Проснувшись, я чувствовал себя гораздо бодрее и долго лежал в полудремотном состоянии, наслаждаясь чувством физического комфорта. Ощущение предыдущего дня, мое пробуждение в 2000-ом году, вид нового Бостона, мой хозяин и его семья, чудеса, о которых мне рассказывали, — всё совершенно испарилось из моей памяти. Мне казалось, что я дома в своей спальне. в этом полудремотном, полусознательном состоянии в моем воображении проносились картины на темы из событий и ощущений моей прежней жизни. Смутно припоминались мне подробности „Дня Отличий“ — моя поездка в обществе Юдифи и её родителей на Моунт Оберн, обед мой у них, по возвращении в город… Я вспомнил, как прелестна была в тот день Юдифь, что навело меня на мысль о нашей свадьбе. Но едва воображение стало разыгрываться на эту приятную тему, как мечты мои были прерваны воспоминанием о письме, полученном накануне вечером от архитектора, где он сообщал, что новые стачки могли на неопределенное время задержать окончание моего нового дома. Гнев, овладевший мною при этом воспоминании, разбудил меня окончательно. Я вспомнил, что в 11 часов у меня назначено было свидание с архитектором для переговоров на счет стачки и, раскрыв глаза, я взглянул на часы в ногах у кровати с целью узнать, который час. Но взор мой не встретил там циферблата, и меня тут же сразу осенило, что я не у себя в комнате. Поднявшись на кровати, я дико озирался кругом в этом чужом помещении.
Полагаю, что не одну минуту просидел я таким образом на постели, зыркая по сторонам, не будучи в состоянии удостовериться в своей собственной личности. В течение этих минут я так же мало был способен отделить свое „я“ от абсолютного бытия, как это можно допустить в зарождающейся душе, до облечения её в земные покровы, в индивидуальные очертания, которые делают из неё личность. Странно, что чувство этого бессилия так мучительно, но мы уже так созданы Не нахожу слов для описания той душевной муки, какую испытывал я во время этого беспомощного, слепого искания ощупью самого себя, среди этой безграничной пустоты. По всей вероятности, никакое другое нравственное ощущение никоим образом не может сравниться с этим чувством абсолютного умственного застоя, какое наступает с утратою духовной точки опоры, точки отправления нашего мышления, в случае внезапного притупления ощущения собственного своего „я“. Надеюсь, что никогда более мне не придется испытывать ничего подобного.
Не знаю, как долго продолжалось подобное состояние, — мне оно показалось бесконечным, — только вдруг, подобно молнии, воспоминание о всём случившемся снова воскресло во мне. Я вспомнил, где я, кто и как сюда попал, а также и то, что сцены из моего прошлого, пронесшиеся в моей голове, хотя и представлялись мне случившимися только накануне, относились к поколению, давным давно обратившемуся во прах. Вскочив с постели, я остановился посреди комнаты, изо всей силы сжимая виски руками, чтобы они не расскочились. Затем я снова бросился на постель и, уткнув лицо в подушки, лежал без движения. Вслед за умственным возбуждением и нервной лихорадкой, явившейся первым следствием моих ужасных испытаний, — наступил естественный кризис. Со мною случился перелом душевного волнения, вследствие полного сознания моего действительного положения и всего того, что оно включало в себе. Со стиснутыми зубами и тяжело вздымающеюся грудью лежал я, судорожно хватаясь за перекладины кровати, и боролся с умопомрачением. В уме моем всё мешалось, — свойства чувств, ассоциации идей, представления о людях и вещах; всё пришло в беспорядок, потеряло связь и клокотало сплошной массой в этом несокрушимом хаосе. Тут не было более никаких обобщающих пунктов, не оставалось ничего устойчивого. На лицо оставалась еще одна только воля, но у какой же человеческой воли хватило бы силы сказать этому волнующемуся морю: „Смирно, успокойся!“ Я не смел думать. Всякое напряжение при размышлении о случившемся со мною, всякое усилие уяснить себе мое положение вызывало невыносимое головокружение.
Мысль, что я вмещаю в себе два лица, что тождественность моя двойственна — начинала увлекать меня чрезвычайной простотой объяснения своего горестного приключения.
