ЧЕРНАЯ РАБОТА
[править]I.
[править]…Никогда въ жизни, сколько могу припомнить, не испытывалъ я такого радостнаго состоянія духа, и даже тѣла, какъ это случилось надняхъ, когда а, проплутавъ не менѣе шести часовъ подрядъ въ полѣ, въ страшный буранъ, изъѣздивъ Богъ знаетъ сколько верстъ по невѣдомымъ путямъ, по горамъ и холмамъ скрипучаго снѣга, угнетаемый въ теченіи всѣхъ этихъ шести часовъ мыслію о возможной смерти и самою безпомощною неизвѣстностію относительно того, гдѣ а? куда ѣду? и т. д., наконецъ, добрался до теплой, чистой пассажирской залы небольшой одиноко стоящей въ степи станціи и прилегъ на мягкій и теплый диванъ. Съ какой необычайной радостію завидѣлъ я, послѣ безконечныхъ блужданій, два-три фонаря, зажженные для встрѣчи ночного товарнаго поѣзда, и какимъ благоговѣніемъ проникся я къ. начальнику станціи, къ акціонерному обществу, которое выстроило дорогу, наконецъ, къ цивилизаціи, которая эту дорогу выдумала; работа человѣческой мысли, въ теченіи тысячелѣтій, упорно стремившаяся ко благу человѣчества, и съумѣвшая, не щадя усилій, достигнуть того, что вотъ, наконецъ, на столбѣ въ степи горитъ фонарь, показалась мнѣ въ эту минуту, особливо послѣ того, какъ я чуть-чуть не замерзъ, по истинѣ, великою. Сколько же тысячелѣтій, спрашивалъ я невольно самого себя, должно пройти до тѣхъ поръ, покуда мысль человѣческая, неустанно стремящаяся впередъ и впередъ, додумается до того, чтобы зажигать въ буранъ фонарь на сельской колокольнѣ, которая въ степи видна на тридцать верстъ кругомъ? Необозримый мракъ грядущихъ временъ, представившійся мнѣ при рѣшеніи этого вопроса, вновь сосредоточилъ мое благоговѣніе на акціонерномъ обществѣ, которое съумѣло на дѣлѣ осуществить то, что на колокольнѣ будетъ осуществлено только чрезъ нѣсколько тысячелѣтій, что будетъ достигнуто, какъ учитъ предшествовавшая исторія цивилизаціи, только послѣ страшныхъ бѣдствій, будетъ стоить страшныхъ жертвъ, и т. д. Всѣмъ директорамъ акціонернаго общества, которые, не дожидаясь этихъ жертвоприношеній, распорядились о томъ, чтобы по ночамъ, хотя и не для людей, а для товарныхъ поѣздовъ, зажигались огни, а отъ всего сердца желаю тройнаго оклада жалованія. Въ буранъ, въ степи, зажечь фонарь — за такое дѣло надо ставить монументы, съ чѣмъ, я думаю, согласится всякій, кто знаетъ, что такое буранъ, и вѣритъ, благодаря этому, въ возможность смерти въ двухъ шагамъ отъ собственнаго дома, даже на собственномъ своемъ дворѣ и притомъ послѣ цѣлой ночи разъѣздовъ около того же собственнаго дома.
Сознаніе счастливо избѣгнутой опасности сдѣлало то, что, добравшись до станціоннаго дивана и тепла, а нѣкоторое время не испытывалъ ничего другого, кромѣ самаго искренняго удовольствія, и почти-было освободился отъ той гнетущей тоски, которая поѣдала меня уже долгіе дни и, наконецъ, привела къ рѣшенію уѣхать, если не навсегда, то на нѣкоторое время изъ деревни. Въ послѣдній день, эта жажда «не думать» о деревнѣ, освободиться хотя на время отъ этой «безплодной муки», достигла такой степени, что я, вмѣсто трехъ часовъ ночи, какъ бы слѣдовало, уѣхалъ на станцію въ одиннадцать часовъ вечера, рѣшаясь сидѣть болѣе шести часовъ безъ всякаго дѣла въ ожиданіи поѣзда. Не скука и однообразіе деревенскаго дня прогнали меня, а тоска, тоска, доходившая до физической боли, заставила меня выѣхать отсюда «куда-нибудь», и вотъ только-что тепло станціонной комнаты стало отогрѣвать мои иззябшія ноги и безпрестанно вздрагивавшее отъ ледяныхъ мурашекъ тѣло, какъ эта «деревенская мука» стала оттаивать во мнѣ, и благоговѣніе предъ тысячелѣтними усиліями человѣческой мысли и директорами акціонерной компаніи стало вновь замѣняться какими-то тяжелыми, темными, гнетущими впечатлѣніями, понемногу воскресавшими среди ненарушимой тишины безлюдной комнаты. Поднялись эти воспоминанія деревенскихъ впечатлѣній безпорядочной массой, которая, несмотря на отрывочность и безсвязность проносившихся передо мною образовъ, картинъ, сценъ, успѣвала, однако, въ короткій моментъ появленія, оставить на душѣ непремѣнно что-нибудь холодное и тяжелое и, въ концѣ-концовъ, съумѣла-таки возвратить меня въ то душевное состояніе, въ которомъ я выѣхалъ изъ деревни.
Прежде всего, особенно подробно, припомнилась мнѣ, не знаю почему, одна, повидимому, вовсе не относящаяся къ дѣлу сцена.
Сегодня утромъ, окончательно порѣшивъ уѣхать, а, въ ожиданіи минуты отъѣзда, безцѣльно бродилъ по деревнѣ, заходилъ къ знакомымъ, и, наконецъ, заглянулъ въ помѣщеніе мѣстнаго товарищества, въ «банку», какъ говорятъ крестьяне. Въ просторной комнатѣ товарищества, за столомъ сидѣлъ письмоводитель, что-то писалъ и щелкалъ на счетахъ; въ сторонкѣ, около небольшого простого бѣлаго стола, на которомъ кипѣлъ самоваръ, сидѣли два посѣтителя и вели разговоръ. Одинъ былъ знакомый мнѣ раскольникъ, промышляющій откармливаніемъ и продажею разной живности; это былъ человѣкъ громаднаго роста, съ широчайшими плечами, съ таліей въ два обхвата, но съ совершенно дѣтскимъ выраженіемъ крошечныхъ главъ. Крошечный лобъ, огромный сомовій ротъ и отвислыя толстыя щеки — вотъ возможно точный обликъ этой допотопной фигуры… Другой собесѣдникъ, по профессія мелкій подрядчикъ, былъ человѣкъ совершенно другого вида: раскольникъ былъ одѣтъ по-русски, собесѣдникъ — по-нѣмецки; онъ былъ въ пальто съ бобровымъ воротникомъ, въ пестрыхъ панталонахъ, новыхъ сапогахъ и калошахъ, которыхъ онъ не снималъ. Волоса, обстриженные «полькой», были тщательно припомажены, тогда какъ у раскольника они частой и жесткой щетиной безпорядочно надвигались чуть не на самыя брови. Словомъ, въ этомъ второмъ собесѣдникѣ все было лоскъ, «благородство», тонкое обращеніе, хотя рыжая, какъ мѣдная проволока жосткая, подстриженная борода, волчьи бакенбарды и красныя вязаныя перчатки — значительно разрушали этотъ видъ благородства, невольно почему-то напоминая толкучку.
— Я твою манеру знаю! сиплымъ, беззвучнымъ голосомъ говорилъ раскольникъ собесѣднику. — Суета! Больше ничего. Сегодня ты кирпичъ представляешь… такъ али нѣтъ?
— Ну, предположимъ кирпичъ? мотнувъ ногой въ новой калошѣ, вопросительно произнесъ собесѣдникъ.
— А завтрашняго числа, тебя на муку перешвырнетъ. Набросился ты на муку, хвать, крупа пошла ходуномъ! Ты на крупу!
— Само собой! не на муку же я обращаю вниманіе… Въ этомъ случаѣ, была бы одна нелѣпость…
— Погоди!
Допотопныхъ размѣровъ человѣкъ поднялъ допотопныхъ размѣровъ палецъ.
— А завтрашняго числа, сказалъ онъ, грозя пальцемъ и какъ бы давая противнику время приготовиться для удара: — ты… на курицу!
Противникъ только было хотѣлъ что-то сказать, но допотопный человѣкъ перебилъ его, заговоривъ такъ, какъ говорятъ при желаніи рядомъ неопровержимыхъ фактовъ добить врага:
— Судакъ тебѣ попался малосальный — ты съ судакомъ связался… Утка ли, цыпленокъ, заяцъ, кіи такъ что: баранина, козлятина, всякая, напримѣръ, падаль — въ тебѣ и на это со-вѣ-сти нѣтъ! ты за все «обѣ» рунамъ"…
— Хоть бы и такъ! Польза есть — больше ничего. Судакъ ли, заяцъ ли, есть барышъ — давай сюда!
— Коли ты ежели съ судака на зайца… Желая перебить рѣчь, наставительно началъ-было раскольникъ, но подрядчикъ оживленно перебилъ его.
— Ты суди дѣло по человѣчеству, а не но судаку! Ты возьми въ разсчетъ: я женился на вдовѣ, у ней сынъ мальчикъ, отецъ у него офицеръ былъ… Судакъ! Я ко совѣсти долженъ его вывести въ люди, воспитать, научить, чтобы онъ соотвѣтствовалъ званію, а не мужицкому положенію… Ты разсуди это! Въ такомъ случаѣ судакъ ли, заяцъ ли, хоть дятелъ — мнѣ все одно! Я долженъ за все взяться! По крайности, Господь дастъ, изъ мужицкой компаніи выдеремся… А то судакъ!
Великанъ, поминутно порывавшійся возражать, но очевидно не слыхавшій и не понимавшій ни единаго слова, едва только подрядчикъ произнесъ послѣднее слово, немедленно заговорилъ:
— Я тебѣ говорю не про вдову, мнѣ твоя вдова Господь съ ней, у меня у самого есть ихъ, вдовъ-то, не одна въ знакомствѣ, а говорю я тебѣ: это не дѣло, ежели ты живешь разбросомъ… Вѣдь ты долженъ вертѣться, какъ бѣсъ передъ заутреней, потому твой товаръ неосновательный… Хорошо ты въѣхалъ на базаръ раньше другихъ, предположимъ, хоть съ курицей, съ гусемъ, да и тутъ ты изловчайся: ты привезъ пятъ возовъ, разсовалъ ихъ на пяти постоялыхъ дворахъ, чтобъ глаза отвесть и вывозишь по возику: послѣдній, молъ… Да хорошо Богъ дастъ погоду, морозъ… Ну, а ежели да тепло, куда годится твоя курица, либо гусь? У тебя вѣдь ихъ ни одинъ нищій не возьметъ, которому, они на морозѣ только и форсятъ… на теплѣ они, видишь вонъ тряпка валяется — вотъ! Это не дѣло. А вотъ что я тебѣ хотѣлъ сказать, такъ это ты долженъ вникать… Я твоей вдовы не знаю, Богъ съ ней, а тебѣ говорю (раскольникъ поднялъ указательный палецъ и, медленно разсѣкая имъ воздухъ, сталъ говорить какимъ-то торжественнымъ тономъ): изъ древнихъ временъ, съ самыхъ неприступныхъ вѣковъ, отъ нашихъ прародителей, искони-бѣ, въ нашемъ роду идетъ одно: свинина, утятина, гусятина. Больше ничего! Ни зайцы, ни судаки, ни всякая прочая провизія, это для насъ ничего не составляетъ! Отъ родителей къ дѣтямъ, какъ было, такъ и будетъ, у насъ все одно! Заяцъ? Мнѣ его не надо! Тетеревъ? Проходи своей дорогой! Лисица, или тамъ крупа, или мука что ли — Господь съ вами, оставьте меня въ покоѣ! Но коль скоро касаемое, напримѣръ, свинины, или гуся, или утки — давай! Чего другого, мнѣ не надо! Но коль скоро гусь — это мое дѣло. Свинья? это ужъ позвольте съ моимъ удовольствіемъ. Утка? очень пріятно. Потому у насъ все одно, изъ самыхъ безконечныхъ предѣловъ до сегодня; и какъ родителя наши, древнѣйшіе патріархи, такъ и дѣды, и мы, и дѣти наши, будемъ стоять на одномъ! Это, по моему, называется дѣло дѣлать… За то ужъ вашему брату, въ морозъ ли, въ оттепель ли — за нами не угнаться, нѣтъ! Я кормлю свинью ли, гуся ли, утку ли — я не жалѣю, я знаю. Я знаю, что въ каждой птицѣ чего стоитъ; съ издали вижу, на много ли въ ней потроховъ, пера; ты мнѣ дай взглянуть на свинью, а тебѣ скажу, сколько въ ней вѣсу и что чего: что сала, что мяса, во сколько станутъ потроха… Я только взгляну — у меня цѣна готова! Такъ моему товару, хоть бы васъ цѣлое ополченіе собралось — ни во вѣки вѣковъ препятствія нѣтъ; мой товаръ въѣзжаетъ на базаръ безпрекословно. Морозъ, не морозъ, или громъ, буря, буранъ — товаръ мой идетъ; хоть бы публика до моего въѣзда у вашего брата нахватала — это для меня наплевать, потому товаръ видѣнъ, его не взять нельзя. Только слѣпой не возьметъ, зрячій не можетъ себя воздержать… Я вотъ про что говорю. А ты толкуешь: вдова!
Подрядчикъ помоталъ новымъ сапогомъ, въ новой калошѣ и, вздохнувъ, произнесъ:
— Очень можетъ быть.
— Вдова! У меня у самого есть вдова, да шутъ съ ней… А ты гляди, вотъ что я тебѣ разъясню, что такое утка…
Раскольникъ взялъ счеты, и какъ истинный знатокъ дѣла, началъ разъяснять подрядчику, который слушалъ съ глубокимъ вниманіемъ, что именно заключаетъ въ себѣ для всѣхъ, кажется, вполнѣ ясно представляемая утка.
— Вотъ что такое утка, началъ онъ и, откинувъ на счетахъ по одной косточкѣ, произносилъ съ разстановкою: — первое — потроха; второе — головка и лапки; третье — перо; четвертое — пухъ; пятое — утка! Слѣдовательно, четыре предмета, окромѣ самой утки!.. Видишь?.. Теперь (пять костей на счетахъ были сброшены и счеты приведены въ порядокъ, очевидно, для новыхъ вычисленій), теперь обсудимъ каждый предметъ въ полномъ видѣ. Предположимъ на первый взглядъ хоть лапки…
И затѣмъ началось самое точное опредѣленіе цѣнъ на лапки, на потроха, и т. д. Утка была раздѣлена и оцѣнена по частямъ и вмѣстѣ. Былъ брошенъ взглядъ на всевозможныя случайности, могущія вдругъ поднять потроха и уронить перо, или поднять цѣну на пухъ и уронить цѣну на самую утку. Словомъ, утиный вопросъ былъ обслѣдованъ со всѣхъ сторонъ, и, надо отдать справедливость изслѣдователю, обслѣдованъ превосходно. Тутъ же какъ бы мимоходомъ, изслѣдовавъ утку, раскольникъ, желавшій доказать подрядчику, что всякое дѣло требуетъ обстоятельнаго знанія, остановилъ его вниманіе на пшеничномъ зернѣ. Кажется, сказалъ онъ, что такое пшеничное зерно? Купилъ мѣшокъ пшеницы, свезъ на базаръ, получилъ рубль — и все. Однако, напримѣръ, оказывается, что пшеничное зерно въ рукахъ знающаго человѣка даетъ цѣлыхъ восемь отдѣльныхъ торговыхъ предметовъ, именно пять сортовъ муки — въ разныя цѣны и разнаго вкуса и цвѣта, два сорта отрубей и одинъ сортъ крупы, манной. Это все изъ одного зерна.
Подрядчикъ заслушался своего лектора. Да и было что послушать, чему поучиться. Я съ величайшимъ вниманіемъ приготовился было слушать изслѣдованіе о свиньѣ, къ которому лекторъ готовился приступить, такъ какъ не было никакого сомнѣнія, что свинья разработана имъ въ совершенствѣ, но вниманіе мое было отвлечено новымъ лицомъ.
II.
[править]По улицѣ медленно ѣхалъ на тощей, маленькой, какъ двухъгодовалый жеребенокъ, лошадкѣ, въ маленькихъ старенькихъ почернѣвшихъ отъ времени саночкахъ, крошечный, несомнѣнно старый, престарый человѣкъ, ѣхали они до того медленно, что казались словно спящими; старикъ точно заснулъ, да и лошадка точно во снѣ переступаетъ своими тоненькими, безсильными ногами съ маленькими копытцами; словно неживое было все это, а какая-то тѣнь, такъ все и въ лошади, и въ мужикѣ, и въ экипажѣ было легко, безсильно, еле живо. Сколько времени понадобилось старичку на то, чтобы подъѣхать къ банковому крыльцу и, постоявъ здѣсь у дерева въ какомъ-то заколдованномъ снѣ, минуты двѣ, не двигаясь, не шевеля ни однимъ членомъ, наконецъ, собраться съ силами и начать вылѣзать изъ санишекъ; сколько затѣмъ потребовалось времени, чтобы подняться по ступенямъ крыльца, и потомъ, долго-долго подождавши въ сѣняхъ, появиться, наконецъ, въ самомъ банкѣ — этого я опредѣлить не берусь. Только все это потребовало необычайно много времени. Раскольникъ и подрядчикъ, изслѣдовавъ свиной студень, уже завели рѣчь не то о третьемъ, не то о четвертомъ предметѣ свиного дѣла, а старичокъ еще только добрался до второй ступени крыльца.
Наконецъ, онъ появился въ банкѣ, отыскалъ «бога», помолился, разглядѣлъ поочередно всѣхъ присутствующихъ, самымъ внимательнымъ образомъ всматриваясь въ лицо каждаго и, очевидно, отыскивая человѣка, съ которымъ бы надо было поговорить. Общими усиліями старичка и всѣхъ находившихся, наконецъ-таки былъ разысканъ самъ помогавшій розыскамъ письмоводитель — и старичокъ, жалобнымъ, слабенькимъ голомъ, наконецъ, заговорилъ:
— Благородный господинъ!.. А что я хотѣлъ тебя просить, помоги ты мнѣ сиротѣ…
— Развѣ сирота, дѣдушка? спросилъ раскольникъ.
— Самая одинокая сирота! Нѣтъ у меня ни жены, ни дѣтей, ни снохи, есть внукъ осьмой годъ, живетъ у матерней сестры; больше никѣмъ никого нѣту. Одинъ а, братцы мои, одинъ!
Тяжко сказалось это слово. Въ старикѣ было жизни, какъ говорится, на волосокъ, но для этого слова «одинъ» онъ какъ будто бы собралъ всѣ свои силы и такъ произнесъ его, что холодъ одиночества, испытываемаго старымъ человѣкомъ при концѣ жизни, былъ понятъ и прочувствованъ всѣми окружающими.
— Одинокъ я, господа вы мои пріятные, какъ перстъ; то есть какъ былинка въ полѣ, такъ и я… И все по Господнему попущенію. Былъ я съ молоду и лютъ, и крутъ, и непокладистъ — одно сказать, желѣзный былъ у меня духъ, непреклонный. Много былъ сѣченъ на барщинѣ за непокорство. Наказанія принялъ довольное число. Довела меня эта самая лютость до того, что вотъ не съ кѣмъ мнѣ на старости и слова молвить… Въ семьѣ былъ я человѣкъ жосткій, отецъ сердитый, твер-рдый, женѣ мужъ грозный… Сынъ у меня былъ одинъ, женилъ я его силой; пожилъ онъ съ женой три года, на четвертый годъ убилъ ее, самъ въ Сибирь пошелъ; мать слезами изрыдалась, умерла черезъ полгода, остался я одинъ, въ единъ часъ, я, да внукъ трехъ годовъ!.. Разразилъ меня небесный Господь сразу, какъ молніею ударилъ!.. Отдалъ я внука сноховой роднѣ, помогаю, а самъ, господа милостивые, весь слезами истаявъ… Прошло четыре года, а во мнѣ капельки дыханія не осталось. Вѣдь подумай — о-оди-инъ!
И опять это слово было сказано съ необыкновеннымъ выраженіемъ. Едва старикъ произнесъ его, какъ у него градомъ посылались слезы.
