Вошедшие доктор и миссис Лит, по-видимому, были не мало удивлены, узнав о моем утреннем одиноком путешествии по всему городу, и приятно поражены наружным видом относительного моего спокойствия после такого эксперимента.
— Ваша экскурсия, должно быть, была очень интересна, — заметила миссис Лит, когда мы вскоре после того сели за стол. — Вы должны были увидеть много нового?
— Почти всё, что я видел, было для меня ново. — возразил я. — Но что меня особенно поразило, так это то, что я не встретил ни магазинов на Вашингтонской улице, ни банков в городе. Что сделали вы с купцами и банкирами? Чего доброго, повесили их всех, как намеревались исполнит это анархисты в мое время?
— К чему такие ужасы. — возразил доктор Лит, — мы просто обходимся без них. В современном мире деятельность их прекратилась.
— Кто же продает вам товар, когда вы желаете делать покупки? — спросил я.
— Теперь нет ни продажи, ни купли; распределение товаров производится иначе. Что касается банкиров, то, не имея денег, мы отлично обходимся и без этих господ.
— Мисс Лит! — обратился я к Юдифи. — Боюсь, что отец ваш шутит надо мною. Я не сержусь на него за это, так как простодушие мое может, наверное, вводить его в большое искушение. Однако, доверчивость моя относительно возможных перемен общественного строя всё-таки имеет свои границы.
— Я уверена, что отец и не думает шутить, — возразила она с успокоительной улыбкой.
Разговор принял другой оборот. Миссис Лит, насколько я припоминаю, подняла вопрос о дамских модах девятнадцатого столетия, и только после утреннего чая, когда доктор пригласил меня на верх дома, — по видимому, любимое его местопребывание, — он снова вернулся к предмету нашей беседы.
— Вы были удивлены, — заметил он, — моему заявлению, что мы обходимся без денег и без торговли. Но после минутного размышления вы поймете, что деньги и торговля в ваше время были необходимы только потому, что производство находилось в частных руках; теперь же и то, и другое естественно стали излишним.
— Не совсем понимаю, откуда это следует, — возразил я.
— Очень просто, — отвечал доктор Лит. — Когда производством разнородных предметов, потребных для жизни и комфорта, занималось бесчисленное множество людей, не имевших между собой никакой связи и независимых один от другого, до тех пор бесконечный обмен между отдельными лицами являлся необходимым, в целях взаимного снабжения, согласно существовавшему спросу. В обмене этом и заключалась торговля, деньги же играли тут роль необходимого посредника. Но лишь только нация сделалась единственным производителем всевозможного рода товаров, — отдельные лица, для получения потребного продукта, не перестали нуждаться в обмене. Всё доставляется из одного источника, помимо которого нигде ничего нельзя получить. Система прямого распределения товаров из общественных складов заменила торговлю и сделала деньги излишними.
— Каким же образом совершается это распределение? — спросил я.
— Как нельзя проще, — отвечал доктор Лит. — Всякому гражданину открывается кредит, соответственно ею доле из годового производства нации, который в начале каждого года вносится в общественные книги. На руки же каждому выдается чек на этот кредит., представляемый им, в случае какой либо потребности, в любое время, в общественные магазины, существующие в каждой общине. Такая постановка дела, как видите, устраняет необходимость каких бы то ни было торговых сделок между потребителями и производителями. Может быть, вы пожелаете взглянуть, что это за чеки? Вы замечаете, — продолжал он, пока я с любопытством рассматривал кусочек папки, который он мне подал, — что карточка эта выдала на известное количество долларов. Мы сохранили старое слово, но не предмет, обозначаемый им. Термин этот, в том смысле, как мы ею употребляем, соответствует не реальному предмету, а служит просто алгебраическим знаком для выражения сравнительной ценности различных продуктов. С этою целью все они расценены на доллары и центы совершенно также, как было и в ваше время. Стоимость всего забранного мною вносится в счетную книгу клерком, которые из этих рядов квадратиков вырезает цену моего заказа.
