…Я хочу говорить о человѣкъ, которой сдѣлалъ расколъ въ Литтературѣ, — о человѣкѣ, котораго обожаютъ въ его отечествѣ, которому дивится весь Сѣверъ Европы и котораго нѣкоторые даже изъ Французовъ ставятъ выше самаго Корнеля и Расина.
Вольтеръ первый сдѣлалъ извѣстнымъ Шекспира во Франціи. Судъ его объ Англійской Трагедіи, равно какъ и большая часть первыхъ мнѣній сего Писателя, сначала былъ справедливъ, исполненъ вкуса и безпристрастія. Около 1760 года онъ писалъ къ Лорду Болинброку слѣдующее:
«Съ какимъ удовольствіемъ я видѣлъ въ Лондонѣ представленіе вашей Трагедіи Юлій Цезарь, которая 150 лѣтъ уже доставляетъ наслажденіе нашей публикѣ!»
И въ другомъ мѣстѣ:
«Шекспиръ есть творецъ Англійскаго театра. Онъ былъ одаренъ сильнымъ и плодовитымъ Геніемъ, отличался и выспренностію и натуральною простотою; но неимѣлъ ниже искры хорошаго вкуса, и ни малѣйшаго понятія о правилахъ. Скажу вамъ истину, немного странную, но все таки ето будетъ истина, — скажу вамъ, что достоинство сего автора было пагубнымъ для Англійскаго театра. Вотъ причина: въ его чудовищныхъ фарсахъ, называемыхъ трагедіями, есть столько прекрасныхъ сценъ, столько разительныхъ и ужасныхъ картинъ, что они были играны всегда съ великимъ успѣхомъ.»
Таковы были первыя мнѣнія Вольтера о Шекспирѣ. Но когда вздумали сего великаго генія выставлять за образецъ совершенства когда не устыдились унижать передъ нимъ образцовыя творенія Греческаго и Французскаго театра — вотъ тогда творецъ Меропы почувствовалъ опасность. Онъ увидѣлъ, что возвышая красоты въ сочиненіяхъ варвара, онъ ввелъ въ заблужденіе людей, которые немогли, подобно ему, отдѣлять примѣси отъ чистаго золота; захотѣлъ возвратиться по своимъ слѣдамъ, взять похвалы, свои назадъ, напалъ на того идола, передъ которымъ курилъ жертвы благоуханій: — но уже было поздно, и Вольтеръ тщетно раскаявался, что отворилъ дверь посредственности, что помогъ, какъ онъ самъ говорилъ, поставилъ чудовище на олтарь храма. Вольтеръ представлялъ Англію, въ то время еще мало извѣстную, страною чудесною, изъ которой онъ бралъ героевъ, мнѣнія и даже идеи, какъ скоро имѣлъ въ нихъ нужду. Уже при концѣ жизни онъ укорялъ себя въ етомъ ложномъ удивленіи, которымъ прежде поддерживалъ свои системы. Тогда началъ онъ примѣчать пагубныя онаго слѣдствія, но къ несчастію могъ самъ себѣ сказать: et quorum pars magna fui.
Ла Гарпъ, искуснѣйшій критикъ, разбирая Шекспигрову Бурю въ переводѣ Латурнера, показалъ во всемъ блескѣ грубыя ошибки саго Англійскаго писателя, я отмстилъ за честь Французской сцены. Изъ новѣйшихъ гжа Сталь-Голстейнъ и Ривароль дали также судъ свой объ Англійской Трагедіи. Несмотря однакожъ на все то, что уже написано по сему предмету, можно, я думаю, сдѣлать еще многія любопытныя замѣчанія.
Англійскіе критики, говоря о любимымъ своемъ Поетѣ, рѣдко наблюдаютъ справедливость. Бенъ-Джонсонъ, ученикъ и потомъ соперникъ Шекспира, раздѣлялъ сначала голоса ихъ; одни хвалили ученость перваго, чтобъ унизить геній послѣдняго: другіе до небесъ превозносили геній Шекспира, чтобъ унизить цѣну учености Бенъ-Джонсона, котораго въ наше время знаютъ только по двумъ его комедіямъ — Фоксъ и Алхимистъ[1].
Попъ въ критикѣ своей показалъ болѣе безпристрастія. "Надобно признаться, " говоритъ онъ: «что изъ всѣхъ Англійскихъ поэтовъ, Шекспиръ есть для критика предметъ самой пріятный и вмѣстѣ самый отвратительный, и что въ его твореніяхъ находится безчисленное множество какъ образцовыхъ красотъ, такъ и недостатковъ всякаго рода».
Если бы Попъ остался при етомъ своемъ мнѣніи, то скромность его была бы весьма похвальна. Но скоро потомъ онъ увлекся предразсудками своего отечества, и поставилъ Шекспира быть всѣхъ геніевъ древнихъ временъ и новыхъ; онъ старается даже извинить низость въ характерахъ нѣкоторыхъ лицъ Англійскаго Трагика, прибѣгая къ слѣдующему остроумному сравненію.
«Геній Шекспира походитъ на героя въ романѣ, переодѣтаго въ пастушеское платье лучи величія пробиваются сквозь простой нарядъ и обнаруживаютъ высокую породу и знаменитую судьбу героя[2].»
