История. В настоящей статье читатель найдет общий очерк истории И. Его дополняют сведения, содержащиеся в статьях: Венеция, Генуя, Милан, Рим, Сицилий обеих королевство, Флоренция, Папство, Германия (история).
I. Италия и варварские нашествия. С упадком Западной Римской империи И. постепенно теряла то значение, которое создало ей всемирное владычество Рима. Еще при последних императорах V в. (Авит, Север, Майоран и др.) власть фактически находилась в руках начальников наемных германских дружин (Рицимер), и устранение одним из этих начальников, скиром Одоакром, юного Ромула Августула (476) было лишь формальным знаком крушения империи. Одоакр был даровитый политик с большим творческим умом. Он понимал, что прочно добиться власти можно только двумя путями: разбив старый фетиш империи и обеспечив себе деятельную поддержку германских наемных и вспомогательных отрядов, т. е. сделавшись германским королем на троне цезарей. Первое не представляло большого труда, для второго нужно было найти способ более устойчивый, чем те, которые практиковались его предшественниками. Чем можно было привлечь полудиких воинов, которые в недрах родного племени (герулы, скиры, гепиды и проч.) переживали острый процесс перехода от кочевого состояния к оседлому? Только землею. Одоакр обещал своей дружине треть земель, занятых римлянами, и этого было достаточно, чтобы поддержка их была ему обеспечена. Мера Одоакра не была, однако, чем-нибудь совсем новым. Наемники всегда жили более или менее на счет землевладельческого населения, а в пограничных областях им всегда отводились земли. Одоакр с большой осторожностью произвел наделение. Мелкие собственники, поскольку они еще существовали (см. Рим, империя) в то время, были оставлены в покое. У них нечего было отбирать. Их положение сделалось даже несколько легче, потому что фискальный гнет стал слабее. Пострадали исключительно латифундисты. Но и они получили облегчение в том отношении, что оставшаяся им часть земли была теперь обложена легче. Землевладение стало вследствие этого более дробным, а обработка земли — более интенсивной. Отобрание земли у римских крупных помещиков не было революцией и не вызвало возмущения даже в римском обществе, потому что большинство его не было затронуто этой мерой, но оно указывало путь, по которому должно было итти новое строительство в одряхлевшем организме империи. Все внешние формы — право, администрация — остались нетронутыми и были распространены на новых римских граждан. Во всем этом видна ясная, планомерная работа, и недаром в исторической науке намечается за последнее время склонность считать настоящим основателем остготской державы Одоакра, а не Теодориха, который был только хорошим солдатом, не обладал крупной индивидуальностью и обнаруживал всюду чрезмерный консерватизм. Воцарение Теодориха было, скорее, личной переменой, чем началом чего-нибудь нового. Войска Одоакра было недостаточно, чтобы оградить И. от нового нашествия. В 489 г. он должен был уступить половину И. Теодориху. Но тот, не довольствуясь этим, завладел и второй половиной, отделавшись от Одоакра убийством. Наделы герулов, скиров и проч. воинов Одоакра перешли к воинам Теодориха, а для уравнения бремени, павшего на римских крупных землевладельцев, было объявлено, что помещик, не привлеченный к процессу отобрания, уступает казне треть своего дохода. Все нововведения Теодориха были результатом того, что в рамках римских учреждений он оказался бессильным править сложной государственной машиной. Он отказался от той системы сложной регламентации, которая, начиная с Диоклетиана, стала устанавливаться в империи: чтобы не следить за выполнением колонами их обязательств, он уничтожил прикрепление колонов к земле, к определенному участку; этот акт (Ed. Theod., 142) просто низводил колонов на степень рабов, отчуждаемых по произволу без земли. Точно так же, желая, подобно Одоакру, сохранить целиком римский юридический, судебный и административный строй, которого он был большим поклонником, Теодорих должен был, однако, сделать уступки своим готам: их судили согласно готским законам свои judices Gothorum. Потом, римский бюрократический механизм оказался чересчур сложен и тяжел, и Теодорих должен был допустить уклонения от него в духе племенных готских тенденций: на ряду с государственными чиновниками в управлении, в суде и проч. участвуют королевские дружинники, sajones, действующие непосредственно от имени короля. Так, все новое, введенное Теодорихом, было не результатом сознательного изменения старой системы, а бессознательным приспособлением к старому малокультурного политического организма. Поэтому римский строй не испытал при остготах никакого видоизменения под влиянием германских элементов. Действовало муниципальное устройство, держалось и усиливалось влияние церкви. И молодая энергия готов растворилась в растлевающей римской атмосфере. При преемниках Теодориха полководцы Юстиниана, Велизарий и Нарсес, разрушили готскую державу (536—555). И. была подчинена заседавшему в Равенне экзарху восточного императора. Но греки тоже продержались недолго. С севера нахлынула новая волна варваров, лангобарды, и после лангобардского завоевания (568) общественный строй И. преобразовался очень заметно. Лангобардские короли не были такими поклонниками Рима, как Теодорих. Они хотели укрепиться в И. раз навсегда, и потому сознательно сокрушали многое из старого, чтобы на место его поставить нечто новое, что они считали более жизнеспособным. Так произошло смешение римских и германских элементов, из которого вырос итальянский феодализм.
Лангобардское завоевание было ступенью от культуры к варварству. Сложные отношения империи не могли поддерживаться при том элементарном политическом устройстве, которое принесли с собою и властно водворили на итальянской почве северные завоеватели. Но завоевание было в то же время и обновлением старого римского мира, потому что оно разрушило ту мертвящую регламентацию, которой держалась римская государственная традиция, устранило финансовый гнет, которым было сковано и закрепощено городское и, особенно, сельское население. Общественная жизнь стала вольнее, рост социальных отношений уже не тормозился классической опекою государства, потому что само государство утратило былую, римскую, силу.
Так как лангобарды пришли в И., не будучи приглашены никем, как завоеватели, и так как, кроме того, они отличались крайне диким нравом, то завоевание сопровождалось большими истреблениями людей и крупными захватами земли. Что касается переживших разгром римских земельных собственников, то они должны были перейти в зависимое положение и уплачивать лангобардам, поселившимся на их участках (hospites), треть своего дохода. Несколько позднее, при Автари, произошел второй захват: земли римских помещиков с сидящими на них колонами и рабами были частью конфискованы в пользу лангобардских hospites.
Социальные последствия завоевания и конфискации земель стали обнаруживаться довольно скоро. Лангобарды пришли в И. с хорошо расчлененным общественным строем. У них были свободные люди различных категорий: arimanni, или exercitales, т. е. служащие в войске, и следовательно, согласно германским традициям, не подлежащие никаким ограничениям; отпущенные на свободу, кот. могли быть haamund, т. е. вполне независимыми и fulfree, или fulfrial, т. е. находиться под патронатом (non haamund). Потом, были полусвободные, альдии, соответствующие франкским литам (XIII, 450), и рабы. Если альдий или раб получал свободу, он переходил в разряд fulfree, что было удобно и отпускающему, который получал клиента, освобождаясь от обязанности его кормить, и отпускаемому, потому что он не оставался без защиты. Только особая процедура превращала отпущенного на свободу в haamund’a. Римское население разместилось по этим рубрикам: рабы подчинились положению германских рабов, колоны — альдиев; бывшие свободные римляне составили особый клан homines pertinentes (на юге они назывались tertiatores), не прикрепленных к участкам, но зависимых от свободного человека.
Эволюция несвободного населения постепенно приводила к слиянию всех его разветвлений в однородную крепостную массу. Положение рабов несколько улучшается, положение колонов и альдиев становится тяжелее: натуральные повинности увеличиваются. Иногда процесс закрепощения захватывает и людей лично свободных, но находящихся в имущественной зависимости, потому что в последнем случае они, согласно исконному германскому обычаю, очень живучему у лангобардов, подчинялись патронату, mundium. Mundium у лангобардов был институтом, настолько ясно ограничивающим свободу, что приходилось его выкупать. Процесс закрепощения свободных, который сначала касался только римлян, постепенно захватил и германские элементы по причинам, которые всюду в варварских государствах действовали в одном направлении: тяжести военной службы, отсутствию личной безопасности, экономическим притеснениям, исходящим от более сильных, и проч. Другой стороною этого социального процесса была концентрация земли в руках светских и духовных баронов.
Что касается форм землевладения, то римский земельный индивидуализм удержал свое господствующее положение. Но уже в VIII веке мы встречаем и общинное землевладение с временно исправляемыми нарезками полос в разных конах или полях. В этом отношении германское влияние несомненно. Еще более несомненно оно в строении новой государственной власти.
Королевская власть в период завоевания по необходимости должна была делегировать свои полномочия отдельным местным военачальникам, герцогам. И герцоги воспользовались этим для того, чтобы укрепить свое положение в управляемых областях и совсем упразднить королевскую власть. Это им временно удалось после смерти Клефа, но Автари восстановил королевскую власть и усилил ее. Правда, два больших южных герцогства, Беневент и Сполето, остались почти самостоятельными, но власть герцогов вообще была сильно ограничена тем, что королевские гастальды, управляющие от его имени преимущественно в городах, сделались очень влиятельным политическим органом. Закон ставил королевскую власть очень высоко. Достаточно указать, что Лангобардская Правда (Ed. Rothari, 2) освобождает от ответственности всякого, кто составил заговор против чьей-либо жизни при участии короля или по его приказанию умертвил человека. Конечно, при всем этом власть королей оставалась в достаточной мере ограниченной. Она безусловно признавалась только в сфере военного командования, суда, монетного дела и опеки над людьми, не имеющими патронов. Кроме герцогов, был еще и другой элемент, ограничивающий власть лангобардских королей, — папы. Папы призвали франкских королей на помощь против лангобардов, и у лангобардской державы не оказалось сил, чтобы противостоять напору с севера. В 774 г. Карл Вел. уничтожил владычество лангобардов.
II. Феодальная И. Внешняя история И. в IX и X вв., особенно с момента смерти Карла В. — есть история самой безнадежной анархии. Еще при Людовике Благочестивом кое-как держался общественный порядок, но после Верденского раздела (843), отдавшего И. Лотарю, сделалось ясно, что франкское владычество не сумеет водворить в стране прочных форм государственной жизни. Со смертью сына Лотаря, Людовика II (875), угасла линия итальянских каролингов. Французские и немецкие каролинги несколько раз короновались в Риме, но прочной власти добиться не могли, потому что в стране усилились местные владетели. Их появление было результатом феодализации.
Когда Карл Вел. завоевал И., он постепенно стал подчинять ее режиму, царившему в его франкской отчине. Ему принадлежала северная и средняя И. На юге не подчинилось ему большое лангобардское герцогство Беневент, а Венеция и крайний юг с Сицилией остались за Византией. В присоединенных частях И. Карл мало-по-малу ввел франкские административные учреждения. Место лангобардских герцогов и гастальдов занимают франкские графы; духовенство также призывается, в полном соответствии с одной из излюбленных мыслей Карла, к управлению; государевы посланцы (missi dominici) появляются в И., чтобы скрепить ее связь с ядром франкской монархии. В политическом отношении каролингская административная реформа была главной предпосылкой феодализации. В этом отношении И. пережила процесс, совершенно аналогичный с заальпийскими частями империи Карла. И графы, и духовные чиновники, и частью государевы посланцы, при жизни Карла помнившие о своем положении, после его смерти стали подвергать систематическому расхищению верховную власть. Графы и особенно маркграфы (маркизы), области которых были значительно крупнее, добились того, что Карл запретил строго-настрого: права расширять границы своих владений и права передавать их по наследству. Непрекращающаяся опасность от набегов сарацинов и мадьяр делала до известной степени необходимой эту уступку со стороны императорской власти, ибо сама она была не в силах взять на себя организацию обороны страны. Таково происхождение крупных феодальных владений в И. С другой стороны, усиленное привлечение к административной деятельности духовенства, опять-таки после смерти Карла, повело к тому, что в руках епископов сосредоточились, путем раздачи иммунитетов, значительные сельские и городские территории. Процесс феодализации идет теперь сверху вниз. Необеспеченность жизни, давление тяжелой воинской повинности, падавшей на свободных людей, заставляют их группироваться вокруг крупных духовных и светских баронов. Коммендация, вассалитет появляются сами собою, и крупные феодалы, сосредоточивая около себя людей, становятся серьезной политической силой.
В экономическом отношении крупное феодальное землевладение уживается с мелким хозяйством. Крупные землевладельцы не стремились к сносу хозяйств тех свободных людей, которые становились в зависимое от них положение, по той простой причине, что это было им невыгодно. Натуральное хозяйство царило внутри страны безраздельно, торговля сельскохозяйственными продуктами не существовала, и не было побудительных причин концентрировать сельскохозяйственное производство. С другой стороны, крупному землевладельцу было удобнее оставить за своим вассалом весь риск самостоятельного хозяйства в виду постоянно висевшей угрозы нападения сарацин или венгров. Таким образом, концентрация землевладения не сопровождалась концентрацией хозяйства.