— Если бы вы пожелали купить что-нибудь у вашего соседа, можете ли вы в таком случае передать ему часть вашего кредита, в виде вознаграждения? — спросил я.
— Во первых, — возразил доктор Лит, — нашим соседям нечего продавать нам, во всяком же случае наш кредит строго личный, без права передачи. Прежде допущения какой бы то ни было передачи, о какой говорите вы, нации пришлось бы вникать во все обстоятельства подобных сделок, для точной проверки её полной правильности. Уже одно то, что обладание деньгами не служило еще доказательством законного права на них, было бы достаточным основанием, для уничтожения их, при отсутствии всяких других поводов. В руках человека, который украл деньги или ради них убил кого нибудь, у нас они имели такое же значение, как и в руках человека, который заработал их трудом. Люди взаимно обмениваются теперь подарками по дружбе; купля же и продажа считаются абсолютно несовместными с чувством взаимного расположения и бескорыстия, одушевляющими граждан, и чувством общности интересов, на котором зиждется наш общественный строй. По нашим понятиям, купля и продажа, со всеми их последствиями по самой своей сущности, явления противообщественные. Они развивают эгоизм, в ущерб другим качествам человека. Ни одно общество, члены которого воспитаны в подобной школе, не в силах подняться над уровнем весьма низменной степени цивилизации.
— Как же если случится вам издержать более ассигновки по вашему чеку?
— Сумма её так велика, что скорее мы далеко не истратим ее то, — возразил доктор Лит, — но если бы исключительные издержки истощили ее до конца, в таком случае имеется возможность воспользоваться небольшим авансом из кредита будущего года, хотя этот обычай отнюдь не поощряется, и при этой льготе, в целях пресечения зла, делается большой учет. Само собою разумеется, что человек, признанный за беспечного расточителя, получал бы свое содержание по-месячно или по-недельно, а в случае необходимости, его и совсем лишили бы права распоряжаться им.
— Если вы не издерживаете вашего пайка, он конечно, должен наростать?
— Это тоже допускается в известных пределах, к случае предстоящих чрезвычайных затрат. Но без предварительного заявления о них, напротив считается, что гражданин, не расходующий своего кредита сполна, не нуждается в нём, и излишек обращается в общее достояние.
— Ну, подобная система не поощряет граждан к экономии, — заметил я.
— Да этого и не имеют в виду, — был ответ. Нация богата и не желает, чтобы её народ отказывал себе в каком бы то ни было благе. В ваше время людям приходилось делать запасы вещей и денег, на случай недостатка средств к существованию, а также в целях обеспечения своих детей. Необходимость эта обратила бережливость в добродетель. Теперь она не имела бы уже такой похвальной цели, а, утратив свою полезность, перестала считаться добродетелью. Никто не заботится теперь о завтрашнем дне ни для себя, ни для своих детей, так как государство гарантирует пропитание, воспитание и комфортабельное содержание каждого гражданина от колыбели до могилы.
— Это даже очень большая гарантия, — воскликнул я. — Чем же обеспечивается, что труд данного человека вознаградит нацию за потраченное на него? в целом, общество может быть в состоянии содержать всех своих членов; но одни будут зарабатывать менее, чем необходимо для их содержания, другие — более; а это приводит нас опять к вопросу о жалованье, о котором вы до сих пор, еще не сказали ни слова. Если вы помните, разговор наш прервался вчера вечером как раз на этом пункте; и я еще раз повторю, что говорил вчера, — тут-то, по моему мнению, национальная промышленная система, какова ваша, и встретят наибольшие затруднения. Каким образом вы можете, еще раз спрашиваю я, установить соответственное вознаграждение и плату для столь разнообразных и несоизмеримых родов пронятий, необходимых для служения обществу? В наше время рыночная оценка определяла цену, как всевозможного рода труда, так и товаров. Предприниматель платил, по возможности, меньше, а работники брали столько, сколько могли. Не спорю, — в нравственном отношении система эта не быта удовлетворительна, но она, по крайней мере, давала нам хотя и грубую, но готовую формулу для разрешения вопроса, который ежедневно десять тысяч раз требовал решения, при условия мирового прогресса. Нам казалось, что много удобоприменимого средства не существует.
