Доктор Лит проводил меня, как и обещала Юдифь, до моей спальни, чтобы показать мне приспособление телефона для музыки. Он показал мне, как, при повертывании винта, звуки музыки могли наполнять комнату или замирать столь слабым и отдаленным эхом, что едва можно было разобрать, слышатся ли эти звуки в действительности или это фикция воображения. Если бы из двух человек, находившихся бок о бок друг с другом, один пожелал слушать музыку, а другой захотел спать, то можно бы устроить так, чтобы она была слышна одному и не доходила до слуха другого.
— Я бы очень посоветовал вам, мистер Вест, если возможно, на сегодняшнюю ночь всем прелестнейшим мотивам в свете предпочесть сон, сказать доктор, объяснив мне приспособление телефона. — При том возбужденном состоянии, какое вы испытываете, сон самое лучшее средство для укрепления нервов.
Помня, что случилось со мною в то самое утро, я обещал послушать его совета.
— Хорошо, — сказал он. — Так я поставлю телефон на восемь часов.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.
Он объяснил мне, что приспособлением часового механизма каждый по своему желанию мог быть пробужден в любой час музыкой.
Мне стало ясно, как и подтвердилось впоследствии, что свою наклонность к бессоннице, вместе с другими неудобствами существования, я оставил позади себя в девятнадцатом столетии, ибо хотя и на этот раз я не принял никакого лекарства от бессонницы, тем не менее так же как и в прошлую ночь моментально заснул, едва голова моя коснулась до подушки. Мне снилось, что я сидел на троне Абенсераджей в банкетном зале Альгамбры, где я давал пир моим лордам и генералам, которые должны были на следующий день вести турок против испанских собак — христиан. Воздух, освежаемый брызгами фонтана, был наполнен ароматом цветов. Несколько танцовщиц с округленными формами и чувственными губами с сладострастной грацией плясали под музыку цимбал и струнных инструментов. Подымая глаза к верху на решетчатые галереи, вы встречали время от времени мимолетный взгляд красавицы гарема, брошенный вниз на собравшийся цвет мавританского рыцарства. Громче и громче гремели цимбалы, мелодия становилась всё более и болею дикою, пока, наконец, кровь сынов степей не в силах была противустоят далее воинственному исступлению, и эти смуглые рыцари вскочили на ноги, тысячи палашей обнажились и крик „Аллах, Аллах!“ огласил зало и разбудил меня. Был уже белый день и электрическая музыка играла турецкую утреннюю зорю.
За завтраком, рассказав своему хозяину об этом утреннем происшествии, я узнал, что я ее это не простая случайность, что пьеса, разбудившая меня, была именно зоря, а не что-нибудь другое. Мелодии, исполнявшиеся в одном из зал в часы пробуждения, всегда отличались оживленностью и воодушевлением.
— Кстати, — заметил я — вот мы говорим об Испании, а я еще не спросить у вас, насколько изменились условия жизни в Европе. Не произошла ли такая же перемена и в общественных отношениях Старого Света?
— Конечно, — сказал доктор Лит, — большие нации Европы, а также Австралия, Мексика и части Южной Америки представляют собою в настоящее время промышленные республики подобно Соединенным Штатам. Последние были пионерами этого движения. Мирные сношения этих наций обеспечены свободной формой федерального союза, распространенного по всему земному шару. Международный совет регулирует взаимные сношения и торговлю между членами союза и их общую политику относительно более отсталых рас, которые мало-помалу должны воспитаться до высшего развития. Внутри своих пределов каждая нация пользуется полнейшей автономией.
— Но как же вы ведете торговлю без денег? спросил я. — Обходясь без денег во внутренних делах нации, вы всё-таки должны иметь нечто вроде денег, при сношениях с другими нациями.
— О, нет! деньги излишни и в международных сношениях. Пока торговля между иностранными государствами велась почином частных предприятий, деньги были необходимы для устранения различных усложнений; теперь же торговые сношения составляют дело нации, как отдельных единиц. Теперь на всём свете купцов найдется всего какая-нибудь дюжина или около того. И так как торговля их контролируется союзным советом, то, для урегулирования их торговых сделок, вполне достаточна простая система бухгалтерии и счетоводства. Конечно, никаких пошлин не существует. Нация ввозит только такие товары, которые её правительством признаются нужными в общественных интересах. Каждая нация имеет бюро для обмена товаров с иностранными нациями. Например, американское бюро, считая такое-то количество французских товаров необходимым для Америки в данном году, посылает ордер во французское бюро, которое, в свою очередь, присылает свои заказы в наше бюро. Тоже самое совершается взаимно и другими нациями.