Однако, в И. были условия, которые не позволяли феодальным отношениям сделаться господствующими. Первым из них было то, что феодальные владения перекраивались в своих размерах и меняли династии баронов несколько раз. Лангобардские герцогства могли сделаться таким же крепким национальным установлением, каким стали герцогства в Германии и Франции. Но свободный политический рост их был нарушен. Карл В. заменил герцогов своими графами, при его преемниках явились маркграфы: первоначальные границы были изменены. Позднее Оттон I еще раз предпринял передел владений крупных феодалов, чтобы выкроить лены своим немецким вассалам. Этим путем крупные баронии стали дробиться и утрачивать политическое значение, и когда с графами стали вести борьбу епископы-сеньеры городов, они не могли оказывать им того сокрушающего сопротивления, как в первое время за Альпами. Наоборот — и это была вторая причина, не давшая феодализму пустить глубокие корни в И. — налицо были все предпосылки пышного развития городов. И. продолжала оставаться страною развитой городской культуры. Нигде за Альпами не сохранилось такого количества городов и нигде внутри городов не сохранилась в таком крепком виде римская общественно-юридическая традиция. Итальянские города не были, как в северной Франции и еще больше в Германии, только крепостями: в них жив был специфический нерв, который поддерживал в полной силе культурные и экономические возможности. В X в. Генуя, Амальфи и Венеция были уже крупными торговыми центрами; артерия Ломбардии, старый По, уже вновь начинал служить для торгов. движения, а в ломбардских городах зарождалась промышленность.
Этот особенный, городской, облик итальянской культуры с самого начала делал ясным, что феодализирующая тенденция, завещанная лангобардским завоеванием и организованная франкским владычеством, будет всегда встречать противодействие со стороны исконной римской культурной традиции, так блестяще приспособившейся к новым условиям.
Но римская традиция не помешала, как мы видели, образованию больших феодальных владений, и крупные феодалы выступили на политическую арену, когда, после смерти последнего законного итальянского каролинга, за Альпы потянулись с севера руки его французских и немецких наследников. Почти столетие длилась эпоха смут, — единственное время в истории И., когда крупные феодальные владетели играли заметную политическую роль. То был один из самых мрачных периодов в богатых мрачными периодами судьбах И. Внутренние смуты совершенно лишили страну средств сопротивления. Сарацины с юга, мадьяры с севера безнаказанно производили свои набеги, а юг даже подпал под длительное владычество ислама. Византия решила вернуть свои потери, понесенные при лангобардах, и предприняла из крепкой Равенны наступление, вернувшее ей почти всю Ломбардию. В Риме, где папство до сих пор с честью выполняло свою политическую миссию, начались неурядицы; св. престол попал в руки распутного Иоанна XII, и вокруг базилики св. Петра воцарились капризы женщин (Марозия, Теодора). Объединяющей государственной власти не существовало. Притязания французских и немецких каролингов скрещивались с аппетитами местных крупных баронов и отступали перед ними. Маркграфы Фриульские и герцоги Сполетские долго оспаривали друг у друга королевскую власть. Беренгар I Фриульский добился ее, наконец, в 894 г., а в 915 г. сумел даже получить и императорский титул. После его смерти король верхней Бургундии Рудольф уступил свои притязания Гуго Провансскому, который в 945 г. был побежден Беренгаром Иврейским и отказался в его пользу от фактической власти с условием сохранения королевского титула за своим сыном Лотарем, женатым на дочери Рудольфа, Адельгейде. По смерти Лотаря (950) Беренгар захватил Адельгейду с намерением женить на ней сына своего Адальберта. Адельгейда обратилась за помощью к королю немецкому Оттону I. Тот пришел в И. и женился на Адельгейде, чтобы присвоить себе притязания на королевскую корону в И. Беренгар должен был принять теперь (952, на аугсбургском сейме) И. в лен от Оттона и уступить Генриху Баварскому две северных марки. Но Беренгар скоро начал делать попытки вернуть свою власть и давить на папу. Тогда Оттон, призванный Иоанном XII, снова явился в И., смирил Беренгара и велел папе короновать себя императором (962). Священная Римская империя была восстановлена.
Анархия, синонимом которой было национальное итальянское королевство, кончилась, но страна скорее проиграла, чем выиграла от нового порядка. Для Оттона и для его преемников, за редкими исключениями (Оттон III), основная политическая задача всегда была в Германии. Итальянские дела по необходимости представляли интерес второстепенный. Это было естественно, но И. от этого не становилось легче. Она, в сущности, осталась без верховной, объединяющей власти. Центробежные силы пришли в движение, и все возможности установления общей государственной политики исчезли надолго, на целые века. Оттон в своих собственных интересах старался разрушить те силы, в которых он подозревал зерна ненавистного ему уже по Германии партикуляризма. Он дробил лены, чтобы ослабить могущественных маркграфов, передавал часть их владений своим немецким вассалам, расширял, при помощи привилегий, власть епископов в городах, даруя им, сверх исконного, с каролингских времен ими полученного, иммунитета, судебно-административную власть над всем городским населением (см. XIII, 468). Этими привилегиями города с их округами совершенно уходили из-под власти графов, и территории, которыми те владели на ленном праве, сокращались еще больше. Оттон сознавал опасность усиления епископов, но он надеялся, что, если папа будет подчинен ему, то итальянские духовные феодалы, легче, чем немецкие, будут признавать его волю законом. И он постепенно, смещая неудобных для себя пап, добился того, что и формально за императором был обеспечен решающий голос при выборе папы.
Но итальянским епископам и без того не было пока-что причин держаться враждебно по отношению к империи. Они могли обеспечить себе независимое положение только в борьбе с графами: других врагов у них не было. А для успешной борьбы с графами им была нужна поддержка императора. Нет ничего удивительного, что в Ломбардии, наиболее развитой экономически части И., епископы систематически держали сторону империи. Миланский архиепископ Гериберт, один из самых выдающихся людей своего времени, особенно сознательно и последовательно проводил эту политику. Когда после смерти Оттона III маркграф Иврейский Ардуин добился у римского нобилитета избрания королем и назначил своею столицей Павию, Гериберт твердо стал на сторону Генриха II, а после его смерти (1024) призвал Конрада II. Для Конрада попытка Ардуина послужила некоторым предостережением. Он понял, что итальянские крупные феодалы представляют еще значительную силу, и стал продолжать по следам Оттона I политику ослабления крупных феодалов. Если Оттон раздробил крупные лены и отнял от них города, то Конрад ослабил их еще больше. От крупных феодалов в И. держали мелкие рыцари, вальвассоры, держали, конечно, на общефеодальных основаниях: лен был пожизненным, пока идет служба. Конрад законом 1037 года сделал лены вальвассоров наследственными, т. е. отнял их у сюзеренов. Так, одним ударом, было достигнуто раздробление крупного феодального владения. От этого удара итальянский феодализм не мог оправиться никогда. Феодальная знать перестала играть роль, как общеитальянская сила. Она разошлась по своим горным замкам, ожидая, что и оттуда ее заставят когда-нибудь удалиться. Ее влияние теперь могло сказываться только на очень узкой территории.
Победа над итальянской феодальной знатью не очень облегчала политику императоров в И. Вырастал новый враг, бороться с которым было тем труднее, что он умел найти союзников себе в самой Германии. То было папство. С того самого момента, как Оттон III вложил посох св. Петра в руки Герберта (Сильвестра II), яркого представителя клюнийского движения, началось возрождение св. престола. Конрад II чувствовал, что от клюнийского движения не будет блага империи. Он не обращал ни малейшего внимания на клюнийский протест против симонии и инвеституры, назначал на церковные должности, как хотел и кого хотел. Но при Генрихе III папство усиливается, а при Генрихе IV империя оказывается в Каноссе (см. XIII, 492/498). Хотя борьба унесла и главного бойца за каноническую чистоту церковных учреждений, Григория VII, хотя с теоретической, строго-клюнийской точки зрения Вормсский конкордат был лишь полупобедой (XIII, 501), но немецкое королевство было так обессилено этой борьбой, что даже гений и мощь Барбароссы не в силах были вернуть вопрос к его исходному пункту.
То, что папство не было сокрушено в этой неравной по существу борьбе, объясняется двумя фактами. Ни один из них не был создан Григорием, но обоими он сумел воспользоваться великолепно. Первым из них было завоевание Сицилии и юга И. норманнами. Когда факт завоевания совершился, Григорий, тогда еще кардинал (1059), даровал весь юг с Сицилией в лен Роберту Гюискару. Этим он получил в руки великолепное оружие против империи, потому что новый вассал мог при случае оказать большую помощь. Но объединение юга под владычеством норманнов и под папским сюзеренитетом послужило причиною нескончаемых бедствий для И. Оно мешало объединению, притянуло французов в И., сделалось ячейкой испанского господства. В тот момент, когда папство давало норманнам инвеституру. Григорий так далеко не заглядывал, а ближайшие его предвидения оправдались в 1084 г., когда Гюискар заставил отступить от Рима Генриха IV.
Другим фактом, обусловившим неудачу империи, была поддержка, оказанная Григорию маркграфиней Тосканской Матильдой. Владения Матильды были единственным крупным графством северной И., уцелевшим после мероприятий Оттонов и Конрада II. Естественно, что оно было целиком на стороне папства. Каносса, символ унижения империи, была замком „великой графини“. Для императоров, которые не могли не видеть обоих этих фактов, сама собою вырисовывалась задача дальнейшей политики: расчленение владений Матильды и приобретение юга. Последнее было осуществлено только Гогенштауфенами. А с маркграфством Тосканой кончили сразу. Генрих V сейчас же после смерти Матильды прибрал к рукам не только ту часть ее владений, которая составляла имперский лен, но и ее аллодиальную собственность. Он использовал это богатое наследство, чтобы раздать его по частям новым вассалам и тем создать себе более прочную опору. Это было продолжение политики Конрада II. Но Генрих V не хотел упускать из рук ни одного средства. То, что Генрих IV надеялся найти в городах и не нашел, попытался найти его сын, но тоже не очень успешно. Еще слишком слабы были материальные силы городов даже в И.
III. Эпоха свободных городов. Итальянские города раньше других начали накоплять богатство. Приморские города очень рано добились экономической силы (ср. Венеция, IX, 474/78 и Генуя, XIII, 197/198), а остальные отстали от них не на много. Экономическая мощь делала неизбежной политическую эволюцию, которая в них совершилась. Под надежным попечением (отнюдь не бескорыстным) своих епископов, города (преимуществ. в сев. И.) освободились от власти крупных феодалов. Не всегда, конечно, они жили в полном согласии со своим духовным пастырем, который теперь стал их государем. Столкновения случались, и случались с очень давних пор. Об одном, которое произошло в Кремоне, засвидетельствовано от 850 г., т. е. еще задолго до оттоновских привилегий. После установления нового порядка столкновения не прекращались. В 980 г. произошло очень характерное восстание в Милане. Горожане восстали против архиепископа Ландульфа, побили его людей и прогнали его самого из города. Предметов для спора и ссор было, конечно, сколько угодно; главным образом, они касались вопросов обложения. Ломбардские епископы хорошо понимали, что нельзя долго сопротивляться настоянию богатых граждан иметь долю в обсуждении размеров и способов обложения и уступали их требованиям, хотя и крайне неохотно. Иногда их приходилось вынуждать. Власть епископов над городами в И. была очень сильна. В их права входили такие полномочия, которые государств. власть в других странах не выпускала из своих рук, напр., право возводить укрепления: им они обзавелись в эпоху смут и мадьярских нашествий. Но во время борьбы папства и империи епископскую власть в Ломбардии парализовала и ослабила патария (XIII, 494), а горожан усилила успешная торговая и промышленная деятельность. Взаимное соотношение епископов и горожан, быть может, долго осталось бы в состоянии мало устойчивого равновесия, если бы горожанам не помогли два события: борьба императоров с папами и первый крестовый поход.
За сорок семь лет, пока империя и Рим истощали друг друга, обоим нужны были союзники. Папство не верило в силу горожан в Ломбардии и боялось епископов; оттого против них была поднята патария. Относительно тосканских городов папство не беспокоилось: оно уповало на могущество Матильды. Генрих IV, а вслед за ним Генрих V рассуждали иначе. В не достигшей еще полного своего роста социальной силе горожан гениальный салический император разглядел огромную силу и пытался ее утилизировать и в Германии и в И. В Германии города находились в совсем зачаточном состоянии, а в И. они представляли некоторую силу. Поэтому Генрих IV широко раздает городам вольные грамоты, особенно во владениях маркграфини Матильды. За ним следует в этой политике, после некоторого колебания, его сын. И города северной И. одни за другим становятся в непосредственное и прямое отношение к империи, т. е. приобретают полную независимость от своих епископов. Что касается крестовых походов, то с них начинается быстрый рост торговли итальянских городов, а, след., и их усиления.
Во главе получившего тем или иным путем свободу города стала коллегия консулов, в руках которой сосредоточивались функции прежних графов и епископов: судопроизводство, командование на войне, внешние сношения, заведывание финансами, наблюдение за порядком. В консулы не могли избираться духовные лица и вассалы враждебных сеньоров. Количество консулов колебалось в разное время и в разных городах между двумя и двадцатью. Выбирались они чаще всего на один год, иногда больше, до пяти. Рядом с консулами стояли городские советы: сначала один, который тогда назывался обыкновенно просто consiglio, или sapientes. Он обсуждал все сколько-нибудь важные дела, и никакое решение по ним не принималось без его согласия. В особенно важных случаях, в частности, когда речь шла об объявлении войны, созывалось все городское население. Оно составляло вече (parlamentum, arengo, massa). Позднее от consiglio отделилось более тесное собрание, credenza, нечто в роде сената, который подготовлял дела для обсуждения в consiglio (в этих случаях последний принимал название gran consiglio; иногда, впрочем, и единственный совет назывался credenza). Количество членов советов было очень различно. Консулы и члены совета выбирались только полноправными горожанами (il popolo), в состав которых входили: буржуазия, а потом переселявшиеся в город мелкие дворяне. А вся городская организация, считая епископа, консулов, советников, полноправных и неполноправных (пролетариат) горожан, называлась il comune.
