Черногорцы, или Смерть Смаил-аги Ченгича (Мажуранич; Лукьяновский)/ДО
| Черногорцы, или Смерть Смаил-аги Ченгича[ВТ 1] |
Оригинал: серб.-хорв. Smrt Smail-age Čengića, опубл.: 1864. — Перевод опубл.: 1877. Источникъ: Черногорцы, или Смерть Смаил-аги Ченгича : Поэма Ив. Мажуранича / Пер. с сербско-хорв. [в стихах] А. Лукьяновского. - Псков : тип. Б.М. Неймана, 1877. - 61 с.; 16.; —  Скан • См. также переводъ М. Петровскаго. |
Въ укрѣпленіяхъ нагорныхъ,
Въ Сто́льцѣ средь Герцегови́ны,
Сма́илъ-а́га слугъ проворныхъ
Созвалъ кликомъ властелина.
Тѣ стоятъ, дрожа отъ страха.
„Гей, сейчасъ привесть мнѣ Влаха![1]
Пса изъ шайки той проклятой,
На Мора́чѣ[2] мною взятой!
Или вотъ что — вывесть всѣхъ!
Притащите и Дура́ка![3]
Онъ, презрѣнная собака,
Вздумалъ, словно какъ на смѣхъ,
Мнѣ грозить ихъ местью жалкой,
И того не взявши въ толкъ,
Что шутя потушитъ волкъ
Гнѣвъ мышей кнутомъ и палкой!“
Гонятъ Бе́рдянъ[4] И рѣчей
Попусту не тратя, рядомъ
Стали Влахи, палачей
Разсердивъ безстрашнымъ взглядомъ.
Цѣпи гнетъ и плѣнъ позорный
Не сломили нравъ упорный.
О студеная Мора́ча!
Содрогнулась-бы ты плача,
Видя, какъ твоихъ дѣтей
Гонятъ взмахами плетей.
Къ христіанамъ Турки строги —
Руки скованы и ноги.
„Ну для васъ, друзья мои юнаки,[5]
Я припасъ не мало угощенья!
Не понравится — прошу прощенья!
Колъ да ножъ, да пулю вамъ, собаки,
Нечисть подлая, гнилые смерды.....
Что для васъ, то и для цѣлой Бе́рды!“
Ага смолкъ. И гнѣвомъ разгораясь,
Подалъ знакъ, на Вла́ховъ озираясь.
Мучить ра́ю[6] — Турчину забава.
Да забылъ онъ силу Черногорца,
Крѣпкаго за вѣру ратоборца:
Смерть за крестъ Христовъ — юна́камъ слава.
Видишь? на колъ ихъ живьемъ сажаютъ,
Кожу съ мясомъ съ нихъ, какъ лубъ, сдирая;
- Но безъ вздоха Вла́хи умирая,
Предъ врагомъ себя не унижаютъ.
Лишь иной крестясь промолвитъ: „Боже!“
Или „Іисусе!“ вскрикнетъ мучась.
Вопля о пощадѣ ждать соскучась,
Злится а́га — все одно и то-же:
Просьбы и мольбы — напрасно ждалъ-бы,
Хоть-бы стонъ, хоть зубъ заскрежеталъ-бы.
Брызжетъ кровь. Какъ по уступамъ,
Каплями сочась по трупамъ,
Внизъ течетъ. Отъ крови смрадно
Въ воздухѣ. И какъ злорадно
Смотрятъ Турки молодые;
Но потупились сѣдые
Старики ихъ. Знать боязнь
Имъ внушаетъ эта казнь.
Ага мраченъ. Хищный волкъ
Въ бѣшенствѣ нѣмомъ замолкъ.
Не сломилъ онъ силу Вла́ха;
По юна́цки и безъ страха
Умираютъ, Неминучей
Страхъ явился мести жгучей.
Не отъ жалости конечно
Содрогнулся а́га злобный;
Радъ, что случай есть удобный
Такъ потѣшиться сердечно.
Къ Вла́хамъ злоба вѣковая
Разгорѣлась понемногу:
Турокъ, ра́ю убивая,
Угождаетъ этимъ Богу.
Но не смѣйся, душегубецъ!
Въ казняхъ не ищи успѣха!
Вѣрь, жестокій сластолюбецъ,
Что кровавая потѣха
Не пройдетъ тебѣ напрасно —
Ты расплатишься ужасно!
Посмотри, какъ гордо око
Черногорца местью пышетъ!
Онъ мертвецъ, уже не дышетъ,
Слабый трупъ..... но недалеко
Мщенья часъ — не всѣ убиты:
Не найдешь нигдѣ защиты,
Отомстятъ тебѣ жестоко!
Кончилася казнь. Но умирая
Робости не выказала ра́я,
Совершила подвигъ несвершимый.
Ихъ упорствомъ, какъ огнемъ палимый,
Ага и надъ Дура́комъ ругался:
„Ну, старикъ безмозглый, выходи-ка!
Что теперь ты скажешь? погляди-ка!
Глупый трусъ, ты мыши испугался.....
Такъ пускай сейчасъ тебя подтянутъ
Къ небу выше — мыши не достанутъ!“
Молча звѣрскіе рабы
Тащатъ бѣднаго. Судьбы
Часъ насталъ его. Убійца
Глухъ къ мольбамъ. Вотъ сынъ, Нови́ца,[7]
Отъ испуга холодѣя,
Хочетъ умолить злодѣя.
Какъ виномъ разгорячаясь
Кровью, нѣмъ во гнѣвѣ дикомъ
Ага. И, съ предсмертнымъ крикомъ,
Вмигъ повисъ старикъ качаясь.
Сходитъ вечеръ тихій. Облачкомъ покрылось
Солнце утомившись, день деньской высоко
По небу гуляя, и въ горахъ зарылось.
Выплылъ мѣсяцъ ясный; смотритъ какъ глубоко
Врѣзалось ущелье въ сердце горъ; все выше
Свѣтитъ, разстилая подъ скалой нависшей
Тѣнь, и разливаясь блескомъ серебристымъ
По вершинамъ горнымъ, по лугамъ росистымъ.
Чу!.... кто это, съ тѣнью черною сливаясь,
Крадется неслышно, робко озираясь?
Камень-ли гдѣ треснетъ, заяцъ-ли пугливо
Прыгнетъ чрезъ тропинку, прячась торопливо,
Иль змѣя скользнувши травкою всколышетъ —
Чутко оглянется, смотритъ и не дышетъ;
Сторонясь отъ свѣта, самъ, какъ тѣнь, блуждаетъ:
Встрѣчи иль погони, видно, ожидаетъ.
Кто же это въ струкѣ?[8] Жмется и боится
Ненапрасно путникъ: это самъ Нови́ца,
Воронъ Черногорья, сборщикъ Че́нгичъ-а́ги,
Крадется ущельемъ, прячется въ овраги.
Дальше — невозможно: ярко мѣсяцъ свѣтитъ.
