Ю. Жемайте.[править]
Что ксендзъ накопитъ, то чорту впрокъ.[править]
Вѣтеръ шумитъ и гудитъ, воетъ подъ окнами, гнетъ деревья, рветъ съ вѣтвей послѣдніе листья и, кинувъ ихъ на землю, шелеститъ, несетъ.
Погода сѣрая, гуманная, а дождь, гдѣ-то высоко повиснувъ, выжидаетъ, не падая на землю…
Около деревяннаго Гальвидишскаго костела всѣ деревья голы и прозрачны. Земля за оградой толсто покрыта желтыми сухими листьями. Вѣтеръ бушуетъ, такъ что костельныя окна звенятъ, а крестики на крышѣ даже гнутся вздрагивая. Костельныя двери закрыты.
Въ утолкѣ, при закристіи[1], въ сторонѣ, защищенной отъ вѣтра, черная богомолка стоитъ на колѣняхъ, перебирая длинную связку четокъ, и время отъ времени ударяетъ себя рукой въ грудь.
Двѣ другія не то богомолки, не то причетницы, шепчутся у ограды и озабоченно поглядываютъ на плебанію[2].
Задребезжала телѣга, свиснулъ кучеръ, и въ ксендзовскій дворъ въѣхалъ запряженный хорошими лошадьми простой возъ. Въ одномъ его концѣ сидѣла темная фигура, въ другомъ одѣтый во все сѣрое парень, правившій лошадьми. Подстегнутыя лошади вытянулись и подлетѣли къ крыльцу. Черный, выскочивъ изъ телѣги, торопливо скрылся въ дверяхъ. Парень шагомъ отъѣхалъ въ сторону.
— Третьяго уже сегодня доктора примчали, — шептала баба у ограды.
— И пятый ничего не подѣлаетъ, коли положенный часъ пришелъ…
— Ну, вѣдь есть изъ чего, денежекъ прикоплено много. Жизнь-то всякому мила, а какъ Богъ опредѣлилъ, такъ и будетъ.
— Отъ смерти денежками не откупишься…
— Смотри, Аннушка день и ночь при костелѣ молится, чтобы Богъ поднялъ батюшку.
— Не станетъ и у ней дойной коровки, если умретъ…
— Ну, когда еще не станетъ? Вчера вечеромъ перетащили большущій тюкъ льна, пряденаго и непряденаго, такого гладкаго — глазъ скользитъ, какъ шелкъ!
— Развѣ ей этотъ ленъ достанется? Хозяйка мечется, какъ угорѣлая. Смотри, сколько штукъ холста наложено на чердакѣ причетническаго дома.
— Іонене и Аннушка тащатъ и тащатъ, лишь только заболѣлъ.
— Во всѣ стороны мечутся. Не только въ причетничью, но, говорятъ, и къ Зельмонене[3] тоже свертками таскали, скатертей, салфетокъ, гладкихъ, какъ ледъ!
— Ишь ты, даже не смотритъ, куда отдаетъ. А если еврейка потомъ отопрется? Не вѣрнѣе ли съ католикомъ — хоть меньше грѣха, чѣмъ съ недовѣркомъ водиться.
Пришла къ колодцу дѣвушка съ коромысломъ. Бабы встрепенулись.
— Вонъ Аннушка пришла за водой; пойдемъ, спросимъ, какъ нашему паночку!
— Аннушка, — окликнули приблизившись. — Какъ отцу-пробощу?[4] не лучшіе ли?
— Какое тамъ лучше! Доктора, говорятъ, уже отказываются, только для виду еще въ аптеку пишутъ.
— Зачѣмъ пишутъ-то, вѣдь аптекарь тоже тамъ?
— Всѣ, какъ вороны, обступивши, ждутъ… Вездѣ полнешенько… Родственники прилетѣли, докторовъ кишмя кишитъ, а намъ-то работа: вари, пеки, и бѣсъ знаетъ чего…
— Всѣ на то добро зарятся. И вы не дремлете. Смотри, хозяйка какъ носится. Потомъ ужъ — послѣ обѣда не тянись за ложкой.
— Хорошо хозяйкѣ, — говорила Аннушка, — все на ея рукахъ, а я что могу? Схватить бы хоть курочку молодку, такая есть красивенькая хохлатка, если бы можно матери передать…
— Что тамъ курочка, дитятко, пустяки! Изъ одежды либо изъ перинъ что захвати. Мнѣ только передай — скрою, что въ огонь!.. Такъ или этакъ, чужіе люди все проглотятъ…
— А если еще поправится? — опасалась Аннушка, забирая воду.
