Шатобріанъ.[править]
- ) Въ числѣ современныхъ французскихъ критиковъ Эмиль Фаге занимаетъ одно изъ выдающихся мѣстъ. Одна изъ лучшихъ статей вышеназванной книги этого автора посвящена характеристикѣ писателя, весьма даровитаго и въ свое время чрезвычайно вліятельнаго, — Шатобріана. Очень интересно сопоставить съ статьею Фаге талантливый очеркъ, отведенный Шатобріану въ книгѣ покойнаго Алек. Шахова: Французская литература въ первые годы XIX вѣка. — Ред.
Франсуа-Рене Шатобріанъ, старинной бретонской фамиліи, родился въ C.-Мало, въ домѣ, стоявшемъ на берегу моря, «подъ шумъ волнъ», какъ онъ любилъ говорить, 4 сентября 1768 г.
Сурово воспитанный матерью, мало понимавшей свое назначеніе, и жестокимъ, какъ кажется, отцомъ, онъ не любилъ своихъ родителей; это необходимо имѣть въ виду для пониманія его характера. Въ дѣтствѣ онъ любилъ только одну изъ сестеръ, Люсиль. Она была слабымъ, восторженнымъ и безпокойнымъ ребенкомъ и умерла молодою въ душевномъ состояніи, близкомъ къ помѣшательству. Онъ провелъ свои первые дни, играя на пескѣ, среди морскаго пейзажа, самаго величественнаго и наиболѣе прекраснаго во Франціи.
Потомъ настало школьное ученіе, пустыя занятія, кромѣ того, и не постоянныя, въ С.-Мало, Долѣ, Динанѣ. Затѣмъ жизнь въ отцовскомъ замкѣ, въ ястребиномъ гнѣздѣ, среди лѣсовъ, долгіе дни, пасмурные вечера среди двухъ молчаливыхъ стариковъ и сестры, парализованной ужасомъ, одинокія ночи въ чемъ-то вродѣ будки на самомъ верху башни. Шатобріанъ мало читалъ, отличался горячимъ темпераментомъ и крѣпкимъ сложеніемъ и предавался въ постоянномъ уединеніи около моря и среди лѣсовъ бѣшеной верховой ѣздѣ и охотѣ.
Между тѣмъ, когда ему исполнилось 20 лѣтъ, онъ не зналъ почти ничего, былъ застѣнчивъ и пылокъ, въ отчаяніи отъ пустоты своей жизни и очень близокъ къ тому (если ему вѣрить), чтобы положить ей конецъ. Ему хотѣлось сдѣлаться корякомъ. Попытка осуществить это желаніе не удалась и отъ нея осталось только прекрасное описаніе Бреста. Ему доставили мѣсто подпоручика въ наваррскомъ полку. Онъ въ Парижѣ. Его первыя впечатлѣнія тамъ почти впечатлѣнія дикаря, которыя мы потомъ встрѣтимъ ВЪ Natchez.
Во всемъ доходящій до крайности, онъ предался удовольствіямъ утонченной цивилизаціи съ тѣмъ же жаромъ, съ какимъ предавался уединенію. Его привлекалъ литературный міръ. Онъ зналъ Барни, Шенье, Лагарпа и фонтана, который, къ его чести, угадалъ Шатобріана съ перваго дня, всегда поддерживалъ и любилъ.
Въ 1790 г. Шатобріанъ появился въ Альманахѣ Музъ. Въ это время онъ особенно занимался своимъ образованіемъ. Совсѣмъ невѣжественный въ 20 лѣтъ, въ 25 онъ обладалъ уже начитанностью не систематической, по чрезвычайной. Онъ читалъ древнихъ историковъ; слѣды этого мы найдемъ въ Опытѣ о революціяхъ (Essai sur les Révolutions). Онъ изучалъ Монтескьё, который всегда ему импонировалъ; Руссо, идеи котораго онъ ненавидѣлъ, но обожалъ воображеніе; Бернардена де-С.-Пьеръ, казавшагося ему безумцемъ, одареннымъ восхитительнымъ слогомъ; наконецъ, двухъ людей, въ которыхъ инстинктивно онъ признавалъ себѣ подобныхъ и которымъ онъ всегда завидовалъ, стараясь соперничать съ однимъ и уничтожить другаго: Боссюэта и Вольтера.
Но насталъ 1791 г. Лично въ это время Шатобріанъ не ненавидѣлъ революціи. Но его полкъ больше не существовалъ, литература переживала плохіе дни, и его семья, знатная и реакціонная, была въ тревогѣ. Ему пришло въ голову поѣхать въ Америку, подъ предлогомъ отыскать на Сѣверѣ проходъ въ Индію. Онъ отправился, видѣлъ Соединенные Штаты, привѣтствовалъ Вашингтона, проѣхалъ Лабрадоръ, область Озеръ, Центральныя Преріи, Луизьяну, Флориду.
Извѣстіе о смерти Людовика XVI измѣнило направленіе его жизни, какъ позднѣе извѣстіе объ убійствѣ герцога Энгіэнскаго. Онъ возвращается въ Европу, поступаетъ въ армію эмигрантовъ, участвуетъ въ экспедиціи противъ Тіонвиля; больной и раненый, онъ оставленъ въ лѣсу, какъ мертвый. Спасенный почти чудомъ, очень слабый, безъ средствъ, онъ успѣлъ пробраться въ Англію, гдѣ терпѣлъ ужасную нищету, узналъ холодъ, отчаяніе и даже милостыню; оставался около пяти дней безъ ѣды. Но Шатобріанъ работалъ съ ожесточеніемъ. Одаренный невѣроятною способностью къ труду, онъ могъ писать по двѣнадцати часовъ подрядъ, зарабатывая хлѣбъ въ продолженіе дня переводами для книгопродавцевъ, проводя ночи за Опытомъ о революціяхъ. Иногда его снова посѣщалъ демонъ мечтательности и онъ уходилъ тогда изъ Лондона искать уединенія.
Но онъ былъ мужественъ и именно въ это время любилъ жизнь. Ему нашли мѣсто секретаря въ провинціи. Онъ оставался тамъ нѣсколько времени; потомъ возвратился въ Лондонъ, уже менѣе нуждаясь, и выпустилъ въ свѣтъ свой Опытъ о революціяхъ (1797 г.).
Смерть матери и одной изъ сестеръ, а еще больше, по нашему мнѣнію, естественное развитіе его мыслей возвратили его къ религіознымъ чувствамъ. Онъ началъ готовить Геній христіанства (Génie du Christinnisme), о которомъ говоритъ Фонтану въ своей Перепискѣ. Въ 1800 г. ему было дозволено вернуться во Францію. Фонтанъ ободрялъ и поддерживалъ его. ПІатобріанъ написалъ статью въ Меркурій о ni-me Сталь. Статья была замѣчена. Вынужденный поддержать свою литературную из-вѣстность, онъ отдѣлилъ изъ рукописи Геній христіанства одинъ эпизодъ Лтала, составляющій маленькій романъ, и напечаталъ его. Успѣхъ былъ громадный. ПІатобріанъ сталъ знаменитостью (1801 г.). Удвоивъ работу, чтобъ не обмануть ожиданій публики, онъ въ 1802 г. выпускаетъ Геній христіанства. Какъ онъ самъ замѣтилъ, ни одно произведеніе не являлось болѣе своевременно. Безвѣріе было еще въ воздухѣ, но религіозная реакція была въ умахъ, и правительство ей благопріятствовало. Это единственный моментъ его жизни, когда ПІатобріанъ пользовался и популярностью, и благосклонностью двора. Первый консулъ отправилъ его въ Римъ первымъ се-кретаремъ посольства. Онъ оставался тамъ два года. Въ 1804 г., находясь въ Парижѣ и готовясь ѣхать въ Швейцарію повѣреннымъ въ дѣлахъ, онъ услыхалъ на улицѣ извѣстіе о казни герцога Энгіэнскаго. Онъ возвратился домой и подалъ въ отставку.
Въ 1807 г. Шатобріанъ напечаталъ Реке, также эпизодъ изъ Генія христіанства. Ни одно изъ его произведеній не имѣло такого успѣха, какъ это. Затѣмъ слѣдовали Мученики (Les Martyrs) (1809 г.) и Путевыя замѣтки отъ Парижа до Іерусалима (Itin3;raire de Paris à Jérusalem) (1811 г.). Въ этомъ году онъ былъ принятъ во французскую академію. Его вступительная рѣчь заключала въ себѣ ядовитые намеки на императора. Ему было запрещено произнести эту рѣчь.
Въ 1814 г. онъ привѣтствовалъ возвращеніе во Францію Бурбоновъ знаменитою брошюрой: О Бонапартѣ и Бурбонахъ, былъ въ Гентѣ во время ста дней, возвратился во Францію съ Людовикомъ XVIII, явился въ числѣ рѣшительныхъ сторонниковъ новаго царствованія и весь отдался политикѣ.
Всегда оставаясь роялистомъ, онъ былъ то въ рядахъ династической оппозиціи, то на сторонѣ министерства, сотрудничалъ въ различныхъ журналахъ и написалъ много политическихъ статей. Онъ былъ посланникомъ въ Берлинѣ и Лондонѣ, въ 1823 г. министромъ иностранныхъ дѣлъ и настоялъ на войнѣ съ Испаніей (1824 г.). Онъ удалился изъ министерства вслѣдствіе оппозиціи товарищей и въ 1828 г. принадлежалъ къ независимымъ журналистамъ. Въ этомъ году онъ былъ назначенъ посланникомъ въ Римѣ, но подалъ въ отставку съ назначеніемъ Полиньяка главой кабинета. Онъ предвидѣлъ революцію 1830 года, съ которою открывалась ему блестящая карьера, но онъ ею не воспользовался. Изъ преданности идеѣ, если не людямъ старшей линіи, а также изъ дворянской гордости показаться болѣе вѣрнымъ ігь несчастій, чѣмъ въ счастіи, онъ остался въ сторонѣ, работая надъ своими Замогильными воспоминаніями (Mémoires d’outretombé), сохраняя меланхолическое настроеніе прославленнаго старика. Онъ видѣлъ паденіе іюльскаго правительства, котораго не любилъ, и наступленіе республики, которую не любилъ еще больше, и скончался 80 лѣтъ 4 іюля 1848 г По его просьбѣ, его родной городъ уступилъ ему для могилы кусомъ скаль на островкѣ, на рейдѣ С.-Мало. Тамъ онъ покоится въ гробницѣ, простои которой не лишена напыщенности. Камень безъ надписи, крестъ, сзади С.-Мало, впереди океанъ и небо; дальше, по ту сторону горизонта, куда углубляется взоръ, Америка; кругомъ шумъ волнъ, который, кажется, поддерживаетъ еще и баюкаетъ «печаль его души и вѣчную меланхолію его мысли».