Если, Богъ избави, кто его примѣтитъ,
Тутъ-же и положитъ бѣшеннымъ ударомъ —
По неволѣ струсишь, какъ убьютъ задаромъ.
Прикорнулъ за камнемъ, осмотрѣвъ винтовку.
Воровскую, видно, знаетъ онъ сноровку,
Какъ и гдѣ укрыться; но не спитъ, не дремлетъ,
Всякій шорохъ въ страхѣ чуткимъ ухомъ внемлетъ.
И нельзя, боится: вдругъ гайдукъ[9] нагрянетъ.
Прежде чѣмъ очнется, прежде чѣмъ онъ взглянетъ,
Какъ овцу, зарубитъ горецъ ятаганомъ,
Навалившись быстро сверху дюжимъ станомъ.
Не боится смерти, дюжъ и самъ Нови́ца,
Да не съ тѣмъ пошелъ онъ..... и ему не спится.....
Сердится на мѣсяцъ, что не потухаетъ,
Шепчетъ что-то гнѣвно, жалобно вздыхаетъ.
Вотъ и мѣсяцъ скрылся. И Нови́ца дальше
Въ путь собрался спѣшно; хочетъ чтобъ пораньше,
До зари добраться; долженъ торопиться —
Если посвѣтлѣетъ, такъ ему не скрыться.
Бѣгомъ, скокомъ кой-гдѣ двигаясь проворнымъ,
Пробѣжалъ онъ Цу́цы, Бѣ́лицы, и къ горнымъ
Че́кличамъ[10] подходитъ; слезно молитъ Бога,
Чтобъ скорѣй кончалась трудная дорога.
То, что заставляетъ такъ идти отважно
Турка въ Черногорье, видно, очень важно.
Только что вторые пѣтухи пропѣли —
Вотъ ужъ и Цети́нье[11] третьи не успѣли
Слѣдомъ за вторыми прокричать до зорьки —
Вотъ уже и стража; въ разъ, безъ остановки
Подбѣжалъ Нови́ца къ ней; и, въ изумленьи
Стражникамъ вскочившимъ,говоритъ въ волненьи:
„Тяжкая кручина ѣстъ меня и гложетъ;
Мучусь днемъ и ночью; отъ нея худѣю —
Да надѣюсь крѣпко, что Господь поможетъ
Отомстить, какъ знаю, злому лиходѣю.
Знаете-ль что а́га змѣй, разсвирѣпѣвши,
Забранныхъ Мора́чанъ въ пыткахъ всѣхъ замучилъ?
Да потомъ и вѣрныхъ слугъ не пожалѣвши,
И отца повѣсилъ..... Видно ужъ прискучилъ
Агѣ вѣрной службой..... Какъ ужъ я тужилъ!
Какъ ужъ ни просилъ я!.... Вотъ что заслужилъ!....
Ну, да вспомнитъ извергъ!.... Васъ теперь прошу
Доложить Владыкѣ[12] обо мнѣ..... Спѣшу.....
То огнемъ я вспыхну, то похолодѣю.....
Пусть хоть самъ погибну, а отмщу злодѣю!“
Вѣдаешь-ли а́га, что сейчасъ свершилось?
Знать твое здѣсь счастье на вѣкъ сокрушилось.
Не орлы слетались нынѣ
Въ Черногорьи, на Цети́ньи —
То собрались сто юнаковъ.
Видомъ, ростомъ одинаковъ
Каждый въ храброй той дружинѣ.
Не на смотръ, но для показу,
Всѣ сошлися по заказу.
Но за то, какъ по ущелью
Встрѣтить ихъ кому придется,
Вотъ избавь служить имъ цѣлью —
Ни одинъ не промахнется.
А когда дойдетъ до битвы —
Кайся и читай молитвы.
Собрались не на веселье
Въ ночь, безъ смѣха и безъ криковъ.
Громовыхъ для Турокъ кликовъ:
„Кто въ ущелье! Кто въ ущелье!“
Эхо горъ не повторяло;
И костровъ не озаряло
Пламя тьмы вокругъ глубокой.
Только изрѣдка лишь топотъ,
Да порой неясный топотъ,
Слышны подъ скалой высокой;
Гдѣ безъ шуму, и безъ спору
Всѣ сошлись по уговору.
Словно духовъ безтѣлесныхъ
Рой, скользящій въ тьмѣ пустой,
Вдаль чета́[13] средь скалъ отвѣсныхъ,
Цѣпью двинулась густой.
Отъ утеса до утеса,
Въ слѣдъ за узкою тропинкой,
Другъ за другомъ, тихо вьется
Нить живая невидимкой.
Средь неясныхъ очертаній
Не отличишь ихъ отъ камней:
Голова вотъ, ноги, руки,
Вотъ концы повисли струки,
Вотъ винтовка, ятаганъ.
Пистолетъ..... но то обманъ —
Мракъ густой нависшей ночи
Такъ смѣшно тебя морочитъ.
Но куда дружина эта,
Въ путь-дорогу до разсвѣта,
Такъ неслышно, такъ незримо,
Двинулась неудержимо?
Кто ихъ вѣдаетъ? — лишь Богъ
Дать отвѣтъ на это-бъ могъ.
А изъ насъ, кто можетъ громы
Вопрошать, откуда мчатся,
И на чьи нежданно домы
Божьимъ гнѣвомъ ополчатся.
Да, стремленіе дружины
Знаетъ только Богъ единый.
И великихъ беззаконій
Тотъ виновникъ неизвѣстный.
На кого Онъ вмѣсто молній
Ринуться ее заставилъ —
Праведный Свой гнѣвъ Небесный
Ей исполнить предоставилъ.
Кайся, кайся, преступленье,
Близится къ тебѣ твой часъ!
Истощилося терпѣнье
Бога, мстящаго за насъ.
Въ мракъ густой вперяя очи,
Торопясь, какъ будто ждетъ
Кто ее, чета идетъ.
Время близится къ полночи.
Тихо все, лишь на горахъ,
Наводя тоску и страхъ,
Развѣ филинъ прокричитъ;
Или, къ то́камъ[14] прикоснувшись,
Кой-гдѣ за скалу запнувшись,
Стволъ ружейный зазвучитъ;
Иль подъ легкою опа́нкой,[15]
Соскользнувъ съ тропинки гладкой
Брякнетъ камня гдѣ осколокъ,
Въ пропасть ниспадая съ шумомъ.
И въ молчаніи угрюмомъ,
Отъ пригорка на пригорокъ.
Отъ тѣснины до тѣснины,
Дальше путь лежитъ дружины.
Вотъ Кома́ней, Загора́ча,
Бѣлопа́вличей, все мимо,
Крадется чета́ незримо;
Вотъ и Ро́вцы[16] и Мора́ча
Вдаль, средь мѣстности гористой,
Блещетъ лентой серебристой.
Все живое спитъ теперь;
Птица, рыба, гадъ и звѣрь
Отдыхаютъ въ тишинѣ.
