В тот же день после полудня Юдифь, между прочим, спросила меня, был ли я еще раз в той подземной комнате, где нашли меня.
— Пока еще нет, — ответил я. — Откровенно сказать, я опасался, что это помещение может пробудить во мне воспоминания и потрясти мое душевное равновесие.
— Это правда, — сказала она. — Вы хорошо сделали, что не пошли туда. Как это мне не пришло в голову…
— Напротив, — возразил я; — я рад, что вы заговорили об этом. Опасность, если она и была, продолжалась только день или два. Прежде всего я вам сказал, что чувствую себя освоившимся с этим новым светом и я охотно пошел бы туда, если бы вы провели меня.
Юдифь сперва не соглашалась, но видя, что я решился серьезно, выразила готовность сопровождать меня.
Куча земли, выброшенная из вырытой ямы, виднелась между деревьями. Сделав всего несколько шагов, мы дошли до неё. Всё оставалось в том же виде, как в то время, когда работа была прервана открытием жильца этих покоев. Только дверь была отворена и плита вынутая с крыши, положена на свое место. Сойдя вниз, мы вошли в дверь и очутились в тусклоосвещенной комнате.
Всё было так, как я видел в последний раз, в тот вечер, сто тринадцать лет тому назад, когда я уснул крепким сном. Некоторое время я стоял молча, осматриваясь кругом. Я видел, что моя спутница украдкой посмотрела на меня с выражением боязни и сострадательного любопытства. Я протянул ей руку, а она подала мне свою. Её нежные пальцы отвечали мне успокаивающим пожатием руки. Наконец она прошептала:
— Не лучше ли нам уйти отсюда? Вы, ведь, не можете слишком много полагаться на себя. Как странно всё это должно быть для вас!
— Напротив, — возразил я, — мне это не кажется странным и вот это-то и страннее всего в моем положении.
— Действительно, всё кажется странным, — повторила она.
— Нисколько, — сказать я. — Те душевные движения, которых вы, очевидно, ожидали от меня и которые мне также казались неизбежными при этом посещении, просто отсутствуют. Я воспринимаю в себе впечатления, вызываемые окружающими меня здесь предметами, но без всякого волнения. Я дивлюсь этому сам больше вашего. С того ужасного утра, когда вы пришли мне на помощь, я старался не думать о моей прежней жизни и избегал явиться сюда из боязни волнения. По отношению ко всем подобным впечатлениям я нахожусь в положении человека, который не прикасается к поврежденному члену своего тела из боязни причинит себе этим сильную боль и который, попробовав двигать им, замечает, что он парализован и лишился чувствительности.
— Вы хотите этим сказать, что вас покинула память?..
— Нисколько. Я помню всё из моей прежней жизни, но неприятное ощущение совершенно пропало. Всё так ясно предстает передо мною, как будто прошел всею день с тех пор; но чувства, возбуждаемые этими воспоминаниями, так поблекли, точно столетие, действительно протекшее с тех пор, прошло и в моем сознании. Быть может, для этого существует простое объяснение. Перемены в окружающем производят такое действие, как и течение долгого времени. То и другое показывает нам прошедшее в дали. Когда я только что проснулся от своего летаргического сна, моя прежняя жизнь казалась мне вчерашним днем, но теперь, когда я ознакомился со всем новым, меня окружающим, и освоился с изумительными переменами, преобразовавшими мир, мне уже не трудно, а скорее легко представит себе, что я проспал столетие. Можете ли вы себе представить, чтобы кто-нибудь прожил сто лет в четыре дня? А вот мне на самом деле представляется, что со мной именно это случилось, от чего моя прежняя жизнь мне кажется такой отдаленной, смутной. Допускаете ли вы, что это возможно?
— Да, я могу это представить себе, — ответила Юдифь задумчиво, — и я думаю, мы все должны быть благодарны, что это так и есть, ибо вы избавляетесь этим от многих страданий.
— Представьте себе, — сказал я, стараясь разъяснить странность моего душевного состояния, столько же ей, сколько и себе, — что кто-нибудь узнал о постигшей его утрате много, много лет, пожалуй, по прошествии полжизни после горестного события. Я думаю, что чувство имело бы сходство с моим. Когда я вспоминаю о людях, которые были близки мне в то время я о том горе, какое им пришлось испытать ради меня, то я испытываю скорее тихую грусть, чем сильную скорбь; я думаю об этом, как о чём-то печальном, что теперь уже прошло давным давно.
— Вы еще вам ничего не рассказали о ваших близких, — сказала Юдифь. — Многие ли о вас горевали?
— Слава Богу, у меня было очень мало родственников и никого ближе двоюродных, — ответил я. — Но была одна, которая для меня была дороже всякого родного по крови. Она носила ваше имя. В то время она должна была вскоре сделаться моей женой. Боже мой!
— Боже мой! — повторила Юдифь.
— Подумайте, как горевала она!
Глубокое чувство этой милой девушки отозвалось в моем оцепеневшем сердце.
Мои глаза, так долго остававшиеся сухими и. казалось, недоступные слезам, сделались влажными, а когда я овладел собой, то увидел, что и Юдифь дала волю своим слезам.
— Да благословит вас Бог за ваше сострадательное сердце, — сказал я. — Не хотите ли взглянуть на её портрет?
Маленький медальон с портретом Юдифи Бартлет, висевший у меня на шее, на золотой цепочке, пролежал у меня на груди в продолжение моего долгого сна. Снявши его с шеи, я раскрыл его и подал моей спутнице. Она поспешно взяла его, долго смотрела на милое лицо и приложила его к своим губам.
— Я знаю, что она была и добра, и мила, и достойна ваших слез, — сказала она; — но помните, что горе, которое она испытывала, уже прошло много лет тому назад и сама она уже почти столетие распрощалась с этим миром.
Так это и было. Как бы сильно ни было её горе, она перестала плакать уже почти сто лет тому назад; внезапное мое чувство прошло и слезы мои осушились. Я ее сильно любил в моей прежней жизни, но ведь то было сто лет назад. Может быть, иначе примут мое признание за доказательство недостаточности чувства, но я полагаю, что никто не может судить меня, потому что никто ничего подобного не испытывал. Когда мы уже намеревались выйти из этой комнаты, взгляд мой остановился на несгораемом шкафе, стоявшем в углу. Я обратил на него внимание моей спутницы, и сказал:
— Эта комната была и моей спальней, и моей кладовой. Вот в том шкафу хранятся несколько тысяч долларов золотом и много ценных бумаг. Если бы даже я и знал, когда я засыпал в ту ночь, как долго продлится мой сон, я всё-таки бы думал, что золото будет верным обеспечением нужд моих во всякой стране и во всякое время, как бы отдаленны ни были они. Мысль о том, что наступит когда-нибудь время, когда оно потеряет свою силу, я бы счел за самую дикую фантазию. И однако ж, я проснулся теперь и вот нахожусь среди народа, где и за целый воз золота не купишь ковриги хлеба.
Конечно; мне не удалось внушить Юдифи, что в этом факте есть нечто удивительное.
— Почему это во всём мире надо было покупать хлеб за деньги? — просто спросила она.