— Какъ тихонько вынесешь, такъ тихонько и назадъ отнесешь, въ случаѣ чего; а теперь — и вѣтеръ не дунетъ!
— Черезъ часокъ приди за уголъ къ погребу, можетъ быть, что и выброшу…
Въ огородѣ за заборомъ кто-то зашевелился. Женщины насторожились. Жена органиста, нагнувшись между зеленью, осторожно кралась вдоль изгороди, таща большую подушку. Собесѣдницы переглянулись.
— Богачихи-то вонъ что дѣлаютъ, — шептала баба Аннушкѣ, — во всѣ стороны тащатъ! А ты зѣваешь…
Съ ксендзовскаго двора, гремя, отъѣзжали одинъ за другимъ возы.
— Доктора уже разъѣзжаются… Что-то сказали? — забезпокоилась баба.
Аннушка, вскинувъ коромысло съ ведрами, быстро ушла.
— Эй, бабы, — кричалъ закристіанъ[5], пробѣгая рысью — позовите звонарей, звоните по душѣ… пробоща не стало… Сказавъ, побѣжалъ дальше къ своему дому.
— О, Господи Іисусе!
— Матерь Святая!!
Воскликнули разомъ обѣ бабы и побѣжали къ причетническому дому, подталкивая одна другую и показывая на закристіана.
— Вотъ и этотъ чего-то подцѣпилъ. Свертокъ за пазухой упряталъ. Только не разобрать, что завернуто…
— Господи, Боже мой, уже не имѣемъ нашего батюшки! Бѣжимъ по душѣ звонить!
Плачъ, возгласы, вздохи неслись со всѣхъ сторонъ.
— Я давала обѣтъ въ Кальварію, Горы обойти… Къ Божьей Матери…
— А я — въ Шидлово къ Святой Богоматери, вокругъ часовни на колѣняхъ три раза…
— Я — круглый годъ по средамъ поститься.
— А я съ того самаго дня, какъ заболѣлъ, всякій день по три раза всѣ четки за молитвами перебираю… Боженька дорогой!..
Такъ славили и плакали подъ всѣми стѣнами причетническаго дома. Ни четки, ни обѣты уже не помогли. Назначенное свершилось.
— Хорошо ему, батюшкѣ, цвѣтетъ себѣ въ небѣ! Вотъ намъ, грѣшнымъ, бѣда будетъ умирать.
— Не будетъ у насъ больше такого добраго отца — онъ тамъ насъ дождется!
— О, Іисусе, Марія! Куда мы, сиротки, теперь дѣнемся?
Такими воплями наполнился весь домъ.
Въ воздухѣ гудѣли громкіе удары колоколовъ, и звукъ ихъ бился о поднебесье.
По всѣмъ избамъ и угламъ мѣстечка и окрестностей отдавалось эхо.
«Пробощъ умеръ!» «Пробощъ умеръ!»
Даже евреи, взмахивая руками, восклицали: «а гевалтъ!»
Въ плебаніи неописуемая суматоха, всѣ словно голову потеряли, вертятся, кричатъ.
— Верните докторовъ… оттирайте руки!
— Гдѣ ключи? Ключи гдѣ?! Сторожить!
— Не трогай!.. видишь, ужъ мертвый…
— Скорѣй одѣвайте, пока не остылъ!
— Гдѣ его похоронныя одежды?
— Запечатать шкафъ, комодъ!..
— Развѣ ты самъ собираешься воровать?
— Смотрѣть за хозяйкой… Вотъ приставу телеграмма. Все мое будетъ, зачѣмъ мнѣ воровать?
Въ плебаніи толкутся, бранятся. Слуги облачаютъ покойника. Младшій ксендзъ заперся въ своей комнатѣ. Хозяйка, бросившись, въ кухню, плачетъ:
— О, Іисусе, о, Іисусе! Такая внезапная смерть! Только что говорилъ и уже скончался, не дышитъ!.. Куда я теперь дѣнусь? Куда дѣнусь?!..
Такъ плача, вязала въ платокъ подушки, скатерти и все, что попадалось подъ руку?!..
— Засядетъ теперь этотъ бѣсъ — зять Завернене, останемся всѣ нищими. Аннушка, милая, передай закристіану этотъ свертокъ… Здѣсь онъ приносилъ… чтобы только никто не видѣлъ.
Аннушка схватила свертокъ и потащила за погребъ…
Экономъ настоятеля каталъ мѣшки зерна изъ хлѣбнаго амбара. Горбачъ-причетникъ, запрягши лучшихъ настоятельскихъ лошадей въ телѣгу и, поставивъ ее за сараемъ, носилъ къ ней мѣшки. Положивъ нѣсколько мѣшковъ, экономъ умчался на мельницу.