— Но каким образом устанавливаются цены на иностранные товары, если нет конкуренции?
— Заказанные товары каждая нация доставляет другой по той же цене, какую платят её граждане. Этим устраняется опасность каких бы то ни было недоразумений. Конечно, в теории ни одна нация не обязана снабжать другую продуктами своего собственного труда, но такой взаимный обмен товаров делается в общих интересах. В случае регулярного снабжения одной нации другою известного рода товарами, обо всяком важном изменении в деловых сношениях обязательно взаимное предуведомление и с той, и с другой стороны.
— Но что, если нация, имеющая монополию на какое-нибудь естественное произведение страны, откажется снабжать им все другие нации или одну из них?
— Подобного случая никогда еще не бывало и это для самой отказывающей страны принесло бы гораздо более ущерба, нежели для других, — возразил доктор Лит. — Прежде всего не допускается ни малейшего предпочтения в чью-либо пользу. Закон требует, чтобы каждая нация вела торговлю с другими народами во всех отношениях на совершенно одинаковых основаниях. Подобный образ, действий, о каком вы упомянули, лишил бы провинившуюся нацию всякой возможности поддерживать какие бы то ни было сношения с прочими странами, так что опасаться такой случайности нет никакого основания.
— Но предположим, — сказал я, — что нация, имея в своих руках монополию на какой-нибудь продукт, которого она вывозит более, чем потребляет сама, возвысит на него цену и, таким образом, не прекращая поставки, воспользуется потребностью соседей для своей выгоды. Её собственным гражданам, правда, пришлось бы платит дороже за этот товар, но в общем, от вывоза его заграницу, во всяком случае, они получили бы такие выгоды, которыми с избытком возместились бы их затраты из собственного кармана.
— Когда вы узнаете, каким образом в настоящее время определяются цены на все товары, то сами увидите, что изменение этих цен возможно только в зависимости от сравнительного количества или трудности работы при производстве известных товаров, — возразил доктор Лит. — Принцип этот представляет собою гарантию не только для национальных сношений, но и для международных. Но, кроме того, сознание общности интересов, каковы бы они ни были, национальные или международные. и убеждение в нелепости своекорыстия слишком глубоки в настоящее время, чтобы можно было опасаться такого бесчестного образа действий. Вы должны понять, что все мы ожидаем окончательного воссоединения государств всего мира в единую нацию. Это, без сомнения, будет последнею формою общества, которая принесет с собой известные выгоды, каких еще недостает теперешней системы федерации равноправных штатов. Пока же мы настолько удовлетворены настоящей системой, что охотно предоставляем потомству выполнить помянутый план. Иные полагают даже, что до осуществления этого плана не придется дожить на том основании, что федеральная система является не только временным решением проблемы человеческого общества, но и лучшим, окончательным её разрешением.
— Что же вы делаете, — спросил я, — когда в итогах отчетных книг нации не оказывается баланса? Допустим, что мы вывозим из Франции к себе больше, чем ввозим в нее?
— В конце каждого года, — ответил доктор, — пересматриваются книги каждой нации. Если Франция у нас в долгу, то, по всей вероятности, мы в долгу у другой какой-нибудь нации, которая должна Франции, и т. д. относительно всех наций. Получающаяся разница между приходом и расходом после сведения счетов международным советом, при нашей системе, обыкновенно бывает не велика. Но какова бы она ни была, по требованию совета, она должна сводиться на нет каждые два или три года; совет может даже потребовать удаления её во всякое время, если она возрастет до слишком больших размеров, так как, в целях сохранения дружественных международных отношений, вовсе не желательно, чтобы одна нация чрезмерно должала другой. С этой же целью международный совет производит осмотр товаров, которыми меняются нации, и следить за тем, чтобы они были высшего качества.
— Но каким же образом уравновешиваются балансы, когда в вашем распоряжении не имеется денег?
— Главными национальными продуктами стран. Заранее условливаются насчет того, какие продукты и к каком количестве могут приниматься для погашения счетов.
— А каким образом относятся теперь к эмиграции? Когда каждая нация организована в тесное промышленное товарищество, монополизирущее все производства страны, то эмигранту, даже при условии разрешения селиться в чужой стране, приходится умирать с голоду. По всей вероятности, эмиграции теперь более не существует.
