весело рассмеялся.

— В этот момент моя совесть даже очень не чиста, по отношению к вам в особенности. Нет, серьезно, я прошу вас не требовать от меня ответа до тех пор, пока приедет мой отец. Во всяком случае, я успею услышать свой приговор, мне торопиться нечего. Ну а теперь я отправлюсь в медвежью берлогу и поговорю по душам с ее обитателем, медведем. Представляю себе, какой веселой будет наша беседа! Но я не отстану от Эбергарда, пока не добьюсь своего. До свидания!

Генрих ушел, а Эвелина смотрела ему вслед — она была обижена и еще более огорчена холодностью молодого человека. Разве это был тот же самый Генри, который так нежно умолял ее позаботиться о своем здоровье, точно оно было для него дороже всего в жизни? А теперь он так резко перешел от этой темы к разговору о книгах, как будто речь шла не об ее здоровье, а о самых незначительных, неинтересных вещах. На ее серьезные слова он ответил шуткой, а теперь пошел говорить и дразнить «медведя в его берлоге»! «Медведь», «берлога» — какие грубые выражения! Гельмар никогда не позволяет себе ничего подобного. Генрих был и остался легкомысленным бездельником; он, вероятно, веселился в этом году в столице больше, чем когда бы то ни было! У него ни к кому нет никакого чувства!

Молодая женщина резким движением оттолкнула от себя книги. Если бы не забота о будущем Кетти, то она ни за что не стала бы интересоваться Генрихом; какое ей дело до него? Тем более, что дни ее жизни давно сочтены! Однако на память невольно приходил момент неожиданной встречи, происшедшей вчера вечером. Она вспомнила сияющий, радостный взгляд темных глаз, встретившихся с ее глазами. Этот взгляд и без слов сказал ей многое и заставил усиленно забиться ее сердце.

Между тем Генрих отправился на виллу доктора Эбергарда. Он прошел через сад, причем не встретил ни одной живой души, и только что собирался позвонить у подъезда, как входная дверь бесшумно открылась, и на пороге показался доктор Жильберт.

— Слава Богу, господин Кронек, что вы пришли. Я увидел вас из окна и поспешил вам навстречу.

— Что случилось? — спросил Кронек, взглянув на бледное, взволнованное лицо молодого доктора.

— Тише, — прошептал Жильберт, робко озираясь, — пойдемте в мою комнату, там никто нам не помешает!

С этими словами он взял гостя под руку и провел его в маленькую комнатку, помещавшуюся рядом с подъездом. Затем он тщательно запер дверь и, сев рядом с молодым Кронеком, таинственно проговорил:

— Они все узнали!

— Что именно? О вашем романе? — спросил Кронек, сразу догадавшись, в чем дело.

— Да! Эти несчастные стихи выдали им мою тайну. Я написал их начерно на оборотной стороне одной из рукописей доктора Эбергарда, а Мартин нашел ее и отнес своему барину. Вчера вечером, когда я вернулся домой, здесь произошла ужасная сцена!

— Браво! Следовательно, революция началась, а это было необходимо во всех отношениях. Надеюсь, вы сумели постоять за себя?

Очевидно, надежда Генриха совершенно не оправдалась, так как Жильберт смущенно опустил глаза и взволнованным голосом проговорил:

— Я был подвергнут формальному допросу. На меня смотрели как на преступника. Неужели же любовь можно назвать преступлением?

— В глазах ваших тиранов это, конечно, преступление, — ответил Генрих. — Представляю себе, как комична была вчерашняя сцена! Чрезвычайно жаль, что я не мог присутствовать при ней.

Жильберт с удивлением посмотрел на гостя, его сожаление было для него непонятно.

— Ну, что касается меня, то я не хотел бы вторично пережить такую сцену. Доктор кричал и грозил мне чем-то, а Мартин помогал ему. Я стоял перед ними как школьник, не смея ни слова сказать в свое оправдание.

— Как же вы могли допустить, чтобы с вами так обращались? — спросил Генрих.

— Что же я мог сделать?

— Как, что вы могли сделать? Ведь двери в той комнате были? Нужно было выйти и не возвращаться обратно.

Молодой доктор был очень поражен. Очевидно, такое простое средство никогда не приходило ему в голову!

— Нет, это невозможно, — наконец проговорил он после некоторого раздумья. — Эбергард — мой благодетель; он дал мне возможность учиться, я обязан ему своими успехами в науке.

— За свои благодеяния он держал вас в течение многих лет в полном рабстве. Старый эгоист сторицей вознаградил себя за все то, что сделал для вас.

— Возможно, но я не могу уйти от него.

— В таком случае оставайтесь здесь, — нетерпеливо заметил Генрих, — и откажитесь от Кетти. Отчего вы смотрите на меня с таким ужасом? Ведь вы сами понимаете, что ваша разлука с моей кузиной необходима, раз вы хотите жить у доктора Эбергарда. Не можете же вы ввести Кетти сюда в дом в качестве своей жены?

— Боже сохрани! — воскликнул Жильберт, — с доктором Эбергардом, наверно, случился бы удар на следующий же день. Они ни за что не могли бы ужиться вместе.

— Вот видите! Моя кузиночка не так терпелива, как вы, и ни за что не позволила бы, чтобы с ней обращались грубо и деспотически; кроме того, она ушла бы от мужа, который не в состоянии был бы защитить ее от оскорблений и допустил бы, чтобы ее обижали. Ваше чувство благодарности делает вам честь, но неразумно всю свою жизнь, все свое будущее портить из-за того, что вам были оказаны некоторые услуги. Это следует объяснить Эбергарду.

— Да, вы правы, — согласился Жильберт и начал прислушиваться. — Вы слышите шаги на лестнице? Это идет Мартин. Он, вероятно, видел, что вы вошли ко мне, и считает своей обязанностью следить за нами. Да, они держат меня, как в тюрьме. Маленькому ребенку дают больше свободы, чем мне давали здесь.

— Слава Богу, наконец-то вы поняли, что находитесь в невозможном положении! Начните с Мартина. Скажите, что ему нечего делать у вас в комнате, что он может убираться к черту. Вот уже пришел этот достойный слуга своего хозяина!

Дверь, действительно, открылась, и на пороге показалась широкая фигура Мартина.

— Господин доктор, пожалуйте сию минуту к доктору Эбергарду! — сердито сказал он.

Тон лакея был так груб, что вся кровь прилила к лицу Жильберта; как ни покорен он был, но такое обращение в присутствии постороннего лица возмутило его.

— Вы ведь видите, что у меня гость; доложите об этом барину, — холодно ответил он.

Мартин, по-видимому, нашел, что это недостаточно уважительная причина. Он смерил презрительным взглядом гостя, которого, видимо, узнал, и повторил прежним тоном:

— Доктор Эбергард приказал вам сейчас же прийти!

— Скажите ему, что я не приду!

Мартин широко раскрыл глаза от удивления, не веря собственным ушам, и спросил:

— Вы не придете?

— Нет! А теперь уходите отсюда, Мартин, вы нам мешаете.

Лакей переводил взгляд с одного молодого человека на другого и вдруг, не говоря ни слова, повернулся и вышел.

— Для начала очень недурно, — похвалил Генрих, — но генеральное сражение произойдет с доктором Эбергардом. При его грубости ваш разговор, наверно, окончится полным разрывом. Вы готовы к тому, чтобы, в крайнем случае, покинуть его дом?

— Если ничего другого не останется, то, конечно, — с вздохом ответил Жильберт. — Вопрос только в том, куда пойти отсюда?

— Сначала в нижнюю гостиницу; там вы найдете все удобства, а затем немедленно примете меры к самостоятельной жизни. Ваша диссертация имела большой успех, вы много лет были ассистентом такого авторитета в медицинском мире, как Эбергард, это будет иметь большое значение для получения места. Пока вы устроитесь, мой кошелек, конечно, к вашим услугам.

— Благодарю вас, господин Кронек, но у меня есть некоторые средства. После смерти моего отца была продана его библиотека и деньги, полученные за нее, лежат у меня. Это не особенно большая сумма, но на первое время ее хватит.

— Тем лучше. Однако готовьтесь к сражению. Дверь наверху хлопнула, и я слышу на лестнице подозрительные шаги. Кажется, доктор Эбергард потрудился лично спуститься вниз, чтобы наказать розгами строптивого ученика. Будьте мужественны! Я не уйду отсюда и в случае нужды явлюсь к вам на помощь. Помните о Кетти!

— Да, да, Кетти! — повторил Жильберт. — О, если бы я мог когда-нибудь назвать ее своей!

Генрих улыбнулся. Он считал этот вопрос решенным в благоприятном для молодого доктора смысле и имел на это основание.

Оставшись наедине со своей кузиной, он начал подшучивать над молодым доктором, и по ее яркому румянцу при упоминании имени Жильберта, по ее горячему протесту против нападок кузена понял, что Кетти далеко не равнодушна к ассистенту Эбергарда.

Однако сообщить об этом наблюдении Жильберту Генрих не успел, так как тяжелые шаги Эбергарда уже были у самой двери, и через несколько секунд он показался в комнате, а за его спиной стоял Мартин, явившийся в качестве обвинителя.

— Здравствуйте, доктор, — проговорил Генрих, чтобы не дать времени Эбергарду сразу обрушиться на своего злополучного ассистента.

— Вы снова здесь, господин Кронек? — не отвечая на приветствие, воскликнул старик, причем очень подозрительно посмотрел на Генриха. Очевидно, Мартин сообщил уже своему барину о его приходе, и он решил, что молодой Кронек состоит в заговоре с его ассистентом. — Что вы здесь делаете? — продолжал он. — Откуда вы знаете моего ассистента?

— Доктор Жильберт сопровождал вас тогда, когда вы впервые посетили виллу Рефельдов; там я с ним и познакомился, — непринужденно ответил Генрих.

— Ах, да, верно! А после этого вы сейчас же уехали! — проворчал Эбергард.

Теперь он начал думать, что присутствие молодого Кронека в комнате ассистента было случайным, и даже нашел, что это ему на руку. Ведь этот Кронек был женихом Екатерины Рефельд; если он узнает, что Жильберт осмелился влюбиться в его невесту, то, конечно, будет не на стороне ассистента; поэтому старик был очень рад, что объяснение произойдет при госте.

— Что вы просили передать мне, Жильберт? — начал он, и его голос прозвучал, как еще отдаленный раскат грома. — Мартин, очевидно, не понял вас?

Жильберт невольно попятился назад. Храбрость, которую он проявил перед Мартином, куда-то исчезла, когда «тиран» собственной персоной потребовал его к ответу. К счастью, Генрих почувствовал нерешительность ассистента и стал вплотную за его спиной, отчасти для того, чтобы преградить ему путь к отступлению, отчасти с целью подбодрить его, подсказать нужное слово.

— Как видите, у меня гость, а Мартин позвал меня к вам таким тоном, который был в высшей степени оскорбителен.

— Поэтому вы объявили ему, что не хотите пойти?

— Да, я ему так и сказал!

— Это что за новости! — гневно закричал Эбергард. — Сначала вы влюбляетесь без моего разрешения, а затем отказываетесь являться на мой зов? Неужели вы думаете, что я потерплю это?

— Я прошу не обращаться… — начал Жильберт и остановился, так как голос вдруг изменил ему.

— Не обращаться со мной таким недостойным образом! — подсказал Генрих очень тихо, но совершенно отчетливо.

— Не обращаться со мной таким недостойным образом, — громко повторил Жильберт.

— Скажите, пожалуйста, какие новости! Идите сейчас же в библиотеку! — крикнул Эбергард.

— Нет, я не пойду, и если вы будете продолжать говорить со мной в таком тоне, то мне не остается ничего другого… — Жильберт снова не решился продолжать дальше.

— Как покинуть ваш дом! — просуфлировал Генрих.

— Как покинуть ваш дом! — решительно заявил ассистент.

— Вы забываетесь! — не помня себя от бешенства, воскликнул Эбергард и по своему обыкновению с такой силой ударил кулаком по столу, что тот затрещал.

— Швырните стулом! — скомандовал Генрих и сам был поражен, как быстро его команда была приведена в исполнение — от толчка молодого доктора стул полетел на пол.

Это, действительно, произвело впечатление; Эбергард с большим изумлением посмотрел на своего ассистента и невольно отшатнулся, после чего почти спокойно произнес:

— Жильберт, мне кажется, вы сошли с ума!

— Нет, во мне только проснулось мое человеческое достоинство, — ответил Жильберт и, чтобы доказать свои слова, отшвырнул ногой лежавший на полу стул.

Эбергард несколько секунд испытующим взглядом смотрел на ассистента, затем обернулся к Мартину и с торжествующим видом проговорил:

— Вот, видишь, я был прав. Это ярко выраженная болезнь мозга. Его влюбленность — один из симптомов болезни.

— Пожалуйста, не оскорбляйте меня подобными объяснениями! — воскликнул Жильберт. — Я многие годы терпеливо переносил ваш деспотизм, потому что считал вас своим благодетелем, но ведь все имеет границы. Благодарность — почтенное чувство, но было бы неразумно жертвовать всей своей жизнью, всем своим будущим в угоду человеку, оказавшему мне несколько услуг.

— Хорошо запомнили! — прошептал Генрих, очень довольный поведением своего ученика.

— Я не потерплю больше посягательств на мою свободу, — продолжал горячиться Жильберт, — если вы вздумаете насильно удерживать меня, то я разобью окна и выломаю двери!

— Барин, уйдемте отсюда, с ним опасно разговаривать, — испуганно прошептал Мартин и, просунув свою руку под руку доктора, пытался увести его.

Эбергард смотрел теперь на молодого человека не гневно, а озабоченно. Он объяснял себе необычное поведение всегда кроткого и покорного ассистента полным душевным расстройством.

— Жильберт, успокойтесь, все устроится, — проговорил он. — Ложитесь в постель. Я пропишу вам лекарство, а Мартин…

— Мартин не смеет подходить ко мне, а рецепт я и сам могу выписать, если мне понадобится лекарство! — воскликнул Жильберт, страшно возмущенный тем, что его считают помешанным.

Мартин, проявлявший свою силу лишь в тех случаях, когда имел дело с людьми слабыми, чувствовал себя очень неприятно; он трепетал теперь перед молодым доктором и уже давно стоял за дверью, готовый к бегству, если бы ассистенту вздумалось приблизиться к нему. Эбергард несколько раз пробовал остановить Жильберта, но тот кричал все громче и громче, так что перекричал своего патрона, и последнее слово осталось за ним.

— Доктор, довольно, перестаньте, не то, действительно, с ними может произойти удар, — прошептал Генрих, прикоснувшись к его плечу.

Голос молодого Кронека образумил расходившегося ассистента.

— Вы думаете, довольно? — так же тихо спросил он.

— Несомненно! А теперь уходите скорее отсюда, пока они еще не пришли в себя от удивления. Надо торопиться, пока победа еще на вашей стороне! — продолжал шептать Генрих.

Жильберт последовал его совету. Он взял свою шляпу, лежавшую на столе, и, подойдя к открытой двери, произнес:

— Прощайте, доктор Эбергард! Я буду работать без отдыха, пока не выплачу вам всего того, что вы потратили на мое содержание и учение. Кроме денег я ничего не должен возвращать вам, так как ничего другого и не получал. Я никогда не видел от вас ни любви, ни ласки. Прощайте!

— Мартин, не пускай его! — закричал Эбергард, только теперь понявший, что Жильберт серьезно хочет уйти от него.

Но Мартин стоял в самом отдаленном углу передней и боялся пошевелиться, так что Эбергарду пришлось самому побежать за Жильбертом. Однако старик не успел сделать и два шага, как Генрих преградил ему дорогу.

— Бог с вами, доктор, — проговорил он, — неужели вы можете силой удержать своего ассистента? Ведь он — не недвижимая собственность вашего дома, не ваш инвентарь, который будет стоять на том месте, куда вы его поставили.

— Ах, и вы принимаете его сторону? — гневно воскликнул Эбергард. — Впрочем, вы ничего не знаете. Вы не подозреваете, что Жильберт влюблен в эту юную особу, Екатерину Рефельд; если вы будете защищать его, то потеряете и невесту, и наследство!

