Через месяц (Дорошевич)/ДО
| Черезъ мѣсяцъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 165. |
«Облетѣли цвѣты, догорѣли огни».
Среди писемъ, полученныхъ на мое имя въ редакціи, есть одно, которому не лежится ни въ карманѣ ни въ портфелѣ. Оно просится въ печать.
М. Г.
Прежде всего позвольте представиться.
Я — герой.
Я тотъ самый «великій маленькій человѣкъ», или «маленькій великій человѣкъ», о которомъ, когда Вы писали, слезы умиленія капали съ Вашего пера.
Словомъ, я народный учитель.
Заплачьте:
— Какое святое слово!
Впрочемъ, вы, вѣроятно, думаете съ тоскою:
— А! Народный учитель!.. Вѣроятно, опять жалоба!
Нѣтъ, милостивый государь, мнѣ жаловаться не на что. Своимъ положеніемъ я могу только хвастаться.
Я старый учитель. Служу дѣлу болѣе 20-ти лѣтъ. У меня — семь человѣкъ дѣтей. Старшая дочь второй годъ учительствуетъ. Вторая черезъ нѣсколько мѣсяцевъ кончаетъ семинарію и тоже начнетъ учительствовать.
Мнѣ остается поднять на ноги и вывести въ люди остальныхъ пятерыхъ.
Чтобъ сдѣлать это на учительское жалованье, я не пью. Со дня рожденія третьяго ребенка бросилъ курить. Самъ обшиваю всю семью. Выучился шить. Выучился точать сапоги. И самъ шью обувь на все семейство.
Я изъ крестьянъ. Поступивъ на службу въ одно изъ селъ этой губерніи, я приписался къ мѣстному обществу. Но новые односельчане воспользовались этимъ, чтобы не выдавать мнѣ квартирныхъ.
— Разъ здѣшній мужикъ, какія ему квартирныя?
Я перевелся въ другое село, и вотъ живу. Получаю 250 рублей въ годъ жалованья, 50 квартирныхъ, за 4 пятилѣтія по 50 рублей за каждое въ годъ добавочныхъ. Итого — 500 рублей.
Для чиновника, записывающаго входящія и исходящія, для репортера, пишущаго о раздавленныхъ собакахъ, для актера, докладывающаго «карета въ барынѣ и гнѣваться изволитъ», было бы «ужасъ, какъ мало». Для народнаго учителя — за глаза довольно, и тысячи моихъ коллегъ, прочитавъ эти строки, сказали бы:
— Вотъ счастливецъ!
Итакъ, жаловаться мнѣ не на что. Я берусь за перо просто для того, чтобъ описать вамъ, какъ я вернулся съ учительскаго съѣзда.
Первымъ долгомъ я заѣхалъ въ нашемъ уѣздномъ городѣ къ инспектору, до котораго у меня было дѣло.
Артемій Филипповичъ всегда встрѣчалъ меня съ недовольнымъ лицомъ:
— Чего, молъ, еще притащился! Чего еще надо?
На этотъ разъ онъ, какъ увидѣлъ меня, такъ весь и просіялъ. Улыбка во все лицо, руки потираетъ:
— Ну, что? Побаловались? А? Отвели душу? А?
Молчу
— Такъ какъ же? Насъ, инспекторовъ, по боку надо? А? Упразднить? А?
Молчу.
— Дѣлу мѣшаемъ? А? Тормозимъ? А?
Все молчу.
— Бюрократическое отношеніе вносимъ? А? Самовластвуемъ? А?
Все молчу, все молчу.
— Поругали насъ на парламентѣ-то на своемъ? Смотрю, — у него на столѣ Московскія Вѣдомости.
Поиздѣвавшись еще такимъ образомъ, отпустилъ.
Пріѣзжаю вечеромъ къ себѣ въ село, наутро староста приходитъ:
— А міръ съ тебя, Василій Кузьмичъ, рѣшилъ съ весны за двухъ коровъ, за выпасъ, 10 рублевъ положить!
— За что, про что?
— А такъ, мужички говорятъ: «жалованье получаетъ, водки онъ не пьетъ! Съ его можно».
Основаніе!