Неизлечимая печаль есть въ самомъ дѣлѣ вѣчная основа характера Шатобріана. Одна молодая англичанка сказала ему въ Лондонѣ въ 1795 г.: «Yon carry your heart in a sling» («Вы носите ваше сердце въ траурѣ») Онъ носилъ свое сердце въ траурѣ всю жизнь. Съ перваго взгляда можно въ этомъ сомнѣваться. Когда читаешь суровую полемику журналиста 1815 и 1829 г. или эти очаровательныя Замогильныя воспоминанія, который обыкновенный оттѣнокъ — лукавое добродушіе, то спрашиваешь себя, разочарованіе Рене — не роль ли, которую онъ разъ сыгралъ и которую прикрѣпили разъ навсегда къ идеѣ, составленной о немъ и которую онъ потомъ разыгрывалъ отъ времени до времени? Но нѣтъ; его тонъ совсѣмъ искрененъ, когда онъ говоритъ о своемъ презрѣніи къ людямъ, о своемъ отвращеніи къ жизни, когда онъ говоритъ, что «равнодушенъ ко всему, кромѣ религіи».
Оставимъ книги. И въ перепискѣ Шатобріана, въ его задушевныхъ изліяніяхъ мы видимъ тѣ же черты. Повсюду мы находимъ: «я скучаю, я скучаю». «Кто меня освободитъ отъ маніи бытія?» Самыя мрачныя сочиненія написаны имъ въ молодости, а въ зрѣломъ возрастѣ онъ горько сожалѣетъ о своей молодости, такъ что нѣтъ эпохи въ его жизни, когда ба онъ былъ доволенъ. Механхолія чувствуется даже въ шуткахъ и выходкахъ Шатобріана, хотя онъ и помнилъ, что родился въ XVIII вѣкѣ. «Я былъ бы лучше, еслибъ могъ чему-нибудь отдаться», — повторяетъ онъ во сту разъ. И всегда, въ дни его полной славы, во время путешествія на Востокъ (1806 г.), человѣческая жизнь кажется ему смѣшной и ничтожно! среди вѣчной природы.
Мы находимъ въ душѣШатобріана, прежде всего, гордость, гордость глубокую, вкоренившуюся въ сердце. Когда онъ былъ ученикомъ, его хотѣ" высѣчь, какъ Руссо. По сходство здѣсь и оканчивается: пришлось отказаться отъ этого наказанія, потому что Шатобріана было легче убить. Онъ говоритъ о самыхъ великихъ людяхъ, какъ о равныхъ себѣ: «Я видѣлъ Вашингтона и Бонапарта. Никакое человѣческое лицо меня не удивитъ». Онъ но говоритъ: я родился въ томъ же году, какъ и Бонапартъ; но «въ годъ, когда я родился, родился въ Корсикѣ…»[1]. Въ своихъ Воспоминаніяхъ онъ говорить только о себѣ за однимъ исключеніемъ. Полтома изъ четырехъ посвящены Наполеону.
Умъ спасъ Шатобріана отъ пустаго тщеславія. У него было много ума. На это мало обращаютъ вниманія, потому что его геній бросаетъ тѣнь на его второстепенныя достоинства. Но объ этомъ надо помнить. Онъ разрываетъ съ насмѣшливою и очаровательною граціей. Въ Путевыхъ запискахъ, въ Воспоминаніяхъ, въ Natchez встрѣчаются забавные анекдоты, напоминающіе Персидскія письма и романы Вольтера. Поэтому-то, смотря на всю свою гордость, Шатобріанъ рѣдко бываетъ смѣшонъ глупымъ тщеславіемъ. Указываютъ на тѣ страницы Воспоминаній, гдѣ онъ описываетъ свой образъ жизни, когда онъ былъ посланникомъ. Безъ сомнѣнія, тамъ слишкомъ много овацій, чествованій и каретъ въ шесть лошадей; встрѣчается и нѣсколько буржуазныхъ черточекъ. Шатобріанъ задаетъ, что дворянинъ и писатель вездѣ должны чувствовать себя въ своей тарелкѣ. Но, замѣтьте, что главное, что онъ выставляетъ, это контрастъ между его нищетой, какъ эмигранта въ Лондонѣ, и его пышностью, какъ посланника въ Англіи, и что здѣсь видѣнъ въ особенности художникъ. Онъ не имѣлъ мелкаго самолюбія писателя, охотно исправлялъ свои работы по совѣтамъ друзей, позволялъ передѣлывать свои статьи Бертену, не заботясь объ этомъ или притворяясь, что не замѣчаетъ такихъ пустяковъ. Онъ говоритъ о своей славѣ, о томъ, что онъ сдѣлалъ въ исторіи, о, въ концѣ-концовъ, тщеславія меньше, чѣмъ гордости.
Неудовлетворенная гордость можетъ быть самымъ страшнымъ изъ тирановъ, если она не является самымъ обманчивымъ изъ утѣшителей. Это и случилось съ Шатобріаномъ. Гордость въ немъ быстро превратилась въ горькое чувство, въ отвращеніе къ дѣятельности, къ славѣ и къ самому себѣ, потому что надменную душу, просвѣщенную живымъ умомъ, ничто не ведетъ такъ къ презрѣнію даже самого себя, какъ именно гордость. Считать себя созданнымъ для сверхчеловѣческаго величія и оказаться въ теченіе обыкновенной жизни до смѣшнаго маленькимъ?…
«Съ чему слава и блескъ? — говоритъ Евдоръ въ Мученикахъ.-- Я былъ краснорѣчивъ, я былъ знаменитъ, и я себѣ сказалъ: что значитъ литераурная слава, оспариваемая при жизни, невѣрная по смерти и раздѣлимая часто съ посредственностью и порокомъ? Къ чему дѣятельность? Я былъ честолюбивъ, я занималъ высокій постъ и сказалъ себѣ: „Стоило ли изъ-за этого бросать спокойную жизнь, и то, что я нахожу, замѣняетъ ли то, что я теряю?“ Къ чему удовольствія? Пресыщенный удовольствіями моего возраста, я не видѣлъ ничего лучшаго въ будущемъ, и мое пылкое воображеніе лишало меня еще того немногаго, что я имѣлъ. Къ чему привязанности? Тотъ, кого охватило отвращеніе, можетъ быть любимымъ; онъ не можетъ любить: „Страсти выходятъ изъ него и не могутъ возвратиться“. А счастливымъ дѣлаютъ привязанности испытываемыя, а не внушаемыя. Рене могъ только ихъ внушать. „Его утомляли любовью“. „Его счастье походило на раскаяніе“, и онъ подчеркивалъ этотъ стихъ Іова. „Моя душа утомлена моею жизнью“. Къ чему въ самомъ дѣлѣ саіа жизнь? Что въ ней такого наверху или внизу, чтобы стоило труда ее любить? Я скучаю жизнью. Скука меня всегда попирала. Пастухъ или король, что бы я сталъ дѣлать съ моимъ посохомъ или съ моею короной? Я одинаково бы утомился славой и геніемъ, работой и досугомъ, благополучіемъ и несчастіемъ. Въ Европѣ и въ Америкѣ общество и природа меня утомили». «Молодые люди, для человѣка громадное несчастіе достигнуть слишкомъ рано конца своихъ желаній и пройти въ нѣсколько лѣтъ иллюзіи долгой жизни».
Таковъ Шатобріанъ. Рене — только безъ лѣсовъ Америки, безъ дикой жизни, безъ битвъ и безъ пренебреженія къ смерти; Евдоръ — безъ поисковъ мученичества, — пылкая и безпокойная душа, слишкомъ высокая, чтобъ удовлетвориться обыкновенными удовольствіями тщеславія или честолюбія; эта душа ищетъ великаго дѣла, чтобъ служить ему, иногда вѣрить, что нашла такое дѣло, но незначительность результата или тщетность усилія вновь пробуждаютъ чувство отвращенія; она страдаетъ постоянно отъ несоотвѣтствія между величіемъ мечтаній и посредственностью дѣйствительнаго міра, страдаетъ до того, что становится несправедливой къ дѣйствительности и не признаетъ или презираетъ то, что въ дѣйствительности есть добраго и хорошаго. Тогда Шатобріанъ становится софистомъ по отношенію къ самому себѣ, чтобъ лучше доказать своей гордости, что они права, не отдаваясь ничему. Онъ находитъ скуку невыносимой и, въ то же время, любитъ свою скуку, какъ славное несчастіе; онъ отдыхаетъ, наконецъ, «въ мрачныхъ удовольствіяхъ меланхолическаго сердца», т.-е. въ гордомъ и спокойномъ созерцаніи разрушенныхъ иллюзій, неудавшихся мечтаній, исчезающаго величія, какъ въ зрѣлищѣ красиваго бѣдствія, не лишеннаго очарованія для художника и въ которомъ опять-таки скрывается гордость.
Наши общія идеи служатъ выраженіемъ нашего характера. Это важно для каждаго, для Шатобріана же болѣе чѣмъ для кого-либо. Мы начинаемъ умственную жизнь съ идей нашего времени; но, смотря по нашимъ свойствамъ, мы или придерживаемся ихъ, или измѣняемъ ихъ въ зависимости отъ нашего характера, или очень скоро разрываемъ съ ними. Это послѣднее и случилось съ Шатобріаномъ.
