Шаляпин в «Scala» (Дорошевич)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Шаляпинъ въ «Scala»[1][2] |
| Опубл.: «Россія», 1901, № 676, 14 марта. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 69. |
— Да чего вы такъ волнуетесь? — Выписывать русскаго пѣвца въ Италію! Да вѣдь это все равно, что къ вамъ стали бы ввозить пшеницу.Изъ разговоровъ.
Я засталъ Миланъ, — конечно, артистическій Миланъ, — въ страшномъ волненіи.
Въ знаменитой «галлереѣ», на этомъ рынкѣ оперныхъ артистовъ, въ редакціяхъ театральныхъ газетъ, которыхъ здѣсь до пятнадцати, въ театральныхъ агентствахъ, которыхъ тутъ до двадцати, только и слышно было:
— Scialapino![3]
Мефистофели, Риголетто, Раули волновались, кричали, невѣроятно жестикулировали.
— Это безобразіе!
— Это чортъ знаетъ что!
— Это неслыханный скандалъ!
Сцены разыгрывались презабавныя.
— Десять спектаклей гарантированныхъ! — вопилъ одинъ басъ, словно ограбленный. — По тысячѣ пятьсотъ франковъ за спектакль!
— O, Madonna santissima! O, Madonna santissima![4] — стоналъ, схватившись за голову, слушая его, теноръ.
— Пятнадцать тысячъ франковъ за какіе-нибудь десять дней! Пятнадцать тысячъ франковъ!
— O, Dio mio! Mio Dio![5]
— Франковъ пятнадцать тысячъ, франковъ! A не лиръ[6], — гремѣлъ басъ.
— O, mamma mia! Mamma mia![7] — корчился теноръ.
— Да чего вы столько волнуетесь? — спрашивалъ я знакомыхъ артистовъ. — Вѣдь это не первый русскій, который поетъ въ «Scala»[1]!
— Да, но то другое дѣло! То были русскіе пѣвцы, дѣлавшіе итальянскую карьеру. У насъ есть много испанцевъ, грековъ, поляковъ, русскихъ, евреевъ. Они учатся въ Италіи, поютъ въ Италіи, наконецъ, добиваются и выступаютъ въ «Scala»[1]. Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли изъ Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!
— Десять лѣтъ не ставили «Мефистофеля». Десять лѣтъ, — горчайше жаловался одинъ басъ, — потому что не было настоящаго исполнителя. И вдругъ Мефистофеля выписываютъ изъ Москвы. Да что у насъ своихъ Мефистофелей нѣтъ? Вся галлерея полна Мефистофелями. И вдругъ выписывать откуда-то изъ Москвы. Срамъ для всѣхъ Мефистофелей, срамъ для всей Италіи.
— Были русскіе, совершенно незнакомые Италіи, которые сразу попадали въ «Scala»[1]. Но то другое дѣло! Они платили, и платили бѣшеныя деньги, чтобъ спѣть! Они платили, а тутъ ему платятъ! Слыханное ли дѣло?
— Мы годами добиваемся этой чести! Годами! — чуть не плакали кругомъ.
— Пятнадцать тысячъ франковъ. И не лиръ, а франковъ!
И, наконецъ, одинъ изъ наиболѣе интеллигентныхъ пѣвцовъ пояснилъ мнѣ фразой, которую я поставилъ эпиграфомъ:
— Да вѣдь это все равно, что къ вамъ стали бы ввозить пшеницу!
Было довольно противно. Въ артистахъ говорили ремесленники.
— Онъ будетъ освистанъ! — кричали итальянцы, чуть не грозя кулаками. — Онъ будетъ освистанъ!
— Да! Какъ же! — демонически хохотали другіе. — Пятнадцать тысячъ франковъ! Есть изъ чего заплатить клакѣ. Насажаетъ клакеровъ.
— Все равно, онъ будетъ освистанъ!
— Надо освистать и дирекцію!
— И Бойто! Зачѣмъ позволилъ это!
Начало не предвѣщало ничего хорошаго.
И какъ разъ въ это время разыгрался скандалъ, «безпримѣрный въ театральныхъ лѣтописяхъ Италіи»!