Свободное консульское управление было началом блестящего городского развития И., подобного которому не видела ни одна другая часть Европы. Все сколько-нибудь крупные города Ломбардии, Тосканы, Эмилии, Марок, Умбрии добились этой свободы. Даже Рим образовал на короткое время свою коммуну при Арнольде Брешианском. Независимость от сеньора сейчас же сказалась в том, что все эти новые маленькие государства начали проявлять свою своеобразную верховную власть. Борьба императоров с папами создала партийные клички: гвельфов, сторонников папы, и гибеллинов, сторонников императора. Каждое городское знамя сейчас же было снабжено одной из этих этикеток, и открылась полоса ожесточенных междугородских усобиц. Партийные лозунги, как всегда в этих случаях, прикрывали какое-нибудь гораздо более реальное соперничество. Каждый город, став свободным, захотел сделаться столицей известной территории. А так как в И. городов было слишком много, то расширительные тенденции столкнулись очень быстро. Началось обычное. Крупные города стремились поглотить мелкие. Равносильные бились из-за торговых интересов, из-за удобной гавани, из-за обладания горным проходом или удобной речной переправой. И надо всем этим кровавым, но чисто домашним соперничеством висели два непримиримых лозунга, ко всему легко пристающие: гвельфы, гибеллины. Люди могли не думать ни о папе ни об императоре, но если соседний город захватил проход в горах и поставил там заставу, объявив себя гибеллинским, тут немедленно выкидывалось гвельфское знамя и под звуки набата объявлялся поход.
Но сознание важности завоеванной свободы, сознание ее необходимости для беспрепятственного осуществления экономической деятельности было все-таки господствующим. Когда ломбардские города почувствовали, что их свободе угрожает опасность от такого могущественного врага, как сам император, они не пали духом. Они только забыли, кто из них причислял себя к гвельфам, кто к гибеллинам. Так как врагом был император, то они, за немногими исключениями, сделались гвельфами и протянули руку папе. А между собою они заключили союз; к ломбардским городам примкнули города Марок и Романьи, присоединилась сильно укрепленная Алессандрия. Перед Фридрихом Барбароссой выросла крепкая лига, и Леньяно (1176) едва не сделалось могилой Священной Римской империи (см. XIII, 504/509). Констанцский договор 1183 года стал великой хартией итальянских городов. Они получили подтверждение всех своих вольностей, и то, что получили города Лиги, сделалось очень скоро правом и тосканских городов.
Когда грозная опасность со стороны империи миновала, вновь вступили в силу местные соперничества, опять пошло разделение на гвельфов и гибеллинов и возобновились мелкие войны между городами. И эти мелкие войны выдвинули еще раз вопрос о ликвидации дворянства. Город был окружен дворянскими замками, которые жестоко мешали одной из главных тенденций городской политики, расширению городского округа. Поэтому борьба шла понемногу и раньше, а наиболее слабые элементы дворянства, вынужденные силою, уже переселялись в города. Теперь за них принялись вплотную.
Поместное дворянское землевладение занимало в X—XII вв. все-таки очень большую площадь. Дворянские земли были населены крепостными и свободными земледельцами, которые пользовались землею по системе семейных наделов (consorteria, condoma, семейная община), а лесами и пастбищами — на основе общинного права. Эти черты земельной общины, завещанной лангобардами, господствуют одинаково и в Ломбардии и в Тоскане. Состав земледельческого населения все-таки еще не однородный. Мы знаем, что первый, лангобардский, состав земледельческого населения подвергся в франкскую эпоху полуестественному, полунасильственному юридическому объединению, которое раба и свободного, альдия и колона, привело к одному среднему, крепкому земле, состоянию. Разложение феодализма вызвало раскрепощение несвободных элементов, иногда целых общин. А так как, вследствие слабой феодализации, уцелели и искони свободные общины, то к XII в. поместье с крепким земле населением не является единственным типом землевладения в И. На ряду с ним живут свободные общины. В Тоскане поместье с крепостным населением вообще представляет явление мало распространенное. Юридическое положение крестьян на дворянских землях чаще всего характеризуется личной свободой и земельной крепостью, т. е. оно ближе к колонату, чем к феодальному серважу. Кроме того, к Тоскане в XIII в. мы встречаем целый класс свободных сельскохозяйственных рабочих (laboratores terrarum), образовавшийся частью благодаря систематическим отпускам на волю в предшествовавшие века, частью вследствие обезземеления свободного крестьянства. Городам приходится иногда уже думать об урегулировании договора сельскохозяйственного найма.
Однако, как ни мягко крепостное право в И., как ни незначительно оно территориально по сравнению с заальпийскими странами, оно все-таки стесняет города. Городская торговля и, особенно, городская промышленность нуждаются в первое время в беспрерывном притоке сил из деревни. А в поместьях жило, главным образом, крепкое земле (хотя бы и лично свободное) население.
Такова вторая причина вражды к дворянам со стороны городов. Были и другие: грабежи, которым горожане подвергались со стороны дворян, закупорка ими торговых путей и проч. Все эти причины в совокупности сделали то, что против дворян стали планомерно вести войны с целью принудить их оставить свои владения и поселиться в городе, к которому эти владения примыкают. Враждебные действия разрешались по разному. Дворяне или закладывали свои владения городской казне, городским богачам, или поступали на службу к городу, или передавались на сторону того города, с которым нападающий на них вел в это время войну, или, если к этому их принуждала успешная осада их замка, просто покорялись горожанам, переселялись в город и записывались в какую-нибудь из городских корпораций; замки их срывали. В начале XIII века этот процесс закончился; побежденное римское население покорило своих германских завоевателей. Феодализм, в политическом смысле, перестал существовать в И. Осталось разрушить его в социальном смысле, чтобы добиться, наконец, гражданского равноправия для всего населения страны, столь необходимого для успешной хозяйственной деятельности.
Процесс освобождения начинается постановлениями городов, объявляющих, что крепостной, нашедший убежище в городе, не подлежит выдаче. — Это общеевропейский принцип (ср. XIII, 520), но он нигде не сделался в такой полной мере началом планомерного разрушения крепостного права, как в И. Оно совершается как-то сразу с самого начала XIII века. Флоренция, Пиза, Генуя, Милан, Венеция, более мелкие города наперерыв торопятся объявить упраздненной крепость земле и, там, где она существует, личную несвободу. Барщина переводится на оброк, денежный или натуральный, и помещик вознаграждается частью надельной земли, если не полным наделом, крестьянина, получившего вольную. В Тоскане, где, благодаря изложенным выше условиям, процесс пошел легко и быстро, к концу XIII в. мы уже находим исключительно фермерство и половничество. Но перевод на оброк имел и дурные результаты. Он повел к обезземелению значительной части прежних крепостных и к росту класса сельскохозяйственных рабочих. После чумы 1348 г. факт оставления половниками участков привел к опасению хлебного кризиса, и во многих городах была предпринята регламентация сельского труда. Обязательства, принятые на себя землевладельцами в трудные годы массовой гибели людей, облегчения условий аренды и пр. были признаны недействительными. Флоренция, Пиза, Сиена, Орвието и Перуджа издают ряд указов, продиктованных исключительно выгодой господствующих классов и направленных к устранению вредных для их экономич. интересов последствий Черной смерти. Продление срока контрактов (обычно не превышавших трех лет), запрещение добавочных, вызванных отсутствием рабочих рук, соглашений, установление maximum’a рабочей платы — вот те законодательные меры, которыми итальянские города старались бороться против кризиса. Подобные меры не ограничивались средой сельского труда: городские ремесленники тоже испытали на себе последствия экономической паники господствующего меньшинства.
В это время в городах действовало уже т. наз. второе городское устройство. Его отличительный признак — подестат, заменяющий власть консулов. Подестат является после Ронкальского сейма 1158 г., когда гордый Милан лежал у ног Барбароссы и болонские юристы, при победных криках немецких легионов, объявляли волю императора законом. В знак укрепления и обеспечения своих верховных прав, Барбаросса насажал в ломбардских городах своих чиновников. Это и были подестà (potestas, podestà). В их руки перешла высшая судебная и военная власть в городах, т. е. основы власти консульской коллегии. Последняя, как символ городской независимости, естественно была уничтожена; там, где осталось название консулов, то были лишь судьи по гражданским делам. Подестà оставался у власти первоначально год или даже несколько лет, но позднее его должностной срок установился в шесть месяцев. Первые подестà были немцы и не могли быть, конечно, жителями того города, власть над которым даровал им император. Графы и епископы из Германии назначались в город, некоторым образом насильственно возвращенный под власть императора, хотя городам было дано право соглашаться на данное лицо. Те города, которые остались верны империи, в виде особой милости были освобождены от подестата.
Так было сначала. Но очень скоро обнаружилось, что подестат имеет и преимущества над консульской коллегией. Прежде всего — единство власти: при постоянных почти усобицах, когда единство команд на войне часто решало дело, оно оказалось особенно удобным; да и во внутренних делах порою представлялось несравненно более выгодным, чем многоначалие. Затем, неожиданно объявились хорошие стороны и в том, что подеста был иностранец, т. е. человек, чуждый партийных симпатий и антипатий: ему легче было сохранять беспристрастие в судебных и административных делах, чем консулам. Когда эти преимущества мало-по-малу выяснились, и те города, в которых не было подестата, стали понемногу вводить его у себя, упраздняя консулов. Они лишь сократили срок, что было чрезвычайно мудро, и сделали должность выборной, но продолжали выбирать подесту не из своей среды; правда, немцев тоже не приглашали. А когда Леньяно устранило необходимость императорского назначения, подестат все-таки остался, из чрезвычайной должности стал обычной и натурально превратился в выборный городской институт. Вместе с этим должно было подвергнуться коренной реформе и все городское устройство. Подеста не был диктатором. Власть его, как и власть консулов, ограничивалась городским советом, который, как и в прежние времена, часто делится на две коллегии: более тесную, постоянно функционирующую, и более широкую, призывающуюся только при решении важных вопросов. Вече не исчезло, но утратило функции правящего органа: его созывали, чтобы объявить о совершившемся факте, когда хотели иметь формальную санкцию всей общины. Мало-по-малу народные собрания превратились в показные, театральные зрелища, где новоизбранные магистраты щеголяли своим красноречием.
Сосредоточение административно-судебной власти в одних руках, сопровождающееся упразднением правительственных функций веча, как нетрудно видеть, является таким устройством, которое представляет мост между коммунальной свободой и тираннией.
Однако, на ближайшее время подестат оказался, действительно, удобным установлением, именно потому, что усложнившаяся, вследствие приселения дворянства, жизнь требовала власти беспартийной, незаинтересованной, уравновешенной. Подестат этим условиям удовлетворял. Правда, горючий элемент, привнесенный дворянами, был так велик, что подестат не всегда мог устранять столкновения и предупреждать вражду. Дворянство переселилось в города с затаенной мыслью захватить в свои руки власть и неоднократно делало попытки в этом направлении. В городах появились их дома-крепости, слепые, вместо окон снабженные бойницами, увенчанные зубчатыми башнями. В случае нужды, в них можно было отлично защищаться против стремительного, но не обладающего выдержкой импровизированного ополчения горожан. Дворяне, если не входили, вынужденные, в городские корпорации, то обыкновенно составляли собственную корпорацию, которая посылала в городские учреждения своих делегатов; таким образом, так или иначе они принимали участие в городском управлении. Столкновения, происходящие при этом, чаще всего были причиною городских смут. Дворяне, обыкновенно, были по привычке гибеллинами; это понятно, потому что в Ломбардии мелкие самостоятельные феодалы были насажены Конрадом II, а в Тоскане — Генрихом V после смерти „великой графини“. Нет ничего удивительного, что партийные распри, под ярлыком вражды гвельфов и гибеллинов, с междугородских отношений были распространены, с появлением дворян, на внутригородские. Они и здесь покрывали то то, то другое вполне реальное соперничество, ни к империи, ни к папству отношения не имеющее. Это не мешало им представлять большую опасность для городов, потому что дворяне заводили связи вне города, столковывались с его врагами. Перед городской буржуазией поднимался очень серьезный вопрос: каким образом справиться с длительной дворянской революцией, которую они собственноручно внесли в свои стены? Очевидно, нужно было искать союзников в самом городе, и этими союзниками могли быть только ремесленники.
„Второе устройство“ в состав полноправных горожан, cives, допускало только представителей дворянства и старой буржуазии, будущих, как их назовут во Флоренции, старших цехов; в состав этой буржуазии входили нотариусы, банкиры, медики, представители крупной торговли и промышленности. Ремесленники в составе активной буржуазии не числились и политическими правами не пользовались. Такое положение и без политических толчков долго держаться не могло. По мере того, как экономическое развитие поднимало значение ремесла, по мере того, как увеличивалось городское население и вырастали его потребности, люди, призванные удовлетворять спросу, должны были пожелать сбросить свое приниженное положение.