Я чувствовал, что близок к потере своего умственного равновесия. Останься я там лежать с своими думами, я окончательно бы погиб. Мне необходимо было какое бы то ни было развлечение, хотя бы просто в виде физического упражнения. Я вскочил, поспешно оделся, отворил дверь моей комнаты и сошел с лестницы. Час быль очень ранний, едва рассвело, и я никого не встретил в нижнем этаже дома. В передней лежала шляпа. Отворив наружную дверь, притворенную с такой небрежностью, которая свидетельствовала, что кражи со взломом не принадлежали к числу угрожающих опасностей для современного Бостона, — я очутился на улице. В течение двух часов я ходил или вернее бегал по улицам города и успел побывать в большей части кварталов, на его полуострове. Никто, кроме археолога, маракующего кое-что о контрасте между нынешним Бостоном и Бостоном девятнадцатого столетия, не может приблизительно даже оценить тот ряд огорошивающих сюрпризов, которые выпали на мою долю в продолжение этого времени. Правда, и накануне, на вышке дома, город показался мне незнакомым, но это относилось лишь к общей его перемене. Но полное преображение, совершившееся с ним, я понял лишь во время этого блуждания по улицам. Немногие из уцелевших старых пограничных знаков только усиливали это впечатление, а без них я вообразил бы себя в чужом городе. Можно ведь, в детстве уехав из своего родного города, при возвращении в него пятьдесят лет спустя, найти его изменившимся во многих отношениях. Будешь удивлен, но не сбит с толку. Знаешь, что с тех пор прошло много времени, что сам уже не тот, каким был, хотя смутно, но припоминается город таким, каким его знал ребенком. Не забывайте, однако, что у меня ведь не было ни малейшего представления о каком бы то ни было промежутке истекшего времени. По моему же самочувствию, я еще вчера, несколько часов тому назад, ходил по этим улицам, где теперь не оставалось почти ни клочка, который не подвергся бы полнейшей метаморфозе. В моем воображении картина старого города была настолько ярка и свежа, что не уступала впечатлению от нового Бостона, даже боролась с ним, так что более сказочным представлялся мне попеременно то прежний, то нынешний горд. Всё, что я видеть, казалось мне таким же смутным, как лица, фотографированные одно на другом на одной и той же пластинке..
Наконец, я очутился у дверей дома, откуда вышел. Ноги мои инстинктивно привели меня обратно к месту моего старого дома, так как у меня собственно не было ясно сознаваемого намерения возвратиться туда. Этот дом столь же мало был моим, сколько всякий другой клочек города, принадлежащего неведомому поколению; обитатели же этого города были не менее чуждыми для меня, как и все другие, мужчины и женщины на земном шаре.. Если бы дверь дома оказалась запертою на замок, то сопротивление, при моей попытке отворить ее, напомнило бы, что не зачем мне туда входить, и я бы преспокойно удалился. Но она поддалась под моей рукой, и я не решительными шагами через переднюю прошел в одну из смежных с ней комнат.
Бросившись в кресло, я закрыл мои пылающие глаза руками, чтобы укрыться от ужаса этого чувства отчужденности. Мое нравственное потрясение было так сильно, что оно вызвало физическое ослабление и настоящую дурноту. Как описать мне пытку этих минут, когда казалось, мне грозило размягчение мозга, или то ужасное чувство беспомощности, которое овладело мною. В отчаянии я застонал громко. Я начинал чувствовать, что если в настоящую минуту никто не придет мне на помощь, я сойду с ума. Помощь как раз и явилась. Шорох портьеры заставил меня оглянуться. Юдифь Лит стояла передо мной. Её красивое лицо было полно сострадания и симпатии ко мне.
— Ах, что с вами, мистер Вест? — спросила она. — Я была здесь, когда вы ушли, видела, как вы были расстроены, и услышав ваши стоны, не могла долее хранит молчание. Что с нами случилось? Где вы были сегодня? не могу ли я быть чем-нибудь вам полезна?
Может быть, в порыве сочувствия она невольно простерла ко мне руки, произнося свои слова. Во всяком случае, я схватил их в свои руки и уцепился за них с тем и инстинктивным чувством самосохранения, с которым утопающий хватается за брошенную ему веревку, окончательно погружаясь в воду. Когда я взглянул в её полное сочувствия лицо, в её влажные от жалости глаза, голова моя перестала кружиться. Сладость человеческого сострадания, которое билось в нежном пожатии её пальчиков, дала необходимую мне поддержку. Её успокоительное и убаюкивающее воздействие походило на чудодейственный эликсир.