— Успокойтесь! Предоставьте это дело мне, я все устрою в лучшем виде.

— Да, вы единственный человек, который может помочь мне в этом деле. Вы должны как можно скорее жениться на своей невесте; не медлите ни одной минуты. Затем поезжайте с ней в столицу. Когда Жильберт перестанет видеть ее и слышать о ней, то образумится. Вы женитесь? — грозно закончил он, буквально наступая на Кронека.

Тонкая, лукавая улыбка промелькнула на губах Генриха.

— Конечно, — ответил он, — я только для этого и приехал сюда.

— Ну, слава Богу! — воскликнул Эбергард с вздохом облегчения. У него появилась надежда удержать при себе ассистента до тех пор, пока не минует опасность. Он совершенно не верил, что Жильберт действительно уйдет из его дома.

— Мартин, заячья твоя душа, куда ты спрятался? — более веселым тоном спросил он. — Ты, кажется, окончательно струсил?

Мартин с испуганным лицом подошел ближе к двери и ответил:

— Ах, барин, ведь и вправду было очень страшно!

— Да, Жильберт проявил мужество; кто бы мог подумать! Он был почти так же груб, как и я! — заметил Эбергард, не то, сердясь, не то, восхищаясь своим ассистентом. — Ну, теперь уходите отсюда, мне нужно поговорить с господином Кронеком о важном деле!

Мартин, вдруг потерявший всякую охоту к рассуждениям, повиновался немедленно и беспрекословно. Эбергард достал из кармана платок, вытер себе лоб и с глубоким вздохом опустился в кресло.

— Итак, вы должны жениться, во что бы то ни стало, — вновь заговорил он. — Когда будет ваша свадьба?

— Как только будет возможно, — ответил Генрих, — но сначала позвольте задать вам один вопрос. Помните нашу беседу в библиотеке в прошлом году? Вы тогда согласились на мою просьбу навестить госпожу Рефельд и посмотреть, в каком состоянии находится ее здоровье; вы даже были так добры, что взяли на себя ее лечение. Вероятно, теперь вам будет вполне понятно мое желание выслушать ваше авторитетное мнение относительно ее здоровья.

Глаза доктора засверкали злорадным огоньком, на его губах появилась бесконечно презрительная улыбка.

— Ах, да, да, я вполне понимаю, что вас интересует состояние здоровья вашей будущей тещи! Женитесь, женитесь скорее, мой милый! Да не смущает вас кажущееся улучшение в ее здоровье. У чахоточных нередко замечается вспышка жизни; это бывает перед самым концом. Состояние бедной женщины было безнадежно с самого начала. Вы, разумеется, очень огорчены? Это понятно, понятно, — со злым смехом прибавил старик.

— Следовательно, вы находите, что ваш коллега Мертенс был совершенно прав в своем диагнозе? — невинным тоном спросил Генрих, заранее предвидевший, что Эбергард ответит ему именно так, и потому принявший свои меры, чтобы выведать у него всю правду.

— Мертенс? Мертенс никогда не бывает прав, да будет вам известно! — воскликнул старик, снова пришедший в возбужденное состояние, услышав ненавистное имя.

— Ведь вы тоже признаете, что госпожа Рефельд безнадежна, а профессор Мертенс говорил это уже давным-давно. Вероятно, ему снова придется лечить мою тещу, когда мы вернемся в Берлин.

Доктор вскочил как ужаленный и воскликнул:

— Госпожа Рефельд вернется в Берлин, и опять будет лечиться у этого шарлатана Мертенса? Ну, уж нет, этого я не допущу, я запрещаю трогать ее отсюда!

— Ничего не поделаешь! Ей необходимо поехать в столицу по очень важным делам, — совершенно спокойным тоном продолжал Генрих свою выдумку, — а так как вы не можете лечить ее там, то бедной женщине волей-неволей придется обратиться к Мертенсу как к своему старому врачу.

— Только этого недоставало! — с бешенством крикнул Эбергард и в волнении начал бегать взад и вперед по комнате. — В течение целого года я мучился со своей пациенткой, употребил все свои силы на то, чтобы спасти ее, и вот теперь, когда достиг блестящего результата, должен передать дело своих рук в руки невежды Мертенса!.. Весь свет будет кричать, что Мертенс совершил чудо, что он воскресил безнадежно больную, что благодаря его знаниям пациентка совершенно выздоровела! Нет, я ни за что не допущу этого!

— Но вы ведь только что сказали…

— Мало ли что я вам сказал! Я не хотел преждевременно объявлять о своем успехе. Одним словом, наша больная вне всякой опасности и скоро будет так же сильна и крепка, как и мы с вами!

Генрих тоже встал с места и, приняв насмешливый тон, внушительно проговорил:

— Неужели вы думаете, доктор, что я поверю вашим теперешним словам, после того как вы только что высказали совершенно противоположный взгляд? Я понимаю, что вмешательство профессора Мертенса вам неприятно, тем более что он применяет в таких случаях, как у госпожи Рефельд, вновь изобретенное им средство. Само собой разумеется, что если наша больная поправится, то это чудо нужно будет приписать исключительно Мертенсу. Вероятно, вы этого боитесь, и потому ваше второе мнение совершенно противоречит первому. Что касается меня, то я верю лишь тому, что вы сказали сразу, то есть тому, что госпожа Рефельд безнадежна.

Слова Генриха произвели на Эбергарда такое же действие, как красный платок на разъяренного быка. Он бешено бросился вперед, позабыв о Жильберте и обо всем остальном, и воскликнул, побледнев от злости:

— Ну, в таком случае, да будет вам известно, господин любитель чужого имущества, что я все время играл с вами комедию! Я взялся лечить вашу будущую тещу лишь для того, чтобы разбить ваши мечты о большом наследстве, а теперь даю вам честное слово как врач и человек, что госпожа Рефельд никогда не была чахоточной. Я с самого начала поставил диагноз, что у нее болезнь всей нервной системы, которая, тем не менее, грозила ей одно время опасностью для ее жизни. Теперь она совершенно здорова, у нее осталась лишь некоторая слабость, которая тоже скоро пройдет. Я сегодня же сообщу об этом своей пациентке, дам ей слово, что ручаюсь за ее полное выздоровление, и скажу, что она проживет еще, по крайней мере, пятьдесят лет. Посмотрим, пожелает ли она после этого обратиться к Мертенсу!

Эбергард с торжествующим видом посмотрел на молодого человека, думая, что нанес ему смертельный удар, но лицо Генриха сияло невыразимым счастьем!

— Так это правда? — воскликнул он с безмерной радостью. — Я верю вашему честному слову! Эвелина спасена! Слава Богу!

— Эвелина? — повторил старик. — Что это значит?

— Теперь, доктор, браните меня, велите выгнать, делайте со мной что хотите, мне все равно. Вы спасли мне Эви, и я тысячу, тысячу раз благодарен вам. — И Генрих, обняв оторопелого доктора, прижал его к груди.

Эбергард был так поражен, что не успел уклониться от объятий молодого человека; он до сих пор не понимал, чему тот радуется.

— В чем дело? Почему вы сияете? Ведь наследство прошло мимо вас! Ах, Господи, наконец-то я начинаю кое-что соображать. Вы сами влюблены в госпожу Рефельд?

Генрих молчал, опустив глаза, но это молчание еще более убедило доктора в его последнем предположении. Он опустился на диван и, ударив себя по лбу, пробормотал:

— Ах, какой же я осел!

Наступила тягостная тишина.

— Простите меня, доктор, — вдруг раздался серьезный, извиняющийся голос Генриха, — простите, что я обманул вас, но я не мог придумать ничего другого. Моя единственная надежда была на вас, так как я знал, что два года тому назад вы вылечили больного, который всеми светилами медицинского мира был приговорен к смерти; тогда этот случай приковал к вам внимание всего света. Самые горячие просьбы моего отца и кузины встретили резкий отказ с вашей стороны. Тогда я решил воспользоваться вашим человеконенавистничеством. Я знал, что вы с большим удовольствием разрушите мои расчеты на наследство, точно так же как не допустите, чтобы ваш ученый противник восторжествовал, и, как видите, не ошибся.

— Ваше мнение обо мне, господин Кронек, далеко не лестно, — с горечью заметил Эбергард. — Рассчитывая на мою злость, вы разыграли свою комедию и теперь смеетесь над старым дураком, попавшимся на удочку.

— Нет, я не могу смеяться над человеком, спасшим жизнь существу, более дорогому для меня, чем моя собственная жизнь. Я обязан вам самой горячей, глубокой благодарностью, вы можете требовать от меня всего, чего хотите. Я надеюсь, что мне удастся доказать вам, что не всем на свете руководят эгоизм и материальные выгоды. Не сердитесь на меня, не сердитесь на того, кого вы сделали счастливейшим человеком в мире!

Генрих схватил руку доктора с такой светлой улыбкой, что морщины на лбу старика постепенно разгладились, и он ответил:

— Я ничего против вас не имею. В сущности, вы правы; никаким другим путем вы не заставили бы меня лечить вашу больную. Скажите мне лишь одно, молодой человек: кто научил ваши ясные глаза так хорошо всматриваться в людей, что они залезают в душу даже седобородых старцев и читают их мысли? Я доволен, что, в конце концов, не ошибся в вашем лице и в ваших глазах. Я никак не мог примириться с тем, что это открытое, честное лицо и прекрасные детские глаза принадлежат человеку, у которого на уме лишь денежные расчеты. Как хорошо, что это оказалось неправдой!

С этими словами доктор дружески потряс руку Генриха и посмотрел на него так, точно его выходка доставила ему, действительно, большое удовольствие.

К сожалению, хорошее настроение Эбергарда длилось недолго, так как он вдруг вспомнил, что настоящее положение вещей нарушает его собственные интересы.

— А что же будет с вашей бывшей невестой? — воскликнул он. — Ее нужно, во что бы то ни стало выдать замуж!

— Конечно, — спокойно согласился Генрих. — Она, по всей вероятности, выйдет замуж за доктора Жильберта. Не возмущайтесь, вам необходимо свыкнуться с мыслью о том, что вы не имеете права запретить своему ассистенту жениться, когда и на ком ему будет угодно! А теперь мне нужно пойти поискать беглеца, а не то с ним может случиться какое-нибудь несчастье, так как оскорбленное чувство человеческого достоинства уж слишком сильно заговорило в нем.

Кронек ушел, а Эбергард с громкими проклятиями поднялся наверх, в свой кабинет, где его ожидал Мартин.

— Господин Кронек уже ушел? — спросил последний.

— Да. Ты знаешь, Мартин, этот тоже влюблен, да к тому же еще в свою тещу! Черт их всех побери! — прибавил доктор и снова стукнул кулаком по столу.

— Господи, помилуй! — воскликнул старый слуга. — Чего только теперь не бывает на свете! Я ведь говорил вам, барин, что как только дело коснется женщины, так все мужчины сходят с ума!

9

Между тем, следуя совету своего нового друга, Жильберт отправился в нижнюю гостиницу. Здесь ему, прежде всего, понадобилось удовлетворить любопытство хозяина гостиницы, который был страшно поражен, узнав, что ассистент доктора Эбергарда желает поселиться у него. К счастью, подоспел Генрих и кое-как объяснил, почему Жильберт должен жить непременно в гостинице. Предлог был выдуман наскоро: хозяин ему не вполне поверил, тем не менее, отвел почетному гостю лучшую комнату в доме и послал человека из гостиницы на виллу Эбергада за некоторыми наиболее нужными вещами молодого доктора.

Устроив, таким образом, будущего жениха Кетти, Генрих отправился домой. Он избрал кратчайший путь через сад гостиницы, где обычно бывали лишь туристы, так как местные крестьяне предпочитали сидеть в зале, где играла музыка, и всегда присутствовал сам хозяин. Генриха очень удивило, что на этот раз он встретил в саду крестьянского парня, сидевшего за столиком с кружкой пива и мрачно смотревшего на улицу, которая была видна сквозь деревья. Увидев горожанина, крестьянин вскочил с места и направился к нему.

Генриху бросилась в глаза фигура молодого парня. Хотя он видел его лишь один раз и то в сумерки, тем не менее, сразу узнал его.

— Ах, это вы, Винцент Ортлер? — проговорил он. — Вы что здесь делаете? Надеюсь, вы пришли сюда не затем, чтобы снова преградить мне дорогу, как тогда, в горах, помните?

Мрачное лицо крестьянина не просветлело при шутливом вопросе Генриха, он только отрицательно покачал головой.

— Нет, господин Кронек, я теперь точно знаю, что вы были в моем горе ни при чем. Я был неправ по отношению к вам, я принял вас за другого.

В словах крестьянина слышалась как бы просьба о прощении, и это тронуло Генриха.

— Ну, раз вы заговорили со мной таким тоном, то мы можем с вами побеседовать. Прошлый раз вы были слишком грубы, и потому я не счел нужным рассеять ваши сомнения. Наверно, Гундель разъяснила вам вашу ошибку?

— Нет, Амвросий!

— Амвросий, вот как! — медленно произнес Генрих.

— Да, он. Досталось же мне от него, когда я на обратном пути зашел в его гостиницу. «Господин Кронек никогда не сделает ничего дурного, я за него ручаюсь своей головой», — сказал он мне. Я осознаю, что поступил, как осел, когда набросился на вас, не разобрав хорошенько, кто виноват. Теперь я знаю, кто старается вскружить голову моей Гундель, его фамилия не Кронек, а Гельмар. Да, Амвросий очень уважает вас. Вы ведь подниметесь к нему в горы?

— Возможно, если у меня будет на это время, — уклончиво ответил Генрих и поспешил переменить тему разговора. — Ну, как же обстоят теперь ваши сердечные дела? Я не видел Гундель; ее отец говорит, что она редко прислуживает гостям!

— Ну, еще бы! — иронически засмеялся Винцент. — Она ждет свое сокровище, и ей уже нет дела до посетителей гостиницы. Этот господин, этот негодяй опять здесь; он не оставляет Гундель в покое.

— Значит, он снова взялся за старое? — С презрительной улыбкой проговорил Генрих, гневно сдвинув брови. — Я думал, что эта история уже давно забыта, похоронена навсегда.

— Я тоже так думал и не понимал, почему Гундель продолжает разыгрывать из себя важную барышню, какую-то принцессу, не удостаивающую нас единым взглядом. Теперь все выяснилось — он обещал жениться на ней!

— Гвидо Гельмар женится на дочери трактирщика? — воскликнул Генрих.

— По крайней мере, он уверил в этом глупую Гундель. Этот Гельмар заставил ее поклясться, что она никому не скажет о том, что выходит за него замуж, пока он не приведет в порядок свои дела. У него, видите ли, очень знатные родители, которых он должен подготовить к тому, что женится на простой девушке. Гундель, действительно, до сих пор не говорила никому ни слова, даже ее отец ничего не знает. Недавно, когда я потребовал от нее решительного ответа «да» или «нет», она сказала мне всю правду. Гельмар обещал на днях поговорить с отцом Гундель, и тогда всему конец! Они повенчаются, уедут в столицу, и Гундель станет важной барыней.

— Неужели Гундель верит ему?

— А вы не верите? Ну, тогда я знаю, как мне следует поступить с этим господчиком. Он должен сейчас прийти сюда; на этот раз я не выпущу его из своих рук, он ответит за все то зло, которое причинил мне.

— Винцент, не нужно никаких насилий! Если вы дадите мне слово, что оставите Гельмара в покое, когда он придет сюда, то ручаюсь вам, что Гундель сегодня же прогонит его из дома своего отца с большим позором.

Винцент с удивлением выслушал это обещание, которое, по его мнению, никак нельзя было выполнить.

— Как же вы это устроите? — недоверчиво спросил он.

— Это уж мое дело! Я сейчас пойду к Гундель и открою ей глаза на поведение Гельмара. Но еще раз напоминаю, что вы не должны прибегать к насилию… слышите? Винцент молча кивнул головой и нерешительно вернулся на свое прежнее место, которое было хорошим наблюдательным пунктом.

