Фюстель де Куланж (Numa Denys Fustel de Coulanges, 1830—1889) — знаменитый французский историк и одно из светил всей вообще новейшей европейской историографии. Собрат-соотечественник (Г. Моно) сопоставляет Ф. де Куланжа, как умственную величину, с Монтескье и Токвиллем; но и ученый чужой для Ф. де Куланжа страны, известный московский профессор П. Г. Виноградов, справедливо говорит, что книга его «La cité antique» рядом с «Историей христианства» Ренана и «Происхождением общественного строя современной Франции» Тэна должна быть названа великолепным образцом французского исторического творчества. Ф. де Куланж основал во Франции школу, к которой принадлежат или с которой почтительно считаются все лучшие ее историки; влияние его идей испытывают и иностранные ученые, хотя последние не всегда умеют беспристрастно формулировать достойную оценку его деятельности.
1) Биография Ф. де Куланжа очень проста: он изучал историю в юности, преподавал ее в зрелом возрасте, работал над историческими сочинениями всю жизнь, всецело отдавая крупные силы науке, которую любил самоотверженно, над которой трудился с изумительной стойкостью, служа ей не только как любимому, но и как святому делу. Родился Ф. де Куланж в Париже (происходя из семьи уроженцев Бретани), учился в высшей Нормальной школе в такую пору, когда этот важный рассадник французской учености переживал опасный кризис под давлением деспотизма второй империи, против которого, однако, не без успеха боролись лучшие профессора — Жюль Симон, Шэрюэль, Вашро и Булье. Рано заинтересовавшись историей, Ф. де Куланж в юности особенно увлекался сочинениями Монтескье и Гизо, пристрастившись, как они, к изучению развития учреждений. Скоро, впрочем, он освободился от чужих влияний, выработав в себе самостоятельного историка-мыслителя, новатора в области своей науки. Решив посвятить себя ученой деятельности, он избрал первым центром для своих занятий классическую древность. К этой области принадлежат две его докторские диссертации, латинская — «Quid Vestae cultus in institutis veterum privatis publicisque valuerit», и французская — «Polybe ou la Grèce conquise par les Romains» (П., 1858). В этих книгах уже можно усмотреть признаки замечательного таланта автора, зародыши его будущих гипотез и характерные черты метода. План исследования древности в дальнейшем широко разросся у него в оригинальную и великую задачу дать общий синтез всего развития гражданской общины античного мира от семьи через город-государство до всемирной державы. Как результат громадного и неустанного шестилетнего труда появилась в 1864 г. «La cité antique», хотя и вызвавшая горячие нападки новизной и своеобразной односторонностью основной идеи, но сразу поставившая малоизвестного тогда автора в ряды самых видных европейских историков. Еще до выхода этого первого капитального его сочинения Ф. де Куланж был назначен (1861) профессором в страсбургский историко-филологический факультет. Ему приходилось читать одному все отделы истории человечества и удалось впервые научно поставить там кафедру, и он приобрел среди слушателей высокий авторитет. Ф. де Куланж смотрел на свой предмет не только как ученый, ищущий истину, но и как учитель-гражданин, видевший в прогрессе науки и распространении исторических знаний в обществе великий залог процветания своего народа. Живя и работая в пограничной области, на которую направлялись аппетиты враждебных соседей, он, как француз-идеалист, не мог не воспитывать в своем сердце горячего патриотизма; но чувство это не обращалось в узкую ненависть к зарейнскому миру, a выражалось в стремлении к идейному соревнованию с угрожавшей Франции сильной нацией, у которой можно было многому научиться (см. ст. Ф. де Куланжа: «De la manière d’écrire l’histoire en France et en Allemagne» в «Rev. des deux Mondes», 1872, 1 сентября). Курсы его в Страсбурге главным образом посвящались истории Франции, и там задумана была им задача и начато собирание материалов для второго основного сочинения — «Histoire des institutions politiques de l’ancienne France», которое должно было стать главным делом ученой жизни Ф. де Куланжа. В 1870 г., еще до начала франко-прусской войны, он переведен был в Париж, по настоянию известного деятеля в области народного просвещения, Виктора Дюрюи, и получил кафедру в Нормальной школе, которая воспитала его самого. Ф. де Куланж провел грозные месяцы осады в столице. Горько затронутый бедствием отечества и оскорбленный шовинизмом знаменитого немецкого историка Моммзена, проповедовавшего завоевание и подстрекавшего на вражду против Франции дружественный итальянский народ, он громко поднял протестующий голос во имя правды, подавленной пушками, благородно проповедуя принцип свободы выбора народами их правительства (см. «L’Alsace est-elle allemande ou française», П., 1870; «La politique de l’envahissement» в «Rev. des d. Mondes», 1 января 1871). После войны Ф. де Куланж продолжал профессорскую деятельность в Нормальной школе; в 1878 г. для него была создана особая кафедра средневековой истории в Сорбонне, где он преподавал до смерти, принужденный лишь покинуть пост на четыре года (1880—1883) для занятия места директора Нормальной школы, но и там насаждавший зерно «твердых и сильных, свободных, научных занятий». Ф. де Куланж был в самом деле превосходным профессором, приносившим в аудиторию огромные знания, редкую добросовестность, глубину и энтузиазм и