Меркнутъ звѣзды въ вышинѣ.
Свѣтомъ розовымъ горя,
Занимается зоря.
Вотъ конецъ и переходу.
Ночью крѣпко наморились,
И, завидѣвъ зелень, воду,
Бросились, какъ сговорились,
На привалъ. И что за лугъ!
Что за воздухъ благодатный!
Свѣжій вѣтерокъ пріятный
Шепчетъ, ластится, какъ другъ.
Не забудешь эту дневку!
Мягко, сбросивъ съ плечъ винтовку,
Лечь здѣсь на коврахъ душистыхъ
Изъ цвѣтовъ и травъ росистыхъ.
И Мора́ача — словно рада,
Что вблизи ея прохлада.
Разбрелись. Иной вотъ руки
Моетъ здѣсь; другой отъ скуки
Точитъ ятаганъ булатный.
Плескъ воды, едва лишь внятный,
Манитъ лечь, разбросивъ стру́ки,
Отдохнуть въ покоѣ сладкомъ.
Видно, не уставъ порядкомъ,
Тотъ, усѣвшись въ сторонѣ,
Все старается, хлопочетъ
Сжарить мясо на огнѣ.
А напиться кто захочетъ —
Вотъ рѣка; рукой, безъ чаши,
Могутъ пить юнаки наши.
Солнце встало. Красный день
Гонитъ черной ночи тѣнь.
Птицы по кустамъ поютъ
Утру пѣснь, и гнѣзда вьютъ.
И звенятъ по вѣтру трели
Громкой пастуха свирѣли —
Кой-гдѣ близъ кустовъ чернѣя,
Кой-гдѣ средь травы пестрѣя,
Стадо близится; за нимъ
И пастухъ съ рожкомъ своимъ.
То пастухъ и добрый пастырь вмѣстѣ.
Нѣтъ предъ нимъ ни почестей, ни лести,
И не видно слугъ толпы блестящей;
Нѣтъ ни золота, ни серебра въ уборѣ;
Но смиреніе въ осанкѣ, а во взорѣ
Кроткій духъ любви животворящей;
Не несутъ за нимъ съ кадиломъ свѣчи,
Не бѣгутъ предъ нимъ для пышной встрѣчи.
Храмъ его сводъ неба голубой,
Какъ Творецъ, великій безконечный.
Днемъ горитъ надъ нимъ свѣтильникъ вѣчный.
Ночью звѣзды видитъ надъ собой.
А туманъ, дымящійся на кручахъ,
Какъ кадильный дымъ, восходитъ въ тучахъ.
И приблизившись кь своимъ
Чадамъ, вставшимъ передъ нимъ,
Пастырь, давъ благословенье
Имъ, вѣщаетъ въ наставленье:
„Вотъ земля, что вамъ съ любовью
Ваши предки завѣщали.
Здѣсь они своею кровью
Берегли и защищали
Вѣру, родину и волю.
Ваше счастье, вашу долю
У врага завоевали
Воемъ смертнымъ. И едва-ли
Кто изъ васъ за наши скалы
И безплодныя стремнины,
За клочекъ ихъ самый малый,
Тучныхъ пажитей равнины
Самый свѣтлый уголокъ
Взять-бы захотѣлъ, иль смогъ!“
„И не даромъ проливали
Кровь на горахъ и стремнинахъ
Дѣды — гнѣздъ вѣдь не свивали
Никогда орлы въ равнинахъ.“
„Чада, вы не испытали
Никогда, что значитъ нѣга!
Какъ орлята, выростали
Вы средь скалъ, средь льдовъ и снѣга.
Вамъ не нуженъ виноградъ,
Шелкъ и мирты, и маслины;
Каждый здѣсь сердечно радъ,
Если горныя долины,
Съ помощью Святаго Бога,
Хлѣба хоть дадутъ немного;
Лишь вода ручьевъ холодныхъ
Утоляетъ жажду вашу.
Но суровыхъ и безплодныхъ
Скалъ и горъ защиту нашу
Любимъ мы не безъ причины —
Воли не даютъ равнины;“
„Не роскошны наши яства,
И не пышенъ нашъ уборъ;
Но средь нашихъ Черныхъ-Горъ
Есть у насъ свои богатства.
Врата крѣпко любитъ братъ;
Мать и нѣжная подруга,
Мужу здѣсь вѣрна супруга;
Доблесть здѣсь не ждетъ наградъ;
Голову отдать здѣсь рады
Другъ за друга, побратимы;[17]
Есть здѣсь трудъ неутомимый;
Счастья нашего, отрады,
Воли, здѣсь не отдадутъ;
Въ битву съ пѣсней здѣсь идутъ;
Остръ булатъ; соколье око
Видитъ здѣсь врага далеко;
И привыкла наша рать
За отчизну умирать!“
„Но и родины своей дороже
Крестъ Христовъ мы почитаемъ, Боже!
Онъ, какъ стражъ, надъ Ло́вченомъ[18] паритъ:
Онъ съ тобой въ сердцахъ у насъ царитъ!
Если-бъ братья наши увидали,
Сколько мы за Крестъ Твой пострадали,
Какъ его мы кровью освятили,
Натискъ злаго Турка отражая,
Вражьей силы-бы не допустили
Насъ тѣснить; и, подвигъ уважая,
Помогли-бъ въ бѣдѣ намъ и напасти,
Изъ турецкой вырвали-бы пасти!“
„И теперь за Крестъ тотъ вы идете.
И теперь вы умереть готовы
За него; и съ радостью прольете
Кровь свою, благословивъ суровый
Жребій вашъ, назначенный отъ Бога.
И инымъ, быть можетъ, больше не видать
Горъ родныхъ своихъ..... и будетъ ждать,
Понапрасно изнывая у порога,
Обливаяся слезами, мать.....
Ей сыновь своихъ не обнимать!
Не откроютъ длинныя рѣсницы,
Не поднимутъ сильныя десницы,
Чтобъ врага исконнаго караты....
Кайтеся, пока еще есть время;
Преступленій тягостное бремя
Намъ мѣшаетъ жить и умирать!“
„Брата кто изъ васъ не оскорбилъ-ли?
Иль противника во гнѣвѣ не убилъ-ли?
Иль голоднаго чѣмъ могъ не напиталъ,
Иль въ несчастій на Бога возропталъ
Иль съ врагами не былъ милосердъ,
Или съ низшимъ былъ жестокосердъ?.....
Кайтеся!.... и вольный, и невольный
Грѣхъ вашъ отпущу я недостойный.“
„Кайтеся, пока еще вы живы —
Стережетъ насъ зорко грѣхъ ревнивый,
И глядитъ намъ строго смерть въ глаза.....
Кайтеся!.....
Но здѣсь слеза
Очи старца оросила.
Онъ замолкъ. И правды сила
Въ ихъ проникнула сердца.
