Во время моей утренней прогулки я посетил Чарлстоун. В числе перемен, слишком многообразных, чтобы их можно было перечислить подробно, в этом квартале я обратил внимание на исчезновение старой городской тюрьмы.
— Это случилось до меня, но я слышал о ней, — сказал доктор Лит, когда я заговорил об этом за столом. У нас теперь нет тюрем. Все случаи атавизма лечатся в госпиталях — Атавизма! — воскликнул я, вытаращив глаза.
— Ну, да, конечно, — возразил доктор Лит. — Мысль действовать карательно на этих несчастных была отвергнута, по крайней мере, пятьдесят лет тому назад или, кажется, еще раньше.
— Я не совсем понимаю вас, — сказал я. — Атавизм в мое время было слово, прилагаемое к людям, в которых какая нибудь черта далекого предка проявлялась в заметной степени. Вы хотите сказать, что в настоящее время на преступление смотрят как на повторение проступка предка.
— Извините, — сказал доктор Лит с полуиронической и полуоправдательной улыбкой, — но так как вы меня прямо спрашиваете, я должен вам сказать, что на самом деле это так и есть.
После всего, что я уже знал о различии нравственных понятий девятнадцатого и двадцатого столетий, было бы, конечно, неловко с моей стороны высказывать чувствительность по этому поводу; и по всей вероятности, если бы доктор Лит не сказал этого с видом извинения, а миссис Лит и Юдифь не выказали при этом смущения, я бы и не покраснел, что теперь, однако, случилось со мною.
— Хотя я и прежде был не особенно лестного мнения о моем поколении, но всё-таки… — сказал я.
— Нынешнее поколение и есть ваше, мистер Вест — сказала Юдифь. — Это то поколение, в котором вы живете в настоящее время, и только потому, что мы живем теперь, мы называем его нашим.
— Благодарю вас, я постараюсь считать его также моим, — ответил я, и к то время, как глаза её встретились с моими, моя глупая чувствительность исчезла. — Во всяком случае, сказал я смеясь, я был воспитан кальвинистом и не должен бы пугаться, когда услышал, что о преступлении говорят, как о проступке предков.
— На самом деле, — сказал доктор Лит, — это слово в нашем употреблении еще не означает порицания вашему поколению, если, с позволения Юдифи, назову его вашим: это еще не значит, что мы, независимо от улучшения наших условий жизни, считаем себя лучше нас. В ваше время наверно девятнадцать двадцатых преступлений, употребляя это слово в обширном его значении, заключались во всевозможного рода проступках, которые происходили от неравенства имущества у отдельных личностей. Нужда бедных, искушение, жадность к большой наживе или желание сохранит то, что уже есть, соблазняли людей достаточных. Прямо или косвенно, желание денег, под которыми разумелось в то время всё, что было хорошего, являлось господствующим мотивом преступления, оно было главным корнем громадного ядовитого древа, которому ни законы, ни суды, ни полиция, не могли помешать заглушать вашу цивилизацию. Когда мы сделали нацию единственною попечительницей над богатством народа и гарантировали всем довольство, — с одной стороны уничтожив бедность, с другой остановив накопление богатств, — этим мы подрубили корень ядовитому дереву, осенявшему общество, и оно завяло, подобно смоковнице Ионы, в один день. Что же касается сравнительно небольшого числа преступлений против личности человека, преступлений жестоких, не имеющих ничего общего с корыстью, то они, главным образом, даже в ваше время совершались людьми невежественными и одичалыми. В наше время, когда образование и воспитание не составляют монопалию немногих, а является всеобщим достоянием, подобного рода безобразия едва ли возможны. Вы понимаете теперь, почему слово атавизм употребляется вместо преступления. Это потому, что для всех форм преступлений, известных вам, не имеется теперь поводов, и если они всё-таки совершаются, то это можно объяснить только тем, что, в подобных случаях, обнаруживаются какие нибудь характерные особенности предков. Вы обыкновенно называли людей, которые крали, не имея к тому, очевидно, никакого разумного повода, клептоманияками и, когда это выяснялось, вы считали нелепым наказывать их наравне с ворами. Вы относились к заведомым клептоманиякам совершению так же, как мы относимся к жертвам атавизма, — с состраданием и твердым, но в то же время милосердным, обузданьем.