отличавшимся выдающимися дарованиями лектора и учителя науки. Изложение его было строго отвлеченно, но основывалось на крепком фундаменте фактов; речь богата не образами, а формулами; она увлекала новизной взглядов и поразительной отчетливостью идей. Он верил в великое значение науки для всякого человека, серьезно смотрящего на свою жизнь. Для тех же, кто избирал ее специальным призванием, он создавал в устроенной им семинарии образцовую ученую школу. Ф. де Куланж был проникнут чисто религиозным отношением к исторической науке и искренно считал себя ее апостолом. В этом кроется тайна его глубокого и прочного влияния на учеников. Ф. де Куланж изложил печатно свои взгляды на задачу и метод преподавания в высших учебных заведениях (см. «Rev. des d. Mondes», 15 августа 1879 и «Comptes rendus de l’Acad. des sc. mor.», т. CXXI, 1884). Годы пребывания в Париже были особенно плодотворны и для научной работы Ф. де Куланжа. Именно тогда подготовлялось и писалось самое крупное и важное его сочинение — «История общественного строя древней Франции». Первое издание 1-го тома вышло в 1874 г., 2-е в 1875; второй том в 1888 г.; новое разросшееся в два тома изд. 1-го и тома IV, V и VI напечатаны уже после его смерти (между 1889 и 1892 гг.). Тщательно подготовляя все вопросы, из которых строилось внушительное здание его произведения, автор исследовал материал сначала в виде предварительных «разысканий» по истории общественного строя римской империи, первобытных германских учреждений, государственного устройства франков, средневекового землевладения и сословного склада, возвращаясь и к истории древней Греции и Рима, обнародуя также свои воззрения на сущность истории и ее метод. Трудился он с высоким убеждением в величии избранной миссии. Жизнь его, по-прежнему бедная внешними фактами, воплощалась в настоящее научное подвижничество. Чрезмерная работа в корне подкосила его здоровье, расстроившееся уже в Страсбурге, и он сошел в могилу 12 сентября 1889 г. в полном расцвете высокой интеллектуальной силы и первостепенного научного таланта, так сказать, за рабочим столом. Хотя он и успел сделать очень много, но скончался все-таки среди недоконченных капитальных задач, завещанных ученикам и последователям.
2) Переходя к характеристике главных сочинений Ф. де Куланжа, надо прежде всего сказать, что основные идеи их зарождались в уме автора всегда в духе протеста против того, что рисовалось ему «историческим предрассудком». Стремление к радикальной реформе в исторических понятиях являлось в нем стимулом научного творчества; но целью при этом всегда было у него отыскание чистой научной истины. Автор постоянно боролся против того, что он называл «esprit de système» в историографии, т. е. против предвзятого мнения, вызванного национальными, религиозными или политическими пристрастиями.
Прежние историки, думал он, совершенно неверно толковали древний мир, плохо изучив его памятники; теоретики — вожди французской революции, неосновательно находили в нем излюбленную для них свободу. Только отрешившись от современных воззрений, можно уразуметь далекие эпохи, коренным образом отличавшиеся от нынешних. Греция и Рим развивались по одному типу и направлению. Развитие их общественного строя следует изучать параллельно и уразуметь его можно будет тогда, когда мысли удастся схватить основную силу («l’allure générale», по выражению Монтескье), определявшую в ней главное движение, составлявшую для данного народа «дух законов» в специальном смысле. Ключ для понимания внутренней истории античности Ф. де Куланж находит в эволюции коллективного сознания; лучшую форму кристаллизации или наслоения ее последовательных фаз, видит в развитии религии. Образуется общество, создается и религия, и первое держится ею; изменяется жизнь, перерабатывается и религия, перерождая понятия, чувства, законы и нравы. Открыть, какова была религия древних, значит, отыскать первоначальную основу их учреждений (la cité); проследить за ее трансформациями, значит истолковать сущность пережитых ими переворотов (les révolutions). Государство у индоевропейских народов происходит от семьи, семья (род) создается культом предков, который сам опирается на веру в загробное существование. Последняя формирует домашний очаг, порождает нравственность и общественный порядок, определяет власть отца, начала собственности и наследственное право. Домашняя религия объединяет всю жизнь члена семьи, который стоит в тесной зависимости от родовой группы и ее главы. Религия — организующий дух древнего общества. Сколько появлялось домашних очагов, столько же было и религий. Когда семьи-роды в силу вещей соединились в одно государство, — это свидетельствовало, что возникла новая религия, которая образовала новый орган союзности — «культ общинного очага» (сколько таких очагов, столько же и государств). Публичное право вырастало из семейного, не разрушая его, и оно было религиозно, как и последнее (магистрат всегда являлся и жрецом; обряд, жертва, ауспиции сопровождали каждый государственный акт). Религия для человека совпадала с отечеством, и они были всемогущи над личностью. Человек не мог жить без них, он принадлежал «государству-церкви» телом, душой, имуществом; он был ничто без них. Индивидуальная свобода здесь была бы абсурдом и кощунством. Верховный закон в гражданской общине — ее благо («la loi du salut public est la loi suprême»), личность существует только для целого.
