Днем пошел проливной дождь и я полагал, что улицы будут в таком виде, что мои хозяева откажутся от мысли обедать в общественной столовой, хотя, насколько я понял, она была совсем близко. Поэтому меня очень удивило, когда в обеденный час дамы явились одетыми для улицы, только без калош и без зонтиков. Дело объяснилось, когда мы очутились на улице, — сплошной непромокаемый навес был спущен над всем тротуаром и преобразил его в хорошо освещенный и совершенно сухой коридор, по которому мужчины и женщины шли разодетые к обеду. Противоположные углы улиц были соединены закрытыми таким же способом мостиками. Юдифь Лит, с которой я шел, видимо, очень заинтересовалась, услышав новость для себя, что в мое время в дождливую погоду улицы Бостона были непроходимы без калош, плотной одежды и зонтиков.
— Разве тротуары не были совершенно закрыты? — спросила она.
— Были, — отвечал я ей, — но не на всём протяжении, а только местами, так как это было предприятием частных лиц.
Она рассказала мне, что теперь, во время дурной погоды, все улицы защищены подобно той, которую я видел перед собою, и что навес снимается, когда он не нужен. Она заметила, что в настоящее время признавалось бы безрассудным допускать какое бы то ни было влияние погоды на общественные дела.
Доктор Лит, шедший впереди и слышавший отчасти наш разговор, обернулся и заметил, что разница между веком индивидуализма и веком солидарности отлично характеризуется тем фактом, что во время дождя в девятнадцатою, столетии жители Бостона открывали триста тысяч зонтиков над таким же количеством голов, тогда как в двадцатом столетии они открывают единственный зонтик над всеми головами.
В то время как мы продолжали идти, Юдифь сказала:
— Отдельный зонтик для каждого человека у отца самый любимый предмет для иллюстрации старых порядков, когда каждый жил только для себя и для своей семьи. В нашей художественной галерее есть картина девятнадцатого столетия, на которой изображена толпа народа во время дождя. Каждый держит зонтик над собою и над своей женой, предоставляя каплям своего зонтика сливаться на соседей. Отец полагает, что художник написал эту картину, как сатиру на свой век.
Наконец, мы вошли в большое здание, куда целым потоком входила масса людей. Навес помешал мне видеть лицевой фасад здания, но, судя по внутреннему убранству, превосходившему даже магазин, посещенный мною накануне, — фасад, вероятно, был великолепен. Спутница моя заметила, что скульптурная группа, помещенная над входом, считается замечательною. Поднявшись вверх по великолепной лестнице, мы несколько времени шли по широкому коридору, в который выходило иного дверей. Мы вошли в одну из них, с надписью имени моего хозяина, и я очутился в элегантной столовой, где был накрыт стол на четверых. Окна выходили во двор, на котором бил высокий фонтан и музыка электризовала воздух.
— Вы, здесь, по-видимому, как дома, — сказал я, когда мы сели за стол, и доктор Лит дотронулся до кнопки.
— Да, ведь это на самом деле часть нашего дома, хотя несколько и отделенная от него, — возразил он. — Каждая семья округа, за небольшую годовую плату, имеет в этом большом здании отдельную комнату для своего постоянного и исключительного пользования. Для приезжих и отдельных лиц устроены помещения в другом этаже. Когда мы решаем обедать здесь, то заказываем обед с вечера накануне, выбирая любое с базара по ежедневным газетным отчетам. Обед может быт самый роскошный и самый простой — какой только пожелаем, хотя, конечно, здесь всё значительно дешевле и лучше, нежели приготовленное дома. Действительно, ничто так не интересует нас как усовершенствования в кулинарном искусстве и, признаюсь, мы даже несколько гордимся успехами, каких мы достигли в этой отрасли труда. Ах, мой дорогой мистер Вест, хотя в других отношениях ваша цивилизация была еще трагичнее, но я не могу себе представить ничего более убийственного, чем те жалкие обеды, какими питались вы, т. е. те из вас, кто не располагал большими средствами.
— В этом отношении всякий из нас согласился бы с вами, — заметил я.