Потомъ слѣдуютъ Теобальдъ и Ганмеръ. Удивленіе ихъ безпредѣльно. Они общими силами нападаютъ на Попa за то, что сей критикъ осмѣлился поправить нѣкоторыя грубыя ошибки великаго человѣка. Знаменитый Докторъ Варбуртонъ, взявъ сторону своего друга, извѣщаетъ насъ, что Теобальдъ былъ бѣдный человѣкъ, а Ганмеръ бѣдный критикъ, и что перваго ссужалъ онъ деньгами, а другаго критическими замѣчаніями. Докторъ Джонсонъ также, по видимому, въ свою очередь пустословитъ, какъ скоро начинаетъ говорить о Шекспирѣ. «Я не согласенъ ни съ Рейнеромъ, ни съ Вольтеромъ, которые сказали, будто Англійской Трагикъ невесьма строго наблюдалъ правдолюдобіе въ обычаяхъ. Ето не что иное какъ пустыя прицѣпки мѣлочныхъ умовъ;» говоритъ Джонсонъ: «истинный Поетъ несмотритъ на случайныя различія въ людяхъ, произходящія отъ различія ихъ странъ и состояній, равно какъ и живописецъ, занимаясь фигурою, мало заботится о драпировкѣ.»
Не нужно доказывать дурной вкусъ и неосновательность такой критики. Правдоподобіе въ обычаяхъ есть не драпировка, а самая сущность картины. Всѣ критики, которые ссылаясь безпрестанно на природу, случайныя отличія странъ и состояній почитаютъ предразсудками въ искусствѣ, походятъ на тѣхъ политиковъ, которые, желая уничтожить въ обществѣ всякое различіе между людьми, погружаютъ ихъ въ первобытное варварство.
Не стану приводить здѣсь мнѣнія Рова, Стивенса, Джилдона, Денниса, Пекка, Гаррика и прочихъ. Гжа Монтагъ превзошла всѣхъ ихъ своимъ ентузіазмомъ. Гюмъ и Докторъ Блеръ одни только были нѣсколько умѣреннѣе въ похвалахъ своихъ. Стерлоккъ осмѣлился сказать (и ето уже довольно отваги для Англичанина), осмѣлился, говорю, сказать, что въ Шекспирѣ нѣтъ посредственности, что все имъ написанное или превосходно, или отвратительно, что онъ нигдѣ недержался плана и даже нигдѣ неимѣлъ его, кромѣ только, можетъ быть, въ одной комедіи Merry Wives of Windsor: на что въ немъ часто встрѣчаются прекрасныя сцены. Ето, конечно, очень ближе къ истинѣ. Г. Мезонъ, въ своей Ельфридѣ и въ Каракталтъ пытался было забавлять Англичанъ Греческою трагедіею, но безъ всякаго успѣха. Адиссонова Катона теперь почти совсѣмъ уже неиграютъ. Англичане въ театрѣ своемъ отъ чудовищныхъ сценъ Шекспира отдыхаютъ только при представленіи ужасовъ Отвая.
Пока будемъ все говорить о Шекспирѣ, не принявъ за основаніе никакихъ правилъ и приведши напередъ критики своей къ нѣкоторымъ главнымъ началамъ, до тѣхъ поръ не будемъ понимать другъ друга: ибо смѣшивая вѣкъ, природное дарованіе и искусство, всякой можетъ по своему произволу и хвалить и порицать отца Англійскаго театра. И такъ о достоинствѣ Шекспира, кажется, должно судить по тремъ отношеніямъ.
1. По вѣку, въ которомъ онъ жилъ;
2. По его природному дарованію или генію;
3. По искусству драмматическому,
Въ первомъ отношеніи, т. е. вразсужденіи вѣка, не льзя довольно надивиться Шекспиру. Можетъ быть онъ превзошелъ Лопеца де-Вега, своего современника; а съ Гарнье, съ Гарди, которые только начали у насъ лепетать звуками Французской Мельпомены, но даже сравнивать не должно. Правда, что Триссино своею Софонисбой тогда возстановилъ уже правильную трагедію въ Италіи. Ученые прилѣжно отыскивали тѣ переводы древнихъ Авторовъ, которые могли существовать во время Шекспира. Въ росписи онымъ изъ числа драматическихъ сочиненій я нахожу только Іокасту, взятую изъ Еврипидовой трагедіи, Финикіянки, Теренціевы Андрію и Евнуха, Менехмы Плавта и трагедіи Сенекины. Сомнительно, чтобы Шекспиръ зналъ ети переводы; ибо содержаніе для своихъ сочиненій почерпалъ онъ не изъ самыхъ подлинниковъ, переведенныхъ на Англійской языкъ, но только изъ нѣкоторыхъ Англійскихъ подражаній онымъ. Етому доказательствомъ служитъ его драма Ромео и Юлія, для которой матерію взялъ онъ не изъ Жироламо де ла Корше, и не изъ повѣсти Банделловой, а изъ небольшой Англійской поемы, подъ названіемъ; Печальная исторія Ромео и Юліи. Точно то же должно сказать и о Гамлетѣ. Шекспиръ немогъ извлечь содержанія для сей трагедіи непосредственно изъ Саксона Грамматика, потому что незналъ Латинскаго языка[3]. Вообще извѣстно, что Шекспиръ былъ человѣкъ невоспитанный, неучившійся словеснымъ наукамъ. Чтобъ избавиться наказанія за непозволенное стрѣляніе дичи на землѣ одного помѣщика, онъ принужденъ былъ оставить свою родину и бѣжать въ Лондонъ, и прежде нежели сдѣлался актеромъ, держалъ онъ верховыхъ лошадей, у дверей театра, за плату, получаемую отъ нѣкоторыхъ зрителей. Достойно примѣчанія, что Шекспиръ и Мольеръ были комедіантами. Оба, люди рѣдкихъ дарованій, для пропитанія себя, должны были забавлять публику на дурныхъ театрахъ. Одинъ возстановилъ искусство драмматическое, другой довелъ его до совершенства; подобго двумъ философамъ древности, они раздѣлили между собою область смѣхъ и слезъ, и оба, кажется, утѣшали себя въ несправедливости фортуны, одинъ описывая глупости людей другой ихъ страданія.
