ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.[править]
ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.[править]
ЧТО БЫЛО ЕЯ СЧАСТЬЕМЪ.[править]
Ольга Дмитріевна Курчаева потеряла своего мужа, когда ей было едва ли двадцать девять лѣтъ. Она заперлась въ своемъ небольшомъ домикѣ-особнякѣ въ Петербургѣ, перестала выѣзжать куда бы то ни было, запустила всѣ знакомства и осталась одна со своими воспоминаніями. Ея жизнь стала походить на сонъ съ чудными сновидѣніями о двѣнадцати годахъ полнаго счастья. Вспоминать было о чемъ: каждый уголокъ ея дома, каждая ничтожная вещица, все напоминало ей ея Лео, — такъ звала она своего покойнаго мужа, Льва Александровича Курчаева. Правда, они только два года прожили въ этомъ домѣ, но этотъ домъ былъ такъ же обставленъ, какъ и ихъ деревенскій домъ, гдѣ она безвыѣздно прожила съ мужемъ первыя десять лѣтъ, послѣ замужества.. Если ей во время замужества недоставало чего для полнаго семейнаго счастія, такъ только развѣ дѣтей. Потеря мужа отразилась на ней странно: Курчаева не билась, не рыдала, не думала о самоубійствѣ; она просто тихо и покорно плакала, вполнѣ вѣря, что она умретъ не сегодня, такъ завтра, что она разстается съ мужемъ на короткое время. Представить себѣ долгую жизнь безъ него, съ новыми радостями и надеждами, она не могла. Она просиживала часы въ его кабинетѣ, перебирала его письма, писанныя имъ къ ней, перечитывала книги, которыя они любили читать вслухъ, иногда садилась за фортепіано и играла тѣ пьесы, которыя онъ любилъ слушать. Поэзія ея прошлаго охватывала ее всю, подавляя всякія мечты о будущемъ. Она покорно ждала смерти, не измѣняя этого образа жизни и втягиваясь въ него, привыкая къ нему, какъ привыкаютъ къ опію, къ морфію. Посѣщенія знакомыхъ и родныхъ тяготили ее, отрывая ее отъ мыслей о мужѣ и близкомъ свиданіи съ нимъ. Это было своего рода помѣшательство, спокойное, тихое, и разныя богатыя тетки и кузины, изрѣдка посѣщавшія ее, съ сомнѣніемъ качали головами и жалѣли ее, когда она говорила, что ей ничего не нужно, кромѣ этой жизни. Въ двадцать девять лѣтъ — и ничего не нужно, кромѣ затворничества съ воспоминаніями о прошломъ! Развѣ это не начало умственнаго разстройства? Ей говорили о театрахъ, о балахъ, о новыхъ модахъ, стараясь затянуть ее въ интересы свѣтской жизни; она слушала со скучающимъ видомъ и думала: «когда же уѣдутъ посѣтительницы»…
Какъ-то разъ къ ней заѣхала одна изъ ея двоюродныхъ сестеръ, Варвара Павловна Чарновская, бойкая и веселая свѣтская дѣвушка, и, засыпая хозяйку безчисленными новостями, замѣтила, между прочимъ:
— А вчера въ Петербургъ вернулся Дмитрій Ивановичъ Зеленовъ.
Молодая женщина очнулась on, своего сонливаго полузабытья.
— Зеленовъ? Вы ему сказали о моей потерѣ?
— О, это его страшно поразило. Онъ весь вечеръ проговорилъ о тебѣ.
Молодая женщина вздохнула.
— Это былъ лучшій другъ Лео.
— Онъ просилъ позволенія заѣхать къ тебѣ.
— Я буду рада ему. Я знаю впередъ, что эта утрата поразила его.
— Значитъ можно сказать ему, чтобы заѣхалъ?
— Конечно, ты знаешь, что мнѣ дороги всѣ, кого любилъ Лео.
Молодая кузина оживилась еще болѣе, начала болтать о свѣтскихъ пустякахъ. Ее охватило радостное предчувствіе, что Ольга Дмитріевна оживетъ, воскреснетъ, вернется въ свѣтъ, встрѣтившись съ Зеленовымъ. Начало новаго романа всегда интересно. Романъ же долженъ былъ начаться непремѣнно. Зеленовъ еще молодъ, хорошъ собою, интересный собесѣдникъ. Онъ оживитъ, воскреситъ Курчаеву.
— А мы Ольгу выдадимъ замужъ, — говорила Чарновская дома своей матери, возвратившись отъ Курчаевой.
— За кого? — спросила мать. — Что ты выдумываешь!
— А вотъ увидите! Выйдетъ замужъ за Зеленова.
Старушка пожала плечами, сердясь на дочь.
— Какъ у тебя все это скоро дѣлается! Всѣхъ сейчасъ готова повѣнчать, а сама…
Старушка не кончила, махнувъ рукой. Она уже лѣтъ пять какъ сердилась на дочь за то, что та засидѣлась въ дѣвушкахъ.
Зеленовъ не спалъ до глубокой ночи, узнавъ, что Ольга Дмитріевна позволила ему явиться къ ней. Въ его душѣ поднялись самыя разнообразныя чувства: горечь о неудавшемся счастіи, смутныя надежды на лучшее будущее, сожалѣніе о женщинѣ, потерявшей любимаго мужа, тайная радость, что она, наконецъ, свободна.
Это былъ молодой морякъ, года на три старше Курчаевой, блестяще образованный, много видѣвшій, мужественно красивый, съ черными курчавыми волосами, съ загорѣлымъ лицомъ, съ честной прямотой моряка и съ той юношески наивной застѣнчивостью благородно самолюбиваго человѣка, которая придаетъ особенную прелесть молодымъ мужчинамъ среди ничѣмъ не смущающихся, наглыхъ свѣтскихъ фатовъ и хлыщей. Когда-то, мальчикомъ, онъ былъ по уши влюбленъ въ Ольгу Дмитріевну, тогда еще дѣвочку. Любовь была идеальная, платоническая, похожая на безмолвное обожаніе. Отправляясь въ первое плаваніе, онъ мечталъ о томъ, что время его возвращенія въ Россію совпадетъ, со временемъ выхода Ольги изъ института, и онъ признается ей въ любви, поведетъ ее къ вѣнцу… Онъ вернулся черезъ три мѣсяца послѣ ея выхода изъ института и засталъ ее уже женою своего пріятеля, Льва Александровича Курчаева. Она по старой привычкѣ назвала его Митей, онъ обмолвился и назвалъ ее Ольгой Дмитріевной. Левъ Александровичъ запротестовалъ: они должны быть всѣ по-старому на «ты», какъ друзья, какъ родные. Молодой человѣкъ былъ тронутъ пріязнью, лаской, дружбой Курчаевыхъ и, тѣмъ не менѣе, скоро уѣхалъ отъ нихъ изъ деревни и немного закутилъ. Однако, нравственная порядочность, недюжинный умъ, хорошее образованіе взяли свое, и временный упадокъ духа прошелъ. Юноша принялся за дѣло, выработался въ серьезнаго человѣка, снова отправился въ плаваніе, увлекся изученіемъ морского дѣла за границей, и скоро его имя сдѣлалось однимъ изъ уважаемыхъ среди спеціалистовъ морского дѣла именъ. Въ деревню къ Курчаевымъ онъ болѣе не заглядывалъ, хотя въ Петербургѣ никто не проводилъ съ нимъ столько дней, сколько Курчаевъ, пріѣзжавшій ежегодно въ столицу «по дѣламъ», безъ жены, иногда на мѣсяцъ, иногда на два, то разъ, то два въ годъ. Зеленовъ былъ убѣжденъ, что Курчаева забыла его за эти двѣнадцать лѣтъ, и вдругъ съ изумленіемъ и радостью узналъ, что она его помнитъ, желаетъ видѣть у себя, хотя она не принимаетъ никого изъ постороннихъ. Почему? развѣ онъ еще близокъ ей? развѣ онъ можетъ еще на что-нибудь надѣяться? Изъ-подъ пепла забвенія въ его душѣ вспыхнули искорки любви.