— Да, — согласился доктор Лит, — иначе и быть не могло при вашей системе, в которой интересы отдельной личности шли в разрез с интересами каждого из остальных. Но было бы печально, если бы человечество не изобрело лучшего метода, так как ваш был просто применением к взаимным отношениям людей дьявольского правила: „твоя беда — мое счастье“. Вознаграждение за какой-нибудь труд зависело не от трудности, опасности или утомительности его, ибо, по-видимому, во всём мире самый опасный, самый тяжелый и самый неприятный труд отбывался классом людей, оплачивавшимся хуже всех, — а зависело оно единственно от стесненного положения тех, кто нуждался в заработке.
— Со всем этим можно согласиться, — подтвердил я. — Но при всех своих недостатках эта система установления цен, в зависимости от спроса и предложения, всё-таки была практична, и я не могу представить себе, что вы могли придумать взамен её. Так как государство остается единственным предпринимателем, то, конечно, не существует ни рабочего рынка, ни рыночных цен. Всякого рода жалованье должно произвольно назначаться правительством. Я не могу представать себе более сложной и щекотливой обязанности, которая, как бы ни исполнялась она, наверное породит всеобщее недовольство.
— Извините, пожалуйста, — возразил доктор Лит. — Но, мне кажется, вы преувеличиваете трудность положения. Представьте себе, что администрация, состоящая из разумных людей, уполномочена назначат жалованье за всевозможного рода работы при такой системе, которая, подобно нашей, вместе с свободным выбором профессии гарантировала бы дли всех возможность иметь занятие. Неужели вы не видите, что, как бы ни была неудовлетворительна первая оценка, ошибки вскоре исправятся: сами собою? Покровительствуемые профессии привлекали бы слишком много охотников, а обойденные — слишком мало, и это продолжалось бы до тех пор, пока ошибка не была бы устранена. Но на это я обращаю внимание только мимоходом, так как этот способ оценки, при всей своей практичности, не входит в состав нашей системы.
— Каким же образом вы устанавливаете жалованье? — спросил я еще раз.
Подумав несколько минут, доктор Лит отвечал;
— Я, конечно, настолько-то знаю ваш старый порядок вещей, чтобы понять, что вы подразумеваете под этим вопросом; но нынешний порядок вещей в данном случае настолько отличен от старого, что я несколько затрудняюсь возможно яснее отвечать на ваш вопрос. Вы спрашиваете меня, как мы регулируем жалованье; я вам могу на это сказать только, что к новейшей общественной экономии нет понятия, которое соответствовало бы тому, что в ваше время разумелось под жалованьем.
— Вы хотите сказать, что у вас нет денег для уплаты жалованья? Но предоставляемое рабочему право на пользование товарами из общественных складов соответствует тому, что у нас считалось жалованьем. Каким же образом определяется размер кредита рабочим в различных отраслях? Но какому праву каждый отдельно претендует на свою особую долю? На каком основании определяется его доля?
— Право его, — сказал доктор Лит, — человечность. Его претензия основывается на том факте, что он человек.
— Что он человек? — спросил я с недоверием. — Уже не хотите ли вы этим сказать, что все имеют одинаковую долю?
— Совершенно верно.
Читатели этой книги, не видевшие в действительности иного порядка вещей, и знакомые только из истории с прежними временами, когда господствовала совершенно другая система, конечно, не в состоянии вообразить, в какое изумление повергло меня простое разъяснение доктора Лита.
— Вы видите, — сказал он, улыбаясь — что у нас не только нет денег для уплаты жалованья, но, как я вам уже пояснил, вообще ничего подходящего к вашему понятию о жалованье.