Да и у постороннихъ зрителей слезы навернулись на глазахъ. я Когда старикъ успокоился, письмоводитель сказалъ ему:
— Ну, такъ, что же ты хочешь?
— А хочу я капиталы мои поберечь у васъ… внуку…
— Много-ли капиталовъ?
— Капиталовъ у меня сорокъ два рубли бумажками… вотъ онѣ самыя деньги при мнѣ… Такъ какъ ты мнѣ присовѣтуешь?..
Старичку было растолковано, какимъ образомъ можетъ онъ сберечь свои капиталы. Ему сказали, что онъ можетъ помѣстить ихъ вкладомъ и получать такой-то процентъ, или же можетъ поступить въ члены, если приметъ товарищество, и тогда навѣрное будетъ получать барышу больше.
— Росту мнѣ не надо! сердито сказалъ старикъ: — Ни-ни-ни! Этого — сохрани Богъ! Отсохни моя рука. Что положу, то и отдайте кому назначу, а этого грѣха не возьму!..
— Куда-жъ ихъ дѣвать-то?
— Не знаю я; это не мое дѣло. Не надо мнѣ.
— Какъ не знаешь! сказалъ раскольникъ шутя. — Да ты мнѣ отдай! вотъ дѣло-то мы и пошабашимъ.
— Бери, сдѣлай твою милость. Они мнѣ не надобны.
— Ну, вотъ и прекрасное дѣло!
— Чего лучше! прибавилъ съ своей стороны и подрядчикъ, немного развеселившись наивностью старичка.
— Самое любезное дѣло! продолжалъ раскольникъ. — Много-ль, говоришь, капиталу-то?
— Капиталу моего ровно сорокъ два рубли бумажками.
— Сорокъ два, ладно! Вотъ я кажинный годъ и буду за твое здоровье изъ банку потаскивать и пять, и шесть, и поболѣ… Какъ годъ прошелъ, ужъ я и знаю — набѣжало мнѣ барышу шесть рубликовъ, пойдтить старичка помянуть… Такъ?
— И сдѣлай твое такое одолженіе! опять сказалъ старикъ, искренно отрекаясь отъ грѣшныхъ барышей.
— Ахъ, ты чудакъ, чудакъ! перемѣнивъ тонъ, заговорилъ раскольникъ. — Жилъ ты вѣкъ, наконецъ того нажилъ, чтобы деньги бросать зря! Ну, не чудакъ ты послѣ этихъ твоихъ словъ? Ну, можно-ли, посуди ты самъ, бросать зря деньги? Много-ль твоему внуку годовъ-то?
— Седьмой годъ!
— До возрасту осталось ему десять лѣтъ, слѣдовательно, ты бросаешь зря, мало-мало пятьдесятъ цѣлковыхъ. Да что это ты дѣлаешь-то!
— Дай ты мнѣ съ чистою совѣстью умереть! съ нѣкоторой жесткостью въ голосѣ произнесъ старикъ. — Не хочу я этихъ нечистыхъ денегъ, хоть бы тамъ ихъ тысячи выросли. Не возьму! Не знаю я откуда они идутъ, и не надо мнѣ ихъ… Мое кровное отдаю; тутъ ужъ каждая копейка изъ самыхъ моихъ кровей! Пойми это…
— Стало быть, не возьмешь?
— Не возьму!
— Н-ну, твое дѣло! Ну, только помни, старичокъ, внукъ твой теперь маленькій, а выростетъ большой, придется ему жить, о-о-охъ въ как-кое время!
— Господь батюшка не оставитъ!
— Н-ну, какъ знаешь! Помни, въ книгахъ сказано: и будутъ гонимыя времена. Вотъ ты объ этомъ подумай. А гонимыя времена это самое и будетъ…
— Господь не велитъ брать чужого — я и не возьму!
— Помни! Не тебѣ достанется, внуку! Ты обдумай… Идутъ гонимыя времена, вѣрно тебѣ говорю.
Никакіе, однако, доводы въ пользу полученія дивиденда, не убѣдили старика. Онъ пожелалъ написать завѣщаніе, которымъ капиталы свои, сорокъ два рубли бумажками, завѣщалъ внуку, по достиженіи имъ «солдатскаго своего возраста», а если внукъ умретъ ранѣе, то деньги должны поступить въ церковь того села, гдѣ старикъ жилъ всю жизнь, и въ концѣ прибавилъ:
— А росту мнѣ нежелательно!.. Сколько кладу столько и отдайте.
— Куда же дѣвать-то его?
— А куда хотите!
Начался тотъ же самый разговоръ, и точно также, несмотря на всѣ доводы, старикъ остался при своемъ мнѣніи.
— Не надо мнѣ этого, не мое! Богъ съ ними со всѣми, дѣвайте куда знаете.
Завѣщаніе было записано въ книгу, причемъ проценты опредѣлено было отчислять въ мѣстную школу на покупку бумаги, чернилъ, грифелей и книгъ для бѣдныхъ учениковъ.
Подъ завѣщаніемъ этимъ подписались всѣ присутствующіе. Послали за казначеемъ, чтобы онъ принялъ деньги; старичокъ замолкъ совершенно, точно заснулъ, усѣвшись въ уголокъ, на деревянномъ диванѣ.
— Ну, прощай, старичекъ! сказалъ ему раскольникъ на прощанье: — дай Богъ тебѣ еще сто лѣтъ прожить, а ужъ прямо тебѣ скажу — чудакъ! Именно чудакъ!.
— И, батюшка! засмѣявшись прошепталъ старичекъ: — мнѣ и то любо, что хоть тебя-то посмѣшилъ.
— Ужъ впрямь насмѣшилъ. Ну, прощай, рости внука-то.
— Спасибо, родной! Захочетъ Господь -выростятъ, а не захочетъ — ого святая воля во всемъ…
— Это ужъ само собой.
Раскольникъ и подрядчикъ ушли. Старичекъ молчалъ, я читалъ старую газету; письмоводитель щелкалъ на счетахъ. Приходили и уходили заемщики, являвшіеся за отсрочкой своихъ долговъ и для взноса процентовъ. Такъ прошло съ полчаса. Казначея все не было. Старичекъ, кряхтя, поднялся съ дивана и также медленно, какъ и пришелъ, поплелся на улицу посмотрѣть лошадь.
Добравшись до саней, онъ сѣлъ на край и задумался. Кисти рукъ свѣсилъ между колѣнъ, а голову опустилъ точно сонный, и сидѣлъ онъ въ такомъ положеніи еще не менѣе получаса. Наконецъ, явился казначей, а вслѣдъ за нимъ приплелся и старичекъ.
Непохожъ былъ онъ на того, который приходилъ раньше, не кротость, не безсиліе видѣлись въ немъ, въ его лицѣ; напротивъ, онъ былъ оживленъ, держался крѣпче, какъ будто воскресъ изъ мертвыхъ, но нельзя было не видѣть, что сила, оживившая его — страхъ. Страхъ, близкій къ ужасу, былъ напечатлѣвъ на его лицѣ; онъ держался прямѣе, какъ будто крѣпче стоял а на ногахъ, но руки и голова, и все лицо видимо вздрагивали поминутно отъ сильнаго внутренняго волненія. Торопливо, насколько возможно было для него это сдѣлать, подошелъ онъ къ банковой загородкѣ, и проговорилъ беззвучнымъ голосомъ:
— Соглашаюсь!.. Пущай мой внукъ получаетъ и съ ростомъ. Принимаю грѣхъ на себя. Потому… времена подходахъ точно… гонимыя… лютыя… Пиши отказъ!..
Завѣщаніе пришлось передѣлывать съизнова.
Не могу выразить, какъ глубоко, искренно видѣлось въ старичкѣ сознаніе тяжести принимаемаго имъ на душу грѣха, и съ какой рѣшимостью онъ бралъ этотъ грѣхъ на свою душу!
Его ужасъ предъ грядущими временами, во имя которыхъ онъ дѣлалъ грѣхъ — невольно сообщился и мнѣ, и я вновь былъ поглощенъ знакомой мнѣ, но неразгаданной загадкой: почему именно деревенскіе грядущіе годы несутъ въ себѣ необходимость примиренія съ тѣмъ, что даже сейчасъ еще считается грѣхомъ?
III.
[править]Вотъ, именно эта сценка почти сразу возстановила во мнѣ то адское душевное состояніе, которое выгнало меня изъ деревни, на нѣкоторое время было заглушено счастливымъ спасеніемъ on явной гибели. «Адское душевное состояніе» это долженъ пережить всякій, кто только, повинуясь даже инстинктивному влеченію къ деревнѣ, только чувствуя, что между нимъ и ею существуетъ какая-то трудно опредѣлимая, но несомнѣнно кровная связь, попробуетъ… ну, просто хоть только «пожитъ въ деревнѣ». О томъ, что долженъ испытывать человѣкъ, для котораго связь эта вполнѣ выяснена, опредѣлена, человѣкъ, который сказалъ себѣ: поѣду въ деревню и буду дѣлать то-то и то-то — я даже и представить здѣсь не въ состояніи. Лично себя, я не могу причислить ни къ первой категоріи людей, мы во второй. Хотя я и зналъ, почему мнѣ слѣдуетъ ѣхать и жить въ деревнѣ, но что я обязанъ въ ней дѣлать, этого я еще не зналъ. Тѣмъ не менѣе, «адское душевное состояніе» я пережилъ, т. е., «кажется» пережилъ, и, кажется, знаю, изъ чего оно слагается.
Слагается оно, во-первыхъ, изъ такого рода ежедневно предъявляемыхъ деревнею фактовъ, въ которыхъ, по вашему мнѣнію, (мнѣнію человѣка, выросшаго въ другой средѣ) непостижимымъ для васъ образомъ оказываются нарушенными самыя непоколебимыя, самыя истинныя истины. Что можетъ быть неизбѣжнѣе тѣхъ цифирныхъ истинъ, какимъ учитъ васъ таблица умноженія? Два, умноженное на два, развѣ можетъ дать въ результатѣ, что нибудь, кромѣ четырехъ? Ежедневный деревенскій опытъ доказываетъ вамъ, что нетолько можетъ, но постоянно, аккуратно изо два въ день даетъ не четыре, даже не стеариновую свѣчку, а Богъ знаетъ что, даетъ нѣчто такое, чего нѣтъ возможности ни понять, ни объяснить, въ объясненію чего нѣтъ ни дороги, ни пути, ни самомалѣйшей нити. Ниже, читатель, на примѣрахъ увидитъ эти изумительные результаты деревенской таблицы умноженія, теперь же я только прошу его представить себѣ положеніе человѣка, который по сту разъ въ день принимается умножать 2 на 2, по сту разъ въ день надѣется, что вотъ-вотъ получится четыре, и по сту разъ въ день видитъ во-очію, что получается то стеариновая свѣчка, то свиная морда, словомъ, нѣчто неожиданное и невозможное, до нѣкоторой степени только пойметъ, что за безнадежно-отупляющее состояніе долженъ переживать всякій, кто смотритъ на деревню такъ, «какъ должно», но его мнѣнію, смотрѣть на нее.
Второй элементъ, входящій въ составъ адскаго душевнаго состоянія заключается въ томъ, что, не имѣя рѣшительно никакой возможности отказаться отъ убѣжденія, что два, умноженное на два. должно давать въ результатѣ четыре, и видя, что бываютъ, однакожъ, невѣроятные случаи, когда получаются въ результатѣ, стеариновыя свѣчи и сапоги въ смятку, вы начинаете ставить между правильнымъ и неправильнымъ выводомъ вашей и деревенской таблицы умноженія — себя, свою личность. И тутъ происходитъ до крайности странное явленіе: всякій разъ, когда, вмѣсто ожидаемаго вами вывода, получается въ остаткѣ сапоги въ смятку, невѣдомо почему вы чувствуете, что именно вы-то и виноваты въ этомъ поразительномъ результатѣ. Кажется, что вѣдь не я, а деревня производитъ, помимо всякаго моего участія и желанія, эти сапоги въ смятку, а тайный голосъ шепчетъ: «на*ко вотъ! хорошо ли тебѣ это покажется!..» Непрерывный, хотя съ начала и недовольно ясный укоръ начинаетъ сказываться опредѣленнѣе съ каждымъ новымъ опытомъ вашимъ надъ деревенской таблицей умноженія. Это мучительное дѣло идетъ такимъ образомъ. Вы умножаете два на два, получаете стеариновую свѣчку — и просто недоумѣваете. Послѣ ста разъ подобнаго опыта, вы сердитесь, бѣситесь. Но ужъ одно то, что вы начали бѣситься, таитъ въ себѣ новый недугъ, какъ бы смутное ощущеніе вашей собственной вины. Послѣ двухъ сотъ, трехъ сотъ опытовъ вы, ощущая съ каждымъ разомъ укоры совѣсти все явственнѣе и явственнѣе, ни съ того ни съ другого начинаете думать ужь о себѣ, о своемъ прошломъ. И всякій фактъ деревенской жизни, вамъ, вашей личной жизни вашимъ личнымъ интересамъ, повидимому, совершенно посторонній, вдругъ съ удивительной ясностью начинаетъ освѣщать жизнь вашу собственную. А разъ съ вами началось это странное явленіе, продолжается оно (и должно именно такъ продолжаться) такимъ образомъ: нелѣпый фактъ деревни освѣщаетъ въ васъ самихъ еще болѣе нелѣпую черту, нелѣпую мысль, нелѣпый поступокъ. И такое, прямо сказать безобразіе, начинаетъ терзать ваши нервы съ каждымъ днемъ безпощаднѣе. Линіи, по которымъ идутъ въ вашемъ мучающемся сознаніи нелѣпыя впечатлѣнія деревни, и впечатлѣнія отъ собственной вашей личности идутъ рядомъ. Вы невольно соединяете въ себѣ эти два потока мучающихъ васъ впечатлѣній, но не знаете еще, какъ облегчить себѣ путь перехода отъ однихъ къ другимъ, какъ ихъ связать, и тутъ, наконецъ, настаетъ такая минута… такая минута!
Ѣхать «куда-нибудь» въ такія минуты — большое спасеніе. Какой-нибудь легенькій степной буравчикъ, во время котораго въ районѣ волости заблудится человѣкъ съ двѣсти и человѣкъ съ пятокъ отдастъ Богу душу, или волкъ, вышедшій изъ лѣсочку и посмотрѣвшій на мужицкую лошаденку, да и на васъ самихъ съ нескрываемымъ аппетитомъ — все это возвращаетъ къ жизни, напоминаетъ, что надо по добру по здорову удирать и отъ волчьяго аппетита, и отъ бурана. Такое временное удаленіе отъ «мѣста» вашихъ собственныхъ волненій даетъ вамъ возможность спокойнѣе обсудить ваше трудное положеніе. Именно, благодаря этимъ непродолжительнымъ отлучкамъ куда нибудь въ «чужое» мѣсто (напр. въ городъ), является возможнымъ придти къ положительнымъ выводамъ, которые, оказывается, находились у васъ и въ деревнѣ, что называется «подъ носомъ», но въ деревнѣ вы не могли придти къ нимъ, даже не могли думать о томъ, чтобы придти къ какимъ-нибудь выводамъ, потому что были поглощены исключительно воспринятіемъ своихъ и чужихъ сапоговъ въ смятку.
Выводы эти, какъ я ужъ сказалъ, оказываются совершенно азбучными. Именно: деревня дѣйствительно не знаетъ вашей таблицы умноженія и умножаетъ по своему, потому то и потому то, вслѣдствіе чего и получаются сапоги въ смятку. Ваша обязанность — по крайней-мѣрѣ такъ говоритъ вамъ ваша совѣсть — требуетъ, чтобы вы, такъ или иначе, сдѣлали извѣстною настоящую таблицу умноженія. Сдѣлать это необходимо; не сдѣлать — безстыдно. Разобравшись въ путаницѣ своихъ и чужихъ сапоговъ въ смятку, остается только рѣшить вопросъ, какъ это сдѣлать? Задавая себѣ этотъ вопросъ, вы чувствуете, что безплодныя мученія и ужасы миновались, возвращаетесь въ деревню въ состояти человѣка, который былъ боленъ, чуть не при смерти, но поправился, очувствовался. И вслѣдъ за тѣмъ начинается второй періодъ, также неизбѣжный для человѣка, такъ или иначе приткнувшагося къ интересамъ деревни, періодъ работы надъ практическимъ рѣшеніемъ вопроса — какъ? Слабый, но искренній человѣкъ, на первыхъ же порахъ, не можетъ не рѣшить этого вопроса иначе, какъ въ смыслѣ собственнаго своего устраненія, сознанія своего безсилія, неумѣлости, непорченности и необходимости влачить жизнь въ той средѣ, которая сдѣлала его неспособнымъ. Тотъ же, кто почувствуетъ себя неспособнымъ уйдти, тотъ, кто, хотя-бы и колеблясь на первыхъ порахъ, будетъ въ рѣшеніи труднаго вопроса присматриваться къ тому, какъ рѣшаетъ его дѣйствительное положеніе современной деревни, и его собственная совѣсть, будетъ крѣпнуть, закаляться, душевно рости, свѣтлѣть, такъ какъ рѣшеніе вопроса, даваемое деревней, въ высшей степени многознаменательно.
IV.
[править]Припомнивъ слышанныя мною въ банкѣ слова старика насчетъ предбудущихъ временъ и невольно соглашаясь съ нимъ, что нарождающемуся деревенскому поколѣнію, пожалуй, и дѣйствительно не придется жертвовать причитающимся дивидендомъ, я не могъ вновь, въ сотый разъ не остановиться на вопросахъ: да почему же это должно случиться? Какіе для этого есть резоны и вообще почему деревенскія дѣла принимаютъ такое теченіе, что впереди всякому мало-мальски всматривающемуся въ нихъ рисуется нѣчто суровое, трудное, даже жестокое? И какъ только эти вопросы пришли мнѣ въ голову, такъ и поднялись всевозможныя, отрывочныя воспоминанія и факты, которые заставили меня не то чтобы вновь пережить, а вновь пересмотрѣть тѣ явленія деревенской жизни, которыя привели къ выводамъ предыдущей главы.
Мнѣ пришлось болѣе или менѣе близко видѣть (не скажу — знать) дѣла и порядки трехъ деревень, лежащихъ почти рядомъ, въ мѣстности, которая считается житницею русской земли; эти три деревни, почти уже сливающіяся другъ съ другомъ — такъ близко подходятъ крайніе дворы одной къ крайнимъ дворамъ сосѣдней деревни — въ земельныхъ отношеніяхъ, въ размѣрахъ расходовъ, мірскихъ и казенныхъ, разнятся другъ отъ друга самымъ существеннымъ образомъ. Да и народъ въ одной не таковъ, какъ въ другой, а въ другой не таковъ, какъ въ третьей: въ одной народъ розиня, въ другой — первый работникъ, въ третьей и розиня, и лѣнивый, да еще и плутоватый. Такую разницу объясняютъ весьма существенныя причины: такъ, напримѣръ, село Солдатское, самое большое изъ всѣхъ трехъ деревень, образовалось изъ поселенныхъ въ этой мѣстности солдатъ какого-то изъ гвардейскихъ полковъ. При императрицѣ Екатеринѣ II, одинъ изъ солдатъ этого какого-то гвардейскаго полка, находясь на караулѣ во дворцѣ (такъ здѣсь разсказываютъ старожилы), услыхалъ, или какимъ-то образомъ узналъ, что существуетъ заговоръ, донесъ объ этомъ, и въ награду за такой поступокъ, вся рота или полкъ были пожалованы землями и угодьями въ наилучшей мѣстности Россіи. Земли и угодій было такъ много, и они приносили жителямъ села Солдатскаго такъ много доходу, что жили они «лучше не надо», катались какъ сыръ въ маслѣ… Деревенское преданіе, касаясь этихъ блаженныхъ временъ, рисуетъ ихъ, къ сожалѣнію, только въ видѣ пьянства: «иной, разсказываютъ, ужъ совсѣмъ готовъ, лежитъ на землѣ, подняться не можетъ… ну, такимъ, братецъ ты мой, прямо въ ротъ лили». Разсказываютъ еще объ одной «пятеркѣ», женщинѣ, которая пришла изъ Питера вмѣстѣ съ переселенными солдатами, разсказываютъ для того, чтобы доказать, какой это былъ; народъ холеный, бѣлоручка… Пошла было однажды эта «пятерка» въ поле отъ скуки: "Дай, говоритъ, пойду попробую отъ нечего дѣлать, какъ это деревенскія бабы жнутъ… взяла серпъ и пошла. Вотъ простой деревенскій мужикъ и видитъ: пришла питерка на берегъ озера, на берегу пшеница ростетъ, а у берега въ водѣ — камышъ. Пришла она и стала, поглядитъ на пшеницу, потомъ на камышъ поглядитъ, думала-думала, и стала камышъ серпомъ жать… — «Ты что это, говоритъ ей „простой“ мужикъ: — дѣлаешь тутъ? — Жну! — Что жнешь-то? — Надо быть хлѣбъ!.. Засмѣялся мужикъ, говоритъ: — Эхъ ты, дура петербургская, хлѣбъ-то вотъ онъ, а это камышъ!» Удивилась питерка и говоритъ: — «А я, говорить, думала, это хлѣбъ, больно онъ на видъ красивъ!» Такъ разсказываютъ про питерскихъ пришельцевъ «просите» деревенскіе мужики, рисуя ихъ полную неумѣлость въ хозяйствѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ доказывая, что и при такой-то неумѣлости люди села Солдатскаго могли жить припѣваючи. Съ тѣхъ поръ, втеченіи ста слишкомъ лѣтъ, село, надѣленное въ началѣ всевозможными льготами, понемногу теряло ихъ: такъ часть земли, очень значительную, они сами продали, а деньги пропили; да и казна поурѣзала ихъ, но все-таки, угодьевъ осталось такое количество, что село Солдатское — рѣшительно богаче остальныхъ двухъ деревень, и можетъ продолжать пьянство предковъ безъ посрамленія. У него три мельницы, дающія до двухъ тысячъ рублей въ годъ чистаго дохода, рыбныя ловли, дающія пятьсотъ рублей дохода, и два кабака, приносящіе міру полторы тысячи рублей чистыми деньгами.