Онъ входилъ въ домъ Курчаевой съ тревогой въ душѣ, смущенный, сконфузившійся, какъ школьникъ. Пройдя залъ и гостиную, онъ увидалъ въ небольшомъ кабинетѣ, заставленномъ цвѣтами, стройную молодую женщину въ черномъ платьѣ. Онъ сразу узналъ ее и ему показалось, что она все та же дѣвочка, какою была двѣнадцать лѣтъ тому назадъ. Бѣлокурая, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, съ добрыми голубыми глазами, дѣвически стройная, она, казалось, даже похорошѣла. Черное платье дѣлало еще ослѣпительнѣе бѣлизну ея лица, ея шеи, ея маленькихъ рукъ. Онъ остановился въ дверяхъ, поклонился, не зная, съ чего начать, милый въ своей застѣнчивой неловкости. Она радушно, какъ старому другу, протянула ему обѣ руки.
— Я рада вамъ, — заговорила она. — Вы уже знаете все, что случилось.
Онъ дружески пожалъ ея руки.
— Я былъ глубоко пораженъ.
— О, я вѣрю! Лео такъ любилъ васъ!
Она подвинулась на мягкомъ голубомъ диванчикѣ, очищая мѣсто для него.
— Да, мы иногда видѣлись съ нимъ здѣсь, въ Петербургѣ, — сказалъ онъ, занявъ мѣсто около нея.
— Онъ всегда говорилъ, что онъ умеръ бы отъ тоски здѣсь, въ столицѣ, если бы не вы, — замѣтила она. — Еще бы! Ему такъ тяжелы были эти несносныя поѣздки по дѣламъ сюда, гдѣ у него не было никого, кромѣ васъ…
Онъ почему-то сконфузился и не зналъ, что отвѣчать. Она дотронулась до его руки.
— Вамъ тяжелы, мой другъ, эти воспоминанія. Я это понимаю. Вы такъ недавно еще узнали объ этой утратѣ.
Она вздохнула.
— А я только ими и живу, перебираю въ памяти всѣ мелочи, всѣ подробности нашей жизни — и точно вижу свѣтлый, волшебный сонъ.
Она заговорила о своемъ прошломъ счастьи. Ни облачка не было въ ея жизни. Ея Лео боготворилъ ее; она боготворила его. У нея тамъ, въ деревнѣ, не было никого близкихъ и родныхъ кромѣ него. Она изъ института попала прямо подъ вѣнецъ, переселилась съ нуженъ въ деревню, и эта деревня стала ея земнымъ раемъ. Ея Лео не могъ ее никуда вытащить оттуда. Когда онъ уѣзжалъ на мѣсяцъ или на полтора въ Петербургъ, онъ писалъ ей ежедневно письма, — это цѣлыя кипы нѣжныхъ признаній въ любви. Какъ скучалъ онъ каждый разъ въ Петербургѣ! Иногда по нѣсколько вечеровъ, окончивъ дѣла, онъ не выходилъ изъ своего номера въ гостиницѣ. Если бы не Зеленовъ, онъ, какъ самъ, писалъ, могъ бы съ ума сойти отъ тоски и одиночества, не интересуясь ничѣмъ, кромѣ жены, оставленной тамъ, въ ихъ земномъ раю, въ деревенскомъ затишьи…
Зеленовъ сидѣлъ, притихнувъ, въ смущеніи, съ сдвинутыми бровями, точно на иголкахъ, и все придумывалъ, что ему сказать. Она же, дѣтски наивная, продолжала входить во всѣ подробности своей супружеской идилліи.
— Спасибо вамъ, что вы его берегли для меня, — проговорила Ольга Дмитріевна, окончивъ разсказъ и снова протягивая Зеленову руки.
Онъ горячо сжалъ ихъ и поднесъ одну изъ нихъ къ губамъ. Глубокая жалость къ этой женщинѣ-ребенку охватила его всего.
— Вы не можете себѣ вообразить, какую радость вы доставили мнѣ своимъ посѣщеніемъ, — искренно сказала она. — Я могу говорить съ вами и только съ вами о немъ, я могу не стѣсняясь вспоминать всѣ мелочи своей жизни. Другимъ это скучно; другимъ это чужое… Вы же… васъ связываетъ со мною любовь къ нему…
Она поднялась съ мѣста.
— Я вамъ покажу его послѣдній портретъ, его письма.
Она пошла впередъ легкой походкой, граціозная, стройная, дѣвственно прекрасная. Гладкій лифъ траурнаго платья, его тяжелыя складки, все это придавало особенную прелесть ея фигурѣ. Онъ, ослѣпленный ея красотою, покорный рабъ, безсознательно послѣдовалъ за нею въ кабинетъ ея мужа — онъ пошелъ бы за нею на край свѣта, если бы она этого потребовала, онъ сталъ бы выслушивать отъ нея все, что ей угодно, лишь бы любоваться ею, быть около нея.
Дмитрій Ивановичъ сдѣлался частымъ посѣтителемъ Курчаевой. Она читала съ нимъ тѣ книги, которыя читалъ съ нею Лео. Она и онъ, оба играли на фортепіано, и она давала ему тѣ ноты, которыя любилъ ея Лео, играла сама тѣ пьесы, которыя любилъ тотъ. Дмитрій Ивановичъ сдѣлался ей почти необходимъ, и если онъ не бывалъ у нея день или два, она писала ему мелкимъ-мелкимъ почеркомъ коротенькія записочки: «Приходите, вы забыли меня». А ему все тяжелѣе и тяжелѣе становилось бывать у нея: онъ чувствовалъ, что онъ опять страстно любитъ — любитъ, какъ мальчикъ, робко, застѣнчиво, боясь, что сорвавшееся съ его языка признаніе порветъ ихъ отношенія, смутивъ этого двадцатидевятилѣтняго ребенка. Онъ чувствовалъ, что она питаетъ къ нему только дружбу, — дружбу за то, что онъ былъ другомъ того человѣка, который былъ для нея всѣмъ. Онъ сознавалъ, что онъ дорогъ ей не самъ по себѣ, а потому, что съ нимъ можно говорить о томъ человѣкѣ. Иногда онъ ощущалъ просто ненависть къ этому человѣку, тѣмъ больше убѣждался въ ея беззавѣтной любви къ этому человѣку, сблизившему ихъ и въ то же время стоявшему между ними.