— Куды ему? — говорятъ. — Онъ, ишь, и сапоги самъ шьетъ!
И дернулъ меня чортъ горбъ гнуть, надъ сапогами сидѣть! Вотъ тебѣ и экономія!
Я долженъ въ свободное время, согнувшись, за сапогами сидѣть, чтобъ имъ мои 10 рублей на пропой пошли!
— Вы, — староста говоритъ, — въ Москву ѣздили у начальства жалованья выпрашивать, чтобъ больше было. Намъ же тяжельше.
Слухомъ земля полнится.
И откуда только у нихъ слухи берутся!
Въ полдень зашелъ батюшка.
Разспрашивалъ о «свѣтскихъ удовольствіяхъ». Но видно было, что другой вопросъ у него на умѣ.
Наконецъ, только спросилъ:
— И о церковнослужителяхъ тоже отзывались съ порицаніемъ?
— Начитаны, — говоритъ, — мы въ газетахъ. Начитаны. Хотя и вскользь, но есть. Не похвально! Срамить-съ на всю Русь? Я такъ думаю, что отъ высшаго начальства… васъ за это по головкѣ не очень погладятъ!
— Ну, — говорю, — батюшка, я, во-первыхъ, лично за себя никому отчета давать не обязанъ: что я говорилъ, чего я не говорилъ, съ чѣмъ соглашался, съ чѣмъ не соглашался.
— Нѣтъ, нѣтъ! Я не говорю. Я не говорю,
— А во-вторыхъ, относительно съѣзда и начальства, нашъ предсѣдатель князь Долгоруковъ, прямо заявилъ, что никому за высказанныя мнѣнія ничего не можетъ быть!
— Ну, коли такъ, значитъ такъ. Ему, конечно, лучше знать! А только мы, на мѣстахъ, все-таки знать будемъ, съ кѣмъ дѣло имѣемъ. Да-съ!
И ушелъ, едва попращавшись, разсерженный.
Передъ вечеромъ заходилъ писарь.
Онъ у насъ человѣкъ образованный. Свободное время — за книжкой.
Интересовался:
— А не видали ли вы въ столицѣ, Василь Кузьмичъ, сочинителя Максима Горькаго?
— Нѣтъ, не видалъ.
— Жаль, очень жаль. Интересно было бы знать, дѣйствительно ли такъ волосатъ, какъ пишутъ? И правда ли, будто ему рупь за каждую строку платятъ? Строку написалъ — рупь. Еще строку — еще рупь.
— Не знаю.
Перешли на съѣздъ.
— Разъясните, говоритъ, мнѣ. Въ толкъ взять не могу. Что такое, напримѣръ, вашъ съѣздъ?
— Вотъ, — говорю, — собрались съ разрѣшенія высшаго начальства, выясняли наши нужды, высказывали пожеланія,
— Тэкъ-съ! А начальство?
— А вотъ эти пожеланія къ нему и пойдутъ!
— Тэкъ-съ! И оно какъ вы порѣшили, такъ тому и быть?
— Ну, это нѣтъ, — говорю. — Вы, Алексѣй Степанычъ, человѣкъ развитой. Вы поймете. Нашъ съѣздъ имѣлъ больше не практическое, а моральное, нравственное, общественное значеніе.
— Тэкъ-съ! Ну, а пожеланіе-то? Пожеланіе?
— Пожеланія выслушаны. Но, отъ васъ не утаю, говорятъ, что врядъ ли будутъ исполнены. Примѣры бывали.
— Тэкъ-съ!
И смѣется.
— Это, — говоритъ, — въ родѣ какъ я господина Гоголя сочиненіе читалъ. «Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ». Тамъ тоже Иванъ Ивановичъ, какъ нищую встрѣтитъ, безпремѣнно разспроситъ. «А тебѣ очень, небоже, кушать хочется?» — «Очень, панычу!» — «Ты, можетъ, хлѣбца бы теперь скушала?» — «Да ужъ тамъ чего милость будетъ. И хлѣбца бы скушала». — «Да тебѣ, можетъ, и мясца бы хотѣлось?» — «Да оно и мясца бы, если милость ваша такая, — хорошо бы!» — «Скажи пожалуйста! Ну, что жъ ты стоишь? Проходи, проходи! Вѣдь я тебя не бью!» Такъ и васъ разспросили. Пожеланіе вы учебному начальству высказали. «Проходите, проходите! Вѣдь васъ не бьютъ!» Хе-хе!