— Вашим судам, должно быть, живется легко, — заметил я. — Ни частной собственности, ни споров между гражданами но торговым делам, ни раздела недвижимой собственности, ни взыскания долгов, положительно, для них нет никах гражданских дел; а так как нет преступлении против собственности и чрезвычайно мало уголовных дел, то, я думаю, вы бы могли обойтись соигсем без судей и адвокатов.
— Конечно, мы обходимся без адвокатов, — ответил доктор Лит. — Нам показалось бы неразумными чтобы в деле, где прямой интерес нации обнаруживать правду, могли участвовать лица, которых прямой интерес — затемнять ее.
— Кто же защищает обвиняемых?
— Если он преступник, то он не нуждается в защите, потому что он признает себя виновным в большинстве случаев, — возразил доктор Лит. — Показание подсудимого — не простая формальность, как это было у вас. На нём основывается приговор суда.
— Уж не хотите ли вы этим сказать, что человек, который не признает себя виновным, сейчас же оправдывается?
— Нет, я не это разумел. Никто не обвиняется на основании одних подозрений, а если он отрицает свою виновность, то дело должно быть глубже расследовано. Но это случается редко; в большинстве случаев, виновный приносит полное признание. Если же он даст ложное показание, а потом окажется, что он виновен, то он получает двойное наказание. Ложь, однако, так презирается у нас, что редко даже преступник рискует лгать для того, чтобы спасти себя.
— Это — самое удивительное из всего, что вы мне рассказали! — воскликнул я.
— На самом деле так и думают некоторые, — отвечал доктор. — Они веруют в то, что мы уже на тысячелетие ушли вперед, и предположение это с их точки зрения не лишено вероятия. Что же касается вашего удивления, что свет пережил ложь, то, право, оно не имеет основания. Ложь даже и в ваше время не часто встречалась у джентельмэнов и леди, пользовавшихся равными правами в обществе. Ложь из боязни была убежищем для трусости, ложь из обмана была средством для мошенничества. Неравенство между людьми и страсть к наживе в то время придавали дену лжи. И даже в то время человек, который не боялся другого и не желал обмануть его, презирал ложь. У нас господствует всеобщее презрение ко лжи, до такой степени сильное, что, как я вам уже говорил, даже преступник редко решается лгать. В случае предположения, что подсудимый может быть невиновен, судья назначает двух коллег изложить противоположные пункты дела. Как не похожи эта люди на ваших нанятых адвокатов, и обвинителей, назначавшихся или оправдывать, или осуждать, можно видеть из того факта, что если обе стороны не согласятся, что постановленный вердикт верен, дело рассматривается опять и во всё это время малейшее изменение в голосе одного из судей, излагающих дело, с целью склонить на свою сторону, было бы ужасных скандалом.
— Если я не ошибаюсь, — сказал я, — у вас судьи излагают ту и другую сторону дела и судьи же выслушивают.
— Конечно. Судьи бывают по-очереди и решающими дела, и излагающими, но от них всегда требуется самое нелицеприятное беспристрастие и при изложении, и при решении дела. Система эта, в действительности, состоит в судебном разбирательстве тремя судьями, имеющими ж» отношению к делу различные точки зрения. Когда они все согласны в приговоре, мы считаем, что вердикт настолько близок к абсолютной правде, насколько это достижимо для людей.
— Стало быть, вы отказались от системы суда присяжных?
