Надвигались уже сумерки, когда Василій Егорычъ, пославъ тарантасъ, въ которомъ онъ возвращался со станціи желѣзной дороги, впередъ, возымѣлъ непреодолимое желаніе поразмять кости, попросту говоря, пройтись пѣшкомъ до села.
На станцію онъ ѣздилъ за товаромъ. Василій Егорычъ, новгородскій купецъ, какъ онъ самъ себя величалъ, держалъ на селѣ лавочку, въ которой можно было пріобрѣсти все, что угодно — и чай, и сахаръ, и ситецъ, и деготь, и карамель, и даже книги въ образѣ леухинскихъ, мухинскихъ-оплеухинскихъ и иныхъ московскихъ изданій. Село, въ которомъ онъ торговалъ, было небольшое, небогатое, хотя и называлось селомъ, и отстояло верстахъ въ тридцати отъ желѣзной дороги. Конкурентовъ у Василія Егорыча почти не было. На другомъ концѣ села торговалъ, положимъ, Филатъ Минаичъ, но лавчонка его была дрянная, товару въ ней почти не было, а если и былъ, то такой, что и даромъ-то его брать не стоило, не то, что деньги за него платить. Къ тому же Филатъ Минаичъ состоялъ въ матеріальной зависимости у Василія Егорыча и вѣчно былъ долженъ ему то деньгами, то товаромъ.
Василій Егорычъ держалъ своего «конкурента» въ ежевыхъ рукавицахъ, сбывалъ ему залежавшуюся дрянь, нешедшую съ рукъ въ его «магазинѣ», считалъ за эту дрянь дорого и никакъ не давалъ возможности Филату Минаичу выбраться на свободу изъ его цѣпкихъ рукъ. Словомъ, лавчонка Филата Минаича была ничѣмъ инымъ, какъ филіальнымъ отдѣленіемъ торговаго дома Василія Егорыча, а кліенты этого отдѣленія принадлежали къ такъ называемому сельскому пролетаріату.
На станціи, куда ѣздилъ Василій Егорычъ, было много съѣдено и еще болѣе выпито. Василій Егорычъ велъ правильный и строгій образъ жизни, но иногда, разъ въ мѣсяцъ, любилъ дать себѣ развязку, любилъ кутнуть и выпить, чтобы окончательно не потерять въ деревнѣ образъ человѣческій.
Угощалъ, конечно, онъ. Такая компанія была на станціи, что угощать надлежало непремѣнно ему: начальникъ станціи, хотя и носившій красную фуражку, но никогда не имѣвшій гроша въ карманѣ, телеграфистъ, обремененный семьею и получавшій жалкое содержаніе, и еще какое-то желѣзнодорожное лицо, профессіи котораго никогда не могъ разгадать Василій Егорычъ — не то запасный кондукторъ, не то составитель поѣздовъ, а можетъ быть — дорожный мастеръ или освѣтитель. Но, несмотря на неопредѣленность профессіи, этотъ таинственный субъектъ былъ мастеромъ выпить и умѣлъ заставлять другихъ не отставать отъ компаніи.
Несмотря на сдѣланныя уже двадцать девять верстъ, хмель не проходилъ въ головѣ Василія Егорыча. Вино, которое они пили, было жестокое и болѣе походило вкусомъ на сѣрную кислоту, чѣмъ на вино. Но было дорого не вино, а то обстоятельство, что оно пилось въ душевной компаніи, въ которой говорилось о женщинахъ, о любви и о прочихъ всякому интересныхъ и близкихъ вопросахъ. Телеграфистъ, обремененный семьей, разсказывалъ о своихъ побѣдахъ и такъ правдоподобно, съ такими заманчивыми и пикантными подробностями, что возбудилъ зависть въ Василіи Егорычѣ. И Василій Егорычъ даже самъ началъ было разсказывать объ одномъ эпизодѣ, но путнаго ничего придумать не могъ, запутался, навралъ и позорно смолкъ.
— Гдѣ ужъ тебѣ! — презрительно скосивъ глаза, проговорилъ телеграфистъ. — Былъ конь, да изъѣздился. Старъ сталъ!
— Ничего не старъ… — обидѣлся Василій Егорычъ. — Мы тоже не лыкомъ шиты и, окромя того, при капиталѣ.
— При капиталѣ! Вотъ и выдалъ себя!
— Въ чемъ это выдалъ?