Аннушка, выбросивъ тюкъ за заборъ, бросилась на погребъ и выкинула оттуда громадный кусокъ сала черезъ окно.
Варвара, замѣтивъ продѣлку, подхватила сало и быстро спрятала его подъ солому въ сѣнномъ сараѣ.
Аннушка, выскочивъ, оглянулась — сала нѣтъ. Заскочила въ амбаръ на чердакъ, взяла мѣшочекъ изъ-подъ соли, быстро набила его овечьей шерстью, схватила еще мѣшочекъ съ перомъ и выбросила все въ окошко. Потомъ, сойдя внизъ, скрыла все въ травѣ подъ заборомъ.
Свиная пастушка забралась въ кладовую, взяла съ полки два сыра и сунула въ плиту подъ хворость.
Хозяйка прятала горшокъ съ масломъ во рву, въ пригонѣ, прикрывая соломой. Варвара бросила за окно двѣ кастрюли и сковороду.
Дулькисъ изъ мѣстечка подъѣхалъ верхомъ на ледащей кобылѣ къ конюшнѣ и, разнуздавъ ее, впустилъ… взнуздалъ ксендзовскаго вороного, вскочилъ на него и уѣхалъ…
Мартинкусъ забралъ плугъ и увезъ…
Завервене, родная сестра пробоща, и ея зять Кирилюсъ — самые близкіе родственники — распоряжались, какъ хозяева… Когда покойника облачили, Кирилюсъ вспомнилъ, что нужно осмотрѣть дворъ.
Были еще и другіе родственники покойнаго, два или три племянника, племянница съ мужемъ — имъ Кирилюсъ не довѣрялъ.
— Матушка! не выходите изъ дома, --обратился онъ къ Завернене, — наблюдайте за шкафомъ и комодомъ, а я подальше загляну.
И, оставивъ тещу, побѣжалъ къ хозяйкѣ.
— Дай сюда всѣ ключи! — кричалъ онъ хозяйкѣ, — ты мнѣ больше не нужна, я самъ за всѣмъ присмотрю.
— Пока полиція не потребуетъ отъ меня ключей, до тѣхъ поръ не отдамъ, — защищалась хозяйка. — Я тебя не знаю; не знаю еще, кому достанется!
— Кто же ближе родной сестры? Моя жена — его сестры дочь… ни ниточки никто не получитъ безъ насъ…
— Я ничего и не прошу. Столькихъ лѣтъ вся работа моя здѣсь хранится — плакала хозяйка — копила, копила, теперь чужіе хотятъ мое забрать… Не дамъ ключей!
— Хочешь все украсть? — кричалъ Кирилюсъ — я ко всѣмъ дверямъ сторожей приставлю…
— Ставь! самъ не украдешь… Мое жалованье, одежда и перина, все еще здѣсь…
Пока они перебранивались, пробоща уже положили на доску въ углу зала, обставили свѣчами и лампами, у изголовья поставили богослужебную книгу, вложили въ руку крестъ. Собрались девотки и окрестныя бабы. Стоя на колѣняхъ вокругъ покойника, стали плакать и причитать:
— Батюшка, ты, нашъ батюшка! Отче духовный, на кого ты насъ покинулъ!
Черезъ нѣкоторое время съ шумомъ и звономъ пріѣхалъ приставъ, съ окладистой бородой, глаза на выкатъ. Остановившись передъ покойникомъ, перекрестился наискось три раза.
Оповѣщенный о его пріѣздѣ, Кирилюсъ поспѣшилъ представиться, привѣтствуя пристава, что-то сунулъ ему въ руку. Потомъ принялся водить по всѣмъ комнатамъ, показывать во всѣ двери, и оба стали накладывать на все печати. Отъ хозяйки всѣ ключи были отобраны и переданы Кирилюсу. Вернувшись въ зало, также опечатали всѣ вещи: сундуки, комодъ, шкафъ… Потомъ уговорились посмотрѣть, сколько покойный оставилъ денегъ. Призвавъ хозяйку и младшаго ксендза, спросили, гдѣ пробощъ деньги держалъ.
Оба показали на шкафчикъ, вдѣланный въ стѣну.
Приставъ и Кирилюсъ въ присутствіи обступившей со всѣхъ сторонъ родни открыли шкафчикъ. Нашли нѣсколько десятковъ рублей серебромъ, мелочью и мѣдяками.