Въ кругу родныхъ Курчаевой, между прочимъ, уже говорили, что «неутѣшная вдова» утѣшилась, что скоро она снова надѣнетъ подвѣнечное платье. Одни дѣлали насмѣшливыя гримасы, иронически замѣчая, что фарсъ притворства приходитъ къ развязкѣ; другіе искренно радовались, что вмѣсто сумасшедшаго дома Курчаева попадетъ къ новому домашнему очагу. Всѣ, впрочемъ, сходились во мнѣніяхъ относительно одного: всѣ признавали эту исторію интересной, и она развлекала не хуже послѣдней пьесы французскаго театра. Кузина Курчаевой, Варвара Павловна Чарновская, введшая въ ея домъ Зеленова, волновалась и суетилась болѣе другихъ, такъ какъ волноваться и суетиться было вообще въ ея характерѣ, а тутъ еще это дѣло являлось и вполнѣ созданіемъ ея рукъ. Какъ-то разъ она посмѣялась Зеленову:
— Вы еще не сдѣлали предложенія Ольгѣ?
Онъ сдѣлался серьезенъ, почти мраченъ.
— Ольга Дмитріевна такъ любила своего мужа, что никогда не полюбитъ другого, — отвѣтилъ онъ.
И, поддаваясь невольно накипѣвшей давно въ душѣ горечи, онъ прибавилъ:
— Онъ сумѣлъ сдѣлать себя ея кумиромъ, гдѣ же ей теперь поклоняться другимъ идеаламъ, другимъ богамъ?
— Положимъ, это былъ примѣрный мужъ, — начала Варвара Павловна: — но все же…
Зеденовъ рѣзко перебилъ ее:
— Ахъ, что вы говорите: примѣрный мужъ! примѣрный мужъ! Я думаю, я-то знаю хорошо оборотную сторону медали!
Чарновская взглянула на него удивленно, вопросительно.
— Вы несогласны съ этимъ? — спросила она.
— Нѣтъ, — коротко и сухо отвѣтилъ онъ.
Она опять съ удивленіемъ и любопытствомъ взглянула на него.
— Но вы же были его пріятелемъ.
— Да, потому-то я и знаю оборотную сторону медали, — произнесъ онъ, ничего не поясняя.
Варвара Павловна лукаво посмотрѣла на него, что-то сообразивъ чисто по-женски.
— Вы ревнуете ее къ покойнику и потому несправедливы къ нему! Да? сознайтесь, что это такъ.
Онъ пожалъ плечами и почти съ негодованіемъ отвѣтилъ:
— Вы ошибаетесь!
Она, любопытная, какъ настоящая праздная дочь Евы, продолжала приставать къ нему:
— Но что же вы можете сказать противъ него? Что?
— То же, что и всѣ, кто хотя немного вдумается въ его поведеніе, — сухо пояснилъ Зеленовъ. — Человѣкъ, уже пожившій, женился на неопытной, бывшей у него подъ опекою институткѣ, заперъ ее въ четырехъ стѣнахъ, въ деревнѣ, удалилъ отъ незнакомой ей жизни.
Варвара Павловна немного разочаровалась: она ждала какихъ-то открытій, тайнъ, а не этихъ простылъ соображеній, логическихъ выводовъ. Она замѣтила:
— А! вотъ что! А если въ этихъ четырехъ стѣнахъ былъ ихъ рай, если имъ ничего болѣе было но нужно?
Онъ раздражительно перебилъ ее, задѣтый за живое ея возраженіями.
— Имъ! Имъ! Что вы говорите! Она — и только она жила безвыходно въ этихъ четырехъ стѣнахъ, а онъ — онъ каждый годъ убѣгалъ изъ этихъ четырехъ стѣнъ на мѣсяцъ, на два, на три, какъ школьникъ изъ карцера…
— Нельзя же было бросить дѣла… Онъ ѣздилъ по дѣламъ въ Петербургъ…
— Дѣла, — съ презрительной усмѣшкой проговорилъ Дмитрій Ивановичъ.
— Онъ покучивалъ здѣсь? Да? — допрашивала настойчиво Чарновская, чувствуя, что онъ знаетъ болѣе, чѣмъ говоритъ.
Онъ сухо замѣтилъ:
— Оставимте этотъ разговоръ. Мнѣ, право, тяжело говорить объ этомъ.
Варвара Павловна задумалась, покусывая губы отъ досады, и все-таки не унялась — попробовала пустить въ ходъ новый планъ атаки:
— Какъ это странно! Вы бросаете новый свѣтъ на этого человѣка. Неужели онъ дѣйствительно обманывалъ Ольгу? Впрочемъ, нѣтъ, — въ васъ говоритъ простая ревность, и только…
Дмитрія Ивановича давно уже душила злоба, накопившаяся въ его душѣ за послѣднія недѣли — злоба на покойнаго Курчаева, на человѣка, стоявшаго между нимъ и любимой женщиной, на этого Тартюфа, какъ бы насмѣхавшагося даже за гробомъ надъ обманутой имъ женщиной. Приставанья и недовѣріе къ его словамъ со стороны Чарновской только подливали масло въ огонь. Онъ не выдержалъ, наконецъ, и прямодушный, честный, неумѣющій хитрить, готовый высказать все, въ волненіи заходилъ по комнатѣ.
— Ну да, обманывалъ, обманывалъ! Вамъ непремѣнно хочется все знать? Хорошо! Онъ пріѣзжалъ сюда, чтобы развернуться, кутнуть по-холостому, окунуться въ грязь разгульной жизни. Здѣсь у него были старыя связи: француженки и балетныя феи смѣняли одна другую. Въ ихъ будуарахъ нерѣдко писались трогательныя письма къ женѣ о томъ, что онъ, вѣрный мужъ, томится скукою, хандритъ, сидя одиноко дома. Эти дамы читали эти письма, смѣялись надъ ними, подсказывали ему новыя строки… Сначала я негодовалъ при мысли о томъ, какъ можно увлекаться, имѣя такую жену, какъ его жена; потомъ меня начало до глубины души возмущать это поведеніе, когда я понялъ, что оно истекаетъ не изъ простого легкомыслія, когда я сталъ понимать всю грязную подкладку этой жизни. Жена-ребенокъ была взята, главнымъ образомъ, исключительно ради денегъ; чтобы удержать за собою и ее, и ея деньги, нужно было держать ее взаперти, удаливъ отъ людей, отъ жизни. Это былъ наглый обманъ — обманъ систематическій, ловкій, длившійся двѣнадцать лѣтъ.
— Это возмутительно! — воскликнула Варвара Павловна, охваченная искреннимъ негодованіемъ, и прибавила съ упрекомъ: — Но какъ же вы-то могли оставаться его другомъ?
Онъ взглянулъ на нее удивленными глазами.
— Другомъ! Мы никогда не были друзьями уже потому, что мнѣ было всего двадцать лѣтъ, когда ему было подъ сорокъ. Правда, насъ связывали сначала пріятельскія отношенія, но потомъ и эти отношенія стали холоднѣе, почти порвались; далѣе я уѣзжалъ изъ Петербурга, былъ въ плаваніяхъ и узнавалъ о его продѣлкахъ только отъ товарищей… Наконецъ…
Онъ брезгливо прибавилъ:
— Развѣ я могъ учить его, контролировать, предписывать ему образъ жизни? И развѣ его поведеніе было чѣмъ-нибудь хуже поведенія цѣлой массы такъ-называемыхъ порядочныхъ людей? Съ которыхъ это поръ мужья лишены права кутить, имѣть на сторонѣ связи, заводить возлюбленныхъ?