Отъ служителя Христова
И духовнаго отца,
Силой пламеннаго слова
Будто-бы переродившись,
Со смиреньемъ преклонившись,
Каждый принялъ разрѣшенье
Всѣхъ грѣховъ и утѣшенье.
И, принявъ благословенье,
Разойтись уже хотѣли,
Вдругъ: „Кто ото?.... Неужели?...“
Съ бѣшенствомъ и съ изумленьемъ,
За оружіе схватившись,
Вскрикнули, какъ сговорившись.
„Это кто?..... нѣтъ, невозможно,
Чтобы такъ неосторожно
Онъ предъ нами смѣлъ явиться!
Ты-ли это?.... Ты-ль Нови́ца!“
Я..... я самъ! Но отстранитесь,
Не стрѣляйте, не тѣснитесь!
Я уже не врагъ вамъ больше.
Есть-ли доля злѣй и горше,
Чѣмъ моя?.... Отца убилъ
Ага, и меня сгубилъ.
Видно, такъ Господь рѣшилъ!’.....
Я не даромъ къ вамъ спѣшилъ —
Къ Туркамъ больше не вернуся.
Божьимъ именемъ клянуся,
Что отъ нынѣшняго дня
Имъ не позабыть меня!
Кровнымъ, злѣйшимъ ихъ врагомъ
Сталъ теперь; о всемъ другомъ
Кромѣ мести позабуду!
Вамъ теперь служить лишь буду.
Съ прошлымъ чтобъ навѣкъ проститься,
Я желаю окреститься
Здѣсь сейчасъ-же!..... „и въ волненьи
Смолкъ. Въ средечномъ умиленьи
Старецъ подалъ знакъ, и стихъ
Говоръ радостный средь нихъ.
Происшедшему дивясь,
Чашу съ свѣжею водою,
Изъ Мора́чи налитою,
Подали; онъ помолясь
Совершилъ обрядъ крещенья.
„Вотъ нашъ братъ! Онъ освященъ!
Полнаго отъ насъ прощенья
Окрестясь достоинъ онъ;
И не гнѣвъ, не укоризны
Пусть онъ встрѣтитъ, а любовь!
Вмѣсто кинутой отчизны
Здѣсь найдетъ другую вновь!“
Совершивъ обрядъ крещенья,
Удостоивъ ихъ прощенья,
Старецъ, пастырскою властью,
Допустилъ ихъ всѣхъ къ причастью.
И, воздѣвши руки къ Небу,
Помолились всѣ; и къ Хлѣбу
Живоносному и Крови,
Пролитой за насъ за всѣхъ,
И смывающей съ насъ грѣхъ,
Пріобщились всѣ въ безмолвьи.
Заповѣдь любви Христовой
Неизмѣнно исполняя,
Каждый членъ четы суровой,
Съ пріобщеньемъ поздравляя,
Брата братски цѣловалъ,
И душою ликовалъ.
Подкрѣпивъ себя, и взявши
И Нови́цу на подмогу,
Вся дружина въ путь-дорогу
Спѣшно собралася дальше.
Га́цко поле, чистополье,
Наша радость и раздолье!
Не тебя-ли вражья сила
Нашей кровью оросила!
Каждый часъ о Боже правый!
Турокъ властенъ насъ обидѣть.
Вотъ сегодня пиръ кровавый
Предстоитъ тебѣ увидѣть!
Всюду кони да палатки,
Гамъ, оружія бряцанье,
Шумъ и говоръ, словно схватки
Боевой съ кѣмъ ожиданье.
Нѣтъ, тотъ гамъ коней и люда,
Что доносится оттуда,
Ничего не означаетъ.
Просто подать а́гѣ ра́я
Бѣдная сносить кончаетъ.
Ага наложилъ на хату
Каждую: лишь по дукату,
Да по жирному барану,
Чтобъ свою насытить глотку;
Да и дѣвушку-красотку
Взять велѣлъ онъ, какъ султану.
Ҍдутъ сборщики съ востока,
И конемъ топча жестоко,
Въ кучу связанную ра́ю,
Какъ барановъ собираютъ.
Ҍдутъ сборщики съ заката,
Словно изготовясь къ бою,
Гонятъ взмахами булата
Вла́ховъ стадомъ предъ собою.
Ҍдутъ съ сѣвера и съ юга,
И позорятъ ихъ, ругаютъ,
Бьютъ ихъ, и кнутомъ стегаютъ,
Нагоняя другъ на друга.
Въ чемъ же провинилась ра́я?
И за что ее поносятъ?
Не за то-ль, что если спросятъ,
Дать не можетъ, умирая
Съ голоду, отъ каждой хаты
Золотомъ тяжелой платы?
Только рубище въ заплатахъ
И имѣя въ этихъ хатахъ,
Да въ насущную потребу
Рада будучи и хлѣбу.
Вотъ, кружась передъ шатрами,
Ага на конѣ гарцуетъ;
И, взбивая пыль столбами,
Конь его подъ нимъ танцуетъ.
Давъ коню своему волю,
Вихремъ носится по полю —
Разгорѣлось ретивое.
Позабывъ все остальное,
Потрясаетъ боевое
Копейцо свое стальное.
Сильны руки вѣренъ глазъ —
Попадаетъ въ цѣль какъ-разъ.
Смотритъ а́га — вотъ вдали
Подвигается въ пыли,
Въ кучахъ, скованная ра́я.
Соколомъ къ нимъ подлетѣлъ,
И, копьемъ своимъ играя,
Въ нихъ метнуть имъ захотѣлъ.
Но копье перевернулось;
И кривымъ своимъ полетомъ,
Змѣемъ зашипѣвъ при этомъ,
Турку прямо въ глазъ воткнулось.
Цѣлясь въ связаннаго Вла́ха,
Ага сборщику Сафе́ру,
Въ глазъ копье всадилъ съ размаха.
Взвылъ отъ злости громче звѣря
Ага; самъ себѣ не вѣря,
Видитъ онъ, что Вла́хъ проклятый
Невредимъ, а трусъ усатый
Хнычетъ передъ нимъ Сафе́ръ.
„Гей, Гасса́нъ, Яша́ръ, Оме́ръ,
Въ поле! живо проскачите
Молодцами всей гурьбой,
Да и Вла́ховъ волочите
Въ слѣдъ, въ догонку за собой!“
Понеслись лихіе кони,
Слѣдомъ побѣжала ра́я;
И позорной той погони
Словно муками играя,
Злобствуютъ надъ ними слуги.
Замотавъ ремнемъ за шею,
Привязавъ ремень къ подпругѣ,
Скачутъ, удалью своею
Потѣшаясь..... Боже правый!
Знать забылъ свое созданье
Ты за грѣхъ нашъ, что страданье
Намъ такое врагъ лукавый
Измышляетъ, и порочитъ.....
По землѣ, какъ псовъ, волочитъ!