Сосѣдняя съ нимъ деревня также значительно отличается отъ обыкновенной, перенесшей барщину и несущей на своихъ плечахъ новые порядки деревни. Какъ могло случиться, что крестьяне этой деревни, считаясь постоянно въ удѣльномъ вѣдомствѣ, попали таки лѣтъ съ шестьдесятъ-семьдесятъ тому назадъ въ крѣпостную зависимость. я не знаю — знаю только, что, находясь и въ крѣпостной зависимости, они все-таки избѣгли всѣхъ суровостей барщины. Старики — люди, которымъ лѣтъ подъ шестьдесятъ — разсказываютъ про свою послѣднюю госпожу, какъ про женщину крайне добрую: конечно, сѣкала и она, безъ этого ужъ никакъ невозможно; но, бывало, разсказываютъ, смотритъ она, матушка, какъ сѣкутъ, а сама плачетъ; какъ чуть мало-мало — сейчасъ: дурнота со мной! перестаньте! будетъ! Да и такія жертвы барыня приносила не изъ-за того, чтобы выбить изъ человѣка какія-нибудь матеріальныя выгоды, а по справедливости, сущей правдѣ, какъ утверждаютъ старожилы, сѣкла для собственной ихъ, старожиловъ, пользы. Почтенные историки деревни утверждаютъ даже, что мѣропріятія происходили почти только не* лихимъ постомъ, на первой недѣлѣ, послѣ масляницы: на масляницѣ въ деревнѣ, въ старыя времена, катались съ горы. Катались на длинныхъ обмороженныхъ колодахъ; садилось мужчинъ и бабъ на каждую колоду человѣкъ по шести. На это катанье любила смотрѣть барыня. Для нея выносили кресло и становили его на такое мѣсто, съ котораго ей было все видно. Сидитъ барыня въ креслѣ и примѣчаетъ: какой мужикъ съ ка кой бабой ѣдетъ; ежели мужикъ противу себя посадилъ свою жену — хорошо. Ежели же чужую жену или — чего Боже сохрани — дѣвицу, это барынѣ непріятно. Однакожъ, всю масляницу, аккуратно каждый день являясь въ креслѣ смотрѣть на катанье, она все примѣчала, да примѣчала, а въ чистый понедѣльникъ приказывала позвать мужиковъ, виновныхъ въ безнравственности. Бабъ за безнравственность также она сѣкла, но у себя на дому, и притомъ бабъ сѣкли бабы, а не мужики — «ну, а ужъ сами знаете, какое можетъ быть бабье сѣченіе!» Отъ этого разладинскія бабы и не знаютъ страху.
Былъ, однакожъ, въ исторіи раэладнискаго крѣпостнаго періода одинъ эпизодъ, который грозилъ закрѣпостить и этихъ баловней судьбы въ самомъ дѣлѣ по настоящему. Одинъ сосѣдній помѣщикъ, прельстившись состояніемъ Разладинской помѣщицы, задумалъ на ней жениться. Помѣщица была старая дѣвица и боялась замужества, ввѣривъ охрану своихъ дней надежному человѣку изъ дворовыхъ. Говорятъ, это былъ верзила вершковъ пятнадцати, силачъ и скроменъ, какъ красная дѣвица. Помѣщикъ, сдѣлавшій дѣвицѣ-помѣщицѣ предложеніе, получилъ отказъ. Но такъ какъ человѣкъ этотъ былъ истинный сынъ своего времени, то и не задумался надъ средствомъ къ достиженію цѣли инымъ путемъ, очень обыкновеннымъ по тогдашнему: онъ пригласилъ барышню покататься, по дорогъ завернулъ вмѣстѣ съ нею въ церковь отслужить молебенъ «своему ангелу», и здѣсь, неожиданно для барышни, вмѣсто молебна началось вѣнчаніе съ помѣщикомъ: все было заранѣе подлажено, закуплено, и т. д. На кривъ барыни явился тотъ же ея охранитель дворовый, не попавшій въ церковь, и, разломавъ церковныя, уже запертыя двери, выручилъ свою госпожу. Послѣ смерти, она отказала ему Дыбки, а разладинскимъ мужикамъ даромъ отдала всю землю, такъ какъ умерла бездѣтною и безъ наслѣдниковъ. Благодаря этому подарку, налоги, платимые разладинскими мужиками, никогда въ общей сложности не превышали двухъ рублей; даже въ нынѣшнемъ году они платятъ всего навсе только рубль девять гривенъ.
Третья деревня, раздѣленная отъ Разладина только помѣщичьей усадьбой, обыкновенная русская, бывшая крѣпостная деревня; у’нея мало земли; она платить большіе налоги — больше Разладила и Солдатскаго, не имѣетъ почти никакихъ постороннихъ доходовъ, кромѣ двухъ сотъ рублей съ кабака, и работаетъ въ потѣ лица. Она знала крѣпостные порядки доподлинно; знала барщину, барина, дворню; претерпѣла всѣ крѣпостныя тяготы, и теперь несетъ на плечахъ своихъ новые порядки. Больше о ней покуда сказать нечего. Надѣюсь, что читатель изъ вышеприведеннаго очерка видитъ, какая существенная разница въ матеріальномъ обезпеченіи отличаетъ всѣ три деревни одну отъ другой. На основаніи этой разницы, зная недеревенскую, а обыкновенную таблицу умноженія, можно вывести такія заключенія: с. Солдатское, пользующееся угодьями и достаткомъ — живетъ лучше Разладина, у котораго нѣтъ угодьевъ, доходныхъ статей; но Разладило, неплатящее почти никакихъ податей — должно пользоваться большимъ достаткомъ, жить вольнѣй, вольготнѣй, чѣмъ третья деревня, которая и платитъ много, и земли имѣетъ мало, да и земля отрѣзана далеко отъ деревни. Послѣдняя деревня несомнѣнно должна жить хуже другихъ, потому что лежитъ она на неудобномъ мѣстѣ, воды у нея мало, крошечный ручеекъ въ аршинъ ширины, и никакикъ доходныхъ статей нѣтъ. Такъ гласитъ обыкновенная таблица умноженія. Деревенская-же гласитъ вотъ какъ:
Хуже и глупѣй изъ всѣхъ трехъ деревень живетъ самая богатая, именно с. Солдатское. Несмотря на то, что доходомъ съ оброчныхъ статей, съ мельницы, съ рыбной ловли, и т. д., которые въ буквальномъ смыслѣ съ значительнымъ излишкомъ покрываютъ рѣшительно всѣ мірскіе, волостные, земскіе, казенные и всякіе иные платежи, такъ что должны ежегодно оставаться лишнія на общественныя нужды деньги, и ужь ни въ какомъ случаѣ, ни одному изъ жителей нѣтъ надобности вынимать деньги на уплату повинностей изъ своего кармана, несмотря на все это, жители с. Солдатскаго умѣютъ устроить такъ, что каждый годъ имъ недостаетъ денегъ, и въ нынѣшнемъ, напримѣръ, году, они ухитрились собрать съ души еще по три рубля, несмотря на то, что за мельницу, отданную въ аренду, имъ именно въ нынѣшнемъ году дали сразу пятьсотъ рублей лишку. Деньги, разумѣется, растрачиваются — но не объ этомъ рѣчь теперь. Я прошу читателя, знающаго обыкновенную таблицу умноженія, представить себѣ всю непостижимость результата, который является при примѣненіи ея къ распорядкамъ, господствующимъ въ с. Солдатскомъ. Я беру окладной листъ, считаю количество душъ (конечно, платежныхъ, а не человѣчьихъ), считаю количество требуемыхъ казной, земствомъ, волостью и самимъ селомъ платежей, прибавляю даже цѣлыя двѣ сотни рублей на непредвидѣнные расходы, хорошенько не имѣя даже возможности опредѣлить ихъ, потому что, что-же когда-нибудь затѣвала какая-либо деревня сама для себя? Всѣ ея доходы идутъ только на то, что извѣстно подъ словомъ «подати». Больныхъ своихъ на общественный счетъ она въ больницу не возитъ, сиротъ, нищихъ на общественныя суммы не питаетъ, вотъ развѣ одно: село Солдатское очень часто ссылаетъ по мірскимъ приговорамъ своихъ одножителей въ Сибирь; вотъ на такіе-то расходы, и на другіе ни мной, ни селомъ совершенно непредвидимые, а и кладу двѣ сотни. Получается у меня сумма, причемъ оказывается, что сумма эта съ значительнымъ избыткомъ покрывается суммою получаемыхъ селомъ доходовъ, которые а также прошу читателя класть на счеты по порядку, за то-то столько-то, и т. д. У меня получается остатокъ, а на дѣлѣ недостаетъ цѣлой тысячи рублей. Впослѣдствіи я узнаю причину, но теперь, на первыхъ порахъ, я въ недоумѣніи. Какимъ образомъ выходитъ эта недостача? Отчего с. Солдатское до сихъ поръ, съ самаго основанія, не подумало завести хоть какую-нибудь школу, хотя въ виду воинской повинности, а въ Сибирь ссылать своихъ сыновей выучилось? Отчего народъ с. Солдатскаго неряшливъ, распущенъ, наглъ, жаденъ и глупо-форсистъ? Отчего именно въ селѣ, гдѣ есть всѣ условія для мірского довольства, и для извѣстной порядочности ежедневнаго обихода, такое неряшливое разгильдяйство, общественная безсвязица и безтолковщина: куча нищихъ, есть воры, куча мірскихъ грабителей, и т. д., и т. д. Годъ тому назадъ, въ с. Солдатскомъ у мужика сгорѣла изба. Мужикъ, послѣ пожара, поджегъ сосѣда; выгорѣла улица; тотъ, у кого въ этой улицѣ сгорѣлъ послѣдній домъ, на слѣдующую ночь поджегъ слѣдующаго, кого Богъ спасъ; пожаръ выѣлъ еще улицу. Оставалась нетронутою другая, нетронутая пожаромъ улица. Тутъ ужъ, какъ разсказываютъ, для поджога избирались депутаты отъ улицы выгорѣвшей. «Мы погорѣли, а они нѣтъ!» Подожгли и эту нетронутую улицу. Выгорѣло почти все село. Теперь оно выстроилось.
Не менѣе страннымъ покажется вамъ и положеніе сосѣдняго разладинскаго мужика: земля у него есть, и родитъ она хорошо, налога почти не платитъ, а посмотрите на разладинскаго мужика — изба гнилая, солома гнилая; самъ мужикъ вялъ, тупъ, и понятіемъ не твердъ; все поддакиваетъ, а оказывается и не понимаетъ, о чемъ рѣчь; постоянно жалуется на бабъ, бабы вишь ему досаждаютъ; женъ бьетъ, а самъ трусъ первой руки, «пужлп» передъ бариномъ, передъ подрядчикомъ, вообще передъ чаювѣкомъ; затѣетъ какое-нибудь дѣло, не умѣетъ себя держать совершенно. Баринъ, какъ существо высшее, подавляетъ его однимъ своимъ видомъ. Разладинецъ, разговаривая съ бариномъ, теряется, бормочетъ ни вѣсть что, ухмыляется во весь ротъ, даже фигурой показываетъ, что «мы вашей милости» что угодно, а дѣла сдѣлать ни съ бариномъ, ни съ подрядчикомъ не умѣетъ. Наймется отвезти, положимъ, ночью на станцію, самъ ходитъ, проситъ: нужда; а, глядишь, и не пріѣдетъ — лѣнь встать отъ бабы, на печи тепло, а на дворѣ холодно; потомъ на бабу сердится. Никакой «ряды» правильной съ нимъ дѣлать нельзя или очень трудно; ничему онъ не знаетъ настоящей цѣны, а по нуждѣ соглашается на всякую цѣну, «сбиваетъ цѣну дуромъ», потому что чувствуетъ, что работа его будетъ плоха, чувствуетъ, что мало-мальски изъ порядочной деревни мужикъ всегда перебьетъ у него и сдѣлаетъ лучше. А, взявшись за дѣло, только клянчитъ, удивляется, какъ это все трудно, и безпрестанно ропщетъ на цѣну. Словомъ, разладинскій мужикъ — мужикъ «брюзга».
— У васъ кто теперича служитъ-то? спрашиваетъ мужикъ третьей деревни (будемъ называть ее Барской).
— Такой-то.
— Разладинскій?
— Разладинскій.
Барскій мужикъ подумалъ и говоритъ:
— Ничего человѣкъ-то… а только что «набрюзжитъ» онъ вамъ… И дѣйствительно — «набрюзжалъ». Ничего худаго не сдѣлалъ — а именно только набрюзжалъ, больше и лучше этого нельзя о немъ ничего сказать.
Такъ разладинцы «брюзжатъ» во всѣхъ своихъ дѣлахъ. Бабы, которыхъ разладинскіе мужики бранятъ, немного лучше, потому что большею частію берутся изъ чужихъ, работящихъ деревень, но и тѣ скоро раскисаютъ съ этими брюзжащими мужиками. Брюзжатъ они безъ толку и въ мірскихъ дѣлахъ: начнутъ сдавать кабакъ, сдадутъ одному, а завтра другому, и съ обоихъ возьмутъ мѣдный грошъ, а потомъ опомнятся и сообразятъ, что лучше взять съ одного да побольше. Былъ у нихъ подъ горой отличный и единственный родникъ, изъ котораго вся деревня изъ-поконъ вѣка пользовалась водой; родникъ былъ у рѣчки, выше уровня ея на аршинъ. Ни съ того ни съ другого міряне взяли и отдали на рѣчкѣ мѣсто подъ мельницу; отдали такъ зря, за десять цѣлковыхъ въ годъ. Мельникъ сдѣлалъ плотину, перегородилъ рѣчку и она залила грязной дрянной водой отличный родникъ, оставивъ всю деревню безъ воды. « --И какой дуракъ это выдумалъ?» сердятся они другъ на друга, старые на молодыхъ, молодые на старыхъ, и пьютъ гнилую воду…
Вообще разладинцы, стоя въ промежуткѣ между мужиками с. Солдатскаго и д. Барской, какъ будто находятся подъ вліяніемъ и тѣхъ и другихъ. Не платя податей, они чувствуютъ себя какъ бы въ нѣкоторомъ родствѣ съ привилегированными обывателями с. Солдатскаго, и перенимаютъ у нихъ разные вздоры. Солдатскіе пьянствуютъ на сходкахъ то и дѣло; то у нихъ мельницу снимаютъ, то они луга сдаютъ, то «отвальныя, то привальныя». И эти тоже пялятся въ пьяницы, хотятъ быть пьяны отъ мірскихъ доходовъ; взяли вотъ отдали мельницу — пили два дня; кабакъ отдали двумъ, съ одного пили и съ другого, и распились бы Богъ знаетъ какъ, еслибы оба кабатчика не отказали имъ въ винѣ. Ничего хорошаго, впрочемъ, и въ этомъ дѣлѣ разладинцы не изобрѣли. Недавно ихъ навострили солдатскіе на такую штуку; солдатскіе взяли у разладинскихъ какіе-то кустики, всего цѣлковыхъ на двадцать, а раэладинскіе взяли у солдатскихъ кусокъ выгона. Солдатскіе, какъ люди, знающіе до тонкости питейное дѣло, выдумали пить такъ: сегодня ставятъ вино они за кустики, а завтра разладинцы за выгонъ. Пропили съ обѣихъ сторонъ навѣрное рублей на двадцати. Староста было поудержалъ ихъ, сказалъ: «міряне честные, вѣдь вонъ за новымъ кабашникомъ еще два ведра недопито — берите съ него чѣмъ покупать-то!..»
Міряне отвѣчали:
— То два ведра особенныя, кабашныя, мы съ кабака ихъ и выпьемъ; а это дѣло тоже особенное, особенно и пить будемъ. Ты не разговаривай, а собирай, почемъ съ души придется…
Въ другой разъ староста тоже повоздержалъ было ихъ.
— Міряне честные! сказалъ онъ: — пейте вы кабашное вино вмѣсто пастушьяго (пастуха нанимали).
Но міряне сказали:
— Ты зубы не заговаривай! Кабашное вино мы съ кабака сопьемъ, а пастушье вино — пить надо особенно. Ты вотъ разочти, почемъ съ души приходится, примѣромъ сказать, на четыре ведра… А кабацкія два ведра мы въ сухое время допьемъ; когда ни мельничныхъ, ни пастушьихъ паёвъ не будетъ.
Ужъ нечего сказать — охотники. А пить, какъ слѣдуетъ, тоже не умѣютъ. Но объ этомъ послѣ.