Въ 1790 г. въ Парижѣ онъ думаетъ такъ же, какъ и его окружающіе, какъ Лагарпъ, какъ Шамфоръ. Въ 1795 г. въ Лондонѣ онъ уже далекъ отъ нихъ. Онъ не долго увлекался философіей XVIII вѣка. Онъ уже сталъ скептикомъ и не могъ съ жаромъ отдаться философіи, очень опредѣленной, смѣлой и самоувѣренной, главнымъ свойствомъ которой была полная догматическая неустрашимость и искренность утвержденій. Будучи въ глубинѣ души пессимистомъ, Шатобріанъ долженъ былъ удивляться доктринѣ, главнымъ содержаніемъ которой служитъ вѣра въ человѣческое совершенствованіе и послѣднимъ выраженіемъ которой была теорія «безконечнаго прогресса» Кондорсе. Эти идеи показались ему очень скоро удивительно наивными. Самъ онъ питалъ мало утѣшительныхъ надеждъ, мало вѣрилъ; и если въ это время онъ не вѣрилъ въ христіанскую религію, то ужь, конечно, не могъ вѣрить въ религію человѣческаго совершенствованія. Эта идея XVIII вѣка занимаетъ и раздражаетъ его. Онъ пишетъ книгу для ея опроверженія, что очень характерно. Изгнанный, несчастный, безъ куска хлѣба, онъ возстаетъ противъ восторжествовавшей революціи, противъ Вольтера и Руссо, признанныхъ богами, и хочетъ изобличить XVIII вѣкъ въ ребячествѣ. Съ этою цѣлью онъ пишетъ Опытъ о древнихъ и новыхъ эволюціяхъ. Эта книга — настоящій хаосъ. Главная выдѣляющаяся въ ней идея состоитъ въ томъ, что совершенно безполезно производить какую бы то ни было революцію; что прогресса не существуетъ, что желаніе улучшенія есть обманъ нашей натуры и химера нашего ума; человѣчество постоянно проходитъ черезъ тѣ же самыя фазы надеждъ, разочарованія, новыхъ иллюзій и новаго отчаянія и думаетъ, что идетъ впередъ, только потому, что волнуется.
Духъ противорѣчія современнымъ ему идеямъ привелъ Шатобріана около 1795 г. къ политическому скептицизму и соціальному пессимизму. Въ Замогильныхъ воспоминаніяхъ онъ самъ находитъ въ себѣ это первоначальное расположеніе: «Мой умъ, созданный для того, чтобъ ни во что не вѣрить, уже въ себя самого, созданный, чтобъ презирать все — величіе, бѣдствіе, народы и королей, тѣмъ не менѣе, инстинктивно слушался разума, повелѣвавшаго подчиняться всему, что признано прекраснымъ: религіи, справедливости, человѣчности, равенству, свободѣ, славѣ».
Вотъ переходъ отъ Шатобріана-скептика и пессимиста къ Шатобріану-христіанину. Прекрасное привлекаетъ его. Оно привлекло его къ христіанству. Онъ сталъ христіаниномъ съ того дня, какъ задумался надъ красотами христіанской религіи (первоначальное заглавіе Генія). Онъ былъ религіозенъ изъ чувства художника. Въ данное время онъ видитъ чудную красоту въ христіанствѣ и стремится къ нему. Тогда это было открытіемъ: весь XVIII вѣкъ объявилъ христіанство смѣшнымъ, неизящнымъ, грубымъ. Одною причиной больше! Для Шатобріана двойное наслажденіе открыть новую форму прекраснаго и доказывать XVIII вѣку, что онъ говоритъ вздоръ.
Но скептицизмъ, пессимизмъ? Ничто не мѣшаетъ имъ оставаться какъ бы низу, подъ новымъ вѣрованіемъ (они и остались тамъ на самомъ дѣлѣ), и даже поддерживать его. Настоящимъ отрицаніемъ христіанства было раціоналистическое ученіе XVIII вѣка, вѣра въ человѣческій геній. Но съ скептицизмомъ христіанство очень легко справляется, какъ съ отчаяніемъ, которое оно исцѣляетъ, а съ пессимизмомъ — какъ съ общимъ взглядомъ на вещи, который оно дополняетъ. Шатобріанъ могъ думать (и отчасти думалъ), что въ прошелъ путь Паскаля, чтобы достичь христіанства. Но онъ не встрѣтилъ настоящихъ препятствій: для этого пылкаго, подвижнаго генія было достаточно живаго порыва воображенія, склонности къ парадоксамъ, чтобы толкнуть его на новые пути. Онъ никогда не уклонялся отъ главнаго направленія своей мысли. Мы находимъ отвращеніе къ XVIII вѣку въ его соціальныхъ теоріяхъ, въ религіозныхъ разсужденіяхъ, въ литературныхъ идеяхъ. Геній христіанства очень часто обращается въ памфлетъ противъ духа энциклопедистовъ. Въ сущности говоря, это его главное содержаніе.
Шатобріанъ всегда смѣялся надъ самоувѣренностью «вѣка, въ который не сомнѣвались ни въ чемъ, кромѣ существованія Бога». Даже въ произведеніяхъ фантазіи онъ преслѣдуетъ своего врага. Ораторъ въ Му ченикахъ представляетъ собой любопытное соединеніе Вольтера, Руссо, Дюпюи и С.-Жюста и собираетъ крайности ихъ доктринъ въ рѣчь, превращенную въ ядовитую пародію.
Пессимизмъ Шатобріана удобно располагается подъ покровомъ религіи, къ которой онъ служитъ какъ бы введеніемъ. Замѣчательная вещь: современники были такъ далеки отъ пессимизма и христіанства, что искренно упрекали Шатобріана за признаки горечи въ его сочиненіяхъ. Шатобріанъ заставляетъ говорить отца Обри въ Атала: «Что вамъ сказать о дружбѣ на землѣ? Хотите знать ея силу? Еслибъ человѣкъ черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ своей смерти снова появился на свѣтъ, я сомнѣваюсь, чтобъ ему обрадовались даже тѣ, которые наиболѣе плакали о немъ: такъ быстро образуются новыя связи, такъ непостоянство врожденно человѣку, такъ наша жизнь мало значитъ даже въ сердцѣ нашихъ друзей!» Аббатъ Морелле возмущается этимъ. «Какъ мы теперь стали чувствительны!» — возражаетъ Шатобріанъ съ своею обычною горечью и настаиваетъ на томъ, что сказалъ истину.
Его политическія идеи — идеи человѣка, рожденнаго аристократомъ, который все презираетъ и имѣетъ въ XVII Iвѣкѣ личнаго врага. Онъ недобитъ демократіи — «худшаго изъ правительствъ», особенно «когда надо вести борьбу съ могущественнымъ врагомъ и когда воля одного необходима для спасенія отечества». Онъ особенно ненавидитъ демократическое государство за то, что оно, по его мнѣнію, ослабляетъ націю въ борьбѣ съ иностранцами. Въ этой мысли, позднѣе повторявшейся многими, нѣтъ ничего оригинальнаго, но она любопытна, потому что была высказана вслѣдъ за побѣдоносными войнами французской революціи. Шатобріанъ находить смѣшной идею Общественнаго договора. Отвлеченная политика ему ненавистна. Онъ доказывалъ въ Опытѣ, гораздо ранѣе другихъ, что революцію произвелъ «классическій духъ», т.-е. духъ XVIII столѣтія, который характеризуется отвлеченностью и логикой. Особенно не любитъ Шатобріанъ политической свободы. Одна замѣтка въ Путевыхъ запискахъ даетъ основаніе думать, что рабство древняго міра не было ему ненавистно. Я приведу цѣликомъ мѣсто, гдѣ онъ высказываетъ эту мысль: «Для полнаго выраженія моей мысли я говорю, что эта система (рабство) есть одна изъ при чинъ того превосходства, какое имѣютъ великіе люди Аѳинъ и Рима надъ великими людьми новыхъ временъ. Извѣстно, что только тогда можно наслаждаться всѣми способностями ума, когда человѣкъ избавленъ отъ матеріальныхъ заботъ жизни; а вполнѣ избавиться отъ этихъ заботъ можно лини въ странѣ, гдѣ искусства, ремесла и домашнія занятія поручены рабамъ. Также извѣстно, что привычка приказывать придаетъ возвышенность уму и благородство манерамъ, какія никогда нельзя пріобрѣсти въ буржуазномъ равенствѣ нашихъ городовъ. Но не будемъ жалѣть объ этомъ превосходствѣ древнихъ, потому что его пришлось бы купить цѣною человѣческой свободы, и благословимъ навсегда христіанство, разбившее оковы рабства». Не чувствуется ли, что послѣдняя оговорка менѣе искренна, что въ ней слышится риторика?
Несмотря на перемѣны и превратности, которымъ подвержена жизнь всякаго политическаго дѣятеля, Шатобріанъ былъ всегда въ дѣйствительности «человѣкомъ древняго государства», т, -е. стараго режима. Онъ, какъ ученикъ Монтескьё, проповѣдуетъ теорію «смѣшаннаго правленія» (gouvernement mixte), но ведетъ начало этой теоріи не отъ XVIII вѣка, что ему не можетъ нравиться, а отъ древней монархіи, которая съ своимъ равновѣсіемъ «трехъ сословій» есть, по его мнѣнію, образецъ этой формы конституціоннаго устройства. Постоянно, энергически онъ защищалъ только свободу печати. Въ концѣ-концовъ, для него, какъ для многихъ художниковъ и какъ для большей части людей, которые убѣждены въ томъ, что рождены повелѣвать, тайнымъ идеаломъ является просвѣщенный деспотизмъ.