Через четверть часа он, действительно, увидел ненавистного Гельмара в элегантном полуфантастическом костюме туриста. Он небрежно кивнул головой хозяину гостиницы, вышедшему ему навстречу, и прошел в дом. При виде соперника Винценту стоило громадных усилий усидеть на месте. Его руки невольно сжались в кулаки, но он дал слово Генриху сидеть спокойно и ждать конца его переговоров с Гундель.

Молодому Кронеку предстояла очень трудная задача. Он пригласил Гундель в свободную комнату для того, чтобы переговорить с девушкой наедине. Вначале их беседа носила бурный характер. Щеки Гундель пылали, голос дрожал от негодования, а в глазах сверкал злой огонек.

— Это неправда, неправда! — кричала она. — Он обещал на мне жениться, сто раз клялся; я ни за что не поверю, что он обманывает. Вот он сейчас придет, я сама спрошу его.

— Это делу не поможет, — возразил Генрих, — Гельмар прибавит еще одну клятву к тем, которые дал раньше, но все это будет ложью!

— Нет, неправда, неправда! — настаивала Гундель. — Я ему верю так же, как самой себе. Я обещала ему молчать и сдержала свое слово, хотя мне нелегко было это сделать, в особенности, когда отец приставал ко мне с вопросом, почему я не хочу выйти замуж за Винцента. Он воображает, что это — большое счастье.

— А почему ты, собственно, оттолкнула Винцента? — с упреком спросил Генрих. — Он честно и искренне любил тебя; мне кажется, что он и теперь еще продолжает любить, хотя ты так нехорошо поступила с ним.

Губы молодой девушки вздрогнули от подавляемых слез, но она сдержала себя и продолжала говорить с прежней запальчивостью.

— Винцент очень упрям, да и я в этом отношении не лучше его; если бы мы поженились, то каждый день ссорились бы. Он меня мучил своей ревностью, сердился, если кто-нибудь смотрел на меня, и это мне надоело. Я хотела проучить его, пусть теперь кается!

— Что ты говоришь, Гундель? Постыдись! Неужели только из упрямства и для того, чтобы наказать Винцента, ты бросилась в объятия другого?

Молодая девушка быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— Оставьте меня в покое, господин Кронек, — прерывающимся голосом воскликнула она. — С Винцентом дело покончено навсегда. Я буду женой господина Гельмара, важной дамой; у меня будет свой дом, много прислуги и экипаж. Он все это обещал мне, нужно только подождать немного. У господина Гельмара чрезвычайно гордые родители; они ни за что не хотят, чтобы их сын женился на простой деревенской девушке. Он должен подготовить их.

— А я могу уверить тебя, что у Гельмара вообще нет родителей, что он незнатного происхождения и вовсе не богат. Он — человек совершенно свободный и мог еще в прошлом году повести тебя к венцу, если бы хотел на самом деле жениться. Между тем в то время, когда он все это обещал тебе, он ухаживал за другой, очень богатой и знатной дамой…

— Нет, нет, неправда, — перебила Генриха молодая девушка, страшно побледнев. — Я вам не верю, не верю никому в мире, только ему одному!

— В таком случае ты услышишь правду от него самого. Я не хотел прибегать к такому средству, но если нельзя иначе спасти тебя от большого несчастья, то пустим его в ход. Вот идет твой «жених», — прибавил Генрих, увидев через окно Гельмара. — Я буду говорить с ним, а ты слушай наш разговор в соседней комнате; таким образом, ни одно слово не ускользнет от тебя; только ты ничем не выдавай своего присутствия, пока не убедишься, что я был прав.

Какая-то особенная сила была в голосе Генриха, когда он говорил серьезно. Упрямый Винцент беспрекословно исполнил его совет, а теперь и строптивая Гундель молча подчинилась ему, когда он провел ее в соседнюю комнату и притворил дверь.

Через несколько минут послышались шаги Гельмара.

— Здравствуй, Генри, — проговорил он, входя в комнату. — Хозяин сказал мне, что ты сидишь наверху с Гундель. Где же она?

— Ее позвали зачем-то вниз. Вероятно, она сейчас на кухне.

— В таком случае мне следовало остаться внизу. А у тебя, кажется, было форменное свидание с Гундель? Не вздумал ли ты отбить ее у меня?

— О нет, но мне хочется задать тебе один вопрос! Неужели ты, действительно, собираешься жениться на ней?

— Так эта дура все разболтала? — сердито воскликнул Гельмар. — Я взял с нее слово молчать и думал, что она исполнит свое обещание, потому…

— Потому что у тебя очень важные и гордые родители, которых ты должен подготовить к тому, чтобы они дали свое согласие на твой брак с простой девушкой. Как видишь, мне все известно!

— Нужно же было чем-нибудь заткнуть рот глупой деревенщине. Если бы я не выдумал всей этой истории, она начала бы хвастать перед своими подругами, что выходит за меня замуж, а ты понимаешь, что это совершенно не в моих интересах. Если она сказала эту глупость одному тебе, это еще ничего; она, вероятно, думает, что ты, как мой друг, посвящен в тайну. Но если она болтает такой вздор всем, то это очень неприятно.

— Однако Гундель так уверена в том, что будет твоей женой, что и я перестал сомневаться. Значит, ты, действительно, хочешь ввести в свою личную жизнь ту идиллию, которую воспеваешь в своих произведениях? Ты женишься на девушке из народа!

Гельмар громко засмеялся; хотя его смех прозвучал так же мелодично, как всегда, но в нем слышалось безграничное презрение.

— Что с тобой, Генри? В своем ли ты уме? Неужели Гундель и тебя заразила своей глупостью? Я, Гвидо Гельмар, женюсь на крестьянской девушке, дочери деревенского трактирщика, бегающей за пивом для каждого мужика! Как раз подходящая жена для того, чтобы повезти ее в столицу и сделать хозяйкой своего дома! Да можно умереть со смеху!

Гвидо снова расхохотался, но Генрих оставался серьезным и посмотрел на дверь соседней комнаты, все еще остававшуюся закрытой.

— Если ты находишь такой брак смешным, для чего же ты затеял всю эту комедию? — спросил он.

— Ах, Господи, да просто потому, что иначе я не мог ничего добиться от Гундель. Ее только и можно было соблазнить тем, что она будет барыней, моей законной женой! Ты знаешь, что Гундель готова шутить и смеяться со всеми, но если вздумаешь подойти к ней ближе, она приходит в бешенство, как дикая кошка. Однако эта история мне очень надоела, и я хочу положить ей конец.

— Можете себя избавить от этого труда! — раздался вдруг голос Гундель. Дверь соседней комнаты широко распахнулась, и на пороге показалась стройная фигура молодой девушки. Ее лицо было бледно как полотно, а глаза грозно сверкали. Она быстрыми шагами подошла к Гельмару, который испуганно попятился к стене, и задыхающимся от волнения и злобы голосом повторила: — Можете избавить себя от этого труда. Глупая крестьянская девушка сама положит конец этой подлой истории. Может быть, она недостаточно хороша для того, чтобы быть барыней, но, во всяком случае, в тысячу раз лучше Гвидо Гельмара, этого негодяя и подлеца!

— Гундель, каким образом ты очутилась здесь? — пробормотал Гельмар. — Не придавай значения моим словам!.. Ведь я пошутил…

— Да, но мне твоя шутка обошлась слишком дорого, и ты мне заплатишь за нее, ты познакомишься с когтями «дикой кошки»! — воскликнула молодая девушка и бросилась к испуганному поэту, так что тот поспешил спрятаться за спину Генриха и пробормотал:

— Ради Бога, защити меня, удержи ее!

Воспользовавшись тем моментом, когда Генрих преградил дорогу Гундель, Гельмар быстро юркнул в открытую дверь и, не помня себя от страха, выбежал из дома. Гундель хотела догнать его, но Генрих схватил ее за руки и не пустил.

— Будь благоразумна, Гундель, — тихо, но убедительно сказал он. — Зачем поднимать шум? Ведь это больше всего повредит тебе. До сих пор никто, кроме меня и Винцента, не знает, как далеко у вас зашло дело с Гельмаром. Мы оба будем молчать, молчи и ты!

Эти слова и постыдное бегство вероломного поэта несколько образумили молодую девушку. Она остановилась, слезы ручьем полились из ее глаз, она закрыла руками лицо и громко разрыдалась.

А Винцент продолжал сидеть у своего наблюдательного пункта; он не разжимал кулаков, собираясь пустить их в ход, если «городской господчик» засидится у любимой девушки. Но Гельмар выбежал из гостиницы раньше, чем Винцент мог ожидать. Он был явно чем-то сильно расстроен и поспешно вышел на улицу, словно боясь погони.

Вскоре после ухода Гельмара в саду гостиницы показался и Генрих.

— Он ушел! — возбужденно сказал Винцент, бросаясь навстречу молодому человеку.

— Да, ушел и больше никогда сюда не вернется. Гундель с таким треском прогнала его, что у него навсегда пропадет охота переступать порог этого дома.

— А… а Гундель?

— Она осталась наверху и горько плачет. Пока нужно оставить ее в покое, потом, через некоторое время, вы можете снова поговорить с ней.

— Господин Кронек, мне, право, кажется, что вы волшебник, что вы умеете колдовать. Я когда-то хотел убить вас, то есть, собственно, не вас, а того, другого, ну да все равно. Я хочу теперь сказать вам, господин Кронек, что готов пойти за вами в огонь и воду.

Генрих улыбнулся и дружески хлопнул молодого крестьянина по плечу.

— Ни в огонь, ни в воду вам не придется идти, а вот если вы захотите пойти со мной наверх, в ледники, то я буду очень рад. Я собираюсь в ближайшие дни взобраться на Снежную вершину, и уже говорил об этом сегодня утром с Себастьяном, который будет моим проводником. Только он уверяет, что лучше идти втроем, так как на вершину придется взбираться с помощью каната. Хотите быть моим вторым проводником?

— Конечно, хочу! А разве мы не возьмем с собой Амвросия?

— Нет, мы пойдем одни, — коротко ответил Генрих. — Себастьян сообщит вам о дне и часе, когда мы отправимся в путь. А пока до свидания, Винцент!

Генрих ушел, и на его губах заиграла обычная веселая улыбка.

«Ну, я сегодня сыграл роль доброго гения для двух влюбленных парочек, — подумал он, — теперь пора позаботиться и о себе!»

10

У Генриха была ярко выраженная склонность избегать широких, удобных дорог; он предпочитал лес, луга, горы, хотя ему приходилось при этом натыкаться на некоторые препятствия в виде колючих кустарников, болот и прочего, но он любил и эти препятствия. Таким же обходным путем он направился из гостиницы домой, а потому и не видел хорошо знакомой фигуры, которая тоже направлялась к вилле Рефельдов, но только по большой дороге. Это был Жильберт. Молодой доктор после долгих размышлений решил сегодня же задать Кетти тот вопрос, от которого зависела его дальнейшая судьба. Он боялся, что Эбергард, пользовавшийся теперь большим уважением Эвелины, представит его в самом невыгодном свете. Нужно было торопиться с предложением, чтобы не дать времени разгневанному доктору повредить делу. Кроме того, Жильберт опасался, что того мужества, которое он проявил сегодня, ему хватит ненадолго, а потому необходимо было ковать железо, пока оно было горячо.

Молодой доктор направился, конечно, к той стороне парка, где находилась беседка. На этот раз ему повезло: на столе в беседке снова стояла рабочая корзинка, возле которой лежал хорошо знакомый Жильберту листочек почтовой бумаги, а на скамейке у стола сидела сама виновница сердечных терзаний молодого доктора.

Кетти больше не читала послания Жильберта лишь по той простой причине, что знала его наизусть. Ее мысли были заняты вопросом, почему автор этого стихотворения убежал от нее сломя голову, сунув ей в руки свое детище. Конечно, в стихах были прекрасно выражены чувства молодого доктора, и ни в каких других объяснениях не было нужды, но почему он убежал, не дождавшись ответа?

Кетти, конечно, знала, что Генри предназначается ей в мужья; он был гораздо красивее, более эффектен и остроумен, чем Жильберт, но почему-то тихий, скромный доктор пришелся молодой девушке больше по душе. Старый опыт, доказавший, что противоположности сходятся, подтвердился еще одним фактом. Кетти мало заботилась о том, как отнесется Генри к ее поступку; она была уверена, что он не долго будет сердиться на нее за то, что она предпочла ему другого. Она считала своего двоюродного брата неспособным серьезно относиться к чему бы то ни было, и по ее мнению, Генри был еще слишком легкомыслен для того, чтобы жениться. У нее появилось, было, сомнение, согласится ли ее мачеха отказаться от задуманного плана, но это сомнение рассеялось при мысли о доброте и отзывчивости Эвелины.

«Стоит мне только сказать ей, что я буду глубоко несчастна, если не выйду за Жильберта, и она на все согласится!» подумала девушка, с благодарностью вспоминая о молодой прекрасной женщине, бывшей для нее настоящим другом.

— Фрейлейн Рефельд! — вдруг раздался робкий голос.

Кетти вздрогнула, вспыхнула до ушей, но не тронулась с места.

— Фрейлейн Рефельд! — прозвучало снова, и у ограды сада показалась фигура Жильберта.

— Ах, это вы, доктор? — с притворным изумлением произнесла девушка.

— Вы читали мои стихи? — еще тише спросил молодой человек.

— Да! — шепотом ответила Кетти.

— Вы… вы… не сердитесь на меня?

Девушка молча покачала головой. Это движение привело Жильберта в неописуемый восторг, он забыл, что от любимой девушки его отделяет решетка сада, бросился вперед и так ударился о железо, что цепи решетки зазвенели.

Кетти испугалась, вскочила с места и только теперь сообразила, как нелюбезно было с ее стороны не пригласить доктора в сад.

— Пожалуйста, войдите! — торопливо предложила она, желая исправить свою ошибку.

Она, конечно, думала, что гость войдет через калитку сада, но Жильберт предпочел тот путь, который указал ему вчера Генрих. Не долго думая, он взобрался на решетку и перескочил через нее.

Кетти прыжок доктора доставил большое удовольствие. Это было в высшей степени романтично. Герой романа и не должен был войти в калитку, как обыкновенные люди, а с опасностью для жизни преодолеть препятствия, чтобы быть ближе к избраннице своего сердца. Доктор и не подозревал, как высоко подняло его в глазах Кетти легкое гимнастическое упражнение. Теперь он был в беседке и не смел поднять глаз на предмет своей любви. Девушка снова села на скамью и, опустив глаза, ждала с сильно бьющимся сердцем объяснения в любви, которое было теперь неизбежно. Жильберт не ошибся — его мужества хватило ненадолго. На влюбленных напала непобедимая робость, они не в состоянии были произнести ни одного звука.

Наступило долгое молчание. К счастью, на улице раздался стук колес; молодой доктор был убежден, что это едет Эбергард с целью очернить его в глазах Эвелины Рефельд, а вследствие этого нельзя было терять ни одной минуты.

— Фрейлейн Рефельд, я люблю вас! — вдруг воскликнул Жильберт с храбростью отчаяния.

«Слава Богу, наконец-то он заговорил», — подумала молодая девушка и ждала, что вслед за этим последует что-нибудь поэтическое вроде того, что было в стихах, но влюбленный закончил очень прозаически:

— Я люблю вас и прошу вашей руки!

Молодая девушка была несколько разочарована, что после длительной паузы последовала такая простая фраза. Но, как бы то ни было, это все же было признанием в любви и требовало какого-нибудь ответа.

— Право, доктор, все это так неожиданно для меня! — пробормотала она.

— А между тем я люблю вас уже очень давно, — с грустью проговорил Жильберт. — Целый год я молча боготворю вас, но до сих пор не смел признаться вам в своих чувствах. Фрейлейн Рефельд, позволяете ли вы мне надеяться?

Этот вопрос был задан с таким волнением и страхом, точно от ответа Кетти зависела жизнь или смерть молодого доктора. Лукавая улыбка скользнула по лицу юной девицы, она чувствовала, что в ее руках находится судьба человека, написавшего незабвенное стихотворение «Екатерине», и решила прийти ему на помощь.