— Въ незнаніи женскаго пола… Что капиталъ? На капиталъ все купишь, окромя любви. Тебя и поцѣловать ни одна не захочетъ, несмотря на всѣ твои капиталы. Да вотъ что: ни одна ваша сельская баба тебя не поцѣлуетъ, не токмо что городская.
Но тутъ разговоръ принялъ совершенно неожиданное направленіе, потому что Василій Егорычъ напомнилъ телеграфисту о долгѣ и настоятельно сталъ требовать съ него уплаты. Разговоръ принялъ довольно острый характеръ, и телеграфистъ, въ концѣ концовъ, чтобы отвязаться, отдалъ Василію Егорычу, въ уплату своего долга, купонъ отъ выигрышнаго билета, только потому сохранившійся у него, что рѣшительно никто на захолустной станціи не могъ или не хотѣлъ размѣнять его.
— Съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ! — проворчалъ Василій Егорычъ, выхвативъ у него купонъ и спрятавъ его въ жилетный карманъ.
И онъ тотчасъ же уѣхалъ, окончательно разсерженный.
Выйдя изъ тарантаса, Василій Егорычъ пошелъ нетвердыми шагами по дорогѣ къ селу.
— Ишь ноги отсидѣлъ! — проговорилъ онъ себѣ въ утѣшеніе, не желая признаться, что причиной его ножныхъ колебаній скорѣе всего можно было признать не въ мѣру выпитое вино.
Чѣмъ дальше онъ шелъ, тѣмъ его больше разбирало, и онъ сталъ упрекать себя въ томъ, что ему пришла фантазія пройтись пѣшкомъ.
— Эй, вы! — крикнулъ онъ, заслышавъ за собою шаги и обернувшись назадъ. — Что за люди? А!.. Мушшина съ женчиной! Куды идете?
— Въ село, — отвѣтилъ мужикъ.
— Пошто? — присталъ Василій Егорычъ.
— Мы — тутошніе.
— А женщина — твоя баба?
— Моя.
И вдругъ Василія Егорыча осѣнила хмельная фантазія.
— Добро! — проворчалъ онъ. — Я-жъ тебѣ докажу, телеграфистишко паршивый.
Качнувшись раза два, онъ подошелъ къ бабѣ и заглянулъ ей въ лицо. Осмотръ, должно быть, удовлетворилъ его, потому что онъ съ чувствомъ крякнулъ и проговорилъ:
— А что, баба, слышь, не поцѣлуешь-ли меня?
Баба хихикнула, вытерла рукой носъ и, скосивъ на него глаза, сказала:
— А пошто мнѣ тебя цѣловать?
— А ни пошто. Поцѣлуй — и вся недолга.
Мужикъ ничего не говорилъ, потому что, несмотря на сумерки, узналъ Василія Егорыча и забоялся его.
— Что-жъ, такъ и не поцѣлуешь?
— Такъ и не поцѣлую.
— Что-жъ такъ?
— Да вотъ такъ.
— Да почему жъ такъ?
— Стану я такое рыло цѣловать!
Василію Егоровичу стало вдругъ такъ обидно, что онъ готовъ былъ заплакать. И онъ вспомнилъ вѣщія слова телеграфиста, и ему сдѣлалось еще обиднѣе.
Однако, во что бы то ни стало ему захотѣлось настоять на своемъ.
— Да что-же ты слиняешь, что-ли? — гнѣвно крикнулъ онъ. — Ну вотъ что… я тебѣ заплачу.
Онъ залѣзъ пальцами въ жилетный карманъ, ощутилъ тамъ купонъ телеграфиста, вынулъ его и, помотавъ имъ передъ носомъ бабы, проговорилъ:
— Вотъ я тебѣ два съ полтиной заплачу… И теперь не хочешь? Дура, баба! Съ именитымъ купцомъ поцѣловаться не хошь, право, дура!
Соблазнилъ-ли купонъ, или бабѣ надоѣли приставанія Василія Егорыча, только она взяла у него купонъ, вытерла передникомъ губы, шмугнула носомъ и три раза, со щеки на щеку, поцѣловала именитаго купца.
— Ай, да баба! — радостно воскликнулъ мужикъ и быстро взялъ у бабы купонъ.
— Ну, вотъ, спасибо! — проговорилъ Василій Егорычъ. — Будемъ знакомы! Какъ тебя звать-то?
— А на что тебѣ?