Разсматривая Шекспира со стороны его природныхъ дарованій, или какъ великаго писателя, мы видимъ, что и въ семъ другомъ отношеніи онъ неменѣе достоинъ удивленія. Незнаю ни одного изъ людей, кто взоромъ своимъ глубже проникъ въ натуру человѣка, разсуждаетъ ли онъ о страстяхъ, говоритъ ли о нравственности и политикѣ, оплакиваетъ или предвидитъ бѣдствія народовъ, всегда раждается у него тысяча чувствованій достойныхъ замѣчанія, тысяча мыслей достойныхъ быть выученными, тысяча нравоучительныхъ правилъ, кои можно примѣнить ко всѣмъ обстоятельствамъ жизни. Прекрасныя сцены, отдѣльно встрѣчающіяся въ Шекспирѣ, именно разсматривать должно въ отношеніи къ дарованію, а не въ отношеніи къ драматическому искусству. И вотъ въ чемъ главная ошибка обожателей; англійскаго поета; ибо если разсматривать сцены его въ отношеніи къ искусству, то мы тотчасъ спросимъ, нужны ли онѣ, имѣютъ ли тѣсную связь съ существомъ дѣла, есть ли имъ достаточныя причины, составляютъ ли онѣ частъ цѣлаго и ненарушаютъ ли единства? На каждой страницѣ Шекспира оказывается: non erat hîc locus[4].
Будемъ на часъ говорить о немъ, какъ о великомъ писателѣ. Не прекрасная ли третья сцена четвертаго дѣйствія въ Макбетѣ!
Макдуфъ. Кто идетъ сюда?
Малколмъ. Ето Шотландецъ; однакожъ я его незнаю.
Макдуфъ. Здравствуй, братъ!
Малколмъ. А теперь узнаю его. Великій Боже! разрушь препятства, которые велятъ намъ чуждаться другъ друга.
Россе. Да исполнится желаніе ваше!
Макдуфъ. Шотландія все ли еще также несчастна?
Poсce. Ахъ, бѣдная страна отечественная! она, почти страшится узнать о своихъ, собственныхъ несчастіяхъ. Не будемъ болѣе, называть ее нашею матерью, но гробомъ нашимъ. Тамъ ни на чьемъ лицѣ болѣе уже не сіяетъ улыбка веселія, кромѣ дѣтей, которыя незнаютъ еще своихъ бѣдствій. Вздохи, стенанія, вопли раздираютъ воздухъ, и ни кто ихъ неслышитъ. Самая жестокая горесть кажется тамъ чувствомъ обыкновеннымъ. Когда раздается печальный звукъ колокола, возвещающій о новой жертвѣ смерти, — тамъ почти никто неспрашиваетъ — для кого!
Макдуфъ. Такъ, ето правда!
Малколмъ. Открой мнѣ послѣднее несчастіе?
Россе (Макдуфу). Твой замокъ разграбленъ, супруга и дѣти твои ужаснѣйшимъ образомъ лишены жизни….
Макдуфъ. И мои дѣти?
Россе. Жена, дѣти, служители, все, что ни найдено въ замкѣ.
Макдуфъ. И моя супруга?
Россе. Я сказалъ уже.
Малколмъ. Ободритесь! мщеніе подаетъ вамъ способъ уврачевать раны сердца. Пойдемъ, накажемъ тирана!
Макдуфъ. У него нѣтъ дѣтей.
Какъ натурально, какъ разительно ето изображеніе несчастій Шотландіи! Улыбка, зримая на устахъ однихъ только дѣтей, — вопли, коихъ страшатся внимать, — жертвы смерти, столь обыкновенныя, что никто даже нелюбопытствуетъ знать, для кого раздается печальный звукъ колокола, — не есть ли все ето живая картина Франціи при Робеспіерѣ? Ксенофантъ почти также описываетъ бѣдственное состояніе Аѳинъ во время правленія тридцати тирановъ: «Аѳины» говоритъ Историкъ: «были нечто иное, какъ пространная могила, обитаемая ужасомъ и безмолвіемъ. Тѣлодвиженіе, мгновеніе ока, даже самая мысль, наносили уже гибель несчастнымъ гражданамъ: злодѣи пристально смотрѣли на свою жертву и старались на челѣ ея открыть прямодушіе и добродѣтель, точно какъ судья старается прочитать на немъ тайное преступленіе виновнаго[5].»