По его лицу скользнула горькая, ироническая усмѣшка.
— Но что всего сильнѣе поразило меня, такъ это то, что я служилъ для него въ нѣкоторомъ родѣ ширмой… Только встрѣтившись теперь съ Ольгой Дмитріевной, я узналъ, что Левъ Александровичъ постоянно превозносилъ меня въ письмахъ къ ней, какъ своего лучшаго друга, что онъ писалъ ей обо мнѣ, какъ о единственномъ его утѣшителѣ… И это именно въ то время, когда я быль за тысячи верстъ, гдѣ-нибудь за океаномъ!..
Чарновская недоумѣвала:
— Какая же цѣль?
Зеленовъ усмѣхнулся.
— Должно-быть, Левъ Александровичъ хорошо изучилъ людей и подмѣтилъ во мнѣ врожденную брезгливость къ разоблаченіямъ и вмѣшательству въ чужія дѣла. За меня было удобнѣе всего прятаться, ради того, что я буду молчать уже изъ-за одной этой брезгливости…
— Есть чѣмъ хвалиться! — сердито вспылила Варвара Павловна.
— Да развѣ я хвалюсь этимъ? — рѣзко перебилъ Зеленовъ. — Я просто выставляю на видъ извѣстный фактъ. У каждаго могутъ быть свои недостатки, и я тоже не святой…
Дѣвушки, которымъ перевалило уже за двадцать пять лѣтъ, начинаютъ сознательно или безсознательно завидовать вышедшимъ замужъ подругамъ, особенно, если эти подруги счастливы. Варвара Павловна не была исключеніемъ изъ ихъ числа. Она, сама не сознавая того, завидовала даже тому, что Ольгѣ Дмитріевнѣ есть о комъ плакать. Веселая, бойкая, остроумная, подсмѣивающаяся надъ всѣмъ и даже надъ собой, иногда съ едва уловимой горечью старѣющейся дѣвушки, она часто говорила своей вѣчно хворавшей и брюзжавшей матери:
— Счастливица Ольга, у нея есть о комъ плакать!
И съ ироніей прибавляла:
— Я пробовала-было всплакнуть о томъ, что не пригласили на зимній сезонъ Мазини, но ничего не вышло…
— Глупости ты все говоришь, — сердито сказала мать.
— Нѣтъ, право же такъ! Я была въ прошломъ году убѣждена, что обожаю его, а нынче — не пригласили его, попробовала плакать — слезъ нѣтъ.
Старуха совсѣмъ разсердилась.
— Оттого ты и замужъ не выходишь, что святого у тебя ничего нѣтъ, все и всѣхъ вышучиваешь.
Варвара Павловна засмѣялась.
— Ничего святого нѣтъ? Это потому, что Мазини не оплакивала?
Мать только рукой махнула.
— Съ тобой не сговоришь! Потому и замужъ не выходишь, что только насмѣшки на умѣ…
Когда Варвара Павловна узнала, что Ольгу Дмитріевну обманывалъ мужъ, она почти обрадовалась. Такъ вотъ каково было счастіе Ольги! Всю жизнь ее обманывалъ человѣкъ, а она его оплакиваетъ. Это просто смѣшно и жалко! Онъ, должно-быть, въ гробу насмѣхается надъ ней, какъ надъ дурочкой. Впрочемъ, можетъ-быть, Зеленовъ преувеличиваетъ. Онъ влюбленъ въ Ольгу и сердится, что между нею и имъ стоитъ покойникъ. Притомъ Зеленовъ немного пуританинъ, обыкновеннымъ явленіямъ придаетъ серьезное значеніе, дѣлаетъ изъ мухи слона. Какіе же мужья не дурачатся? Нельзя же всѣмъ жить такъ, какъ онъ живетъ. Надъ нимъ даже подсмѣиваются иногда за его солидность. Если бы всѣ жили такъ, какъ онъ, право, было бы очень скучно жить на свѣтѣ… Ей стало досадно, ей хотѣлось бы непремѣнно, чтобы можно было обвинить покойнаго Курчаева въ чемъ-нибудь серьезномъ.
Почти безсознательно она стала говорить въ обществѣ о покойномъ Курчаевѣ. Можетъ-быть, кто-нибудь скажетъ ей больше, чѣмъ сказалъ Зеленовъ. Долженъ же хоть кто-нибудь знать о прошлыхъ похожденіяхъ Льва Александровича. Неужели же никто ничего не знаетъ о немъ?..
Желаніе ея было удовлетворено полнѣе, чѣмъ она ожидала.
Лѣчившій ея мать докторъ Щербатовъ, извѣстный своими похожденіями и распущенностью, любившій посальничать съ барышнями и просвѣщать ихъ, остался какъ-то завтракать въ домѣ Чарновскихъ. Мать Варвары Павловны, по обыкновенію, лежала, жалуясь на настоящіе и вымышленные отъ бездѣлья недуги, и Варвара Павловна завтракала съ докторомъ вдвоемъ. Она спросила его, не зналъ ли онъ Курчаева?
— Вы про какого это Курчаева спрашиваете? Многихъ я зналъ въ Питерѣ. Про Левку, можетъ-быть? — спросилъ докторъ, затыкая за воротникъ сорочки уголъ салфетки.
— Про покойнаго Льва Александровича Курчаева, — сказала Чарновская.
Докторъ засмѣялся жирнымъ смѣхомъ.
— Какъ же, какъ же, этого знавалъ! Еще бы! Мы одного поля ягоды. Вотъ меня называютъ верченнымъ, а я передъ нимъ щенокъ!
Варвара Павловна даже раскраснѣлась и съ любопытствомъ удвоила вниманіе.
— По сю пору слезы о немъ проливаютъ, — продолжалъ докторъ.
— Да, его жена очень любила его, — сказала Варвара Павловна.
— Виргинія-то? — скаля бѣлые, крупные зубы, спросилъ докторъ.
— Нѣтъ, ее зовутъ Ольга Дмитріевна, — поправила его Чарновская. — Это моя кузина…
— Кто ее знаетъ, какъ ее зовутъ, — небрежно замѣтилъ Щербатовъ. — У насъ она Виргиніей называлась. Это онъ ей кличку далъ. Бывало, прокутитъ мѣсяцъ, другой въ Питерѣ и говоритъ: «ну, пора и къ моей Виргиніи». Помните романъ Павла и Виргинію? Ну, вотъ онъ потому такъ и называлъ жену, что разыгрывалъ съ нею въ деревнѣ идиллію любви, какъ Павелъ и Виргинія.
Чарновская нетерпѣливо спросила:
— Такъ кто же его еще оплакиваетъ?
Докторъ подмигнулъ лукавыми глазками, заплывшими жиромъ.
— Хочется, барышня, узнать мужчинскія тайны?
Она сердито пожала плечами.