Собравшіяся читать при покойникѣ бабы подняли плачъ и крики о томъ, что ихъ денежки хранились у покойнаго пробоща. При осмотрѣ въ шкафу, дѣйствительно, нашлось много узелковъ съ деньгами: то завязанныя въ бѣленькій платочекъ, то въ красномъ маленькомъ мѣшочкѣ, то завернутыя въ бумажку, но безъ всякихъ надписей и отмѣтокъ, неизвѣстно, чьи деньги и сколько. Были то, главнымъ образомъ, деньги причта. Хотя каждая баба объясняла, въ какомъ сверткѣ ея деньги и сколько, но приставъ и Кирилюсъ не отдавали, пока не просмотрятъ всѣхъ записей пробоща. Родня и приставъ сильно удивились, что у покойнаго такъ мало осталось денегъ. Кто-то еще недавно видѣлъ у него три тысячи, а тутъ и нѣсколькихъ сотенъ не оказалось, банковскаго билета ни одного. Должно быть, кто-нибудь укралъ. Но кто?.. Всѣ смотрятъ другъ на друга.
Хозяйка не ходила, младшій ксендзъ тоже…
Фельдшеръ шопотомъ принялся разсказывать, что братъ аптекаря, когда пробощъ умиралъ, все вертѣлъ въ рукахъ ключикъ отъ этого шкафа, то вынималъ, то пряталъ его въ карманъ, то снова клалъ на мѣсто. Должно быть, онъ и прибралъ денежки… А можетъ лакей? Можетъ быть закристіанъ? Думай не думай, а тугъ денегъ нѣтъ…
Шкафъ запечатали.
Вся родня, особенно Кирилюсъ, поникли, какъ зарѣзанные. Приходится хоронить пробоща изъ своего кармана… Дѣлать нечего… Заказали мастеру гробъ сдѣлать — взялъ десять рублей за одну работу, матеріалъ свой, изъ плебаніи.
А тутъ на ночь вѣдь соберется множество народу, извѣстно, какъ всегда на похороны настоятеля: чуть не весь приходъ. И случилось все какъ нарочно на пятницу и субботу: такіе дни, — нужно селедокъ, пива, хоть немного водки пѣвчимъ. На все нужны деньги. Выложить роднѣ изъ кармана — рискъ, еще неизвѣстно, какъ съ наслѣдствомъ выйдетъ. Придется все дѣлить на много частей, достанется понемногу, а всякому хочется все себѣ забрать. Родня не родня, а каждый тянетъ къ себѣ, какъ умѣетъ…
На ночь въ плебанію собрался народъ на бдѣніе при покойникѣ. Всюду было биткомъ набито людьми; стояли не только въ комнатѣ при покойникѣ, но въ дверяхъ, въ оградѣ, даже въ кухнѣ и людской.
Всюду толпились бабы, пастухи, дѣти, старики, нищіе. Даже домашніе не могли нигдѣ протолкаться. При покойникѣ пѣвчіе, сидя за столами, поютъ, шумятъ и молятся. Завернене, сестра пробоща, теперь всѣмъ распоряжается, и вертится съ ключами. Нужно дать пѣвчимъ ѣсть. Принесли боченокъ селедокъ, подали нѣсколько штукъ на столъ. Потомъ хотѣли добавить еще — боченокъ уже пустъ… Подадутъ изъ кладовой хлѣба каравай — не успѣютъ нарѣзать, подать, какъ уже нѣтъ его, и снова спрашиваютъ хлѣба. Въ сумеркахъ свинопаска замѣтила, что ея отецъ привелъ въ плебанію маленькихъ сестренокъ. Она вытащила припрятанные сыры, завернула въ платокъ и, передавая, тихонько сказала:
— Отнесите мамѣ, только никому не показывайте.
Старшая прижимала къ себѣ сыръ рученками, а младшая, радуясь, вертѣла его передъ глазами отца.
— А у меня сый! Сый у меня!
— Откуда ты взяла? Удивился отецъ. — Кто тебѣ далъ? Такой большой!
И обернулся къ старшей.
— Петрунька! Откуда у Анютки сыръ?
— Вероника дала Анютѣ, и мнѣ такой же.
Отецъ, идя съ ребятишками, позвалъ Веронику и строго спросилъ:
— Откуда ты взяла эти сыры, что дѣтямъ дала? Кто тебѣ далъ? А, можетъ, стащила?
— Нѣтъ… нашла спрятанными… на полкѣ… въ кухнѣ подъ хворостомъ…-- смущенно оправдывалась Вероника.