Тутъ ужъ я на него разсердился.
Онъ у насъ по селу Мефистофель. На бѣду книгъ начитался и иногда очень ядовито цитаты приводитъ.
И вотъ я, «герой», о которомъ вы писали со слезами умиленія, сижу снова въ своей хибаркѣ надъ сапогами. Въ окно глядитъ темная ночь, въ трубѣ ноетъ вѣтеръ, и у меня ноетъ, ноетъ въ душѣ.
— За что они у меня отнимаютъ послѣдніе 10 рублей? За то, что я тружусь и не пью?
Мнѣ вспоминается встрѣча съ нашимъ уѣзднымъ предводителемъ на станціи.
Нашъ уѣздный предводитель — отрадное явленіе.
Я вообще замѣтилъ, что за послѣднее время всѣ уѣздные предводители въ «отрадные» пошли.
Мы ѣхали со съѣзда въ одномъ поѣздѣ.
Онъ — въ первомъ, я — въ третьемъ. Только всего и разницы.
Онъ ѣлъ на станціи котлетку съ горошкомъ, я пришелъ кипяточку набрать.
Остановка двадцать минутъ. Увидалъ меня:
— А, Василій Кузьмичъ! Подсаживайтесь!
Отрадные предводители передъ съѣздомъ всѣхъ своихъ учителей по имени-отчеству узнали, кого какъ зовутъ. По крайней мѣрѣ, тѣхъ, кто на съѣздъ поѣхалъ.
— А, — говоритъ, — Василій Кузьмичъ! Подсаживайтесь. Поболтаемъ, Василій Кузьмичъ! Красненькаго не угодно ли, Василій Кузьмичъ? Недурное.
Разговорились, конечно, про съѣздъ.
— Что, Василій Кузьмичъ…
Онъ такъ и повторялъ ежесекундно: «Василій Кузьмичъ», словно боясь, чтобъ не забыть.
— Что, Василій Кузьмичъ? Бодрость духа со съѣзда несете? Новыя силы на великую работу, Василій Кузьмичъ?
— Силы, — говорю, — что же! Силы тѣ же самыя. А вотъ скажите, ваше сіятельство, какихъ вы результатовъ отъ нашего съѣзда ожидаете?
— Практическихъ, — говоритъ, — быть-можетъ, и никакихъ! Но съѣзды имѣютъ огромное общественное значеніе! Огромное общественное значеніе, Василій Ильичъ! Это смотры-съ интеллигентныхъ силъ страны, Василій Ильичъ! Смотры-съ передовыхъ элементовъ, Василій Ильичъ!
Таки забылъ!
«Смотры»…
И невольно шевельнулась мысль при этомъ словѣ. «Смотры».
Смотры — праздникъ для генераловъ, у которыхъ «дивизіи въ порядкѣ». Смотры — праздникъ для разряженныхъ адъютантовъ, для блестящихъ офицеровъ, которымъ смотръ — случай попарадировать па кровномъ, энглизированномъ конѣ. А спросите у простого рядового, что такое смотръ? Онъ скажетъ вамъ, что ужъ легче походъ, чѣмъ смотры.
— Дефиле! — какъ фыркнулъ нашъ Мефистофель-писарь, когда я упомянулъ ему про «смотры».
И вотъ я сижу надъ сапогами въ своей хибаркѣ. Ночь глядитъ въ окно, въ трубѣ ноетъ вѣтеръ, и у меня ноетъ, ноетъ на душѣ.
— За что у меня отнимаютъ послѣдніе 10 рублей?
У героя-то! Совсѣмъ не геройскія мысли?
Ужъ поздно. Пора бы лечь спать. Но сонъ бѣжитъ, и «недостойныя меня мысли» идутъ въ голову вашего «героя».
И нашъ «маленькій великій человѣкъ» зачѣмъ-то садится за столъ и принимается на бумагѣ бесѣдовать, — не съ вами, — съ собой.
— Дефиле! — какъ говоритъ нашъ волостной писарь.