Мчатся кони, пыль вздымая —
Отстаютъ, устали Вла́хи;
Но, ударомъ поднимая,
Снова ихъ волочатъ въ прахѣ.
Нарѣзвились Турки вволю,
Растерявши ихъ по полю.
И коней зловѣщій топотъ
Покрываетъ дружный хохотъ.
„Стойте, гей! Назадъ скачите!“
Крикнулъ а́га, злобой тлѣя.
„Плетью боль ихъ полечите,
Бейте силы не жалѣя!.....
Только кнутъ имъ и приличенъ,
Подлый Вла́хъ къ нему привыченъ!“
Злые слуги злаго звѣря
Вмигъ съ коней сошли. Не вѣря,
Что въ лохмотьяхъ и босая
Ра́я при смерти лежала,
Кинулись, какъ стая гнусныхъ
Псовъ, съ проклятьемъ потрясая
Плетью. И какъ взмахъ кинжала,
Бичъ тройной въ рукахъ искусныхъ
Рѣжетъ тѣло, рветъ на части;
Словно зубы волчьей пасти
Впился, и рубецъ широкій
Безустанно кровью пишетъ......
А страдалецъ еле дышетъ,
Чуя свой конецъ жестокій!
Милосердый Боже! внять
Воплямъ нашимъ Ты не хочешь.
Можно-ли кнутомъ поднять
Мертвеца!..... А ты хохочешь
Кровопійца!..... Но, остатки
Силъ послѣднихъ напрягая,
Встали Вла́хи, и къ палаткѣ
Аги гонятъ ихъ стегая.
„Подать, подать приносите
Поскорѣй! мнѣ деньги нужны;
Да отсрочки не просите,
Мнѣ возиться недосужно
Съ вами..... нищіе бродяги!“
Слышатся угрозы а́ги.
Всеблагой Создатель нашъ пернатымъ
Воздухъ далъ въ наслѣдье, и богатымъ
Одарилъ покровомъ ихъ; а пища
Имъ вездѣ готова; для жилища
Гнѣзда свилъ среди кустовъ вѣтвистыхъ,
Дупла далъ въ въ глуши дубравъ тѣнистыхъ.
Рыбамъ далъ кристальные чертоги;
Звѣрю — лѣсъ, поля, луга, берлоги,
Гдѣ они вкушаютъ жизни сладость.
Бѣдный Вла́хъ одинъ лишь не на радость,
А на муку вѣчную родится.
Стонетъ онъ въ неволѣ!..... и гордится
Мусульманинъ, что сама судьба
Въ ра́ѣ вѣчнаго дала ему раба.
Влахъ работу, Турокъ наслажденья,
Созданы узнать отъ дней рожденья.
„Подать, подать!.... гдѣ ее достанешь,
Если все, вездѣ, куда ни взглянешь,
Все не наше! честь, имѣнье, воля —
Все заграбилъ Турокъ ненасытный.
Нѣтъ у Влаха собственнаго поля,
Онъ чужое по́томъ орошаетъ,
И за трудъ тяжелый, неусыпный,
Божій даръ его не утѣшаетъ.
Что тутъ дать, когда гнилая пища;
Гдѣ тутъ деньги, если нѣтъ жилища,
Чтобы скрыться отъ злодѣйства а́ги —
Вотъ и стали смерды и бродяги!“
„Смилуйся, о Господине!
Золота отъ насъ не требуй;
Рады мы водѣ и хлѣбу,
Не сберемъ мы подать нынѣ;
Подари хоть малой льготой,
Подать мы внесемъ съ охотой!“
„Ахъ, вы псы! а плеть кава́са[19]
Знаете? ни дня, ни ча́са
Льготы вамъ не дамъ! сейчасъ
Подать чтобъ несли! я васъ!.....
Гей вы, олухи, оглохли!
Вла́хи босы, такъ обуйте,
Да ужъ вмѣстѣ и подкуйте
Вы ихъ, чтобъ они издохли!“
Крикнулъ а́га, и въ припадкѣ
Бѣшенства исчезъ въ палаткѣ.
Разомъ скрипнули феле́ки.[20]
Злѣе всѣхъ Сафе́ръ. Потеря
Глаза растравила злобу,
Тлѣвшую всегда въ калѣкѣ;
Свирѣпѣетъ хуже звѣря,
Тѣшитъ адскую утробу.
Какъ-бы умереть желала
Эта горсть людей несчастныхъ!
Какъ о смерти умоляла
Палачей своихъ ужасныхъ!
Да, когда-бъ пересчитать
Все, что вытерпѣли Вла́хи,
Вы закрыли-бъ книгу въ страхѣ,
Силъ не стало-бы читать!
Средь долины, межъ горами,
Передъ бѣлыми шатрами,
Въ жаркій день ихъ покрывая,
Стала липа вѣковая.
Здѣсъ, гдѣ мурава ковромъ
Стелется, и серебромъ
Блещетъ струйка ключевая,
И журча спѣшитъ въ овраги,
Свѣтлой лентой ниспадая —
Здѣсь, какъ первый снѣгъ блистая,
Высится палатка а́ги;
Словно лебедь молодая
Посреди гусиной стаи.
Мѣсяцъ въ вышинѣ парилъ,
Озаряя кроткимъ свѣтомъ
Рядъ холмовъ на мѣстѣ этомъ.
И торжественный царилъ
Миръ надъ всѣмъ, и на равнинахъ,
И въ лѣсахъ, и на стремнинахъ.
И прекрасны, и ясны
Звѣзды въ небѣ, Божьи очи,
И средь нѣги чудной ночи
Снятся золотые сны....
Чудится, что тѣ холмы —
Рядъ могилъ дѣдовъ уснувшихъ;
Тѣхъ Славянъ, которыхъ мы —
Дѣти хилые. Минувшихъ
Счастья дней толпится рой.
Злой судьбы слѣпой игрой
Мы унижены, забиты;
Рода нашего держава,
Дни величія и слава,
Въ горѣ нашемъ позабыты.
И теперь, о Боже правый!
Турка власть и гнетъ кровавый,
Тѣла и души неволя —
Вотъ какая наша доля!
Тяжко наше горе!..... долго
Ра́и слезы съ кровью льются,
А мольбы и стоны къ Богу
И къ собратьямъ ихъ несутся.
Слышны-ли тебѣ глухіе звуки
Цѣпи той, что намъ кровавитъ руки?
Вѣдаешь-ли муку нашу эту,
Ты, разсѣянный по бѣлу свѣту,
Братъ родной семьи Славянъ великой?
О избавь, избавь отъ злобы дикой
Насъ, оставленныхъ безъ оправданья
Мусульманину для растерзанья!
Между бѣлыми шатрами,
Предъ зажженными кострами,
Собралися Турки — ужинъ
Сытный имъ и агѣ нуженъ.