— Врешь ты! Я вижу, что стащила! — бранился отецъ. — Какъ ты смѣешь воровать, первымъ же кускомъ ворованнаго можешь подавиться. Положи сейчасъ же на мѣсто, откуда взяла. Я тебѣ покажу! Хочешь видно, чтобъ люди пальцами на тебя показывали, звали воровкой? А если бы схватили… если бы кто видѣлъ… красиво было бы?
Тутъ вмѣшалась въ разговоръ баба и начала браниться:
— Чего ты здѣсь ребенка обижаешь? Чего присталъ и пытаешь! — Господь ей послалъ находку, — и взяла. Лучше, что ли, кабы другой нашелъ, либо собаки съѣли? Что бы тебѣ тогда досталось? Бери въ карманъ и молчи! Вотъ еще тутъ горло деретъ!
Вероника тѣмъ временемъ сбѣжала. Мужикъ замолчалъ. Какой-то старикъ, слушавшій со стороны, приблизившись, сказалъ:
— Дай его сюда, если ты не хочешь. Погляди, не такія вещи воруютъ, кто на что попадетъ, а съѣдобное! — не Богъ знаетъ, какой грѣхъ: съѣлъ и не стало.
Мужикъ, осматриваясь, вертѣлъ сыры въ рукахъ. Такіе красивые, желтые, свѣжіе, большіе, какъ колоды… вздохнулъ, отломилъ кончикъ, дѣтямъ далъ по кусочку, крошки себѣ въ ротъ запихалъ и сунулъ сыръ въ карманъ. — На все Божья воля!…
Къ ночи народъ порѣдѣлъ, остались только тѣ, кто пѣли при покойникѣ или смотрѣли за свѣчами. Пѣвчіе за столомъ пѣли, кричали до пота. Въ перерывахъ вздыхали и славили покойнаго.
— Вѣчный покой нашему батюшкѣ! Всѣ мы при немъ выросли. Говорятъ, сорокъ лѣтъ здѣсь пробылъ.
— Меня онъ крестилъ, — говорила баба, — вѣчная ему память, а я вотъ уже состарилась, зубы повысыпались.
— Меня вѣнчалъ и оглашеніе совершалъ…
— Не обдира былъ, вѣчный ему покой, не обдира, началъ другой, — сколько имѣлъ, тѣмъ и былъ доволенъ… А посмотри по другимъ приходамъ, безъ пятерки за свадьбу и разговаривать не станетъ.
Вокругъ стола, отдыхавшіе пѣвчіе сокрушались и восхваляли покойнаго настоятеля. Въ углу нѣсколько девотокъ, стоя на колѣняхъ, слезно молились, читали псалмы и, какъ умѣли, облегчали душу своему духовному отцу. Хоть и духовная особа, все же когда, можетъ, и не обошлось безъ грѣха, можетъ душа еще въ чистилищѣ мучается…
Позднимъ вечеромъ на ксендзовское гумно еще пріѣхали три воза по двѣ лошади. Потихоньку лошади были выпряжены, заведены въ кошошню, а выведенныя оттуда ксендзовскія лошади запряжены; упряжь тоже была обмѣнена. Кто и возъ свой оставилъ, перемѣнивъ на лучшій. Потомъ тѣ же люди слонялись межъ постройками и по задворкамъ, брали, что могли захватить: матеріалъ ли какой, доску, борону, соху, все складывали на воза. Наложивъ до верху всякой утвари и дерева, также тихонько скрылись въ темнотѣ.
На утро домашніе только посмѣивались:
— Этой ночью кто-то наше подворье прибралъ: одного дубоваго дерева сколько было, а теперь вездѣ пусто.
— Такъ не можетъ продолжаться, — волновался Кирилюсъ, — разворуютъ все добро, пока похоронимъ пробоща… Нужно иначе…
Спустя нѣкоторое время онъ привелъ урядника, указалъ на покражи и, хорошо его напоивъ, попросилъ помощи.
Урядникъ, напившись по горло — почему-же нѣтъ? — тотчасъ же распорядился о нарядѣ приходскихъ сторожей охранять плебанію.
Сторожа караулили въ плебаніи, а урядникъ въ мѣстечкѣ. Какъ только кто ѣхалъ или шелъ съ какимъ-нибудь узломъ, тотчасъ обыскивали, не украдено ли чего изъ плебаніи. Стоило бабамъ пронести на коромыслѣ пареное бѣлье для мытья — урядникъ сейчасъ выворачивалъ. Кто везъ свиньямъ кормъ, и того обыскивали… Человѣкъ, пріѣхавшій въ мѣстечко издалека, привезшій еврею овцу — и тотъ долженъ былъ оправдаться и указать свидѣтелей, что овца была его собственная.