А промышленность в И. играла в начале XIII в. очень большую роль. Она охватывала очень многие отрасли производства, но больше всего процветала в текстильном. Шерстяная промышленность существовала исстари, а в конце XII века она получила очень сильный толчок в гумилиатских монастырях. Монахи и монахини ордена гумилиатов организовали, сначала в Ломбардии, потом в Венеции, Эмилии и Тоскане, целые сукноткацкие фабрики, и производимое ими сукно, panni, qui dicuntur Humiliati, скоро приобрело себе славу. Организовано было производство на капиталистический лад. Монахи закупали сырье, оно проходило весь цикл в монастырских мастерских под наблюдением отцов-фабрикантов, потом сбывалось на рынок отцами-торговцами. Конечно, долго не могла продолжаться такая, почти монопольная концентрация шерстяной промышленности в руках монастырей. Частная инициатива уже в XIV в. отбила рынки у монахов, и производство стало развиваться независимо от гумилиатов. Первым крупным центром суконного дела был Милан, потом на ряду с ним оно проникло в другие ломбардские города: Монцу, Мантую, Пьяченцу. Но Тоскана скоро захватила первенство в этой области. Пиза, Сиена, Пистойа, Лукка — все имели крупные производства. Впереди же всех шла Флоренция, где капиталистическая организация сукноделия в XIII в. приняла твердо выработанные формы, и где самое производство разветвлялось на ряд отраслей. На ряду с шерстяным, в Ломбардии и Тоскане процветало полотнянное производство, но оно составляло еще в XII—XIII вв. больше предмет домашней промышленности.
Если шерсть была классической отраслью туземного производства в И., то шелк и хлопок являются в Европе и в итальянских городах только в результате организованных сношений с Востоком. И так как И. была в более постоянных и тесных сношениях с Востоком, то в ней обе эти отрасли текстильного производства появились раньше, чем в других странах Европы.
Шелковая промышленность сулила большие выгоды, потому что потребление шелковых товаров было распространено даже в самые глухие периоды средних веков; тогда их приходилось получать через византийцев и мусульман. Потому и в И. первые шелковые мастерские появились на юге, где были живы византийские и греческие традиции. В 1148 г. норманнские короли призвали в Палермо мастеров из Византии, и в Сицилии выросла значительная промышленность. В Венеции и Генуе шелковое производство появилось не раньше середины XIII в. Оба города были предупреждены Тосканой. Во Флоренции уже в конце XII в. существовали шелковые мастерские, но они влачили жалкое существование. Царицей в сфере шелкового дела была Лукка. Оно было организовано там капиталистически. Ее мастера усовершенствовали технику производства, особенно парчи и тонких материй. В Лукке была изобретена великолепная окраска тканей в серый, красный, фиолетовый и синий цвета; там же нашли секрет украшения материй тончайшими нитями из чистого золота и различными прямо сотканными вместе с материей фигурами (леопарды, грифы, гербы, птицы, цветы). Граждане Лукки хранили свои секреты, как зеницу ока, но один из главных — устройство шелкопрядильной машины — в середине XIII в. сделался известен в Болонье, а в самом начале XIV в., когда, после одного из политических кризисов, беглецы из Лукки появились в других городах, вместе с ними появились и секреты шелкового производства. Венеция, Флоренция, Генуя, ломбардские города немедленно ввели у себя шелковое дело. Но настоящий расцвет шелковой промышленности в этих городах относится к позднейшему времени.
Хлопчатобумажная промышленность появилась в И. тоже раньше, чем в других странах Европы, и тоже в связи с усилившимися левантскими сношениями: хотя хлопчатник и рос на юге Европы, но лучшие промышленные сорта его получались с Востока. В конце XII в. в Венеции, Милане, Пьяченце и некоторых других ломбардских городах уже существовало хлопчатобумажное производство. Потом оно распространилось и на другие города. Из крупных отраслей не текстильной промышленности наиболее видную роль играло оружейное производство в северной И. и, прежде всего, в Милане, и стекольное в Венеции.
Нет ничего удивительного, что при таком раннем и устойчивом развитии промышленности ремесленный класс в итальянских городах, особенно в северной и средней И., был заметной силой в городе. Некоторые, наиболее видные отрасли ремесленного дела, те, в которых уже появились принципы капиталистического производства, выделились из общей массы ремесленников в политическом отношении. Сукноделы-предприниматели, суконные фабриканты, перерабатывающие дешевые заграничные сорта, шелковые фабриканты рано вошли в состав правящей буржуазии. Вне ее рамок, в рядах собственно-ремесленников, остались мастера мелких производств: столяры, слесаря, булочники, сапожники, портные и проч., и рабочие, занятые в крупной промышленности, работающие у себя на дому на манер ремесленников. Все эти ремесла были организованы в цехи, имели свои статуты, свои знамена и, когда нужно было защищать родной город против врагов, с готовностью выставляли свои дюжие контингенты. Когда буржуазии пришлось отстаивать от приселившихся дворян старые основы городского управления, она естественно прибегла к помощи ремесленников. Но в это время, т. е. начиная с самого конца XII в., ремесленный класс уже созрел и начал понимать, что в политике принцип do ut des всегда должен играть роль. Ремесленники и потребовали своей доли участия в политической власти. Буржуазии, конечно, было неприятно пускать рядом с собою в правящие учреждения сапожников и плотников. И если бы на политических весах не лежала огромная тяжесть дворянских притязаний, И. могла бы сделаться в XIII в. такой же ареной ожесточенной борьбы между буржуазным патрициатом и ремесленниками, какая разыгралась в немецких город. в XIV и в XV вв. Но буржуазия понимала, что уступка ремесленникам — меньшее зло. В случае победы дворянства неминуемо наступила бы олигархия знати, ремесленники же нисколько не претендовали на узурпацию прав буржуазии и только требовали для себя скромного места на совете. Поэтому кровавые столкновения между буржуазией и ремесленниками из-за допущения в правящие городские органы сравнительно редки. Дело чаще всего обходилось мирно. Некоторые города пропускали в городские советы представителей ремесл постепенно, по мере того, как для них выяснялось значение той или другой корпорации. Одно из самых кровопролитных восстаний произошло в Болонье в 1228 г. Оно увенчалось успехом, и тогда ремесленники в других городах стали смелее, и буржуазия уступчивее. В Сиене ремесленники были допущены в 1233 г., в Пизе — в 1250 г. и т. д. Но проникновение ремесленников в существующие правящие органы было только одним из способов осуществления своих прав ремесленниками. В 1198 г. миланские ремесленники избрали другой, более радикальный способ, который приняли потом ремесленники и некоторых из тех городов, которые уже раньше добились уступок.
Этот способ заключается в том, что, на ряду с существующей коммуной, во главе которой стоял подестà, ремесленники учреждали в том же городе свою особую, „народную“, коммуну, il comune del popolo, с собственным главою, il capitano del popolo. Такие народные учреждения появились в Болонье в 1245 г., в Перуджии в 1250 г., во Флоренции — в том же году, в Сиене — в 1253 г., в Имоле — в 1254 г., в Генуе — в 1257 г., в Лукке — в конце XIII в. и т. д. Capitano del popolo, т. е. народный вождь, был точным сколком с подесты: у ремесленников не было еще большой изобретательности по политической части, и они рабски скопировали старые коммунальные учреждения. „Капитана“ сначала выбирают на год, потом на полгода. С ним рядом стоял совет анцианов (anziani), выборных от цехов, поровну от каждого; они оставались в должности два-три месяца. Кроме этого совета, были еще два: credenza и gran consiglio. Наконец, так как ремесленники желали иметь собственное вече, появилось и вече ремесленников, нечто в роде древнеримских собраний по трибам. Правящая буржуазия обыкновенно мудро мирилась с совершимся фактом и не пыталась разрушить ремесленной коммуны. Две организации продолжали жить рядом, не мешая одна другой. В делах, в которых требовалось участие всего государства, буржуазная и ремесленная коммуны вступали в соглашение. Вопрос, подлежащий решению, обсуждался сначала в установлениях подестата, потом в установлениях капитаната, или наоборот. Если решение было общее, оно уже связывало весь город. Тот же результат получался, если вопрос был решен старым (не ремесленным, а обще-городским) вечем, в котором, как указывалось, участвовали и до народной реформы все граждане. Председательствовал по-старому подестà. Внешние сношения велись сообща. Подестà и капитан вместе принимали чужих послов, вместе подписывали дипломатические бумаги.
Позднее, к концу XIII века, были случаи, когда обе коммуны сливались в одну; должность капитана упразднялась или становилась подчиненной, но его ближайший совет, анцианы, становились советниками подесты, и в случаях разногласия их мнение брало верх над мнением главы города. Состав анцианов соответственно этому изменился; в их среду вошли и представители неремесленных классов. Зато в старые городские советы вошли представители ремесла. Хотя новые советы „народной коммуны“ упразднялись не всегда, но они уже переставали быть равноправными с городской креденцой и с городским большим советом. Слияние двух общин было в Падуе, Вероне, Виченце, Тревизо и др., преим. восточно-ломбардских, городах.
Таков был облик „третьего городского устройства“. Примирение буржуазии с ремесленниками было сигналом к наступательным операциям против представителей дворянства. Наиболее типична была эволюция во Флоренции, которая закончилась реформою Джьано делла Белла и изданием Ordinamenti di giustizia (1292). В других городах законы, изданные против дворян, зачастую были еще суровее. В Болонье в 1271 г. был издан закон, запрещающий дворянам вступать членами в народные общества, появляться вооруженными перед коммунальным дворцом, приходить без зова к городским властям, удаляться без разрешения правительства в свои земли. Им было назначено двойное против обыкновенного наказание не только за преступления против коммуны, но и за насилия против горожан. С 1274 г. им было вообще запрещено занимать какие-либо должности в городе. То же запрещение было издано в Пистойе в 1285 г. и в Падуе в 1310 г. В Сиене, помимо такого же запрещения, в 1310 г. девяноста дворянским семьям не было даже разрешено записываться в городские корпорации, что одно только и давало полные гражданские права. В Лукке в 1308 г. была установлена смертная казнь в случаях покушения дворян на горожан (горожанам грозила лишь денежная пеня). В Модене в 1327 г. было введено правило, что если дворянин хотя бы только ранит горожанина, подестà должен приказать бить в набат, итти с народом к дому виновного, арестовать его и распорядиться с ним согласно закона, а дом срыть до основания, не слушая никаких оправданий (nulla defensione audita). А еще раньше (1313) было постановлено, что для доказательства преступления со стороны дворянина достаточно простой клятвы потерпевшего или его родственника. Таких постановлений можно было бы привести еще больше. Дело ясно. Коалиция крупной и мелкой буржуазии вдохнула в горожан не столько сознание своей силы — потому что страх перед дворянством остался и диктовал эти истерические меры, носившие все признаки террора, — сколько уверенность, что, в конце концов, дворяне принуждены будут смириться под градом этих исключительных законов. Но, как и следовало ожидать, исключительные законы лишь ожесточали дворян, и еще весь XIV век городам приходилось выдерживать настоящую вооруженную борьбу с дворянами, доведенными до крайности. И так как при существовавших взаимных отношениях свободное примирение было невозможно, то примирительницей выступила посторонняя сила: тиранния.
IV. Эпоха тираннии. Исход борьбы между Барбароссой и двумя руководящими политическими силами И., папой и Ломбардской лигой, был таков, что ни император ни папа не могли считать его окончательным. Барбаросса понимал, что, пока он не заручится крепким союзом на юге, императорская власть будет бессильна против национальных политических сил И. Этим соображением был вызван брак сына Фридриха, будущего Генриха VI, с наследницей норманнск. королевства, Констанцией. В ответ на этот угрожающий ход папство принялось усиливать то орудие, при помощи которого оно оказалось победителем при Леньяно. Иннокентий III, один из величайших политиков средневековья, зная, что только города представляют в И. реальную силу, всячески старался укрепить экономическую мощь итальянских городов. Он одобрял исход четвертого крестового похода, сделавшего из Венеции великую державу, как в свою очередь итальянские города были довольны разорением своих провансальских конкурентов в Альбигойской войне, поднятой Иннокентием. Но главное, чем гениальный папа решил парализовать появление империи у себя в тылу, — это созданием дальнейших городских лиг наподобие Ломбардской. Он организовал их три в герцогстве Сполетском, в Марках и в Тоскане. Все три были насквозь пропитаны гвельфизмом, потому что торговые связи с папской курией у городов средней полосы И. всегда стояли на первом плане. Наследство „великой графини“, которое при Генрихе V ушло из папских рук и подверглось гибеллинизации, вследствие раздробления между мелкими баронами, снова вернулось под эгиду св. Петра, после того, как города произвели своего рода контр-революцию в гвельфском духе. Одна только Пиза, связанная широкими интересами морской торговли и тесными сношениями с югом, крепко держалась гибеллинизма.
Но когда Фридрих II возложил на себя корону (1220), объединяя под одним скипетром Германию и королевство обеих Сицилий, в первое время все предосторожности Иннок. оказались недостаточны. Вспыхнула вновь борьба, и гибеллины торжествовали по всей линии. Несмотря на то, что и в Ломбардии возродилась гвельфская лига городов, Фридрих подчинил себе и значительную часть Ломбардии, и Марки, и Романью. Но ненадолго. Германия покинула внука Барбароссы. Силы, объединенные Фридрихом под гибеллинским знаменем в И., двигались своими собственными, не императорскими интересами и потеряли свой пыл, когда эти, их собственные интересы, были осуществлены. Гвельфы, с другой стороны, имея за спиною неисчерпаемые рессурсы папства, все снова и снова собирались с силами. Фридрих умер с разбитой душой, с горьким сознанием полной неудачи. После его смерти Манфреду удалось поправить дела гибеллинов, но папы призвали анжуйцев, и власть Гогенштауфенов в И. была уничтожена (см. XIII, 511/514). Анжуйская династия не долго владела всем королевством обеих Сицилий. В 1282 г. Сицилия восстала (Сицилийская вечерня) и передалась Арагонскому дому. В северной и средней И. вся эта кровавая политическая сумятица имела только один результат — усиление гвельфско-гибеллинской распри, что, в свою очередь, было прелюдией к установлению тираннии в огромном большинстве городов.