— Напротив, теперь-то и возможна непрерывная эмиграция, под которой, полагаю, вы понимаете переселение в чужие края на более постоянное жительство, — возразил доктор Лит. — Всё устраивается на основании простого международного соглашения. Если, например, человек двадцати одного года эмигрирует из Англии в Америку — Англия теряет затраченное на его содержание и воспитание, а Америка получает дарового работника и дает Англии подобающее вознаграждение. Тот же принцип всюду находить себе соответственное применение. Если же кто-нибудь эмигрирует в конце срока службы, то вознаграждение получает государство, которое его принимает. О людях же неспособных к труду, каждая нация должна заботиться сама, и эмиграция их допускается лишь в том случае, если нация их гарантирует им полное содержание. При соблюдении этих условий право каждого эмигрировать во всякое время остается неприкосновенным..
— А как же быть, если кому-нибудь приходится путешествовать ради удовольствия или с научною целью? Каким образом иноземец может путешествовать в стране, где не принимают денег и где всё необходимое для жизни добывается таким порядком, в котором он не имеет своей доли? Его собственная карта кредита, конечно, не может быть действительна в других странах. Каким же образом платит он за дорогу?
— Американская карточка кредита является столь же действительной в Европе, как некогда было американское золото, и принимается на таком же точно условии, а именно: она переменяется на ходячую монету страны, по которой вы путешествуете. Американец, прибывши в Берлин, несет свою карточку кредита в местную контору международного совета и, взамен всей её стоимости или части таковой, получает германскую карточку кредита, валюта которой вносится в международные книги, в отдел долговых обязательств Соединенных Штатов по отношению Германии.
— Может быть, мистер Вест, пожелает сегодня отобедать в „Слоне“, сказала Юдифь, когда мы встали из-за стола,
— Так мы называем общую столовую нашего округа, — объяснил её отец. — Не только всё наше кушанье готовится на общественных кухнях, как я говорил вам вчера вечером, но и сервировка и качество блюд за обедом гораздо удовлетворительнее в общественной столовой, нежели дома. Завтрак и ужин приготовляются обыкновенно дома, так как не стоит для этого выходить из дому, но обедаем мы вне дома. С тех пор, как вы у вас, мы нарушили этот обычай, желая дать вам возможность ближе освоиться с нашими порядками. Как вы думаете? Не пойти ли нам сегодня отобедать в общую столовую?
— Я ответил, что мне это очень желательно.
Немного спустя, Юдифь подошла ко мне и, улыбаясь, сказала:
— Вчера вечером, когда я раздумывала, как бы мне устроить, чтобы вы чувствовали себя более как дома, пока вы не вполне освоитесь с нами и с нашими порядками, мне пришла в голову счастливая мысль. Что бы вы сказали, если бы я свела вас с некоторыми очень милыми людьми вашего времени, с которыми, я уверена, вы были близко знакомы?
Я отвечал довольно неопределенно, что, конечно, мне было бы это очень приятно, но что я не вижу, как это она может устроить.
— Пойдемте со мною, — сказала она улыбаясь, — и вы увидите, сумею ли я сдержать свое слово.
Моя восприимчивость к сюрпризам, вследствие множества пережитых мною потрясений, несколько ослабела, но тем не менее я, с некоторым недоумением, последовал за нею в комнату, в которой я еще не был. Это была маленькая, уютная комнатка, в стенах которой были шкафы, наполненные книгами.
— Вот ваши друзья, — сказала Юдифь, указывая на один из шкафов в то время, как я взглядом пробегал имена авторов на корешках книг: Шекспир, Мильтон, Уордсворт, Шелли, Теннисон, Дэфое, Диккенс, Теккерей, Гюго, Гауторс, Ирвинг и десятка два других великих писателей моего времени и всех времен. Тут я понял ее. Она действительно сдержала свое слово таким образом, что в сравнении с этим буквальное исполнение её обещания явилось бы для меня разочарованием. Она ввела меня в круг друзей, в течении столетия, которое прошло с тех пор, так я в последний раз беседовал с ними, состарившихся так же мало, как и я сам. Ум их был так же возвышен, остроты так же язвительны, смех и слезы не менее заразительны, как и в то время, когда за беседами с ними коротались часы прошедшего столетия. Теперь уже я не мог быть одиноким в этом добром, веселом обществе, какая бы пропасть ни лежала между мною и моею прежнею жизнью.
— Вы довольны, что я привела вас сюда, — воскликнула сияющая Юдифь, читая на лице моем успех её опыта надо мною. — Вот это счастливая мысль, не правда ли, мистер Вест? Как жаль, что я не подумала об этом раньше. Теперь я вас оставлю с вашими старыми друзьями, так как я знаю, что в настоящее время для вас лучшего общества не найти, но помните одно, что из-за старых друзей не следует забыть о новых.