Разговоръ Россе съ Макдуфомъ напоминаетъ извѣстную сцену въ Корнелѣ, гдѣ Флавіанъ объявляетъ Куріацію, любовнику Камиллы, что ему назначено сразиться съ Гораціями. — Вотъ слова ихъ:
Куріацій. Избрала ли Альба трехъ своихъ воиновъ?
Флавіанъ. Я пришелъ къ тебѣ съ извѣстіемъ.
Куріацій. Кто они?
Флавіанъ. Два брата твои, и ты.
Куріацій. Кто?
Флавіанъ Ты и твои два брата.
Вопросы Макдуфа и Куріація суть красоты равнаго достоинства: и мои дѣти? — жена, дѣти. — И моя супруга? — Я тебѣ сказалъ уже. — Кто они? — Два брата твои, u ты. — Кто? — Ты и твои два брата! Но выраженіе Шекспира: у него нѣтъ дѣтей! неимѣетъ себѣ подобнаго.
Та же кисть, которая написала сію картину, представила намъ столь же прелестную сцену прощанія Ромео съ Юліею. Утро застаетъ Ромео, осужденнаго въ ссылку, у Юліи, съ которою онъ тайно соединился бракомъ. Она говоритъ:
Wilt thou be gone! it is not yet near day;
It was the nightingale, and not the lark
That pierced the fearful hollow of thine ear, etc.
Юлія. Ты хочешь удалиться? Еще неразсвѣло. Ето голосъ соловья, а не жаворонка, поразилъ твой робкій слухъ: онъ всю ночь поетъ на томъ дальнемъ померанцевомъ деревѣ. Повѣрь мнѣ, другъ мой, ето поетъ соловей.
Ромео. Нѣтъ! ето голосъ жаворонка, предвѣстника зари, а не соловья. Посмотри, моя любезная, посмотри на лучи свѣта, проницающіе облака на востокѣ. Свѣтильники ночи угасли, и день появляется на вершинахъ дымящихся горъ. Надобно или удалиться и жить; или остаться и быть жертвою смерти.
Юлія. Свѣтъ, тобою видимый, не есть свѣтъ солнца; то какой нибудь метеоръ которой послужитъ пламенникомъ и освѣтитъ тебѣ путь въ Мантуу. Подожди, еще время разставаться со мною.
Ромео. Такъ! пусть меня возьмутъ подъ стражу! пустъ ведутъ на смерть! ты желаешь сего, и я спокоенъ. Я скажу тогда: ета отдаленная бѣлизна не есть свѣтъ утренній; это только отраженіе блѣдныхъ лучей луны; звуки, раздающіеся высоко надъ нашими головами по своду неба, не звуки жаворонка. Ахъ! не столько страшусь остаться, сколько ѣхать. Приди, о смерть, приди! теперь приму тебя съ восторгомъ! Повинуюсь Юліи… Но что молчишь, моя любезная? Говори, бесѣдуй со мною; еще ненасталъ день!
Юлія. Насталъ! насталъ! Бѣги, поѣзжай, удалися! Ето поетъ жаворонокъ, узнаю его пронзительный голосъ. Ахъ! спасайся отъ смерти! на небѣ часъ отъ часу становится свѣтлѣе.
Какая трогательная противуположность между приятностями утра и послѣдними минутами наслажденій юной четы, между ужаснымъ несчастіемъ, которое должно послѣдовать! Ето еще простѣе нежели у самыхъ Грековъ, натуральнѣе нежели въ Вѣрномъ пастушкѣ и въ Аминтѣ. Я знаю только одну сцену изъ Индійской драмы, писанное на языкѣ Санскритскомъ, которая имѣетъ нѣкоторое сходство съ прощаніемъ Ромео и Юліи, и то единственно по свѣжести красокъ, а не по занимательности положенія. Саконтала, въ то самое время какъ хочетъ оставить домъ родительскій, чувствуетъ, что ее кто-то держитъ за покрывало:
Саконтала. Кто ухватилъ за край моего покрывала?
Старикъ. Ето козленокъ, котораго ты часто кормила зернами синмака; онъ неможетъ разстаться съ своею благодѣтельницею.
Саконтала. О чемъ плачешь ты, бѣдное животное? Я принуждена оставить наше общее жилище. Когда ты, скоро послѣ твоего рожденія, лишился матери, я взялъ тебя подъ свой присмотръ. Поди въ ясли, бѣдной козленокъ, теперь намъ поздно разстаться.
Сцены прощанія Ромео и Юліи нѣтъ у Банделло, и она совершенно принадлежитъ ІІІекспиру. Пятдесятъ два Шекспировы комментатора, вмѣсто того чтобы разсказывать намъ о многихъ безполезныхъ вещахъ, гораздо лучше сдѣлалибы, еслибъ показали намъ, какія красоты собственые принадлежатъ сему необыкновенному человѣку и какъ занялъ онъ у другихъ. Банделло говоритъ о разлукѣ двухъ любовниковъ весьма коротко.
A la fine, comiticiando l’aurora а voler uscire, si basciarono, estrettamente abbracciarono gli amanti, e pieni di lagrime e sospiri si dislero adio[6].