Я снова бесѣдовалъ съ нимъ о съѣздѣ.
— Вижу, — говоритъ, — событія. А значенія ихъ не понимаю. Разъясните пожалуйста. Ну, начальство на ваши «пожеланія» либо взглянетъ, либо нѣтъ.
— Вѣрнѣе нѣтъ. Но, кромѣ учебнаго начальства, есть еще земства, которыя всегда чутки…
— Да что жъ земства-то безъ вашего съѣзда, что ли, не знали, каково таково есть ваше положеніе? Это и въ Москву ѣздить не стоитъ, чтобъ узнать, что человѣку голоднымъ жить невозможно. Это и на мѣстѣ видать! Вонъ я въ другой губерніи служилъ, такъ тамъ учителямъ и вовсе 20 рублей платятъ. Предсѣдатель управы, — отрадная такая личность, — съ какимъ-то еще отраднымъ бариномъ проѣзжали. Остановились, — я разговоръ слышалъ. Съ большимъ чувствомъ предсѣдатель говорилъ: «Свѣтлая личность у васъ учитель, отрадное явленіе, идейный человѣкъ! А! На 20 рублей съ семьей существуетъ!! Какую нужду терпитъ! Въ кускѣ хлѣба себѣ отказываетъ! А учительствуетъ! Убѣжденный человѣкъ!!» Чуть слезы не капали отъ умиленія. А по-моему стыдно! «Отрадное явленіе» — и голодаетъ. У насъ все такъ: какъ «отрадное явленіе», такъ голодаетъ, какъ «печальное исключенье», такъ животъ припѣваючи и на всемъ на готовомъ. Человѣку за экій трудъ 20 рублей въ мѣсяцъ давать. На всю семью! Стыдно! Да дѣлать-то что, ежели у земства денегъ нѣтъ? Потому и платятъ мало, что денегъ нѣтъ, и никакіе ваши съѣзды…
— А значеніе съѣзда для насъ самихъ? А общенье? Общества взаимопомощи теперь будутъ какъ развиваться…
Только плечами пожимаетъ.
— Да вѣдь ежели каждому ѣсть нечего, много ли вы другъ другу поможете? «Пойдемъ! — сказалъ безногій безногому. — Вмѣстѣ-то итти веселѣй!»
— Я же вамъ говорилъ, что практическихъ результатовъ съѣздъ не дастъ никакихъ. Но моральные! Общество, по крайней мѣрѣ, узнаетъ, въ какомъ положеніи находится народный учитель!
— Тэкъ-съ! Дефиле, стало-быть.
— Ну, дефиле!
— Это, какъ я въ газетѣ. читалъ, въ Лондонѣ. Которые безъ работы — за ручки взялись, ребятъ передъ собой, да такъ во всѣхъ своихъ лохмотьяхъ по всѣмъ улицамъ и пошли. «Смотрите, дескать, люди добрые, какое наше положеніе!» На засѣданьяхъ, вы сами говорите, вамъ много разговаривать не приходилось. А въ дефиле безъ словъ все видать. На манеръ маскерадной процессіи, какъ я въ газетѣ читалъ, — оченно занятно. Вотъ вы, напримѣръ, Василій Кузьмичъ, впереди семь человѣкъ дѣтей, за ними ваша супруга съ корытами и бѣлья при ней куча. А затѣмъ вы сами съ дратвой, съ шиломъ, съ сапогомъ. Надпись: «А жалованье — 500, да и то за 20-лѣтнюю службу!» А въ рукахъ у васъ хрестоматія Галахова. Наглядно. Каждый дуракъ понялъ бы!
Чуть не выгналъ его вонъ.
Но негодяй говоритъ убѣдительно.
— И откуда вы, Василь Кузьмичъ, взяли, будто общество вами интересуется? Ежели бъ въ дѣйствительности интересовалось, никакихъ бы вашихъ «дефиле» не потребовалось. Давнымъ-давно бы про ваше положенье все разузнало.
— Пословица есть: «дитя не плачетъ, мать не разумѣетъ».