Затем явился кельнер, красивый молодой человек, в форме, весьма мало отличавшейся от общепринятой одежды. Я рассматривал его с большим вниманием, так как впервые мог непосредственно наблюдать обхождение человека на действительной службе промышленной армии. Этот молодой человек, насколько мне стало известно из рассказов, считался высокообразованным, в общественном и ко всех других отношениях совершенно равноправным с людьми, которым он служил. Было, однако, вполне очевидно, что ни одна из сторон не испытывала ни малейшего стеснения в своем положении. Доктор Лит обращался с молодым человеком, как полагается джентльмену, без высокомерия, но в то же самое время и без тени заискивания, тогда как юноша держал себя как человек, старающийся в точности исполнить свое дело, но без малейшей фамильярности или раболепства. Это, в самом деле, были приемы солдата на дежурстве, только без военной выправки. Когда кельнер вышел из комнаты, я воскликнул:
— Я не могу придти в себя от изумления, при виде этого молодого человека, так покорно несущего такую лакейскую службу.
— Что это за слово „лакейскую“? Я никогда не слыхала его, — сказала Юдифь,
— Оно вышло теперь из употребления, — заметил её отец. — Если я его хорошо понимаю, оно относилось к людям, которые исполняли особенно тяжелую, неприятную работу для других, в добавок перенося от них еще и презрение. Не так ли, мистер Вест?
— Почти что так, — сказал я.
— Такая личная служба., как услуга за столом, считалась лакейскою и была в таком презрении в ваше время, что люди культурные скорее решились бы испытать всякие лишения, нежели снизойти до неё.
— Какая дикая, вздорная мысль! — воскликнула миссис Лит с удивлением.
— А ведь должны же были кем-нибудь исполняться, эти услуги — заметила Юдифь.
— Разумеется, — отвечал я. — Но мы возлагали их на бедных и на тех, у кого не было выбора: работать или голодать.
— И увеличивали бремя, на них налагавшееся, прибавляя к нему еще презрение, — сказал доктор Лит.
— Кажется, я не совсем понимаю вас, — заметила Юдифь. — Неужели вы хотите сказать, чтобы позволяли людям делать для вас вещи, за которые сами же их презирали, или что вы принимали от них услуги, которых, в свою очередь, не пожелали бы возвратить им? Нет, я уверена, что вы не то хотели сказать, мистер Вест.
Я должен был признаться, что на самом деле это именно так и было. Доктор Лит, однако, явился мне на помощь.
— Чтобы объяснить вам, отчего удивлена Юдифь, — прибавил он, — вы должны знать, что в настоящее время принять от другого услугу, за которую мы не были бы готовы, в случае необходимости, отплатить тем же, считается равносильным тому, если бы взять в долг с намерением не заплатить его, — такова ваша нравственная аксиома; требовать же подобной услуги, пользуясь крайностью или нуждою человека, считалось бы насилием, не уступавшим разбою. Самая скверная вещь в каждой системе, которая делит людей или допускает их делиться на классы и касты, заключается в том, что она ослабляет чувство общечеловечности. Неравномерное распределение богатства и — что еще действительнее — неравномерная возможность достижения образования и культуры делили в ваше время общество на классы, которые, во многих отношениях, смотрели друг на друга, как на различные расы. В сущности, между вашим и нашим понятием о взаимных услугах нет такой разницы, как это может показаться на первый взгляд. Леди и джентльмены культурного класса вашего времени точно также не позволили бы себе принимать от людей своего класса услуг, которых бы они не решились оказать им сами. Бедных же и некультурных людей они считали словно совсем иными существами. Одинаковое богатство и одинаковая возможность культуры, какими располагают ныне все люди, сделали нас членами единственного класса, соответствующего вашему наиболее счастливому классу. До этого равенства жизненных условий идея солидарности человечества, и братства всех людей не могла иметь той действительной убедительности и практического применения, как теперь. В ваше время подобные выражения, ведь, тоже были в употреблении, но они оставались только фразами.
— И кельнера добровольно выбирают свою профессию?