— Да благословит вас Бог, — произнес я спустя несколько минут. — Сам Господь послал вас мне именно в настоящую минуту. Не приди вы, мне угрожала опасность сойти с ума.
На глазах у неё показались слезы.
— О мистер Вест, — воскликнула молодая девушка. — Какими бессердечными должны вы считать нас! Как могли мы предоставить вас самому себе на столько времени! Но теперь это прошло, не правда ли? Вам, наверное, теперь лучше?
— Да, — откликнулся я, — благодаря вам. Если вы побудете со мной еще немножко, то я скоро совсем оправлюсь.
— Само собой разумеется, что я не уйду, — сказала она с легким содроганием в лице, выдававшем её симпатию яснее, чем мог бы это выразить целый том разглагольствований. — Вы не должны считать нас такими бессердечными, как это кажется с первого взгляда, за то, что мы вас оставили одного. Я не спала почти всю ночь, размышляя, как странно будет вам проснуться сегодня утром; но отец предполагал, что вы заспитесь до позднего часа. Папа советовал вначале не приставать к вам с излишними соболезнованиями, а лучше постараться отвлечь вас от ваших мыслей и дать вам почувствовать, что вы среди друзей.
— Что вы действительно и исполнили, — отвечал я, — но вы видите, что перескакнуть через сто лет не шутка, и хотя, казалось, вчера вечером я не особенно замечал странность своего положения, тем не менее сегодня утром меня охватили весьма неприятные ощущения.
Держа ее за руки и не сводя глаз с её лица, я чувствовал себя способным даже подшучивать над своим положением.
— Никому не пришло в голову, что вы уйдете одни в город такую рань, утром. — продолжала она, — О мистер Вест, где вы были?
Тут я поведал ей о моих утренних ощущениях с момента моего первого пробуждения до той минуты, когда, подняв глаза, я увидел ее перед собою, — всё, что уже известно читателю.
Она проявила большое участие к моему рассказу, и не смотря на то, что я выпустил одну из её рук, она и не пыталась даже отнять другую, без сомнения, понимая, как благотворно действовало на меня ощущение её руки.
— Могу отчасти себе представить, в каком роде это чувство, — заметила она. — Оно должно быть ужасно. И вы оставались один во время борьбы с ним! Можете ли вы когда нибудь простить нам?
— Но теперь оно прошло. На этот раз вы совершенно избавили меня от него, — сказал я ей.
— И вы не допустите его возвращения? — спросила она с беспокойством.
— Не ручаюсь — возразил я. — Об этом говорить еще слишком рано, принимая в соображение, что всё здесь должно казаться мне чуждым.
— Но, по крайней мере, вы оставите свои попытки подавлять это чувство в одиночестве, настаивала она. — Обещайте обратиться к нам, не отвергайте нашей симпатии и желания помочь вам. Очень может быть, что особенно многого мы сделать и не в состоянии, но наверное это будет лучше, чем пробовать в одиночку справляться с подобными ощущениями.
— Я приду к вам, если позволите, — заявил я.
— Да, да, прошу вас об этом, — с жаром воскликнула она. — Я сделала бы всё, что могу, только бы помочь вам.
— Всё, что вы можете сделать — это пожалеть меня, что, кажется, вы и исполняете в настоящую минуту, — ответил я.
— И так решено, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы, — что в другой раз вы придете и выскажетесь мне, а не будете бегать по Бостону, среди чужих людей.
Предположение, что мы друг другу не чужие, но не показалось мне странным, — так сблизили нас, в течение этих немногих минут, мое горе и её слезы.
— Когда вы придете ко мне, — прибавила она, с выражением очаровательного лукавства, перешедшего по мере того как она говорила, в восторженное одушевление, — обещаю вам делать вид, что ужасно сожалею о вас, как вы того сами желаете. Но ни одной минуты вы не должны воображать, чтобы на самом деле я сколько нибудь печалилась о вас или полагала, что вы сами долго будете плакаться на свою судьбу. Это я отлично знаю, как и уверена в том, что тепершний мир — рай, сравнительно с тем, чем он был в ваши дни, и, спустя короткое время, единственным вашим чувством будет чувство благодарности к Богу за то, что Он так странно пресек вашу жизнь в том веке, чтобы возвратить вам ее в этом столетии.