Гвельфы, в общем, имели почти все время перевес над гибеллинами. Эццелино ди Романо, которому Фридрих II отдал Верону, Виченцу и Падую, был свержен. Пиза после поражения при Мелории (см. XIII, 201) выбита из ряда крупных итальянских государств, Флоренция окончательно изгнала своих гибеллинов и стала понемногу захватывать руководящее положение в Тоскане. Тщетно гибеллины возлагали надежды на пылкого, рыцарственного Генриха VII, в котором видели достойного преемника Фридриха II и которого Данте страстно призывал в И. из своего изгнания. Генрих пришел, но его приход ничего не изменил. Единственно, что получил император в И. — это могилу в прекраснейшем кладбище мира, пизанском Campo Santo. Но распри в городах и между городами только по привычке приурочивались к соперничеству между папством и империей. Ни крушение Гогенштауфенов, ни переселение пап в Авиньон, ни смерть Генриха VII не уменьшили остроты и ожесточенности этих распрей, в которых партии и города сводили свои местные счеты, отстаивали реальные, местные и личные, интересы. Это особенно заметно внутри городов. Там были то горожане гвельфами, а гибеллинами дворяне (это чаще всего), то горожане гвельфами, гибеллинами — жители подчиненной городу округи, то полноправные горожане гибеллинами, а гвельфами — не получившие гражданских прав пролетарии. Сегодня одна партия изгоняла другую, завтра изгнанники возвращались с помощью, одолевали и отправляли в изгнание вчерашних победителей. В конце концов, все утомлялись от распрей, и в городе, в котором оставалось не более половины прежнего количества активных горожан, водворялось успокоение. Все давно ждали этого успокоения, и если предприимчивый человек обещал его обеспечить надолго, ему охотно подчинялись все. Были и другие условия, облегчавшие тираннам их дерзания. Те, у кого еще не было полных гражданских прав, рассчитывали их получить; те, у кого уже их не было, надеялись их вернуть: тиранния была вестником равенства. Наконец, тиранну открывало дорогу и то, что городу нужен был военный вождь для борьбы с соседями, оборонительной или наступательной.
Первым тиранном был Аццо д’Эсте, призванный Феррарой в самом начале XIII в. За ним следовала водворенная Фридрихом II тиранния Эццелино ди Романо. Но это — два очень ранних случая. Они были необычны и не были вызваны общими причинами. Гораздо типичнее процесс в Милане, где фамилия Торриани, вожди народной партии, боровшейся против дворян, уже в 40-х годах XIII в. стали подкрадываться к власти. В 1240 г. вождем народной креденцы был выбран Пагано делла Торре, а в 1247 г. — его племянник, Мартино делла Торре. В 1265 г. Наполеоне делла Торре был провозглашен „вечным народным синьором“ (signore perpetuo del роpolo). В 1287 г. власть в Милане была отнята у Торриани вождями дворянской партии, Висконти. В Вероне, после свержения Эццелино, Мастино делла Скала был избран сначала подестою (1260), а два года спустя провозглашен вечным капитаном народа (capitano perpetuo del popolo). Мастино был гибеллин, но был за горожан. С ним началось господство Скалиджери в Вероне. Таково было начало.
Откуда вербовались тиранны? В первое время, в течение XIII и XIV вв., можно, повидимому, установить три пути, хотя и перекрещивающиеся для некоторых городов, но в принципе отличные один от другого. Первый заключался в том, что представитель какой-нибудь выдающейся дворянской семьи, давно живущей в городе и владеющей имениями в округе, призывался к власти горожанами. Таково происхождение тираннии д’Эсте в Ферраре, Малатеста в Римини, Полента в Равенне, Манфреди в Фаэнце, Орделаффи в Форли, Кьявелли в Фабриано, Варани в Камерино. Второй был по происхождению столь же легальный: императорская инвеститура. Фридрих II дал Урбино Буонконте да Монтефельтро, его преемники пожаловали Милан — Висконти, а Верону — Скалиджери. Третий путь — наиболее обычный: призвание тиранна на правах signore или capitano del popolo, только „вечного“. Этим способом создалась тиранния Гонзага в Мантуе, Каррара в Падуе, Росси и Корреджи в Парме, Скотти в Пьяченце, да Камино в Беллуно, Фельтре и Тревизо. Иногда императорская привилегия закрепляла создавшиеся местные отношения, сопровождая их пожалованием титула. Так было с Висконти.
Тиранн обыкновенно не получал наследственных прав сразу. Аццо д’Эсте был избран наследственным синьором Феррары лишь в виде исключения. Считалось, что новый глава государства выбирается либо на срок, либо пожизненно (последнее было более обычно). Тем не менее, появление новой власти в городах производило в городе коренную перемену. Все прежние носители городских должностей теперь были подчинены ему. Прежде источником власти был народ, который делегировал свою власть выборным лицам. Теперь стал тиранн. Была республика. Стала монархия. Правда, тираннам пришлось приложить много усилий, чтобы упрочиться на своих местах и заставить горожан примириться с превращением их временной власти в наследственную. То, что не удалось дожам Венеции (см. IX, 479), без труда провели тиранны. Наследственность была введена, в некотором роде, явочным порядком. Тиранны при жизни принимали соправителями или заставляли провозглашать своими преемниками своих сыновей, племянников, братьев и т. д. А когда тиранн чувствовал под собою крепкую почву, он просто распоряжался своим владением, как вотчиной: дробил ее, завещал незаконным детям, минуя законных. Однако, нельзя сказать, что власть тиранна была совершенно лишена юридических оснований. Иногда уже тот акт, который провозглашал его синьором или капитаном города, передавал ему и правительственные функции, обыкновенно подробно их перечисляя. Иногда это перечисление составляло содержание позднейшего специального закона. В функции тиранна входили: полная судебная власть, гражданская и уголовная, полномочие править и управлять городом, согласно своей воле (Stat. Piacent.: potestatem omnem comunis et imperium transferentes), издавать новые законы, пересматривать, дополнять, толковать и отменять старые, располагать городским имуществом, налагать подати, вести войны и заключать мир. Словом, это был полный каталог прав абсолютного монарха. Более могущественным и это еще казалось недостаточно. Иногда тиранн заставлял горожан приносить себе присягу в верности, а должностных лиц — в том, что они будут подчиняться и всех заставлять подчиняться его власти. Все те права и полномочия, которые давались городом тиранну в таком акте, находили у него очень широкое применение. И еще вдобавок он всегда переходил границы, ему поставленные. Он вторгался в права частных лиц, пускал в ход насилия всякого рода; рассказами об этих насилиях полна современная хроника.
Внешним образом конституция города при этом оставалась неизменной. Продолжал существовать подестà, продолжали существовать анцианы, городские советы. Но и в учреждениях уже царил новый дух. Начать с того, что некоторые городские должности, особенно подестат, тиранн присвоивал себе. Когда это почему-нибудь было неудобно, тиранн добивался права назначения подесты и анцианов, как было в Падуе, Милане и других городах, подвластных Висконти, или же сокращал количество анцианов и членов советов, чтобы проще ими управлять, легче пополнять их людьми преданными и — это тоже не было редкостью — дороже продавать должности. С вечем тоже поступали так, чтобы оно не сделалось учреждением, опасным для тираннии, хотя обыкновенно народный элемент настроен был по отношению к тиранну скорее дружественно, чем враждебно. Но бывали случаи, когда вече во время обсуждения того или иного важного вопроса окружалось вооруженными людьми или когда на вечевой сход пригоняли народ из округи, который было еще легче заставить голосовать так, как приятно тиранну. Та же опека распростерлась над цехами; им было запрещено собираться и обсуждать свои дела без разрешения тиранна. Когда железная власть достаточно крепко сковала все городские элементы, тиранн стал чувствовать себя настоящим государем. В городе появились власти, действующие исключительно в силу от него полученных полномочий, совершенно независимые от старых органов городского управления, своего рода министры. У него начал образовываться двор, тот самый двор итальянского тиранна, которому культура Возрождения должна была сообщить такой ослепительный блеск.
И. покрылась пестрой сетью маленьких монархий, и вся ее история в XIV и XV вв. носит на себе печать этого мелкодержавного дробления. Пять более крупных государств: Милан, Венеция, Флоренция, Рим и королевство обеих Сицилий, а между ними и кругом них десятки столь же законченных в политическом отношении государств, но очень малых размеров, — таков был внешний политический облик И. Взаимоотношения частей этого конгломерата целиком наполняло историю этих двух веков. Императоры не вмешивались в итальянские дела. Людовик Баварский, Карл IV, Сигизмунд, Фридрих III приходили, правда, в И., но были бессильны что-либо предпринять, чтобы восстановить свое влияние. Они подтверждали права того или иного тиранна, жаловали титулы маркиза и герцога более сильным, получали за это много золота и уходили восвояси. Салические императоры и Гогенштауфены тоже пользовались орудием привилегий, но, раздавая их городам, они имели в виду интересы Германии. Их эпигоны преследовали только узко-фискальные цели.
К началу XIV века тираннов появилось в И. великое множество, почти столько, сколько в начале XIII в. было свободных городов. И. решительно обнаруживала устремление в сторону монархии. Только одна Венеция, могучая, гордая, богатая, не поддалась этой новой болезни и не пожелала сменить свое старое республиканское знамя с крылатым львом св. Марка на новенький герб какого-нибудь удачливого кондотьера.
В XIV веке произошло резкое изменение не столько в характере тираннии, сколько в общем распределении городов между тираннами. Беспрерывные войны приводили к тому, что крупные тиранны, постоянно увеличивая свои территории, стали систематически поглощать мелких. Висконти миланские, Малатеста риминийские, Гонзага мантуанские и проч., округляя свои территории, лишили владений множество мелких тираннов. Зато на округлившихся таким образом территориях стало организовываться государство более совершенного типа, та монархия, которая скоро в глазах заальпийских творцов абсолютизма, Людовика XI, Генриха VIII, сделается почти недосягаемым идеалом. Конечно, при таких неустойчивых условиях существования, города часто меняли своих тираннов. Одной из причин этой частой смены владетелей было появление в И. новой и очень заметной силы, начальников наемных армий, кондотьеров (condottieri, от condotta, договор на поставку наемного отряда).
С появлением тираннии прежняя система городских ополчений умерла. Горожане — купцы и ремесленники, — которые в XIII веке с таким воодушевлением бились под знаменами родного города, вокруг его carroccio, священной колесницы, служившей символом его независимости, теперь потеряли всякий интерес сражаться за господина. Они уплачивали ему огромные подати для того, чтобы ничто не мешало им отдаваться мирному труду. Дело тиранна было находить способ защищать их. Такова была почва, на которой необходимость вырастила систему наемных отрядов. Сначала начальниками их были безвестные люди, иностранцы чаще, чем итальянцы, а главным контингентом солдат — иностранные мародеры, бродившие по И. Из более ранних самыми знаменитыми были Фра-Мореале, казненный Колой ди Риенци в Риме, и немец Вернер; одно время пользовался большой славой англичанин Джон Гакуд, которого итальянцы перекрестили в Джованни Акуто и которому Флоренция поставила памятник в своем соборе (ум. в 1393 г.). Первым настоящим итальянским кондотьером, начальником чисто итальянского по составу отряда, был Альберико да Барбиано. В его школе сформировались два знаменитых кондотьера: Браччьо ди Монтоне и Муцио Аттендоло Сфорца. Оба они были учителями целой плеяды даровитых итальянских кондотьеров, которые выработали особую военную тактику, сделали из войны искусство, тонкое и деликатное. Главной задачей кондотьера было выиграть сражение так, чтобы потерять как можно меньше солдат: солдаты стоили ему дорого. Центр тяжести военных операций переходит к маневрам и эволюциям. Это, в свою очередь, вызывает необходимость заменить тяжело вооруженную конницу легкой и подвижной. Во главе такого отряда кондотьер отправляется в поход, встречает противника, такого же кондотьера, как и он, начинаются разъезды и разведки, бесконечное маневрирование, наконец, дело доходит до лихой стычки, поднимающей много пыли и производящей большой шум. Это называется генеральным сражением, хотя убитых — всего какой-нибудь десяток, да и те по собственной неловкости свалились с лошадей и были растоптаны в свалке. Кто-нибудь, однако, все-таки победил, и кондотьер, следовательно, честно заработал свое жалованье. Потому что теперь война — не только искусство; она — торговая операция. Кондотьер служит тем, кто лучше платит, и завтра может покинуть на произвол судьбы того, кто не в состоянии платить. С ними поэтому очень осторожны. Им не доверяют. От них требуется много выдержки, самообладания, дипломатической изворотливости, чтобы не попасться в ловушку. Венеция казнила Карманьолу (1432); Якопо Пиччинино был задушен в Неаполе по приказу короля Ферранте (1465); Роберто Малатеста таинственно и внезапно умер в Риме (1482) после победы, одержанной им для Сикста IV. Позднее, Цезарь Борджиа завлечет в ловушку в Синигалии и прикажет удушить сразу четверых кондотьеров: Паоло Орсини, Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо и Гравину. Но у них не было недостатка и в почестях. Падуя почтила Гаттамелату памятником работы Донателло, Венеция воздвигла Коллеони статую работы Вероккио. Кондотьеры захватили и целый ряд городов в качестве тираннов.