«Наконецъ, когда начала, проясняться заря, любовники поцѣловались, тѣсно заключились въ объятія другъ друга и со вздохами и слезами разстались.»
Вообще можно замѣтить, что Шекспиръ весьма часто употребляетъ контрасты. Онъ любитъ ставить веселость подлѣ печали, смѣшивать забавы и крики радости съ мрачнымъ видомъ похоронъ и горестнымъ воплемъ. Музыканты, призванные къ браку Юліи, приходятъ — къ ея похоронамъ; незанимаясь общею печалію, они начинаютъ безчинно шутить, и разговариваютъ между собою о вещахъ, вовсе неприличныхъ такому несчастному случаю. Но кто невидитъ здѣсь картины общежитія? кто нечувствуетъ, сколъ ужасна сія картина? кто небылъ самъ свидѣтелемъ подобныхъ сценъ въ жизни? Грекамъ извѣстно было ихъ дѣйствіе: у Еврипида находятся многіе слѣды сей натуральной простоты, которую Шекспиръ употребляетъ въ самомъ высокомъ тонѣ Трагедіи. Федра умерла; хоръ незнаетъ, должно ли ему войти въ комнату Царицы, или нѣтъ.
Φίλαι, τί δρῶμεν; ἠ δοκεῖ περᾀν δόμους,
Λῦσαί τ' ἄνασσαν ἐξ ἐπισπαστῶν βρόχων;
Τί δ'; οὐ πάρεισι πρόσπολοι νεανίαι;
Τὸ πολλὰ πράσσειν οἰκ ἐν ἀσφαλεἱ βίου,
Подруги, что намъ дѣлать? войти ли въ покои и освободить Царицу отъ тѣсныхъ узъ ея?
За чѣмъ? Развѣ нѣтъ тамъ невольницъ? Вмѣшиваться во многія дѣла небезопасно въ жизни.
Въ Алцестѣ Смерть и Аполлонъ шутятъ между собою. Смерть хочетъ похитить Алцесту еще молодую, ибо ей ненужна дряхлая добыча! — иногда можно употреблять такого рода противуположности. Онѣ близки къ ужасному, но одна слишкомъ грубая или слабая оттѣнка въ выраженіи можетъ тотчасъ сдѣлать ихъ или низкими, или смѣшными.
Шекспиръ, какъ и всѣ трагическіе поэты, иногда попадалъ на черты истинно комическія, между тѣмъ какъ сочинители комедій едва ли когда могли возвысишься къ достоинству хорошей трагедіи. Ето показываетъ, можетъ быть, что область Мельпомены обширнѣе нежели Таліи. Кто умѣетъ искусно изображать страданія людей, тотъ можетъ также весьма хорошо представлять намъ ихъ смѣшныя слабости; но умъ, занимающійся единственно забавными мѣлочами, упускаетъ изъ виду отношенія важныя, и напротивъ способность отличать предметы великіе никогда небываетъ принадлежностію таланта комическаго; изъ чего можно бы заключить, что важной характеръ въ челвѣкѣ есть отличительный признакъ великаго дарованія. Homo natus muliere, brevi vivens tempore, repletur multis miseras! Одинъ только Поетъ комическій идетъ на равнѣ съ Софокломъ и Корнелемъ — ето Мольеръ. Но надобно замѣтить, что его комическія черты въ Тартюфѣ и Мизантропѣ по глубокимъ мыслямъ и, если смѣю сказать, по мрачности, весьма близко подходятъ къ важности трагедіи.
Англичане весьма уважаютъ забавный характеръ Фалстаффа въ Виндзорскихъ женщинахъ. Въ самомъ дѣлѣ онъ хорошо нарисованъ, хотя многія комическія черты въ немъ вовсе ненатуральны, низки и простираются далѣе надлежащихъ предѣловъ. Есть два способа заставить смѣяться надъ недостатками людей. Можно сначала представить въ смѣтномъ видѣ слабости, а послѣ говорить о добрыхъ качествахъ; етотъ способъ употребляютъ Англичане; его найдете вы у Стерна и Фильдинга, и онъ часто напослѣдокъ заставляетъ проливать слезы. Можно опять сначала сказать нѣсколько словъ въ похвалу, а потомъ прибавлять къ нимъ по немногу насмѣшекъ, такъ чтобы слушатели или читатели забыли о добрыхъ качествахъ лицъ выводимыхъ на сцену, и потеряли бы наконецъ почтеніе къ высокимъ ихъ талантамъ и добродѣтелямъ. Ето любимый способъ Французовъ; ето комическая замашка Вольтера; ето nihil mirari — равнодушіе наше, которое ничего неуважаетъ и надъ всѣмъ забавляется. Но поклонники комическаго и трагическаго генія Англійскаго Поета, кажется мнѣ, весьма ошибаются, когда хвалятъ натуральность его слога. Шекспиръ натураленъ въ чувствахъ и мысляхъ, но никогда въ выраженіи, кромѣ тѣхъ прекрасныхъ сценъ, гдѣ геній его возносится до возможной высоты своей; но даже и въ етихъ сценахъ языкъ его часто бываетъ напыщенъ. Въ немъ примѣтны всѣ ошибки Италіянскихъ писателей тогдашняго вѣка; онъ весьма далекъ отъ простоты. Его описанія надуты и растянуты; часто онѣ отзываются дурнымъ воспитаніемъ автора, которой, не зная ни рода, ни тона, ни точной силы словъ, употребляетъ безъ всякаго разбору выраженія типическія между самыми низкими. Какъ, на примѣръ, не пожалѣть о томъ просвѣщенномъ народѣ, которой считаетъ между своими критиками Попа и Аддисона, какъ не пожалѣть, когда онъ восхищается портретомъ Аптекаря въ Ромео и Юліи? Ето нелѣпость самая ужасная и самая отвратительная, несмотря что и здѣсь, равно какъ и вездѣ, въ тѣняхъ Шекспира блистаетъ иногда молнія. Ромео разсуждаетъ объ етомъ бѣднякѣ, которой такъ страстно любитъ жизнь, хотя она была для него самая бѣдственная. Правда, и Гомеръ со всѣмъ простодушіемъ заставляетъ Ахиллеса, снизшедшаго въ царство Плутоново, говорить нѣчто похожее:
"Я желалъ бы лучше быть рабомъ бѣднаго земледѣльца и вести убогую жизнь на землѣ, нежели сдѣлаться самодержавнымъ владыкою въ царствѣ тѣней, " —
Намъ остается еще разсмотрѣть Шекспира въ отношеніи къ искусству. драматическому. Отдавши должную справедливость достоинствамъ сего писателя, я осмѣливаюсь теперь сдѣлать о немъ замѣчанія другаго рода.