— Просто такъ спросила, потому что Ольга Дмитріевна мнѣ кузина, какъ я вамъ уже сказала…
Докторъ подразнилъ ее:
— Коли такъ просто спросили, такъ и разсказывать не стоитъ…
И цинично прибавилъ:
— А ужъ какъ самимъ хотѣлось бы самую эту грязь мужчинской жизни узнать, въ самую суть этой жизни заглянуть.
Она рѣзко проговорила:
— Вы нестерпимы, докторъ!
— Ну, сердитесь, такъ и замолчу. Что-жъ сердить васъ по пустякамъ. Только вѣдь другой никто того не разскажетъ, что могъ бы я разсказать…
И, понизивъ тонъ, онъ съ нахальной усмѣшечкой пояснилъ:
— И чего вы стѣсняетесь? Ну, хочется разузнать, какъ и что мы дѣлаемъ — и прекрасно. Это любознательность. Въ школѣ — и тамъ любознательность поощряютъ. Притомъ же я докторъ: и мнѣ все можно говорить, и я все могу говорить. Профессія такая. Докторъ и духовникъ — передъ ними все выложить можно, и они тоже въ каждый уголокъ души могутъ заглянуть.
Онъ подмигнулъ снова лукавыми маленькими глазками, подернутыми саломъ.
— Разсказывать? А?
Ей стало и смѣшно, и стыдно, и любопытно перешагнуть за завѣсу «этихъ мужчинскихъ тайнъ», — какъ выражался Щербатовъ. Она, закусивъ губы, молча кивнула головой. Докторъ усмѣхнулся, подмигнувъ ей, и его лицо снова осклабилось сальной усмѣшкой. Онъ немного наклонилъ впередъ голову, всматриваясь въ свою собесѣдницу, ловя съ удовольствіемъ краску смущенія на ея лицѣ, и началъ разсказывать.
— Болѣе всѣхъ плачетъ о Курчаевѣ madame Званцева, жена одного отставного помпадура, живущаго въ одной изъ южныхъ губерній. Она не разъ нарочно пріѣзжала въ Петербургъ, чтобы только повидаться съ Курчаевымъ и прокутить съ нимъ недѣлю-другую. И потѣха просто, чего барыни эти не выдумаютъ, — разсказывалъ докторъ съ насмѣшливой улыбкой. — Особенно нравилось ей, что всѣ считали ее здѣсь за кокотку, когда она являлась съ Курчаевымъ въ кафешантанахъ, въ Буффѣ, въ циркѣ. Она и въ гостиницѣ останавливалась не подъ своимъ именемъ, а по паспорту своей горничной. А старичина, ея мужъ, былъ убѣжденъ, что она ѣздить къ своей умирающей матери: та, изволите ли видѣть, періодически умирала каждый годъ въ теченіе двухъ-трехъ недѣль и каждый разъ именно въ то время, когда Левка наѣзжалъ въ Питеръ. Это у Левки была старая привязанность, еще до женитьбы затѣялась…
Затѣмъ докторъ началъ разсказывать о другихъ мелкихъ связяхъ Курчасва, о балетныхъ танцовщицахъ, о француженкахъ. Сальныя и циничныя подробности совсѣмъ преобразили доктора: онъ весь сіялъ, попавъ въ свою сферу — въ сферу разгула и разврата. Варвара Павловна немного разгорѣлась и слушала его, то потупляя глаза, то покусывая губы, то невольно останавливая его движеніемъ руки, взглядывая на него строгими глазами. Онъ же смотрѣлъ ей прямо въ лицо и сально улыбался, чувствуя, что онъ скандализируетъ ее, смущаетъ ее и въ то же время разжигаетъ ея любопытство. Это доставляло ему безконечное наслажденіе. Наконецъ, она какъ бы очнулась, выпрямилась и сухо проговорила:
— Это возмутительно! И зачѣмъ такіе люди женятся!
Докторъ удивился и захихикалъ.
— Хе-хе, зачѣмъ! Ахъ, вы, наивность!. Право, наивность! А деньги-то? Онъ же былъ однимъ изъ опекуновъ своей будущей жены. У нея было хорошое состояніе, а онъ все уже давно спустилъ. По міру, что ли, было ходить? А тутъ афера представилась хорошая. Можно было сразу поправить дѣла. Ему даже его помпадурша совѣтовала идти на эту сдѣлку. Другого выхода не было. При этомъ наивная дѣвочка была влюблена въ него еще въ институтѣ. Всѣ онѣ тамъ обожаютъ кого-нибудь. Ну, она его обожала. Еще бы, единственный мужчина, пожимавшій ей тамъ руки, нашептывавшій ей о любви и для доказательства своей преданности привозившій чуть не пудами конфеты. Кромѣ того, ему тоже не трудно было примириться съ мыслью о женитьбѣ на ней: она была хорошенькое, наивное и мягкое созданіе, которое было не трудно приручить. Онъ ее и припасъ себѣ для домашняго обихода. Въ Питерѣ-то ее, правда, скоро бы просвѣтили и отбили бы у него, ну, а въ деревнѣ — онъ ее какъ подъ стекляннымъ колпакомъ въ деревнѣ-то сохранилъ…
И, подмигивая, докторъ прибавилъ:
— Онъ не даромъ говорилъ про нее: «она у меня глупышка». Еще бы, заморозилъ вѣчной институткой, какъ тутъ не быть «глупышкой». Ее такъ «замороженной институткой» и звали мы. Вообще не мало потѣшались надъ нею у насъ въ своемъ кругу…
— Это просто гадко, низко! — воскликнула Чарновская,
Докторъ засмѣялся.
— Ахъ, вы, скоропалительный человѣкъ! И гадко, и низко! Да что-жъ тутъ гадкаго и низкаго? Курчаевъ сдѣлалъ ее совершенно счастливою. Въ послѣднее время онъ даже хотѣлъ остепениться — усталъ, значитъ, въ Питеръ даже перевезъ ее, чтобы она подъ руками у него была… Вотъ вѣку только не продлилъ ему, а то примѣрнымъ бы мужемъ сталъ…
Когда докторъ ушелъ, Варвара Павловна не могла опомниться отъ разнообразныхъ, охватившихъ ее впечатлѣній. Такъ вотъ какъ живутъ они, женатые мужчины; такъ вотъ каково счастіе ихъ женъ. «Виргинія», «замороженная институтка», «глупышка», — это Ольга-то, неутѣшно оплакивающая своего мужа! Она даже не смѣялась надъ бѣдной женщиной: очень ужъ жалка казалась ей эта у женщина въ своемъ заблужденіи, въ своей неутѣшной печали о мужѣ. Хоть бы замужъ она вышла за Зеленова! Этотъ честнѣе, искреннѣе и любитъ ее страстно.
Дѣйствительно, Зеленовъ любилъ честно и искренно, и именно эта любовь заставляла его все чаще и чаще пропускать по три, по четыре дня безъ свиданій съ Ольгой Дмитріевной. Разъ онъ не былъ у нея цѣлую недѣлю. Когда онъ пришелъ, она быстро поднялась съ мѣста и пошла ему навстрѣчу.
— Что съ вами? Васъ не видать цѣлую вѣчность! Хворали? Дѣла задержали? — заговорила она торопливо, засыпая его вопросами и протягивая ему обѣ руки.