Папа Григорий XI уже в XIV в. дал Джону Гакуду Котиньолу и Баньякавалло. Но гораздо чаще они обходились без пожалований. Угучьоне делла Фаджуола, тиранн Лукки, был кондотьером; его преемник, Каструччьо Кастракане, которого обессмертил Маккиавелли, тоже. Браччьо Монтоне владел одно время Перуджией. Франческо Сфорца основал династию в Милане. Из казненных Цезарем Борджиа двое были тираннами: Виттеллоццо и Оливеротто. С другой стороны, более мелкие тиранны старых династий часто становятся кондотьерами, чтобы обеспечить свои владения против посягательств более сильных. Несколько кондотьеров вышло из Малатеста, из Гонзага, Монтефельтре, делла Ровере.
Но и кондотьеры не были последней категорией людей, из которых выходили тиранны. Когда в XV в. вместе с Сикстом IV водворился в Риме откровенный непотизм, папы стали без стеснения сажать своих сыновей и племянников в вакантные, а иногда и не в вакантные города. Риарио появились в Форли, Цезарь Борджиа мечом завоевал Романию, делла Ровере в Урбино наследовали Монтефельтре, позднее Фарнезе воцарились в Парме. Некоторые из этих династий оказались прочными.
Наконец, был еще один тип тираннов: выдающиеся горожане недворянского происхождения. Таковы были Бентивольо в Болонье, Гамбокорти в Пизе, Петруччи в Сиене, Бальоне в Перуджии и, самые знаменитые, Медичи во Флоренции. Тиранны из горожан появляются позднее, в XV в., когда наступают времена более спокойные, когда можно, благодаря существованию кондотьеров, не заботиться о том, чтобы человек, которому вручается власть над городом, непременно обладал военной опытностью. И деспотизм тираннов из буржуазии обыкновенно мягче, чем деспотизм военных тираннов. Да и вообще деспотизм становится мягче в XV веке. Полуторавековое порабощение городов привело к полному примирению классов: всех уравнял деспотизм, смирил дворян, дал возможность купцам и ремесленникам заниматься своим делом. Тип нового тиранна — тоже иной, чем был раньше. Теперь он уже настоящий государь, более спокойно пользующийся своим положением, не вынужденный сидеть в цитадели, свирепо и нелюдимо, под охраной верных солдат. Он не производит более наездов на горожан и не умыкает их жен и дочерей; он понемногу оставляет систему террора. У него сложился двор, и Возрождение уже рассыпает перед ним все сокровища своей культуры. Он воспитывался под руководством гуманистов, получил великолепное образование. Он воин и дипломат, меценат и ученый. Но в нем еще сидит дикий нрав его предков, тех, кто укреплял свое положение в городе ежедневными стычками, казнями горожан, убийствами родных, ожесточенной обороною против сильных неприятелей из соседних тираннов. Едва ли не самый типичный среди великолепной коллекции типичных людей, стоявших в XV веке во главе городов — Сиджисмондо Малатеста, тиранн Римини. Он превосходный полководец. Как кондотьер, он один из самых счастливых. Пятнадцати лет он одержал свою первую победу. Он воюет и в Италии и вне ее. Венеция посылает его в Грецию, и там он покрывает свое имя славою. Солдаты его боготворят и готовы итти за ним в огонь и воду. Но успехи даются ему не только искусством и уменьем воодушевлять войска, но и вероломством, клятвопреступлением, изменами. В нем живут все пороки, у него бешеный характер. В юности он совращал своих товарищей. В зрелые годы бесчестил мальчиков и девочек, и если они бежали от его нечистых ласк, он предавал их мучительной смерти. Собственные дочери и зять сделались жертвою его разнузданности. Монахини и еврейки, как сокрушенно повествует богобоязненный современник, одинаково подвергались у него осквернению. Ему доставляло особенное удовольствие делать своими любовницами женщин, детей которых он крестил; мужей их он убивал. Он был женат три раза. От первой невесты он отказался до свадьбы, но удержал у себя ее приданое; следующую жену заколол кинжалом, третью отравил. Отравлял он вообще много и сам любил пытать осужденных. Духовных лиц ненавидел, не верил в бессмертие души и считал, что душа умирает вместе с телом. И этот звериной души человек всю почти жизнь любил самой нежной, самой трогательной любовью одну женщину, свою Изотту, на которой и женился, развязавшись с третьей женой. В честь ее он выстроил жемчужину Ренессанса, знаменитый Tempio Malatestiano в Римини, проект которого создал Леон Баттиста Альберти и который скорее похож на языческий храм, хотя и посвящен св. Франциску. Там погребена Изотта, и уже совершенно языческая надпись над ее мавзолеем гласит: Divae Isottae Sacrum. В честь ее он пишет звучные, нежные сонеты, выдающие большой поэтический талант. Он любил окружать себя поэтами и художниками и много сделал для гуманистов. Когда Малатеста воевал с турками в Пелопоннесе, он велел вырыть из земли прах Гемиста Плетона, знаменитого философа, там погребенного, и похоронил его около своего храма в Римини, рядом с несколькими поэтами и учеными. Нетерпеливый и стремительный во всем, он часами просиживал над рукописями классиков. Органически неспособный выносить противоречие в чем-либо, он позволял последнему гуманисту оспаривать свои ученые мнения и без конца вел с учеными споры о литературе. Потому что литература — его страсть, так же, как его страсть Изотта.
Эти противоречия, это соединение тончайшей культурности и способности к чистым увлечениям с самыми грубыми страстями, с самыми низменными пороками — типично для человека Кватроченто, вообще, для тиранна, в особенности. В Сиджисмондо Малатеста тени слишком темны и свет слишком ярок. В других жизнь наложила краски не так резко. Но в груди каждого из них живут две души, у всех десница не знает, что творит шуйца. Это — результат всего общественного и культурного развития. Как должно было сложиться будущее страны, которая вся поделена между четырьмя десятками таких людей, как Сиджисмондо Малатеста? Династический эгоизм в них не меньше, чем в крупных тираннах, и положение дел требует, чтобы была найдена такая равнодействующая всех династических эгоизмов, больших и малых, которая дала бы И. спокойствие. Вторая половина XV века прошла в поисках этой равнодействующей. Теперь задача до некоторой степени упрощалась, потому что поглощение мелких тиранний крупными государствами, особенно на севере, продолжалось беспрестанно. Венеция после прекращения династий Скалиджери в Вероне и Каррара в Падуе присоединила оба города к себе вместе с Виченцой и Тревизо, а Франческо Фоскари продвинул границы венецианской terra firma до Бергамо и Брешии. Генуя после поражения при Кьоджии скоро подчинилась Милану, а Пиза — Флоренции; Рим, куда папы вернулись уже в 1378 г., начиная с Николая V, постепенно расширяет свои владения в Романье и Марках, которые были в 1364 г. завоеваны кардиналом Альборнозом, но утрачены потом. Савоя, Феррара, Мантуя, Урбино, Римини, Перуджиа, Болонья, Сиена, Лукка и несколько более мелких сохраняют независимость, но держатся под крылом пяти крупных государств, кто к кому ближе.
В 1453 г. папа Николай V обратился к Милану, Венеции, Флоренции и Неаполю с призывом забыть вражду и объединиться для борьбы против турок. Из призыва ничего не вышло, но в политическое сознание еще раз после Данте, после Петрарки, после Риенци была пущена мысль об объединении. В середине XV века она была неосуществима. Самое большее, чего было возможно достичь — это некоторого равновесия. Оно и держалось до 1492 г., держалось с трудом, потому что династии были неустойчивы, и каждое из пяти государств все время старалось о расширении границ на счет соседа. Убийство Галеаццо Мариа Сфорцы (1476) подкосило устойчивость государственной власти в Милане. Папа Сикст IV вдохновлял заговор против Лоренцо и Джулиано Медичи (1476), который едва не расшатал государственную власть во Флоренции. В конце концов, из этого напряженного до последней степени равновесия вывел И. Лодовико Сфорца, il Moro, вывел по старому способу: призывом французов. Что дело должно этим кончиться, видели многие проницательные люди. Савонарола предсказывал приход иноземцев во многих своих проповедях. Призвание французов открыло новую эру в истории И. Карл VIII французский, опираясь на права Анжуйского дома, вторгся в И. (1494) и захватил Неаполь, но был изгнан коалицией папы, Милана и императора. Преемник Карла, Людовик XII, снова пошел на И., завладел миланским герцогством, которое было утверждено за ним на ленных началах имп. Максимилианом. Но он сделал колоссальную ошибку, обратившись за помощью к Фердинанду Католику для покорения Неаполя, а несколько времени спустя, к имп. Максимилиану для завоевания Венеции. Этим была решена судьба франц. владычества в И. В 1508 г. папа Юлий II, который удержал за церковью завоевания Цезаря Борджиа в средней И., столкнулся с Венецией и организовал против нее Камбрейскую Лигу (папа, имп. Максимилиан, Людовик и Фердинанд Аррагонский); однако, ловкость дипломатов республики расстроила союз, и французы вновь были выгнаны силами Свящ. Лиги, созданной тем же папой Юлием. Политику Карла VIII и Людовика XII продолжал Франциск I, сначала успешно (Мариньяно, 1515), но, встретившись в лице имп. Карла V с могуществ. неприятелем, принужден был уступить (Павия, 1525). Карлу пришлось еще воевать с направленной против него коалицией (она тоже называется Св. Лигой) папы, Венеции и Милана, которую он также сокрушил (1527 взятие Рима, 1529 Барселонский мир, 1530 Болонское свидание). В конце концов, Испания захватила Неаполь, Сицилию и Милан, — факт, против которого тщетно боролся Генрих II франц., признавший его, наконец, Като-Камбрезийским мирным трактатом (1559). И. стала почти целиком испанской провинцией. Избегли господства Габсбургов лишь Папская область, Флоренция (которая превратилась в герцогство), Венеция, Генуя, освободившаяся от миланского и сменившего его французского ига, и некот. мелкие государства. Но по настоящему независимыми от Испании были только Венеция и Церковная область, при чем Венеция, уже очень ослабленная и оставленная лицом к лицу с таким могучим врагом, как Турция. Папство одно выиграло от всех перемен первой половины XVI века. Правда, покорение Флоренции было не столько победою папства, сколько династическим торжеством Климента VII (Медичи). Но положение, завоеванное в центральной И., где Феррара и Урбино были признаны папскими ленами, а вся Романья подчинена непосредственно, создавало папству несокрушимо-крепкую политическую позицию. Что касается менее крупных самостоятельных государств: Флоренции, Генуи, Сиены, Лукки, то они должны были признать себя вассалами Испании. Сиена, которая попробовала добиться самостоятельности и прогнала испанский гарнизон, была в 1555 г. покорена испанцами и передана Карлом верному Козимо Медичи, который по этому случаю был переименован папой из герцога Флоренции в великого герцога Тосканы.
Чем объясняется такое удивительно быстрое покорение страны, которая только что доказала колоссальным переворотом, произведенным ею в области умственной культуры и политического искусства, как много в ней жизненных сил? Что было причиною, что только Флоренция, осажденная в 1530 г. испанцами для утоления непотических чувств папы Климента VII, нашла в себе достаточно республиканской твердости и мужества, чтобы пасть со славою? Главной причиною было, конечно, экономическое истощение. Оно было вызвано одинаково фактами и внутреннего и внешнего характера. Внутри оно обусловливалось изменениями в экономической политике городов, явившимися или усилившимися вместе с тираннией: увеличением податного гнета и ожесточенным протекционизмом, который вредил одинаково своим и чужим. Итальянская промышленность выросла в условиях полной экономической свободы и теперь увядала, потому что каждое итальянское государство (этого не было до конца XV века) стало воздвигать таможенные барьеры для произведений промышленности другого. Внутренняя итальянская торговля поэтому начала падать. Благосостояние производительных классов стало уменьшаться, и как всегда на почве экономического упадка появилась обычная болезнь: чрезмерная роскошь, которая довершала разорение и с которой тщетно пытались бороться правительства Венеции, Флоренции и других городов. На ослабленную изнутри тяжелыми налогами и таможенными стеснениями страну с удвоенной тяжестью пали неблагоприятные внешние обстоятельства. Уже завоевание Константинополя турками, которое заложило для Венеции и других итальянских государств пути на Левант, было большим подрывом. Открытие Америки и морского пути в Индию довершило торговый разгром страны. То же было в области промышленности. Англия с конца XV в. стала успешно конкурировать в области суконного производства, юг Франции — в области шелкового, юг Германии — в области хлопчатобумажного (бумазея). Нюренберг стал похищать у Милана секреты в выделке оружия. Даже кредитные операции начали постепенно переходить в руки немцев. Наступал, словом, уклон, с которого стране суждено было сойти разве только в конце XIX века.