Все, что сказано въ похвалу Шекспира, какъ автора драматическаго, заключается въ слѣдующемъ мѣстѣ Доктора Джонсона:
Shakespeare has no heroes, и проч. — "У Шекепира нѣтъ героевъ. У него сцену составляютъ люди, которые дѣйствуютъ и говорятъ точно такъ, какъ сами зрители дѣйствовали бы и говорили въ подобныхъ обстоятельствахъ. Драмы Шекспировы суть не комедіи и не трагедіи, но особенный родъ сочиненій, изображающихъ дѣйствительное состояніе подлуннаго міра. Онѣ, въ безчисленныхъ видахъ, представляютъ намъ добро и зло, радость и печаль, соединенныя между собою всегда новымъ; всегда различнымъ образомъ. Онѣ показываютъ намъ ходъ дѣлъ, въ свѣтѣ, гдѣ потеря одного составляетъ добычу другаго — гдѣ сластолюбецъ роскошествуетъ, между тѣмъ какъ другой въ слезахъ, предаетъ землѣ бренныя остатки своего друга, — гдѣ злоба одного бываетъ иногда обманута легкомысліемъ другаго, и гдѣ люди получаютъ тысячу благъ, или предотвращаютъ тысячу золъ, совсѣмъ незная какъ ето случается…
Вотъ ужасный литературный парадоксъ поклонниковъ Шекспира! Все ето умствованіе клонятся къ тому, чтобы доказать ничтожность правилъ драматическихъ то есть доказать, что искусство не есть искусство,
Когда Вольтеръ укорялъ себя, что слишкомъ хваля Шекспира, открылъ свободный ходъ посредственности, то онъ безъ сомнѣнія разумѣлъ подъ етимъ, что нѣтъ ничего легче, какъ изгнавши всѣ правила и возвратившись къ чистой натурѣ, сдѣлаться: образцовымъ писателемъ Англійскаго театра. Если бы, для достиженія совершенства въ трагическомъ искусствѣ, надобенъ былъ только наборъ всякаго рода сценъ, безъ послѣдствій и связи, только смѣсь низкаго съ благороднымъ, смѣшнаго вздора съ чувствомъ страсти, только отвага ставить носильщика подлѣ Монарха и торговку подлѣ Королевы; то кто не могъ бы по всей справедливости считать себя соперникамъ Софокла и Расина? Всякой занимающій такое мѣсто въ обществѣ, съ котораго видитъ множество людей и предметовъ, если только возметъ, на себя трудъ описать происшествія одного дня, разговоръ свой съ ремесленникомъ или съ Министромъ, съ солдатомъ или съ Принцемъ, — если захочетъ, привести себѣ на память все происходившее передъ его глазами, балъ и похороны и пиршество богача и несчастное состояніе бѣднаго — всякой, говорю, можетъ сочинить драму на образецъ Англійскаго Поета. Въ ней конечно не будетъ такихъ сценъ, гдѣ блисталъ бы геній; но если въ нихъ и ненайдутъ Шекспира писателя, то по крайней мѣрѣ узнаютъ Шекспира драматиста!
Нѣтъ! надобно сперва согласиться, что сочиненіе книгъ есть — искусство; что сіе искусство необходимо раздѣляется на различные роды, и что всякой радъ имѣетъ свои особенныя правила. Никто да не утверждаетъ, будто роды и правила выдуманы произвольно! Нѣтъ, они почерпаются въ самой природѣ. Искусство только… отдѣлило то, что природа смѣшала вмѣстѣ; оно собрало самыя прекрасные черты, отнюдь не уклоняясь отъ великаго образца своего. Совершенство не разрушаетъ, истины; и можно сказать, что въ Расинѣ, при всей высокой степени его искусства, болѣе натуры, нежели въ Шекспирѣ; точно какъ въ Аполлонѣ, при всемъ божественномъ величіи, находятся болѣе, человѣческаго образа, нежели въ грубой Египетской статуѣ.