Пессимистъ-христіанинъ, скептикъ во всемъ, за исключеніемъ прекраснаго и религіи, потому что она прекрасна, аристократъ и художникъ, онъ испробовалъ всѣ способы презирать людей и любить прекрасное, находя именно въ своемъ влеченіи къ прекрасному законное основаніе любить самого себя. Идеи у него почти всѣ одинаково искренни, но не глубоки. Онъ не былъ ни великимъ философомъ, ни великимъ моралистомъ, ни великимъ политикомъ, ни глубокимъ христіаниномъ. Всѣ его философскія размышленія поверхностны. Поэтому часто подозрѣваютъ его искренность, въ которой лично я не сомнѣваюсь. Относительная слабость доводовъ дала поводъ сомнѣваться въ силѣ его убѣжденія. Но онъ убѣжденъ въ томъ, во что хочетъ заставить вѣрить, только доказываетъ это слабо, потому что его идеи не такъ глубоки, какъ его чувства. Онъ — великій художникъ, великій поэтъ, великій ораторъ; какъ мыслитель, онъ не принадлежитъ къ первому разряду, хотя и не изъ послѣднихъ. Несмотря на всю его горечь, ему недостаетъ суроваго, сильнаго убѣжденія Паскаля въ жалкой участи людей; мы. нисколько не сомнѣваемся въ его страданіи, но невольно приходитъ въ голову, что слѣдующія слова Паскаля относятся какъ будто къ нему: «Это невзгоды знатнаго господина» («Ce sont misères de grand seigneur»). Его скептицизмъ, конечно, не выдумка, но и не мука. Это скорѣе черта, характеризующая его аристократизмъ, чѣмъ безпокойная пытливость его разума. Вы не видите, чтобы онъ дрожалъ отъ ужаса и гнѣва, отъ невозможности все познать и отъ пылкаго нетерпѣнія найти, чему бы отдаться.
Успокоеніе онъ нашелъ въ христіанствѣ. Но его возлюбленное христіанство не глубоко. Онъ въ него вѣритъ, онъ его любитъ, но онъ имъ не проникнутъ. Оно не составляетъ основы его духа и его сердца, какъ это должно быть у каждаго истиннаго христіанина. Рансе какъ-то въ юности стрѣлялъ птицъ на маленькомъ островкѣ сзади Notre Dame. Другіе охотники выстрѣлили съ противуположнаго берега; онъ остался въ живыхъ только благодаря стальной цѣпи его охотничьей сумки. Что бы стало со мной, — говоритъ онъ, — еслибъ Богъ призвалъ меня въ эту минуту? «Удивительное пробужденіе совѣсти!»--восклицаетъ Шатобріанъ. Какъ, удивительно, что христіанинъ, встрѣтясь неожиданно лицомъ къ лицу со смертью, думаетъ о Божьемъ судѣ? Но, вѣдь, эта мысль должна быть его первою и, по всей вѣроятности, единственною мыслью въ это мгновеніе. Было бы смѣшно давать уроки христіанства Шатобріану, но я хочу только показать разницу: вѣдь, христіанинъ среднихъ вѣковъ или XVII вѣка нашелъ бы слова Рансе настолько естественными, что и не подумалъ бы ихъ отмѣтить.
Подобныя несообразности встрѣчаются даже въ изложеніи идей и въ ходѣ доказательствъ Генія. Попадаются доводы, которые показываютъ небрежное отношеніе къ важности задачи, хотя искренность ихъ не подлежитъ сомнѣнію. Шатобріанъ доказываетъ Троицу тремя граціями, подкрѣпляетъ безбрачіе духовенства закономъ Мальтуса и доказываетъ божественность креста созвѣздіемъ южнаго креста. Онъ постоянно мѣшаетъ (въ апологетическомъ сочиненіи) христіанскія чудеса съ чудесами языческими, помѣщаетъ въ Геніи христіанства, во главѣ объ обѣтѣ цѣломудрія, наядъ, Пріама, Платона и Діану, озаглавливаетъ одну главу Генія: "Имѣютъ и превосходство въ поэтическомъ отношеніи языческія божества надъ божествами христіанскими?* Написанное Шатобріаномъ очаровательно, граціозно, плѣнительно; но не надо во все это слишкомъ вдумываться, если хочешь удержаться отъ улыбки. Какъ надо вѣрить, чтобы позволить убѣдить себя такими доказательствами!
Самая задача труда есть задача христіанина, но не отца церкви. Методъ Шатобріана, по его собственнымъ словамъ, заключается въ доказательствѣ не того, что христіанство превосходно, потому что исходитъ отъ Бога, но что оно потому исходитъ отъ Бога, что превосходно. Защита христіанской религіи, такимъ образомъ понятая, будетъ всегда только общимъ мѣстомъ, — великолѣпнымъ, если оно написано такимъ художникомъ, — о добрѣ и красотѣ и о томъ, что они заключаются въ христіанствѣ. Истинные учители вѣры не такъ исповѣдывали своего Бога. Боссюэтъ старается выставить истину христіанства и не смотритъ на него съ поэтической или романтической точки зрѣнія. Паскаль хочетъ доказать необходимость христіанства; и оба они презираютъ литераторовъ и поэтовъ, въ которыхъ Шатобріанъ видитъ свидѣтельство и доказательство вѣры.
Безъ сомнѣнія, Шатобріанъ очень хорошо доказываетъ, что христіанство достойно любви. Но онъ хочетъ доставить ему не торжество, а уваженіе. Онъ какъ бы проситъ снисхожденія. Въ подобныхъ случаяхъ обезоружить врага не значитъ еще его побѣдить. Новаторы тоже находятся подъ вліяніемъ своего времени и поколѣнія, отъ котораго происходятъ. И Шатобріанъ по временамъ такъ же легкомысленно защищаетъ христіанство, какъ люди XVIII вѣка легкомысленно нападали на него.
Шатобріанъ повѣдалъ міру новый способъ чувствовать. Но онъ не анализируетъ, не изслѣдуетъ, не доискивается до тайныхъ причинъ и темныхъ источниковъ. Онъ рисуетъ крупными штрихами, не объясняетъ, не старается объяснить. Онъ болѣе поэтъ, чѣмъ моралистъ. Исторія Рене представляетъ картину трехъ или четырехъ послѣдовательныхъ состояній безпокойной и больной души. Въ ней чудесно изображено безпокойство и болѣзнь этой души, но оставлено въ неизвѣстности, почему она больна и безпокойна и гдѣ лежитъ причина этого безпокойства и источникъ отравы. Въ Рене цѣлая драма, не въ смыслѣ нравственности, не въ смыслѣ классической трагедіи, а скорѣе въ смыслѣ Расиновской пьесы, которая является въ основѣ какъ бы трактатомъ о страстяхъ. Я не упрекаю Шатобріана. Я говорю не объ его геніи, но объ его идеяхъ, и не могу скрыть, что у него мало глубокихъ.
Идеи Шатобріана объ искусствѣ не имѣютъ ничего отвлеченнаго и не представляютъ полной теоріи. Но онѣ заключаютъ новые взгляды чрезвычайной важности и произвели литературную революцію, подобной которой не было со времени возрожденія искусствъ. Критика и поэзія Шатобріана сводятся къ отвращенію къ XVIII вѣку. Онъ врагъ философіи. М-me Сталь повторила въ своей книгѣ О литературѣ (De la littérature) идеи Кондорсе о безконечномъ прогрессѣ человѣческаго генія: «Вамъ не безъизвѣстна, — пишетъ Шатобріанъ фонтану, — моя страсть видѣть повсюду Іисуса Христа, подобно тому, какъ m-me Сталь видитъ вездѣ совершенствованіе. Я имѣю несчастіе думать, какъ Паскаль, что христіанская религія… Вы видите, что я начинаю съ того, что ставлю себя подъ защиту великаго имени, чтобы вы пощадили нѣсколько мои узкія идеи и мое антифилософское суевѣріе». Затѣмъ онъ перечисляетъ всѣ недостатки мысли и слога m-me Сталь и спрашиваетъ: «Откуда происходятъ эти недостатки? Отъ вашей философіи. Вашей работѣ недостаетъ краснорѣчія, а краснорѣчія нѣтъ безъ религіи… Вашъ талантъ развился только въ половину. Его душитъ философія. Если вы останетесь при вашихъ мнѣніяхъ, вы не достигнете вы** соты, которой бы могли достичь». Это лежитъ въ основѣ его критики. Духъ XVIII вѣка заглушаетъ, по мнѣнію Шатобріана, краснорѣчивую, возвышенную и поэтическую сторону человѣческаго ума. XVIII вѣкъ не зналъ величія и не подозрѣвалъ поэзіи. Чтобы найти ихъ, надо только не дѣлать того, что онъ дѣлалъ, и вѣрить въ то, во что онъ не вѣрилъ… Шатобріану слѣдовало бы прибавить: при помощи генія.
Ученіе, заключающееся въ томъ, чтобы не брать за образецъ XVIII вѣкъ, кажется узкимъ и почти отрицательнымъ. Но оно гораздо меньше грѣшитъ этимъ, чѣмъ это представлялось людямъ 1800 г. и даже самому Шатобріану; оно идетъ дальше, чѣмъ онъ самъ того хотѣлъ.
Замѣтимъ, въ самомъ дѣлѣ, что этотъ ужасный XVIII вѣкъ, «отъ котораго происходитъ все зло», если вѣрить Шатобріану, съ литературной точки зрѣнія есть только прямой наслѣдникъ XVII вѣка, а этотъ ничто иное, какъ столько же. знаменитый, какъ и неблагодарный сынъ Плеяды. Во Франціи былъ литературный вѣкъ, продолжавшійся двѣсти пятьдесятъ лѣтъ, въ который стремились подрожатъ древнимъ, создать, слѣдовательно, литературу не національную и не религіозную. Въ этомъ заключается весь духъ классической литературы во Франціи отъ 1550 до 1800 г.