Молодой парень Торбокравскій, калѣка, потерявшій обѣ руки на молотилкѣ, таскался, какъ и всѣ, по дому покойнаго настоятеля. Онъ былъ непригоденъ къ работѣ и кормился, чѣмъ Богъ пошлетъ. Въ плебаніи онъ заискивающе на всѣхъ посматривалъ, въ надеждѣ получить отъ кого-нибудь хоть кусокъ хлѣба или чарку водки. Слоняясь тамъ по угламъ, онъ видѣлъ, какъ со всѣхъ сторонъ все растаскивали, а самъ онъ со своими безпалыми руками никакъ не могъ изловчиться. Выждавъ удобный моментъ, когда домашніе поразбрелись, онъ обхватилъ своими вальками самоваръ и радостно помчался по улицѣ.
— Хоть это мнѣ на выпивку досталось!
Откуда ни возьмись навстрѣчу вынырнула девотка.
— Это тебѣ-то такая хорошая вещь? Ахъ, ты нищее отродье!
Баба быстро выхватила самоваръ и помчалась дальше. Безрукій погнался за ней съ поднятыми вальками, хотѣлъ хоть въ шею дать, но гдѣ тамъ — девотка вихремъ неслась со своей добычей, радуясь, что ей самой и подкарауливать не пришлось, другой вынесъ.
Безрукій, опустивши носъ, поплелся обратно.
— Подожди ты у меня — жаба! Я васъ всѣхъ проучу.
На другую ночь загнанные изъ прихода сторожа стерегли плебанію.
— Сколько здѣсь нашихъ сторожей? — спрашивалъ Балькисъ у Клинаса.
— Много было собралось, да, поужинавъ, поразбрелись — холодно на дворѣ… что здѣсь за неволя… Мы да два пастуха; — вотъ и вся стража.
— Ребята! — крикнулъ Балькисъ двумъ мальчуганамъ, — посторожите амбаръ… не отходите отъ дверей; если замерзнете, лѣзьте внутрь, а мы въ другомъ мѣстѣ посторожимъ.
— Хорошо, дядя, хорошо, мы амбара не потеряемъ, никто его не получитъ…
Мальчишки со смѣхомъ скрылись въ рабочей избѣ.
Балькисъ и Клинасъ шли на гумно, тихонько совѣщаясь между собой.
— А знаешь что? — говорилъ Балькисъ, — за овиномъ я набрелъ на сложенную шлею и нѣсколько сломанныхъ телѣгъ, но колеса еще совсѣмъ годныя, новымъ желѣзомъ обтянуты… Никакъ не могъ снять… Тамъ и еще кой-чего найдется, пойдемъ, выберемъ.
— Али твоя голова не на мѣстѣ, — возражалъ Клинасъ, — вѣдь колесо не крендель, въ карманъ не засунешь.
— Не безпокойся, на то у меня и голова, — говорилъ Балькисъ. — Укатимъ въ песочную яму, тамъ мой своякъ съ лошадкой, можетъ, уже поджидаетъ… я ему сказалъ, онъ колесный мастеръ, безъ страха всю избу можетъ заставить колесо къ колесу…
— Все это хорошо, — говорилъ Клинасъ, — а если тебѣ долгополый грѣховъ не отпуститъ, велитъ вернуть обратно, что тогда?
— Что я дуракъ, что ли, чтобъ о такихъ пустякахъ разсказывать! — смѣялся Балькисъ. — А кто все это добро пробощу сложилъ? — Я снесъ сюда не одинъ рублишко, и ты носилъ, и пятый, и десятый, весь приходъ несъ: крестьяне ли, свадьба, похороны ли, коляды: послѣдніе гроши иногда приходилось отдавать… Не нами, что ли, все добро понатаскано? какъ свое, безъ всякаго грѣха можемъ брать. Такъ или иначе, чужой возьметъ. Смотри, сколько уже порастащили.
Разговаривая между собой, сторожа подошли къ навѣсу.
— Ну, только помоги мнѣ колеса поснимать…
Колеса сняли и укатили въ яму, забрали и кой-чего другого. Своякъ Балькиса все складывалъ въ телѣжку. Катая колеса, и Клинасъ расхрабрился: выбралъ себѣ хорошую шлею и тоже поволокъ подъ горку. Своякъ обѣщалъ и ее у себя припрятать.
— Прошлый годъ съ брусьями-то совсѣмъ изъѣздилъ шлею, — говорилъ Клинасъ, — думалъ, думалъ, какъ бы соорудить новую. Куда ни шло, эхъ!