Къ супругѣ г. Шаляпина, — въ его отсутствіе, — явился г. Маринетти.
«Самъ» Маринетти, подписывающійся въ письмахъ къ артистамъ:
— Marinetti e C°.
«Шефъ» миланской клаки, безъ услугъ котораго не обходится ни одинъ артистъ.
Эту шайку артисты называютъ «ladri in guanti gialli» — «негодяи въ желтыхъ перчаткахъ», ненавидятъ и платятъ. «Маринетти и К°» — гроза всего артистическаго міра.
Джентльменъ въ желтыхъ перчаткахъ явился и продиктовалъ свои условія:
— Вашъ супругъ уплатитъ нашей компаніи столько-то сотъ франковъ отъ спектакля и тогда можетъ имѣть успѣхъ. Въ противномъ случаѣ…
Узнавши объ этомъ, взбѣшенный артистъ ураганомъ налетѣлъ на дирекцію:
— Ну, васъ къ чорту! Если у васъ такіе порядки, — я пѣть отказываюсь. Понравлюсь я публикѣ или не понравлюсь, — другое дѣло. Но покупать себѣ аплодисменты! Я никогда аплодисментовъ не покупалъ и никогда покупать не буду!
«Отказалъ Маринетти!» Это моментально облетѣло весь артистическій міръ и настолько поразило всѣхъ, что объ этомъ появилась даже статья въ политической газетѣ «Corriere della sera»[8].
Статья, въ которой разсказывалось о «благородномъ отвѣтѣ русскаго артиста», произвела сенсацію.
— Да онъ съ ума сошелъ! — вопили одни. — Что они теперь съ нимъ сдѣлаютъ! Что они съ нимъ сдѣлаютъ!
— Да этого никогда не бывало! Съ тѣхъ поръ, какъ Миланъ стоитъ!
— И такъ гласно! Публично! Чортъ знаетъ, что съ нимъ теперь будетъ!
— Маринетти не проститъ!
— Нѣтъ, это прямо сумасшедшій!
Другіе зато горячо хвалили:
— Молодчина!
— Вотъ это отвѣтъ, достойный истиннаго артиста!
— Довольно, на самомъ дѣлѣ, пресмыкаться предъ этими «негодяями въ желтыхъ перчаткахъ!»
И среди тѣхъ, кто еще вчера никакъ не могъ простить «15.000 франковъ, а не лиръ», уже многіе говорили о г. Шаляпинѣ съ восторгомъ.
Въ ремесленникахъ проснулись артисты.
На самомъ дѣлѣ, надо знать, что такое эти «ladri in guanti gialli», и до какой степени зависятъ отъ нихъ въ Италіи артисты, какъ позорно, какъ оскорбительно это иго.
Человѣкъ несетъ публикѣ плоды своего таланта, искусства, вдохновенія, труда, и не смѣетъ сдѣлать этого, не заплативши «негодяю въ желтыхъ перчаткахъ». Иначе онъ будетъ опозоренъ, ошельмованъ, освистанъ. Его вѣчно шантажируютъ и онъ вѣчно долженъ изъ своего заработка платить негодяямъ, жать имъ руку, даже еще благодарить ихъ.
Понятно, какой восторгъ вызвалъ этотъ первый отпоръ, который далъ русскій артистъ «негодяямъ» и шантажистамъ, державшимъ въ трепетѣ весь артистическій міръ.
— Молодчина!
— Настоящій артистъ!
Тѣмъ не менѣе, тѣ, кто его особенно громко хвалилъ, отводили меня въ сторону и конфиденціально говорили:
— Вы знакомы съ Шаляпинымъ. Ну, такъ посовѣтуйте ему… Конечно, это очень благородно, что онъ дѣлаетъ. Но это… все-таки, это сумасшествіе. Знаете, что страна — то свои обычаи. Вонъ Мадридъ, напримѣръ. Тамъ въ началѣ сезона прямо является представитель печати и представитель клаки: «Вы получаете семь тысячъ франковъ въ мѣсяцъ? Да? ну, такъ тысячу изъ нихъ вы будете ежемѣсячно платить прессѣ, а пятьсотъ — клакѣ». И платятъ. Во всякой странѣ свои обычаи. Нарушать ихъ безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдется съ Маринетти! Мы, бѣдные артисты, отъ всѣхъ зависимъ.