Съ этой точки зрѣнія литература XVIII вѣка развѣ менѣе религіозна, менѣе національна, менѣе оригинальна и искренна, чѣмъ литература XVII вѣка? Нисколько. И развѣ литература XVII вѣка открываетъ новые пути, находитъ единое, только ему свойственное, вдохновеніе, котораго не знала школа Ронсара? Также нѣтъ. Вся классическая школа, несмотря на поправки, исправленія и измѣненія, восходитъ къ Ронсару. Она вся цѣликомъ избѣгала брать содержаніемъ и заботиться о національной исторіи, національной религіи, о геніи своего народа. Это не помѣшало ей имѣть въ числѣ представителей удивительно геніальныхъ людей. Но дѣло тёперь не въ этомъ. Дѣло въ томъ, что когда новаторъ объявляетъ о своемъ разрывѣ съ традиціей XVIII вѣка, онъ, самъ того не сознавая, разрываетъ со всею классическою традиціей, начиная съ 1550 г., съ Расиномъ столько же, сколько съ Вольтеромъ, и съ Боало столько же, сколько съ Ронсаромъ. Именно это и сдѣлалъ Шатобріанъ, и, прибавимъ сейчасъ же, онъ имѣлъ основаніе такъ поступать. Въ самомъ дѣлѣ, вотъ что случилось. Французская классическая литература, родившаяся въ XVI вѣкѣ изъ очень законнаго удивленія передъ древними образцовыми произведеніями и изъ потребности избѣгнуть средневѣковаго ребячества, вначалѣ подражала рабски античной литературѣ, больше по формѣ, чѣмъ по духу; потомъ она стала подражать ей разумно и смѣло, не выходя изъ рамокъ обдуманнаго и разсудительнаго усвоенія; она подражала съ странною скромностью сравнительно съ своими силами; но такъ хорошо, что столько же дѣйствіемъ своей скромности, сколько и обаяніемъ совершенства привела умы къ той мысли, что надо подражать, безконечно. Б люди XVIII вѣка еще подражаютъ, но уже не непосредственно античности, а образцамъ великаго вѣка, которые сами по себѣ подражательны. Они составляютъ подражаніе подражанію.
Настало время остановиться въ этомъ направленіи. Первый художникъ, который непосредственно смотритъ на природу, исключаетъ уже извѣстную часть дѣйствительности, которая ему не нравится;, второй, который дѣлаетъ свой выборъ изъ выбора перваго, удаляетъ еще часть дѣйствительности и поле истиннаго все ограничивается. Послѣдній изъ подражателей подражаетъ уже чистой отвлеченности или пустой условности. Къ концу XVIII вѣка отъ этого были очень не далеко. Правда, существовала еще другая, не чисто-литературная область — область философіи, политики, общественныхъ наукъ, въ которыхъ сама природа предмета не позволяетъ быть подражателемъ и въ которыхъ оригинальность ума находила исходъ. Этимъ спаслись Вольтеръ, Дидро и Монтескьё. Prolem sine matre creatam. Но въ области собственно литературы и въ особенности поэзіи наклонность, сейчасъ нами отмѣченная, была очень замѣтна къ концу XVIII столѣтія, и опасность, заключавшаяся въ ней, была велика. Область политическихъ и философскихъ работъ въ то время была въ значительной степени дискредитирована и въ ней подвизаться рѣшались не многіе. Такимъ образомъ, оставалась только первая область, подражаніе подражателямъ, т.-е. пустота.
Противъ этого-то Шатобріанъ и возставалъ всѣми своими силами.
Онъ требовалъ, чтобъ остановили безконечное подражаніе, чтобы Франція имѣла свою собственную, а не заимствованную литературу; онъ говорилъ, что такъ какъ она не язычница, то не можетъ имѣть миѳологической поэзіи; что такъ какъ Франція страна новая, то и не имѣетъ древней литературы; что такъ какъ она существуетъ, то имѣетъ литературу національную. Это значило отступать за 1550 г.
Развѣ онъ требовалъ всего этого? — возразятъ мнѣ. Конечно, немногимъ менѣе. Обратите вниманіе на его опущенія. Во всей части Генія христіанства, который онъ такъ хорошо называетъ христіанскою поэзіей, онъ не говоритъ ни слова о «Возрожденіи!. Это очень знаменательно. Онъ избѣгаетъ упоминанія о движеніи умовъ, которое для всякаго классика, для всякаго историка французской литературы есть начало классическаго искусства во Франціи. Онъ постоянно энергично высказывается, съ нѣсколько печальною настойчивостью, противъ пользованія миѳологіей: „Она унижаетъ природу. Только христіанство, изгнавъ эти мелкія божества изъ лѣсовъ и водъ, возвратило поэту свободу представлять пустыни въ ихъ первоначальномъ величіи“. Съ тѣхъ поръ, „свободные отъ этого стада смѣшныхъ боговъ, ограничивавшихъ ихъ со всѣхъ сторонъ, лѣса наполнились безпредѣльнымъ Божествомъ…“ Эта мысль повторяется по сту разъ.
Но, однако, что это на самомъ дѣлѣ значитъ? Эта мысль можетъ завести очень далеко. Если французская классическая поэзія усвоила античную миѳологію, то не ради миѳологіи только, а ради античнаго міра. Боадо именно какъ христіанинъ былъ противъ христіанства въ литературѣ. Христіанская щепетильность доходитъ у него до того, что онъ говоритъ въ стихахъ только объ Юпитерѣ. Шатобріанъ, какъ христіанинъ, изгоняетъ миѳологію изъ произведенія искусства. Онъ уничтожаетъ древнее различіе и требуетъ христіанскаго искусства.
Если Шатобріанъ такъ любитъ христіанское вдохновеніе, то онъ станетъ, вѣроятно, его искать повсюду, въ средніе вѣка, потому что въ эту эпоху христіанство было особенно страстно почитаемо. Онъ такъ и дѣлаетъ; но такъ какъ онъ не могъ восхищаться литературой того времени, мало извѣстной тогда, то онъ наслаждается и старается заставить наслаждаться истинною поэзіей среднихъ вѣковъ, заключающейся въ ея памятникахъ. И вотъ готическая архитектура предпочитается греческой, и еще разъ французскій классическій духъ раненъ въ одно изъ самыхъ чувствительныхъ мѣстъ.
Но, вѣдь, если христіанское вдохновеніе такъ прекрасно, то греческая и латинская древность погибнетъ въ глазахъ нашей критики? Что же остается отъ литературнаго направленія, происходящаго отъ Возрожденія и даже отъ всей французской классической литературы? Отъ нея осталась поэтическая и философская литература, которая не происходитъ прямо отъ античной древности и не соединяется съ ней, — Опытъ о нравахъ, Общественный договоръ, Энциклопедія, но, вѣдь, все это (за исключеніемъ Монтескьё) Шатобріанъ ненавидѣлъ самою сильною ненавистью.
Оставалась еще нравственность, взгляды на человѣка, то, что можно бы было назвать психологическою литературой, такой блестящей во Франціи, какъ извѣстно., въ классическіе вѣка. Но и здѣсь необходимо различать. Нравственность, проникнутая христіанскимъ духомъ, какова нравственность Паскаля, само собою разумѣется, не только признавалась Шатобріаномъ, но и осыпалась похвалами. Но ту, другую нравственность, потому что въ классическихъ произведеніяхъ есть еще другая, — ту нравственность, которая является наслѣдіемъ древности болѣе стоической, чѣмъ христіанской, изображающую человѣка великимъ и способнымъ очень высоко подниматься собственными силами, Шатобріанъ удаляетъ или сомнѣвается въ ней. Эта нравственность часто и счастливо вдохновляла Монтэня, Корнеля, С.-Эвремона, Расина, Боало, Вовенарга. Для Шатобріана все ложно, что заключаетъ въ себѣ древнюю нравственность, стоическую добродѣтель, героевъ Плутарха; и вотъ еще одинъ изъ источниковъ классическаго вдохновенія объявленъ подозрительнымъ. Изъ всего, что составляло самую основу литературной и поэтической мысли во Франціи, начиная съ Ронсара, не остается почти ничего, что бы Шатобріанъ не поколебалъ, на что бы онъ не нападалъ.
Но, вѣдь, это можетъ привести Шатобріана къ отрицанію существованія великой литературы во Франціи съ 1550 г. до него? Онъ очень далекъ отъ подобной мысли, если не изъ скромности, то изъ хорошаго литературнаго вкуса. Прежде всего, ясно, что внѣ спора великіе и искренніе хрістіане, бывшіе писателями и посвятившіе свое перо защитѣ вѣры» Есть Боссюэтъ, есть Фенелонъ, есть Паскаль. Далѣе, великіе классическіе писатели становились иной разъ христіанами въ литературѣ. Есть Поліэкть, есть Амалія. И вотъ именно эти произведенія, которыя осуждались современною имъ критикой за ихъ христіанство, ставятся Шатобріаномъ на самый высокій пьедесталъ, потому что они христіанскія. Есть даже Вольтеръ — въ Альзирѣ и въ нѣкоторыхъ другихъ произведеніяхъ; для Шатобріана составляетъ удовольствіе поздравить его съ такими прекрасными вещами, внушенными христіанствомъ.
«Если поэтическія произведенія XVII столѣтія были прекрасны, — говорить Шатобріанъ, — не бывъ христіанскими, то это потому, что они были такими безсознательно, и волей-неволей подвергались косвенному могучему вліянію христіанскаго духа. Вы не хотите быть христіанами въ вашихъ произведеніяхъ, французскіе поэты классическихъ вѣковъ, но вы христіане въ вашихъ сердцахъ, что бы вы тамъ ни дѣлали; нельзя отдѣлить своего ума отъ своей души, чтобы отдать одинъ искусству, а другую вѣрѣ, одну истинѣ, а другой прекрасному. Между сердцемъ и духомъ существуетъ, какія бы теоріи ни возставали противъ этого, невидимая и непроизвольная связь, и ваше искусство пользуется тѣмъ, чѣмъ переполнена ваша душа, и даже тѣмъ, въ чемъ ей отказывалъ вашъ вкусъ».
Эта теорія не только очень остроумна, но и содержитъ отчасти истину. Она стоитъ того, чтобы познакомиться съ нею поближе. Въ сущности, она подымаетъ вопросъ о безличномъ искусствѣ. Справедливо ли различіе, дѣлаемое Боало и его современниками между человѣкомъ, который думаетъ, вѣритъ и любитъ извѣстныя вещи, и этимъ самымъ человѣкомъ съ перомъ въ рукѣ, выражающимъ и рисующимъ другія чувства, другія страсти и другія вѣрованія? Хорошо ли, чтобы художникъ выставлялъ самого себя съ своими истинными и задушевными чувствами, выставлялъ свое внутреннее существо въ своемъ произведеніи? Хорошо ли, а также возможно ли, чтобы онъ изображалъ только чужую душу, языческую, если онъ христіанинъ, античную, если онъ нашъ современникъ, испанца, если онъ французъ? Возможно ли требовать, чтобы онъ справился съ этимъ силой своего генія?