Тут я уже настолько оправился от изумления, что мог высказать несколько критических замечаний, которые у меня, как у человека девятнадцатого столетия, были на готове.
— Некоторые люди работают вдвое скорее других! — воскликнул я. — Неужели способные работники удовольствуются системой, которая ставит их на одну доску с посредственностью?
— Мы, — возразил доктор Лит, — не подаем ни малейшего повода к какой либо жалобе на несправедливость, устанавливая для всех одинаковое мерило труда.
— Желал бы я знать, как это вы достигаете, когда едва ли найдется двое людей, силы которых были бы одинаковы?
— Ничего не может быть проще, — сказал доктор Лит, — Мы требуем от каждого, чтобы он делал одинаковое усилие, т. е. мы добиваемся от него лучшей работы, на какую он способен.
— Допустим, что все делают наилучшее из того, что они в силах сделать, — отвечал я, — всё же продукт труда одного бывает вдвое больше, чем работа другого.
— Вполне справедливо, — возразил доктор Лит, — количественная сторона работы не имеет никакого отношения к выяснению нашего вопроса. Речь идет о заслугах. Заслуга же есть понятие нравственное, а величина продукта труда — материальное. Курьезна была бы та логика, которая пыталась бы решать нравственный вопрос по материальному масштабу. При оценке заслуг может приниматься в расчёт лишь степень усилий. Все производящие наилучшее соразмерно своим силам производят одинаково. Дарование человека, хотя бы самое божественное, определяет только мерку его обязанности. Человек больших способностей, который не делает всего того, что он в силах, хотя бы и произвел больше, нежели человек мало даровитый, исполняющий свою работу наилучшим образом, считается работником менее достойным, чем последний, и умирает должником своих собратьев. Создатель ставит задачи людям по способностям, какие им дарованы; мы же просто требуем исполнения этих задач.
— Без сомнения, это очень благородная философия, — сказал я, — тем не менее кажется жестоким, что тот, кто производит вдвое более, чем другой, даже предполагая наилучшую производительность во всех случаюсь, должен довольствоваться одинаковой долей в доходах.
— Неужели в самом деле это так представляется вам? — возразил доктор Лит. — А мне вот это то и кажется очень странным. Теперь люди так понимают дело.- каждый, способный при одинаковых усилиях сделать вдвое более, нежели другой, вместо награды за это, заслуживает наказания, если не делает всего того, что он может. Разве вы в девятнадцатом столетии награждали лошадь за то, что она везла тяжесть большую, чем козел? Теперь мы отхлестали бы ее кнутом, если бы она не свезла этой тяжести, на том основании, что она должна это сделать, так как она гораздо сильнее. Удивительно, как меняются нравственные масштабы.
При этом доктор так прищурил глаза, что я рассмеялся.
— Я думаю, — сказал я, — настоящая причина того, что мы награждали людей за их дарования, а от лошадей и козлов требовали в отдельности той работы, к которой они предназначены, заключалась в том, что животные, как твари неразумные по природе, делали всё, что могли, тогда как людей можно побудить к тому же лишь вознаграждением сообразно с количеством их работы. Это заставляет меня спросить, если только человеческая природа не изменилась совершенно в период столетия, неужели вы не подчиняетесь подобной необходимости?
— Подчиняемся, — отвечал доктор Лит — Я не думаю, чтоб в этом отношении произошла какая нибудь перемена в человеческой природе. Она всё еще так устроена, что необходимы особенные побудительные средства в виде призов и преимуществ, чтобы вызвать у человека среднего уровня наивысшее напряжение его сил в каком бы то ни было направлении.
— Но какое же побуждение, — спросил я, — может иметь человек для того, чтобы сделать всё, что он может, если доход его останется тем же самым, сколько бы он ни сделал? Благородные натуры при всяком общественном строе могут быт движимы преданностью общему благу, а человек среднего уровня склонен умерять свои стремления, если убеждается, что не стоит стараться, когда какое бы то ни было усилие не увеличит и не уменьшить его дохода.