Как ни прочна и как ни консервативна была подобная религиозно-бытовая оболочка древней гражданской общины (la cité antique), но она постепенно разрушалась в силу роста общества. Происходили перевороты, совершавшиеся вследствие видоизменения и умножения интересов, но и в них ферментом и орудием или санкцией расширяющейся союзности оставалась религия. Автор строит картину «революций», пережитых древними общинами, приведших сначала к выделению аристократии из первобытной (патриархальной) монархии, потом к эмансипации низших классов (клиентов и плебса), прогрессировавших среди борьбы между монархическими и аристократическими элементами общества: фундамент и состав города-государства расширяется. Затем исчезает самостоятельность многочисленных гражданских общин, которые соединяются все в одно громадное государство завоеванием, а потом правом и цивилизацией. Римская империя положила конец «муниципальному патриотизму», подготовляя космополитическую теорию «всемирного гражданства». Религия показала путь и этому грандиозному процессу. Она же отмечала пройденную дорогу и закрепляла достигнутые результаты. Изменения концепции божества и организации культа знаменуют этапы великого движения. Бог-покровитель города Рима, Юпитер Капитолийский, подавивший некогда всемогущество отдельных родовых богов его граждан, уступает рядом с собой место богам покоренных стран, а потом все они растворяются в выработанной философией идее единого Бога. Выросшее сознание творит новую веру. Появление христианства воплощает последнюю революцию, которая прекратила существование древнего государства, общества, семьи, религии. Новый бог разбил национальные, государственные, сословные перегородки, связал всех в единое братство. Но он же освободил личность от власти семьи и общины, отделив религию от государства, выдвинув начало индивидуальной совести. Христианство разрушило древний мир, перенеся в сферу «царства Божия» и идеализировав принцип, который был реализован античной общиной, «царством земным»: деспотическая формула древнего закона становится освободительным символом нового. Апостол Павел понимал Бога, как римский гражданин понимает родину: «Мы им живем и движемся и существуем» (Деян., XVII, 28). Но смысл этих слов расширился до бесконечности и обусловил перерождение основной идеи древнего мира. Таким образом, заканчивает Ф. де Куланж, «появление, развитие и разложение определенных верований явилось силой, породившей, взрастившей и потрясшей целое общество: в этом — закон, управлявший жизнью античного государства».
Нельзя не видеть односторонности в построении автора и не признать парадоксальным его объяснения эволюции греко-римской культуры. Критика обнаружила и ограничила его увлечения. Но не следует преувеличивать критики, понимая слишком буквально утверждения автора. «Религия — единственный двигатель развития античного общества» — это только боевой девиз (Schlagwort), который должен был резко выдвинуть на первый план изучение процесса, обойденного историками. Автор хочет только сказать, что в фазах, пройденных древней религией, отчетливее всего открывается смена форм идеализации гораздо более сложной эволюции, в которой играли роль и другие факторы. Стало быть, история религии является для него прекрасным орудием познания истории древности вообще. В своей теории автор, несомненно, также преувеличил значение домашнего культа перед культом природы (потому что первый был меньше изучен). Он слишком оттенил, с другой стороны, несходства древности с современностью, замолчав сходства, и тем затемнил в настоящем сочинении связующие звенья между двумя мирами; но он раскрыл и доказал блистательно по мысли, основательности и яркости изложения много нового и важного не в одной области религиозного развития древнего общества, но и в политической и социально-экономической, а также психологической вообще; он выяснил глубоко и твердо многое, необходимое для уразумения взаимодействия между религией, правом, политикой, что после первой минуты протеста было принято и введено в сумму постоянных истин, освещающих великий отдел в истории человечества.
Второе знаменитое научное произведение Ф. де Куланжа — «Histoire des institutions politiques de l’ancienne France» — заложило также незыблемый фундамент для познания другого всемирно-исторического процесса, а именно образования общественного строя народов новой Европы. По способу обработки и характеру изложения оба труда являются примерами двух различных типов исторических сочинений. Первый представляет синтетическое обобщение, второй — аналитическое исследование. Там дается общий результат, причем путь, по которому автор дошел до него, остается скрытым от читателя, и ему сообщается лишь конечная формула в стройном виде цельной идеи и изящного образа. Здесь показана и черная работа историка, дан в руки читателю весь материал, систематизирована и высказана вся аргументация.
В первом сочинении выдвинута идея, что сознание, и выше всего религия, не только завершает мировоззрение в умах людей, но и формирует их общественные порядки; во втором изучаются другие корни развития общества, которые и обнаруживаются в своей множественности, и коллективные, безличные, инстинктивные силы истории прежде всего появляются в своем действии, могущества которого автор не думал отрицать, когда показывал великую роль религии в исторической работе человечества. Таким образом нет принципиального противоречия между обоими трудами Ф. де Куланжа, какое существует между идеализмом и материализмом; в них только рассматриваются различные стороны исторического процесса и неодинаково излагаются выводы.