— А придешь ко мнѣ въ лавку, такъ чтобы знать, кому товаръ подешевѣе отпустить.
— Мы Фроловы. Акулина Фролова.
— Тэкъ-съ! Такъ и запишемъ.
И подбадривая себя, Василій Егорычъ быстро зашагалъ къ селу, стараясь сохранить молодцоватую осанку и необходимое для пѣшехода равновѣсіе.
Поцѣлуй незнакомой бабы точно помолодилъ его, и на душѣ его стало отрадно.
«Отпущу ей кумачу въ подарокъ», — подумалъ онъ, неизвѣстно почему вдругъ почувствовавъ себя добрымъ.
Сельскіе огоньки привѣтливо мигали уже вблизи, на фонѣ быстро потемнѣвшей осенней ночи, и Василію Егорычу представилась его комната, съ двухспальной кроватью, оставшейся послѣ покойной жены, пуховики на этой кровати и гора подушекъ чуть что не до потолка. Ему неудержимо захотѣлось спать.
Проснувшись поутру, Василій Егорычъ принялся припоминать о вчерашнемъ вечернемъ приключеніи.
Настроеніе духа его было отвратительно. Въ груди жгло отъ «проклятаго винища», въ головѣ былъ непорядокъ. Ему вспомнилась вся эта попойка, весь несуразный разговоръ съ телеграфистомъ, встрѣча съ бабой и купленный за два съ полтиной поцѣлуй.
— Щедрая! — злобно проворчалъ онъ, — три раза поцѣловала.
Ему стало противно. Въ глубинѣ души онъ сознавалъ, что ровно ничего не доказалъ телеграфисту. И попадись телеграфистъ ему сейчасъ подъ руку, онъ бы его раздѣлалъ подъ орѣхъ. Но телеграфиста не было подъ рукой, а Василію Егорычу захотѣлось во что бы то ни стало сорвать на комъ-нибудь свою злобу.
И онъ принялся ругать самого себя.
— Старый олухъ! За что, про что далъ слюнявой бабѣ столько?..
Но такъ какъ онъ не привыкъ злиться на самого себя, то гнѣвъ его быстро обратился на бабу, виновницу его расточительности.
— Шалишь, братъ! — ворчалъ онъ, обращаясь къ невидимой бабѣ. — Два съ полтиной за поцѣлуй? Не жирно ли будетъ? Неравно облопаешься… Вѣдь ты — что? Баба! Тьфу!.. Это какой княжнѣ али принцессѣ впору получать такую уйму денегъ за поцѣлуй, а не бабѣ! Да еще, поди, смѣешься теперь надо мной! Дескать, ловко объегорила Василія Егорыча! Нѣтъ, братъ, дудки! Туда же, кумачу ей подари!.. — прибавилъ онъ, забывъ, что мысль о кумачѣ пришла ему самому, а не бабѣ.
Раздраженіе росло въ немъ, и онъ тщетно искалъ ему исхода.
— Я этого дѣла такъ не оставлю! — съ угрозой проговорилъ онъ. — Я тебя найду, чортова баба! А не отдашь добромъ — въ судъ на тебя подамъ, вотъ что!..
Послѣдняя мысль такъ понравилась ему, что показалась откровеніемъ свыше.
«И то! — подумалъ онъ, — на чорта я ее буду разыскивать? Просто подамъ, — да и вся недолга».
Онъ схватилъ картузъ и пошелъ въ волостной судъ.
— Здравствуй, Прокофьичъ, — сказалъ онъ волостному писарю.
— Вашему степенству-съ!.. Чѣмъ могу быть полезнымъ?
— А ты не тараторь, а выслушай. По юрисдическому дѣлу.
— Такъ…
— Ты не такай, а слушай, говорю.
И Василій Егорычъ изложилъ ему суть дѣла.
Прокофьичъ принялъ сугубо-угрюмый видъ, каковой всегда принималъ, когда къ нему обращались за «юрисдическими» совѣтами. Онъ сосредоточенно выслушалъ обстоятельства жалобы.
— Принять жалобу можно! — важно изрекъ онъ, наконецъ.
— Всякую жалобу принять можно! — перебилъ его Василій Егорычъ. — Ты мнѣ очковъ-то не втирай. Можно-ли выиграть, ты вотъ что мнѣ скажи? Потому очень золъ я на бабу эту самую и выиграть мнѣ безпремѣнно нужно… потому — честь здѣсь затронута, вотъ что!