— Суд присяжных был хорош, как противоядие наемным адвокатам и судьям, иногда продажным и часто находившимся в зависимом положении, но теперь он не нужен. Для нас немыслимо, чтобы судьи могли руководствоваться какими-либо иными соображениями помимо интересов правосудия.
— Каким же образом выбираются эти судьи?
— Они составляют почетное исключение из правила, по которому все люди сорокапятилетнего возраста освобождаются от службы. Президент нации ежегодно назначает требуемых судей из числа тех, кто достиг этого возраста. Число назначаемых весьма незначительно и чест так велика, что она богато вознаграждает за продление срока службы; хотя от назначения на должность судьи можно отказаться, но это редко случается. Срок службы пятилетнии и, по истечении его, вторичного назначения на должность судьи не бывает. Члены «Верховного Суда», который обязан охранять конституцию, назначаются из обыкновенных судей. Когда в этом суде бывает вакансия, то для тех из судей, которым истекает срок службы, остается последним актом их деятельности — избрание одного из своих коллег, состоящего еще на службе, причем они подают голоса за того, кого они считают способным для такого поста.
— Так как у вас не существует никаких юридических учреждении, где каждый мох бы пройти известную юридическую школу, — заметил я, — то судьям приходится вступать в свою должность прямо после изучения юридических наук в училище законоведения
— У нас нет ничего подобного училищам законоведения, — отвечал доктор, улыбаясь. — Закон, как специальная наука, устарел. Это была система казуистики, которая требовалась для объяснения выработанной искусственности старого порядка общества; к существующему же мировому порядку вещей применимы лишь самые обыкновенные и простые юридические положения. Всё, что касается отношений одного человека, к другому, теперь, без всякого сравнения, проще, чем в ваше время. У нас нет дела для ваших говорунов юристов, которые председательтвовали и умствовали в ваших судах. Не думайте, что мы не питаем уважения к этим бывшим знаменитостям только потому, что у нас нет для них дела. Напротив, мы питаем непритворное уважение, граничащее почти с почтительным страхом к людям, которые только одни могли понять и истолковывать бесконечно запутанные материи о праве собственности и долговые обязательства по торговым и личным делам, составлявшие неотъемлемую принадлежность кашей экономической системы. Наиболее ярким и сильным доказательством запутанности и искусственности этой системы, может служить тот факт, что в ваше время считалось необходимым отвлекать самых интеллигентных лиц каждого поколения от всяких занятий, чтобы создать из них касту ученых, которой с трудом удавалось разъяснять действующее законодательство тем, чья судьба зависела от него. Трактаты ваших великих юристов стоят в наших библиотеках рядом с томами схоластиков, как удивительные памятники человеческого остроумия, растраченного на предметы, совершенно чуждые интересам современных людей. Наши судьи просто люди зрелых лет с обширными сведениями, справедливые и рассудительные.
— Я не могу забыть об одной важной функции обыкновенных судов, — прибавил доктор Лит. — Она заключается в постановлении приговора во всех делах., где простой рабочий жалуется на дурное обращение со стороны его контролера. Все подобные жалобы решаются без аппеляций одним судьей. Трое судей участвуют только в более важных случаях.
— При вашей системе, может быть, нужен такой суд потому, что рабочий, с которым поступают нечестно, не может бросить свое место, как у нас.
— Конечно, может, — возразил доктор Лит. — Не только каждый человек всегда может быт уверен в том, что его выслушают и удовлетворят, в случае действительного притеснения, но, если он в худых отношениях со своим начальником, он может получить перевод в другое место. При вашей системе, конечно, человек мог оставить работу, если ему не нравился хозяин, но он в то же самое время лишался и средств к существованию. Нашему же рабочему, который очутился в неприятном положении, не приходится рисковать средствами существования. Наша промышленная система, в видах достижения хороших результатов, требует самой строгой дисциплины в армии труда, но право работника на справедливое и внимательное обращение с ним поддерживается общественным мнением всей нации. Офицер командует, рядовой повинуется, но ни один офицер не поставлен так высоко, чтобы осмелиться быть дерзким с работником самого низшего класса. Из всех проступков быстрее наказывается грубость или невежество в отношениях какого либо служащего к публике. Наши судьи требуют во всякого рода отношениях не только справедливости, но и вежливости. Даже самые крупные способности к службе не принимаются в расчёть, если данный субъект оказывается виновным в грубом или оскорбительном обращении с другими.