Его охватилъ порывъ страсти, ему стало тяжело до боли. Онъ проговорилъ глухимъ голосомъ:
— Мнѣ тяжело бывать у васъ. Не могу я…
Она подняла на него ясные, голубые глаза женщины-дѣвочки, ничего не понимая.
— Неужели вы не поняли до сихъ поръ, что я люблю васъ! — страстно произнесъ онъ.
— Вы? любите?
Она отшатнулась, точно инстинктивно боясь, что онъ прижметъ ее къ своей груди. Этого безсознательнаго движенія было достаточно, чтобы привести его въ себя, заставить опомниться. Да, она не любитъ его, она любитъ того, покойника. Онъ не хочетъ ея, не раздѣляющую его любви… Ему нужна она, любящая его, или… лучше порвать всякія сношенія съ нею. Порвать эти сношенія у него найдется силы; любить ее, взять ее, зная, что она продолжаетъ любить другого, это выше его силъ. Онъ заговорилъ порывисто, страстно, съ горечью.
— Да, я люблю васъ! Люблю васъ съ перваго дня нашей встрѣчи, когда я былъ мальчуганомъ, когда вы были дѣвочкой. Тогда я не смѣлъ сознаться; потомъ было поздно, — вы были ужъ женой другого. Случай меня опять столкнулъ съ вами; никогда не умиравшее чувство проснулось. Но я вижу, что между нами стоитъ чужая тѣнь. Видѣть васъ, говорить съ вами, играть роль вашего друга, когда хочется быть у вашихъ ногъ, вашимъ возлюбленнымъ, вашимъ мужемъ, — нѣтъ, это значитъ калѣчить свою жизнь, ломать свое сердце, носить маску, проклипая необходимость маскироваться. Я человѣкъ простой, прямой, и всякіе маскарады, всякая ложь не въ моемъ характерѣ. Вотъ почему я долженъ уйти…
«А если взять силой, съ бою, заставить любить?» — мелькнуло тутъ же въ его головѣ. Онъ поднялъ на нее глаза: она стояла смущенная, растроганная, испуганная и беззащитная. Впервые слышала она голосъ неподдѣльной страсти, поразившей ея слухъ, точно порывъ вихря. Ему показалось, что она боится его, жмется, стараясь спастись отъ него, и онъ не сдѣлалъ ни шагу къ ней. Въ то же время онъ увидалъ около ея руки, опиравшейся на письменный столъ, портретъ того, кого онъ ненавидѣлъ отъ всей души. Онъ сдержанно поклонился ей и пошелъ къ выходу. На мгновеніе она забыла все, помня только одно, что ее ждетъ опять тоскливое одиночество, послѣ двухъ мѣсяцевъ счастія, тихаго счастія, напоминавшаго ей ея жизнь съ мужемъ. Она, какъ ребенокъ, покидаемый нянькою впотьмахъ, въ глухомъ лѣсу, слабо вскрикнула:
— Дмитрій…
И не кончила. Онъ былъ уже около нея, онъ покрывалъ поцѣлуями ея руки, ея лицо.
— Любишь? Да? Моя? — прерывисто говорилъ онъ и самъ не понималъ, что онъ говоритъ.
Ей было и жутко, и стыдно, и хорошо, точно дѣвочкѣ, впервые рѣшившейся выслушать объясненіе въ любви тайкомъ отъ взрослыхъ. Она еще не столько ощущала блаженство быть любимой и любить, сколько боялась, что ее кто-то застанетъ на мѣстѣ преступленія.
Первое, что пришло ей въ голову, когда онъ ушелъ, была мысль: «А какъ же Лео?» Первое, что бросилось ей въ глаза послѣ его ухода, былъ портретъ мужа на ея письменномъ столѣ. Она покраснѣла и отвернулась отъ него, стыдясь его, какъ провинившаяся дѣвочка, какъ будто онъ былъ живъ. Онъ и послѣ смерти сковывалъ свободу ея чувствъ, порывовъ, мыслей. Такъ узники, послѣ долгихъ лѣтъ тюремнаго заключенія и ношенія цѣпей, чувствуютъ извѣстное время на свободѣ присутствіе кандаловъ и не могутъ сразу привыкнуть къ свободнымъ движеніямъ. Прежде ей нужно было освоиться съ мыслью, что она имѣетъ право полюбить другого, а уже потомъ отдаться любви.
На слѣдующій день Варвара Павловна встрѣтила Зеленова на улицѣ и остановила его. Ее поразило выраженіе его лица. За послѣднее время это лицо было крайне серьезно, хмуро, болѣзненно, теперь оно сіяло счастіемъ, озарялось улыбкой. Перемѣна бросалась въ глаза, поражала сразу. Женщины многое въ дѣлахъ любви угадываютъ чутьемъ. Она тоже угадала причину его счастья. Она спросила Зеленова, давно ли онъ видѣлъ Ольгу Дмитріевну. Зеленовъ покраснѣлъ, сконфузился и отвѣтилъ:
— Вчера.
Варвара Павловна еще пристальнѣе взглянула на него.
— Ну, и что же? Все оплакиваетъ своего Лео?
Онъ еще болѣе растерялся, не зная, что сказать — разсказать ли все или скрыть все? Она уже не сомнѣвалась, знала всю истину и засмѣялась:
— Вы не умѣете лгать!
— Я и не стараюсь этому научиться, — откровенно отвѣтилъ онъ.
— Но иногда считаете нужнымъ скрывать правду? Да?
И дружески пожавъ его руку, прибавила:
— Я рада за васъ, за обоихъ рада!
Онъ не сказалъ ничего и только засмѣялся молодымъ смѣхомъ, счастливый и полный надеждъ.
— Что же, поклониться Ольгѣ отъ васъ? — съ лукавой усмѣшкой спросила она. — Я иду къ ней…
— Я самъ буду у нея вечеромъ, — сказалъ онъ.
Они разстались. Чарновская пошла къ Курчаевой. Ей было смѣшно при мысли, что неутѣшная вдова, наконецъ, утѣшилась. Она была убѣждена, что она угадала истину. Въ душѣ она подтрунивала надъ кузиной: «плакала, собиралась умирать, вела затворническую жизнь, а теперь… Ахъ, всѣ эти неутѣшныя вдовы ждутъ только случая, чтобы утѣшиться. Ну, вотъ и утѣшилась!..» Ей вдругъ стало какъ-то не по себѣ. Да, Ольга утѣшится, а она?.. Есть же счастливыя женщины! Двѣнадцать лѣтъ была счастлива призракомъ любви, а теперь — впереди цѣлая жизнь новаго счастья, истиннаго счастья… И за что! Что въ этой «Виргиніи», «глупышкѣ», «замороженной институткѣ»? Или мужчинами нужны однѣ тѣ женщины, которыя не только красивы, но и недалеки? Умная жена тяготитъ. Это фракъ, въ которомъ обязательно ходить даже дома. Жена-дѣвочка, жена-глупышка удобна, какъ халатъ, какъ стоптанныя туфли…
Чарновская вошла въ домъ Курчаевой, разгорѣвшаяся отъ мороза, смѣющаяся, готовая шутить безъ пощады, потому что ей было тяжело до слезъ. Хуже всего было то, что она никакъ не хотѣла сознаться даже передъ самой собою, даже въ глубинѣ души въ томъ, что ей было тяжело. Въ такія минуты люди часто смѣются — смѣются до слезъ. При первомъ взглядѣ на Курчаеву, она была поражена растеряннымъ выраженіемъ лица послѣдней. Безпредѣльной радости, полнаго счастія, дѣтской веселости, ничего говорящаго о зародившейся и раздѣленной любви не было на этомъ лицѣ. Ольга Дмитріевна была, видимо, разстроена, глядѣла растерянно, смотрѣла почти и странно, точно случилась какая-то бѣда. Дѣйствительно, это просто «глупышка». Счастья боится!