Это спорная вещь. Одни говорятъ, что самое назначеніе художника состоитъ въ томъ, чтобы выставлять въ своемъ произведеніи не себя, а что-нибудь постороннее; кто говоритъ лишь о своемъ я, тотъ не творитъ, а только высказывается, — у него ограниченный и бѣдный талантъ. Искусство должно выйти изъ рамокъ своего я, понять самыя разнообразныя настроенія, какъ будто бы они были, наши собственныя, и выразить ихъ такъ, какъ еслибъ они исходили изъ нашего сердца. Другіе находятъ, что лы никогда не можемъ изобразить ничего помимо себя; когда мы рисуемъ внѣшнія для насъ вещи, то не мы переносимся въ нихъ, а переносимъ ихъ въ себя, и какъ бы тщательно авторъ ни старался избѣгать откровенности, ему никогда не удастся спрятать себя въ своемъ произведеніи.
Я не знаю, на чьей сторонѣ правда въ теоріи, но на практикѣ хорошо извѣстно, что искусство никогда не было ни исключительно-личнымъ, ни абсолютно-безличнымъ. Существуютъ степени. Нѣкоторые художники любятъ особенно выставлять себя; но ихъ душа проникнута и наполнена массой внѣшнихъ впечатлѣній, которыя и входятъ въ неразрывную связь съ къ я. Другіе любятъ скрывать свою личность и свои собственныя чувства и изображать только чужую душу; но эту чужую душу они перечувствовали своею, и потому въ манерѣ, съ которой они заставляютъ говорить Другихъ, слышится ихъ собственный тонъ.
Шатобріанъ правъ, когда думаетъ, что въ изображеніяхъ античной души, сдѣланныхъ художниками XVII столѣтія, есть многочисленныя черты къ собственныхъ чувствъ. Но онъ правъ только отчасти, потому что люда, о которыхъ онъ намъ говоритъ, великіе художники; они умѣли если не вполнѣ, то съ необыкновеннымъ могуществомъ превращаться въ тѣхъ кого хотѣли изобразить, и становиться испанцами, творя Сида, и римлянами, создавая Горація. Приведенное мнѣніе Шатобріана походить скорѣе на ловкій аргументъ, къ которому увлекло его рвеніе защитить свое положеніе, чѣмъ на сильное, доказательство. По, однако, надо прибавить, что это немного болѣе, чѣмъ аргументъ: это, вѣроятно, убѣжденіе. Шатобріанъ не вѣрилъ въ безличное искусство, потому что его собственное содержитъ много чертъ его личности. Во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, Атала, Рене, Мученикахъ, Начезѣ, Путевыхъ запискахъ, Воспоминаніяхъ, Рансе, онъ рисуетъ себя самого; и такъ какъ при этомъ онъ чувствовалъ себя великимъ художникомъ, что же удивительнаго въ его недовѣріи къ тому, чтобы другіе художники имѣли обыкновеніе и способность выходить изъ рамокъ своей личности?
Какъ бы то ни было, традиція разбита: нѣтъ античнаго духа, античной религіи, античной нравственности. Будемъ французами, христіанами, новыми людьми и самими собой. Подражательная литература, даже свободная, есть заблужденіе. Классическая литература заблуждалась. Геній христіанства, какъ произведеніе критики, былъ знаменіемъ новыхъ временъ, призывомъ къ новымъ вдохновеніямъ. Но какія же новыя вдохновенія? Посмотрите, что сдѣлали древніе; не надо подражать древнимъ, надо поступать такъ, какъ они поступаютъ, а это не одно и то же. Они воспѣвали своихъ боговъ, свое отечество и самихъ себя. Создадимъ національныя произведенія, христіанскія поэмы, элегическую или лирическую поэзію, гдѣ бы мы раскрыли истинныя чувства нашего сердца.
Таковы литературныя идеи Шатобріана съ ихъ отважными заключеніями и слабыми пунктами. Онѣ глубоки, новы и въ цѣломъ справедливы. Для ихъ времени онѣ удивительны. Онѣ были чрезвычайно плодотворны, уничтожали упорные и вредные предразсудки, освобождали умы, указывали на почти новые источники вдохновенія.
Чувствительность и воображеніе составляютъ поэта, и одного изъ этихъ двухъ качествъ достаточно, если оно превосходно или могущественно. Сочетаніе обоихъ даетъ необыкновенныя произведенія. У Шатобріана живая чувствительность и обширное воображеніе. Воображенія у него больше, чѣмъ чувствительности. Его чувствительность эгоистична, а воображеніе сильно.
Онъ чувствуетъ, и очень живо. Толчки въ его нравственной жизни всегда отличались страшною силой. Первое причащеніе произвело въ немъ переворотъ. Первые приступы юношеской любознательности и страстей молодости дѣйствовали на него, какъ горячка. Меланхолія, которую ведетъ съ собой наступленіе зрѣлаго возраста, была для него отчаяніемъ; онъ провелъ весь день, въ который ему исполнилось 40 лѣтъ, въ мрачномъ оцѣпенѣніи. Его гнѣвъ былъ ужасенъ. Нѣтъ болѣе жестокаго взрыва ненависти, какъ его брошюра О Бонапартѣ и Бурбонахъ. Но предметомъ этой чувствительности служитъ всегда только онъ самъ. Немного найдется людей, которые бы болѣе плѣняли, любили плѣнять и менѣе любили сами. «Очарователь», какъ называетъ его Жуберъ съ свойственною ему вѣрностью наблюденія и выраженія, плѣнялъ міръ; это только и связывало его съ нимъ. Онъ разсказываетъ о смерти лицъ, наиболѣе любившихъ его, съ простымъ и скромнымъ величіемъ, внушающимъ уваженіе; но для человѣка съ такимъ могущественнымъ и часто роскошнымъ воображеніемъ это нѣсколько сухо. Въ молодости и даже въ 22 года мы видимъ его чрезвычайно боязливымъ. Отъ этого осталось у него совершенное отсутствіе довѣрчивости и откровенности: «Осторожность есть внутреннее уединеніе, мѣшающее болтать обо всемъ, что меня занимаетъ. Я никогда не говорю о моихъ интересахъ, о намѣреніяхъ, работахъ, идеяхъ, привязанностяхъ, такъ какъ глубоко убѣжденъ въ скукѣ, которую мы причиняемъ другимъ, говоря о себѣ». Это смѣсь застѣнчивости и гордости, которая обнаруживаетъ душу, способную удовлетворяться собой.
Это не мѣшаетъ быть нѣжнымъ; это отлично уживается съ жгучими изліяніями Рене, съ безпокойными ласками его задушевной переписки. Такіе люди любятъ только свои мечты и отголосокъ этихъ мечтаній въ сердцѣ другихъ и изливаютъ свою душу въ чужую лишь для того, чтобы имъ отдали эту послѣднюю; а это только утонченный способъ любить себя. Отсюда происходитъ стремленіе къ откровенности безъ ея опредѣленнаго предмета и нравящееся имъ мученіе вѣчной страсти, столько же горячей, какъ и неопредѣленной.
Это ведетъ къ заключенію, что можно, имѣть нѣжное сердце, но не доброе, и быть глубоко потрясенному любовью, не любя. Всѣ привязанности Шатобріана были таковы. Онъ никогда не отдается, онъ ссужаетъ себя съ расточительностью. Его страсти, какъ частнаго человѣка, такъ и политика и вѣрующаго, носятъ этотъ характеръ. Онъ страстно любилъ быть любимымъ своею страной, своимъ королемъ, своимъ Богомъ. Онъ хотѣлъ бы, чтобы его ласкала его извѣстность, и, въ то же время, дѣлалъ видъ, что ее презираетъ, и всю свою жизнь онъ кокетничалъ со славой.
Изъ всего этого образовалась дѣйствительная, но странная чувствительность, въ которой страсть служитъ блестящею формой эгоизма. У человѣка съ геніемъ изъ этого получается глубокое знакомство, печальный анализъ и великолѣпная выставка своего я. Всю жизнь Шатобріанъ съ самодовольствомъ наблюдалъ самого себя, съ жестокостью изслѣдовалъ, разсказывалъ съ нѣжностью и краснорѣчіемъ. Но какъ же это не надоѣдаетъ? Во-первыхъ, потому, что это прекрасно; во-вторыхъ, потому, что каждый человѣкъ, исключая таланта, походитъ на другаго, и въ трагическомъ монологѣ Шатобріана насъ интересуетъ трагедія нашей собственной природы. Къ тому же, все это было такъ далеко заведено, что даже Исповѣдь Руссо даетъ только слабое предвкушеніе подобнаго состоянія.
Своею чувствительностью Шатобріанъ всецѣло обратился внутрь себя; своимъ воображеніемъ, не будетъ преувеличеніемъ сказать, онъ свѣтитъ на цѣлый міръ. Тутъ нѣтъ ничего несовмѣстимаго, во-первыхъ, потому, что величіе геніи очень часто представляютъ соединеніе противуположныхъ качествъ; затѣмъ, потому, что между субъективною чувствительностью и экспансивнымъ воображеніемъ нѣтъ даже противупояожности. Вещи созданы не такъ, какъ люди; нѣтъ необходимости имъ отдаваться; надо заняться ими настолько, чтобы не только ихъ понимать, но и чувствовать. Въ этомъ отношеніи Шатобріанъ удивителенъ. Его чувствительность, не поглощенная, мало задерживаемая даже другими лицами, предоставила его воображенію полный просторъ распространяться съ сочувствіемъ на все мірозданіе.