— Но публика! Публика!
— А! Что вы хотите отъ публики? Публика первыхъ представленій! Публика холодная! Къ тому же она уже разозлена. Вы знаете, какія цѣны на мѣста? Въ семь разъ выше обыкновенныхъ! Весь партеръ по тридцать пять франковъ. Это въ кассѣ, а у барышниковъ?! Что-то необыкновенное. Публика зла. Ну, и къ тому же вы понимаете… національное чувство задѣто… Всѣ итальянцы ѣздили въ Россію, а тутъ вдругъ русскій, — и по неслыханной цѣнѣ.
И это каждый день:
— Да скажите же вы Шаляпину, чтобы сошелся съ Маринетти. Такой-то изъ участвующихъ въ спектаклѣ далъ сорокъ билетовъ клакѣ, такой-то — сорокъ пять.
— Отказываетесь посовѣтовать? Значитъ, вы желаете ему гибели.
— Что теперь съ нимъ будетъ! Что это будетъ за скандалъ! Что за скандалъ!
Словомъ, какъ пишутъ въ офиціальныхъ газетахъ, «виды на урожай» были «ниже средняго». Врядъ ли когда-нибудь артисту приходилось выступать при болѣе неблагопріятныхъ предзнаменованіяхъ.
А репетиціи шли.
Ихъ было тридцать. Въ теченіе пятнадцать дней — утромъ и вечеромъ. Только подумайте!
Артистическій міръ жадно прислушивался ко всему, что доходило изъ-за кулисъ.
— Ну, что?
Маэстро, г. Тосканини, знаменитый дирижеръ, первый дирижеръ Италіи, дѣйствительно геніальный за дирижерскимъ пультомъ, встрѣтилъ русскаго гастролера волкомъ.
Когда г. Шаляпинъ запѣлъ, какъ всегда поютъ на репетиціи, вполголоса, маэстро остановилъ оркестръ:
— И это все?
— Что «все»?
— Все, что вы имѣете? Весь вашъ голосъ?
— Нѣтъ, полнымъ голосомъ я буду пѣть на спектаклѣ.
— Извините, я не былъ въ Москвѣ и не имѣлъ удовольствія васъ слышать! — очень язвительно замѣтилъ маэстро. — Потрудитесь намъ показать вашъ голосъ.
Послѣ перваго же акта онъ подошелъ къ г. Шаляпину, дружески жалъ ему руку и осыпалъ его похвалами.
На одной изъ репетицій самъ авторъ, Арриго Бойто, подошелъ къ г. Шаляпину и сказалъ:
— Я никогда не думалъ, что такъ можно исполнять моего Мефистофеля!
Артисты, на вопросъ, какъ поетъ Шаляпинъ, отвѣчали:
— Очень хорошо. Превосходно!
И какъ будто немножко давились этими словами.
Секретарь театра говорилъ мнѣ:
— О, это великій артистъ!
Таращилъ при этомъ глаза и показывалъ рукой выше головы, что по-итальянски выходитъ совсѣмъ ужъ очень хорошо.
— Ну, а что говорятъ хористы? Хористы — что?
Этимъ интересовались больше всего.
Хористы — вотъ самая опасная инстанція. Вотъ — сенатъ.
Нѣтъ судей болѣе строгихъ. Вѣдь каждый изъ этихъ людей, томящихся на второмъ планѣ, мечталъ разгуливать около рампы. Подъ этими потертыми пальто похоронены непризнанные Мефистофели, Валентины и Фаусты.
Они злы и придирчивы, какъ неудачники.
Но и хористы иначе не называли г. Шаляпина:
— Великій артистъ!
И по «галлереѣ» шелъ недружелюбный шумъ:
— Говорятъ, что дѣйствительно-таки великій артистъ!
И вотъ, наконецъ, prova generale съ декораціями, въ костюмахъ и гримѣ.