Съ другой стороны, не имѣя даровыхъ доходовъ, разладинцы должны работать, нести на плечахъ трудную обузу земледѣльческаго труда. Въ этомъ отношеніи, жители д. Барской также подавляютъ ихъ. Барскіе — мастера работать, привычны къ работѣ, у нихъ работа «горитъ огнемъ». Разладинцы завидуютъ ямъ, но угнаться не могутъ; они наровятъ съобезьянить съ барскаго мужика; гонять своихъ женъ на работу, говоря: « --Ишь вонъ барскія бабы-то какъ работаютъ; она важная съ мужемъ но эвтихъ поръ въ грязи пачкается на работѣ — не то что ты, идолъ эдакой преображенный». И точно — пачкается и онъ съ своей бабой, и дѣйствительно въ грязи пачкается, настоящей работы нѣту. И хозяйскій снарядъ, и самъ онъ — все это плоховато: сбруя рвется, запряжка кой-какая, руки неразвязны, силишки мало. Лѣнь. « --Ка-кая у насъ работа! Развѣ это возможно сказать, настоящая напримѣръ работа!» въ припадкѣ самоуничиженія говоритъ разладинецъ… Кабы мы барскіе были… ну, такъ… Тамъ работа! А то что это? У насъ ѣдутъ на. работу эво когда — солнце-то эво ужь гдѣ!.. А барскій небось темно еще — а ужь онъ въ полѣ. И дни у насъ все зря… Да и бабы ихнія…" И тутъ разладинецъ начинаетъ бранить сначала вообще разладинскяхъ бабъ, потомъ свою жену въ частности, и, наконецъ, всѣхъ своихъ сельчанъ разбираетъ каждаго порознь, и каждый порознь оказывается, по его разговору, и дуракъ, и подлецъ, и воръ, человѣкъ котораго хуже нѣтъ. Такъ они всѣ разбираютъ другъ друга — а на видъ они всѣ люди мягкіе, льстивые, съ масляными глазами; придешь — не знаютъ гдѣ посадить, а за глаза первые ругатели и сплетники…
Какъ ни покажется страннымъ, а лучше всѣхъ живетъ и умнѣй всѣхъ глядитъ крестьянинъ дер. Барской. Онъ есть истинный современный крестьянинъ, несущій всю массу крестьянской тяготы, безъ всякаго послабленія изъ-поконъ вѣку; онъ платитъ большія подати, и бьется круглый годъ исключительно надъ земледѣльческой работой и покрываетъ подати, да мало того, живетъ несравненно аккуратнѣй, чище и разладинскихъ и солдатскихъ. Въ Барскомъ не рѣдкость встрѣтить умницу, человѣка, твердаго, желѣзнаго характера, человѣка, изучившаго до тонкости свои отношенія къ людямъ, съ которыми ему приходится дѣлать дѣло, а дѣлаетъ онъ и берется дѣлать дѣла только такія, какія доподлинно знаетъ. Предлагали имъ возить навозъ въ селитринные бурты и деньги давали хорошія — не поѣхали и угощеніемъ не соблазнялись, отказались, «потому, дѣло это на наше!» До послѣдняго времени они не заводили кабака; находились между ними люди, которые съумѣли оберегать міръ отъ этой бѣды. Раздѣловъ семейныхъ у нихъ мало — въ этомъ безсилье, а имъ нужна сила для работы; работа у нихъ на первомъ планѣ, и дѣйствительно кипитъ въ рукахъ. Работаютъ всѣ отлично; мальчикъ плачетъ — «тятька, жалѣючи его, на работу не взялъ». Словомъ, крестьянинъ, болѣе другихъ претерпѣвшій на своемъ вѣку, слѣдовательно, какъ вамъ думается, болѣе угнетеннный (онъ пережилъ крѣпостное право), надѣленный плохой землей, обремененный налогами, вопреки всѣмъ смысламъ, вопреки всѣмъ таблицамъ умноженія всѣхъ частей свѣта, оказывается порядочнѣе; положительно умнѣе, даровитѣе, зажиточнѣе и честнѣе то со крестьянина, который, имѣя доходы, покрывающіе всѣ посторонніе платежи или платя сущую бездѣлицу и, слѣдовательно, имѣя всѣ условія для того, чтобы собственная его домашняя, личная жизнь была лучше, достаточнѣй, вольнѣй, чтобы забота его о мірскомъ дѣлѣ была шире, и т. д., и т. д., оказывается, что такой крестьянинъ, ничего не выдумалъ, кромѣ кабака, живетъ бѣдно, пьяно, фальшиво, къ ближнему равнодушенъ, равнодушенъ къ міру, къ себѣ, къ семьѣ!.. Мало того, вы видите, что отлично обставленная въ матеріальномъ отношеніи деревня какъ бы лишена даровитыхъ людей; есть міроѣды и міроопивалы, а умнаго, характернаго мужика нѣтъ, но, напротивъ, обиліе фальшивыхъ мужичонковъ, которые за рубль продадутъ отца родного, наобѣщаютъ съ три короба, а ничего не сдѣлаютъ, не дорого возмутъ соврать, надуть и т. д.
Что же означаетъ эта непонятная тайна непонятной деревенской таблицы умноженія?
V.
[править]Послѣ долгаго и мучительнаго опыта, мысль ваша какъ будто начинаетъ докапываться до корня этой удивительной тайны; нить къ познанію, какъ мнѣ кажется, существа деревенскаго житья-бытья, даетъ вамъ одно, повидимому, весьма незначительное обстоятельство. Разговаривая до сего времени, вы очень часто слышите въ разговорѣ слово «барщина», но не придаете этому никакого значенія, какъ дѣлу прошлому; мало-по-малу, однако, оказывается, что хотя все, что заключается въ многозначительномъ словѣ «барщина» и, дѣйствительно, дѣло прошлое, но что и теперь слѣды этого прошлаго далеко не изглажены. Въ послѣдствіи вы убѣждаетесь въ значеніи барщины для пониманія современной деревни, въ такой степени, что уже не довольствуетесь простымъ признаніемъ за ней извѣстныхъ результатовъ, но невольно должны признать, что въ современной деревнѣ нѣтъ такого явленія, нѣтъ въ характерѣ деревенскихъ людей ни одной существенной черты, нѣтъ даже ни одного обычая, которые бы вполнѣ не объяснялись барщиной, а главное только барщиной.
Въ самомъ дѣлѣ, что такое была эта крѣпостная барщина? Въ общихъ чертахъ, это была никогда и никѣмъ и никому необъясняемая работа цѣлой деревни на одинъ господскій домъ. Безъ разговоровъ, безъ объясненій, деревня должна была работать изо дня въ день, изъ года въ годъ. Баринъ, которому принадлежала деревня, могъ мѣняться, быть то злымъ, то добрымъ, но для деревни всѣ эти перемѣны ничего не значили: работы одинаково требовали всѣ: и консерваторы, и либералы и даже радикалы, словомъ, всевозможные сорта людей, поселявшихся въ господскомъ домѣ; кто бы тамъ ни жилъ, отъ деревни требовалось одно — «работа», заполонявшая большую часть дня года, всей жизни, работа не на себя. Этотъ коренной принципъ барщины укрѣплялся въ народѣ всевозможными способами, и, въ концѣ концовъ, все это, вмѣстѣ взятое, выработало совершенно опредѣленный идеалъ для существа, носящаго названіе мужика. Идеалъ требовалъ, во-1-хъ, безпрекословнаго исполненія чужихъ требованій, во-2-хъ, требовалъ, чтобы у исполнителя было глубоко вкоренено убѣжденіе въ томъ, что все остальное, все его житьишко со всѣми животишками, составляютъ дѣла, нестоющія вниманія.
Такъ какъ такой идеалъ тяготѣлъ надъ всѣмъ почти русскимъ крестьянскимъ людомъ, тяготѣлъ неумолимо, сотни лѣтъ, то сообразно съ нимъ и выработался типъ крестьянина — населяющаго громадное большинство русскихъ деревень. Такой оставленный намъ барщиной въ наслѣдство крестьянинъ, во-первыхъ, неустанный работникъ. Въ потѣ лица, изо-дня въ день онъ бьется надъ работой; во-вторыхъ, аккуратная уплата податей — для него первая забота, передъ которой меркнуть всѣ личныя заботы; въ-третьихъ, это — человѣкъ, который отвыкъ разсуждать объ чемъ бы то ни было; онъ только спрашиваетъ: «сколько требуется», «почемъ сойдетъ съ души». Раскладка всѣхъ этихъ душевыхъ рублей и копеекъ составляетъ почти единственный предметъ общественныхъ деревенскихъ сходокъ. «Своихъ» деревенскихъ предметовъ для разговоровъ на сходкахъ нѣтъ — отучены. И въ-четвертыхъ, наконецъ, онъ — неусыпный работникъ: работать, «биться на работѣ» — вотъ цѣль жизни, нить, связующая дни И годы въ цѣлую жизнь человѣческую. Онъ покоенъ, уставъ и измучившись на работѣ, потому, что сдѣлано то, что именно требовалось; онъ сына женитъ насильно, потому что «беретъ работницу хорошую», а остальное — ничего не стоитъ. Мало устать на работѣ, мало просто измяться, спасть съ тѣла, превратиться въ тѣнь: тотъ — хорошій работникъ, кто не знаетъ «устали» въ работѣ, у кого «горитъ огнемъ», кто «лютъ», и еще лучше «золъ на работу.
Вотъ во имя этого-то идеала и продолжаетъ жить крестьянинъ, какъ жилъ при барщинѣ. Тамъ, гдѣ барщина царила вполнѣ, тамъ мужикъ, въ буквальномъ смыслѣ, остался такимъ же, какимъ былъ и при крѣпостномъ правѣ; такъ же до свѣту выѣзжаетъ въ поле, такъ же бьется изъ-за податей, такъ же молча, съ незадумывающимся равнодушіемъ, исполняетъ все, что ему прочитаетъ староста, и, исполнивъ, вновь продолжаетъ маяться надъ работой, самъ перебиваясь кое-какъ или припрятывая достатокъ. Въ такихъ деревняхъ у крестьянъ есть совершенна опредѣленный взглядъ на себя и на божій свѣтъ, и, благодаря этому, они знаютъ, что дѣлаютъ, изъ-за чего бьются. Вотъ почему оказывается, что бѣдная, заваленная работой и налогами деревня, не имѣющая никакихъ постороннихъ доходовъ, надѣленнная сравнительно худшей, чѣмъ у сосѣдей, землей и, притомъ, въ маломъ количествѣ, живетъ лучше, аккуратнѣй, умнѣй и благообразнѣй той деревни, гдѣ идеалъ барщины почему-нибудь ослабленъ.
А кажется, какъ бы тутъ-то, при достаткѣ, не подумать о себѣ? Развѣ мало дѣйствительно своихъ нуждъ? Сколько въ селѣ однихъ ребятъ, которые ростутъ неграматными, не умѣютъ ны сосчитать, ни прочесть или написать письма, не знаютъ, что такое солнце или мѣсяцъ, откуда берутся деньги, словомъ, не знаютъ ровно ничего. Сколько въ деревнѣ нищихъ, убогихъ, калѣкъ, сиротъ, бездомныхъ, случайно несчастныхъ и оставленыхъ на произволъ судьбы. Обо всемъ этомъ должна бы заботиться неугнетенная чужой заботой мысль; но она не заботится, потому что не знаетъ» что объ этомъ надо заботиться… Мірскія дѣла состоять исключительно въ раскладкѣ и питіяхъ водки по разнымъ случаямъ. Если не раскладка, то водка — ничего другого не бываетъ. Какъ справедливо и тщательно разработанъ процессъ всевозможныхъ дѣлежей и раскладокъ — объ этомъ было уже говорено. Теперь слѣдуетъ упомянуть о томъ, какъ разработанъ процессъ мірскаго питія, потому именно слѣдуетъ, что къ разработкѣ этого процесса потрачена масса крестьянскаго ума, такая масса, какой, за исключеніемъ процесса дѣлежа — не потрачено рѣшительно ни на одну изъ общественныхъ деревенскихъ нуждъ. Каждая деревня пьетъ на свой образецъ, на свой манеръ, по опредѣленному ритуалу: такъ, Барскіе пьютъ рѣдко, и къ питію приглашаются только старики-власти, потому что нѣтъ такихъ случаевъ, которые давали бы возможность заполучить съ кого-нибудь много вина. Но и тутъ уже опредѣлено — съ кого начинать перваго, кому второй стаканъ, и какимъ путемъ стаканъ долженъ слѣдовать отъ одного края засѣдающихъ до другого и обратно. Впрочемъ, сравнительно, здѣсь пьютъ главныхъ образомъ на свои престольные праздники: на Ивана Постителя, на Ивана Богослова — варятъ пиво, подливаютъ въ пиво водки и пьютъ такъ зря, сколько влѣзетъ, три дня, три ночи, безъ просыпу. Но до полнаго совершенства питейный ритуалъ доведенъ въ Солдатскомъ; здѣсь выработано множество программъ мірскихъ питій на всевозможные случаи и на всевозможныя количества ведеръ водки.
Кажется, еслибы случилось, что «всему» солдатскому міру была поставлена только одна косушка, и тутъ ее роспили бы по правиламъ, и тутъ нашлись бы для распитія ея извѣстные, выработанные оттокъ порядки. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ не серьёзный вопросъ — какъ роспить, положимъ ведро вина, поставленное цѣлому міру, человѣкамъ эдакъ тремъ стамъ, и притомъ роспить такъ, чтобы выпито было по совѣсти и безъ обиды? Въ виду ясной для всякаго серьёзности этого дѣла, мірская мысль въ совершенствѣ разработала ритуалы роспитія одного ведра, двухъ, трехъ и т. д., вплоть до такого количества ведеръ, болѣе котораго не запомнятъ столѣтніе старожилы. Одно ведро пьютъ вовсе не такъ, какъ пьютъ два; смотря по количеству ведеръ, къ питію привлекаются — то исключительно власти, считая въ томъ числѣ и стариковъ, такъ какъ «старики» — дѣйствительная власть; при извѣстномъ количествѣ привлекаютъ къ питію, хромѣ властей, нѣкоторыхъ изъ жителей, имѣющихъ всѣ права занять въ недалекомъ будущемъ мѣста стариковъ, затѣмъ есть случаи, когда право на часть мірского вина присвояется и обыкновеннымъ обывателямъ, но тоже въ извѣстномъ порядкѣ, съ извѣстнымъ выборомъ, по указанію стариковъ, или по дворамъ; а наконецъ, бывали и такіе случаи, когда вина хватаетъ на весь міръ. Это, впрочемъ, рѣдко. «По дворамъ» пьютъ тоже разно: по одному стакану получаетъ всякій глава дома — если же придется по второму. то этотъ второй стаканъ глава дома можетъ, по усмотрѣнію своему, уступить брату, живущему съ нимъ или сыну, но имѣетъ полное право выпить и самъ. Необходимо, слѣдовательно, въ видахъ абсолютной справедливости, до тонкости изучить ведро и стаканъ — его объемъ и мѣру, умѣть взглянуть на стаканъ, опредѣлить количество такихъ стакановъ въ ведрѣ, и сообразно полученному цифровому результату — назначить тотъ или другой питейный ритуалъ. И на дѣлѣ существуютъ знатоки, которые даже, «поболтавъ» ведро, изъ котораго уже пито, по звуку знаютъ сколько тамъ осталось «вотъ этакихъ» стакановъ, и сколько такихъ, такъ что старикамъ и властямъ остается только опредѣлить: какой именно стаканъ пускать въ ходъ, чтобы дѣло было сдѣлано честно, благородно, по божески. Но знать стаканъ и ведро далеко еще не все; такое знаніе есть еще только часть полнаго знанія дѣла: необходимо еще знать воспріимчивость каждаго мірскаго желудка къ питіямъ. Не думайте, что это дѣло шуточное, а главное, не думайте, что око не играетъ никакой роли вообще въ взглядахъ деревня на справедливость людскихъ отношеній. Въ самомъ дѣлѣ, міръ очень хорошо знаетъ, что вотъ этотъ человѣкъ валится съ пятаго стакана, этого не свалишь десятью, а вотъ этотъ и со второго теряетъ ноги, руки и голову… Спрашивается, если, положимъ, на душу, входящую, на основаніи количества ведеръ, въ число допущенныхъ въ питію, приходится по шести стакановъ, и если одинъ изъ допущенныхъ валится съ третьяго, а другой со второго, то не слѣдуетъ ли позаботиться объ остающихся имъ стаканахъ, и подумать о томъ, чтобы они получили правильное, справедливое назначеніе, а не были бы выпиты такъ «зря» какой-нибудь первой попавшейся глоткой? При пьянствѣ ста, полутораста человѣкъ, имѣющихъ право на участіе въ питіи, постоянно случаются, во-первыхъ, совершенно непьющіе, во вторыхъ, валящіеся подъ лавку со второго стакана, съ третьяго, съ пятого и т. д., вслѣдствіе чего получается извѣстное количество питій, требующихъ новаго порядка, новаго церемоніала, которое нельзя игнорировать. Вотъ почему, всякое, главнымъ образомъ, большое питіе, начавшись по одному плану, можетъ перейти множество разныхъ степеней и закончиться питіемъ по плану, совершенно другому, чѣмъ началось. Вотъ почему, при питіяхъ, людей, глазѣющихъ на питье, гораздо болѣе, чѣмъ пьющихъ; и глазѣютъ они не даромъ: порядокъ питья легко можетъ измѣниться почему-нибудь и тѣ, кому въ данную минуту приходится только глазѣть, чрезъ какое-нибудь мгновеніе, могутъ быть призваны къ участію. Почемъ знать, что кто-нибудь не свалится со второго стакана, хотя до сихъ поръ валился только съ третьяго?
Само собою разумѣется, что если до такой совершеннѣйшей степени разработанъ вопросъ о томъ, какъ пить вино, то неменѣе совершенно разработаны и изслѣдованы вопросы, касающіеся поводовъ, по которымъ и слѣдуетъ и можно пить. И точно, мірское вниманіе не упустило изъ виду самыхъ ничтожнѣйшихъ, самыхъ крошечныхъ поводовъ для того, чтобы міръ могъ имѣть даровое вино, или для того, чтобы ставить вино на свой счетъ. Я не говорю ужь о такихъ вещахъ, какъ сдача мірскаго имущества въ аренду — тутъ пьютъ долго и много, и берутъ мяо со многихъ; не говорю также о такихъ поводахъ, которые не требуютъ никакой выдумки и узаконены повсюду: каемъ пастуха, выборъ старосты, разборъ мелкихъ сельскихъ ссоръ, обидъ и т. д. Всякому извѣстно, что безъ вина въ подобныхъ случаяхъ никоимъ образомъ обойтись нельзя. Нѣтъ, а говорю о такихъ выдумкахъ, которыя не могутъ придти въ голову никому, кромѣ людей, не одинъ годъ изучавшихъ и изучавшихъ вполнѣ спеціально данный предметъ.
Человѣкъ, который, въ крайнюю минуту (когда вино выпито, міръ желаетъ еще по стаканчику, но не можетъ выдумать — за что вить?) съумѣетъ указать на подлежащей опиванію предметъ, если не уважается міромъ, то цѣнится имъ какъ человѣкъ умный и знающій. Такъ называемые въ здѣшнихъ мѣстахъ «каштаны», или иначе міроѣды, про которыхъ сами міряне говорятъ, что «онъ на десять рублей пользы міру сдѣлаетъ, а на тридцать убытку», тѣмъ не менѣе нетолько терпятся міромъ, но частію даже и уважаются, во-первыхъ, потому, что никто лучше каштана не знаетъ мірскихъ дѣлъ, а во-вторыхъ, потому, что все это знаніе почти только тѣмъ и хорошо, почти потому только и нужно мірянамъ, что оно выручаетъ ихъ въ трудныя минуты недостатка вина, давая возможность отыскивать къ продолженію прерваннаго пьянства предлоги. Спрашивается, кто изъ сотни человѣкъ мірянъ, недоумѣвающихъ надъ вопросомъ о томъ, кого и по какому случаю опивать, вспомнитъ, что вотъ такой-то Иванъ Мироновъ по веснѣ бралъ изъ мірского лѣсу, не въ чередъ, сорокъ кольевъ для плетня, и что, слѣдовательно, долженъ поклониться за это міру? А міроѣдъ знаетъ, ибо онъ, какъ паразитъ, только и живетъ тѣмъ, что цѣпляется за другихъ. И вотъ, къ Ивану Миронову посылаютъ депутацію «взять хомуты», или «снять» телегу съ передковъ и передки доставить на сходку. Иванъ Мироновъ, большею частію и неприглашаемый лично на сходку, долженъ явиться сюда за хомутами и за передками, и «долженъ» поставить міру вина, такъ какъ ни безъ хомута, ни безъ передка ему невозможно существовать.
Чтобы не утомлять читателя перечисленіемъ всевозможныхъ елочныхъ придирокъ, которыя міръ пускаетъ въ ходъ, когда дѣло касается такого вполнѣ самостоятельнаго, вполнѣ принадлежащаго мірскому благоусмотрѣнію дѣла, какъ мірское питье водки, я разскажу только слѣдующій случай. Выше я говорилъ, что разладинскіе мужики за десять рублей уступили какому-то крестьянину право на устройство мельницы. Крестьянинъ сдѣлалъ мельницу и плотину. Мельница самая первобытная, бѣдная, деревенская, плотина узенькая, съ небольшимъ въ аршинъ ширины и не болѣе, какъ сажени въ три длины. Но дѣло въ томъ, что одинъ берегъ рѣчонки принадлежитъ разладницамъ, а другой обывателямъ села Солдатскаго, т. е. плотина «примыкаетъ» къ разнымъ берегамъ. Вотъ эту то «примычку» и явились пропивать сначала Солдатскіе мужики, а потомъ, по обезьяньему своему нраву, и разладинцы. " — «Станови четыре ведра!» категорически объявили мельнику солдатскіе депутаты. « — За что это?» — «Какъ за что? за примычку!.. Видишь, чай, примыкаетъ»… « --Да что вы, лѣшіе эдакіе, сьума вы спятили?..» « --Ну, такъ загородъ постановимъ, пропущать народу не будемъ съ нашего берега!..» Что тутъ дѣлать? Разумѣется, поставилъ. Только что было отдѣлался отъ однихъ, ползутъ другіе, разладинцы… «Вы чего, дьяволы безголовые!..» « --Примыкаешь, бормочутъ, четыре ведра… а то загородъ постановимъ»…
Мельникъ не могъ не поставить вина разладинцамъ, нужда научитъ кирпичи есть, но за то все время, когда міръ пьянствовалъ, мельникъ, блѣдный отъ гнѣва, дрожащій всѣмъ тѣломъ отъ волненія, на чемъ свѣтъ пушилъ стариковъ… Ничего, пили!