Раздражение против распространенного и вредного заблуждения вызвало в Ф. де Куланже воинственное настроение при постановке самой задачи этого нового крупного труда. Все повторяют, говорит он, пустую фразу о будто бы полном падении древней империи и о богатстве природы варваров, которые будто бы принесли на смену ее умирания здоровые начала жизни. Ничего подобного не было, точно так же, как чистым мифом было изображение республик классического мира носительницами индивидуальной и политической свободы. Желание дать, наконец, родине научное обозрение истории ее государства и общества родило замысел всего труда, вдохнуло в работу автора возвышенное одушевление. Стремление опровергнуть ошибки предшественников, закрывающие истину, зажгло его энергию. Приходится признать неверными, так начинает он, все существующие теории о начале средних веков; надобно создать новую, правильную, беспристрастную, и для этого забыть личные симпатии и предрассудки современности, погрузиться в подлинные памятники и, почувствовав правду в таком чистом источнике, воссоздать ее в виде стройного научного здания, воплощающего достоверную схему прошлого развития, а не фантазию историка. По задуманному автором огромному плану, «Histoire des institutions polit. de l’anc. Fr.» должна была дать подробное критическое изображение истории французского государства и общества от эпохи его зарождения в римской и потом во франкской Галлии до эпохи великой революции 1789 г. В предстоявшей для исследования громадной и сложной цепи явлений автор намечает две фазы: развитие феодализма (до XIII—XIV вв.) и образование монархии (до конца XVIII в.). Труд остался неоконченным. Обработана была лишь первая часть первой задачи (происхождение феодализма и его рост до расцвета), но и в таком положении автором оставлен памятник, поражающий цельностью, твердостью и замечательной идейной красотой. Руководящая доктрина автора может быть выведена из внимательного сопоставления результатов его обширного исследования. Основной особенностью истории человечества является непрерывность развития (la continuité) между отдельными ее эпохами (стадиями). Несмотря на существенные различия между древней и новой цивилизацией в Европе, обе стоят в тесной связи одна с другою. Античность лишь мало-помалу сменилась средневековьем; второе было порождено первой или вышло из ее глубины, ошибочно представлять древнее общество погибающим в IV и V вв. Формы его жизни лишь подвергались перерождению. Преувеличенные представления об окончательном упадке учреждений, социальной энергии, добрых нравов, о порабощении всего населения развращающим деспотизмом, о механизации отношений в государстве и обществе — вытекают из неполного, не критического и пристрастного изучения источников. Внутри империи оставалось много живых сил, способных побороть бедствия, поражавшие ее религиозно-нравственную, политическую, хозяйственную жизнь. Не могло даже при вырождении носителей античной культуры исчезнуть ее великое здание. Мысль о ее смерти в конце V в. должна быть вычеркнута из числа научных понятий, как ложная и не историческая, почти как легенда: новоевропейский мир вырос из принципов и форм, данных римской империей. Нельзя также ставить во главе европейской истории так называемое завоевание римского мира германцами: в собственном смысле не было и этого факта. Слабые и грубые варвары не в состоянии были бы справиться с цивилизованной могущественной монархией. Они стали переходить границы империи, гонимые внутренними неурядицами, которые даже разбивали их первоначальную организацию; на римских окраинах теснились расстроенные обрывки племен; они и не стремились оружием захватить ее земли; стало быть, так называемое великое и победоносное переселение новых народов на почву древней империи должно быть признано исторической иллюзией. Нельзя сказать, что зародился новый мир на развалинах старого. Не было резкого разрыва между двумя великими эпохами. Происходило только расширение сферы влияния римской культуры и медленное, более мирное, чем военное, проникновение в состав населения империи новых (германских) элементов. Варвары много буйствовали, производили набеги, чинили жестокости, но сознательными разрушителями империи они никогда не были: поселяясь внутри империи, они вступали в подданство к императорам. Появляясь на сцене всемирной истории, германцы не приносили с собой никаких оригинальных, выработанных ими зиждительных начал. Прославленная немецкими учеными их свобода была лишь анархией варварства. Она сводилась к отсутствию крепких учреждений, которые сдерживали бы для пользы общества произвол и насилия недисциплинированных личностей. У германцев не было ни монархии или республики, ни аристократии или демократии. Власть одного вождя или немногих сильных и власть веча и совмещались, и противополагались, и переходили одна в другую; племя постоянно конкурировало с дружиной. Неосновательно приписывали также германцам внесение в средневековой общественный строй новых форм народного суда и коллективного землевладения. У них не установилось ни определенного судоустройства, ни стойких аграрных порядков. Такие крайне несовершенные бытовые особенности должны были неминуемо поддаться влиянию высокой и сильной цивилизации, в рамки которой они вошли и с которой столкнулись. Результат процесса угадывается без труда ясным и беспристрастным умом: активным, определяющим началом средневекового строя была римская культура во всех областях жизни, и новую историю надо начинать не с мнимого завоевания империи германцами, а с эпохи объединения Европы в руках римлян и постепенной романизации ее населения. Варвары, без сомнения, сыграли свою роль в дальнейшей эволюции социального быта и духовного развития; но роль эта была чисто отрицательной, выражаясь в понижении уровня среды, которая должна была воспринимать плоды предшествующего развития. Такая центральная формула, освещавшая в глазах Ф. де Куланжа сущность громадного процесса, который он задался целью воспроизвести и истолковать, легко могла побудить читателей, даже ученых, зачислить его в разряд романистов. Автор, однако, настойчиво протестовал против такой квалификации, и если спокойно вдуматься в характер его воззрений, то действительно можно убедиться, что учение его существенно отличается от доктрины той школы, которая обозначается этим именем. Ему принадлежит очень важная заслуга в разрушении совершенно неправильного взгляда на ход истории, как на ряд катаклизмов, сменявших резко одну эпоху с ее цивилизацией и носителями другою. Он ясно доказал, что при объяснении постепенного перехода одного типа исторического существования в другой следует понимать, как движущую причину, не расы, выдвигавшиеся одна после другой, но всю совокупность культурного наследия, которое каждая эпоха оставляет позднейшей. Если он не видит действительно в германских варварах творческих начал, которые они самостоятельно могли внести в историю, как бы обновляя ее в момент, когда чувствовалось замедление прогресса, то он противополагает им не римский национальный гений, а неразрушимые результаты культурного развития человечества и закон необходимости их дальнейшего роста.