Всѣми правдами и неправдами, черезъ друзей, я прошелъ въ это «святая святыхъ», на генеральную репетицію «Scala»[1].
Въ первыхъ рядахъ сидѣлъ Арриго Бойто, внимательный, сосредоточенный, задумчивый.
Эта опера надломила его жизнь.
20 лѣтъ тому назадъ, при первомъ представленіи, «Мефистофель» былъ освистанъ, провалъ былъ жесточайшій, неслыханный.
Потомъ опера шла много разъ, но рана, нанесенная молодому сердцу, не заживала.
Бойто написалъ эту оперу, когда былъ молодымъ человѣкомъ, съ густой черной шевелюрой, съ лихо закрученными усами, со смѣлымъ, вызывающимъ взглядомъ.
Теперь въ креслѣ, немного сгорбившись, сидѣлъ человѣкъ съ рѣдкими сѣдыми волосами, сѣдыми усами и грустнымъ взглядомъ.
Черезъ 20 лѣтъ, почти старикомъ, онъ апеллировалъ почти къ другому поколѣнію на несправедливый приговоръ, отравившій ему жизнь. Съ иностранцемъ — въ качествѣ адвоката.
Когда кончился прологъ, дѣйствительно, удивительно исполненный, Бойто поднялъ голову и сказалъ, ни къ кому не обращаясь. Громко высказалъ мысль, которая томила его 20 лѣтъ:
— Мнѣ кажется, это произведеніе вовсе не таково, чтобъ ему свистать. Мнѣ кажется, что это даже недурно.
И Бойто пошелъ пожать руку Шаляпину:
— Такимъ Мефистофелемъ вы производите сенсацію.
На спектаклѣ Бойто не былъ.
Въ вечеръ спектакля онъ раздѣлся и въ 8 часовъ улегся въ кровать, словно приготовившись къ тяжелой операціи.
Каждый антрактъ къ нему бѣгали съ извѣстіями изъ театра:
— Прологъ повторенъ.
— «Fuschio»[9] покрыто аплодисментами.
— Карузо (теноръ) имѣетъ большой успѣхъ.
— Шаляпинъ имѣетъ грандіозный успѣхъ.
— Квартетъ въ саду повторенъ.
— Публика вызываетъ васъ, маэстро.
Но Бойто качалъ головой, охалъ и лежалъ въ постели, ожидая конца мучительной операціи.
— Маэстро, да вставайте же! Идемъ въ театръ! Васъ вызываютъ!
Онъ молча качалъ головой.
Съ тѣхъ поръ, какъ освистали его «Мефистофеля», онъ не ходитъ въ театръ.
Онъ не желаетъ видѣть публики.
Онъ на нее сердитъ и не хочетъ, не можетъ ее простить.
Старикъ сердится за юношу, которому отравили молодость.
А спектакль былъ великолѣпенъ.
Самый большой театръ міра набитъ сверху донизу. Толпы стоятъ въ проходахъ.
Я никогда не думалъ, что Миланъ такой богатый городъ. Дѣлыя розсыпи брильянтовъ горятъ въ шести ярусахъ ложъ, — великолѣпныхъ ложъ, изъ которыхъ каждая отдѣлана «владѣльцемъ» по своему вкусу. Великолѣпные туалеты.
Все, что есть въ Миланѣ знатнаго, богатаго, знаменитаго, налицо.
Страшно нервный маэстро Тосканини, блѣдный, взволнованный, занимаетъ свое мѣсто среди колоссальнаго оркестра.
Аккордъ, — и въ отвѣтъ, изъ-за опущеннаго занавѣса, откуда-то издали доносится тихое пѣніе трубъ, благоговѣйное, какъ звуки органа въ католическомъ соборѣ.
Словно эхо молитвъ, доносящихся съ земли, откликается въ небѣ.
Занавѣсъ поднялся.
Пропѣли трубы славу Творцу, прогремѣло «аллилуіа» небесныхъ хоровъ, дисканты наперебой прославили Всемогущаго, — оркестръ дрогнулъ отъ странныхъ аккордовъ, словно какіе-то уродливые скачки по облакамъ, раздались мрачныя ноты фаготовъ, — и на ясномъ темно-голубомъ небѣ, среди звѣздъ, медленно выплыла мрачная, странная фигура.