Разладинцы пьютъ глупо, безъ толку, вообще это не настоящіе крестьяне. При всякомъ питьѣ, у нихъ старики отдѣляютъ себѣ извѣстную часть, и остальное отдаютъ міру. «Старичишки», какъ ихъ здѣсь величаютъ, обыкновенно по жадности своей, всегда захватятъ столько, что, при всемъ стараніи, не успѣваютъ выпить въ одинъ сходъ, и допиваютъ на другой день. Міряне пьютъ тоже безъ всякаго разсудка, одинъ еле живъ плетется домой, а другому капли не досталось. Но, несмотря на эту, во всемъ разладинскомъ ощущающуюся распущенность и безтолочь, и здѣсь былъ на моихъ глазахъ случай, доказавшій мнѣ, что еслибы да разладинцамъ хорошая мірская школа, въ родѣ той, какую выработали солдатскіе мужики, то и они не плошали-бы въ мірскихъ дѣлахъ: одинъ «подносчикъ» (такой чинъ на питейныхъ сходахъ, конечно, чинъ выборный) отлилъ по дорогѣ изъ кабака, куда ходилъ за мірскимъ виномъ, бутылку мірского вина. Ведро онъ отправилъ на сходъ съ первымъ встрѣченнымъ односельцемъ, а самъ съ бутылкой пошелъ домой, гдѣ его ждалъ пріятель. Они не успѣли выпить съ нимъ по одному стакану, какъ обиженный міръ нагрянулъ на преступника. На міру, даже такомъ разгильдяйномъ, нашлись уже на столько опытные люди, что, «по хлюпанью» водки въ ведрѣ, догадались о кражѣ, о томъ, что подносчикъ отлилъ… Міръ оцѣпилъ домъ подносчика со всѣхъ сторонъ. Подносчикъ, его пріятель и вся семья подносчика, стали защищаться. Конечно, прежде всего были заперты ворота, благодаря чему произошла въ буквальномъ смыслѣ осада: въ дѣлѣ были и колья, и камни, и возжи…
Крестьянскій умъ, талантъ, мысль, вообще вся сила его при родной даровитости, какъ видите, дѣйствуетъ и тутъ: отрицать ее нѣтъ никакой возможности; но все это, какъ на зло, загнано и дѣйствуетъ въ такомъ замкнутомъ кругу, практикуется надъ такими явленіями деревенской жизни, которыя не имѣютъ для насущныхъ дѣйствительнѣйшихъ интересовъ деревни либо совершенно никакого значенія, либо имѣютъ значеніе весьма отдаленное. Въ обоихъ случаяхъ крестьянскій умъ, работаетъ и работаетъ сильно, много наблюдаетъ всевозможныя мелочи, знаетъ и видитъ человѣка насквозь, не жалѣетъ своей спины, рукъ, силъ, стремится не обидѣть, не обчесть человѣка, но, какъ только дѣло коснется дѣйствительно общественнаго дѣла, такого дѣла, которое бы принесло міру существеннѣйшую пользу, облегчило бы положеніе его, которое бы помогло поступать мірскому человѣку дѣйствительно по-божески, въ такихъ-то, именно, дѣлахъ, какъ на грѣхъ, въ мірскомъ деревенскомъ жителѣ исчезаетъ все: внимательность, наблюдательность, даже исчезаетъ самая тѣнь справедливости. Для такихъ дѣлъ не выработано ни ритуаловъ, ни порядковъ, ни обычаевъ, нѣтъ ничего; въ дѣлахъ, не имѣющихъ для деревни никакого значенія, кромѣ вреда (какъ напримѣръ пьянство) или въ дѣлахъ, которыя имѣютъ значеніе только для постороннихъ деревнѣ вѣдомствъ, все выяснено, опредѣлено, лучше не надо. Нельзя не заплатить въ срокъ оброка, аренды, но смотрѣть, какъ мрутъ «горлушкомъ» дѣти, можно; нельзя Ивану Миронову простить сорока кольевъ, нельзя оставить не пропитою перемычку, и можно за вино на волостномъ судѣ сдѣлать всякую несправедливость, можно растратить крестьянскую казну въ сотни, тысячи рублей…
Чѣмъ инымъ, какъ не тѣмъ, что современный крестьянинъ еще и не пробовалъ жить въ своихъ собственныхъ интересахъ, что онъ даже отвыкъ примѣчать ихъ въ обиходахъ собственнаго своего житьишка — объясните вы себѣ, напримѣръ, такую сцену.
Мельница. У мельницы и, на плотинахъ нѣсколько телегъ съ зерномъ, ожидающихъ своей очереди; на телегахъ, и около телегъ и на землѣ крестьяне, и старые, и молодые. На горѣ стоитъ новенькій домикъ арендатора мельницы, купца. Купецъ сидитъ у отвореннаго окна, въ ситцевой рубахѣ, пьетъ чай и отираетъ потную шею и красное лицо полотенцемъ…
— Глянь! говоритъ одинъ изъ ожидающихъ. — Ишь красномордый чортъ, чай пьетъ!..
— И то пьетъ!..
— Я, братцы, считалъ, считалъ, которую это онъ зудитъ, такъ и бросилъ; все ему хозяйка подаетъ, да подаетъ…
— Какъ не лопнетъ!
— Ну, нѣтъ, братъ! Его не разопрешь! Ужь онъ на этомъ дѣлѣ, чай, наладился…
— Да, ему только и дѣла, что чай пить!
— А то что-же? сиди — да пей. Больше ничего!
— Только и дѣловъ!..
— Сиди, да попивай чаекъ-го!..
— Нашъ братъ, дуракъ, бьется, бьется иной разъ изъ за копейки до поту, а тутъ вонъ ничего не дѣлаетъ, бѣлыхъ рукъ не мараетъ, а деньгу гребетъ, да чаевъ распиваетъ… Ишь вонъ, какъ клещъ налился!..
Многіе изъ лежащихъ на телегахъ и на землѣ около телегъ мужиковъ, вздыхаютъ…
— А, какая хитрость-то! Выстроилъ вонъ анбаръ, больше ничего, а онъ, анбаръ-то, тысячи двѣ аккуратно кажиный годъ ему въ карманъ кладетъ… А нашъ братъ, кряхти изъ за каждой малости.
На эту тэму отовсюда слышатся коментаріи и дополненія; да и трудно, говоря о крестьянскомъ житьѣ бытьѣ, чувствовать недостатокъ въ матеріалѣ.
Но подойдемъ въ разговаривающимъ и спросимъ:
— Чья это мельница?
— Наша!
— Вы какіе сами-то?
— Солдатскіе.
— Общественная мельница?
— Общественная; вонъ, энтому — вонъ (указаніе на гору) чайто пьетъ… ему отдаемъ.
И затѣмъ слѣдуетъ разсказъ, какъ бы желающій доказать безсовѣстность вотъ этого человѣка, который сидитъ и чай пьетъ. Судите сами, что онъ сдѣлалъ. Изъ поконъ вѣку близь мельницы стоялъ небольшой сарай, который нанимали у крестьянъ скупщики хлѣба. Скупая его по деревнямъ, въ разныхъ мѣстахъ мелкими партіями, они и свозили его въ одно мѣсто, къ мельницѣ, потому что весной вода въ рѣкѣ, на которой стоитъ мельница поднимается на двѣ сажени; на сажень идетъ выше плотины. Изъ Волги проходятъ сюда баржи (въ послѣднее время даже пароходъ сталъ проходятъ каждую весну), забираютъ хлѣбной грузъ и вывозятъ его въ Волгу; «вонъ этотъ, что чай-то пьетъ», злодѣй этотъ, арендовавъ у крестьянъ мельницу, вмѣстѣ съ вольницей арендовалъ и анбаръ, но вмѣсто дрянного, выстроилъ большой хорошій сарай, и каждую зиму, за пять мѣсяцевъ, никакъ не больше, получалъ съ этого анбара, не шевеля пальцемъ въ буквальномъ смыслѣ, не менѣе двухъ тысячъ рублей. Тонъ, которымъ разсказываютъ про это злодѣйство, какой-то погребальный; обида слышится въ немъ явная — и дѣйствительно обидно смотрѣть, какъ это человѣкъ сидитъ, пьетъ чай и получаетъ деньги… Но объ томъ, чтобы кому-нибудь изъ мірянъ пришла мысль самимъ взять да выстроить анбаръ, самимъ назначить человѣка мірского, который бы смотрѣлъ за мельницей, представляя міру отчетъ, объ этомъ никто не заикнется; нѣтъ «на такія» дѣйствительно общественныя дѣла ни выработанныхъ порядковъ, ни ритуаловъ. И повѣрьте, это тоже барщинный результатъ. Крестьянинъ можетъ только копошиться въ своей нуждишкѣ или проявлять свои дарованія у кабака, настоящія-же доходныя дѣла дѣлаетъ другой; мужику хорошо если достанется при этомъ «положенный», по питейному регламенту, стаканчикъ вина, а ужь подлинный доходъ — это дѣло не мужицкое. Это какъ бы свыше предназначено для лицъ совершенно деревнѣ постороннихъ…
Другимъ рѣзкимъ примѣромъ, до какой степени крестьянинъ, изъ самомъ дѣлѣ, отвыкъ отъ дѣйствительно нужныхъ мірскихъ дѣлъ, пожегъ служить то, что казенныя и удѣльныя земли, or* дающіяся въ аренду по весьма незначительной цѣнѣ и въ большомъ количествѣ повсюду, попадаютъ въ руки крестьянъ деміи только изъ вторыхъ рукъ, т. е. сначала они попадутъ въ руки купца, человѣка, арендующаго цѣлый участокъ, а потокъ разберутся по клочкамъ и за тройную цѣну крестьянами. Объявленія о продажѣ и отдачѣ въ арендное содержаніе земельныхъ и лѣсныхъ угодій постоянно разсыхаются по волостнымъ правленіямъ, даже и сельскимъ старостамъ, но на моихъ глазамъ не было случая, чтобы само общество рѣшилось бы не дать себя въ обиду: напротивъ, знаютъ, но какъ-будто ждутъ, когда и сто возьметъ землю. — «Кто взялъ луга-то?» — «Городской какой-то!» — «Гдѣ его приказчикъ-то?» — Тамъ-то. — И идутъ къ приказчику, который, отдавъ вчера по одному рублю за десятину, беретъ сегодня по три, по четыре и по шести. Беретъ деньги и пьетъ чай, а народъ глядитъ на него (издали, неблизко), и негодуетъ:
— Ишь красномордый! знай брюхо паритъ, да денежки собираетъ!…
Надѣюсь, что читатель пойметъ, почему въ предшествовавшемъ очеркѣ направленій и размѣровъ деревенской общественной мысли я не коснулся той «крѣпкой думы», которая гнететъ кацдую крестьянскую голову «дома», у его домашняго очага, не на сходкѣ, не у кабака, а подъ соломенной крышей своего дома. Браться за эту тэму въ бѣгломъ очеркѣ, имѣющемъ къ тому-же цѣль остановить вниманіе читателя на извѣстныхъ опредѣленныхъ явленіяхъ, во-первыхъ, мнѣ не подъ силу: такъ эта «крѣпкая дума» многостороння и мучительна, и, во-вторыхъ, потому, что дѣло это трудное и требуетъ разработки обстоятельной. Имѣя возможность только поверхностно остановиться на этой сторонѣ многочисленныхъ крестьянскихъ заботъ, мы можемъ указать лишь на то, что крестьянская дума одинока. Въ этомъ-то именно и заключается горе деревни: общественная мысль хлопочетъ о податяхъ, о расходахъ на земство, на волость, на множество разновидностей всевозможныхъ сборовъ, или разработываетъ кабачный ритуалъ, и драма деревенской избы, тягота крѣпкой думы, подъ соломенной крышей, не выбралась изъ подъ крыши на сходку. Какъ встарь здѣсь мужъ училъ жену «за косу» и ни кто не касался, такъ и теперь «подъ сердитую руку», та же коса отвѣчаетъ за неизлечимую семейную неправду; какъ встарь слезами выплакивали горе по «Ванюшкѣ», который былъ бы отцу работничкомъ, и всей семьѣ заступникомъ, да вдругъ номеръ, такъ и теперь; какъ встарь, всѣ религіозныя вѣрованія, всѣ мысли о Богѣ и мірѣ, о солнцѣ красномъ и бѣломъ свѣтѣ, все это и теперь, въ громадномъ большинствѣ случаевъ, пытливая крестьянская голова, сколько бы она ни билась, ни мучилась, не рѣшитъ иначе какъ рѣшалось прежде, т. е. окончитъ признаніемъ извѣстной картины страшнаго суда со зміемъ за начало и конецъ всего этого дѣла. Словомъ, какъ въ сѣдую старину, такъ и теперь всѣ возможныя религіозныя, семейныя, психологическія и глубокія общественныя задачи, волнующія каждый крестьянскій домъ, рѣшаются или по старинному, т. е. вымучиваются и оканчиваются этимъ безплоднымъ взмучиваніемъ собственной головы, или вовсе никакъ не рѣшаются… А. въ нихъ-то все и дѣло: только бы они-то выбрались изъ подъ низенькой соломенной крыши, только бы они сдѣлались достойными хотя такого вниманія, какимъ, напримѣръ, пользуется «еще непролитая» примычка, и въ деревнѣ въ самомъ дѣлѣ станетъ тѣсно, въ самомъ дѣлѣ станетъ душно въ крестьянской избѣ. Какъ только это случится, конецъ кабаку, конецъ деревенскому навозу, деревенской пьяной дракѣ, деревенской безпомощной болѣзни, безслѣдной смерти…. Деревня немедленно «укупятъ» столько земли, сколько хватитъ глазъ, и не будетъ ждать ни горнаго передѣла, ни «генеральной межи». Деньги найдутся немедленно. Анбаръ будетъ выстроенъ гораздо лучше, чѣмъ выстроилъ его красномордый, мельница будетъ въ исправности, да, пожалуй, и паровую задумаютъ, учитель будетъ не такой, который самъ ничего не знаетъ, или не такой, который бьется изъ-за куска хлѣба и котораго гнететъ презрѣніемъ всякая деревенская шваль изъ породы Титъ Титычей, а настоящій, знающій дѣло человѣкъ.
Словомъ, какъ только зародится забота о своемъ, такъ тотчасъ-же русская деревня вновь начнетъ жить, мыслить и залечивать нравственныя язвы, унаслѣдованныя отъ барщины; иначе, все останется попрежному: кабакъ, грязь, оторванная коса, нужда неисходная и всяческая тѣснота. Останется нѣчто трудное, скучное, даже невозможное. Подумайте въ самомъ дѣлѣ, возможно-ли жаловаться на тѣсноту, напримѣръ? Это у насъ-то, въ Россіи, тѣсно, нѣтъ мѣста, это у насъ «народъ бьется изъ-за земли»!
Какъ-же вывести на дневный свѣтъ «крѣпкую» деревенскую думу?
Всякій разъ, когда задаешь себѣ этотъ вопросъ, утомленная обыденными порядками мысль непремѣнно, невѣдомо почему, просто, кажется, ни съ того, ни съ другого, вдругъ выдвигаетъ такой вопросъ: « --А откуда „возьмутъ“ жалованье имъ?..» Это ужь такъ, какъ-то само собой является: до такой степени [повсюду много всевозможныхъ жалованій, и до такой степени не дѣлается кругомъ даже ничтожнѣйшихъ вещей, безъ того, чтобы дѣлающій не соприкасался съ какимъ-нибудь сундукомъ. Какое обиліе людей, примыкающихъ къ сундукамъ и какъ длиненъ самый радъ сундуковъ — судить не намъ; пусть читатель представитъ себѣ это дѣло самъ, и ему будетъ понятно, почему, при рѣшеніи такого труднаго вопроса, каковъ деревенскій, какъ будто ни съ того ни съ сего возникаетъ мысль о какомъ-то жалованьѣ. Не зная еще всей трудности деревенскаго дѣла, а въ одномъ изъ предшествовавшихъ отрывковъ, попробовалъ было оцѣнить по деревенски оплачиваемые теперь знанія и труды, и, между прочимъ, предложилъ врачу курицу въ вознагражденіе за медицинскую помощь крестьянину. За эту курицу одинъ врачъ не то что обругалъ меня, а съ непостижимою и постыдною злобою «осрамилъ» въ собственной газетѣ. Теперь я понимаю эту злобу, и говорю себѣ: «по дѣломъ, не прикасайся съ такими требованіями къ человѣку, помазанному уже по губамъ земскимъ окладомъ рублей тысячи въ три, правда, за „санитарный надзоръ“ надъ территоріей не менѣе Германской Имперіи. Нѣтъ, такихъ помазанныхъ окладами не оторвешь отъ земскаго или иного сундука — какая тутъ въ самомъ дѣлѣ курица! Ошибка моя была велика, и я понесъ за нее достойное наказаніе, тѣмъ болѣе достойное, что ни о какихъ жалованьяхъ и окладахъ въ настоящемъ дѣлѣ не можетъ быть и рѣчи.
VI.
[править]… Вспомнился мнѣ разговоръ съ однимъ крестьяниномъ. Крестьянинъ — человѣкъ молодой. Очень часто онъ заходитъ ко мнѣ, сидитъ, молчитъ и смотритъ, что я дѣлаю. Сидитъ молча часа два, три, потомъ уйдетъ. Иной разъ разговорится. Впрочемъ, о современной крестьянской молодежи мы имѣемъ намѣреніе говорить особо, по возможности подробно, поэтому и полная характеристика молодого парня будетъ подробно изложена впослѣдствіи. Теперь же скажу, что парень кой о чемъ крѣпко думаетъ, хотѣлъ бы кое-что знать, видѣть, но покуда ни до Чего опредѣленнаго не додумался: думаетъ часа четыре подрядъ, вздохнетъ, а не то плюнетъ и вздохнетъ, и уйдетъ.
Разговоръ зашелъ о новомъ волостномъ писарѣ, опредѣленномъ на мѣсто того, который, какъ извѣстно читателю, видѣвшему мои деревенскія замѣтки, уволенъ по случаю расхищеній волостныхъ суммъ вмѣстѣ со старшиною.
— Ну, что-жь хорошъ новый-то писарь?
— Ничего, пущай…
— Не мотаетъ мірскихъ денегъ?
— Нѣту, покуда что не слышно…
— Аккуратенъ?
— Знамо, что… А хуже прежняго-то!
— Какъ хуже? Вѣдь дѣло свое онъ справляетъ?
— Какъ не справлять, справляетъ — ничего…
— Деньги не воруетъ, не тратить?
— Это что говорить.
— А вѣдь тотъ дѣла запустилъ и деньги мірскія бралъ.
— Да объ этомъ и рѣчи нѣтъ. Размотали деньги до послѣдней полушки. Что худо, того ужь хвалить нельзя, а ужь что хорошо, тоже объяснить слѣдуетъ.
— Что-жъ въ немъ было хорошаго?
— А вотъ что: разговорчивъ былъ. Только вотъ это самое. Больше ничего въ немъ и не было стоющаго. Ну, а разговорчивъ, типъ ужь насчетъ этого цѣны нѣту! Къ нему, бывало, зайдешь по своему дѣлу — дѣла не сдѣлаешь, а не оторвешься, сидѣлъ бы, да слушалъ. А этотъ что! Отъ этого слова путнаго не дождешься. Такая необоюдная дубина!
— Да вѣдь дѣло-то дѣлаетъ!
— Да, онъ дѣлаетъ; пёсъ съ нимъ и съ дѣломъ, дѣлай его. Про то говорю: старый писарь и дѣла не дѣлалъ, да былъ обоюдный человѣкъ; разговоромъ былъ хорошъ. Обо всякихъ, напримѣръ, дѣлахъ, обо всѣхъ предметахъ, или то война, напримѣръ, или же тамъ про разныя статьи, какъ печатаютъ — до всего доходилъ, все зналъ, говоритъ — не наслушаешься. Вотъ чѣмъ былъ хорошъ, а насчетъ дѣдовъ, такъ это для нашего брата все одно; хорошъ ли онъ, худъ ли, нашему брату не велика прибыль.