— Неужели и в самом деле вам кажется, что человеческая природа нечувствительна ко всяким иным побуждениям, помимо боязни нужды и любви к удобствам жизни; неужели вы думаете, что вместе с обеспечением и равенством относительно средств существования теряет силу всякое иное побуждение к усердию? Ваши современники в действительности не думали так, хотя им и могло казаться, что они так думают. Когда дело касалось высшего разряда усилий, полного самопожертвования, тогда они руководствовались совершенно другими побуждениями. Не крупное жалованье, а честь, надежда на благодарность людей, патриотизм и чувство долга были мотивами, к которым взывали вы, обращаясь к своим солдатам, когда приходилось умирать за свой народ; не было в мире такой эпохи, когда бы эти мотивы не вызывали к жизни всего, что есть лучшего и благородного в людях. Да и не только это одно. Если вы проанализируете любовь к деньгам, которые составляли общий импульс к труду в ваши дни, вы увидите, что боязнь бедности и желание роскоши были не единственными мотивами, побуждавшими стремиться к приобретению денег. У многих людей иные мотивы оказывали гораздо большее влияние, а именно — домогательство власти, общественного положения и славы. Как видите, хотя мы и устранили бедность и боязнь её, чрезмерную роскошь и надежду на нее, но мы оставили неприкосновенными большую часта тех побуждений, какие служили подкладкой любви к деньгам в прежние времена, и все. те побуждения, которые вдохновляли людей к деятельности высшего порядка. Грубые побуждения, уже не оказывающие на нас своего действия, теперь заменены высшими побуждениями, совершенно неведомыми работникам за жалованье вашего века. Теперь, когда труд какого бы то ни было рода уже более не работа на себя, но работа на нацию, рабочий, как в ваше время солдат, вдохновляется к деятельности патриотизмом и любовью к человечеству. Армия труда представляет собой армию не только в силу своей превосходной организации, но также и по той готовности на самопожертвование, какая воодушевляет её членов. Но как вы, вдохновляя ваших солдат к подвигам, кроме патриотизма, пользовались еще любовью к славе, точно также поступаем и мы. Так как наша промышленная система основана на принципе одинаковой меры усилий в труде для всех и каждого, т. е. на требовании всего лучшего, что в силах сделать каждый, то отсюда ясно, что средства к побуждению рабочих исполнять это требование составляют весьма существенную часть нашей системы. У нас усердие в служении для нации есть единственный и верный путь к общественной признательности, асоциальному отличию и общественной власти. Достоинством услуг человека для общества определяется его общественное положение. По сравнении с нашими средствами побуждения людей к усердной деятельности, ваш метод наставлять людей уроками горькой бедности и распутной роскоши, оказывается настолько же плохим и неверным, насколько и варварским.
— Мне бы крайне интересно было, — сказал я, — узнать несколько подробнее о ваших общественных учреждениях.
— Наша система выработана, конечно, до мельчайших подробностей, — ответил доктор, — ибо она есть основа всей организации нашей армии труда; но вы можете составить себе общее понятие из нескольких слов.
В эту минуту разговор наш был прерван появлением Юдифи Лит на нашей воздушной платформе. Она собралась идти из дома и пришла поговорить с отцом на счет поручения, которое он дал ей.
— Между прочим, Юдифь, — сказал он, когда она хотела оставить нас, — я думаю, мистеру Весту небезынтерсно отправиться с тобою в магазин. Я ему рассказывал о нашей системе продажи, и может быть он пожелает узнать это на практике. Моя дочь, — прибавил он, обращаясь ко мне, — неутомимый ходок по магазинами и может рассказать вам о них более, нежели я.
Предложение это, конечно, понравилось мне). А так как Юдифь была настолько любезна, что сказала, это ей приятно мое сообщество, то мы вместе и вышли из дома.