Только въ кошмарѣ видишь такія зловѣщія фигуры.
Огромная черная запятая на голубомъ небѣ.
Что-то уродливое, съ рѣзкими очертаніями, шевелящееся.
Strano figlio del Caos. «Блажное дѣтище Хаоса».
Откровенно говоря, у меня замерло сердце въ эту минуту.
Могуче, дерзко, красиво разнесся по залу великолѣпный голосъ:
— Ave, Signor![10]
Ужъ эти первыя ноты покорили публику. Музыкальный народъ сразу увидѣлъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. По залу пронесся ропотъ одобренія.
Публика съ изумленіемъ слушала русскаго пѣвца, безукоризненно по-итальянски исполнявшаго вещь, въ которой фразировка — все. Ни одно слово, полное ироніи и сарказма, не пропадало.
Кидая въ небо, туда наверхъ, свои облеченныя въ почтительную форму насмѣшки, Мефистофель распахнулъ черное покрывало, въ которое закутанъ съ головы до ногъ, и показались великолѣпно гримированныя голыя руки и наполовину обнаженная грудь. Костлявыя, мускулистыя, могучія.
Рѣшительно, изъ Шаляпина вышелъ бы замѣчательный художникъ, если бъ онъ не былъ удивительнымъ артистомъ.
Онъ не только поетъ, играетъ, — онъ рисуетъ, онъ лѣпитъ на сценѣ.
Эта зловѣщая голая фигура, завернутая въ черное покрывало, гипнотизируетъ и давитъ зрителя.
— Ха-ха-ха! Сейчасъ видно, что русскій! Голый! Изъ бани? — шептали между собой Мефистофели, сидѣвшіе въ партерѣ.
Но это было шипѣніе раздавленныхъ.
Народъ-художникъ сразу увлекся.
Бойто былъ правъ. Такого Мефистофеля не видѣла Италія. Онъ, дѣйствительно, произвелъ сенсацію.
Мастерское пѣніе пролога кончилось.
Заворковали дисканты.
— Мнѣ непріятны эти ангелочки! Они жужжатъ словно пчелы въ ульѣ! — съ какимъ отвращеніемъ были спѣты эти слова.
Мефистофель весь съежился, съ головой завернулся въ свою хламиду, словно на самомъ дѣлѣ закусанный пчелинымъ роемъ, и нырнулъ въ облака, какъ крыса въ нору, спасаясь отъ преслѣдованія.
Театръ, дѣйствительно, «дрогнулъ отъ рукоплесканій». Такъ аплодируютъ только въ Италіи. Горячо, восторженно, всѣ сверху донизу.
Въ аплодисментахъ утонуло пѣніе хоровъ, могучіе аккорды оркестра. Публика ничего не хотѣла знать.
— Bravo, Scialapino![11]
Пришлось, — нѣчто небывалое, — прервать прологъ. Мефистофель изъ облаковъ вышелъ на авансцену раскланиваться и долго стоялъ, вѣроятно, взволнованный, потрясенный. Публика его не отпускала.
Публика бѣсновалась. Что наши тощіе и жалкіе вопли шаляпинистокъ передъ этой бурей, передъ этимъ ураганомъ восторженной, пришедшей въ экстазъ итальянской толпы! Унылый свѣтъ призрачнаго солнца сквозь кислый туманъ по сравненію съ горячимъ, жгучимъ полуденнымъ солнцемъ.
Я оглянулся. Въ ложахъ все повскакало съ мѣстъ. Кричало, вопило, махало платками. Партеръ ревѣлъ.
Можно было ждать успѣха. Но такого восторга, такой оваціи…
А что дѣлалось по окончаніи пролога, когда Тосканини, блѣдный какъ смерть, весь обливаясь потомъ, закончилъ его такимъ могучимъ, невѣроятнымъ фортиссимо, что казалось, рушится театръ!
Буря аплодисментовъ разразилась съ новой силой.