— Такъ то про дуръ матерей говорится. Общество! Я по дѣламъ частенько у нашего помѣщика бываю. Онъ все проекты сочиняетъ, а я переписываю, потому что почеркъ имѣю круглый. А онъ сочинять мастеръ, но чтобъ понять было можно, — Богъ не далъ. Такъ зайдешь иной разъ, ждать велятъ, общество у нихъ. Разговоры. Дымъ коромысломъ. «Сколько, напримѣръ, министерство во французской республикѣ продержится?» Господа наѣдутъ, крикъ, — того гляди, сцѣпятся. И выкладываютъ и выкладываютъ! Про любого французской республики депутата спроси, такого про него выложатъ, чего, можетъ, онъи самъ-то про себя не знаетъ! А имъ извѣстно! Какъ же такъ, Василь Кузьмичъ? Про любого французскаго депутата всю подноготную знаютъ, а чтобъ узнать, какъ свой учитель живетъ, имъ еще дефиле нужно. Никакого интереса тутъ я не вижу.
Дѣйствительно, интересуется ли нами общество?
Не у насъ только, но всюду, но вездѣ. Интересуется ли теперешнее буржуазное общество народными учителями?
Нѣмцы говорятъ:
— При Садовой побѣдилъ школьный учитель.
А нѣсколько лѣтъ тому назадъ по какому-то поводу выяснилось, что нѣмецкіе школьные учителя живутъ въ голодѣ, въ холодѣ. Ихъ держатъ въ черномъ тѣлѣ, платятъ гроши. Это не жизнь, это — медленное умиранье.
Нѣмецкіе журналы печатали, а наши перепечатывали картинки: лачуги, въ которыхъ живутъ въ Германіи деревенскіе народные учителя, лохмотья, въ которыхъ они ходятъ. На портреты жутко смотрѣть было: словно изъ голодающихъ мѣстностей.
Еще почище нашего!
Вотъ вамъ и герои-побѣдители!
Общество живетъ относительно насъ романтическими представленіями.
Мы, народные учителя, что-то въ родѣ пожарныхъ.
— Ихъ ужъ дѣло такое, чтобы собой жертвовать!
«Народный учитель».
— Ахъ! Святое дѣло! Ахъ! Святое слово! Ахъ, эти люди всѣмъ, всѣмъ жертвуютъ! Ихъ и удовольствіе такое, чтобы всѣмъ жертвовать.
Такъ думаютъ.
Разъ я народный учитель, я только и смотрю кругомъ:
— Куда бы мнѣ собой пожертвовать!
Встаю утромъ, — сахару къ чаю нѣтъ.
— Ахъ, какой счастливый случай! Сахару нѣтъ!! Ахъ, какъ пріятно хоть маленькую жертву принести! Буду пить безъ сахару!
На обѣдъ у меня — жертва. На ужинъ — жертва.
На ногахъ, вмѣсто сапогъ, жертва.
И мнѣ другихъ не нужно! Я и въ жертвахъ похожу!
— Ахъ, сапогъ лопнулъ! Какое счастье! Еще одна жертва на ниву народную!
Вы найдете, быть-можетъ, что въ моихъ словахъ много желчи?
Что же мнѣ дѣлать? Вся Русь залита желчью. Послушайте, — всѣ слова пропитаны желчью. Посмотрите, — всѣ лица полны желчи. Желчь разлилась въ отечествѣ моемъ. Что же я за исключеніе?
— Общество, — говорятъ, — преисполнилось сочувствія къ народнымъ учителямъ!
Отлично.
У общества былъ и способъ реально, наглядно выражать свое сочувствіе.
Существуетъ «общество попеченія о дѣтяхъ народныхъ учителей и учительницъ». О немъ много говорилось на съѣздѣ.
Что жъ? Хлынулъ туда потокъ пожертвованій отъ общества, охваченнаго симпатіями?
Поймите, что я не милостыни прошу!
Я просто хочу отдѣлить чувство сентиментальности.
Здоровое, настоящее чувство отъ кислой, противной сентиментальности.
Маргаринъ отъ масла.
Чувство сказало бы:
— Ихъ дѣти обречены на нищету. Я могу помочь… Помогу.
Сентиментальность проливаетъ слезы:
— Ахъ, они не только себя, они и своихъ дѣтей приносятъ въ жертву! Ахъ, какъ это велико!