И такъ хвалятъ того самаго писаря, который на мірскія деньги, какъ извѣстно изъ учета, выписывалъ газеты. Повѣрьте, что даже простой разговоръ, не о томъ, о чемъ „калякаютъ“ міряне, и тотъ въ деревенской жизни новость, и притомъ очень большая.
Между тѣмъ, какъ извѣстно, въ деревнѣ не видать „разговорчиваго человѣка“, хотя ему и было бы о чемъ поговорить здѣсь, и говорилъ бы онъ всегда отъ сердцѣ, хотя и о самыхъ -обыкновенныхъ вещахъ, потому что всегда его рѣчи возбуждаются фактами окружающей дѣйствительности, а частица его рѣчей — нѣтъ, нѣтъ, да и перейдетъ прямо въ жизнь, на глазахъ „разговорчиваго человѣка“. А вѣдь „разговорчивыхъ“ людей у насъ немало, да разговариваютъ-то они все въ пустыхъ мѣстахъ, таи, гдѣ вовсе въ нихъ и не нуждаются. Не только „разговариваютъ“, а даже прямо поѣдаютъ сами себя, истощаясь, изнывая въ чисто-теоретическихъ разглагольствіяхъ.
Нѣкоторое время зналъ я здѣсь одного молодого человѣка. Андрей Василичь Соловецкій былъ сынъ причетника, человѣка, обремененнаго семьей, нуждой во всѣхъ возможныхъ видахъ, въ такомъ удивительномъ совершенствѣ разработанныхъ на русской землѣ; неволя заставила жениться, неволя заставила гнуть шею передъ батюшкой, передъ всѣмъ приходомъ, передъ каждымъ міроѣдомъ, и притомъ передъ каждымъ отдѣльно, на свой образецъ, гнуть изъ-за того, что семья, которую человѣкъ не желалъ имѣть, но которую нельзя бросать. Можете представать весь холодъ такого существованія, весь гнетъ уваженія, всю громадность размѣровъ поруганія надъ человѣческимъ достоинствомъ. Андрей Васильичъ съ дѣтства не слыхалъ ничего, кромѣ горькаго, слезнаго ропота отца, матери, дѣтей на свое существованіе на безвыходность изъ ужасовъ этого существованія.
Всякому извѣстно, что причетникъ, съ семьей человѣкъ въ шесть, всегда бѣднѣй бѣднаго мужика, что для него, для его дѣтей крестьянскій дворъ, гдѣ все свое, гдѣ никто его не сгонитъ съ насиженнаго мѣста — предметъ зависти; Андрей Васильичъ до четырнадцати лѣтъ оставался неграматнымъ, всѣ эти годы работалъ около дома, какъ работаетъ простой мужикъ; онъ зналъ, какъ ходить за скотиной, какъ ее убирать, пасти, зналъ, какъ пахать, боронить; радовался при урожаѣ, горевалъ — и горько — въ засуху; словомъ, вся крестьянская забота была ему также близка, какъ и всякому крестьянину. Но, кромѣ этой заботы, онъ, какъ человѣкъ, поставленный въ худшія условія, чѣмъ любой крестьянскій мальчикъ, завидуя, изучилъ, примѣтилъ все хорошее въ крестьянскомъ житьѣ-бытьѣ, примѣтилъ, потому, что въ его жизни этого не было; мало того, какъ членъ семьи, которая то ожесточается на судьбу, то, измученная, покорно возлагаетъ надежды на Бога, онъ не разъ въ жизни, вмѣстѣ съ семьей, имѣлъ случай быть дѣйствительно спасаемымъ — и именно крестьяниномъ. Въ глухую зимнюю ночь, во время отсутствія отца, который ушелъ въ городъ хлопотать о переводѣ въ другое мѣсто и не возвращался, и не шелъ домой цѣлый годъ, когда семья съѣла все, что было въ домѣ, когда ребята буквально „кричали“ отъ голода, мать сказала маленькому Андрею: „пойдемъ!“ И пошли они за господскіе амбары воровать… Андрей Васильичъ до сей поры не забылъ этой ночи, этого ужаса, который охватилъ его душу отъ воя вѣтра, отъ страха быть пойманнымъ и отъ жгучаго стыда…
И вдругъ — Господь спасъ ихъ: „откуда ни возьмись“ — крестьянинъ. Кажется, онъ темною ночью пробирался изъ лѣсу съ мірскими дровами… Онъ самъ зналъ нужду, и сразу понялъ, зачѣмъ пономариха съ сыномъ толкутся за амбарами…
— Власьевна! сказалъ онъ тихо. — Что ты это!.. Парнишку заморозишь!.. Сажай его — довезу до дому.
Довезъ, далъ и дровъ, и хлѣба. Буквально спасъ.
Черезъ годъ, отъ отца пришло письмо: оказалось, что онъ получилъ мѣсто уже въ другой губерніи, куда дошелъ пѣшкомъ, а не писалъ потому, что писать было нечего — не поможешь; цѣлый годъ онъ по грошамъ собиралъ деньги на переѣздъ семьи и теперь вотъ посылаетъ десять рублей. Онъ знаетъ, что за эти деньги нельзя доѣхать — такъ далеко онъ забрался — но пишетъ, что больше нѣтъ, достать негдѣ, какъ знаете, (больше моихъ силъ нѣтъ!» На переѣздъ за однихъ только лошадей требовалась сумма, по крайней мѣрѣ, разъ въ семь болѣе присланной, и что же, опять Богъ спасъ и опять въ лицѣ крестьянина: нашелся человѣкъ, «пришелъ самъ», который взялся отвезти и за десять рублей — ради Христа потрудиться… Отвезъ, да еще всю дорогу, около мѣсяца, кормилъ семь человѣкъ…
Немного, правда, было такихъ случаевъ въ жизни Андрея Васильича, но то, что было, оставляло слѣдъ неизгладимый, вѣковѣчный; навѣки посѣвало въ сердцѣ впечатлѣніе красоты души этого заскорузлаго, грубаго, безжалостнаго крестьянина… Такимъ образомъ, Андрей Васильичъ зналъ крестьянина, какъ человѣкъ подневольный, больше, чѣмъ крестьянинъ зналъ самъ себя; онъ зналъ его и грубость, и безпечальность, и желаніе гнутъ въ дугу, но зналъ и силу крестьянскаго великодушія, и доброту, и пониманіе чужой нужды, бѣды…
На четырнадцатомъ году, отецъ хотѣлъ отдать его въ мужику въ кузню, въ ученики. Мать заступилась и, послѣ цѣлаго мѣсяца жестокихъ ссоръ съ отцомъ, настояла на томъ, чтобы везти неграматнаго, уже четырнадцатилѣтняго мальчика въ духовное училище. Въ городѣ, въ семинаріи у Андрея Васильича былъ братъ, тоже съ дѣтства измученный нуждой и уже знавшій, что вся будущая жизнь его — та же нужда, такъ какъ сердце говорило ему, что отецъ не долго наживетъ, что вся семья только и надѣется на него. И вотъ ему предстоитъ уже помочь семьѣ: помѣстить въ училище неграматнаго парня… Какія все задачи достаются на долю этихъ тружениковъ! Какъ, въ самомъ дѣлѣ, помѣстить неграматнаго въ училище, гдѣ требуется экзаменъ? Но находятся добрые люди, совѣтуютъ, «выбираютъ время», и Андрей Васильичъ попадаетъ въ училище… Выбранъ былъ какой-то особенный моментъ, когда могло совершиться такое дѣло; жена смотрителя, женщина горячая, суетится, спѣшитъ; задумаетъ что — все вдругъ; въ субботу смотритель и смотрительша ѣздили ко всенощной въ седьмомъ часу; тутъ, обыкновенно, въ домѣ идетъ содомъ — смотрительша, въ суетахъ, шумитъ, торопится… Смотритель, обыкновенно, самъ не свой, тоже какъ оглашенный… Все это было изслѣдовано и устроено такъ, что неграматнаго малаго всунули къ смотрителю въ самый разгаръ сборовъ ко всенощной… Какъ я слѣдовало ожидать, смотритель, «обыкновенно въ это время какъ оглашенный», бормоталъ въ попыхахъ — «не время», «не время», его просили проэкзаменовать, потому что мальчику негдѣ жить и надо либо поступить сейчасъ на казенный счетъ, либо ѣхать назадъ. Смотритель, задавая какой-нибудь вопросъ, конечно, въ попыхахъ, спрашивалъ: «Кто сотворилъ міръ?» Но жена не давала покою, и экзаменъ прерывался… Въ попыхахъ, наконецъ, смотритель, какъ бы выбившись изъ силъ, сказалъ: «Ну, пусть остается…» И оба съ женой, еле переводя духъ отъ усталости, уѣхали ко всеношной, а неграмагный былъ принятъ.
Семинарскаго житья-бытья Андрея Васильича я описывать не буду. Труженикъ-братъ на своихъ плечахъ вынесъ его изъ бѣды, которая ежеминутно могла разразиться, ежели бы открылся обманъ. Работая до упаду днемъ надъ своими уроками, онъ по ночамъ работалъ съ братомъ: одновременно онъ учился читать и писать и наизусть, со словъ брата, выучивалъ всѣ заданные уроки. Черезъ годъ такой муки, Андрей Васильичъ, наконецъ, справился, сталъ настоящимъ неподдѣльнымъ ученикомъ, пошелъ по обыкновенной семинарской дорогѣ и пошелъ хорошо.
Я познакомился съ нимъ въ то время, когда онъ проживалъ У дальняго родственника изъ духовныхъ, верстахъ въ десяти отъ той деревни, гдѣ пришлось жить и мнѣ. Кто-то изъ заѣзжихъ крестьянъ, услыхавъ, что въ контору требуется гранатный человѣкъ, ли переписки прошлогоднихъ счетовъ и отчетовъ, указалъ на Андреа Васильича, присовокупивъ, что парень этотъ больно добёръ, только бы ему маленько съ дѣлами справиться".
Написали Андрею Васильичу записку съ предложеніемъ работы, предложили рубль серебромъ въ сутки и сказали, что работы хватитъ на мѣсяцъ, а то и на два. Пріѣхалъ немедленно въ восторженномъ состояніи, съ множествомъ плановъ: главное, ѣхать учиться. До пріѣздѣ, Андрей Васильичъ сейчасъ же сѣлъ за работу и недѣли двѣ подрядъ корпѣлъ надъ всевозможными счетами; казалось, онъ ни о чемъ другомъ, и не думаетъ, какъ только объ этихъ счетахъ, о томъ, чтобы рублей не записать въ копейкахъ, а если придется сходить куда-нибудь, такъ только по дѣламъ, все насчетъ тѣхъ же цифръ, рублей и копеекъ, а между тѣмъ его деревенское происхожденіе, его знаніе деревенской жизни, деревенскихъ рѣчей, манеръ, лицъ, все-таки сдѣлали то, что онъ въ эти двѣ недѣли нетолько зналъ деревню, но уже вошелъ и въ ея интересы. Прпюмните, какое значеніе въ жизни его имѣла деревня, и вы, надѣемся, поймете, что не войти въ деревенскіе интересы для Андрея Васильича не было возможности. Прошло два мѣсяца, счеты были окончены, а Андрей Васильичъ не могъ ѣхать, все дѣла, то то, то другое. Онъ продолжалъ проживать, т. е. семь и обѣдать вой гдѣ, гдѣ застигнуть обстоятельства.
Свалился съ крыши человѣкъ, плотникъ, лежитъ и не дышетъ. Разумѣется, никто не знаетъ, какъ и чѣмъ помочь.
— Позови-ко Андрей-то Васильича!.. говорить народъ.
Андрей Васильевичъ приходитъ. Оказывается необходимымъ спиртъ.
Сторожъ-солдатъ, находящійся среди зрителей, объявляетъ, что у него есть, напримѣръ, одна штука, и бѣжитъ за ней. Скоро онъ возвращается съ бутылкой, въ которой какая-то жидкость.
— На-ко, погляди, что такое. Она стоитъ въ чуланѣ ужь второй годъ, не то лекарство, не то что; пёсъ ее знаетъ, что такое. Пробку объѣдаетъ и дымъ валитъ… А штука крѣпкая — одно слово!
— Чего лучше! говорятъ, въ толпѣ, обдай ему спину-то, оно жаромъ его очувствуетъ.
Бутылка дымится и точно объѣла пробку, но что такое въ ней, никому неизвѣстно.
— Ишь пёсъ какой, лютая, шельма!.. толкуютъ въ толпѣ.
А Андрей Василичъ сгораетъ со стыда, онъ также не знаютъ, что за пёсъ въ бутылкѣ, и вотъ настоялъ на томъ, чтобы не поливали этою жидкостью спины плотника, но горько пожалѣлъ о своемъ невѣжествѣ. Плотникъ очнулся, а Андрей Васильичъ, разыскавъ какой-то старый лечебникъ, всецѣло отдался изученію его… Стыдъ незнанія, такъ осязательно доказанный ему жизнію, мучитъ его. Куда ни пойдетъ — лечебникъ у него въ рукахъ.
— Что, Андрей Васильичъ, жена моя помираетъ быдто, говоритъ мужикъ.
— Чѣмъ она больна? давай я по лечебнику…
— Да пущай ее помираетъ… Право…
— Какъ такъ, зачѣмъ?
— Не по душѣ мнѣ она… Пущай, не трогъ ее помираетъ… а то ей хуже будетъ… Изъ всѣхъ сердцовъ она меня выводитъ… потому хитрая, язвенная женщина. Меня на ней насильно женили.
Идетъ разсказъ о насильственной женитьбѣ, о зломъ характерѣ жены, которая виновата тѣмъ, что не спросила у жениха до свадьбы, хочетъ ли онъ взять ее, а пошла съ перваго слова… Андрей Васильичу есть что сказать, хоть все, что онъ и говоритъ все вещи старыя, всѣмъ извѣстныя. Но тутъ въ деревнѣ онѣ нужны.
— А лечить все-таки лечи. Это нельзя… Поѣзжай къ фельдшерицѣ, привези…
— Куда я въ евтакую погоду… Это и санъ замерзнешь.
— Поѣзжай, непремѣнно…
— Да у меня лошадь споролась; играла, да на колъ грудью наткнулась, на лѣвую переднюю не ступитъ.
— Да что же ты за чортъ послѣ этого! Безсовѣстный ты человѣкъ! Мало колотилъ ты ее, теперь бросилъ умирать какъ собаку! Найми у мужика, ежели своей лошади нѣтъ.
— На что я найму? У меня и гроша за душой нѣту.
— Ну, такъ я тебѣ найму. Поѣдемъ со мной.
— Да по мнѣ — нанимай.
Андрей Васильичъ занимаетъ рубль серебромъ у мужика, члена банка. Мужикъ даетъ ему деньги и говоритъ:
— Ты вотъ что, Андрей Васильичъ, ты хошь и три возьми, да распутай ты меня съ банкой съ эстой!.. Вѣдь ночей не сплю. Народъ говоритъ — нажился… Черти эдакіе. А я тебѣ по чистой вотъ, по совѣсти, какая бываетъ у человѣка совѣсть, напримѣръ, чистая…
— Ладно, ладно…
И еще разъ, жизнь втянула Андрея Васильича въ маленькое, но серьёзное дѣло — въ семейную драму… Поправившись, больная идетъ къ нему благодарить, и разсказываетъ, что во время болѣзни родные, мать родная и сестры, выбрали у нея изъ сундука все до нитки: «думали, умру!» «Мужъ въ ту пору, тоже моей смерти дожидался, а теперь вотъ, когда Богъ помогъ встать, заступаться сталъ». Мужъ точно сталъ совсѣмъ другой, горой стоитъ за жену или за имущество — неизвѣстно… И опять Андрей Васильичу, какъ человѣку деревенскихъ интересовъ, нельзя не вступится въ дѣло.
Покуда онъ участвуетъ во всѣхъ семейныхъ сходкахъ, покуда, онъ съ величайшими усиліями добивается «уступовъ», т. е. покуда, благодаря ему, родители возвращаютъ взятыя вещи; возвращаютъ медленно, съ промежутками, по полотенцу, по парѣ чулокъ, народный говоръ тянетъ его въ банкъ — «разбери!» Но прежде, нежели взяться за дѣло и разобрать какъ слѣдуетъ, надо отдать рубль серебромъ члену, котораго обвиняютъ въ растратѣ. Андрей Васильичъ рѣшается наняться на эту работу у товарищества. Происходитъ самый обыкновенный наемъ.
— Много-ль тебѣ надо-то?
— Да вы дайте мнѣ, чтобъ хватило на ѣду и на табакъ.
— Много-ль?
— Да рублей восемь.
— Это въ годъ, что ли?
— Какъ въ годъ, въ мѣсяцъ!
— У-у-у, ты Боже мой! Куды этакую прорву… Это и совсѣмъ банку пристановить надо… Табаку на столько рублевъ.
— Дураки вы этакіе! кричатъ кто-нибудь изъ тѣхъ, кто разслышалъ въ чемъ дѣло. — И на пищу и на табакъ.
— Больно жирно восемь-то рублевъ… Этакъ по восьми-то Рублевъ будемъ проѣдать, такъ намъ и съ банкой надо по міру пойти.
— Да вы сосчитайте, много ли я прошу-то.
— Клади на щетахъ!.. Давай щеты! Это лучше всего!
— Онъ тебѣ на сорокъ нащитаетъ! Щеты-то велики!
— Клади, клади!.. Будетъ галдѣть, дьяволы!
Раздается стукъ щетъ.
— Клади, говоритъ Андрей Васильичъ: — на харчи хоть по пятнадцати копеекъ въ сутки…
— Куды — столько! Это раззоръ…
— Да ты скажи, горячась вопіетъ Андрей Васильичъ: — почемъ говядина? Ну, почемъ фунтъ мяса?.. Ну?
— Теперь поди постъ!
— Я говорю — ты скажи цѣну? Какая цѣна?
— Ну, три копейки…
— Ну, три фунта девять…
— Да это лопнешь съ трехъ-то фунтовъ…
— Лопну или не лопну — это дѣло мое! А меньше трехъ фунтовъ мнѣ въ день нельзя. Попадется кость — въ ней тоже фунтъ цѣлый пропадетъ вѣсу-то.
— Вѣрно! раздается голосъ.
— За три заплати, а ужь трехъ фунтовъ никогда не принесешь.
— Вѣр-р-она-а! утверждаютъ нѣсколько голосовъ.
— Такъ какъ же ты хочешь, чтобы на обѣдъ и на ужинъ хватило меньше трехъ фунтовъ!.. съ горькимъ упрекомъ говоритъ Андрей Васильичъ.
— Что ты его слушаешь, раздаются сочувственные голоса. — Онъ самъ не знаетъ что у него языкъ болтаетъ… Ладно! Бери на три фунта — чего тамъ, авось не проѣшь.
Едва улаживается дѣло съ мясомъ, какъ вопросъ о курительномъ табакѣ вновь поднимаетъ цѣлую бурю, и только послѣ весьма продолжительныхъ преній, оранья, брани, перекоровъ — дѣло рѣшается въ пользу Андрея Васильича.
— Ладно! Пущай! говорятъ одни.
— Шутъ съ нимъ! заканчиваютъ дѣло другіе.