— Bravo, bravo, Scialapino![12]
Всѣ, кажется, русскіе пѣвцы, учащіеся въ Миланѣ были на спектаклѣ. Многіе перезаложили пальто, чтобъ только попасть въ театръ.
Всѣ подходили другъ къ другу, сіяющіе, радостные, ликующіе, почти поздравляли другъ друга.
— А? Что? Каковы успѣхи?
— Молодчина Шаляпинъ!
Всѣ сходились въ одномъ:
— Что-то невиданное даже въ Италіи!
А публика — не нашей чета. Слушая, какъ кругомъ разбираютъ каждую ноту, съ какимъ умѣніемъ, знаніемъ, кажется, что весь театръ наполненъ сверху донизу одними музыкальными критиками.
Простой офицеръ берсальеровъ разбираетъ ноту за нотой, словно генералъ Кюи!
Тѣ, кто вчера уповали еще на «патріотизмъ» итальянской публики, имѣютъ видъ уничтоженный и положительно нуждаются въ утѣшеніи.
— Конечно, отлично! Конечно, отлично! — чуть не плачетъ одинъ мой знакомый басъ. — Но онъ, вѣроятно, пѣлъ эту партію тысячи разъ. Всякій жестъ, всякая нота выучены!
— Представьте, Шаляпинъ никогда не пѣлъ Бойтовскаго Мефистофеля. Это въ первый разъ.
— Вы ошибаетесь! Вы ошибаетесь!
— Да увѣряю васъ, не пѣлъ никогда. Спросите у него самого!
— Онъ говоритъ неправду! Это неправда! Это неправда!
И бѣдняга убѣжалъ, махая руками, крича:
— Неправда! Никогда не повѣрю!
А между тѣмъ Шаляпинъ, дѣйствительно, въ первый разъ въ жизни исполнялъ Бойтовскаго Мефистофеля. Въ первый разъ и на чужомъ языкѣ.
Онъ создавалъ Мефистофеля. Создавалъ въ порывѣ вдохновенья: на спектаклѣ не было ничего похожаго даже на то, что было на репетиціи.
Артистъ творилъ на сценѣ.
Во второй картинѣ, на народномъ гуляньѣ, Мефистофель ничего не поетъ. Въ сѣромъ костюмѣ монаха[13] онъ только преслѣдуетъ Фауста.
И снова, — безъ слова, безъ звука, — стильная фигура.
Словно оторвавшійся клочокъ тумана ползетъ по сценѣ, ползетъ странно, какими-то зигзагами. Что-то отвратительное, страшное, зловѣщее есть въ этой фигурѣ.
Становится жутко, когда онъ подходитъ къ Фаусту.
И вотъ, наконецъ, кабинетъ Фауста.
— Incubus! Incubus! Incubus![14]
Сѣрая хламида падаетъ, и изъ занавѣски, изъ которой высовывалась только отвратительная, словно мертвая, голова дьявола, появляется Мефистофель въ черномъ костюмѣ, съ буфами цвѣта запекшейся крови.
Какъ онъ тутъ произноситъ каждое слово:
— Частица силы той, которая, стремясь ко злу, творитъ одно добро.
Какой злобой и сожалѣніемъ звучатъ послѣднія слова!
Послѣ Эрнста Поссарта въ трагедіи я никогда не видалъ такого Мефистофеля!
Знаменитое «Fuschio»[9].
Весь Шаляпинскій Мефистофель въ «Фаустѣ» Гуно — нуль, ничто въ сравненіи съ одной этой пѣснью.
— Да, это настоящій дьяволъ! — говорила вся публика въ антрактѣ.
Каждый жестъ, каждая ухватка! Удивительная мимика. Бездна чего-то истинно-дьявольскаго въ каждой интонаціи.
«Fuschio»[9] снова вызвало громъ аплодисментовъ.
Теперь ужъ нечего было заботиться объ успѣхѣ.
Такой Мефистофель увлекъ публику.
Говорили не только о пѣвцѣ, но и объ удивительномъ актерѣ.
Фойе имѣло въ антрактахъ прекурьезный видъ.