— Что съ тобой? — спросила Варвара Павловна, цѣлуя ее. — Ты сама на себя не похожа…
— Ничего особеннаго, — отвѣтила уклончиво Ольга Дмитріевна и потупилась, краснѣя.
Онѣ сѣли въ небольшомъ кабинетѣ Курчаевой на диванчикъ.
— А я сейчасъ видѣла Зеленова, — сказала Варвара Павловна, закуривая папироску.
Она уже года два курила тайкомъ отъ постороннихъ и скрывала это, какъ скрываютъ пьянство.
Ольга Дмитріевна слегка вспыхнула и потупилась. Чарковской стало смѣшно.
— Когда вы кончите идиллію вздоховъ? — спросила она неожиданно. — Кажется, давно пора.
— Онъ тебѣ говорилъ развѣ? — неосторожно проговорилась Курчаева и тотчасъ же спохватилась: — Я тебя не понимаю — какую идиллію вздоховъ! Ты знаешь, какъ я любила Лео.
Тонъ этого притворства былъ дѣланный, неестественный. Варвара Павловна засмѣялась.
— Ольга, перестань! Надо же положить этому конецъ. Не вѣчно же оплакивать мужа, когда еще самой нужно жить. Да, наконецъ, право, твой Лео и не стоитъ столькихъ слезъ.
Курчаева почти испугалась, точно ея Лео могъ услышать святотатственныя слова возраженія кузины.
— Какъ тебѣ не стыдно! Ты знаешь, что Лео былъ для меня все, все!
Ольга Дмитріевна даже взглянула чисто инстинктивно на портретъ мужа, тутъ ли онъ? не слыхалъ ли онъ?
Чарновская передернула съ негодованіемъ плечами.
— А ты для него чѣмъ была? Ахъ, ты моя милая замороженная институтка! — воскликнула она и обняла Курчаеву.
Та широко открыла глаза.
— Замороженная институтка? — проговорила она, чисто по-институтски задѣтая за живое этимъ глупымъ эпитетомъ. — Что за кличка!
Варвара Павловна извинилась.
— Прости, милочка! Это не я тебя такъ называла, это твой Лео такъ назвалъ тебя.
Она встала и заходила по комнатѣ, говоря наставительно и серьезно:
— Нѣтъ, мужчины не стоятъ столькихъ слезъ, такихъ привязанностей! Мы имъ отдаомся всей душой, а они насъ водятъ за носъ, смѣются надъ нами, называютъ «глупышками», «замороженными институтками», «Виргиніями», какъ тебя твой Лео. Это возмутительно!
Курчаева взволновалась и остановила кузину, не то съ испугомъ, не то съ выраженіемъ капризнаго ребенка.
— Я тебя попрошу, Варя, не оскорблять памяти моего мужа. Она мнѣ дорога, и клеветать на него я никому не позволю.
— Да кто же клевещетъ? — воскликнула Варвара Павловна. — Я говорю только то, что тебѣ могутъ разсказать сотни людей, первый твой Дмитрій Ивановичъ.
Ольга Дмитріевна вспылила уже не на шутку:
— Дмитрій Ивановичъ былъ лучшимъ другомъ Лео, онъ честный человѣкъ и лгать на покойнаго своего друга не будетъ. Тебѣ хочется, вѣрно, поссорить меня съ нимь! Это низко, низко!
Чарновская засмѣялась.
— О, какъ ты разгорячилась! Теперь я вижу, что ты любишь!
И прибавила:
— Но успокойся. Онъ, твой Дмитрій Ивановичъ, и не лжетъ, а говоритъ только то, что знаетъ. Впрочемъ, если ты желаешь оставаться въ прежнемъ невѣдѣніи — это твоя воля.
Чарновская насмѣшливо улыбнулась, пожимая плечами, и хотѣла перемѣнить разговоръ, сознавая, что Ольга Дмитріевна не допуститъ этого.
Курчаева дѣйствительно остановила ее раздражительно и въ волненіи:
— Нѣтъ, ужъ если ты начала, то кончай! Какія такія гадости распространяетъ, какъ ты говоришь, Зеленовъ?
— Никакихъ гадостей онъ не распространяетъ, — отвѣтила Варвара Павловна. — Я только говорю, что онъ знаетъ, какъ жилъ твой мужъ. Въ этомъ я убѣдилась изъ двухъ, трехъ его фразъ. Онъ открылъ мнѣ глаза. Потомъ я говорила съ другими, между прочимъ съ докторомъ Щербатовымъ… О, Ольга, повѣрь мнѣ, что твой Лео не стоитъ одной твоей слезы… Теперь, слава Богу, передъ тобой открыты дворикъ истинному счастью, и потому прошлое можно забыть…
Курчаева провела рукой но глазамъ, какъ бы почувствовавъ, что въ нихъ темнѣетъ, и быстро стиснула руку Чарновской.
— Ты все разскажешь, все! — повелительно и рѣзко сказала она. — Такъ ты не уйдешь! Садись и говори!
Варвара Павловна обидѣлась.
— Позволь, что за тонъ?
— Ахъ, что тутъ говорить объ этомъ тонѣ! Хотятъ разбить счастье всей моей жизни и требуютъ еще приличнаго тона отъ меня! Это мило! За моей спиной сплетаютъ грязныя сплетни про моего мужа, дѣлаютъ какіе-то намеки и хотятъ, чтобы я не волновалась. И кто же говоритъ — Дмитрій Ивановичъ!
Она стиснула свои руки и встала передъ Варварой Павловной съ болѣзненнымъ, мучительнымъ выраженіемъ на лицѣ.
— И какъ тебѣ не стыдно выдумывать!
Чарновская раскраснѣлась, вспылила.
— А! Я выдумываю? Я дѣлаю сплетни? Я клевещу? Прекрасно! Я хотѣла только, чтобы ты была счастливѣе съ Дмитріемъ Ивановичемъ; я потому только хотѣла открыть тебѣ глаза, чтобы ты перестала играть комическую роль неутѣшной вдовы не любящаго тебя мужа, а ты…
— Факты! факты! — запальчиво воскликнула Курчаева.
— Вѣдь ты пойми, что ты смѣшна, что ты губишь свою молодость! — продолжала съ увлеченіемъ Чарновская. — Тебя обманывали, надъ тобой смѣялись, а ты…
— Ахъ, Господи, ты меня съ ума сводишь! — воскликнула Ольга Дмитріевна, хватаясь за голову. — Мнѣ нужны факты, доказательства… Понимаешь ли ты?