— Меня зовут Кетти, а не фрейлейн Рефельд! — прошептала она.

— Кетти, моя Кетти! — с восторгом воскликнул Жильберт, забывая все на свете.

Теперь ему не нужно было ничье вмешательство. Страшное слово было произнесено и развязало ему язык. Хотя он говорил прозой, а не стихами, но в его выражениях было столько поэзии, что даже требовательная Кетти осталась довольна.

Давно затих стук колес экипажа, который проехал, не останавливаясь мимо виллы Рефельдов, а влюбленные даже не заметили этого. Они с выражением глубокого счастья смотрели в глаза друг другу, запечатлев свою помолвку первым поцелуем.

Когда Генрих вернулся на виллу, то никого не застал дома. Горничная сообщила ему, что барыня пошла гулять по горной тропинке, а господин Гельмар полчаса тому назад уехал в ближайший город С. Он оставил письмо для господина Кронека, которое просил передать сразу же, как только вернется молодой барин.

Генрих взял письмо и тоже пошел по направлению горной тропинки. По дороге он разорвал конверт и начал читать послание Гельмара, состоявшее из нескольких строк:

«Дорогой Генри, неотложное дело заставляет меня поехать на несколько дней в С. Надеюсь, что ты как-нибудь уладишь неприятный инцидент. Рассчитываю на тебя как на близкого друга и уверен, что ты постараешься устроить дело без особенного для меня беспокойства. Уполномочиваю тебя поступать в этой истории всецело по своему усмотрению. Думаю вернуться обратно в конце недели. Твой старый друг Гвидо».

— Негодяй! — пробормотал Генрих, скомкав письмо в руке. — Он трусливо сбежал, опасаясь мести со стороны обманутой девушки, и поручает мне не допустить Гундель до открытого скандала! Я должен сделать это, как «близкий друг». Хороша дружба, нечего сказать! Давно пора положить ей конец! Если представится какая-нибудь возможность, я постараюсь скрыть от Эвелины, что за человек Гвидо Гельмар; я не хочу, чтобы она разочаровалась в нем как в любимом поэте, но если он успел уже заронить в ее сердце искру любви, то я расскажу ей всю правду, не щадя его!

Эвелина сидела под деревом в небольшом лесу и читала книгу. Это было ее любимым местом с того памятного вечера, когда она встретила здесь Генриха.

Весна в том году властной хозяйкой прошла и по верхушкам гор, и все вокруг ожило и зацвело. Дикая яблоня уже сняла с себя свой белый подвенечный наряд и надела зеленое платье, блестевшее на солнце, как шелк. Деревья и кустарники были покрыты густыми листьями; кругом расстилалось море зелени, а сквозь нее мелькали стеклянная поверхность озера и голубоватая линия гор. Все было залито золотым блеском и свежестью прекрасного майского дня.

— Простите, если я помешал вам, — сказал Генрих, заметив, что молодая женщина при его появлении вздрогнула. — Вы были так углублены в книгу, что не слышали моих шагов

Лицо Эвелины еще носило следы того впечатления, которое произвела на нее только что прочитанная книга. Ее щеки горели, а глаза от удовольствия блестели. Взгляд Генриха скользнул по книге, которую держала в руках молодая женщина, и он с деланным равнодушием произнес:

— Ах, вы читали «Альпийскую фею»? Значит, я, действительно, помешал вам?

— О нет, я читаю ее во второй раз, — быстро ответила Эвелина, — и, знаете, во второй раз она произвела на меня еще большее впечатление, чем в первый.

— Неужели? Значит, вы не согласны с мнением Гвидо, что это произведение никуда не годится?

— Я совершенно не понимаю Гельмара, — воскликнула Эвелина, закрывая книгу. — Он или был слеп, когда читал «Альпийскую фею», или умышленно не видит всей красоты этого произведения. Мне кажется, что в этом случае играет некоторую роль и зависть. Меньший талант завидует значительно большему, стоящему выше его.

— Неужели вы предпочитаете автора «Альпийской феи» нежному поэту, воспевающему розы и трели соловья?

— Вы, по обыкновению, шутите, — с легким упреком заметила молодая женщина. — Разве можно поставить на один уровень Гвидо Гельмара и неизвестного автора «Альпийской феи»? Мягкая, мечтательная лирика Гельмара напоминает лунный свет, а с каждой строки «Альпийской феи» сверкает горячий солнечный луч. Свет луны гаснет при восходе солнца, и поэзия Гельмара тускнеет в сравнении с пламенными словами «Альпийской феи». В некотором отношении вы правы, Генри, подсмеиваясь над стихами своего друга. Иногда и мне надоедают все эти «увядшие розы». Во всяком случае, талант Гельмара в сравнении с талантом неизвестного автора — то же самое, что детский колокольчик в сравнении с могучим церковным колоколом.

Эвелина была очень возбуждена и не заметила выражения глаз своего собеседника. Чувство гордости сверкало в его взгляде, и он с трудом сдерживал свою радость.

— Только бы Гвидо не услышал вашего приговора! — стараясь принять шутливый тон, проговорил Генрих. — Он принял бы ваши слова за смертельное оскорбление, так как крайне чувствителен в этом отношении.

— Да, я знаю. Это единственный недостаток вашего друга, который во всех других отношениях — идеальный человек. Я очень ценю его за то, что он и в жизни так же чист и далек от житейской грязи, как и в своих произведениях. Вы слышали, что он уехал?

— Да! — лаконично ответил Генрих.

— Он поехал на несколько дней в С. к своему приятелю, заболевшему во время путешествия. Гельмар встретил на улице телеграфиста, и тот вручил ему телеграмму, присланную больным. Недолго думая, Гельмар вернулся домой, чтобы проститься со мной, затем попросил дать ему лошадей и уехал на железнодорожную станцию. Мне кажется, Генри, что вы мало цените своего друга; этот случай еще раз доказывает, с каким самопожертвованием относится Гельмар к близким ему людям.

Генрих прислонился к стволу дерева и молча смотрел на молодую женщину, которая и не подозревала, какого человека она считала «идеальным во всех отношениях». Неужели он так дорог ей, что ее сердце истечет кровью, если она узнает всю правду о Гвидо Гельмаре? Генрих хотел, во что бы то ни стало узнать, насколько ей близок отсутствующий поэт, и потому обратился к Эвелине:

— Я хотел бы задать вам один вопрос. Может быть, вы найдете его слишком смелым, так как я не имею на него права; может быть, вы рассердитесь на меня, найдя его оскорбительным, тем не менее, я рискую спросить вас: делал ли вам Гвидо предложение?

Эвелина опустила глаза.

— Генри, это…

— В высшей степени нескромно, — закончил Генрих. — Я знаю! Но мне чрезвычайно важно знать, предлагал ли он вам свою руку и сердце?

— Да! — последовал тихий ответ.

— И вы его… отвергли?

— Ведь это было еще в прошлом году, — уклончиво ответила молодая женщина. — Я была тогда на краю могилы и, конечно, должна была отклонить его предложение.

— А если он повторит его, — о! он непременно сделает это, — что вы скажете ему теперь, Эвелина? Ведь перед вами больше не стоит грозный призрак смерти. Что ответите вы Гвидо теперь? Разве вы не догадываетесь, как много для меня значит этот вопрос? Скажите же мне честно, откровенно, согласитесь ли вы быть женой Гельмара?

— Нет, никогда! — твердо и решительно ответила молодая женщина, а вслед за тем почувствовала, как горячие губы крепко прильнули к ее руке как год тому назад, и так же, как тогда, она не могла освободить ее. — Генри, ради Бога, не говорите со мной ни о чем, избавьте себя и меня от лишнего горя! — дрожащим голосом прошептала она. — Вы знаете, что я не верю в то, что меня можно спасти; доктор Эбергард с помощью своей науки смог только на короткое время отсрочить близкий конец…

— Нет, нет, — горячо прервал ее Генрих. — Я только что вернулся от доктора Эбергарда. Мне стоило большого труда заставить старого упрямца сказать правду, и все-таки я добился своего. Он дал мне честное слово, что вам не грозит ни малейшая опасность, что он ручается за то, что вы будете вполне здоровы. Сегодня же вы это услышите от него сами.

Эвелина страшно побледнела — эта радостная новость буквально ошеломила ее. Хотя молодая женщина чувствовала себя в последнее время несравненно лучше прежнего, но даже не допускала мысли о выздоровлении, чтобы затем не наступило горькое разочарование. И вдруг теперь она услышала, что грозный призрак смерти отошел от нее; она могла радоваться и светлой весне, и яркому солнцу, она имела право на счастье, имела право жить, наслаждаться этой жизнью сама и давать счастье другим! Все это было неожиданно, до крайности радостно. Сердце молодой женщины сильно забилось, будто хотело выскочить из груди, и она невольно прижала к нему свободную руку.

— Теперь и я не стану больше молчать, — страстно воскликнул Генрих. — Слишком долго страшный призрак стоял между нами, теперь его нет, и я должен высказаться до конца. Я полюбил вас, Эвелина, с первого взгляда, как только увидел вас. Я согласился на помолвку с Кетти лишь потому, что это давало мне возможность быть ближе к ее мачехе. Когда я требовал, чтобы Эбергард лечил вас, когда умолял тебя подчиняться его требованиям, я беспокоился за свое собственное счастье… Эви, для меня нет жизни без тебя; ты принадлежишь мне, так как я заставил Эбергарда вырвать тебя из когтей смерти. Ты — моя собственность, и я не отдам тебя никому ни за что на свете!

— Нет, нет, это невозможно, — пробормотала молодая женщина, еле владея собой. — Мое бедное дитя, бедная моя Кетти!

— Она будет очень благодарна нам за то, что мы избавим ее от необходимости отказать мне. Мы были с ней всегда хорошими товарищами, останемся таковыми и в дальнейшем, но ее сердце отдано другому, и я должен сказать, что помогал ей в этом из чисто эгоистического чувства. Нет, Эви, теперь ни о чем не спрашивай меня, а скажи только, согласна ли ты быть моей. Я не могу тебе дать ни славы, ни знатного имени; я только легкомысленный Генри, человек с большими недостатками, которому ты так часто читала нотации. Теперь этот Генри у твоих ног и умоляет тебя быть его женой. Он ничего не может дать тебе, кроме горячей любви и всей своей жизни, которая всецело принадлежит тебе. Если ты не откажешь мне, то я употреблю все силы на то, чтобы ты никогда не раскаивалась в своем согласии.

Генрих опустился перед молодой женщиной на колени. Она же наклонилась к нему и с выражением глубокой любви тихо ответила:

— Да, злой, нехороший Генри, я хочу быть твоей женой, несмотря на все твое легкомыслие; я верю в глубину твоего чувства, верю в благородство твоей души!

С криком восторга Генрих вскочил с земли и нежно обнял стройный стан молодой женщины, осыпая ее такими пламенными словами ласки и любви, что Эвелина почти с удивлением взглянула на него.

— Ты говоришь так, точно тоже сразу стал поэтом.

— Да, я нашел сказочный цветок счастья, открывающий путь в волшебный мир романтики, — ответил, смеясь, Генрих. — Помнишь, когда я рассказывал тебе, как сорвал со скалы цветок, ты еще тогда нашла, что я говорю как поэт.

— А у тебя сохранился тот цветок? — тихо спросила Эвелина. — Ты ведь взял его у меня обратно.

Генрих улыбнулся и достал из бокового кармана бумажник. В одном из отделений, предназначенном, очевидно, для фотографической карточки, так как оно представляло собой темную рамку, белела бумажка, к которой был прикреплен темно-синий альпийский цветок, не изменивший в течение года ни своего цвета, ни формы.

— Вот видишь, как я берегу свой талисман, — шутливо заметил молодой человек. — Я всегда ношу его с собой, а когда работал, то клал его на письменный стол. Часто мне казалось, что синий цветок диктует мне нужные слова. Это, конечно, суеверие, но альпийский цветок принес мне счастье.

Эвелина промолчала. Она невольно вспомнила тот момент, когда тяжелая ветка, покрытая цветами, коснулась ее лба и помешала ей дать утвердительный ответ на предложение Гельмара. Что было бы с ней, если бы она дала слово настойчивому поэту, когда ее сердце было переполнено любовью к другому?!

— Неужели этот поэтичный цветок принимал участие в составлении сухих служебных бумаг? — шутливо спросила она после некоторого молчания. — Значит, ты все-таки работал, Генри? Теперь я, наконец, приступаю к экзамену, которого ты так боялся. Скажи, пожалуйста, что ты делал в течение этого года?

Генрих молча нагнулся и поднял с земли книгу, выскользнувшую из рук Эвелины.

— Решай сама, сделал ли я что-нибудь хорошее за это время? — ответил он, подавая книгу молодой женщине. — Впрочем, я уже знаю твой ответ. Когда я пришел сюда, ты всецело находилась под впечатлением моей «Альпийской феи».

Эвелина вздрогнула, и ее глаза удивленно и почти испуганно посмотрели на Генриха.

— Твоей «Альпийской феи»? — повторила она. — Что ты хочешь этим сказать? Что у тебя общего с этим произведением?

— Почти ничего — я только написал его! Что с тобой, Эви? Ты точно испугалась? Неужели заглавие моей пьесы ничего не сказало тебе? Я больше всего боялся, что именно ты откроешь мою тайну, а на деле оказалось, что ты тоже не имела ни малейшего представления о том, кто автор «Альпийской феи».

Большие темные глаза Эвелины с недоверчивым изумлением приковались к лицу Генриха.

— Генри, неужели это правда? — воскликнула она. — Ты…

— Неизвестный автор, тот, которого тщетно ищет вся столичная пресса, тот, которого Гельмар принял так немилостиво.

— И у тебя хватило жестокости, чтобы скрыть от меня свой поразительный талант? Даже говоря со мной о своей любви, ты ни одним звуком не упомянул об этом.

— Вот именно, умоляя тебя быть моей женой, я и не хотел, чтобы какое-нибудь другое обстоятельство, помимо любви, повлияло на твой ответ. Писатель, которым восхищается весь свет, который сразу завоевал славу, мог, конечно, легче завоевать успех у моей романтической Эвелины, чем ничего не значащий молодой человек, занимающий незначительную должность в одном из министерств. Но мне хотелось, чтобы этот ничего не значащий молодой человек, легкомысленный Генри нашел путь к твоему сердцу, несмотря на то, что его любыми путями хотели очернить в твоих глазах. Слава Богу, ты не отвергла его, и теперь и он, и автор «Альпийской феи» принадлежат тебе на всю жизнь.

Эвелина прижалась к груди молодого человека и робко взглянула на него; она робела перед его могучим талантом, сразу завоевавшим сердца людей.

— Генри, твой первый труд имел невероятный успех, — проговорила она. — Но неужели твой талант обнаружился так внезапно? Разве можно стать поэтом по желанию?

— Конечно, нет, Эви, — улыбаясь, ответил он. — Очевидно, талант был у меня от рождения, но я не понимал этого и растрачивал его по мелочам. Только ты направила меня на верный путь, ты сняла повязку с моих глаз. Я чувствовал неудовлетворенность, не мог заниматься простым канцелярским делом; меня влекло куда-то, и я не знал, к чему приложить свои силы. Но вот раздался твой голос и заставил меня серьезно оглянуться на то, что делается во мне и вокруг меня. Одной тебе я обязан тем, что из меня кое-что вышло. Да, ты была права: жизнь — драгоценный дар, и ее не следует тратить на пустяки! Ты сказала мне, что существуют более высокие цели, чем срывание цветов с недоступных скал, и я не буду больше делать это, тем более что у меня имеется теперь другая «альпийская фея», которая недоступна для других, к которой тщетно протягивались многие руки. Я нашел дорогу к своему «цветку счастья» и не расстанусь с ним до самой смерти.

11

Над долиной и горами разыгралась сильнейшая гроза. Темные, почти черные тучи охватили весь горизонт и их почти непрерывно прорезывали огненные зигзаги молнии. Страшные раскаты грома обрушивались на землю, и эхо от них еще долго звучало в воздухе. Бурный ливень, не переставая, длился более часа, оставляя после себя следы разрушения.