Исследуя и толкуя феодализм, Ф. де Куланж, опираясь на рассмотренную точку зрения, является представителем не романистической, а эволюционной гипотезы. Он видит корни его в римской империи (см. том V: «Les origines du système féodal»). Ей удалось утвердить свою культуру на родине древних кельтов, ассимилировав себе их национальность и дав романизованным их потомкам широкое участие в пользовании социально-политическим и духовным прогрессом, который был связан с ее утверждением (т. I: «La Gaule romaine»); но и она не избежала подчинения общему закону перерождения и стала терять единство и централизующую силу (т. II: «L’invasion germanique et la fin de l’empire»). В дальнейшем соприкосновении римских и варварских начал происходила борьба между элементами государственности и просвещения с одной стороны, варварства и разобщения с другой. В меровингской Франции торжествует временно римское начало единства в государственных учреждениях (т. III: «La monarchie franque»); в стране продолжают развиваться установленные Римом аграрные порядки и сословные отношения (т. IV: «L’alleu et le domaine rural à l’époque mérovingienne»); но они подвергаются мало-помалу глубокому изменению под влиянием нового сочетания условий жизни общества (т. V: «Les origines du système féodal: le bénéfice et le patronat»), и после грандиозной, но непрочной попытки Карла Великого централизовать и направить к государственному и культурному возрождению сложившиеся уже внутри общества сеньориальные миры — настало окончательное торжество нового, т. е. феодального строя (т. VI: «La transformation de la royauté»). Таким образом феодализм, зародыши которого уже коренились в общественном устройстве римской империи, является, по взгляду Ф. де Куланжа, поздним плодом медленного действия целой суммы разнообразных экономических, социальных, политических и духовных условий, среди которых жила Европа между V и XI вв. Для ознакомления с подробностями воззрения Ф. де Куланжа на происхождение и развитие общественных порядков в средневековой Европе см. ст. Феодализм, где изложение в значительной степени согласовано с его теорией. Можно возражать и здесь против некоторой узости общего построения автора, признавать преувеличенными те или иные посылки (например, слишком далеко идущее отрицание всякого положительного влияния германцев хотя бы на некоторые из средневековых институтов); но нельзя не признать, что им положено, наконец, такое крепкое основание истинно генетическому объяснению происхождения феодализма, что на нем неизбежно будут строиться все дальнейшие труды по данному вопросу, и разобранное сочинение Ф. де Куланжа должно быть названо одним из замечательнейших явлений в историографии нового времени.
Остальные работы знаменитого автора скромно ставились им как специальные «разыскания по отдельным историческим вопросам». Они собраны в три больших тома: «Recherches» и «Nouvelles recherches sur quelques problèmes d’histoire», и еще «Questions historiques». Среди них можно назвать капитальные и мастерские исследования, сыгравшие решающую роль в разработке важных исторических проблем. В числе таких надобно назвать блестящий большой этюд — «Le colonat romain» (1885). Серьезное научное значение имеют еще обширные монографии из древней истории: «Mémoire sur l’île de Chio» (1856) и «Etude sur la propriété à Sparte» (1880); важны также работы о первобытной собственности («Le problème des origines de la propriété foncière», «Recherche sur le droit de propriété chez les Grecs», «Du régime des terres chez les Germains»), в которых он опровергает теорию коллективного землевладения, как начала аграрной эволюции человеческих обществ, и многочисленные разыскания по частным пунктам социальной и политической истории средних веков. Следует отметить, что в указанных опытах автор, кроме расследования вопросов по существу, затрагивает и дает ценные толкования по различным задачам научной исторической методологии. Список сочинений Ф. де Куланжа не очень длинен, но среди них нет ни одного, которое бы не заключало серьезного фактического и идейного содержания. Главные же его произведения принадлежат к числу самых лучших продуктов исторической мысли самых лучших умов среди представителей европейской науки.