Тотъ къ костру совсѣмъ пригнувшись,
Какъ кузнечный мѣхъ надувшись,
Дуетъ на огонь, и пламя,
Словно огненное знамя,
Всколыхнулося, и вмигъ
Вспыхнулъ ворохъ дровъ сухихъ;
Тѣ съ водой пришли, а тутъ
Двое принесли барана,
И обмывъ его исправно,
Жарить на огонь кладутъ;
И горить шипя, сверкая,
Жиръ, на уголья стекая.
Вотъ обмывъ водою руки,
Ра́кіи[21] напившись вволю,
Жадно кинулися Турки
Къ ужину; носясь по полю
Изморились; раю мучить
Имъ могло ужъ и прискучить.
Да нельзя винить ихъ тоже,
Подать вѣдь сдирали съ кожей;
Вла́хи, подлыя собаки,
Денегъ не даютъ безъ драки.
Жареннымъ душистымъ мясомъ,
Водкой въ мѣру подкрѣпившись,
Хмурясь шепчется съ кава́асомъ
Ага, крѣпко разозлившись.
Что за мерзость, срамъ сказать!
Цѣлый день съ презрѣнной дряни
Не собрать ничтожной дани.
Или хоть-бы это взять —
Какъ ему, ему юна́ку,
Въ христіанскую собаку
Цѣлясь — Турку въ глазъ попасть!
Просто стыдъ, позоръ, напасть!
Но постой-же! „гей, костеръ
Разведите поскорѣе!
Влахъ озябъ, я подогрѣю —
Я на выдумки остеръ!“
Слышитъ ра́я злой приказъ.
Слышитъ и молчитъ. „О что-же
Ты, о милосердый Боже!
Не спасешь хоть въ этотъ разъ.
Въ праведныхъ Твоихъ судьбахъ
Вспомни о своихъ рабахъ,
Мы истаяли въ страданьи!
Въ адскихъ такъ не жгутъ печахъ,
Нѣтъ у насъ и слезъ въ очахъ,
Нѣтъ и голоса въ гортани.“
Турки-жъ рады—ждутъ забавы,
Разговоръ ведутъ лукавый:
„Что такъ долго а́га ждетъ?
Какъ подкуримъ посильнѣе
Этотъ липовый народъ,[22]
Мигомъ станетъ онъ умнѣе,
И сполна всю дань найдетъ!
Мемду тѣмъ въ шатрѣ просторномъ
На коврѣ сидятъ узорномъ
Ага, Ба́укъ-воевода,
Гость его. Тѣснясь у входа.
Съ ними старшіе изъ Турокъ
Изъ кальяновъ и изъ трубокъ
Дымъ пускаютъ ароматный,
Разговоръ ведутъ пріятный.
Всюду роскошь и богатство,
Всюду пышное убранство.
Мягкіе ковры дивана,
Сбруи дорогой наборы,
Трубки длинныя кальяна,
Сто́ятъ а́гѣ денегъ горы.
На ремняхъ, по жерди длинной,
Протянувшейся въ палаткѣ,
Вывѣшенъ блеститъ картинно,
Рядъ оружія въ порядкѣ.
На оружіе богатъ
Ага: дорогой булатъ,
Отражая свѣтъ костра,
Въ темнотѣ среди шатра,
Рѣжетъ глазъ какъ будто свѣчка;
Искрами горитъ насѣчка,
Блещетъ ружей позолота,
А кинжаламъ нѣтъ и счета.
Объ оружіи своемъ
Темной ночью, яснымъ днемъ!
И заботится, и тужитъ
Ага; вѣдь ему оно
Утѣшеніе одно.
Да и вѣрой-правдой служитъ.
И не разъ клинокъ дамасскій
Разсѣкалъ на части влашскій
Черепъ — а́га очень дюжъ,
И во гнѣвѣ неуклюжъ.
А вотъ здѣсь въ углу шатра,
Возлѣ пестраго ковра,
Струны мѣдныя бдестятъ,
Гусли звонкія стоятъ.
Сладко выпить, вкусно скушать,
Любитъ а́га, и кальянъ
Задымивши, сытъ и пьянъ,
Любитъ жмурясь пѣсни слушать.
Послѣ вкуснаго обѣда
Оживленная бесѣда
Закипѣла! о деньгахъ,
Объ охотѣ, о коняхъ,
И о всѣхъ вещахъ пріятныхъ,
Что людей прельщаютъ знатныхъ.
Что за уголокъ уютный!
Вѣтеръ, что теперь безпутный
Такъ бушуетъ на дворѣ,
Не тревожитъ здѣсь въ шатрѣ
Никого. И въ самомъ дѣлѣ,
Прежде чѣмъ допить успѣли
Кофе Ага, воевода,
Тихая весь день погода
Измѣнилась; гонитъ тучи
Вѣтеръ черныя, летучій
Кружитъ и вздымаетъ прахъ,
Злится, воетъ, въ бури дикой;
Стонъ и гулъ идетъ въ горахъ —
Непогодѣ быть великой.
Ночь межъ тѣмъ смѣнила вечеръ.
Разыгрался буйный вѣтеръ,
Воетъ звѣремъ, тяжко стонетъ,
И средину тучь нависшихъ
Злобно рветъ, и быстро гонитъ.
Средь порывовъ вѣтра стихшихъ
Блещетъ молнія змѣяся;
Громъ, въ ущельяхъ горъ дробяся,
Оглушаетъ и грохочетъ —
Потрясти всю землю хочетъ.
Послѣ грохота и треска
Громовыхъ ударовъ, рѣзко
Ливень зашумитъ, и пуще
Взвоетъ вѣтеръ. Мрака гуще
Быть не можетъ. Средь кромѣшной
Тьмы лишь молнія слѣпитъ.
И шатался скрипитъ
Липа. Скрылося поспѣшно
Все живое подъ защитой.
Ливень потушилъ костры;
Турки спрятались въ шатры
Отъ погоды той сердитой.
Ночь темна, ни зги не видно;
Хоть играй кто хочетъ въ прятки —
Просто посмотрѣть завидно,
Какъ уютны ихъ палатки.
Что имъ за бѣда, что злится
Буря, и что дождь дробится
О шатеръ, не умолкаетъ —
Онъ насквозь не протекаетъ.
Чу!..... постой!..... вотъ будто топотъ
Слышенъ..... нѣтъ то ливня ропотъ.
Выйти посмотрѣть-бы въ даль,
Да разсмотришь что едва-ль;
Средь могильной темноты
И себя не видишь ты.
Вотъ опять!..... толпа народа
Словно близко..... нѣтъ, погода
То шумитъ; иль духовъ рой
Тамъ кружитъ ночной порой.
Нѣтъ, не духи то. Сгустила
Ночь свой мракъ, но освѣтила
Молнія на мигъ — и вотъ,
Ясно видно, что идетъ
Кто-то бодро предъ отрядомъ.
Вѣрно вождь; но кто съ нимъ рядомъ?
То надежный провожатый,
Видно, на подмогу взятый.
Ближе! громче!..... эй, очнитесь,
Что вы спите! встрепенитесь,
Турки!.....близится вашъ часъ!