Высоко в горах гроза превратилась в снежный ураган, бушевавший со страшной силой. Вокруг маленькой горной гостиницы старика Амвросия белый пушистый снег совершенно покрыл зеленую траву; старая серая крыша домика тоже побелела, но сам домик продолжал стоять так же крепко, как и раньше; он перенес уже не одну бурю и стойко выдерживал ее натиск. Ветер несколько утих, но снег продолжал падать большими хлопьями, и в воздухе висел густой туман, не позволявший рассмотреть то, что делалось на расстоянии нескольких шагов.

В большой, но низкой комнате горной гостиницы сидел за столом и обедал Амвросий со своими домочадцами — старой Кристиной и мальчиком.

— Вот так погодка! — проговорила Кристина. — Теперь, слава Богу, становится тише, а я уже думала, что на этот раз и наш дом не устоит на месте.

— Нет, ему ничего не сделается, он крепок, как скала, — возразил Амвросий.

Мальчик, сидевший у самого окна, машинально посмотрел на улицу и вдруг удивленно вскрикнул:

— Посмотрите, хозяин, сюда кто-то идет, какие-то люди!

— В такую-то погоду? — проворчал Амвросий и, поднявшись с места, тоже подошел к окну.

Действительно, со двора слышались чьи-то голоса, и сквозь туман можно было рассмотреть темные силуэты человеческих фигур.

— Так это и есть горная гостиница? Сразу видно, что она уже находится в области этих проклятых ледников, — раздался резкий мужской голос. — Все вокруг покрыто снегом, точно зимой. Худшей дороги я еще не видел за всю свою жизнь, и, по всей вероятности, мы совершенно напрасно предприняли это опасное путешествие. Я убежден, что они преспокойно сидят в теплой комнате гостиницы, и будут смеяться над нами, что мы взобрались на горы в такую бурю, чтобы искать их среди снегов.

— Дай Бог, чтобы ваши слова оказались верными, но я сомневаюсь в этом, — ответил другой, более мягкий голос. Амвросий быстро открыл дверь и сразу заметил, что произошло что-то не совсем обычное. Прежде всего, ему бросилась в глаза широкоплечая фигура хозяина нижней гостиницы, а возле него стоял доктор Эбергард в наскоро наброшенном дождевом плаще. За их спинами виднелись головы еще нескольких человек.

— Благослови, Боже, Амвросий, — проговорил отец Гундель, снимая шапку. — Ты, конечно, удивлен, что мы взобрались к тебе сегодня в такую погоду? Вероятно, у тебя есть еще гости, кроме нас?

— Нет, сюда никто не приходил. А вы надеялись кого-нибудь встретить здесь? — спросил Амвросий, отходя в сторону, чтобы дать возможность пришедшим войти в его дом.

— Да, одного путешественника, который с двумя проводниками отправился на вершину горы. Мы думали, что они уже успели спуститься и сидят у тебя. Ты никого не видел?

— Ведь я сказал вам, что здесь не было ни души! — повторил Амвросий.

— В таком случае они сидят в сторожке наверху, — ворчливо заметил Эбергард, но в его тоне чувствовалась затаенная тревога. — Что за глупое времяпрепровождение лазать по горам и ледникам, — сердито продолжал доктор, — точно нельзя сломать шею, сидя внизу!

— Это знаменитый доктор Эбергард, который гонит всех прочь из своего дома и вообще отличается грубостью, — прошептал отец Гундель на ухо Амвросию. — Он всю дорогу бранился, но не отставал от нас и, несмотря на дождь и ветер, шел так бодро, словно родился в горах.

Все общество вошло в большую комнату, где сидели мальчик и Кристина, во все глаза смотревшие на неожиданных посетителей. Гости присели, чтобы отдохнуть, и рассказали хозяину гостиницы, каким образом они попали к нему.

Вчера после обеда один из туристов отправился в горы с двумя проводниками. Погода была прекрасная. Они хотели переночевать в сторожке, чтобы на рассвете подняться еще выше, на Снежную вершину. Наверно, они выполнили свое намерение, так как утро было солнечное и ясное; теперь они должны были бы уже быть здесь, но неожиданно разразившаяся буря застала их в пути. Если им не удалось добраться до сторожки, то можно было ожидать самого худшего. Родственники молодого путешественника страшно тревожатся. Они предложили большое вознаграждение тем, кто решится поискать туристов и в случае нужды окажет им помощь. Нашлось несколько смельчаков, которые не побоялись трудной и опасной дороги, и отправились на поиски. Во главе отряда храбрецов находился отец Гундель, считавшийся одним из лучших проводников. Доктор Эбергард тоже присоединился к ним, не объясняя причины, для чего он пускается в такой опасный путь. Решили, прежде всего, справиться в горной гостинице, нет ли там путешественников, и если окажется, что их нет, попытаться пробраться еще выше, к сторожке.

— Как вы думаете, можно будет дойти до сторожки? — спросил хозяин нижней гостиницы.

— Вряд ли, — ответил Амвросий, задумчиво покачав головой. — Буря особенно свирепствовала в том направлении, и я думаю, намела непроходимые сугробы снега. Да, по-моему, вам и незачем идти дальше. Если путешественники успели добраться до сторожки, то они могут спокойно просидеть в ней до утра — сторожка построена крепко, и находящимся в ней не грозит ни малейшая опасность; если же буря застала их на открытом месте, то тут уже не поможет никто!

Отец Гундель молча кивнул головой в знак согласия, а все остальные только переглянулись. Амвросий считался авторитетом в этом отношении; если он находил, что помочь несчастным нельзя, то оставалось лишь подчиниться его решению. Только доктор Эбергард, не признававший вообще никаких авторитетов, резко запротестовал:

— Значит, по-вашему, мы должны спокойно сидеть в теплой комнате, зная, что люди борются со смертью в снежных сугробах? Хорошо нас встретят внизу, когда мы объявим там о наших подвигах. Бедная госпожа Рефельд умрет на месте, когда услышит о гибели путешественников. Если бы она еще могла плакать, тогда другое дело, но молчаливая тревога и взгляд, которым она окинула меня, когда я объявил ей, что тоже иду искать безумцев, совершенно убедили меня, что она умрет на месте, узнав о несчастье. К чему же тогда я мучился с ней целый год, к чему вырвал из когтей смерти! Шарлатан Мертенс, не разбирая причины, будет торжествовать и смеяться надо мной! Он объявит, что давно нашел состояние госпожи Рефельд безнадежным и оказался прав, а я останусь в дураках. О, только бы мне заполучить этого Генриха Кронека, уж досталось бы ему от меня на орехи!

Услышав имя Кронека, Амвросий вздрогнул как от удара.

— Как вы сказали? — дрожащим голосом спросил он. — Как фамилия туриста?

— Кронек, молодой Кронек, — ответил отец Гундель — Вы его знаете, Амвросий; он часто заходил к вам в прошлом году. Он взял с собой в качестве проводников Винцента Ортлера и Себастьяна.

На загорелом, обветренном лице старика выразилось чрезвычайное беспокойство.

— Разве он опять здесь? — задыхающимся голосом спросил он. — А я ничего не знал. Его необходимо спасти!

Старик быстрыми шагами подошел к окну и несколько секунд пристально всматривался в темноту. Все ждали в напряженном молчании, когда он заговорит.

— Ну, как, есть надежда добраться до сторожки? — спросил, наконец, хозяин нижней гостиницы.

— Может быть! — коротко ответил старик, отходя от окна. Его седые брови были мрачно сдвинуты, а глаза горели каким-то жутким огнем. — Может быть, — повторил он, — только дорога будет очень рискованна; возможно, что придется поплатиться жизнью. Вы оставайтесь, а я пойду один.

С этими словами Амвросий снял со стены свой плащ и накинул его на плечи. Взяв свою альпийскую палку, он уже собирался выйти, но хозяин нижней гостиницы преградил ему дорогу и решительно сказал:

— Мы все пойдем с вами; шести человекам легче будет чего-нибудь достигнуть, чем одному. Доктор, конечно, останется здесь!

— И не подумает! — воскликнул Эбергард. — Доктор тоже идет с вами!

— Вы не выдержите такой трудной дороги, — возразил Амвросий, — ведь каждый из нас рискует своей жизнью!

— Это уж мое дело; вас совершенно не касается вопрос о моей жизни, я могу распоряжаться ею как хочу, — сердито ответил Эбергард. — Трудность пути меня не пугает; если вы можете преодолеть ее, то и я также. Словом, я иду, и конец! Если мы, действительно, найдем этих несчастных, то я как врач окажусь более необходимым, чем вы все.

Последнее обстоятельство оказалось настолько убедительным, что никто не решился возражать доктору, и даже Амвросий замолчал. Он пошел вперед во главе маленького отряда, двинувшегося в путь на помощь погибающим.

Дорога к сторожке и в обычное время была не совсем безопасна даже для опытных горцев, теперь же опасность увеличивалась из-за тумана и недавно выпавшего снега. Овраги и обвалы были полускрытые этой свежей пеленой, так что, прежде чем сделать шаг, нужно было попробовать палкой, не проваливается ли под ней земля. Местами туман был настолько густой, что нельзя было различить проложенную тропинку. Иногда люди попадали в огромные сугробы снега и с трудом выбирались оттуда; кроме того, нужно было все время остерегаться, чтобы сверху не упала ледяная глыба, которая могла бы сразу убить весь маленький отряд. Амвросий был прав — отважные люди неоднократно рисковали своей жизнью, совершая свой недлинный, но бесконечно тянувшийся переход от горной гостиницы до сторожки.

Дорогой путники почти не говорили, но все время, не останавливаясь, двигались вперед. Крестьяне привыкли к горным путешествиям в любую погоду, им уже не раз приходилось спасать людей почти при таких же условиях, но все с молчаливым уважением смотрели на доктора Эбергарда, мужественно выносившего все трудности пути.

Наконец, еле дыша от усталости, маленький отряд заметил низкую крышу сторожки. Если турист со своими проводниками был там, то все обстояло благополучно. Еще издали начали звать их, но из сторожки не раздавалось в ответ ни одного звука, и когда дверь открылась и люди вошли внутрь, то там не оказалось ни одного человека.

Для всех это обстоятельство явилось горьким разочарованием. Теперь почти не оставалось надежды найти кого-нибудь в живых.

Если бы путешественники спрятались в расщелину какой-нибудь скалы, чтобы переждать непогоду, то теперь они должны были бы находиться в сторожке. Прошло уже более трех часов, как ветер стих, у путников было достаточно времени, чтобы добраться до безопасного места, тем более что проводники прекрасно знали, как страшно было бы провести ночь на открытом месте во время метели.

Отдохнув немного, отряд начал совещаться о том, как поступить дальше: оставаться ли здесь или вернуться обратно в дом Амвросия? Мнения разделились.

— Сделаем еще один последний рывок, — предложил Амвросий, — дойдем до следующего подъема, и если и там не окажется никаких следов, то этим на сегодняшний день закончим наши поиски и вернемся обратно.

Это предложение было встречено общим согласием, и маленький отряд снова отправился в путь. Сторожка, служившая для туристов, взбиравшихся на горы, ночным приютом, находилась в выемке громадной горы; за ней начинались ледники и снежные сугробы. Тропинка вела по краю обрыва; в ясную погоду она не представляла особой опасности, но во время метели или тумана терялась из виду, и тогда положение становилось критическим.

Около четверти часа люди очень медленно поднимались вверх, ничего не видя перед собой; наконец их труды увенчались успехом. Амвросий, шедший впереди, наткнулся на что-то темное, полузанесенное занесенное снегом; не было сомнения, что это лежал человек. При помощи лопат и заступов люди быстро и дружно начали работать и через несколько минут откопали и подняли с земли Винцента Ортлера. Он закоченел, был без сознания, но, по уверению доктора Эбергарда, проявлял некоторые признаки жизни.

Пока несчастного приводили в чувство, часть отряда двинулась вперед и вскоре наткнулась на другое тело, почти совсем занесенное снегом; это был второй проводник, Себастьян. Вероятно, одна из снежных глыб скатилась сверху, упала на проводников и так ушибла их, что они лишились сознания. Если бы они не были в бессознательном состоянии, то им ничего не стоило бы подняться и пойти дальше в более безопасное место. Себастьян пострадал больше чем Винцент, и, осматривая его, Эбергард с сомнением качал головой.

Теперь нужно было найти третьего. Но долго и тщетно искали Генриха Кронека. Все близлежавшие сугробы были обысканы; Кронека звали отовсюду, но он не откликался.

Амвросий взобрался один еще выше, но тоже не нашел Генриха; молодой человек исчез. По-видимому, он отстал от своих товарищей и свалился в пропасть.

После долгих тщетных поисков решили вернуться обратно, чтобы оказать помощь найденным проводникам. Это легче было сделать в сторожке, чем под открытым небом.

Амвросий, только что вернувшийся после своих тщетных поисков, не принимал участия в обратных сборах.

— Вы идите, а я останусь здесь и не вернусь, пока не найду молодого Кронека, — решительно заявил он.

Крестьяне неодобрительно покачали головами.

— Ты никогда не найдешь его, — возразил отец Гундель. — Он, вероятно, лежит в какой-нибудь пропасти. Будь благоразумен, Амвросий, иди с нами! Ну, где ты будешь искать Кронека?

— В снежных сугробах, у ледника, он, наверно, там, — глухо, но решительно ответил старик.

— Господи, взбираться к леднику теперь — все равно, что броситься в пропасть! — с ужасом воскликнули все в один голос, и только Эбергард, не представлявший себе, как опасен замысел Амвросия, живо спросил:

— Почему вы думаете, что он там?

— Я нашел след и потому знаю, где искать.

— Амвросий, да ты, право, с ума сошел! — воскликнул хозяин нижней гостиницы. — Идти к леднику в такую непогоду! Ты знаешь, что в таких случаях никто не возвращается обратно.

Амвросий неподвижно стоял на месте, опираясь на свою палку, и пристально смотрел в густой туман, расстилавшийся над ледниками.

— Да, я это знаю! — спокойно ответил он.

— И все-таки идешь? Тебе хочется погибнуть, во что бы то ни стало? Будь же благоразумен, старик! — уговаривал Амвросия отец Гундель.

Все остальные крестьяне окружили старика и пытались убедить, что его затея — полнейшее безумие. Они все рисковали своей жизнью для того, чтобы спасти погибавших, но идти на верную смерть, зная, что это ничего не даст, было уже полным безрассудством.

— Послушайте, мой друг, — обратился к Амвросию и Эбергард, — разве возможно взобраться теперь на ледник? Ведь ваши товарищи говорят, что это совершенно немыслимо!

— Не знаю, возможно ли это или нет, а все-таки попытаюсь! — так же глухо ответил упрямый старик.

Хозяин нижней гостиницы снова начал убеждать eгo вернуться с ними, но Амвросий рассердился и резко воскликнул:

— Оставьте меня в покое! Несите лучше скорее в сторожку обоих несчастных. Я сказал, что пойду, и вы не уговорите меня изменить свое решение. Если я не вернусь, так прощайте, храни вас, Бог!

— Оставьте его, он сам должен знать, в конце концов, что его ожидает! — вмешался доктор. — Пойдемте скорее назад, уже давно пора оказать настоящую помощь пострадавшим… Прощайте, Амвросий, да поможет вам Господь!..

Над ледниками все больше и больше сгущался серый туман и окутывал все вокруг непроницаемой пеленой, как будто стремясь захватить в плен как можно больше жертв, а по снежной пустыне блуждал, тщетно стараясь найти выход, одинокий молодой человек. Час тому назад огромная глыба снега сорвалась сверху и засыпала его двух проводников; он шел сзади них и потому избежал этого несчастья, но зато на него обрушилось другое, еще более сильное. Генрих напряг все свои силы, чтобы вытащить из-под снега обоих проводников, но не в состоянии был сделать это один, а потому решил спуститься к горной гостинице и позвать людей на помощь. Однако непрерывно сыпавшийся снег совершенно занес тропинку, и, таким образом, молодой турист свернул с проложенной тропы и очутился в снежной пустыне.