Пускай Шекспръ, говорятъ мнѣ, ненаблюдалъ никакихъ правилъ, смѣшалъ всѣ роды, нарушилъ правдоподобіе, за то по крайней мѣрѣ онъ сценѣ далъ болѣе дѣйствія и усилилъ, ужасъ болѣе нежели Французскіе трагики.
Нестану разбирать, до какой степени справедливы слова сихъ защитниковъ Англійскаго Поета, равно какъ и того, не отъ свободы ли говоритъ и представлятъ всякую всячину произходитъ етотъ шумъ сцены, ета величественная толпа дѣйствующихъ лицъ; нестану разбирать, быстро ли все идетъ къ своему концу въ трагедіяхъ Шекспира, искусно ли сдѣланы въ нихъ завязка и развязка, вездѣ ли сочинитель поддерживаетъ, вездѣ ли усиливаетъ любoпытство зрителя: я скажу только, если правда, что во Французскихъ трагедіяхъ мало дѣйствія (съ чѣмъ я однакожъ никакъ несогласенъ), то весьма желательно, чтобъ наши писатели обращали на ето болѣе вниманія. Но етимъ отнюдь недоказывается необходимость ввести въ нашъ театръ чудовищныя произведенія человѣка, котораго Вольтеръ называетъ пьянымъ дикаремъ. Одна красота въ Шекспирѣ неизвиняетъ безчисленнаго множества его недостатковъ; готическій памятникъ можетъ нравиться своею мрачностію и даже несоразмѣрностію частей; никто однакожъ не вздумаетъ по етому образцу построить дворецъ.
Нѣкоторые утверждаютъ, что Шекспиръ обладалъ необыкновенною силою извлекать слезы у своихъ зрителей. Незнаю, можно ли умѣнье заставить другихъ плакать, — разумѣю слова сіи въ томъ смыслѣ, въ какомъ то ихъ нынѣ принимаемъ — можно ли, говорю, почесть ето умѣнье главнымъ дѣломъ въ искусствѣ. Истинныя слезы текутъ отъ дѣйствій изящной Поезіи, и надобно, чтобъ въ нихъ удивленіе имѣло столько же учаістія, какъ и скорбь. Когда Софоклъ представляетъ мнѣ Едипа окровавленнаго, тогда сердце мое готово разорваться: но слухъ мой услаждается приятною мелодіею; глаза мои очарованы зрѣлищемъ, прекраснѣйшимъ въ мірѣ; я въ то же время чувствую и удовольствіе и досаду; вижу передъ собою ужасную истину, и между тѣмъ знаю, что все ето есть только искусное подражаніе дѣйствію, которое давно уже прошло, или можетъ быть и никогда несуществовало; я плачу, но слезы мои мнѣ сладостны — я плачу подъ звуки голоса Музъ; сіи небесныя дщери также плачутъ, но необезображиваютъ божественныхъ лицъ своихъ кривляніями. Древніе самыхъ даже Фурій изображали прекрасными женщинами, потому, кажется, что въ угрызеніяхъ совѣсти есть нравственная красота.
Когда уже дошло до сего важнаго предмета, то я надѣюсь, что мнѣ будетъ позволено сказать нѣсколько словъ о той ссорѣ, которая раздѣляетъ нынѣ республику словесности[7]. Одни изъ литтераторовъ удивляются только иностраннымъ произведеніямъ; другіе крѣпко держатся аашей старой школы. По мнѣнію первыхъ, въ твореніяхъ писателей вѣка Лудовика Великаго нѣтъ достаточной живости въ слогѣ, и нѣтъ мыслей; по мнѣнію другихъ сія мнимая живость, слога, сіе усиліе нынѣшнихъ писателей въ изображеніи новыхъ мыслей, есть упадокъ и испорченность вкуса: одни изгоняютъ всѣ правила изъ области литтературы, другіе всѣмъ даютъ въ ней мѣсто. —
Первымъ вопреки можно сказать, что жалкая участь ожидаетъ писателя, не желающаго руководствоваться великими образцами, которые одни только могутъ удержать насъ въ предѣлахъ здраваго вкуса, и что непростительно думать, будто истинное дѣйствіе въ драмѣ состоитъ изъ множества восклицаній и вопросовъ. Въ серебряный вѣкъ Латинской словесности писатели етаго же требовали. Всѣмъ извѣстно, что у Тацита, Сенеки и Лукана слогъ живѣе и разнообразнѣе въ отливахъ цвѣтовъ, нежели у Тита-Ливія, Цицерона и Виргилія. Тогда любили ету краткость, етотъ ослѣпительный блескъ выраженій, за которыми теперь мы гоняемся; любили отличаться описаніями, картинами и сентенціями, — послѣдними, быть можетъ, потому что въ вѣкъ разврата люди болѣе всего твердятъ о нравственности. Но протекли столѣтія, и наступило время, когда перестали заниматься остроуміемъ философовъ Траянова вѣка, и возвратили пальму вѣку Августа, — счастливому времени воображенія и изящества. Если примѣры могутъ послужить къ чему нибудь, то я прибавилъ бы, что еще другая была причина упадка Латинской словесности, а именно смѣшеніе разныхъ нарѣчій въ Римской Имперіи. Когда увидѣли Галловъ засѣдавшими въ Сенатѣ, когда Римъ, содѣлавшись столицею свѣта, услышалъ въ стѣнахъ своихъ звуковъ варварскихъ языковъ, начиная отъ Готфскаго до Парѳянскаго; тогда можно было утвердительно сказать, что погибъ вкусъ Горація, исчезъ языкъ Цицерона. Видимъ у себя разительное сходство: если только во Франціи станутъ продолжать учиться иностраннымъ нарѣчіямъ и обременять васъ переводами, то собственный нашъ языкъ скоро утратитъ природный цвѣтъ свой, утратитъ тѣ галлицизмы, кои составляли его отличительное свойство и его прелесть.