И с этим милым предостережением она вышла из комнаты. Привлеченный самым близким д.тя меня именем, я взял том сочинений Диккенса и принялся за чтение. Этот автор всегда был моим первым любимцем из всех писателей нашего столетия, т. е., я хочу сказать, девятнадцатого столетия — и в моей прежней жизни редко проходила неделя без того, чтобы я не брал какого-нибудь из его сочинений, и не проводил с ним свободные часы. Любое из других сочинений, знакомых мне ранее, при чтении среди настоящих моих обстоятельствах, произвело бы на меня необыкновенное впечатление. Но мое исключительно близкое знакомство с Диккенсом и вытекавшая отсюда сила, с какою он вызвал во мне ассоциацию идей о прежней моей жизни, сделали то, что его сочинения потрясли меня более, чем это возможно было для каких бы то ни было других авторов, ибо поразительным контрастом они в высшей степени усилили впечатление странности всего того, что меня теперь окружало. Как бы ново и удивительно ни было окружающее человека, у него столь быстро является влечение сделаться частью этого окружающего, что почти тотчас же теряется способность наблюдать объективно это окружающее и вполне уразуметь его странность. Способность эту, притупившуюся уже в моем положении, восстановили мне страницы Диккенса; вызванным впечатлением набросанных на них картин они снова перенесли мое „я“ на точку зрения моей прежней жизни. С ясностью, недостижимой для меня дотоле, я увидел теперь прошедшее и настоящее, как две контрастные картины рядом одна с другой. Для гения великого романиста девятнадцатого столетия, как и для гения Гомера — время в самом деле не могло иметь никакого значения. Но предмет его трогательных рассказов — страдания бедных, неправые действия сильных, безжалостная жестокость общественной системы, — всё это кануло в вечность, подобно тому, как исчезли с лица земли Цирцея и Сирены, Харибда и циклопы.
Просидев час или два с открытым предо мною Диккенсом, я в сущности прочел не более двух страниц. Каждая глаза, каждая фраза давала какое-нибудь новое освещение совершившемуся преобразованию мира, направляла мои мысли на путь долгих и далеких уклонений по самым различным направлениям. Размышляя таким образом в библиотеке доктора Лита, я, мало-помалу, дошел до более ясного и связного представления того удивительного зрелища, свидетелем которого я так странно очутился. Я был полон глубокого удивления перед чем-то в роде каприза судьбы, которая столь недостойному сыну своему, единственному из всех его современников, отнюдь не предназначавшемуся для того, дала возможность быть на земле в эти позднейшие времена. Я не предвидел нового мира, не трудился на его пользу, что делали многие из окружавших меня, не обращая внимания ни на издевательство глупцов, ни на неразумие добряков. Нечего и говорить, что гораздо уместнее было бы, если бы одному из этих смелых пророков дано было видеть плоды своих трудов и порадоваться им. Тенисон, например, который в мечтах заранее созерцал представший ныне предо мною мир, воспетый им в словах, неотступно звучавших в моих ушах в продолжение этих последних удивительных дней, — он, конечно, в тысячу раз более меня заслужил лицезреть этот новый мир. Он говорил: „Я заглянул в будущее так далеко, как только мог видеть человеческий глаз, и я увидел призрак мира, со всеми предстоящими в нём чудесами; когда не будет более слышно барабанного боя — военные флаги будут убраны в парламенте, соединяющем мир во едино. Здравый смысл будет обуздывать человеческие страсти, кроткая земля будет мирно покоиться под сенью мирового закона, ибо, несомненно, через все века протекает одно разрастающееся предначертание и человеческие задачи расширяются с течением времени“.
И хотя в старости неоднократно он терял веру в свое собственное пророчество, что обыкновенно случается с пророками в часы уныния и сомнения, однако слова его остались вечным, свидетельством предвидения сердца поэта, проникновения, которое дается только верующему.
Я всё еще сидел в библиотеке, когда, несколько часов спустя, пришел туда доктор Лит.
— Юдифь сказала мне о своей выдумке и я нахожу, — заметил он. — что это была прекрасная мысль. Мне любопытно узнать, какого писателя вы изберете прежде всех. Ах, Диккенс! Так и вы восхищаетесь им! В этом мы, люди нового поколения, сходимся с вами. По нашим понятиям он выше всех писателей своего века не потому, что его литературный гений быль выше всех, а потому, что его великодушное сердце билось за бедных, потому что он брал сторону угнетаемых в обществе и посвящал свое перо для обнажения жестокости и притворства в жизни. Ни один человек того времени не сделал так много, как он, для того, чтобы обратить внимание людей на несправедливость и жестокость старого порядка вещей и открыть людям глаза на необходимость предстоящего крупного переворота, хотя он и сам не предвидел его ясно.