Страшное чувство пережил Генрих, когда постепенно убедился, что для него нет выхода, что он не может рассчитывать ни на какую помощь. До сих пор мужество и молодые силы не оставляли его. Он отважно перескакивал через овраги, карабкался на ледяные скалы и лишь каким-то чудом не свалился в пропасть. Наконец он почувствовал, что ему изменяют силы как физические, так и духовные. Он не мог идти дальше и волей-неволей должен был подчиниться своей ужасной судьбе. А между тем он так любил жизнь, в особенности теперь, когда узнал счастье разделенной любви, когда его ждали слава и все земные радости! Еще сегодня утром, когда он стоял на вершине горы, ему казалось, что он победил мир, расстилавшийся внизу у его ног; солнце светило ему особенно ярко, и он был горд сознанием, что достиг своей цели.

Прошло лишь несколько часов, и картина так страшно изменилась! Он погибал один, оторванный ото всех, в ледяной пустыне. Вокруг него лежали ослепительно белые сугробы снега. Сквозь густой серый туман не проникал ни один светлый луч, ни один звук не долетал снизу, повсюду царила глубокая могильная тишина. Ледяное море отделяло заблудившегося туриста от прекрасной цветущей земли, от всего того, что было ему дорого, что он любил!

Генрих собрал последние силы, чтобы не упасть и победить необыкновенную усталость, манившую его прилечь на белый мягкий снег и уснуть. Его ноги были точно свинцом налиты, он еле передвигал их, но твердо помнил, что стоит ему присесть, и все счеты с жизнью будут покончены. Он сделал еще несколько шагов и сразу упал на замерзший снег. Перед его глазами поплыли чудные картины; он увидел среди белой равнины темно-синий прекрасный цветок; ему казалось, что он срывает его со скалы, а белая пена водопада касается его лба и освежает голову. В ушах раздается шум воды, похожий на звук органа, а над головой расстилается чистая синева неба. Затем эта картина исчезает и вместо нее над ним наклоняется прелестное бледное личико с большими темными глазами. Горячие губы прикасаются к его холодному лбу, и в ту же минуту он чувствует, как холодная дрожь охватывает его тело и доходит до самого сердца. Бесшумно падает снег; все ниже и ниже опускаются тучи, и какие-то невидимые тени простирают руки, чтобы схватить свою жертву. Вдруг издали, сквозь снег и туман, прорвался какой-то звук и через некоторое время повторился снова. Это был человеческий голос; он явственно приближался. До слуха терявшего сознание Генриха донеслось его собственное имя и заставило очнуться. Молодой человек хотел подняться, откликнуться на зов, но окоченевшее тело отказывалось служить, и с его уст сорвался только сдавленный стон.

— Генрих, Генрих, Генрих! — раздавалось все ближе, затем этот звук начал вдруг удаляться — по-видимому, искавший стал уклоняться в сторону, потеряв след.

Мысль, что помощь сейчас исчезнет и тогда уже не останется никакой надежды на спасение, заставила Генриха собрать все силы и победить безграничную усталость. Со всей энергией отчаяния он крикнул во весь голос, и этот крик достиг, наконец, ушей его спасителя.

— Я иду; говорите, какое нужно взять направление! — отчетливо донеслось до Генриха.

Сознание, что в непосредственной близости находится человек, что есть надежда на спасение, сразу оживило несчастного туриста и придало ему бодрости. Он с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, пошел по направлению голоса, не переставая перекликаться с ним. Наконец сквозь туман показался Амвросий; он поспешно подошел к шатающемуся молодому человеку и обхватил его стан.

— Амвросий, ну, слава Богу! — прошептал Генрих и тяжело прислонился к плечу своего спасителя.

Старик сразу увидел, как плохо обстоят дела. Ни слова не говоря, он достал из сумки бутылку крепкого вина, влил значительное его количество в рот молодого человека, а затем смочил его лоб и виски живительной влагой. Точно тепло разлилось по окоченевшему телу Генриха; он глубоко вздохнул и окончательно пришел в себя. Он хотел немного отдохнуть, но Амвросий поспешно увлек его за собой.

— Скорей, скорей отсюда, — торопил он. — Туман становится все гуще, через час наступит ночь, и тогда мы не найдем выхода.

Старик взял Генриха под руку, и они осторожно побрели вдвоем по снежной пустыне.

Они уже прошли большую часть дороги, как вдруг Генрих остановился, еле дыша.

— Я не могу идти дальше, — проговорил он. — Дайте мне отдохнуть хоть одну минутку.

Но Амвросий обхватил его рукой и заставил идти приговаривая:

— Минута отдыха будет для вас последней минутой жизни! Вперед, вперед!.. Да идите же!

Слова старика были напрасны. Генрих инстинктивно подался вперед, чтобы следовать за своим спасителем, но пошатнулся и как сноп повалился на снег.

Амвросий стоял несколько секунд неподвижно, вглядываясь в лицо молодого человека. Какая-то необыкновенная сила была в этом высоком старике, одиноко стоявшем среди белой таинственной пустыни. Ему казалось, что невидимые руки простираются к нему и требуют вернуть им их добычу. Он знал, что если уйдет отсюда и вторично в своей жизни вернется с ледника один, то он лично будет спасен. Но ему не так дорога была своя жизнь, как жизнь этого чужого юноши, лежавшего у его ног. Угрюмо сдвинув брови, с железной решимостью во взгляде Амвросий наклонился над Генрихом, находившемся в бессознательном состоянии, взвалил его себе на плечи и отправился со своей тяжелой ношей в дальнейший путь…

Доктор Эбергард со своими спутниками находился уже в сторожке, до которой они добрались без особого труда. Винцента и Себастьяна уложили на койки и развели в печке огонь, который не только согревал, но должен был и освещать комнату, так как уже начало темнеть. У Эбергарда была с собой небольшая аптечка, при помощи которой он мог оказать помощь пострадавшим. Доктор всем дал работу, командовал и, не переставая, бранился, переходя от одного больного к другому и оказывая им помощь.

Винцент Ортлер скоро пришел в себя и мог рассказать, хотя и очень сбивчиво, то, что произошло с ними. Утром они достигли вершины при ясной, тихой погоде, а на обратном пути их застигла буря. Себастьян, как опытный проводник, привел их в углубление высокой скалы, где они могли просидеть несколько часов, пока буря не утихнет, а затем еще до сумерек подыскать себе приют на ночь. Несмотря на глубокий слой снега, за короткое время покрывший тропинку, спуск они совершили вполне благополучно; они уже находились возле сторожки, где намеревались переночевать, как вдруг сверху свалилась огромная глыба снега и придавила их. Что было потом, Винцент не знал, так как сразу потерял сознание и очнулся лишь в сторожке. Одно он помнил хорошо — что перед тем, как случилось несчастье, Генрих Кронек отстал от них на несколько шагов.

— Ну, значит, он там и останется, и Амвросий вместе с ним! — вполголоса проговорил хозяин нижней гостиницы и скорбно покачал головой. — Слава Богу, Винцент, что удалось, по крайней мере, спасти тебя! Я думаю, что моя девчонка сошла бы с ума, если бы ты не вернулся.

Винцент слегка вздрогнул и приподнялся на своем ложе.

— Гундель? — робко спросил он.

— Конечно, Гундель, кто же еще? Я, собственно, никак не пойму, что происходит между вами. Ты недавно заявил мне, что между вами все кончено, и ты никогда больше не придешь в наш дом, потому что Гундель не желает выходить за тебя замуж. Да, так оно и было! А сегодня, когда стало известно, что ты находишься в горах во время снежной бури, моя девчонка совсем сошла с ума. Она чуть не на коленях умоляла меня пойти вместе с другими к тебе на помощь. Она даже сама хотела отправиться с нами, но я объяснил ей, что это вовсе не женское дело. Она так плакала и отчаивалась, что на нее жалко было смотреть. «Отец, — кричала она, — если Винцент не вернется, если он умрет со злобой против меня, то я не переживу этого!» Я думаю, она в состоянии была бы, действительно, наложить на себя руки.

Винцент, затаив дыхание, слушал рассказ отца Гундель. Его бледное лицо постепенно покрывалось румянцем.

— Я так и думал! — радостно воскликнул он. — Я знал, что в душе она любит меня. Теперь мы ни за что не расстанемся с ней!

— Что тут происходит? — спросил Эбергард, только что подошедший и услышавший конец разговора. — Мне кажется, что у этого юноши опять любовь в голове? Не успел еще оправиться от пощечины, которую ему нанесла снежная лавина, а уже заговорил о любви и тому подобных глупостях. О, эти влюбленные люди! — сердито прибавил он, вспомнив об ассистенте и «юной особе».

Винцент спокойно выслушал замечания доктора; он не мог сердиться на него, так как знал, сколько труда доктор приложил, чтобы вернуть его к жизни.

— А что с Себастьяном? — спросил молодой крестьянин. — Он поправится?

— Возможно, — ответил Эбергард, пожав плечами. — Пока он еще лежит без движения, хотя я употребил все средства, чтобы привести его в чувство.

— Бог вознаградит вас за это, господин доктор! — сказал отец Гундель. — Он бедный человек, и если умрет, то его жена и семеро детей останутся без куска хлеба. Они уже и так нуждаются в самом необходимом.

— Что вы говорите? — сердито воскликнул Эбергард. — У него семеро детей! Да он с ума сошел! Как ему не стыдно? У самого нет ни гроша за душой, а он позволяет себе иметь семерых малышей, которые хотят есть и пить! Это бессовестно!

С этими словами доктор бросился к Себастьяну и с удвоенной силой начал растирать бесчувственно лежащего крестьянина, пока тот не стал подавать признаки жизни.

Между тем в сторожку вернулись два крестьянина, время от времени выходившие посмотреть, не возвращается ли Амвросий. На этот раз они тоже не могли сообщить ничего утешительного; сколько они ни кричали, ни звали Амвросия, ни он, ни Кронек не откликались.

— Ну, наконец, и этот вне опасности, — заявил доктор, когда Себастьян, благодаря энергично принятым мерам, окончательно пришел в себя. — Ну, а что будет с теми двумя? Как вы думаете, они вернутся?

Никто не ответил. Крестьяне, насупившись, смотрели вниз, боясь взглянуть друг на друга.

— Нет, господин доктор, они не вернутся! — уверенно ответил отец Гундель после некоторого молчания.

— Я тоже так думаю! — проворчал Эбергард, но в тоне его голоса слышалась глубокая скорбь. — Зачем же в таком случае я карабкался на этот проклятый ледник? Я ведь хотел спасти только Генриха Кронека, и как раз он-то именно и погиб! Всегда коварная судьба выкидывает самые нелепые штуки.

Он вдруг остановился и стал прислушиваться; все остальные тоже вскочили со своих мест, так как за дверью послышались какие-то странные звуки, похожие на тяжелые шаги и хриплое дыхание какого-то человека. Отец Гундель быстро подскочил к двери, широко открыл ее и не то радостно, не то испуганно закричал:

— Великий Боже, да ведь это Амвросий!

Это, действительно, был Амвросий. Он тяжело дышал и, шатаясь, вошел в комнату. Все бросились к нему и взяли из его рук неподвижное тело Генриха.

— Слава Богу, он еще дышит! — торжествующе воскликнул Эбергард, одним из первых бросившийся освобождать Амвросия от его тяжелой ноши.

Доктор распорядился, чтобы Генриха положили на койку, и принялся приводить его в чувство. У молодого человека был лишь глубокий обморок, происшедший от истощения сил. Он очнулся быстрее, чем его проводники, так как ему не пришлось лежать несколько часов в снегу как тем двум. Вскоре он открыл глаза и как только пришел в сознание, тотчас пожелал видеть своего спасителя.

— Амвросий, где Амвросий? — слабым голосом спросил он.

— Амвросий, куда же вы запропастились? — воскликнул Эбергард. — Он, наверно, нарочно спрятался, чтобы люди не выражали ему своего восхищения по поводу его геройского поступка. Но это ему не поможет. Второго такого героя не найдется, пожалуй, во всем мире. Господи, да что с вами, старик? Вам дурно?

Последние слова были произнесены с таким беспокойством, что все присутствующие тревожно взглянули на Амвросия. До сих пор все они были так заняты молодым Кронеком, что совершенно забыли о его спасителе, который молча опустился на деревянную скамью. Теперь он сидел неподвижно, прислонясь к стене, и колеблющееся пламя огня слабо освещало его побледневшее лицо.

— С ним дело плохо, — пробормотал доктор, подойдя к старику, — гораздо хуже, чем со всеми другими. Дайте мне скорее те капли в темной бутылочке.

Бутылочку моментально передали в руки доктора, но Амвросий решительным жестом отстранил ее.

— Оставьте, дело подходит к концу, — с большим трудом пробормотал он. — Я только хотел бы еще раз посмотреть на господина Генриха. Доктор правой рукой считал пульс старика, а левую положил ему на лоб.

— Можете ли вы подняться, Кронек? — спросил он. — Амвросий не в состоянии подойти к вам.

Генрих приподнялся. Двое из присутствующих поддержали его и подвели к старику. Теперь для всех стало ясно то, что опытный глаз доктора увидел сразу, — на лице спасителя Генриха лежала печать смерти.

— Я здесь, Амвросий, — сказал молодой человек, — придите в себя, выпейте капли, вам будет лучше! Ведь это только сильнейшая усталость, не правда ли? — обратился он к доктору.

Эбергард молча отрицательно покачал головой.

— Нет, это смерть, — чуть слышно пробормотал Амвросий. — Возьмите вот это, — прибавил он, доставая из кармана какой-то предмет. — Эта вещица указала мне путь, где вас следует искать, без нее я не нашел бы вас. Она лежала на земле, полузанесенная снегом.

Какой-то маленький предмет выскользнул из дрожащих рук старика и упал на пол. Отец Гундель быстро поднял его и спрятал. Что касается Генриха, то он даже не взглянул на то, о чем говорил Амвросий, так как все его внимание было поглощено умирающим стариком. Он схватил обе его руки и наклонился над ним.

— Нет, нет, Амвросий, вы не умрете, — воскликнул он. — Бог не допустит, чтобы вы поплатились жизнью за мое спасение!

Глаза старика вдруг заблестели. Весь остаток жизни вспыхнул последним пламенем.

— Вы все-таки подали мне руку, господин Кронек, — срывающимся голосом, но торжествующим тоном прошептал он. — Теперь вы не отвернетесь от меня за то, что произошло когда-то в ледниках.

Амвросий тяжело свалился на скамью, в его груди что-то заклокотало, он глубоко вздохнул несколько раз и вытянулся во весь рост.

— Все кончено! — скорбно сказал Эбергард.

Все присутствующие собрались возле умершего старика и мрачно молчали.

— Проклятые ледники все-таки погубили человека! — заметил доктор, стараясь скрыть свое волнение.

— Вероятно, это ваша вещица, господин Кронек? — спросил хозяин нижней гостиницы, подавая Генриху какой-то темный предмет, выскользнувший из рук умершего старика. — Амвросий сказал, что только благодаря этой вещице нашел вас.

Генрих машинально взял маленький темный бумажник, еще влажный от снега. Кожа не пострадала, но замок был испорчен. Как только молодой человек взял его в руки, он открылся сам собою, и в глубине его, на фоне белой бумаги, лежал темно-синий цветок, прозванный «альпийской феей». Эта «фея» и на этот раз спасла Генриха.

12

Прошла целая неделя после страшной катастрофы; все снова сияло в ослепительном солнечном свете, и обыденная жизнь покатилась своим чередом.

Амвросия похоронили с такой пышностью, какой жители всей округи не видели никогда. За его гробом шла громадная толпа людей; даже Эбергард изменил своим принципам и присоединился к траурной процессии, хотя все последнее время был в самом дурном расположении духа из-за своего ассистента. Жильберт не вернулся к нему, и не было никакой надежды на то, что он когда-нибудь вернется.