И ни съ мѣста…
Потому что чувство диктуетъ:
— Иди и помоги!
Сентиментальность вызываетъ эффектныя и трогательныя представленія. И съ нея довольно.
И эта общественная сентиментальность, разлитая въ воздухѣ, заставляетъ слезы умиленія капать съ Вашихъ перьевъ, гг. публицисты.
Когда сыро въ воздухѣ, каплетъ съ желобовъ.
Эта сентиментальность, разлитая въ воздухѣ, источаетъ у Васъ, гг. представители общественнаго мнѣнія и всеобщей глупости, «прочувствованныя строки».
«Учителя разъѣдутся со съѣзда, унеся въ своей душѣ воспоминаніе о свѣтлыхъ и радостныхъ минутахъ. И сколько разъ тамъ, въ тиши снѣжныхъ сугробовъ, подъ унылое завываніе вьюги вспомнятся имъ эти незабвенные свѣтлые дни, и засвѣтятъ имъ, какъ звѣздочки, какъ маякъ среди непрогляднаго тумана, и согрѣютъ имъ сердце».
Это очень тронуло бы меня своей искренней глупостью, господа, если бы я на одинъ день не задержался въ Москвѣ и не прочиталъ описанія какой-то елки, устроенной дамами-патронессами для дѣтей Хитровки:
«Дѣти вернутся въ свои трущобы, унеся въ душѣ воспоминанія о свѣтлой и радостной елкѣ. И сколько разъ тамъ, во мракѣ и грязи „ночлежки“, подъ пьяную ругань ночлежниковъ, среди общаго ожесточенія кругомъ, вспомнится имъ эта елка, устроенная добрыми людьми, и засвѣтитъ имъ своими огнями, какъ звѣздочка, какъ маякъ среди непрогляднаго тумана, и согрѣетъ имъ сердце».
Вы думали, что я уѣхалъ, господа, и что можно тѣмъ же печатнымъ пряникомъ, который я обмуслилъ уже, угощать другихъ?
А я покупалъ дратву для сапогъ, въ Москвѣ она, думалось мнѣ, дешевле, я обѣгалъ весь городъ, стараясь гдѣ-нибудь выторговать пятачокъ, и опоздалъ на поѣздъ.
И такъ узналъ о вашемъ сентиментальномъ мошенничествѣ.
У васъ это, очевидно, готовый наборъ, господа!
Вы суете всѣмъ въ ротъ одинъ и тотъ же обсосанный ледянецъ для утѣшенія.
Какъ у насъ въ деревняхъ «шпитомцамъ» суютъ всѣмъ одну и ту же грязную соску:
— Чтобъ не плакалъ!
Уберите же ваши обслюнявленные пряники, милостивые государи, сосите сами ваши обмусленные ледянцы, бросьте совать всѣмъ въ ротъ ваши грязныя «утѣшительныя» соски.
Здѣсь, «у себя въ хибаркѣ», какъ любите выражаться вы, подъ нытье вьюги, воющей въ трубѣ, сгорбившись надъ сапогами, которые я, народный учитель, точаю вмѣсто необходимаго мнѣ отдыха, — я, не скажу, чтобы спокойно, — но подвожу теперь, черезъ мѣсяцъ, итоги съѣзду.
Да, результатъ есть.
Результатъ большой моральной важности.
Съѣздъ показалъ, что намъ, народнымъ учителямъ, не на кого сейчасъ надѣяться.
Что ни отъ кого ничего, кромѣ «словъ, словъ, словъ», намъ ждать нельзя.
Что мы одни, совсѣмъ одни.
— Горькое сознаніе? — умиленно скажете вы.
Но правда!
А «правды нѣтъ и выше».
Правду знать необходимо.
Я прошу Васъ извинить меня, что письмо вышло немного длинно, быть-можетъ, рѣзко, быть-можетъ, грубо.
Но вы вѣдь не мой инспекторъ. Вѣдь для Васъ, какъ для меня, говоря словами Пушкина:
«Правды нѣтъ и выше!»
Не правда ли?
Всего Вамъ лучшаго.
Вашъ слуга, народный учитель (слѣдуетъ подпись).