Пока доктор Лит говорил, мне пришло на мысль, что во всём его рассказе я слышал много о нации и ничего об управлении штатов.
— Разве организация нации, как промышленной единицы, уничтожили отдельные штаты? — спросит я.
— Само собою разумеется, — ответил он. — Отдельные управления мешали бы контролю и дисциплине промышленной армии, которая нуждается в единой и единообразной организации. Если бы даже отдельные управления штатов не оказались неудобными по другим причинам, то, во всяком случае, они в настоящее время были бы излишними, вследствие изумительного упрощения в задачах государственного управления. Направление производств страны является почти единственною функциею администрации в настоящее время. Многое из тою, что прежде существовало в администрации, совершенно уничтожено. У нас нет ни армии, ни флота, ни военной организации. У нас нет ни министерства иностранных дел, ни казначейства, ни акциза, ни податей, ни сборщиков податей. Единственная функция управления, известная вам и сохранившаяся до сих пор, это — организация суда и полиции. Я уже объяснил вам, как проста, сравнительно с вашей громадной и сложной машиной, наша судебная система. Конечно, тоже отсутствие преступлений и соблазна к ним, которое упрощает обязанности судей, сводит к минимуму и деятельность полиции.
— Но если нет законодательств в отдельных штатах, а конгресс собирается только раз в пять дел, то каким же образом вы издаете законы?
— У нас нет законодательства, — возразил доктор Лит, — т. е. почти что нет. Очень редко даже на конгрессе рассматриваются какие нибудь новые законы, имеющие значение, да и для утверждения закона нужно ждать следующего конгресса, чтоб не испортить дела поспешностью. Подумав немного, мистер Вест, вы сами увидите, что у нас нет ничего такого, о чём бы мы могли издавать законы. Основные принципы, за которых зиждется наше общество, устранили навсегда пререкания и недоразумения, в ваше время делавшие необходимым законодательство. Девяносто девять сотых законов того времени целиком касались разграничения и защиты частной собственности и отношений между покупателями и продавцами. Теперь нет ни частной собственности, за исключением вещей для личного употребления, ни купли, ни продажи, и поэтому исчезли и поводы, какие были прежде для законодательства почта во всех случаях. Прежде общество походило на пирамиду, установленную на своей вершине. Каждое колебание человеческой природы беспрестанно угрожало опрокинуть ее, и она могла держаться пряло, или точнее — простите легкую игру слов — криво, лишь при помощи строго обдуманной и нуждавшейся в постоянных пополнениях системы подпор и устоев, к виде законов. Центральный конгресс и сорок законодательств штатов, которые могли в год сфабриковать двадцать тысяч законов, не успевали делать новые подпоры так скоро, чтобы заменять те, какие постоянно ломались или делались ненужными вследствие какой-нибудь перемены давления. Теперь общество держится твердо на своем фундаменте и также мало нуждается в искусственных подпорах, как вековые горы.
— Но имеются же у вас, по крайней мере, городские управления, кроле центральной власти?
— Конечно, у них есть свои важные и обширные задачи. Они заботятся об удобствах и потребностях в развлечении публики, о благолепии и украшении городов и деревень.
— Да что же они могут устроить, когда у них нет ни прав на труд граждан, ни средств на наем рабочих сил?
— Каждый город имеет право сохранять для своих общественных работ известную долю труда, который его граждане уделяют нации. Труд этот, на пользование которым открывается кредит, может быть употреблен как угодно.