— Нет, — возразил доктор Лит, — это молодые люди не классной степени промышленной армии, которые назначаются на разнообразные должности, не требующие специального знания. Служба за столом — одна из них, и каждый молодой рекрут исполняет ее. Я сам был слугою несколько месяцев в этой самой общественной столовой лет сорок тому назад. Опять-таки вы должны помнить, что никакого различия по достоинству не признается в работах потребных для нации. На подобную личность никогда не смотрят, как на слугу тех, кому он служит, да и сам он не считает себя таковым; точно также он ни в каком отношении не зависит от них. Он всегда служит нации. Установленного различия между делом слуга и делом всякого другого рабочего нет никакого. Тот факт, что дело его есть услуга личности, с нашей точки зрения — безразличен. Дело доктора нисколько не лучше. Скорее я мог бы ожидать, что слуга свысока посмотрит на меня, когда я служу ему в качестве доктора, чем допускать мысль, что я стану смотреть на него сверху вниз потому, что он служит мне в качестве кельнера.
После обеда хозяева повели меня по всему зданию, которое своими размерами, великолепной архитектурой и богатством отделки привело меня в удивление. Это была не просто общественная столовая, но вместе с тем общественный сборный пункт округа, и тут не было недостатка в приспособлениях для развлечений и отдыха.
— Тут вы воочию видите — сказал доктор Лит, заметив мое удивление, — то, о чём я вам рассказывал в нашей первой беседе, когда вы сверху обозревали город, а именно; роскошь нашей публичной и общественной жизни, сравнительно с простотой нашей частной жизни, и тот контраст, который в этом отношении представляют девятнадцатое и двадцатое столетия. Чтобы избавиться от излишнего бремени, дома мы держим при себе только то, что необходимо для нашего комфорта, но в нашей общественной жизни вы увидите такие убранства и роскошь, какие доселе никогда неведомы были миру. Все промышленные и всякие другие профессиональные общества имеют свои клубы, столь же обширные, как это здание, а также дома загородом, в горах, на берегу моря, для охоты и отдыха во время каникул.
Примечание. В конце девятнадцатого столетия нуждающиеся молодые люди некоторых местных колледжей для заработка денег на уплату за учение ввели в обычай поступлений в гостиницы в качестве кельнеров, на время долгих летних вакаций. В защиту их от критики, служившей отражением современных предрассудков, благодаря которым считалось, будто бы люди, добровольно взявшиеся за подобное занятие, не могли быть джентльменами, доказывалось, что, напротив того, эти люди заслуживают похвалы, так как своим примером они поддерживают достоинство всякого честного и необходимого труда. Такого рода аргументация указывает на сбивчивость понятий некоторых из моих бывших современников. Служба кельнеров в гостиницах нуждалась в защите не более других способов снискивания себе пропитания, но рассуждение о достоинстве какого-либо труда — при господствовавшей тогда системе — являлось чистейшим абсурдом. Продажа труда за наивысшую цену, какая только давалась, не могла быть ни в каком случае достойнее продажи товаров по такой же наивысшей цене. И то, и другое являлось коммерческими сделками, измерявшимися коммерческою меркою. Назначая денежную плату за свой труд, работник принимал и денежную мерку для этого труда и, таким образом, отказывался от всякой претензии подвергаться какой-либо иной оценке. Это грязное пятно, которое подобная необходимость налагала на самую благородную и возвышенную службу, доставляла много горечи людям благородной души, но зло это было неизбежно. Как бы ни было высоко достоинство известного труда, необходимость торговать им по рыночным ценам являлась неустранимой. Доктор одинаково должен был продавать свое лечение, как и все остальные. Если бы от меня потребовали указать на особенное счастье, каким более всего отличается этот век от того, когда я впервые увидел свет, то я сказал бы, что, по моему, оно состоит именно в достоинстве, какое теперь стали придавать труду, отказавшись от назначения за него цен и уничтоживши рынок навсегда. Требуя от каждого только наилучшего, предоставили одному Богу быть его высшим судьею и, признав честь единственной наградой за всякую удачную работу, стали всякие заслуги отмечать тем отличием, каким в мое время отмечались только заслуга солдата.