Одинъ изъ источниковъ заблужденія ученыхъ людей, старающихся открыть новые пути къ совершенству въ изящныхъ произведеніяхъ, проистекаетъ изъ той неопредѣленности, которую они будто бы замѣтили въ правилахъ вкуса. Въ одномъ журналѣ превозносятъ меня великимъ человѣкомъ, въ другомъ говорятъ, что я жалкой писатель; здѣсь я блистательный Геній, тамъ нестоющій вниманія пустословъ. Но цѣлые народы различны въ своихъ сужденіяхъ: иностранцы непризнаютъ въ Расинѣ генія, въ нашихъ стихахъ гармоніи; мы судимъ совсѣмъ иначе объ Англійскихъ писателяхъ, нежели какъ разумѣютъ о нихъ сами Агличане. Мы удивимся, когда узнаемъ, кого изъ Французовъ уважаютъ въ Англіи, и кого изъ нашихъ писателей тамъ презираютъ. —
Все ето можетъ еще заставить насъ сомнѣваться въ существованіи правилъ истиннаго вкуса и удаляться отъ оныхъ потому только, что мы неумѣемъ точно опредѣлить, что такое вкусъ. Но есть основаніе, на которомъ смѣло можемъ утвердишься: ето древняя словесность; она есть образецъ, неподверженный намѣренію.
И такъ поспѣшимъ соединиться подъ знаменами тѣхъ, кои призываютъ насъ къ подражанію великимъ примѣрамъ древности, если хотимъ предохранить себя отъ варварства. Мы должны быть благодарны защитникамъ древней школы, хотя бы они слишкомъ далеко простирали ненависть свою къ подражанію всякой иностранной словесности; и самъ Буало, какъ онъ же говоритъ, возставалъ противъ Тасса потому, что вѣкъ его былъ уже близокъ къ ошибкамъ творца Освобожденнаго Іерусалима.
Но не можно ли согласиться въ нѣкоторыхъ пунктахъ съ исповѣдующими другое ученіе и тѣмъ заставить ихъ слѣдовать хорошимъ образцамъ? Не льзя ли признаться, что воображеніе и зависящія отъ него искусства слишкомъ уже господствовали въ вѣкъ Лудовяка XIV, что ваше выраженіе живописать натуру, тогда вовсе было неизвѣстно? Почему недопустить, что мы теперь имѣемъ болѣе различныхъ родовъ слога; что свобода разсуждать о всѣхъ предметахъ произвели множество прежде неизвѣстныхъ истинъ, и что науки придали болѣе твердости уму и болѣе точности понятіямъ? Я знаю, что опасно со всѣмъ етимъ согласиться, и что допустивъ одно предложеніе, трудно найти другое, на которое можно было бы опереться: но развѣ неможетъ кто нибудь, идучи со всею осторожностію между двумя предѣлами древней и новой литтературы и придерживаясь болѣе первой, нежели послѣдней, соединитъ правила обѣихъ вмѣстѣ и создать изъ нихъ геній новаго вѣка? Какъ бы то ни было, всѣ усилія для произведенія сей счастливой перемѣны останутся тщетными, если мы не будемъ вѣрны религіи. Воображеніе и чувства наши тѣсно соединены съ религіею, и словесность, изъ коей изгнаны очарованіе и нѣжность сердца, останется навсегда сухою, холодною, — останется навсегда въ предѣлахъ посредственности.
- ↑ Г. Шатобріанъ ошибается. Бенъ-Джонсонъ въ наше время извѣстенъ болѣе по своей комедіи Every man in his humour, нежели по двумъ первымъ, o которыхъ онъ упоминаетъ. Фокса его совсѣмъ неиграютъ, и Алхимистъ весьма рѣдко является на сценѣ.
- ↑ Авторъ здѣсь впадаетъ въ странное заблужденіе. Замѣчаніе Попа относится единственно къ комедіямъ Шекспира, а отнюдь не къ трагедіямъ. Прим. Франц. Изд.
- ↑ Смотри исторію Саксона Грамматика. «Amlethus, ne prudentius agendo patruo suspectus redderetur, stoliditatis slmulationem amplexus, extremum meutis vitium finxit.»
- ↑ Не у мѣста.
- ↑ Ксеноф. Греческ. Истор, кн. 2.
- ↑ Novelle de l’Bandello. II parte.
- ↑ Разумѣется, во Франціи.