И Андрей Васильичъ принимается за работу. Оказывается необходимымъ разобрать нетолько книги послѣдняго года, но всѣ банковыя дѣла съ основанія, причемъ въ теченіи послѣднихъ двухъ-трехъ лѣтъ оказывается такая путаница, которую, кажется, нѣтъ никакой возможности разобрать, если основывать все дѣло на писанныхъ документахъ и записяхъ. Записи, въ родѣ напримѣръ: «дано въ кабакъ 10 р.; или Миридоновы за 22 фун. по 13 коп. за вичину брата опсвяткахъ повернутъ въ оборотныя» и т. д., безъ означенія года, мѣсяца и числа, записи, однако, свидѣтельствующія о томъ, что въ кабакъ дѣйствительно дано, а Миридонова ветчина тоже дѣйствительно зачислена въ оборотныя — все это требовало другихъ, не писанныхъ документовъ и разъясненій; необходимы были словесныя объясненія, распросы, и о ветчинѣ, и о Миридонѣ, и о кабакѣ. Необходимо было поэтому перезнакомиться не съ одной, а съ двадцатью деревнями, необходимо было разъѣзжать по этимъ деревнямъ, ночевать въ избахъ, распрашивать и Миридона, и миридоновыхъ односельчанъ. При этомъ обнаруживается такая масса пріятныхъ и отталкивающихъ вещей, что знаніе народной среды, пріобрѣтенное въ дѣтствѣ и отрочествѣ, дѣлается у Андрея Васильича еще шире. «Нѣтъ, рѣшаетъ онъ: — сюда надо являться вовсеоружіи знанія и опыта, а дѣла здѣсь — нѣсть числа!» И мысль о знаніи мучитъ его; доработывая банковое дѣло, онъ только и думаетъ о томъ, хватитъ ли у него денегъ на пароходъ?..
Наконецъ, дѣло окончено: выяснены всѣ темныя мѣста, всѣ пропуски; все записано вполнѣ, на основаніи всевозможныхъ, справокъ; съ громадными усиліями достигнуто то, что изъ кармана лицъ, завѣдывавшихъ банкомъ, были возвращены и 10 р., данные въ кабакъ, и деньги за миридонову ветчину, словомъ, выяснена вся сумма недочета, и по возможности, съ ругательствами, бранью, проклятіями, возвращена въ банковую кассу… Дѣло сдѣлано старательно, справедливо, ничего неутаено. Лучше всѣхъ объ этомъ знаютъ виновные, и по окончаніи Андренъ Васильичемъ работы, чувствуя, что худое дѣло какъ никакъ, а снято съ ихъ плечъ, виновные въ банковыхъ безпорядкахъ начинаютъ относиться къ нему съ искреннѣйшей благодарностію. Они знаютъ, что могло быть и худо, что, несмотря на то, что Андрей Васильичъ, кажется, ужь до всего доходилъ, а въ самомъ дѣлѣ то до корня не добрался, а безъ него — кто станетъ добираться? Такого другого человѣка не найдти. Стало быть, самый корень-то такъ и останется въ забвеніи.
— Спасибо тебѣ, вотъ какое спасибо! искреннѣйшимъ образокъ говорятъ одинъ изъ виновныхъ. — Оправилъ ты меня!.. Я ужь думалъ — Сибирь мнѣ — пойдемъ, чай пить!..
— Нѣтъ, не хочу!
— Съ медомъ!.. Ну, сдѣлай милость, пойдемъ!..
Другой, тоже изъ числа оправленныхъ, зоветъ къ себѣ.
— А оттедова ко мнѣ, бражкой угощу! ужь какъ мы тобой довольны, вотъ тебѣ передъ Богомъ…
Нехорошо на душѣ у Андрея Васильича. Знаетъ онъ, что люди эти парезъ, во время банковой работы, оставляли у него на душѣ тяжелое, обидное впечатлѣніе…
— Обругать бы тебя надо, Игнатій Петровичъ! говорить онъ одному изъ «оправленныхъ»: — а не чай нить…
— Ну, будетъ! Знаю я! Оставь это, сдѣлай милость, пойдемъ…
— Да и тебя, Капитонъ Васильичъ! И у тебя рыльце въ пушку! Ужь извини!..
— Мы что знаемъ?.. наивничаетъ Капитонъ Васильичъ: — мы нёшто гранатные?.. Тамъ писаря напишутъ Богъ вѣсть что, а мы отвѣчай… Нашего брата и такъ ужь ни лили-ни лили… Я съ эвтой банки — ночей не спалъ… Богъ съ ней и съ банкой! А доволенъ а, что, по крайности, ты меня выправилъ!.. Кабы помене ты съ меня начету взялъ, я-бь тебя, вотъ передъ Богомъ тебѣ говорю, не то чтобы бражкой… а самымъ что ни наесть… да ужь больно ты меня деньгами-то наказалъ…
— Мало! мало, Капитонъ Васильичъ!
— Да ббб-у-дитъ вамъ, Христа ради!.. умоляетъ первый изъ виноватыхъ. — Пойдемъ чай-то пить, шутъ съ ней и съ банкой…
— Нѣтъ, погоди… Вотъ онъ жалуется, что съ него много взято.
— Да пущай его жалуется! Перестанетъ…
— Да я и не жалуюсь. Благодаримъ-молъ покорно!.. Оправили… Ну, маленичко многовато бытто…
— Нѣтъ, маловато, Капитонъ Васильичъ! Давай я тебѣ на счетахъ докажу.
— Нёшто мы что знаемъ? На счетахъ все можно…
— Н-ну, нѣтъ, братъ!.. сердись уже произноситъ Андрей Васильичъ!
— То то мы непошмамъ эфтаго… А представляется нашему уму, глупому — бытто лишки. Да это что ужь! Богъ съ ними, не про это!.. А что благодаримъ, больше ничего…
Андрей Васильичъ не можетъ не волноваться. Капитонъ, хотя и говоритъ свои рѣчи улыбаясь, но очевидно имѣетъ противъ него зубъ, неудовольствіе и будетъ питать его непрестанно, сколько ему ни разъясняй, ни разтолковывай… Это одинъ изъ упорныхъ деревенскихъ земцевъ, смиренный, подхалимоватый, но злопамятный человѣкъ… У Андрея Васильича, знающаго все это и не разъ выводимаго изъ всякаго терпѣнія людьми этого сорта, закипаетъ желаніе во что бы то ни стало убѣдить этого земца, сломить это упорное отстаиваніе явной неправды, неправды, про которую знаетъ самъ Капитонъ, да не хочетъ сознаться.
— Нѣтъ, говорятъ Андрей Васильичъ: — ты меня, Капитонъ Васильичъ, ужь, пожалуйста, не благодари, сдѣлай милость… А вотъ что я тебѣ скажу. Я было собрался уѣзжать, думалъ, что дѣло это кончено; ну, а теперь останусь… Давай опять всѣмъ міромъ провѣрять книги…
— Что ты! Что ты! вотъ еще затѣваешь!.. вопіютъ оба оправленные въ одинъ голосъ. — Ну ее къ Богу.
— Нѣтъ!.. задѣтый за живое, говоритъ Андрей Васильичъ: — давай съизнова. Говори, на чемъ тебя общитали.
— Да будетъ тебѣ! Брось ты его лысаго дурака!
— Ну — въ чемъ?.. пристаетъ Андрей Васильичъ.
— Али захотѣлъ, чтобъ хуже было? А какъ накатаютъ на твою лысину еще съ полсотни — лучше будетъ?
— Да, Господи, помилуй! Нешто я жалуюсь!.. ужь вполнѣ виноватымъ тономъ произноситъ Капитонъ. — Что вы это!.. Я только такъ, молъ… Что вы насъ, дураковъ, слушаете?.. Я нешто — что?.. Опять считать! Нѣтъ, ужь увольте, и такъ она вонъ гдѣ, банка-то…
— А надо бы тебя, Капитонъ Васильичъ, поприжать!.. Погоди!.. Ей Богу, я — опять засяду. Я сорокъ рублей записалъ на жалованье письмоводителю, то есть будто бы себѣ, а вѣдь эти деньги прямо надо съ тебя взять…
— Помилуй, что ты! Господи Боже мой! Чай, и этого будетъ!.. Еще сорокъ! Нѣтъ ужь, сдѣлай милость, ты это оставь…
Капитонъ начинаетъ ужь умолять. Андрей Васильичъ доказываетъ ему, что онъ не будетъ вновь поднимать этого дѣла потому только, что ему надо ѣхать; а то бы слѣдовало пробрать Капитона Васильича и не такъ… Дѣло кое-какъ улаживается; Андрей Васильичъ чувствуетъ, что онъ дѣлалъ дѣло правильно, какъ могъ, никому не помирволилъ, и что протестъ Капитона онъ, по совѣсти, имѣетъ право оставить безъ вниманія, хотя знаетъ, что Капитонъ, испуганный перспективою переучета, только притворился вполнѣ удовлетворенныхъ и что ушелъ онъ домоъ все-таки со злобой въ сердцѣ.
Надо, надо ѣхать!.. На будущее же лѣто Андрей Васильичъ воротится сюда же — здѣсь много у него образовалось связей, знакомства — куда-жъ ему возвращаться, какъ не сюда? И гдѣ онъ такъ много работалъ, гдѣ въ немъ такъ нуждались, какъ здѣсь?
Онъ совсѣмъ собрался; только денегъ не хватаетъ… Вопросъ о деньгахъ только-что было нашъ возникать въ ряду его размышленій, какъ вновь случилось новое, совершенно деревенское, обыкновеннѣйшее обстоятельство, которое, однако, заставило сразу забыть и поѣздку, и вопросъ о деньгахъ.
— Скоро-ль ѣдешь-то? спрашиваютъ его, дна черезъ два послѣ окончанія банковскихъ дѣлъ, одни изъ мужиковъ-пріятелей.
— Да вотъ, не знаю… Скоро, я думаю…
— А тамъ про тебя!..
Мужикъ пріятель махаетъ рукой.
— Что такое?
— Галдятъ, не приведи Богъ что!..
— Что же именно галдятъ-то?..
— Сказываютъ, такъ, бытто подѣлили вы съ (имя рокъ) барыши… Онъ бытто тебѣ денегъ отвалилъ… Былъ ты у него опосля банки?
— Былъ.
— Пилъ чай?
— Пилъ.
— А послѣ на пчельникъ поѣхали?
— Да, ѣздили на пчельникъ…
— Давалъ онъ тебѣ тамъ деньги?
— Давалъ!
— Ну, вотъ!..
Андрея Васильича сразу хватаетъ за сердце послѣ этого «ну, вотъ!», сказаннаго его хорошимъ пріятелемъ такимъ тономъ, который давалъ этой фразѣ необычайно оскорбительный смыслъ: — «ну, такъ стало быть не даромъ они галдятъ-то»… Вотъ какой смыслъ таился въ этомъ краткомъ «ну, вотъ».
— Да вѣдь это а съ него восемь рублей за послѣдній мѣсяцъ получилъ!
— Поди, толкуй съ ними!
— Да вѣдь я нанимался къ нимъ за восемь рублей! Вѣдь они же должны помнить это?
— Да, такъ они и станутъ разбирать!.. Много они понимаютъ… Имъ нешто что… Получалъ деньги — вотъ те и все… Нешто ты ихъ урезонить? Вонъ еще говорятъ, на Миридоновой вичинѣ Капитона, обсчитали… Насчитали по 13-ти копеекъ, а она по 11-ти съ половиною. Свидѣтель показываетъ на тебя, какъ деньги-то бралъ… А два ли, три ли рубля Капитоновыхъ не приписано, а онъ изъ своихъ проѣздилъ на извозчикѣ къ городу… значитъ, по банк--скимъ дѣламъ… А съ того, что вы подѣлились-то вмѣстѣ, не взялъ лишковъ-то, потому заодно… Ты бралъ у него лошадь?
— Когда?
— А онамедни, мѣсяца съ четыре назадъ?
— Это за фельдшерицей-то ѣздили?
— Да ужь зачѣмъ тамъ ни ѣздили… Бралъ, говорю?
— Вралъ.
— Ну, вотъ!..
И опять это — «ну, вотъ!» бьетъ прямо въ сердце. На этотъ разъ въ немъ слышится нѣчто другое: «Вотъ вѣдь все такъ выходитъ!..» какъ будто бы начиная подозрѣвать, думаетъ мужикъ-пріятель, говора свое «ну, вотъ…»
— Ну, вотъ, продолжаетъ онъ: — они и болтаютъ, бытто у васъ съ нимъ давнымъ давно шуры-муры!.. Да про бабу, про эту…
— Про какую бабу?
— Ну, вотъ, что больна-то была… Еще лечилъ-то, а опосля того имущество ейное выхлопатывалъ. И про бабу тоже болтаютъ, что, молъ, отецъ ее тоже въ банкѣ, а съ него нѣту начету…
— Да мало ли тамъ! закончилъ пріятель свою бесѣду, вновь махая рукой. — Ихъ, чертей, нешто переслушаешь! У нихъ — поди-ко!..
Андрей Васильичъ очень хорошо уже зналъ, что обнаружить свое негодованіе значитъ усилить даже въ пріятелѣ-мужикѣ всевозможныя подозрѣнія; зналъ онъ также, что разъяснять дѣло тихимъ манеромъ — тоже вещь безполезная, ибо ровно ничего и никому не разъяснишь, да и никто не нуждается въ разъясненіи, такъ какъ галдѣніе это имѣетъ совершенно опредѣленную цѣль: именно, міроѣды и коштаны желаютъ сорвать съ одного изъ «оправленныхъ» по банковому дѣлу могарычи (по степному, «давасы») и тѣмъ болѣе надѣются ихъ сорвать, чѣмъ срамота, пущенная про него, будетъ больше по размѣрамъ, чѣмъ больше будетъ осрамлено людей, которые за свой срамъ, благодаря все тому же одному лицу, конечно, навалятся на это лицо съ гнѣвомъ, бранью, такъ что, въ концѣ концовъ, какъ ни крѣпись, а опозориваемый и ругаемый человѣкъ долженъ-таки будетъ согласиться на такую питейную жертву, размѣръ которой пожелаютъ господа посрамители.
Все это Андрей Васильичъ зналъ; зналъ онъ, что его срамятъ, такъ сказать, по пути, чтобы, осрамленный, онъ сорвалъ зло на виновникѣ всей путаницы; зналъ, что и бабу приплетаютъ сюда и позорятъ ее — все ли того же, чтобы отецъ бабы, вступившись и за свою, и за дочернину обиду, также бы не обошелъ безъ ненависти все того же единственнаго виновника. Зналъ Андрей Васильичъ, что все это дѣло, которое, несмотря ни на что, непремѣнно должно кончиться могарычами, такъ какъ; виновника, окружа со всѣхъ сторонъ, «припрутъ» всевозможными способами, и т. д., и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ также зналъ, что всю эту исторію можно прекратить мгновенно, стоитъ только датъ свои восемь рублей виновнику (который будетъ упираться до тѣхъ поръ, пока хватитъ силъ) и пусть онъ удовлетворить господъ міроѣдовъ… Но справедливо ли это? Честно ли? И кромѣ того, развѣ это не явное подтвержденіе всѣхъ сплетенъ!
— Нѣтъ, подумалъ Андрей Васильичъ: — такъ оставитъ этого нельзя. Онъ зналъ, что нѣтъ никакой возможности ни разъяснить, ни опровергнуть распускаемыхъ сплетенъ, по этому, говоря себѣ «нельзя», онъ имѣлъ въ виду не разрушеніе этихъ сплетенъ и не опроверженіе ихъ, а ненависть, уже успѣвшую въ немъ воспитаться, къ владычеству міроѣдовъ и кулаковъ, къ выработаннымъ ими пріемамъ, помощію которыхъ они гнетутъ и обираютъ міръ. Имъ, т. е. главнымъ дѣйствующимъ лицамъ этой механики, нужно только сорвать съ человѣка водку — ничего больше. Сколько они пускали и пускаютъ въ ходъ ли этого всякой гадости, клеветы, лжи, обмана и т. д. Сколько напускаютъ они въ сознаніе народа всякаго тумана, къ какимъ подлымъ взглядамъ пріучаютъ его! Все это сразу охватило Андрея Васильича, и онъ рѣшился обнаружить, вывести на свѣжую воду, если не всѣ — на это не хватитъ силъ — то хоть что-нибудь изъ этихъ продѣлокъ показать добродушнымъ мірянамъ, въ чемъ сила этихъ деревенскихъ умниковъ и авторитетовъ, осрамить ихъ такъ, чтобы самому малому ребенку стала ясна ихъ гнусная суть.
Какая же тутъ поѣздка… Тутъ идетъ ни чуть не меньшее сверженія министерства Брольи-Фурту, разоблаченій ихъ козней и т. д. Нѣтъ! тута есть надъ чѣмъ поработать!
Андрея Васильича «взяло за живое». Предстоявшая работа ни чѣмъ не напоминала той, которая занимала его до сихъ поръ; это не утомительное банковое подсчитываніе, не безстрастное распрашиваніе о разныхъ разностяхъ, касавшихся банка; не леченіе, наконецъ. Нѣтъ, въ предстоявшемъ дѣлѣ слѣдовало быть мудрымъ, яко змій, и кроткимъ, какъ голубь. Это было дѣло высшей политики. Необходимъ былъ тончайшій разсчетъ, чтобы не обнаружить плана, чтобы напасть въ расплохъ, необходимы были факты, и люди, готовые своимъ словомъ поддержать ихъ на міру. Предстояла настоящая парламентская борьба. Говоримъ это совершенно серьёзно, такъ какъ парламентскіе пріемы, подвохи, подходы и т. д., отлично разработаны деревней; а результатъ ихъ — выпивка.
Здѣсь кстати сказать два слова о коштанахъ и міроѣдахъ, властвующихъ надъ современной деревней. Мы пишемъ не каштанъ, какъ пишутъ нѣкоторые, а коштанъ, потому что слово это происходитъ отъ слова «коштъ». Коштанъ — человѣкъ, который живетъ на мірской коштъ; міръ его коштуетъ, кормитъ… Между міроѣдомъ и коштаномъ существуетъ значительная разница. Міроѣдъ ѣстъ міръ тѣмъ, что наровитъ нравственно запугать, придавить человѣка; ему мало, чтобы на него работали за долгъ, мало запутать человѣка изъ-за нужды и нажиться трудами, онъ еще желаетъ держать въ рукахъ совѣсть деревенскаго человѣка. На сходкахъ, онъ наровитъ осрамить провинившагося человѣка такъ, чтобы тотъ не зналъ куда дѣться, и, потомъ, за вино, конечно, помилуетъ, но такъ помилуетъ, что помилованный будетъ «чувствовать» свою зависимость отъ помиловавшаго. Міроѣдъ — это самозванный судія, грозный отецъ деревни (такова его цѣль)" безпощадный каратель всякого дурного поступка… Отъ него, отъ его слова зависитъ, чтобы человѣка на вѣкъ осрамили, напримѣръ, выпоровъ его на сходкѣ; міроѣдъ мастеръ стыдить, усовѣщивать, обличать; онъ постоянно стоитъ горой за міръ, за мірской интересъ, за божескую правду, и этимъ пріемомъ затыкаетъ міру ротъ. Всякій, на кого обрушился его гнѣвъ, нарушилъ именно мірской интересъ и божескую правду; онъ не церемонится въ выраженіяхъ — ругательски ругаетъ виновнаго; охъ такъ возмущенъ его поступкомъ, что не приберетъ ему и наказанія. «Драть тебя мало, такой-сякой, ррразззоритель, воръ ты безсовѣстный!» И помиловавъ его, онъ опять ругается: «Вотъ только срамить тебя но хочется, мошенника, ради твоего сиротства, каналья этакая, безумная… А т-то бы тебя, шельму этакую…» и т. д. (помилованіе послѣдовало вслѣдствіе обѣщанія вина. Какъ это дѣлается, читатель увидитъ ниже). На такого человѣка работаютъ даромъ, безъ всякаго долга, потому строгъ и золъ, какъ чортъ; міроѣда ненавидятъ всѣ, но всѣ боятся, какъ огня, потому что это такой человѣкъ, который не побоится и не задумается погубить ближняго, только попробуй ему поперечить. Онъ силенъ, необыкновенно, силенъ тѣмъ, что подрываетъ у человѣка, попавшагося ему вѣ лапы, вѣру въ самого себя, ослабляетъ его духовную дѣятельность, потому что осуждаетъ его во имя высочайшей справедливости (онъ знать не хочетъ никакихъ смягчающихъ обстоятельствъ), а оправдываетъ — такъ же во имя безпредѣльнаго милосердія. Человѣкъ уходитъ, чувствуя себя подавленнымъ нравственно, несмотря на оправданіе.