На вилле Рефельдов ожидали приезда тайного советника Кронека и Гельмара, написавшего из С., что прибудет после обеда. Доктор Жильберт уже с самого утра находился у своей невесты; Эвелина благосклонно согласилась на его брак с Кетти. Молодой доктор только накануне вернулся из ближайшего университетского города, где ему было обещано солидное место; таким образом, Жильбертом уже был сделан решительный и удачный шаг для самостоятельной жизни,

В комнате Генриха сидел доктор Эбергард, пришедший навестить свою пациентку. Что касается молодого Кронека, то на его лице не было ни малейшего следа пережитой смертельной опасности. Выносливая юность быстро уничтожила последствия чрезмерной усталости, и теперь он был так же цветущ, как и всегда, хотя выражение лица было грустным, вероятно, оттого, что они все время говорили о покойном Амвросии.

— У него было какое-то внутреннее кровоизлияние, — сказал доктор. — Нельзя безнаказанно совершить такую прогулку, да еще с тяжелой ношей на плече. В возрасте Амвросия, даже при его могучем здоровье, такое напряжение сил, безусловно, смертельно. Я вообще не понимаю, как он дошел до сторожки.

— Единственно благодаря своей железной воле; я убежден, что ни один человек в мире, кроме Амвросия, не в состоянии был бы спасти меня, — мрачно заметил Генрих. — Ужасно осознавать, что по моей милости бедный старик пожертвовал своей жизнью.

Последние слова Генриха были полны такой глубокой скорби, что Эбергард поспешил переменить тему разговора.

— Не мучьте себя мрачными мыслями, — проговорил он. — Подумайте лучше о госпоже Рефельд. Она двенадцать часов находилась в ужасной, смертельной тревоге и, тем не менее, молодцом перенесла это тяжелое испытание. Вот вам лучшее доказательство того, насколько она поправилась.

Доктор нашел верное средство привести Генриха в хорошее расположение духа. Его лицо сейчас же просияло, как только заговорили о его невесте.

— Да, Эвелина блистательно оправдала ваше предсказание. Если бы она была еще больна, то такое сильное беспокойство не прошло бы бесследно для ее здоровья. Ах, вот еще о чем я хотел спросить вас, доктор: скажите, это по вашему приказанию Мартин прогнал Винцента Ортлера и Себастьяна, когда они пришли благодарить вас?

— Конечно, по моему приказанию, — ответил Эбергард. — Я покорнейше прошу их оставить меня в покое. Такой человек как Себастьян способен привести ко мне всех своих семерых младенцев, а я ненавижу детей; кроме того, все эти благодарности и трогательные излияния наводят на меня ужас. Пусть все убираются к черту; во всяком случае, я никого из них не пущу на порог своего дома.

— Это на вас похоже, — смеясь, заметил Генрих, — а потому я даже ни разу не поблагодарил вас. Но если я на деле в состоянии буду доказать вам свою признательность, то не остановлюсь ни перед чем.

— Вот как! А если я сейчас же поймаю вас на слове?

— Тем лучше! Говорите же скорее, что я должен сделать?

Доктор пробормотал что-то невнятное. Очевидно, ему было трудно выразить словами свою просьбу. Наконец он воскликнул:

— Приведите ко мне Жильберта. Я не могу жить без этого человека!

— Это, действительно, трудная задача! — ответил Генрих. — После того, что произошло в вашем доме, он не может вернуться. Ведь он защищал свое человеческое достоинство и свою любовь и от этих двух чувств не может отказаться ни в коем случае.

— Все равно, пусть возвращается! Если это уж так необходимо, то я готов даже позволить ему любить эту юную особу!

— Вам даже придется разрешить своему ассистенту жениться, так как он уже отпраздновал свою помолвку!

Доктор оглянулся, ища какой-нибудь предмет, на который он мог бы излить свой безумный гнев. Так как такового не оказалось, то он лишь сжал кулаки в бессильной злобе.

— Что вы говорите? Мой ассистент женится? — крикнул он, грозно нахмурив брови.

— Да, он женится на моей кузине. Как видите, доктор, несмотря на все мое желание, я не могу выполнить вашу просьбу.

— Все равно, верните мне его, каким хотите — женатым или холостым! — возразил Эбергард. — Я знаю, что это дело ваших рук! Жильберт никогда не решился бы пойти против меня, если бы вы его не подучили. Вы виноваты, что мой ассистент ушел; теперь ваша прямая обязанность вернуть его ко мне обратно.

Генрих с трудом удерживался от смеха, видя отчаяние старика, и, наконец, произнес:

— Ну, если вы ничего не имеете против женитьбы Жильберта, то, может быть, это дело удастся уладить. После того оскорбления, которое было нанесено молодому доктору в вашем доме, он, конечно, не может первый пойти вам навстречу. Вы должны взять это на себя.

— Что? Вы заставляете меня просить у него прощения?

— Нет, этого не нужно! Вы просто поздравьте его с помолвкой. В сущности, вы заменили Жильберту отца, воспитали его, и я убежден, что в нем и в его жене вы найдете любящих, преданных вам сына и дочь.

— Мне не нужно ни сыновей, ни дочерей, ни внуков, ни правнуков; я уже говорил вам, что терпеть не могу всю эту гадость! — все больше и больше сердясь, крикнул Эбергард. — А вы еще требуете, чтобы я поздравлял своего ассистента с бесконечной глупостью! Да, Мартина хватит удар, если он узнает, что я способен на это.

— Поступайте, как хотите, но ввиду того, что Жильберт здесь…

— Как здесь? У вас в доме?

— Да, он сидит у своей невесты.

Доктор сделал такую гримасу, точно ему положили в рот что-то горькое, но Генрих решил ковать железо, пока оно было горячо, и, не смущаясь ничем, продолжал свою роль примирителя.

— Теперь самый удобный момент, — невинным голосом сказал он, — даже, может быть, единственный для того, чтобы вернуть Жильберта. Поздравьте его, пожелайте счастья. Пойдемте!

— Оставьте меня, — проворчал Эбергард, но не упирался, когда Генрих взял его под руку и повел за собой.

Всю дорогу старик цедил сквозь зубы разные проклятия, но вот дверь какой-то комнаты открылась, и Генрих втолкнул его туда.

— Милая Кетти, дорогой доктор, один господин желает вас поздравить с помолвкой! — воскликнул он из-за спины Эбергарда.

Жених и невеста испуганно вскочили со своих мест, узнав посетителя. Кетти, ожидавшая какой-нибудь враждебной для нее выходки, приняла воинственный вид. Жильберт давно мучился угрызениями совести, упрекая себя в неблагодарности, а потому чрезвычайно обрадовался, увидев своего патрона. Он радостно бросился ему навстречу, но вдруг остановился, не зная, как отнесется к его женитьбе Эбергард.

— Поздравляю! — проворчал старик.

По всей вероятности, еще никогда это слово не было произнесено таким тоном.

Генрих, смеясь, закрыл дверь и ушел; его дальнейшее вмешательство было теперь лишним.

Не успел молодой человек войти в сад, как на улице раздался стук колес, и через несколько секунд калитка открылась, в ней показался Гвидо Гельмар. Увидев Генриха, поэт бросился к нему с распростертыми объятиями, восклицая:

— Дорогой Генри! Слава Богу, что я вижу тебя целым и невредимым! В какой страшной опасности ты находился! Я ужасно беспокоился за тебя.

Генрих спокойно, но решительно уклонился от его объятий и холодно спросил:

— Разве ты уже знаешь об этом?

— Господи, да везде только и говорят о твоем приключении. Во всех газетах в С. целые столбцы посвящены описанию несчастья в ледниках. Из-за этой истории ты и Амвросий превратились в героев. Бедный старик поплатился жизнью за свое геройство, но ты, по крайней мере, спасен. Почему ты не написал мне ни одной строки? Я давно поспешил бы сюда, если бы…

— Если бы не должен был сидеть у постели умирающего друга, — закончил Генрих насмешливо. — Знаю, знаю! Скажи, пожалуйста, Гвидо, почему ты даже со мной играешь эту комедию? Ведь мне прекрасно известно, для чего ты внезапно уехал в С. и сидел там до сих пор! Ты ждал, пока здесь очистится воздух после собравшейся над тобой грозы.

Гельмар тревожно оглянулся. Работавшие невдалеке садовник и его помощник, очевидно, стесняли его.

— Пойдем на минутку в павильон, — с любезным видом обратился он к своему приятелю, — мне, действительно, очень интересно знать, как ты уладил неприятную историю. Ты мне ничего не сообщил об этом.

Генрих слегка пожал плечами и последовал за Гельмаром в маленький павильон, иногда служивший летней столовой. Он состоял из двух комнат — одной большой и другой маленькой, игравшей роль буфетной при столовой.

— Что же ты предпринял? — быстро спросил Гвидо. — Успокоил ты эту негодную Гундель? Да говори же!

— В будущее воскресенье будет помолвка Гундель с Винцентом Ортлером. Тебе, по обыкновению, везет в твоих любовных приключениях.

Гельмар хотел казаться равнодушным, но было видно, что это известие сильно обрадовало его.

— Да, должен сознаться, дело было неприятное, — заметил он. — Эта девчонка вела себя тогда как безумная. Своей болтовней она могла сильно навредить мне. А кто этот Винцент Ортлер? Вероятно, тот нескладный парень, который все время увивался вокруг нее? Однако как все это дело быстро устроилось!

— Да, я на месте Винцента не поступил бы так, — сухо проговорил Генрих. — Я не женился бы на девушке, променявшей меня раньше на другого. Но у здешних горцев другие взгляды и чувства. Для них главное — обладать любимой девушкой, а до ее личных симпатий им нет никакого дела. Впрочем, в данном случае дело было не совсем так. Гундель всегда нравился Винцент, и она очень бурно проявила свои чувства к нему, когда он был в опасности, и твой успех у молодой девушки объясняется не любовью к тебе, а чувством тщеславия. Конечно, для деревенской девушки большой соблазн стать барыней…

— Оставим в покое эту историю, — с недовольством перебил Гельмар, — я очень рад, что она благополучно окончилась. Сообщи мне лучше, как здоровье госпожи Рефельд? Она не написала мне ни строки, хотя я отправил ей два письма. Меня очень беспокоит ее здоровье.

— Совершенно напрасно. Эвелина чувствует себя превосходно. Скажи, пожалуйста, Гвидо, неужели тебе не стыдно после твоей позорной истории с Гундель заводить новый роман?

— Ты, однако, крайне неосторожен в своих выражениях, Генри, — резко заметил Гельмар. — Я думал, что существует некоторая разница в том, что человек может позволить себе с простой деревенской девушкой и с дамой из общества. Я надеюсь, что ты не сомневаешься в моих серьезных намерениях относительно госпожи Рефельд? Ты знаешь, что я собираюсь…

— Осчастливить Эвелину, предложив ей руку и сердце, — прервал его Генрих. — Нет, я не сомневаюсь в твоих «серьезных намерениях», не сомневаюсь потому, что ты уже давно мечтаешь жениться на богатой невесте.

— Генрих, я запрещаю тебе подобный тон по отношению ко мне! — высокомерно заметил Гельмар. — Ты забываешь, с кем говоришь!

— С известным поэтом Гвидо Гельмаром, певцом любви, идеальным человеком, который так чист и возвышен, как и его произведения. Я, конечно, знаю и другого Гельмара, дружба с которым в юности принесла мне немало вреда. Когда я хотел работать, ты втягивал меня в водоворот сомнительных удовольствий; ты познакомил меня со всей грязью жизни, о которой раньше я не имел ни малейшего представления. Одно время я был твоим достойным учеником, но один талант я все же не сумел усвоить — я никак не мог так хвастать и притворяться, так лгать, как это делал ты! Я не мог быть на вид таким добродетельным, не мог казаться таким невинным, каким казался ты в то время, когда мне приходилось отвечать за свои грехи. Я прослыл бездельником, а ты — человеком высокой честности, хотя я в жизни не сделал ни одной подлости, а на твоем счету их огромное количество.

Генрих говорил со страстной резкостью; он, наконец, высказал то, что давно накопилось у него на душе. Всякий другой на месте Гвидо Гельмара не стал бы так долго слушать подобный поток оскорблений, но бывший друг Генриха обладал особенной способностью быть неуязвимым в тех случаях, когда ему неудобно было обижаться. Он и теперь спокойно сложил руки на груди и с серьезным, почти грустным лицом слушал обвинительную речь молодого Кронека.

— Мой милый Генри, — снисходительно ответил он, — ты постоянно делаешь большую ошибку, сравнивая себя со мной. Между нами существует громадная разница. У вас — обыкновенных людей — одна мораль, у нас, поэтов и художников, — другая. Я прекрасно знаю, что во мне как будто воплотились два существа, две души в одном теле. Поэтому в груди поэта постоянно происходит борьба между ангелом и демоном, добром и злом. Поэтому душа поэта то поднимается ввысь до облаков, то опускается вниз, в пропасть порока. Вот эта борьба двух начал и есть признак гения. Я…

— Оставь, пожалуйста, Гвидо, довольно! — гневно прервал его Генрих. — Ты хочешь доказать мне, что истинный поэт должен быть негодяем. Пожалуйста, не старайся, я все равно не поверю этому. Твои пороки — пороки самого низменного, обыкновенного человека, у которого на первом плане денежные расчеты и выгоды. Тебя не покидали эти соображения с первого твоего появления на вилле Рефельдов. Узнав еще в столице, что мачеха Кетти даже богаче своей падчерицы и приговорена к смерти, ты твердо решил жениться на ней, ни разу даже не взглянув на нее. Ты, конечно, с радостью женился бы на ней и теперь, когда она выздоровела, причем не смущался бы тем, что сделал бы ее глубоко несчастной. Само собой разумеется, я постарался бы открыть ей глаза на тебя, если бы это понадобилось.

— Что ты, вероятно, собираешься сделать и теперь. Берегись, Генри, потому что я могу…

— Оклеветать меня, — перебил его Генрих. — Я знаю, ты на это великий мастер. Однако твои труды пропадут даром. Эвелина — моя невеста и, разумеется, поверит только мне.

Гельмар вздрогнул. Этот удар был для него совершенно неожиданным.

— Твоя… твоя невеста? — заикаясь, повторил он. — Так вот почему она так изменилась ко мне! Ты, по-видимому, прекрасно воспользовался моим отсутствием. Это…

— Что? — грозно спросил Генрих, подходя к нему ближе. — Ты, кажется, считаешь себя оскорбленным? Я готов дать тебе удовлетворение в любой момент. Будем драться на чем тебе угодно.

— Я не принадлежу к породе драчунов! — с чувством собственного достоинства ответил Гельмар, на всякий случай, однако, пятясь к дверям. — Такого рода удовлетворение я предоставляю тем, чья жизнь не имеет никакого значения. Само собой разумеется, что с этого момента нашей дружбе наступил конец.

— О, ей уже давно наступил конец! Ты знаешь, как решительно я отвернулся от тебя, но ты для чего-то продолжал играть эту комедию дружбы.

— Да, ты, действительно, стал настоящим филистером [Филистер — самодовольный и ограниченный человек с узким обывательским, мещанским кругозором и ханжеским поведением. (Прим. ред.)], — насмешливо заметил Гельмар. — Начиная с мая прошлого года, ты ведешь самую добродетельную жизнь. Ну, желаю тебе много счастья! Для такого маленького человека как ты, конечно, самое лучшее жениться на богатой и жить на ее счет, ничего не делая.

Гельмар высокомерно поднял голову и вышел из павильона.

Генрих провел рукой по лбу. Его лицо горело от негодования; он тоже хотел уйти, но какой-то шорох позади него заставил его оглянуться.

На пороге буфетной стояла Эвелина. Ее лицо было бледным, на ресницах дрожали слезы, а на губах блуждала горькая улыбка.

— Эвелина, ты здесь? — испуганно воскликнул Генрих.

— Прости, Генри, я не хотела подслушивать, — дрожащим голосом проговорила молодая женщина. — Я собиралась выйти из павильона в тот момент, когда вы вошли, но первые слова вашего разговора приковали мое внимание. Боже, какой ужас я услышала здесь!