Она опустилась на стулъ, Варвара Павловна начала разсказывать торопливо, сбивчиво, повторяя сказанное, возвращаясь къ одному и тому же но нѣсколько разъ, дѣлая ударенія на смѣшномъ, на обидномъ. Трудно сказать, что болѣе воодушевляло ее: желаніе ли отрезвить молоденькую родственницу отъ ея печали, открыть ей возможность насладиться истиннымъ счастіемъ, или чисто женское злорадное стремленіе разбить вѣру въ счастіе той, которая столько лѣтъ возбуждала зависть. Какъ бы то ни было, она съ безпощадностью хирурга дѣлала операцію надъ живымъ существомъ, вонзая ножъ въ мучительно бьющееся и замирающее отъ боли сердце. Она разбила всѣ иллюзіи неутѣшной вдовы, и когда та какъ бы замерла въ тупомъ оцѣпенѣніи, она прибавила:
— Ты понимаешь, что смѣшно продолжать оплакивать этого человѣка, когда возможно еще быть вполнѣ счастливой, любить и быть любимой…
Курчаева тихо и тупо проговорила:
— Оставь меня!
Варвара Павловна стала ее утѣшать, обняла ее; та сидѣла неподвижно, какъ статуя, почти безсознательно повторяя:
— Оставь меня!
Чарновская смутилась, предложила ей воды. Курчаева нервно вздрогнула.
— О, Господи, какая это пытка! — простонала она.
Варвара Павловна поняла, наконецъ, что нужно уйти.
Она вышла изъ комнаты, чувствуя себя немного неловко, точно ее прогнали. Ее никто не прогонялъ, но въ ней было ощущеніе прогнанной.
Ольга Дмитріевна, между тѣмъ, сидѣла все такъ же неподвижно. Прошло съ часъ времени. Какой-то звукъ, донесшійся съ улицы, заставилъ молодую женщину очнуться. Она машинально встала, осмотрѣлась тупымъ взглядомъ, увидѣла случайно на столѣ портретъ своего Лео, перевела инстинктивно взглядъ на стѣну и тамъ встрѣтила то же лицо, улыбающееся, самодовольное, съ выхоленнымъ тѣломъ. Въ ея головѣ мелькнула мысль, что и тамъ, въ другой комнатѣ, она увидитъ это же лицо. Его портреты были во всѣхъ комнатахъ, на стѣнахъ, на столахъ. Ея лицо исказилось гримасой злобы, презрѣнія, ненависти. Почти двѣнадцать лѣтъ ее обманывалъ этотъ человѣкъ; почти полтора года она оплакивала этого обманщика! Надъ ней смѣялись, — смѣялись надъ «глупышкой», «замороженной институткой», «Виргиніей», а она плакала о томъ, кто далъ ей всѣ эти клички! Но прежде люди смѣялись втихомолку, не говорили объ этотъ громко, а теперь… Теперь поднялись толки объ этомъ въ обществѣ, среди знакомыхъ, среди чужихъ, вездѣ и всюду… Почему? А!.. Она вспомнила, что причиной былъ Дмитрій Ивановичъ Зеленовъ. Онъ — онъ первый выдалъ тайну ея прошлаго, навелъ Варвару Павловну на мысль порыться въ этомъ прошломъ. Онъ выставилъ ее на посмѣшище всѣмъ, отдалъ на поруганіе. И передъ нимъ-то, передъ нимъ она больше всего плакала о мужѣ, а онъ слушалъ ее молча и, едва-едва удерживаясь отъ смѣха, думалъ: «замороженная институтка», «глупышка», «Виргинія». Въ ней пробудилась почти ненависть къ этому человѣку. Еще вчера тотъ, ея покойный мужъ, стоялъ между нимъ и ею, когда она могла еще полюбить его; теперь, сегодня, тотъ же покойный ея мужъ, разоблаченный, забрызганный грязью, подорвалъ въ ней возможность вѣрить въ искренность кого бы то ни было. Кто ей поручится, что ея другъ лучше его? Кто ей поручится, что этотъ человѣкъ не любить ее именно за то, что она «глупышка», «замороженная институтка», «Виргинія»? А, да довольно того, что онъ выставилъ ее въ комическомъ видѣ неутѣшной вдовы не любившаго ее мужа! Довольно того, что онъ убилъ ея прошлое счастье, чтобы не вѣрить въ возможность будущаго счастья…
Она сильно дернула за сонетку. Вошелъ лакей.
— Я никого не принимаю! — рѣзко сказала она.
— А если господинъ…-- началъ лакей.
— Вамъ говорятъ, что я никого не принимаю! — еще болѣе рѣзко повторила она.
— Слушаю-съ!
Онъ хотѣлъ идти. Она остановила его.
— Затопите каминъ!
Онъ присѣлъ у камина, зажигая спички, выравнивая дрова.
— Скажите Аннѣ, чтобы приготовила чемоданы, — сказала Курчаева, ходя но комнатѣ. — На-дняхъ я уѣзжаю…
Лакей въ недоумѣніи взглянулъ на нее и невольно произнесъ неловкую фразу:
— Куда изволите ѣхать?
— Что? — спросила она.
И, сконфузившись того, что она сама не знаетъ, куда она хочетъ ѣхать, прибавила:
— Дѣлайте, что вамъ приказываютъ, и не разсуждайте…
Лакей нагнулся еще ближе къ камину, не зная, что случилось съ барыней. Она никогда не говорила такъ, какъ сегодня. Ему стало даже смѣшно, что она напустила на себя такую строгость.
Она искоса взглянула на него. Ей показалось, что онъ улыбается. Да какъ же ему и не улыбаться. Онъ служилъ еще при ея мужѣ, навѣрное тоже зналъ, какъ тотъ ее обманывалъ, какъ смѣялся надъ ней. Его надо выгнать. Всѣхъ надо выгнать, чтобы ничто не напоминало о прошломъ. Она отвернулась въ сторону, чтобы не видѣть этого нахальнаго лица лакея. И какъ это прежде она не замѣчала, что онъ нахаленъ?
— Что ты тутъ копаешься? — наконецъ прикрикнула она. — Затопилъ и иди!
Лакей посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и подумалъ:
«Туда же фыркать начала!»
Черезъ четверть часа въ ея кабинетѣ въ каминѣ играю веселое пламя. Она, замкнувъ двери, открывала торопливо ящики своего письменнаго стола, вытаскивала, выбрасывала изъ нихъ перевязанныя лентами пачки писемъ, фотографическихъ карточекъ, какихъ-то раскрашенныхъ картинокъ, въ родѣ тѣхъ, что дарятся дѣтямъ на праздники или наклеиваются на конфеты, и бросала все это на полъ къ камину, потомъ въ огонь, стиснувъ зубы, стараясь удержать слезы. Въ ея сердцѣ была страшная боль, ея глаза смотрѣли гнѣвно, ей хотѣлось все рвать на куски, жечь въ огнѣ, истреблять безъ слѣда. Она шевелила въ каминѣ груды горящей бумаги и била по ней щипцами, точно ей хотѣлось, чтобы этой бумагѣ было больно, нестерпимо больно, какъ ей самой…
Она сжигала все то, въ чемъ столько лѣтъ было ея счастье.