Прекратите шутки, смѣхъ!
Казнь жестокая за грѣхъ
Нынѣ ожидаетъ васъ!
Но не слышатъ. А дружина
Здѣсь ужъ вся, и половина
На готовѣ сторожила,
А другая окружила
Аги весь шатеръ тишкомъ.
Странно! словно-бы знакомъ
Кто изъ нихъ со всѣмъ, что здѣсь;
Такъ отрядъ поспѣшно весь,
И увѣренно, и смѣло,
Ринулся на это дѣло;
Молча слушаетъ и ждетъ.
Чуешь а́га, смерть идетъ!
Но не чуетъ..... какъ и прежде
Въ дорогой своей одеждѣ
Съ гостемъ на коврѣ сидитъ;
И не веселъ; разговора
Не ведетъ, не любитъ спора,
Думу думаетъ, молчитъ.
Думаетъ о Черногорцахъ,
Объ отвагѣ ихъ орлиной,
Объ охотѣ соколиной,
Объ оружіи, червонцахъ,
О метаньи въ цѣль копьемъ,
И о промахѣ своемъ.
Вспомнилася неудача,
Какъ Сафе́ръ, крича и плача,
Съ глазомъ выбитымъ своимъ,
Повалился передъ нимъ.
Да, позоръ!..... и жажда крови
Схмурила, сдавила брови;
Исказился весь отъ гнѣва.
Повернувшись вправо, влѣво,
Гусли, видитъ онъ, стоятъ,
И притихъ..... знать пѣсни звуки
Злобы утишаютъ муки,
И страстей смягчаютъ ядъ.
Говоритъ Бау́ку а́га:
„Что когла-бъ теперь ватага
Черногорцевъ, ну ихъ къ бѣсу,
Къ намъ-бы привалила вдругъ?
Вѣдь пудовъ двѣнадцать вѣсу
Есть въ тебѣ, любезный другъ —
Молодцомъ слывешь не даромъ!
Сколько ихъ однимъ ударомъ
Ятаганомъ ссѣкъ-бы сразу?“
„Шестерыхъ!“ „Да по приказу
Каждый Турокъ то навѣрно
Сдѣлаетъ; вотъ я, примѣрно,
Бе́рдянъ цѣлые десятки
Искрошилъ-бы; безъ оглядки
Побѣжали-бъ остальные,
Испугавшись, какъ шальные!
Да..... а ты, подумать стыдно,
Не сильнѣе бабы видно!
Впрочемъ, спорить перестанемъ;
Лучше спой, мы слушать станемъ.“
Ба́укъ, взявши гусли въ руки,
Отвѣчалъ: „Спою, отъ скуки,
Васъ потѣшу, Господарь!
Ну-ка Ба́укъ, не ударь
Испугавшись въ грязь лицомъ,
И съ началомъ и съ концомъ
Пѣсню господамъ сыграй!
Вотъ пришлось, хоть умирай!
Такъ сказалъ, и, ладъ прибравши,
Началъ звонко заигравши:
„Разскажу я вамъ забавный
Случай; хочешь вѣрь, не вѣрь —
Жилъ когда-то а́га славный,
Только не теперь,
Только не теперь.“
„Мало было и на свѣтѣ
Молодцовъ такихъ, какъ онъ;
Храбръ въ бою, и мудръ въ совѣтѣ,
Словно Соломонъ,
Словно Соломонъ.“
„Вздумалъ этотъ а́га самый
Подать собирать. Хоть глупъ,
А разсчетливъ Влахъ упрямый,
И на деньги скупъ,
И на деньги скупъ.“
„Съ кожей нужно драть съ болвановъ
Дань всегда. Да не хитри —
Денегъ подавай, барановъ
Сотни двѣ иль три,
Сотни двѣ иль три!“
„Да пришло еще въ охотку,
Хоть и былъ ужъ старъ и сѣдъ,
Агѣ, взять въ гаремъ красотку —
Первый вешній цвѣтъ,
Первый вешній цвѣтъ.“
„Вотъ и вышла тутъ потѣха
Съ а́гой, право я не вру;
Да такая, что отъ смѣха
Ой, боюсь, умру!
Ой, боюсь, умру!“
„Взять хотѣлъ рукой побѣдной
Денегъ столько, чтобъ не счесть;
Не нашелъ и пары[23] мѣдной —
Ошалѣлъ, какъ есть!
Ошалѣлъ, какъ есть!“
„Вмѣсто жирнаго барана
Принесли сухую кость;
Просто и подумать срамно!
Разбираетъ злость!
Разбираетъ злость!“
„Не даютъ въ гаремъ красотки,
Былъ у нихъ объ этомъ споръ.
Порѣшили такъ на сходкѣ —
Это стыдъ, позоръ.
Это стыдъ, позоръ.“
„Хочетъ гнѣвъ сорвать надъ Вла́хомъ
Ага, всѣмъ велитъ имъ стать
Въ кучу; что-бъ однимъ ихъ махомъ
Подъ конемъ стоптать,
Подъ конемъ стоптать.“
„Борзый конь, какъ птица, взвился,
Прянуть разъ другой успѣлъ;
Ага-жъ, какъ чурбанъ, свалился,
Ползалъ да сопѣлъ,
Ползалъ да сопѣлъ.“
„Съ той поры, смѣясь надъ а́гой,
Въ пѣсняхъ начали слѣпцы
Звать шутомъ его, бѣднягой —
Ай-да молодцы!
Ай-да молодцы!“
Кончилъ Ба́укъ. Угодилъ
Агѣ онъ не въ бровь, а въ глазъ —
Словно къ мѣсту пригвоздилъ
Агу злой его разсказъ.
„Вотъ какъ! захотѣлъ при всѣхъ
Онъ поднять меня на смехъ!
При словахъ — упалъ съ размаха
Онъ съ конемъ, задѣвъ за Вла́ха —
Всѣ лукаво ухмылялись.
И опять, какъ засмѣялись
Разомъ всѣ, когда запѣлъ
Ба́укъ — взять онъ не успѣлъ
День-деньской возясь и пи́ры —
Даже Мустафа тутъ старый,
Смѣхъ глотая, поперхнулся.
Самъ ты шутъ!.... и знать рехнулся
Ты отъ жиру, мой пѣвецъ!
Да не тотъ совсѣмъ конецъ
Ты придумалъ въ пѣснѣ злой!
Надоѣли всѣ вы мнѣ;
Всѣмъ при первой-же винѣ
Голову снесу долой!
Перебью васъ безъ разбора,
А избавлюсь отъ позора!“
Про себя такъ а́га злится,
Словно бѣсъ, а самъ хохочетъ;
Пересилить гнѣвъ свой хочетъ,
Выказать себя боится.
Но не смогъ..... „Гей вы, Сафе́ръ,
Всѣ сюда! Гасса́нъ, Оме́ръ!