Горячо обсуждая, какъ была произнесена та, другая фраза, увлекающіеся итальянцы отчаянно гримасничали, повторяли его позы, его жесты.
Все фойе было полно фрачниками въ позахъ Мефистофеля, фрачниками съ жестами Мефистофеля, фрачниками съ мефистофельскими гримасами! Зрѣлище, едва ли не самое курьезное въ мірѣ.
Сцена съ Мартой знакома по исполненію въ «Фаустѣ». Слѣдуетъ помянуть только объ удивительно-эффектномъ и сильномъ красномъ костюмѣ по рисунку Полѣнова.
Мефистофелю приходится заниматься совсѣмъ несвойственнымъ дѣломъ: крутить голову старой бабѣ! Онъ неуклюжъ въ этой новой роли. Онъ — самый отчаянный, развязный, но неуклюжій хлыщъ.
Каждая его поза, картинная и характерная, вызываетъ смѣхъ и ропотъ одобренья въ театрѣ.
Блестящи переходы отъ ухаживанія за Мартой къ наблюденіямъ за Фаустомъ и Маргаритой.
Лицо, только что дышавшее пошлостью, становится вдругъ мрачнымъ, злобнымъ, выжидающимъ.
Какъ коршунъ крови, онъ ждетъ, не скажетъ ли Фаустъ завѣтное:
— Мгновеніе, остановись! Ты такъ прекрасно!
Это собака, караулящая дичь. Онъ весь вниманіе. Весь злобное ожиданіе.
— Да когда же? Когда?
Квартетъ въ саду былъ повторенъ.
Ночь на Брокенѣ, — здѣсь Мефистофель развертывается во-всю. Онъ царь здѣсь, онъ владыка!
— Ecco il mondo![15] — восклицаетъ онъ, держа въ рукахъ глобусъ.
И эта пѣснь у Шаляпина выходитъ изумительно. Сколько сарказма, сколько презрѣнія передаетъ онъ пѣніемъ.
Онъ оживляетъ весь этотъ актъ, нѣсколько длинный, полный нескончаемыхъ танцевъ и шествій тѣней.
Когда онъ замѣшался въ толпу танцующихъ, простирая руки надъ пляшущими вѣдьмами, словно дирижируя ими, словно благословляя ихъ на оргію, — онъ былъ великолѣпенъ.
Занавѣсъ падаетъ во-время, чортъ возьми!
На какую оргію благословляетъ съ отвратительной улыбкой, расползшейся по всему лицу, опьянѣвшій отъ сладострастія дьяволъ!
— Какая мимика! Какая мимика! — раздавалось въ антрактѣ, на ряду съ восклицаніями:
— Какой голосъ! Какой голосъ!
Классическая ночь. Мефистофелю не по себѣ подъ небомъ Эллады. Этому нѣмцу скверно въ Греціи.
— То ли дѣло Брокенъ, — тоскуетъ онъ, — то ли дѣло сѣверъ, гдѣ я дышу смолистымъ воздухомъ елей и сосенъ. Вдыхаю испаренія болотъ.
И по каждому движенію, неловкому и нескладному, вы видите, что «блажному дѣтищу Хаоса» не по себѣ.
Среди правильной и строгой красоты линій, среди кудрявыхъ рощъ и спокойныхъ водъ, утонувшихъ въ мягкомъ лунномъ свѣтѣ, — онъ является рѣзкимъ диссонансомъ, мрачнымъ и желчнымъ протестомъ.
Онъ — лишній, онъ чужой здѣсь. Все такъ чуждо ему, что онъ не знаетъ, куда дѣвать свои руки и ноги. Это не то, что Брокенъ, гдѣ онъ былъ дома.
И артистъ даетъ изумительный контрастъ Мефистофеля на Брокенѣ и Мефистофеля въ Элладѣ.
Послѣдній актъ начинается длинной паузой. Въ то время, какъ г. Карузо, словно гипсовый котенокъ, для чего-то качаетъ головой, сидя надъ книгой, все вниманіе зрителей поглощено фигурой Мефистофеля, стоящаго за кресломъ.