«Я блуждалъ по большому вереску, который кончался лѣсомъ. Какъ немного надо для моей мечтательности! Сухой листъ, гонимый передо мной вѣтромъ, хижина, дымъ которой поднимается надъ обнаженною верхушкой деревьевъ, мохъ, дрожащій на стволѣ дуба при дуновеніи сѣвернаго вѣтра, отдаленная скала, пустынный прудъ, на которомъ шепчетъ завядшій тростникъ… Уединенная колокольня подымалась въ глубинѣ долины. Я часто слѣдилъ глазами за перелетными птицами, летѣвшими надъ моею годовой. Я представлялъ себѣ незнакомые берега, далекія страны, куда онѣ направляются, я хотѣлъ бы имѣть ихъ крылья. Поднимитесь же, желанныя бури, которыя должны унести Рене въ предѣлы другой жизни! Говоря такимъ образомъ, я ходилъ большими шагами съ пылавшимъ лицомъ, вѣтеръ развѣвалъ мои волосы, я не чувствовалъ ни дождя, ни холода; я былъ очарованъ, взволнованъ, мной какъ бы владѣлъ демонъ моего сердца… Мнѣ казалось, что жизнь удвоивалась въ глубинѣ моего сердца, что я имѣлъ могущество творить міры».
Вотъ мученія одинокой и одинокой по своему желанію души, которая обращается сама въ жадное воображеніе исчерпать природу, въ горячее желаніе смѣшаться съ вещами и въ нетерпѣніи творить.
Всѣ уединенные мечтатели имѣютъ эти порывы, которые часто только утомляютъ ихъ нервы. Но Шатобріанъ имѣлъ крѣпкое сложеніе, большую силу ума и ни съ чѣмъ несравнимую способность къ работѣ. Подобно многимъ другимъ, онъ вопрошалъ міръ, но міръ отвѣчалъ ему, какъ и всѣмъ тѣмъ, которые умѣютъ диктовать ему отвѣты. Стремленіемъ его артистической натуры было понять и прочувствовать красоту всѣхъ предметовъ, предметовъ наиболѣе противуположныхъ, наиболѣе отдаленныхъ одинъ отъ другаго, и наслаждаться ихъ сближеніемъ въ обширныхъ и хорошо расположенныхъ сочиненіяхъ. Онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ: «Эпопея должна заключать въ себѣ вселенную». Не только въ эпопеѣ, но и вездѣ онъ никогда не стремился ни къ чему меньшему.
Античныя общества, новыя общества и дикія общества встрѣчаются к нѣсколько сталкиваются въ Опытѣ. Надо, чтобы христіанство, фетишизмъ, любовь естественная, любовь христіанская и любовь своевременная встрѣчались въ Атала; надо, чтобы природа, развалины, цивилизація, общество, уединеніе, желанія, дѣйствіе и стремленіе къ несчастію встрѣчались на нѣсколькихъ страницахъ Рене; тамъ же можно встрѣтить древнюю войну, современную войну, естественное состояніе, высшую цивилизацію, жестокое варварство, безнадежную утонченность, любовь безсознательную, любовь покинутую и нѣжную, любовь меланхолическую и горькую; мало этрго: XVII вѣкъ и вѣка первобытные, дѣвственные лѣса и Версаль, патріархальный бытъ и Людовикъ XIV", ночи Вооза и ужины Ниноны де-Ланкло и т. п. умѣщались (и поистинѣ въ очаровательной формѣ) въ Natchez.
Несмотря на громадное усиліе, и артистическаго умѣнья Шатобріана было недостаточно, чтобы спаять и совмѣстить столько несходствъ. Но онъ стремится къ этому и въ этомъ заключается новое, совсѣмъ оригинальное понятіе о поэтической идеѣ и произведеніи искусства. Современникамъ Шатобріана нравилось мелочное во всѣхъ вещахъ. Они придерживались описаній въ области искусства, но замѣтьте, что они описывали все и придавали тѣмъ больше цѣны обработкѣ предмета, чѣмъ мелочнѣе былъ предметъ. Въ области эпической поэзіи они разсказывали хорошенькіе анекдоты и ихъ умъ былъ остроуміемъ. Шатобріанъ какъ бы сказалъ имъ: «Развѣ вы не видите, что существуютъ великія вещи? Откройте же глаза; въ особенности подымите ихъ и смотрите!» — Но на что? — «Да на все! — это очень интересно».
Благодаря этой любви къ поискамъ и этой способности чувствовать красоту всего, наиболѣе разнообразнаго, онъ переступалъ границы своей относительно узкой чувствительности; онъ переступалъ даже свои литературныя идеи. Въ самомъ дѣлѣ, его литературныя идеи стремились къ литературѣ оригинальной и искренней, къ литературѣ національной и христіанской. Но въ нихъ заключается еще нѣчто большее и лучшее. Знать, что все въ вселенной и въ исторіи поэтично и заключаетъ въ себѣ зародышъ прекраснаго, матеріалъ для искусства, что если новая душа таинственна* то античная душа имѣетъ другое величіе — наивность, что Аѳины и Іерусалимъ достойны удивленія, каждый въ своемъ родѣ, и что если христіанство прекрасно, то прекрасно также и язычество, — это значило открыть новое искусство, искусство Гёте и позднѣе Гюго.
Но это еще не все. Искусство, понятое такимъ образомъ, двигаясь отъ Флориды до Пирамидъ, идетъ также отъ величія къ граціи и отъ святости къ улыбкѣ. Шатобріанъ владѣетъ не однимъ только геніемъ. У него много ума. Онъ весело разсказываетъ хорошенькій анекдотъ, ловко набрасываетъ силуэтъ своего лакея, своего проводника, сумасброднаго паши. Веселый, насмѣшливый умъ, который мы съ удивленіемъ видимъ иногда въ какомъ-нибудь изъ приключеній его молодости, переданныхъ Жуберомъ, встрѣчается въ Путевыхъ запискахъ, Воспоминаніяхъ съ живымъ, быстрымъ, краткимъ слогомъ, который такъ къ нему идетъ.
Богатство, разнообразіе, гибкость воображенія помогли ему удивительно чувствовать произведенія природы. Бернарденъ де-С.-Пьеръ, на половину скромно наполовину лукаво, говоритъ м-me Помонъ: «Я, владѣю только маленькою кисточкой, а Шатобріанъ — щеткой». Такъ какъ мы имѣемъ дѣло съ людьми, говорящими метафорами, то позволимъ себѣ сказать, что у Бернардена де-С.-Пьера была; маленькая флейта, а у Шатобріана цѣлый оркестръ, или лучше скажемъ просто, что на ряду съ Лукреціемъ и Лафонтеномъ Шатобріанъ величайшій живописецъ, краснорѣчивѣйшій толкователь природы, и надо прибавить, что онъ является Лукреціемъ безъ системы и, благодаря путешествіямъ, болѣе богатымъ, чѣмъ Лафонтенъ.
«Пейзажъ есть состояніе духа», — сказалъ остроумно одинъ современный моралистъ; это значитъ, что художникъ окрашиваетъ предметы, которые его окружаютъ, чувствомъ, которое имъ владѣетъ, и, помимо даже желанія, рисуетъ ихъ красками, которыя служатъ выраженіемъ этого чувства. Въ этомъ тайна пейзажистовъ, даже самыхъ великихъ. По для того, кто передъ лицомъ природы испытываетъ только любовь къ ней, дѣло обстоитъ иначе. Шатобріанъ любилъ природу, какъ Лафонтенъ животныхъ, и это" можетъ быть, единственно глубокое и постоянное чувство, которое онъ когда-либо имѣлъ. Онъ ѣздилъ на Востокъ искать религіозныхъ волненій, а привозилъ оттуда преимущественно пейзажи, и въ такомъ количествѣ, что они переполнили Мучениковъ, ихъ хватило на Путевыя записки и еще осталось для Воспоминаній.
Предметы говорятъ съ нимъ. Шатобріанъ получаетъ отъ нихъ прямое и полное впечатлѣніе. Ничто не обезображиваетъ и не искажаетъ яснаго и свѣтящагося изображенія, идущаго отъ нихъ прямо къ нему въ душу. Его гордость и горечь, заставляющія его иногда несправедливо относиться къ людямъ, не стѣсняютъ его передъ природой; онъ не отличался систематичностью и не простиралъ мизантропію до всемірнаго пессимизма, который заставляетъ видѣть злую природу.
Мнѣ кажется, что именно это онъ намъ самъ говоритъ въ такихъ выраженіяхъ: "Очаровательныя размышленія! тайныя и невыразимыя прелести души, наслаждающейся собой! я васъ позналъ вполнѣ среди пустынь Америки. Хвастаются любовью къ свободѣ! Когда во время моихъ путешествій я оставилъ европейскія поселенія и очутился въ первый разъ одинъ среди океана лѣсовъ… охваченный какимъ-то безуміемъ, я не держался никакой дороги, я шелъ отъ дерева къ дереву, безразлично направо, налѣво, и говорилъ себѣ: «Здѣсь не надо держаться дорогъ, здѣсь нѣтъ ни городовъ, ни узкихъ домовъ, ни королей, ни президентовъ республики, ни законовъ, ни людей…»
Природа у Шатобріана является не прикрашенная, не идеализированная, не обезображенная, а такая; какъ она существуетъ въ дѣйствительности. Другіе писали напишутъ по поводу ея или романъ, или философское сочиненіе; онъ видитъ ее и любитъ ее.
Трудно было, чтобъ изъ этой чувствительности, такой живой, но такъ замкнутой въ себѣ самой и такъ мало распространявшейся на людей, могла выйти глубокая и проницательная психологія. Обратите вниманіе, что самый большой мизантропъ между моралистами началъ съ любви къ людямъ, по крайней мѣрѣ, съ того, что любилъ смѣшиваться, съ ними.