Мучьте проклятую раю,
Кожу съ ней съ живой сдерите,
Только подать соберите!
Что они со мной играютъ!
Ишь ты! выдумали стачки!
Да не дамъ я имъ потачки.
Я ихъ!.....“
Съ трескомъ, словно громъ,
Разразился надъ шатромъ
Залпъ внезапный..... „Это что?
Шутитъ что-ли съ нами кто?“
Нѣтъ, плохія вышли шутки:
Вотъ, не медля ни минутки,
Залпъ другой..... И тяжко врозь,
Прострѣленные насквозь,
Рухнули три человѣка.
Валится Сафе́ръ-калѣка,
Падаютъ другіе съ крикомъ,
Мечутся въ смятеньи дикомъ
Остальные..... „Вла́хи, Вла́хи!"
Завопили Турки въ страхѣ.
„Гей, Гасса́нъ, коня, коня!
Въ ятаганы ихъ!..... съ меня
Всѣ примѣръ берите!..... бейте
Вла́ховъ подлыхъ! не робейте
Ихъ!.....
Но тутъ внезапно грянулъ
Залпъ еще..... Какъ звѣрь подпрянулъ
Ага, и какъ снопъ упалъ —
Выстрѣлъ въ сердце, знать, попалъ.
Это вѣрно Ми́рко-попъ,
Такова его сноровка:
Только въ сердце, или въ лобъ,
Бьетъ всегда его винтовка.
Такъ надъ а́гой казнь свершилась.
Смерть — за смерть, и сокрушилась
Власть жестокая злодѣя —
Вонъ лежитъ онъ холодѣя!
Бьются Турки какъ попало,
Да пришлося имъ не въ мочь;
Много ихъ убитыхъ пало
Въ эту памятную ночь.
Лишь немногіе остались
Невредимы, да и тѣ
Убѣжали въ темнотѣ.
Такъ-то Вла́хи расквитались!
Этотъ липовый народъ
Долго молча терпитъ, ждетъ,
Да за то, хотя и рѣдко,
А за зло отплатитъ мѣтко.
И не только никому
Ба́укъ головы не ссѣкъ,
А пришлося самому
Плохо — прыткій человѣкъ —
Онъ, какъ заяцъ, въ мракѣ ночи
Тягу далъ, что было мочи.
Здѣсь убили и Нови́цу.
Своего отца убійцу
Чуть призналъ, не взвидѣвъ свѣта,
Тигромъ кинулся на а́гу —
Да Гасса́нъ изъ пистолета
На вѣкъ уложилъ бѣднягу.
Кончился ружейный громъ,
А небесный все грохочетъ.
Аги овладѣвъ шатромъ,
Отдохнуть дружина хочетъ.
Дѣла было ей довольно,
Да за то теперь привольно
Послѣ боя отдохнуть,
И часокъ-другой заснуть.
А отъ Турокъ что осталось,
Все имъ поровну досталось.
Кромѣ всѣхъ вещей богатыхъ,
Какъ добыча ими взятыхъ,
Сколько всякаго припаса!
Водки, кофе, хлѣба, мяса —
Горы! Для юна́ковъ точно
Ага все собралъ нарочно.
Ло́вченъ къ небу гордясь воздвигается.
А внизу у подошвы долина,
Тяготясь подъ пятой исполина.
Разстилается, въ даль разбѣгается.
Въ той долинѣ, въ дубравахъ тѣнистыхъ,
Есть хоромы; въ хоромахъ тѣхъ чистыхъ
Есть свѣтлица; въ свѣтлицѣ — распятье.
А предъ нимъ ты увидишь дивяся,
Старый Турокъ вздыхаетъ моляся —
Не турецкое это занятье!
Кто-же Турокъ тотъ старый и знатный?
Какъ вѣнцомъ, онъ украшенъ чалмою;
И горитъ золотою тесьмою
Весь кафтанъ; а у бока булатный
Ятаганъ съ дорогой рукоятью —
Онъ подъ стать тому пышному платью.
Но напрасно глядишь ты дивяся —
То не Турокъ: крестясь и моляся,
Передъ Богомъ стоитъ вдохновенный.
Петръ Второй, нашъ Владыка смиренный.
Чьей чалмой у Владыки повита
Голова? Че́нгичъ-а́ги чалмою.
Онъ убитъ. И могильною тьмою
Голова его на вѣкъ покрыта.
Въ чьей стоитъ то Владыка одеждѣ?
Че́нгичъ-а́га носилъ ее прежде.
Онъ убитъ. И теперь только гнилью
Онъ одѣтъ, да червями, да пылью.
Ну, а чей-же клинокъ то булата?
Че́нгичъ-а́ги, его былъ когда-то.
Онъ убитъ. И змѣя цѣпенѣя,
Вмѣсто сабли, лежитъ съ нимъ чернѣя.
Примечания
- ↑ Влахами — Турки называютъ всѣхъ христіанъ, не смотря на различіе вѣроисповѣданія, въ Воспѣ, Герцеговинѣ и Черногоріи.
- ↑ Морача — рѣка.
- ↑ Дуракъ — турецкое имя.
- ↑ Бе́рдяне — жители Берды (Брды), сѣверовосточной части Черногоріи.
- ↑ Юнакъ — молодецъ.
- ↑ Раей — называются турецкіе подданные христіане.
- ↑ Новица — Турокъ, сынъ Дурака.
- ↑ Струка — шерстяной плащъ въ родѣ плэда.
- ↑ Гайдукъ — Сербъ, или Болгаринъ, бѣжавшій въ горы съ цѣлью мстить Туркамъ.
- ↑ Цуцы, Бѣлицы, Чекличи — названія селъ.
- ↑ Цети́нье — главный городъ Черногоріи.
- ↑ Владыкѣ — во время, соотвѣтствующее разсказу поэмы, Государемъ Черногоріи былъ Митрополитъ Петръ Второй (1830 — 1851 г.).
- ↑ Чета — дружина, отправляющаяся въ набѣгъ.
- ↑ Токи — ряды металлическихъ пуговицъ, нашитыхъ на курткѣ.
- ↑ Опанка — обувь изъ телячьей кожи, прикрѣпляемая ремнями.
- ↑ Ровцы, Бѣлопавличи и т. д. — названіе селъ.
- ↑ Побратимство — обрядъ, съ клятвою на вѣчную дружбу
- ↑ Ловченъ — горная вершина, самая высокая въ Черногоріи
- ↑ Кавасъ — полицейскій служитель, жандармъ.
- ↑ Фелеки — колодки, въ которыя забиваютъ ноги, при наказаніи палками по пятамъ.
- ↑ Ракія — водка.
- ↑ Липовый человѣкъ — слабый человѣкъ; такъ Турки называютъ христіанъ-славянъ.
- ↑ Пара — мелкая мѣдная монета.
Примѣчанія редакторовъ Викитеки
- ↑ Опечатки, указанные в конце книги, исправлены в самом тексте.