— А теперь словно въ подарокъ получилъ, — смѣялся Балькисъ, — новая, крѣпкая, отдѣланная… А я еще одну вещь обмозговалъ, только лѣстницы нигдѣ не угляжу.
И, разговаривая еще тише, сторожа направились къ плебаніи. Такъ всю ночь напролетъ, не смыкая глазъ, они ходили и стерегли. Утромъ оба дремали, прикурнувъ на порогѣ амбара. А тутъ глядь, съ другой стороны амбара часть крыши разобрана, и съ вышки выкрадено все мясо.
Сторожа клянутся, что отъ дверей не отступали.
Урядникъ, приведенный Кирилюсомъ, кричитъ, нападаетъ на сторожей, допрашиваетъ:
— Кто здѣсь воровалъ?
— Не знаю, не видалъ, — только и могли сказать испуганные сторожа.
Уже и гробъ принесли мастера. Но украшая его снаружи, такъ уменьшили внутри, что съ трудомъ запихали въ него покойника.
Въ тотъ день только вечеромъ вынесли тѣло въ костелъ. И въ плебаніи немного успокоилось, какъ убрался народъ.
На слѣдующее утро въ костелѣ опять смятеніе: покойникъ приподнялъ крышку гроба на цѣлую четверть. Родня волнуется. Другой гробъ заказывать времени нѣтъ — нужно съ похоронами торопиться. Что тутъ дѣлать? Кирилюсъ сообразилъ: позвалъ безрукаго Торбокразскаго, напоилъ его хорошенько водкой, повелъ въ костелъ и попросилъ затиснуть гробъ. Тотъ, долго не разговаривая, забрался на крышку гроба и принялся такъ нажимать колѣнями, что ксендзовскія кости захрустѣли въ гробу.
Насилу справился Кирилюсъ, заколотилъ крышку желѣзными гвоздями. Теперь она держалась крѣпко, и безрукій могъ слѣзть съ гроба.
Наконецъ, съ большими трудами настоятеля похоронили. Положили въ склепъ подъ часовней на кладбищѣ.
Плебанія осталась свободная, просторная, звонко пустая.
Послѣ похоронъ младшій ксендзъ очутился безъ пищи и хозяйства. Хозяйку Кирилюсъ выпроводилъ, и не осталось никого, кто бы сварилъ, ни заблудившейся посудинки, въ чемъ бы можно приготовить. Голодный ксендзъ купилъ себѣ мяса, муки, соли, чайную посуду и кое-что изъ утвари. Устроился въ плебаніи совсѣмъ по походному.
Полиція и родня волнуются, злятся, кидаются во всѣ стороны. Амбаръ съ разобранной крышей стоитъ разоренный; въ кухнѣ — пыль да пепелъ; въ погребѣ пусто, хоть покойниковъ хорони; подъ навѣсами — насквозь все видно; лошади въ конюшнѣ еле ноги передвигаютъ; коровы костями стучатъ; у свиней на спинѣ щетина впередъ наклонилась, еле дышатъ. Что тутъ дѣлать? Какъ разыскать? Было всякаго добра полнымъ-полно, всѣ видѣли, и сторожа были. Вина есть — виновника нѣтъ!
Въ плебанію снова явился подвыпившій безрукій и сталъ хвалиться, что онъ все знаетъ, все видѣлъ и можетъ указать воровъ.
— Молодецъ, — похвалилъ приставъ, похлопывая его по плечу. — Разсказывай, гдѣ?
— Дулькисъ выѣхалъ на настоятельскомъ ворономъ, я самъ видѣлъ, и Голубасъ говорилъ.
— Хорошо!
Приставъ послалъ отрядъ мужиковъ съ урядникомъ во главѣ обыскивать Дулькиса.
Придя къ нему, всѣ разомъ напали:
— Отдавай настоятельскаго вороного!
Дулькисъ крестится. Правда, вывелъ вороного, показываетъ, но гдѣ тамъ — далеко ему до ксендзовскаго вороного. Всѣ знаютъ, и Голубасъ видѣлъ, что Дулькисъ этого вороного купилъ еще на Покровахъ. Нельзя придраться.
Повѣся головы, всѣ побрели обратно. Приставъ ждетъ въ плебаніи.
— Мартинкусъ ксендзовскій плугъ укралъ, — кричитъ безрукій, — я самъ видѣлъ, да и кузнецъ говорить.
Идутъ всѣ мужики съ урядникомъ къ Мартинкусу. Дѣйствительно, во дворѣ лежитъ плугъ, еще и въ землѣ весь отъ недавняго паханія. Обрадованные мужики собираются уже отнимать находку. Прибѣжалъ Мартинкусъ, вытаращилъ глаза, кричитъ:
— Что вы? Мой плугъ, мой! нынче его сработалъ!