Вспомните Рошфуко и Лябрюйера, Расина и Мольера, Корнеля, который скорѣе великій идеалистъ человѣческой природы, чѣмъ точный живописецъ людей, и, наконецъ, Руссо. Великій моралистъ начинаетъ любить людей, по крайней мѣрѣ, изъ любопытства; потомъ онъ ихъ узнаетъ, потомъ отдѣляетъ себя отъ нихъ, что также необходимо, чтобъ ихъ нарисоватъ; затѣмъ онъ ихъ рисуетъ. Но кто никогда даже не ощущалъ удовольствія находиться среди нихъ, тотъ можетъ быть великимъ поэтомъ; онъ никогда не будетъ живописцемъ человѣчества. Шатобріанъ имъ и не былъ. Уединеніе учитъ людей, обладающихъ геніемъ, всему, кромѣ человѣческихъ страстей, если исключить ихъ собственныя. Въ этомъ отношеніи Шатобріанъ ограниченъ: онъ знаетъ только свою душу, онъ знаетъ ее хорошо я настолько, чтобы вкладывать ее съ достаточнымъ разнообразіемъ во всѣхъ своихъ героевъ: Шактаса, Рене, Евдора. Но, вслѣдствіе этого, романъ даетъ намъ только одного героя. За исключеніемъ этого главнаго лица, нарисованнаго часто съ удивительною выпуклостью и разобраннаго съ чрезвычайною глубиной, ясно, что авторъ колеблется и что именно часть его искусства и безконечнаго очарованія художника употребляется, чтобы прикрыть это затрудненіе. У этого великаго художника портреты, даже физическіе, отсутствуютъ или представляютъ только быстрый, хотя и прелестный набросокъ. Что касается нравственныхъ портретовъ, за исключеніемъ всегда тѣхъ, въ которыхъ онъ изображаетъ самого себя, то они слабы до такой степени, что кажется, что онъ ихъ избѣгаетъ. Въ этомъ состоитъ главный недостатокъ Шатобріана, и, говоря правду, единственный, который очень чувствуется.
Другіе недостатки происходятъ отъ другихъ причинъ, которыя мы также знаемъ. Планъ сочиненія у Шатобріана представляетъ богатый предметъ для спора. Одни находятъ, что его нѣтъ вовсе; другіе находятъ, что онъ удивительно хорошъ, — и тѣ, и другіе говорятъ не безъ основанія. Его сочиненія превосходны, какъ произведенія искусства, и очень плохи, какъ произведенія логики. При чтеніи Генія христіанства, если вы хотя немного вспомните Изложеніе католической вѣры или рѣчь о Всемірной исторіи, вамъ станетъ нѣсколько совѣстно за нашъ вѣкъ. Въ дидактическомъ сочиненіи планъ есть способъ доказательства, и этого искусства недостаетъ у Шатобріана, который во всю свою жизнь ничего не доказалъ, кромѣ-того, что онъ великій поэтъ. Въ этомъ заключается особенность названнаго сочиненія, стремившагося стать поучительнымъ произведеніемъ и представляющаго изъ себя собраніе блестящихъ отрывковъ и прекрасныхъ страницъ. Не достаетъ связи. Это листы, которые вылетаютъ изъ грота Сивиллы. Самъ Шатобріанъ не отвергнулъ бы этого сравненія.
Наоборотъ, въ произведеніяхъ воображенія никто больше его не имѣлъ чувства мѣры и законченности. Онъ былъ классикомъ и французомъ въ этомъ отношеніи, какъ всѣ наши великіе новые писатели, даже наиболѣе освободившіеся отъ традицій, какъ Гюго, какъ Флоберъ. Въ этомъ сказывается устойчивый инстинктъ расы.
Прежде всего, онъ владѣетъ симметричностью сочиненія, которую мы такъ любимъ, и стараньемъ хорошо расположить и соразмѣрить части. Путевыя записки, которыя могли бы обойтись безъ этого, такъ какъ представляютъ собой дорожныя впечатлѣнія, носятъ именно такой характеръ. Здѣсь являются три пункта, которые составляютъ три центра, отдѣльные, но, въ то же время, связанные между собой, и, притомъ, въ восходящемъ порядкѣ: Спарта — Аѳины — Іерусалимъ; античная сила, античное искусство, христіанскій духъ; затѣмъ онъ быстро скользитъ мимо Египта, Карѳагена, мимо Испаніи, о которой, кажется, онъ имѣлъ поразсказать кое-что очень интересное: надо, чтобы послѣ Іерусалима остатокъ путешествія имѣлъ характеръ только эпилога.
Затѣмъ Шатобріанъ обладаетъ истинно артистическою способностью, если можно такъ сказать, органическою, которая заставляетъ жить и волноваться произведеніе искусства около группы чувствъ, его оживляющихъ. Въ Путевыхъ запискахъ господствуютъ, вращаются и появляются черезъ промежутки три или четыре чувства, которыя даютъ единство самымъ разнообразнымъ сценамъ. Незначительность человѣка передъ памятниками исторія и самая суетность этихъ памятниковъ, представляющихъ развалины, среди вѣчной и спокойной природы, — вотъ одно изъ тѣхъ настроеній, которыя появляются время отъ времени при удобномъ случаѣ, чтобы связать блестящіе очерки и отступленія любознательнаго путешественника и художника.
Одинъ изъ недостатковъ Шатобріана зависитъ отъ самаго, старанія его поучать и доказывать. Что бы тамъ ни говорили, Мученики представляютъ изъ себя поэму и ничего больше. Но въ его намѣренія входило сдѣлать изъ этого сочененія тезисъ, и слѣды этого замѣтны. Надо было доказать, что христіанское чудесное прекраснѣе языческаго чудеснаго и сопоставить эти два рода чудеснаго. Именно вслѣдствіе того, что Шатобріанъ обладаетъ удивительною способностью находить прекрасное вездѣ, гдѣ оно есть, то-есть повсюду, онъ даетъ намъ образцовыя страницы античнаго вдохновенія (всѣ первыя книги Мучениковъ) и чудные, оживленные образцы христіанскаго духа. Но онъ считаетъ своимъ долгомъ ввести въ свою поэму все, что есть чудеснаго въ. христіанствѣ, и все, что есть чудеснаго въ язычествѣ, чтобы развитіе его тезиса отличалось полнотой; вотъ почему мы встрѣчаемъ тамъ столько безполезнаго съ точки зрѣнія искусства.
Несмотря на это, всѣ произведенія Шатобріана заслуживаютъ того, чтобы ихъ читали; между ними есть даже четыре или пять безусловно-превосходныхъ: прежде всего, эти короткія прелестныя книги Рене, полныя такой поэзіи и такого изящнаго волненія; затѣмъ Мученики, несмотря на ихъ недостатки, или, если хотятъ выбрать ихъ нихъ, то разсказъ Евдора, гдѣ есть страницы, равныя самымъ чудеснымъ страницамъ нашей литературы; картины религіозной жизни, заключающіяся въ Геніи христіанства, Спарта, Аѳины и Іерусалимъ въ его Путевыхъ запискахъ, годы юности въ Воспоминаніяхъ, наконецъ, Natchez, кромѣ первыхъ главъ. Это вмѣстѣ съ Рене есть истинная книга молодости Шатобріана, безъ системы, безъ претензіи, — Шатобріана, опьяненнаго свободой, уединеніемъ, книга, полная искренней ироніи, наивности и великолѣпнаго отчаянія. Не надо забывать, что возвышенныя страницы Генія (напримѣръ, лѣсъ Америки при лунѣ) попросту заимствованы изъ Natchez, и Рене и Атала были въ ихъ первоначальной формѣ его отрывками. Здѣсь заключенъ живой, свѣжій, чудесно бьющій и свободный источникъ, изъ котораго должна была родиться эта рѣка, такъ обильно разливавшаяся въ продолженіе сорока лѣтъ.
Слогъ, наиболѣе характеризующій Шатобріана, тотъ слогъ, который всѣ имѣютъ въ виду, говоря: слогъ Шатобріана, отличается блескомъ, плавностью и гармоніей. Живость описанія увеличивается искусствомъ группировать и обставлять сцену, выдѣляя и ограничивая ее. Его сравненія стали знамениты. Многія, на самомъ дѣлѣ, новы, оригинальны, т.-е. являются оборотами мысли, а не слога. Много говорили объ «этой высокой колоннѣ, которая возвышается одна въ пустынѣ, какъ великая мысль возвышается черезъ промежутки времени въ душѣ, которую опустошили время и несчастье». Склонность къ сближенію состоянія души съ матеріальнымъ предметомъ, который становится, такимъ образомъ, символомъ, очень ярко выдѣляется у Шатобріана.
Плавность, которую нужно отличать отъ гармоніи, есть даръ представлять мысль, даже когда она не живописна и не выражаетъ никакой гармоніи природы, въ полной, звучной и уравновѣшенной формѣ, въ которой ухо находитъ раньше ума и возбужденіе, и удовольствіе. Учителями плавкости были Платонъ, Цицеронъ и Боссюэтъ. Шатобріанъ далъ языку какъ бы трепетаніе сильнаго вдохновенія. Позднѣе слогъ его испортился. Въ Мученикахъ онъ очень неровенъ, въ Рансе онъ совсѣмъ плохъ Шатобріанъ представляетъ собой самое крупное явленіе въ исторіи французской литературы со времени Плеяды. Онъ полагаетъ конецъ литературному развитію, продолжавшемуся около трехъ столѣтій, и съ него начинается новая литература, которая будетъ долго еще развиваться. Его идеи освободили его поколѣніе; его примѣръ поднялъ новое; его геній оживляетъ еще тѣхъ, которые за нимъ послѣдовали. Весь Ламартинъ, весь Виньи, первая манера Гюго, первая манера Жоржъ Занда, часть Мюссе, большая часть Флобера происходятъ отъ него, и Огюстенъ Тьерри открываетъ искусство современнаго историка, читая Шатобріана. Мы оставляемъ въ сторонѣ подражателей въ собственномъ смыслѣ, которые неисчислимы.
Его вліяніе на нравы было значительно, потому что онъ ихъ затрогивалъ въ ихъ источникѣ, въ глубинѣ души. Отчаяніе, меланхолія, усталость бытія стали послѣ него обыкновенными состояніями и нравственными привычками и даже свѣтскою рисовкой. Одно время забытыя, и то не вполнѣ, онѣ возрождаются въ настоящее время. Шатобріанъ понялъ красоты всѣхъ временъ и всѣхъ міровъ и призвалъ всѣ таланты тамъ черпать. Историки, поэты, романисты, моралисты, философы, историки религіозныхъ идей, путешественники, — всѣ ему чѣмъ-нибудь обязаны. Какъ бы ни относились недовѣрчиво къ точнымъ формуламъ, въ одно и то же время, всегда слишкомъ широкимъ и слишкомъ узкимъ, все же можно рискнуть назвать Шатобріана человѣкомъ, обновившимъ французское воображеніе.
- ↑ Онъ полагалъ, что родился въ 1769 году.