3) Метод ученой работы и понимание сущности его науки — являются всегда характерными особенностями духовной фигуры выдающегося историка. Выступая в качестве новатора в области интерпретации происхождения европейского общества, Ф. де Куланж должен был, конечно, рядом с опровержением взглядов других подвергать критике и способы, какими были достигнуты их выводы и устанавливать новые приемы добывания исторической истины. Из вышеизложенного видно, что первое, против чего автор восставал, это то, что он называет «системой», т. е. априорные построения хода истории и метафизические объяснения его причин. Каждому историку надлежит начинать с «сомнения» в справедливости общераспространенных взглядов. Но такой скептицизм не должен быть самодовлеющим. Подобно Декарту, историк обязан найти в нем средство разрушить ошибки, побуждение и орудие открыть истину. Чтобы, исходя из такой гносеологической точки зрения, следовать по правильному пути, надобно, как было указано, отрешиться от симпатий и антипатий современного мировоззрения и погрузиться в живое переживание изучаемой старины. Единственным способом проникнуть в тайну отдаленных времен является строгое и полное «текстуальное» исследование всех оставшихся от них памятников. Историк углубляется в изучение подлинного наследия отживших веков, как путешественник в дебри неведомых стран. Он, прежде всего, только смотрит хорошим глазом, отбрасывая догадки, подсказываемые ему преждевременно не освоившейся еще с новыми данными мыслью, орудующей по привычке ходячими понятиями настоящей минуты. «Тексты, все тексты, ничего кроме текстов» — таков единый путь избавить себя от заблуждений. Только медленно можно научиться, читая тексты, понимать скрывающуюся в них истину; только самое тщательное детальное их изучение вырабатывает в историке способность выделять из них достоверную картину прошлого, его учреждений и идей, не искажая ее своим суждением. Большая часть ложных исторических теорий возникла именно потому, что объективная правда затемнялась субъективными пристрастиями историков — вероисповедными точками зрения, слепой любовью к родине, мнением партии, личными вкусами и самолюбием. Пусть работа их долго остается исследовательской, а обобщение является лишь на далеком конце: «История — не легкая наука; предмет, который она изучает, бесконечно сложен; человеческое общество — это такое тело, гармонию и единство которого можно познать лишь под условием последовательного очень пристального рассмотрения одного за другим всех органов, которые его образуют и поддерживают его жизнь. Долгое и добросовестнейшее наблюдение всех деталей — таков единый путь, который может привести к пониманию целого. Для одного дня синтеза требуются годы предварительного анализа…» Ф. де Куланж не составил связного кодекса правил для подобного «исторического анализа», который рисовался ему единственным пособником открытия достоверной истины в его науке; но самые его произведения являются примерами их различных формул и образцами их применения. Критические разборы взглядов и приемов других историков, к которым автор постоянно прибегает и которые он выполняет с редкими силой и остроумием, точно так же косвенно иллюстрируют собственные его методологические убеждения. Все они объединяются принципом неумолимой точности, каждое отступление от которой рисуется Ф. де Куланжу не только легкомыслием или промахом, но и грехом или преступлением против науки. Надобно, изучив памятники до мелочей, видеть в них только то, что они сами о себе говорят, приступая к вопросу, начинать исследование его с самого начала, опасаясь мнения предшественников, как и своего собственного заблуждения. Если в источниках есть пробелы, настоящий ученый обязан их констатировать, а не заполнять собственными измышлениями или неосторожно пользоваться сравнением с материалом, вырванным из другой среды, часто мало похожей на исследуемую, и не стараться связывать вместе disiecta membra традиции посредством придуманной конструкции юридической, экономической, социологической или какой иной. Лучше сказать — «не знаю», чем гадать. История — наука «наблюдения», а не «построения», и потому служитель ее должен действовать, как самый строгий экспериментатор, «видеть» факты, а не «создавать» объяснения, смешивая последние с первыми и затуманивая их.
Без сомнения, методологические принципы Ф. де Куланжа слишком резки и прямолинейны. Нельзя каждому новому исследователю отвергать все, что сделано до него. Ему надобно, напротив, опираться на добытое и установленное, не отказываясь, разумеется, от критического отношения к результатам, полученным другими. Если бы всякий начинал все сызнова, разрушилась бы преемственность в развитии науки и солидарное сотрудничество между ее работниками. Затем, не отрицая громадного значения аналитического разыскания на подготовительных стадиях разработки исторических вопросов, нельзя не выдвинуть рядом, что объединяющий синтез необходим не только в конечный момент, когда воссоздается цельный образ изучаемого явления или эпохи; он неизбежен и гораздо раньше, еще на предварительных ступенях для сближения элементов познаваемого предмета, воспроизводимых по памятникам, представляющим лишь обломки традиции и нуждающимся в индуктивном расширении и дедуктивном истолковании при помощи общих соображений и т. д. Такие синтетические приемы одни приводят к уразумению настоящей причинности, идущей дальше простого определения внешней последовательности между отдельными фактами, составляющими явление. Далее еще приходится защищать против Ф. де Куланжа важность и для ученого историка орудовать творческим воображением, чутьем, глазомером, комбинированием и дополнением при воспроизведении внутреннего хода исторического процесса. Историк должен не только констатировать, но и объяснять — это провозглашается самим автором. А при выполнении такой задачи и он — наблюдатель и экспериментатор текстов, не может обойтись без гипотез, которые одни поднимают мысль над фактом, но перед которыми Ф. де Куланж хочет останавливаться и останавливать других. Наконец, необходимо предвидеть, что слишком далеко идущий педантический формализм в стремлении видеть в прошлом только то, что прямо и непосредственно говорят тексты, может незаметно привести познающий ум к бессилию, привязать его к букве предания, выработать неспособность или нерешительность при открытии его духа: рабство перед источником так же может мертвить понимание прошлого, как подчинение чужому непродуманному взгляду или собственному поверхностному обобщению. Кроме того, следует заметить, что историк не может уклоняться от правильного пользования вспомогательными приемами, отвергаемыми автором — конструкцией, сравнением, аналогией, предварительными синтетическими обобщениями и т. д. К тому же, Ф. де Куланж не всегда сам остается безусловно верен на практике правилам, которые он строго диктует себе и всем. Фактически он не всегда чужд ненавистного для него «esprit de système». Его сильный ум незаметно для самого автора вырабатывал, в противовес раздражавшим его своей искусственностью взглядам противников, собственную доктрину. Последняя всегда сильно влияет на его заключения и заставляет его не только бороться с заблуждениями собратьев историков, но вступать как бы в войну с самыми источниками. Он стремится иногда насильственно вставить их в цепь своих умозаключений, вырывая их из контекста и умалчивая о других, противоречащих составившемуся у него в голове понятию. Впрочем, Ф. де Куланж впадает в такие крайности и противоречия с собственными принципами лишь в частностях; в общем же как воззрения его, так и приемы, новы, точны и смелы в одно и то же время, и основные итоги его работы должны быть названы твердыми результатами блестящего проведения через познание истории глубоко понятого генетического начала.