Но его и слушать не хотятъ. Положили плугъ на волокуши и везутъ, а вмѣстѣ и Мартинкуса ведутъ къ приставу.
Когда шли мимо кузницы, навстрѣчу выскочилъ кузнецъ.
— Какой знакъ имѣлъ ксендзовскій плугъ? — закричалъ онъ, — по чемъ вы знаете, что это пробоща?
Мужики мнутся, никто знака не знаетъ.
— Мартинкусъ не имѣлъ плуга, — настаиваетъ безрукій, — онъ укралъ, укралъ!
— Ты, пьяное ошмотье, не ври! — подскочилъ кузнецъ, — я самъ ему дѣлалъ еще изъ своего желѣза, я и знакъ покажу!
Вывернулъ плугъ — показываетъ:
— Вотъ здѣсь снизу мѣдныя запайки вложилъ нарочно для знака, чтобы никто его отъ Мартинкуса не укралъ… Его плугъ, я вездѣ за него постою, а вы за обвиненіе отвѣтите!
Опять, не солоно хлебавши, мужики возвратились въ плебанію. Мартинкусъ плугъ увезъ домой.
— Въ причетническомъ домѣ, вотъ гдѣ ксендзовскаго добра навалено, — разсказывалъ безрукій, — хозяйка, скужанки, пастухи, всѣ тамъ прятали, какъ бобры тащили. Что я, не видалъ, что ли? Самоваръ на моихъ глазахъ стащили. Обыскать надо, обыскать этихъ чертовскихъ девотокъ!
Кирилюсъ проситъ. Урядникъ идетъ. Обыскиваетъ тамъ всѣ полки, сундуки, кровати — ничего нѣтъ. Залѣзъ и на вышку, но и тамъ пусто: лазилъ по угламъ, тянулъ изъ стрѣхъ тряпье; пакля пылитъ отъ старости… Нигдѣ ни ниточки ксендзовской.
— Ахъ, ты чортъ! — ругалъ урядникъ безрукаго, наглотавшись вони и пыли.
— Ты бездушный! — вопили девотки, — кайся, молись Богу, чтобы вразумилъ тебя не клеветать на невинныхъ людей!…
— Гдѣ, гдѣ, а ужъ у Зельмонене найдемъ все! — не унимался безрукій — самъ повстрѣчалъ два раза съ большущимъ мѣшкомъ, изъ плебаніи къ себѣ тащила.
— Какъ заставимъ еврейку пищать, будетъ намъ водочка даровая, — радовались мужики, отправляясь къ Зельмонене.
Къ еврейкѣ приступили рѣшительно:
— Ты, воровка! Гдѣ ксендзовскія вещи? Отдавай! Признайся, кто тебѣ давалъ!
— Я самъ тебя встрѣтилъ съ мѣшкомъ, не отопрешься! — шумѣлъ безрукій. — Воровка! Проворовалась?
Еврейка сначала прислушалась, пока сообразила, въ чемъ дѣло, потомъ сама обрушилась на безрукаго:
— Уй, ты жаба! Свинья! Ты самъ воръ! Ду, мишугене[6]!
Безрукій попятился къ дверямъ и вынырнулъ изъ избы.
— Уй, господинъ урядникъ и господинъ Кирилюсъ, — обернулась къ нимъ еврейка, — такія достойныя особы и позволяютъ себя обманывать, какъ какіе-нибудь пастухи; этотъ воръ, пьяница!.. на меня хорошіе люди не наскажутъ… Зачѣмъ мнѣ ксендзъ? Слава Богу, мнѣ всего довольно, прошу посмотрѣть…
Всѣ, злые, ругаясь по-русски, возвратились къ приставу съ жалобой на безрукаго за обманъ и клевету.
Приставъ, выслушавъ жалобу, сталъ записывать.
— Какъ его имя?
Одинъ говоритъ Томашевскій, другой говоритъ Романовскій, никто навѣрняка не знаетъ. Слушавшая со стороны старая баба пояснила:
— Торбокравскій онъ, Торбокравскій!.. Его мать была за двумя мужьями: за Томашевскимъ, а послѣ за Романовскимъ; но этотъ ужъ большимъ ребенкомъ былъ, когда она за перваго-то выходила… Его мать одинъ разъ какъ-то у нищихъ торбы обокрала, зато прозвали ее Торбокравской. Такъ и сынъ ея по матери то вышелъ Торбокравскимъ, по-настоящему…
Приставъ, выругавшись, прогналъ безрукаго.