Ослабление материальных сил было не единственной причиной. Была и другая, техническая, но тоже очень важная: несовершенство итальянской военной организации сравнительно с северными странами. Предводимые кондотьерами, отряды отвыкли от настоящей войны, забыли о том, что, сражаясь, солдаты не только маневрируют, но и убивают противников, не только сшибаются в буйных, но безопасных кавалерийских схватках, но и выдерживают артиллерийский огонь. Когда пришла весть, что войска Карла VIII взяли Сарцано и произвели там резню, И. была возмущена; она находила, что такой способ ведения войны — верх некультурности. Но некультурные французы, немцы и испанцы делали свое дело. Наемные итальянские войска не выдерживали столкновений с ними. После битвы при Аньяделло, на голову разгромившей Венецию в 1510 г., республику спасла только ее бесподобная дипломатия. Последний великий итальянский кондотьер, который, быть может, мог еще своим талантом уравновесить преимущество иноземной военной техники, Джованни Медичи, начальник Черного отряда (delle Bande nere), был убит в 1526 г. в стычке с ландскнехтами Фрундсберга, двигавшегося на Рим. Маккиавелли понимал трагедию своей родины. В трактате „Arte della guerra“ со своей обычной острой проницательностью, с сокрушающей убедительностью, которая не убеждала только его ослепленных современников, он доказывал, что наемные войска приведут И. к гибели, что необходимо, чтобы спасти страну, перейти на систему постоянной народной армии.
Но система национальной армии была неосуществима, пока И. была разделена между пятью крупными и десятком мелких самостоятельных держав. Вывод отсюда напрашивался сам собою. Объединение И. выдвигалось уже с конца XV века, как самая настоятельная национальная задача. Тот же Маккиавелли проповедывал объединение со всею страстью, на какую была способна его душа. Мысли Маккиавелли нашли отклик в душе Цезаря Борджиа, и, быть может, этот гениальный политик, если бы не умер так скоро его отец и если бы сам он не лежал умирающим в этот момент, сумел бы положить основы объединению И. После него эта задача не была по плечу никому. Папа Юлий II, этот кондотьер на престоле св. Петра, бросивший на Венецию целую коалицию из могущественных европейских держав, только после Аньяделло понял, какую он сделал ошибку, пустив еще раз в И. чужеземцев. Он тоже стал задумываться над теми способами, при помощи которых возможно было осуществить объединение. Но он был уже очень стар и скоро умер. Лев X и Климент VII думали гораздо больше о судьбе Флоренции, вотчины своей семьи, Медичи, чем об И. А кроме того, после Павии уже трудно было вытеснить из страны испанцев. Потом Аретино приходить в голову, что объединение возможно под скипетром Карла V, но Маккиавелли, несомненно, сказал бы, если бы знал об этой идее знаменитого памфлетиста, что это — предательство.
Был момент, когда И. почувствовала могучий подъем национального возбуждения: во времена Барбароссы и триумфа при Леньяно. Он был упущен. В И. могла сложиться нация, но она не сложилась. Наоборот, после Леньяно и начался настоящий процесс национального распыления. Ответственность за это падает частью на экономический процесс, который непрерывно, вплоть до XVI в., обострял местные интересы, частью на папство. Папство никогда не могло вполне примирить свои реальные, итальянские политические интересы с космополитическими церковными задачами. Последние чаще брали верх, чем первые, и страна в эти моменты лишалась того центрального ядра, вокруг которого она могла собираться. Другие государства не были способны на эту роль. А когда в конце XV в. И. пришлось стать лицом к лицу с соседями, которые шли ее завоевывать, — перед государствами, где закончился процесс национального объединения, которые имели и национальную власть и национальную армию: Францией и Испанией, оказалась страна, где не только не было нации, но не была даже возможна крепкая федерация составляющих ее государств. Исход этого столкновения не мог быть сомнительным. Судьбу И. должны были решить другие, а она, как красавица в легенде, должна была ждать, кто из соперников окажется победителем, чтобы покорно отдаться под его власть.
И. истощила свои силы на то, чтобы дать миру новую культуру. Европа поработила ее, обессиленную этим титаническим трехвековым напряжением. Но, расставаясь со своей независимостью, И. сообщила ей свои культурные завоевания, потому что у самой у нее не осталось сил даже на то, чтобы разрабатывать дальше те идеи и те образы, которые она пустила в мировой строй.
V. Иноземное владычество. С середины XVI в. И. вступает в мрачную полосу, которая составляет такой странный контраст с кипучей, напряженной, блестящей деятельностью предыдущего периода. Отличительный, наиболее яркий признак этих годов испанского ига — феодально-аристократическая реакция. Под влиянием указанных выше причин торговля и промышленность замерли и продолжали безостановочно падать. А в тех частях страны, которые находились в прямом владении Испании, торговля и промышленная деятельность еще и подавлялись искусственно. Началось это уже при Карле V, когда правительство стало прибегать к усиленной порче монеты, чтобы справиться с финансовыми затруднениями. А порча монеты в такое время, когда почувствовались в хозяйственном обороте результаты революции цен, вносила настоящую панику и в промышленность и, особенно, в торговлю. Но при Карле V испанское правительство, по крайней мере, не награждало И. скорпионами той своеобразной экономической политики, которая, в конце концов, привела к гибели и самоё Испанию. При Филиппе II на несчастную И., измученную налогами, солдатским постоем, инквизицией, полицейским угнетением, начали изливаться и благодеяния этой торговой политики: нелепого запоздалого меркантилизма. Вызывалась она нелепо понимаемыми интересами испанского фиска и продолжалась довольно долго при ближайших преемниках Филиппа II. Регламентация, которой в то время были подчинены торговля и промышленность, сейчас кажется только комичной, но для итальянцев того времени, привыкших свободно отдаваться экономической деятельности, она была настоящим наказанием. Мельники и торговцы хлебом, торговцы вином и другими спиртными напитками должны были торговать только там, где находилось их постоянное место жительства. Они не имели права ни выезжать в другие места ни заводить где-нибудь отделения. Если купец бывал уличен в том, что он вывозил хлеб за границу испанских владений, ему грозила смертная казнь. Нет ничего удивительного, что размеры торговли и промышленности беспрерывно сокращались. Ок. 1580 г. в Милане было 70 суконных мануфактур; в 1616 г. оставалось всего 15. В 1611 г. в Кремоне было 1.300 купцов; в 1648 г. их оставалось только 40 человек. И так было всюду. Запрещая купцам развивать производительную деятельность, в корне пресекая всякую предприимчивость и хозяйственную инициативу, испанское правительство облагало их ни с чем не сообразными налогами. Крестьянство делило в этом отношении участь городских классов. Все третье сословие изнемогало под бременем податей и, конечно, всячески старалось от него избавиться. Главным средством было бегство с испанской территории на соседнюю: венецианскую, генуэзскую, тосканскую, папскую, где города сохранили свою автономию. Это вело к постепенному обезлюдению цветущей раньше страны, но не всегда помогало, потому что и в неиспанских владениях люди натыкались на системы правительственных монополий по продаже предметов первой необходимости и на преследование промышленной и торговой деятельности. В Тоскане, напр., герцог Козимо прямо заставлял старые промышленные семьи Флоренции прекращать свои дела и обращать капиталы на покупку земли.
Зато настал рай для дворянства. И. переживала настоящий рецидив феодализма. Вся титаническая работа городов в средние века, искоренившая феодальные порядки, казалось, пропала даром. В конце XVI и в XVII вв. И. больше, чем когда-нибудь, была феодальной страной. Испанцы разбили те оковы, которыми буржуазия сковала свободный рост феодализма, и он теперь как бы наверстывал упущенное. И не только в испанских владениях: в Тоскане, в Папской области, даже в венецианской terra firma дворянское землевладение росло с каждым годом. Свободные от налогов, одолевавших буржуазию и крестьянство, не подчиненные многим из тех стеснений, которые тяготели над торговым классом, дворяне покупали земли горожан и крестьян, округляли прежние родовые владения, заводили на них сеньериальные порядки доброго старого времени. Ни испанское правительство ни правительства независимых итальянских государств этому не мешали. На почве И. абсолютизм вошел в ту полосу, которую он переживал в то время за Альпами: полосу союза с землевладельческим дворянством, которое отказалось от каких бы то ни было политических притязаний и по молчаливому согласию государственной власти беспрепятственно развивало свои социальные привилегии. О размерах новой феодализации могут дать представление некоторый цифры, относящиеся к XVIII в. В Неаполитанском королевстве ⅘ всей территории с 3.376.504 жителями принадлежали 10.000 дворян; на королевских же доменах жило всего около 1 милл. человек. В Сардинии только семь городов и несколько деревень непосредственно зависят от короля. В Сицилии три четверти общин имели сеньоров. Вотчинный режим был очень тяжелый на феодальных землях: царил полный произвол в назначении крестьянских повинностей, и был никуда негодный суд. Суров был режим, и много раз поднимали восстание угнетенные люди и в королевстве обеих Сицилий, и в Сардинии, в Пьемонте и в Ломбардии. Иногда эти восстания приводили к некоторым результатам. К XVIII в. кое-где были ограничены права помещиков по части суда (помещикам обыкновенно оставляли гражданскую юрисдикцию и отнимали у них уголовную) и права обложения (в Тоскане и Модене помещики лишились права измышлять новые налоги). Но все это, конечно, было полумерами. Радикальная отмена феодальных прав произошла лишь во время оккупации И. войсками французской республики и империи.
Чужеземное иго было настолько тяжелое, что национальные и объединительные чаяния заглохли надолго. Правда, был один момент, когда Сикст V, энергичный старик, начал какие-то секретные переговоры с вел. герц. Тосканы, Фердинандом, об организации восстания против испанского владычества, но Сикст, как и Юлий II в свое время, был очень стар, и его смерть помешала принять переговорам сколько-нибудь определенную форму. Вообще, папство, которому реформация нанесла очень сильный удар, мало-по-малу начало приходить к пониманию того факта, что ему теперь уже не суждено играть в И. и в Европе крупной политической роли. Папы посвятили все свое внимание борьбе с реформацией и распространению взглядов, враждебных протестантизму. В И. эта пропаганда была очень успешна. Она так пропитала культуру страны, что явилась даже целая школа в живописи (Болонская школа), которая объявила войну лучезарному, светлому языческому миропониманию, царившему в искусстве Ренессанса. И эта школа имела успех, который отнюдь нельзя отнести на долю художественного таланта ее представителей. Когда страна способна с такой легкостью метнуться от преувеличенно страстного служения мирским идеалам к увлечению религиозными, от нее трудно ждать энергии в борьбе с поработителями. И действительно, все территориальные перемены, которые в XVII—XVIII вв. происходили в И., — все без исключения были обусловлены игрой обще-европейских интересов.
Франция и после Като-Камбрези не оставляла мысли о реванше против империи. С этой мыслью носился Генрих IV, и начал осуществлять ее Ришелье. Он возобновил борьбу и с Испанией и с империей, едва только взятием Ларошели были покончены счеты с французскими протестантами. Войны пошли удачно. В 1631 г. Фердинанд II должен был уступить в лен французскому ставленнику Мантую с Монферратом. Но война за Испанское наследство, кончившаяся поражением Франции, надолго отдала Австрии испанские владения в И. Милан, Неаполь, Сардиния и Мантуя сделались подвластными Австрии. В 1720 г. Австрия обменяла Сардинию на Сицилию, отданн. по Утрехтскому миру герцогу Савойи. Савойя теперь стала называться Сардинск. королевством. — Испанские Бурбоны не хотели оставить своих притязаний на прежние владения Испании. Это в некоторой степени им и удалось. В 1731 г. герцогства Парма и Пьяченца были переданы инфанту Карлу Испанскому, а в 1738 г. он по Венскому миру променял их на Неаполь и Сицилию. По Венскому же и Ахенскому мирам (1731 и 1748) Австрия должна была уступить Сардинии некоторые пограничные области из Миланского герцогства. Ахенский мир, кроме того, оторвал от ее владений Парму и Пьяченцу в пользу Бурбонов. Некоторым вознаграждением за это послужило Тосканское герцогство, которое в 1737 г. получил муж Марии Терезии, герцог Франц Стефан Лотарингский. Венеция, Генуя и Папская область сохранили свою самостоятельность, а при Урбане VIII, по прекращении династий Эсте в Ферраре и делла Ровере в Урбино, папы завладели обоими государствами. С крушением испанского государства полицейский гнет стал слабее, и благосостояние страны возросло. В умственном движении XVIII века И. принимала участие очень незначительное. Юг был крайне обособлен, а отголоски того, что делалось вне И., доходили лишь до севера. Север и отозвался на просветительное движение книгой Беккарии.
Французская революция произвела радикальную перемену в настроении итальянского народа. Она указала ему путь к национальной независимости, к объединению, к свободе. Влияние революции сказалось не сразу. Первые ее соприкосновения с И. вызвали скорее недовольное возбуждение, чем какой-нибудь энтузиазм. Причин этому было не мало. Крестьянство и городские классы в австрийских владениях, крестьянство в остальной И. были так пришиблены двумя веками порабощения, так привыкли довольствоваться теми крохами, которые оставляли им фиск и помещики, что революционных лозунгов было слишком недостаточно, чтобы сразу вывести их из состояния пассивности и индифферентности. Горожане в Папской области и, вообще, там, где сохранилась городская автономия, боялись, что при каких-нибудь переменах они могут получить что-нибудь в роде испанского режима. К тому же первые столкновения И. с войсками французской революции не представляли ничего радостного. Солдаты грабили, генералы назначали огромные цифры контрибуции. Но у революции сразу нашлись, тем не менее, сторонники. Во-первых, интеллигенция, в австрийских и не в австрийских владениях одинаково. Она горячо приветствовала революцию, самым энергичным образом принялась за пропаганду, связала преданность революции с ненавистью к поработителям, вообще, подняла шум. Впереди интеллигенции шли студенты, со всем юным пылом отдавшиеся делу освобождения. И совершенно неожиданно, кроме интеллигенции, у революции оказался еще один сторонник: дремавшие два века воспоминания о былом суверенитете подчиненных теперь городов. Они рассуждали так: революция несет свободу; какая же свобода должна прийти прежде, чем свобода от непосредственного подчинения покорителю? Поэтому не только города, входящие в состав австрийской территории, но и те, которые находились не в австрийских владениях, но утратили суверенитет, радостно предвкушали восстановление самостоятельности: Виченца, Падуя, Верона, принадлежавшие Венеции, Реджио, принадлежавший Модене, Сиена, принадлежавшая Тоскане, Феррара, Урбино, Болонья, принадлежавшие папству.