Крупные достоинства и главные недостатки Ф. де Куланжа связаны с его общим пониманием сущности и задачи истории. Он определяет ее, как науку о развитии человеческого общества: «Она ищет, какими началами эти общества управляются, т. е., какие силы связывают в одно целое их элементы, обуславливая единство между ними. Она не должна стремиться к тому, чтобы красиво рассказывать или умно рассуждать: она разыскивает органы, которыми общества осуществляли свою жизнь, т. е. изучает их право, экономический строй, умственные привычки и бытовые формы, всю их концепцию жизни. Каждое из таких обществ было живым существом: историк обязан описать его бытие. Придумали новое слово — «социология»; слово — «история» всегда имело тот же смысл, по крайней мере для тех, кто хорошо понимал ее. История есть познание социальных фактов, т. е. именно наука об обществе, социология». Поэтому истинный историк, по мнению Ф. де Куланжа, должен исследовать именно социальную эволюцию, а не приключения и страсти индивидуумов; он обязан не развивать в себе красноречие или искусно доказывать моральный или политический тезис, а работать для раскрытия истины в прошлом (ad intelligendum). Рассматривая историю, как закономерный процесс, автор ставит ей задачу познавать общие явления жизни народов, а не пестроту фактов биографии личностей, стойкие учреждения, а не изменчивые обстоятельства, постоянные условия существования человеческих обществ, а не мимолетные комбинации преходящих событий. Ф. де Куланж желает орудовать большими числами, а не мелкими единицами, рассматривать широкие течения коллективной, массовой жизни, а не оценивать малозначащие в общем ходе истории деяния отдельных людей. Такие руководящие идеи располагали Ф. де Куланжа всего больше именно к работе над общественным строем и вырабатывали в нем верное и глубокое понимание роли стихийных факторов истории; но они же устанавливали в нем склонность формулировать процесс истории, как исключительно «безличный», «слепой», и резко отрицать в нем самостоятельное значение деятельности человеческой личности: он верит в начало «духа», как видно из первого крупного его сочинения, но и в идейной области признает влияние лишь «народной», а не индивидуальной психологии. Так поддается Ф. де Куланж чересчур упрощенному представлению о сущности эволюции человечества и его двигателях, сводя ее к образу «чистой механики», вызываемой к действию «игрою интересов». Он рисует себе человека лишь в массе и в постоянной связи с землей, низводя даже гений в положение послушного машиниста, невольного исполнителя не им подготовленных революций. Такая концепция, получившая преобладание в мысли Ф. де Куланжа, лишь в последний период его деятельности суживала кругозор историка, ограничивала его работу пределами социально-исторических проблем; но громадная сила таланта спасала его и здесь от близорукости и надутого доктринерства. Точно так же, с другой стороны, автор, объявляя историю наукой «позитивною», мог обречь себя на узкий «эмпиризм». Он действительно иногда подчинялся такой зависимости от факта. Признав в истории закономерность, он, ненавидя фразу и остерегаясь пустых выводов, мог сковать свой ум в работе открытия ее законов, стоя слишком буквально и формально на почве «реального» факта и отказываясь от «идеальных» построений с целью объединения результатов исследования в обобщенный, научно истолковывающий вывод. Впрочем, и эта последняя односторонность обнаруживается чаще всего в Ф. де Куланже, как критике, при запальчивом разрушении им чужих мнений. Когда он ведет собственную работу, могучий дар исторической интуиции заставляет его самого забывать налагаемые им на историка оковы и влечет его от сухой регистрации смены конкретных фактов прошлого к властному оживлению их творческим духом, и они появляются перед глазами читателя ярко освещенными широкой и смелой идеей. Опасность порабощения факту, таким образом, исчезает, превращаясь лишь в незыблемую твердость основы и замечательную отчетливость постройки.