— Отчего не выиграть? И выиграть можно! Все зависитъ, какъ повернуть дѣло. Ежели въ гражданскомъ порядкѣ… вовлеченіе въ невыгодную сдѣлку, а то и уголовномъ: за безчестіе и нарушеніе общественной тишины и спокойствія въ публичномъ мѣстѣ… и это можно.
— Да какое же публичное мѣсто, дурья ты голова, коли ежели на дорогѣ? — усомнился было Василій Егорычъ.
— А что же, по дорогѣ развѣ не проходитъ публика? — побѣдоносно отпарировалъ писарь.
Онъ служилъ когда-то писцомъ у мирового судьи, понаторѣлъ въ юридическихъ терминахъ и любилъ ошарашивать ими своихъ кліентовъ, къ которымъ, обыкновенно, относился съ величайшимъ презрѣніемъ за ихъ необразованность. Презиралъ онъ и самый волостной судъ и съ тайной печалью вспоминалъ свою службу въ городѣ, въ камерѣ мирового судьи, гдѣ его долго терпѣли и откуда выгнали за безпробудное пьянство.
— Ты меня своими кляузными штуками не глуши, — строго остановилъ его истецъ. — А ты выиграй дѣло… Съ тебя еще по счету слѣдоваетъ.
— Знаю, Василій Егорычъ, помню, — виноватымъ голосомъ сказалъ писарь.
— То-то. Можно будетъ скидку сдѣлать, али подождать…
Василій Егорычъ ушелъ, довольный собою. Онъ и самъ не зналъ, почему такъ вскипѣлъ противъ бабы, исполнившей, въ сущности, только его просьбу. Но злость душила его.
— Не хотѣла даромъ цѣловать, анъ вотъ поцѣловала! Другая бы за честь сочла, а эта еще кочевряжилась, какъ свинья на веревкѣ…
Черезъ три дня послѣ его свиданія съ писаремъ Прокофьичъ пришелъ къ нему съ докладомъ.
— Ну что, говорили? — обратился къ нему Василій Егорычъ. — Слушали дѣло?
— Жалобу вашу, Василій Егорычъ, судъ принялъ… — при словѣ «судъ» у Прокофьича появилось презрительное выраженіе на лицѣ. — Вчера собирались, толковали… бабу съ мужемъ вызвали.
— А меня пошто не вызвали?
— Такъ что… это я, чтобы не безпокоить, просилъ въ жалобѣ разобрать вашу претензію заочно. И судъ тоже! — вдругъ съ озлобленіемъ крикнулъ Прокофьичъ. — Одно недоразумѣніе, а не судъ-съ!
— Что, аль проигралъ?
— Не то, что бы проигралъ… а не совсѣмъ по моему заказу рѣшили.
— Да ты не тяни… говори толкомъ. Къ чему приговорили?
— Баба-дура не отперлась, спасибо ей… Вѣдь дѣло-то безъ свидѣтелей было, и никакихъ такихъ безспорныхъ документовъ у насъ съ вами въ рукахъ не было… А отопрись она…
Но Василій Егорычъ на него цыкнулъ:
— Сказывай, проклятый сутяга, къ чему приговорили? — и топнулъ при томъ ногой.
Прокофьичъ съежился и скороговоркой доложилъ:
— Волостной судъ присудилъ крестьянку Акулину Фролову дать вамъ, Василій Егорычъ, сдачи съ купона вашего два рубля тридцать копѣекъ, а 25 копѣекъ приговорили оставить ей, Фроловой, за поцѣлуй…
Василій Егорычъ крякнулъ, потрогалъ свою сѣдую бороду и на минутку задумался.
— Вѣдь она меня три раза поцѣловала! — ухмыляясь, проговорилъ онъ, — это выходитъ безъ малаго по осьми копѣекъ за каждый… Ну, это еще ничего, не дорого… можно! — успокоительно добавилъ онъ и положилъ почему-то на счетахъ три раза по осьми…
— Недорого, — согласился Прокофьичъ, — баба, нужно сказать — орѣховая. По этому случаю, Василій Егорычъ, не мѣшало бы проздравить васъ съ благополучнымъ окончаніемъ гражданскаго иска вашего… и выпить, хотя бы за отвѣтчицу.
— Ступай въ горницу… тамъ водка на столѣ. Жри… сутяга.