Онъ снова давитъ, гнететъ своимъ мрачнымъ величіемъ, своей саркастической улыбкой.
— Ну, гордый мыслитель! Смерть приближается. Жизнь ужъ прожита. А ты такъ и не сказалъ до сихъ поръ: «Мгновенье, остановись! Ты такъ прекрасно!»
Чтобъ создать чудную иллюстрацію къ пушкинской «сценѣ изъ Фауста», чтобъ создать идеальнаго Мефистофеля, спрашивающаго:
«А былъ ли счастливъ? |
Стоитъ только срисовать Шаляпина въ этотъ моментъ.
А полный отчаянія вопль: «Фаустъ! Фаустъ!» когда раздаются голоса поющихъ ангеловъ.
Сколько ужаса въ этомъ крикѣ, отъ котораго вздрогнулъ весь театръ.
И, когда Мефистофель проваливается, весь партеръ поднялся:
— Смотрите! Смотрите!
Этотъ удивительный артистъ, имѣющій такой огромный успѣхъ, — въ то же время единственный артистъ, который умѣетъ проваливаться на сценѣ.
Вы помните, какъ онъ проваливается въ «Фаустѣ». Передъ вами какой-то черный вихрь, который закрутился и сгинулъ.
Въ «Мефистофелѣ» иначе.
Этотъ упорный, озлобленный духъ, до послѣдней минуты спорившій съ небомъ, исчезаетъ медленно.
Лучъ свѣта, падающій съ небесъ, уничтожаетъ его, розы, которыя сыплются на него, жгутъ. Онъ въ корчахъ медленно опускается въ землю, словно земля засасываетъ его противъ воли.
И залъ снова разражается аплодисментами послѣ этой великолѣпной картины.
— Изъ простого «провала» сдѣлать такую картину! Великій артистъ!
И кругомъ среди расходящейся публики только и слышишь:
— Великій артистъ! Великій артистъ!
Побѣда русскаго артиста надъ итальянской публикой, дѣйствительно, — побѣда полная, блестящая, небывалая.
— Ну, что жъ Маринетти съ его «ladri in guanti gialli»? — спрашиваю я при выходѣ у одного знакомаго пѣвца.
Тотъ только свистнулъ въ отвѣтъ.
— Вы видѣли, какой пріемъ! Маринетти и К° не дураки. Они знаютъ публику. Попробовалъ бы кто-нибудь! Ему переломали бы ребра! Въ такія минуты итальянской публикѣ нельзя противорѣчить!
И бѣднымъ Маринетти и К° пришлось смолчать.
— Да развѣ кто зналъ, что это такой артистъ! Развѣ кто могъ представить, чтобы у васъ тамъ, въ Россіи, могъ быть такой артистъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ а б в г д итал. Scala — Ла Скала. Прим. ред.
- ↑ См. также «Шаляпинъ въ „Мефистофелѣ“» и «Шаляпинъ». Прим. ред.
- ↑ Такъ итальянцы читали фамилію «Шаляпинъ». Прим. ред.
- ↑ итал.
- ↑ итал.
- ↑ Разница между франкомъ и лирой въ то время была 2½ копейки.
- ↑ итал.
- ↑ итал. Corriere della sera — Вечерній курьеръ. Прим ред.
- ↑ а б в итал. Ballata del fischio — Баллада со свистомъ. Названіе аріи Мефистофеля Son lo spirito che nega («Я — тотъ духъ, что отрицаетъ…»). Прим. ред.
- ↑ итал. Ave, Signor! — Хвала, Господь! Прим. ред.
- ↑ итал. Bravo, Scialapino! — Браво, Шаляпинъ! Прим. ред.
- ↑ итал. Bravo, bravo, Scialapino! — Браво, браво, Шаляпинъ! Прим. ред.
- ↑ Соотвѣтственно одной старой легендѣ. Это вовсе не «вольность» Бойто.
- ↑ лат. Incubus! Incubus! Incubus! — Явись! Явись! Явись! Прим. ред.
- ↑ итал. Ecco il mondo! — Вотъ онъ, міръ! Прим. ред.