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что больше всего отъ этого грома небеснаго терпитъ простой, простодушный человѣкъ, не знающій, по неопытности, всѣхъ парламентскихъ махинацій во имя «срыва» и кабака. Такихъ людей въ деревнѣ много, громадное большинство; подавленный своимъ домашнимъ хозяйствомъ, своей домашней работой, онъ не входитъ во всѣ подробности парламентскихъ затѣй: онъ знаетъ, что тамъ есть старики, которые рѣшаютъ дѣла. Вино мірское онъ ходить пить — это правда, потому, вино вещь хорошая, а во всѣхъ прочихъ дѣлахъ слушаетъ стариковъ, «пускай они рѣшаютъ ихъ, какъ знаютъ — у меня и своего дѣла не передѣлаешь». Вотъ такихъ-то простаковъ, составляющихъ въ деревнѣ почти всю рабочую силу (они на своихъ плечахъ выносятъ желающихъ отдохнуть подъ старость родителей, стариковъ и старухъ, выносятъ почти всѣ платежи), такихъ незнающихъ порядка работниковъ, міръ и учитъ въ лицѣ міроѣдовъ. Вотъ онъ укралъ мірского лѣсу, и укралъ онъ такъ же по наивности и даже изъ явной жалости въ мірскому добру.
— Я бы попросилъ у міра, говоритъ такой воръ: — да вѣдь вмѣстѣ со мной двадцать человѣкъ, кому и не нужно, выпросятъ…
Мы вѣримъ этому объясненію. Но если бы даже онъ укралъ и потому, что не надѣялся на мірское разрѣшеніе, а нужда была ему крайняя, то все-таки такой простакъ ни коимъ образомъ не могъ ожидать того сраму, той всеобщей жажды (возбуждаемой міроѣдомъ) осрамить его, стерегъ съ лица земли, какая обрушивается на его голову. «Поймали, поймали!» вопіетъ вся деревня и съ позоромъ тащитъ «вора» на сходъ. Здѣсь міроѣды дѣлаютъ свое дѣло. Страшно смотрѣть на бѣднаго простака, въ буквальномъ смыслѣ, «потрясаемаго» необычайно выработаннымъ ораторскимъ искуствомъ много міроѣда. Разбитый въ дребезги во имя высочайшей справедливости, опозоренный передъ всѣмъ обществомъ, устыженный этою высшею справедливостью, въ самой глубинѣ своей совѣсти, онъ, въ буквальномъ смыслѣ, не знаетъ, что ему дѣлать… Вотъ-вотъ его начнутъ сѣчь. Розги лежатъ ни печкѣ въ сборной избѣ.
Въ эту ужасную минуту его вызываютъ зачѣмъ-то въ сѣни.
— Да заткни ты ему (громителю — міроѣду) глотку-то! Залей ему, подлецу! совѣтуетъ здѣсь въ сѣняхъ какой-то добрый человѣкъ шопотомъ.
— Отецъ родной! все возьмите, только освободите!.. Вѣдь драть котятъ! Я и не знаю, какъ быть-то… Отецъ родной, выручи! помоги! все отдамъ до нитки…
— Ну, ведерку поставь, да наливочки штофа два…
— Хоть три ведра бери… Пятерыхъ овецъ отдамъ — все возьмите, только опустите…
— Почемъ овцы-то?
— Да хоть по рублю давай — отдамъ съ радостію…
— Ну, по рублю-то я возьму, иди, молчи… Я ужь какъ-никакъ разстараюсь. Жаль мнѣ тебя стало — вотъ въ чемъ! Истинно жаль!" Глядѣлъ, глядѣлъ я, думаю, Господи, да вѣдь и на мнѣ, чай, крестъ-то есть? Что-жь это такое? Вѣдь надо пособить парню то… Ну, какъ-нибудь…
— Дай тебѣ, Владыко небесный…
Этотъ благодѣтель и есть коштанъ.
Коштанъ — другой типъ изъ числа людей, держащихъ въ своихъ рукахъ судьбы современной деревни, далеко не идетъ въ сравненіе съ міроѣдомъ: у того задача громадная — перепугать ближняго-нравственно, забрать его въ руки голой рукой. У коштана — цѣль «мелкая, практическая — поживиться, нажить рублишко, на даровщину вылить, и въ тоже время оставить о себѣ впечатлѣніе человѣка, заботящагося о твоей пользѣ. Коштанъ находится въ союзѣ съ міроѣдомъ, но исполняетъ чорную работу; міроѣдъ никогда не скажетъ виновному: — „ну, мирись что-ль на ведрѣ!“ Это дѣлокоштама. Дѣло коштана также придумать предлогъ, который бы данъ возможность накинуться міроѣдамъ на какого-нибудь простофилю. Современенъ, коштанъ также будетъ міроѣдомъ; но покуда ему надо разжиться, и вотъ онъ набиваетъ карманъ понемногу „не плечами — а рѣчами“… Вотъ примѣръ коштановой работы. У міра снимаютъ въ аренду небольшой участокъ земли или луга, положимъ, за сто рублей. На сходкѣ является коштанъ и начинаетъ хлопотать, чтобы міръ не отдавалъ чужому, а отдалъ-бы своему, хоть свой и даетъ девяносто. „Что мы будемъ давать чужимъ наживаться? Пущай же, Господь съ нимъ, лучше нашъ, свой владаетъ, все нашему міру правильный человѣкъ будетъ, и авось поблагодаритъ… Вотъ вѣдь, рано-ли, поздно-ли, а придется новаго сборщика или сотскаго выбирать, анъ міръ-то тогда ужь и воленъ сказать ему: мы, другъ любезны!, тебѣ сдѣлали уступку — теперь ты намъ послужи!.. Міру нужны люди благодарные… Вотъ я что говорю… А десять цѣлковыхъ — великъ ли это міру убытокъ? Да и барышъ-то великъ-ли будетъ? А какъ своему отдадимъ, хоть и дешевле — всегда барышъ: благодарный человѣкъ отслужитъ всѣмъ на пользу“… Кажется, все вѣрно и справедливо до послѣдняго слова? И точно, міръ рѣшаетъ отдать землю дешевле, тому изъ своихъ односельчанъ, котораго рекомендуетъ коштанъ; этого человѣка, большею частію бѣднаго, кроткаго, коштанъ рекомендуетъ міру тоже съ само! хорошей стороны — „ужь работяга… ужь сами, чай, видите… Семья большая… сынъ въ солдатахъ, и старость идетъ… Нѣтъ, міряне, надо человѣку дать поправиться!.. и т. д.“ Хорошо, отлично, убѣдительно говоритъ коштанъ. И міръ все рѣшаетъ по его слову; но прошла недѣля и — что-же оказывается? оказывается, что мужикъ, котораго міръ пожалѣлъ, совсѣмъ не пожалѣлъ міра; взялъ да и отдалъ участокъ тому же самому мѣщанину, который снималъ его сначала, да отдалъ не за сто, а за сто двадцать пять рублей». — "Ты что-жь это, безстыдная твоя душа?.. Нападаетъ міръ на измѣнника… — «Простите, православные! Нужду!» говоритъ это измѣнникъ самымъ искреннимъ образомъ — и больше ничего не говоритъ… А могъ бы сказать многое: нужда гнала его въ лапы къ коштану, коштанъ подбилъ его снять участокъ, расписалъ ему всѣ выгоды, обѣщая помочь все для твоей же пользы; и даже денегъ далъ на срокъ. Мужикъ согласился, а какъ только земля досталась по цѣнѣ низшей и досталась человѣку, находящемуся въ рукахъ у каштана — послѣдній тотчасъ же затѣялъ переговоры съ мѣщаниномъ, дѣло за сто двадцать пять рублей, тотчасъ потребовалъ съ мужика, который ему подверженъ, свой долгъ (деньги, данныя на уплату міру за аренду участка), и когда мужикъ, разумѣется, оказался несостоятельнымъ, то коштанъ и предложилъ ему перепродать. — «Пять цѣлковыхъ еще лишку даетъ мѣщанинъ-то, да меня развяжешь!..» Что тутъ дѣлать? Теперь представьте себѣ, какимъ человѣкомъ является коштанъ передъ міромъ? Кто хлопоталъ о своемъ мірскомъ человѣкѣ? Онъ. Кто давалъ свои собственныя деньги этому человѣку, чтобы онъ поправился? Онъ же. Кромѣ того, онъ давалъ безъ процентовъ, такъ отъ сердца… — «Что-жь подѣлаешь, братцы! вижу, пропадаютъ мои денежки, да и міру-то еще не всѣ отданы! Ну, думаю, какъ и мірскія-то пропадутъ. Не такой человѣкъ! Иной-бы съ этакой подмогой какъ взялся-то! Ну, а этотъ, нечего грѣха таить, не обоюденъ! Куды не развязенъ… Н-ну, думаю, грѣхъ-грѣхъ — а и мои денежки кровныя, да и мірскимъ, Боже сохрани, пропадать нельзя, какъ никакъ, а воротить надо… Ему же пять рублей лишковъ далъ — на, возьми мое! Богъ съ тобой… Да и міру винца ужь поставлю за свою, за провинность — вотъ два рублика!.. Главная причина, Митрофанъ меня сконфузилъ! Неповоротливъ, неукладистъ, лѣнивъ… А ежели бы на другого!»
Пять рублей зажимаютъ ротъ Митрофану. Водка зажметъ ротъ міру. Коштанъ сдѣлалъ «оборотъ» — и всѣ видятъ, что хоть и плутовато, но умно; все обдѣлано на законной почвѣ мірского интереса.
— Насилу, насилу свои-то выручилъ! долго твердитъ онъ въ послѣдствіи, когда рѣчь касается этого дѣла. — Своихъ пять цѣлковыхъ, какъ одну копейку посадилъ, да шутъ съ ними.. Пуще всего — передъ міромъ не сфальшивите.. Не будь меня — во-вѣки бы Митрофанка не справился отдать. Такъ бы и пропали мірскія денежки.
Коштанъ наживается, выручая то міръ, то мірянина. Онъ все дѣлаетъ! «для твоей-же пользы», «главная причина, чтобы была міру польза»… Это плутоватый адвокатъ, набивающій свой кар малъ; коштаны выходятъ въ міроѣды — это бываетъ часто, но большею частію ихъ участь выходить въ мѣщанство, въ подрядчики, въ торговцы, словомъ, въ люди ловкой, скорой и плутовской наживы — чужими руками. Міроѣдъ, настоящій, коренной, непремѣнно ораторъ съ несомнѣннымъ литературнымъ дарованіемъ, психологъ… Коштаны дѣлаются, міроѣды — родятся.
Въ томъ случаѣ, о которомъ мы разсказывали, коштанъ успѣвши ужь купить пятерыхъ овецъ за полцѣны, поступаетъ такимъ образомъ. Приказавъ обвиняемому опять идти въ сборную избу, онъ, спустя немного времени, и самъ является туда. Міроѣдъ, громовержецъ отлично знаетъ, что такое происходило въ сѣняхъ, но онъ не подаетъ ни малѣйшимъ образомъ вида, что ему что-нибудь извѣстно, и продолжаетъ громить. Коштанъ обходится съ своимъ носомъ посредствомъ пальцевъ.
— Согласился! рѣшаетъ міроѣдъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ, коштанъ сдѣлалъ бы что-нибудь другое — кашлянулъ или плюнулъ бы, или вздохнулъ, или подергалъ бороду… Относительно этихъ знаковъ міроѣдъ и коштанъ условливаются заранѣе.
Благодаря этимъ уловкамъ, которыхъ міръ не знаетъ, ораторъ-міроѣдъ всегда остается логически правимъ, такъ какъ переходъ отъ гнѣва къ милости умѣетъ сдѣлать незамѣтнымъ и обставить тоже вѣскими доводами.
— Подумай, безумная твоя голова, у кого это ты воровалъ? Вѣдь ты воровалъ у міра! Шельма ты этакая. Твоимъ щенкамъ холодно въ избѣ, такъ ты у цѣлаго міра вздумалъ отнимать? А другимъ нешто не холодно? А сиротамъ бездомовымъ не холодно? (коштанъ обходится посредствомъ пальцевъ и, потолкавшись, уходитъ). Есть ли въ тебѣ совѣсть-то, въ безстыдникѣ? Богато ты помнишь ли?.. Вѣдь за этакое дѣло не розгами, а прутьями желѣзными надо драть! Да мало! мало этого!.. (Со страшнымъ негодованіемъ). Прощенья проси, безстыжіе твои глаза! Кланяйся въ ноги міру, чтобы простилъ тебѣ! Ниже! ниже кланяйся!.. Проси, чтобъ ради глупости твоей простили тебя дурака. Ну, міряне (устало)! Господь нашъ царь небесный велѣлъ прощать. И разбойники простили. Пустите его, дурака!.. Пусть помнитъ вашу доброту. Жаль только, а то-бы надо выпороть! Кланяйся старикамъ въ ноги, проси… столбъ безчувственный!..
И въ этомъ дѣлѣ, коштанъ, хотя и оборудовалъ попользоваться на чужой счетъ, нажилъ рублей пять, а все-таки выручилъ — что бы безъ него сталъ дѣлать обвиняемый? Какъ бы онъ справился? Плутъ, плутъ — это вѣрно, а выручилъ — это тоже вѣрно. Міроѣдъ-же, принявъ угощеніе, ничуть не поколебалъ этимъ своего авторитета грознаго судіи. Оправленный чувствуетъ, что онъ мотъ его сокрушить и можетъ сокрушить во всякое время, несмотря на угощеніе.
Возвратимся, однако, къ исторіи Андрея Васильича. Вотъ именно всю фальшь и ложь вышеописанной махинаціи и нужно было разоблачить сразу, внезапно, такъ чтобы своекорыстное фарисейство мірскихъ воротилъ было разоблачено и наказано примѣрно. Съ напряженнымъ вниманіемъ и крайнею осторожностію собиралъ онъ факты, изучалъ дѣйствующихъ лицъ и былъ поглощонъ этой работой два или три осенніе мѣсяца. Наконецъ, и факты и люди, сочувствующія дѣлу, были подобраны. Оставалось найти предлогъ, изъ-за которого можно бы было начать дѣло. Нашелся и предлогъ. Весною, крестьяне дѣлали міромъ загородъ отъ господской усадьбы, загородъ надо было сдѣлать, потому что крестьянскій скотъ забредалъ въ господскій садъ, и за это брали штрафы. Скрѣпа сердце, вся деревня принялась за работу, и загородъ была готова въ одинъ день; начали они работу утромъ и окончили вечеромъ. Захотѣлось выпить. Послали депутата въ господскую контору, просить выпивки — «мы вамъ загородъ сдѣлали»; въ конторѣ отказали; мірскаго вина не было, необходимо было, во что бы то ни стало, отыскать предлогъ. Коштаны отыскали: при весеннемъ передѣлѣ полей, къ одному изъ крестьянъ отошелъ, кромѣ надѣла, клинушекъ, вдавшійся въ чужую землю, неболѣе какъ въ три квадратныя сажени. Коштаны запримѣтили это съ весны, но держали при себѣ до случая. Клинушка этого нельзя было никоимъ образомъ раздѣлить, онъ долженъ былъ оставаться никому непринадлежащимъ, но никто не сомнѣвался, что мужикъ, которому клинушекъ достанется, запашетъ его. Такъ и вышло. Въ упомянутый вечеръ, коштаны обратили на эту несправедливость вниманіе общества. Общество было радо открытію, какъ маннѣ небесной. Нѣсколько молодцовъ было отряжено на дворъ къ мужику съ тѣмъ, чтобы, не говоря ни слова, захватить у него на дворѣ хомуты и передки телегъ и все это доставить къ кабаку. Какъ и водится, хозяинъ хомутовъ и передковъ тотчасъ же явился на судьбище. Ему объявили, что за запашку лишковъ съ него слѣдуетъ получитъ въ пользу міра штрафъ. Свидѣтели, люди, особенно жаждавшіе выпивки, показали, что клинушекъ они вымѣривали сами и что въ немъ оказалось шесть слишкомъ саженъ, и что міръ мирится на трехъ ведрахъ. Такую громадную цѣну заломили потому, что мужикъ былъ изъ порядочныхъ. Несмотря на всевозможныя сопротивленія со стороны обвиняемаго, вино было поставлено и выпито, и клинушекъ обошелся мірянину рублей неменѣе двѣнадцати.
Вотъ за это-то дѣло и взялся Андрей Василичъ; онъ вымѣрялъ съ людьми, которые сочувствовали ему, этотъ злосчастный клинъ, и оказалось въ немъ не шесть, а двѣ съ половиной сажени. Мужикъ былъ радъ дать острастку міроѣдамъ и опиваламъ, и, поддерживаемый Андреемъ Васильичемъ, порѣшилъ, еще десять рублей пропоить на судей, лишь бы только вывести дѣло на свѣжую воду. Подана была жалоба — надъ которой Андрей Васильичъ сидѣлъ на одни сутки — въ волостной судъ. Судьи были угощены, словомъ, поставлены въ невозможность вилять, въ виду участія посторонняго человѣкъ, который, по всему видно, спуску не дастъ.
Это собраніе волостного судьи, неожиданно потребовавшаго на судилище всѣхъ ораторовъ И благодѣтелей деревни, всѣхъ стариковъ — было торжествомъ всякаго простого, работящаго человѣка, натерпѣвшагося на своемъ вѣку отъ этихъ фарисеевъ и лицемѣровъ. Вотъ этимъ-го случаемъ и воспользовался Андрей Васильичъ, для того, чтобы, придравшись къ нему, показать крещеному міру, въ какой безобразной, нравственной кабалѣ держатъ его міроѣды какъ вообще обираютъ и называются на его счетъ, дѣйствуя какъ будто только во имя мірскихъ интересовъ. Съ громадными усиліями дѣло это было доведено до волостного суда и, благодаря стараніямъ Андрея Васильича и его единомышленниковъ, поддержавшихъ его на судѣ, въ качествѣ свидѣтелей, дѣло было рѣшено справедливо: опивалы и міроѣды поплатились хорошимъ штрафомъ въ пользу мірскихъ суммъ, да и единомышленники, подручные ихъ, также поплатились, хоть и поменьше.
Справедливостью рѣшенія дѣло было обязано, главнымъ образомъ, неожиданной настойчивости, съ которою было начато, и самой подготовкѣ его, которой судьи, большею частію тѣже коштаны и міроѣды, не могли не видѣть въ подборѣ свидѣтелей. Они обвинили виновныхъ, потому что сразу не могли разобрать, въ чемъ тутъ штука… Но чью-то руку подозрѣвали; знали, что дѣло подстроено.
Андрей Васильичъ также зналъ, что успѣхъ этого дѣла прямо обязываетъ его готовиться на тонкій, систематическій отпоръ. И вотъ, вмѣсто того, чтобы пожинать побѣдные лавры, чтобы похвалить себя за то, что «добился своего», необходимо было напрячь все вниманіе, сосредоточить всю энергію на томъ, чтобы не дать обойти себя, не дать начатому дѣлу исчезнуть безъ слѣда.
Пусть читатель, если можетъ, представить себѣ ту бездну мелочей, мельчайшихъ деревенскихъ слуховъ, сплетенъ, и т. д., которыми приходилось въ это. время интересоваться Андрею Васильичу, на которыхъ надо было исключительно сосредоточивать свое вниманіе, и онъ пойметъ, что въ жизни Андрея Васильича могли и должны были быть минуты глубокаго отчаянія, томительной тоски. Взгляды его съузились, мысль завалена какимъ-то вздоромъ, человѣкъ волнуется какими-то крохотными дѣлишками, передъ которыми лоскутокъ завалящей газеты — кладезь премудрости и живая вода…
Да! вотъ именно такимъ-то образомъ, деревня и съѣдала его… Въ сознаніи деревни кое-что прибавлялось… Андрей Васильичъ могъ только терять…
— Куда ужь теперь тебѣ ѣхать? говорили ему мужики-пріятели послѣ суда. — Теперь ужь надо остаться. Нельзя бросать зря…
— Да, ужь теперь надо погодить! раздумывалъ Андрей Васильичъ.
— Живи въ банкѣ-то… чего? мы тебѣ десятку положимъ… Живи пока что…
И сталъ Андрей Васильичъ жить «пока».
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что деревня поглотила бы «безъ остатка» все, что было въ Андреѣ Васильичѣ нужнаго для нея…
Но тутъ произошло обстоятельство, которое сразу, рѣшительнѣе всякихъ деревенскихъ сплетенъ и подвоховъ, развязало Андрея Васильевича съ деревней. Онъ получилъ извѣстіе, что въ его личныхъ и семейныхъ дѣлахъ произошло нѣчто неладное, потребовавшее немедленнаго отъѣзда.