Ф. де Куланж принадлежит также к числу лучших художников научного стиля. Сочинения его приковывают очарованием изложения, сильного и прозрачного, удивительно полно и точно воплощающего самую сущность предмета, о котором он пишет. Язык Ф. де Куланжа всегда сдержан, научен и прост; автор чуждается украшения его риторическими средствами, он остерегается затрагивать чувство и воображение читателя эффектами, но слово его увлекает само собой. Когда читаешь «La cité antique», ощущаешь себя мало-помалу как бы «охваченным тихим и ровным светом, который ведет к цели умственное зрение, не ослепляя его». В «Hist. des instit. polit.» характер изложения меняется соответственно сюжету. Не теряя здоровой простоты и удивительной ясности, оно становится более суровым. В самом стиле чувствуется борьба мысли против трудной проблемы, но никогда не нарушается сознание меры и замечательная стройность. Юридический язык этого сочинения, иногда сухой и поразительно сжатый, блещет тем не менее редкой выразительностью: в нем цельно отражается естественная жизнь и яркая окраска слов; он обладает твердостью фразы, которую можно сравнить с чистотой, симметричностью и остротой излома кристалла.
4) Каков был Ф. де Куланж, как человек — это отчасти уясняется уже из сказанного выше о нем, как профессоре и исследователе. Это была высоко оригинальная, мощная умственная фигура с характером, до дна проникнутым принципиальностью, чувством долга, идеей служения правде. Талантливый собрат Ф. де Куланжа, А. Сорель, изображает своеобразие его личности яркими словами: «Нельзя забыть, даже раз увидев, его бледное и нервное лицо, его умный лоб, его фигуру, согнутую от усталости, но постоянно выпрямляющеюся усилием мысли; его гордую сдержанность, импонирующую простоту, бросающуюся в глаза, несмотря на болезненную внешность, твердость характера, задумчивую и вместе с тем тревожную позу, ясный взгляд, жаждущий далеких горизонтов и чистого созерцания, и в то же время любознательность, нетерпенье от предчувствуемого возражения, которое он сам вызывал и на которое обрушивался с пылким желанием его уничтожить… В нем проявлялось что-то повелительное в доктринах, что-то острое и жесткое в спорах, какой-то внутренний огонь, который воодушевлял и вместе сжигал всего человека…» У Ф. де Куланжа была действительно очень неприятная черта — страстность к полемике, и он жестоко задевал иногда своих антагонистов. Но нельзя приписывать такого, конечно, неправильного отношения к чужим мнениям чрезмерному честолюбию или грубому самодовольству. Ф. де Куланж стремился только к истине; он долго сомневался, пока искал ее; только когда приходил к убеждению в своей правоте, он проникался последним всецело, и когда затрагивали такие его взгляды, ему казалось, что оскорблена сама правда, и им овладевало сумрачное озлобление против тех, кто не хотел, ему казалось, понимать ее. Ф. де Куланж заблуждался часто, но он всегда был искренен и никогда не стремился давить учеников своим авторитетом. Но указанная нетерпимость часто отталкивала от него ученых, она помешала особенно представителям иностранных школ по достоинству оценить Ф. де Куланжа.
Отдав свои силы науке, Ф. де Куланж, однако, не запирался от жизни. Понимая уже самую кабинетную работу, как службу человечеству и обществу, он отрывался от своего ученого стола для преподавания, которое горячо любил. Оно также рисовалось ему общественным делом: профессор не только дает знания, но и формирует нравственный характер студента. Он не был равнодушен и к политике, как видно из приведенных фактов его жизни. Жил он, правда, вдали от шумной действительности, но его око мыслителя и сердце гражданина постоянно привлекались к судьбам родины. Некоторые представляли Ф. де Куланжа сторонником наполеоновского режима; это, безусловно, неверно. Он высоко ставил идею политической свободы, и им оставлен рукописный трактат, заключающий в себе как бы проект идеальной конституции для Франции; в нем автор стремится найти форму сочетания независимости личности и народных прав с существованием сильного государства, обеспечивающего для всех закон, порядок и справедливость.
Ф. де Куланж умер, не закончив своих трудов, но положив в основу для дальнейших успехов исторической науки крепкий камень, на который она долго будет опираться, и приобретя неоспоримое право на признание его одним из величайших ее мастеров. До последнего дня вся жизнь его двигалась внутренним голосом, который говорил ему: «Иди вперед! Ты еще не отыскал всей истины!» Девиз, который ученики поставили во главе издания работ учителя, — quaero! — действительно резюмирует его трудовой подвиг. «Он мог, — говорит один из них, — в последний миг сказать себе, что правильно понял задачу и совершил долг историка и честного человека, и памяти его не угрожает опасность, что такое сознание его совести будет опровергнуто потомством».
См. Р. Guiraud, «Fustel de Coulanges» (П., 1896; переведено на русский, изд. «Русской Мысли», М., 1898) — очень полная характеристика со списком сочинений Ф. де Куланжа. Ср. еще заметку Alb. Sorel в «Séances et travaux de l’Ac. des sc. mor.» (1891) и брошюру Ledos (Париж, 1891), с библиографией рецензий на его сочинения. В лекции профессора П. Г. Виноградова: «Итоги и приемы работ Ф. де Куланжа» (см. «Русская Мысль», 1890, январь) сильно разобраны недостатки идей и метода Ф. де Куланжа. На русский язык несколько раз переводилась «La cité antique» (см. перевод E. Корша, Москва, 1867, и Н. Спиридонова, Москва, 1895). В настоящее время предпринят перевод «Истории общественного строя древней Франции» (под редакцией И. М. Гревса), вышел том I (СПб., 1901).