— А я так хотел избавить тебя от разочарования в любимом поэте! Что делать, я не виноват; он сам разоблачил себя в твоих глазах. Тебе очень больно это разочарование? Я боялся этого и потому ничего не говорил тебе о Гельмаре.

С последними словами Генрих подошел к своей невесте и обнял ее. Глаза молодой женщины были еще влажны, но она нежно улыбнулась своему жениху.

— Нет, я не особенно огорчена, — ответила она, — так как, узнав скверное об одном, я в то же время услышала много хорошего о другом — о том, который мне гораздо ближе.

— Уж будто это было хорошее? Уличая Гвидо в его грехах, я не умолчал и о своих, как тебе известно. Простишь ли ты меня?

— За что? За то, что ты постарался освободиться от дурного влияния? Вспомни, Генри, что я всегда верила в тебя, несмотря ни на что.

— Да, это верно! — с глубокой нежностью ответил Генрих. — Однако не будем портить себе нынешний день из-за Гвидо. Ты знаешь, что сегодня должен приехать отец, а затем я думаю сыграть одну штуку с доктором Эбергардом. Пока я послал его поздравить Кетти и Жильберта. Пойдем, Эви, я расскажу тебе, как это все произошло.

Поздравление, вероятно, прошло вполне благополучно; по крайней мере, когда Генрих и Эвелина вернулись домой, они застали доктора Эбергарда в обществе Жильберта и его невесты. Между Кетти и стариком было заключено перемирие, а Жильберт сиял от радости, что помирился со своим профессором. Только что был разговор о том университетском городе, где обычно жил Эбергард и где молодой доктор получил место. Эвелина заметила, что новобрачные должны будут нанять себе отдельную квартиру, и Эбергард уже настолько смягчился, что ничего не возразил против этого. Он был доволен теперь уже и тем, что Жильберт поселится недалеко от него, и будет продолжать работать с ним вместе.

— Ты, кажется, уже немного приручила этого медведя? — шепнул Генрих на ухо двоюродной сестре.

— Я надеюсь, что мы постепенно сделаем из него человека! — с достоинством ответила Кетти.

— Похвальное начало! Смотри только в оба за своим женихом, следи за ним, чтобы он не изменил тебе ради своей старой привязанности! — пошутил Генрих.

Девушка подняла свою белокурую головку, пристально посмотрела на жениха и самоуверенно ответила:

— Не беспокойся, Генри, мне-то он не изменит!

Доктор Эбергард был в наилучшем расположении духа, когда Генрих сделал какой-то таинственный знак своей невесте.

— Знаете, доктор, — начала она, — вы лишили жителей нашей долины большого удовольствия. Они хотели выразить вам свою благодарность за то мужество и самопожертвование, которые вы проявили во время спасения Генри и его проводников.

— Пусть оставят меня в покое! — сердито крикнул доктор, сразу придя в дурное настроение. — Я их вышвырну за дверь, если они осмелятся показаться у меня. Мартин знает, как следует поступать в таких случаях.

— Да, он учился этому, к сожалению, в течение многих лет, — вмешался в разговор Генрих. — Однако те люди, о которых мы только что упомянули, предвидели, какой прием их ожидает; поэтому они поручили нам передать их благодарность доктору Эбергарду. Я взял на себя смелость представить вам маленькое доказательство этой благодарности!

— Ах, вероятно, адрес или какой-нибудь подарок! — воскликнул Эбергард. — Я категорически запрещаю это. Я сейчас же выброшу за окно всякое доказательство благодарности. Передайте мои слова этим глупым людям.

Генрих сделал вид, что не слышит протеста доктора; он вышел за дверь и сейчас же вернулся, держа на руках маленького мальчика, которому не было еще и трех лет. Это был прелестный ребенок с золотистыми волосами, в чистеньком, хотя и старом платьице.

— Не бойся, Вастль, этот дядя очень добрый, — обратился Генрих к мальчику, — он нарочно делает такой сердитый вид, он шутит с тобой. Прочти ему скорее свои стишки!

Ребенок послушался; он сложил ручки и прочел на своем детском языке незатейливые стихи, в которых заключалась благодарность сына за спасение отца.

Эбергард с сердитым видом слушал этот детский лепет. Однако Вастль, поверивший, что «дядя шутит», нисколько не боялся старика и, окончив свой стишок, весело улыбнулся ему.

— Ну, что же, доктор? Вы желаете выбросить из окна этого господина? Возьмите лучше его на руки! — проговорил Генрих и без всякого стеснения посадил Вастля на руки Эбергарда.

Доктор выглядел в эту минуту необыкновенно комично. Он беспомощно стоял со своей ношей, не зная, что с ней делать.

— Это что? Один из тех семи? — наконец вполголоса спросил он.

— Да, доктор, это самый младший из них! — спокойно ответил Генрих. — У дверей стоят еще шестеро вместе с Себастьяном и их матерью; Винцент и Гундель с отцом тоже там; кроме того, и староста пришел благодарить вас. Как хотите, доктор, я должен всех их впустить сюда, иначе они простоят у наших дверей весь день.

— Ну, черт их побери, пусть войдут вместе со всей своей оравой!

Генрих поспешил воспользоваться этим разрешением: он широко открыл дверь, и в комнату ворвалась толпа.

Эбергарда окружили со всех сторон, и ему пришлось выслушать ненавистную для него благодарность. К удивлению всех, доктор подчинился своей участи с невероятной кротостью. Он не ворчал ни на Винцента, ни на Себастьяна, когда они излили перед ним свои чувства глубокой признательности; он позволил представить ему братьев и сестер маленького Вастля и даже ничего не возразил, когда отец Гундель выступил вперед, чтобы прочесть ему похвальную речь. Ради такого торжественного случая Вастля хотели взять у доктора, но мальчик начал сопротивляться и цепляться за сюртук Эбергарда.

— Оставьте мальчика в покое, — приказал старик, — он первый приветствовал меня, и очень удачно.

Отец Гундель прочитал речь и сам был поражен своим красноречием.

Этим торжественная благодарность закончилась, и дамам представили Винцента Ортлера и Гундель как жениха и невесту. Генрих разговаривал с крестьянами, а Эбергард, продолжая держать на руках Вастля, подошел к Жильберту и с довольным видом заявил:

— Этот мальчик не хочет уходить от меня… Ты меня не боишься, Вастль, нет?

Ребенок обхватил ручками шею старика и заболтал от удовольствия голыми ножками.

— Прекрасный мальчишка! — похвалил Эбергард. — Послушайте, Жильберт, когда вы женитесь, вы должны будете доставить мне такого же мальчика. Нечего стыдиться! Во всяком христианском браке должны быть дети! Посмотрите, у Себастьяна семеро детей, а он нисколько не стыдится, и совершенно прав! Это премиленькая компания! Правда, немножко трудно накормить их всех, но и этой беде можно помочь. Я уже говорил, что время от времени буду помогать Вастлю; тогда кое-что перепадет и остальным.

Мать подошла, чтобы взять своего сына, что обошлось не без протеста со стороны ребенка. Это привело Эбергарда в полный восторг! Он пожал всем руки на прощанье, и, когда очередь дошла до Себастьяна, особенно сердечно простился с ним, добавив при этом:

— Если кому-нибудь из ваших семерых малюток понадобится медицинская помощь, обращайтесь прямо ко мне, я их всех буду лечить. А Вастля вы вообще иногда приносите к нам, этот мальчик мне очень нравится.

Все ушли очень довольные любезным приемом доктора, которого они раньше так боялись.

Не успела закрыться дверь за посетителями, как в комнату вошел Гвидо Гельмар. Он успел вернуть обратно извозчика, с которым приехал, и велел положить в экипаж свои вещи, внесенные уже в дом. Он объяснил лакею, что извозчик не понял его; он приехал на этот раз на самое короткое время, по пути на вокзал, извозчик же подумал, что он остается здесь совсем. Поэт вошел в гостиную очень непринужденно и с любезным выражением лица. Он так был уверен, что Генрих ничего не скажет о происшедшей между ними сцене, что не выказывал ни малейшего смущения.

— Простите, что я на этот раз появляюсь в вашем гостеприимном доме, как метеор, — обратился он к Эвелине. — Меня внезапно вызывают телеграммой в Берлин, я должен быть там по очень важному делу, и не могу терять ни минуты. Однако я не мог уехать отсюда насовсем, не заглянув к вам хотя бы на самое короткое время. Мой милый Генри написал мне, какое радостное событие случилось здесь во время моего отсутствия, и я счел своим приятным долгом поздравить вас и от всей души пожелать вам обоим счастья!

— Благодарю тебя от имени моей невесты и от своего! — спокойно ответил Генрих, привыкший к комедиям своего бывшего друга.

Что касается Эвелины, то она не умела притворяться; ей был так противен Гельмар, что ее рука задрожала, когда тот, по обыкновению, поднес ее к своим губам. Гвидо объяснил себе этот трепет иначе. Он был убежден, что молодая женщина неравнодушна к нему, хотя и выходит замуж за другого. Скорбно, с выражением глубокой укоризны посмотрел он на Эвелину, точно упрекая ее за то, что она предпочла ему, известному поэту, какого-то пустого, заурядного человека.

Генрих понял этот взгляд и от негодования покраснел до ушей.

— Меня удивляет, как это мы не видели твоего экипажа, — проговорил он с особенным ударением на каждом слове, — ведь мы были с тобой в павильоне, и Эвелина тоже была там, рядом с той комнатой, в которой мы с тобой беседовали, так что слышала весь наш разговор. Из окна павильона прекрасно видна вся улица, и все-таки мы не заметили экипажа. Странно!

Теперь задрожала рука Гельмара. Он вторично сам погубил себя! Поэт видел выражение глубокого презрения на лице молодой женщины, раньше восхищавшейся им как человеком и писателем. Да, теперь его игра была проиграна!

Однако Гельмар не терялся ни при каких обстоятельствах. В следующий же момент он обратился к Кетти и с видом радостного изумления узнал о ее помолвке. Он шумно поздравил ее, Жильберта и доктора Эбергарда, причем наговорил последнему много комплиментов по поводу его геройского подвига, о котором он читал в газетах.

Приезд тайного советника Кронека прервал поток излияний любезного поэта.

Генрих уже письменно сообщил отцу о своей помолвке с Эвелиной. Это известие поразило и вместе с тем очень обрадовало старого Кронека. Эвелина всегда была его любимицей; кроме того, он был уверен, что молодая женщина будет иметь хорошее влияние на сына, чего нельзя было ожидать от юной Кетти. В довершение всего Эвелина была и значительно богаче своей падчерицы, так что этот брак представлялся во всех отношениях желательным для Генриха. Впервые тайный советник одобрил поступок своего сына и с распростертыми объятиями принял свою будущую невестку.

На сердце у старого Кронека была еще какая-то радость. Не успел он войти в гостиную, как снова обнял своего сына и пылко произнес:

— Мой дорогой мальчик, мой милый Генри, я, собственно, должен сердиться на тебя, но не могу, так как слишком горжусь таким сыном. Отчего ты скрыл от своего отца то, в чем признался министру? Я встретился с его высокопревосходительством в Вильдбаде; там он сам разыскал меня; понимаете, начальник разыскивает своего подчиненного лишь для того, чтобы поздравить его с таким сыном, как мой Генри. А я только от него узнал, что мне может позавидовать любой отец! Как это случилось, что ты сообщил министру свой секрет прежде, чем мне?

— Это произошло потому, что мне хотелось видеть Эви; я чувствовал, что не могу дольше ждать, мне необходимо было получить отпуск во что бы то ни стало. Я знал, что для меня, маленького чиновника, не будет сделано никакого исключения; тогда я решил воспользоваться своей новой славой, так как случайно узнал, что министр очень благосклонно относится к моему произведению.

— «Относится благосклонно», — повторил тайный советник. — Не благосклонно, а он в совершенном восторге от тебя, предсказывает тебе блестящее будущее, и наговорил столько лестного в твой адрес, что я был сконфужен. Да, ты моя гордость, моя радость!

— А ты забыл, папа, что всегда называл меня бездельником? Я так привык к этому слову, что мне жаль, что я его больше не слышу! — смеясь, заметил Генрих.

— А что вы скажете на это, Гвидо? — спросил старый Кронек, желавший, чтобы весь свет принимал участие в его радости. — Вы, вероятно, были единственным человеком, знавшим тайну моего сына, и тоже молчали до сих пор!

— О чем вы говорите? — спросил Гельмар с ласковой улыбкой. — Кажется, Генри достиг какого-то дипломатического успеха, который для всех еще остается тайной? Может быть, он написал какую-нибудь важную для государственной службы статью, которая дает ему надежду со временем тоже быть тайным советником? Нет, я ничего не слышал о его успехах! — насмешливо прибавил поэт.

— Как? Вы не были посвящены в его тайну? — воскликнул Кронек. — Вы не знаете, что он автор той знаменитой пьесы, которая наделала столько шума и в обществе, и в прессе и которую все называют образцом художественности и поэзии?

Гельмар побледнел как полотно; он начал догадываться, о чем идет речь.

— Вы шутите, господин Кронек! Вы думаете, что автор «Альпийской феи»…

— Стоит перед тобой! — спокойно закончил Генрих, слегка кланяясь поэту.

Гвидо схватился за спинку кресла, чтобы не упасть от волнения. Это было уж слишком! Он мог перенести потерю невесты, на которую рассчитывал как на свою собственность, мог перенести оскорбление, нанесенное ему в ее присутствии, но мысль, что Генрих — писатель, завоевавший сразу все симпатии публики, была для него невыносима! Он был так сражен, что не мог произнести ни одного слова, и все присутствующие заметили, до какой степени он был расстроен. Наконец он овладел собой.

— Генри, с твоей стороны это непростительно, что ты даже от меня скрыл подобную вещь, — с укором заметил он. — Итак, отныне ты мой собрат по искусству, тоже поэт!

— Да, но с одной душой! — резко ответил Генрих. — Хотя ты находишь, что только обыкновенные смертные должны считаться с общепринятой моралью, но я думаю, что и для нас, поэтов, она необходима.

Гельмар закусил себе губы до крови. «Для нас, поэтов!» Он должен был спокойно выслушать эти слова из уст Генриха Кронека, которого еще месяц тому назад никто не знал и который теперь вдруг стал известнее «самого Гельмара».

— Ну, в столице я сообщу великую новость! — с притворной радостью воскликнул Гвидо. — А теперь я должен спешить, чтобы не опоздать на скорый поезд. Честь имею кланяться, мадам, — обратился он к Эвелине и Кетти, — будьте здоровы, ваше превосходительство, до свидания, Генри! Мы с тобой остаемся, конечно, старыми друзьями? Всего хорошего!

Дверь за поэтом закрылась.

— Теперь он напишет самую ядовитую статью по поводу моей «Альпийской феи», — сказал Генрих, наклоняясь к Эвелине. — Я ничего не имею против того, чтобы с этого момента мы стали с ним открытыми врагами.

— Да, этот господин задыхался от злости и зависти, это было очень заметно, — проговорил Эбергард. — Будьте осторожны. Генри, с таким завистливым врагом, он может отравить вам жизнь.

— Да, я не сомневаюсь, что он примет все меры для этого. Впрочем, он будет не единственным в этом роде. Путь к славе — очень тяжел и опасен; мне придется подчиниться общей участи.

— А ты не боишься препятствий? — тихо спросила Эвелина, прижимаясь к его плечу.

Генрих улыбнулся, и его глаза засияли уверенностью в своем счастье.

— Нет, Эви, я ничего не боюсь! Я не боялся упасть в пропасть, когда срывал со скалы мою «альпийскую фею», и за это она оставалась верна мне во всех невзгодах моей жизни. Она была моим ангелом-хранителем в борьбе за славу и счастье, она охраняла меня и в ледяной пустыне! Мне не страшны тернии жизни, когда я нашел свой цветок счастья, который так чудно цветет и благоухает.

Лишь смелым над пропастью ляжет дорога,

Лишь им улыбнется цветок-недотрога,

Волшебный, стыдливый цветок.