Война была перенесена на итальянскую территорию в 1796 году. Ген. Бонапарт двинулся из Савоны, при Монтенотте отрезал савойскую армию от австрийской, разбил сначала первую и принудил к миру короля, потом обратился на австрийцев, победою при Лоди заставил их очистить Милан, осадил главную крепость австрийской Ломбардии, Мантую, разбил одну за другою две армии, посланные ей на выручку, заставил ее сдаться, погнал австрийцев через Тироль на север, подчинил по дороге Венецию. Кампоформийский мир (1797) отнял у Австрии Ломбардию, но отдал ей Венецию и учредил республики Лигурийскую и Цизальпинскую. В 1798 г. уже без Бонапарта французы завоевали Папскую область и Неаполь и учредили еще две республики: Римскую и Партенопийскую. Пьемонт же был просто присоединен к Франции. Суворов своими победами чуть было не вернул австрийцам все их потери, но Маренго (1800) поправило дела. По Люневильскому миру (1801) Франция получила Парму и Пьяченцу, в Тоскане учреждено королевство Этрурия, Церковная область, сильно урезанная, восстановлена (первый консул не был уже так щедр на республики, как генерал Директории); цизальпинская и лигурийская конституции переделаны в сторону большей умеренности. После провозглашения империи, Цизальпинская и Лигурийская республики были упразднены; восстановлено итальянское королевство с Евгением Богарне в сане вице-короля; Генуя и Лукка, разбитые на департаменты, присоединены к Франции. Эта бесцеремонная узурпация вызвала войну в 1805 г. против Наполеона австро-русской коалиции, кончившуюся Аустерлицем. По Пресбургскому миру Австрия отказалась от Венеции и Далмации, которые были присоединены к итальянскому королевству. После этого Наполеон прогнал из Неаполя Бурбонов и посадил туда королем своего брата Жозефа. Сестра его Элиза получила Лукку, а в следующем году Массу и Каррару. Тоскана в 1807 г. была присоединена к Франции, а в 1809 отдана Элизе. В 1808 г. была присоединена Папская область. В том же году Жозеф был переведен в Испанию, а неаполитанский престол отдан Мюрату.
Завоевание И. французами в двух отношениях знаменовало невозвратный перелом. Во-первых, были уничтожены все феодальные пережитки, крестьяне освобождены, старые стеснения, лежавшие на промышленности и торговле, пали; был введен французский гражданский кодекс, который по сравнению со средневековыми итальянскими законами был огромным шагом вперед. Большего Наполеон дать не хотел. В политическом отношении в И. царил такой же деспотизм, как и во Франции. Наполеон без конца требовал от страны жертв людьми, которые гибли потом в горах Испании и в снегах России. Континентальная блокада тормозила торговлю. Но французское завоевание пробудило-таки тоску по национальной независимости: оно объединило И. и познавшей объединение И. показало, что чужеземное иго всегда будет игом, будет ли завоевателем реакционная Австрия или революционная Франция. Нетрудно было сделать вывод, что только независимость, только знамя единой, но суверенной И. может обеспечить стране процветание.
Когда пала империя Наполеона, французское иго в И. сделалось для всех нестерпимым. Но в стране не было согласия о том, как быть дальше. Дворянство и духовенство хотели возвращения под власть реакционной католической Австрии. Буржуазия и особенно интеллигенция мечтали об единой, независимой И. Но у И. не было больше сил защищать эту свою мечту. Она должна была покорно смотреть, как вместо нее распоряжались дипломаты Венского конгресса, и примириться — по крайней мере, на первых порах — с установленной там политической системой.
Конгресс придал И. такую политическую организацию: Австрия получила Ломбардию и Венецию, составившие Ломбардо-Венецианское королевство с чисто абсолютистским режимом; Папская область была восстановлена; вернувшийся в Турин сардинский король Виктор Эммануил получил на Вен. конгрессе титул Пиемонтского короля, и его владения были восстановлены в границах 1792 г.; в Неаполе водворился Фердинанд IV сицилийский под именем Фердинанда I, короля Неаполя и Сицилии; мелкие государства попали в габсбургские руки: Тоскана и Модена получили австрийских эрцгерцогов, Парма отдана Марии Луизе, экс-императрице французской. Старая административная система восстановилась целиком. Полиция и духовенство вступили в свои права. Дворяне возвратились на свои земли и вернули крестьян под ярмо феодальных повинностей. Люди, обнаруживавшие преданность революции или просто французам, подверглись всем преследованиям. Словом, как будто была целиком вычеркнута из истории эпоха французского владычества. Но это только так казалось. Разница была огромная.
VI. Risorgimento и объединение. Реставрация все-таки была не полная. В гражданских законах сохранилось кое-что от наполеоновских установлений. И, что было важнее, люди были не те. Французский период всех встряхнул, и старое ярмо, которое прежде по привычке носилось легко и свободно, теперь нестерпимо давило шею. А кроме того, реставрация оставила за бортом огромное количество людей: чиновников, офицеров, солдат, служивших Франции. Они все были в рядах недовольных. Активными же деятелями были те, кто смотрел на французский режим, как на переход к полной независимости. В И. совершенно так же, как в Пруссии, тайные общества, основанные для борьбы с французами, после изгнания французов сделались центром оппозиции восстановленному старому режиму. Из этих тайных обществ, союз угольщиков, или карбонариев, боевой отпрыск мирного масонства, имел больше всего сторонников. Родиной его было Неаполитанское королевство. С изгнанием Мюрата, карбонарии должны были исчезнуть, потому что цель их была достигнута. Но, когда оказалось, что Бурбоны во много раз хуже французов, союз не только не был распущен, но, наоборот, из чисто-местного стал обще-итальянским. Через границы Неаполитанского королевства карбонарии проникли в Папскую область, в герцогства, добрались до Ломбардии и Пьемонта. В рядах карбонарских вент теснились, непрерывно размножаясь, все недовольные элементы среднего класса. Они организовывались и работали, ожидая удобного момента. Он, казалось, наступил в 1821 г. На юге и на севере почти одновременно вспыхнуло движение, которое было отголоском испанской революции 1820 г.
Генерал Флорестан Пепе устроил пронунсиаменто в Неаполе. Военный отряд, к которому присоединились несколько тысяч статских людей с черно-красно-синими кокардами, — это были карбонарии, — принудил короля Фердинанда согласиться на конституцию и присягнуть в верности ей. Но новый строй был непрочен по одному тому, что не было никакой солидарности между Неаполем и Сицилией: континент и остров не могли столковаться между собою относительно конституционной хартии, и революционному континенту пришлось силою усмирять революционный остров. Это сильно облегчило задачу жандармам реставрации, собравшимся на конгресс в Троппау для суждения о неаполитанских делах. Они вызвали короля в Лайбах на следующий конгресс, и неаполитанское правительство имело неосторожность выпустить его. Фердинанд, который клялся перед карбонариями, перед Меттернихом и Александром изменил своей клятве. Остальное сделалось совсем просто. Австрийские войска пришли, разбили революционную армию и привезли в своем обозе короля Фердинанда, очистившегося от всяких присяг, его возлюбленным подданным (1 марта 1821 г.). А так как карбонарии сами старались о том, чтобы шпионы не позабыли занести кого-нибудь из них в свой список, то и задача министра полиции Канозы была очень легка. Тюрьмы и монастырские подземелья населились чрезвычайно быстро.
В Пьемонте революция началась тогда, когда она кончилась в Regno, в марте 1821 г. Военный бунт пошел так бурно-стремительно, что король Виктор Эммануил, тупой, жестокий, трусливый тиран, немедленно отрекся от престола в пользу своего брата Карла Феликса и назначил регентом принца Кариньянского, Карла Альберта, человека выросшего в армии Наполеона, либерального и очень популярного. Карл Альберт сейчас же объявил, что вводится испанская конституция, но потом испугался собственной смелости и бежал, а австрийцы помогли новому королю водворить порядок. Вся революция не продолжалась и месяца.
В Ломбардо-Венецианском королевстве брожение было сильное, но до взрыва дело не дошло. Австрийская администрация бдительно следила за революционерами; уже в октябре 1820 г. были арестованы несколько видных деятелей: Сильвио Пеллико, знаменитый писатель, его друг, журналист Марончелли, юрист Романьози, маркиз Паллавичино и несколько других лиц. Суд имел низость приговорить их всех к смертной казни, а император под диктовку Меттерниха разыграл комедию великодушия, заменив им смерть каторгой в Шпильберге, при чем имел осторожность никому не дать меньше пятнадцати лет.
Если революция 1820—21 гг. вспыхнула под влиянием испанских событий, то для движения 1831 года толчком послужила февральская революция. На этот раз она охватила Модену, Парму и Романью, но Тоскана осталась спокойна, Пьемонт не отозвался, а Ломбардию и Венецию строго стерегли австрийцы. Помощь от Франции, на которую надеялись, не пришла. Наоборот, когда австрийцы явились опять и водворили на местах изгнанных монархов, французы, чтобы поддержать свой престиж, заняли Анкону, для папы.
Этим кончился карбонарский период итальянской революции. Люди, которые подхватили теперь революционное знамя, были иными людьми. Смутной политической программе карбонариев они противопоставляли ясную, яркую и определенную; кружковщине — широкий розмах, раздвигавший движение до общеитальянских размеров. Так возникло Risorgimento, политическое возрождение И. В лагере Risorgimento было все, что было в И. пылкого, молодого, убежденного, были все, в ком проза жизни не смяла идейного энтузиазма, в ком не заглох патриотический порыв. Работали все страстно и напряженно, но расходились в тактических вопросах.
С самого начала наметилось два течения: радикальное и умеренное, партизанов революции и сторонников реформы. Первые носили славное название „Молодой Италии“, и во главе их стоял Джузеппе Маццини, один из величайших граждан И. В нем итальянская революция нашла именно того человека, который был ей нужен. Маццини фанатически верил в революцию; ни при каких неудачах он не падал духом, и его несокрушимая стойкость помогла революции пройти полосу неудач, не уклонившись от первоначального направления. Нравственная выдержка у него соединялась с редким организаторским гением и огромным политическим чутьем; потому, что бы ни случалось, события заставали его всегда готовым. Голова мыслителя была отдана на службу самой кипучей практике, жизнь аскета принесена на жертвенник отечества, чистый нравственный облик и авторитет учителя, необходимые для дисциплинирования самой пылкой революционной армии, работали об руку с силою убеждения и с неотразимым красноречием. Маццини организовал генеральный штаб революции. В лице Гарибальди она получила потом боевого вождя.
Выработанная Маццини программа „Молодой Италии“ была немногосложна. Республика и единство — вот ее два основных пункта. Республика — потому что таковы политические традиции И. и требования теоретической мысли. Единство — потому что международные отношения требуют единой, могущественной И. и не позволяют мириться даже с федерацией итальянских государств. Средством для осуществления этой программы Маццини считал восстание, подготовленное долгим воспитанием общества. Он хотел организовывать прежде, чем действовать. К несчастью, среди его друзей были и такие, которые хотели действовать, не ожидая результатов долгой организационной работы. Они устраивали заговоры, гибли сами и компрометировали революцию. Такова была участь братьев Руффини, устроивших бунт в Генуе в 1833 г., бунт Раморино в Савойе в 1834 г., восстание в Сицилии в 1837 г., потопленное в крови, заговор братьев Муратори в Романье в 1843 г. и, самое безумное, но в то же время самое трогательное — самопожертвование двух юношей, братьев Бандьера, которых выдало английское правительство, перлюстрировавшее письма к Маццини, и которые погибли от полицейских пуль, высадившись с горсточкой таких же юных храбрецов в Калабрии.
Маццини всячески боролся с этим трагическим революционным легковерием, с этой фатальной ребяческой верой, что „если поднимутся Форли или Фаэнца, то сейчас же будет охвачена пламенем вся Европа“. Его убеждения и неудачи отдельных вспышек, наконец, достигли цели. Революционеры несколько успокоились, и Маццини мог делать свою организационную работу.
Неудачи революционных одиночек имели и другой результат. Они доставили популярность другому течению Risorgimento, умеренному. У него было три главных теоретика. Винченцо Джоберти, отец теории неогвельфизма, отрицал необходимость революции. Он доказывал, что насущные политические задачи И. могут быть решены мирным путем, — созданием федерации итальянских государств под верховенством папы. По мнению Джоберти, история с неотразимой убедительностью доказывала, что только при такой политической системе И. может процветать. Но Джоберти ничего не говорил, какое при учреждении этой федерации нужно было сделать употребление из австрийцев. За него договорили другие. Чезаре Бальбо сказал, что, пока австрийцы сидят в И., никакая федерация, с папою или без папы в качестве ее главы, неосуществима. Но он думал, что силою выгнать австрийцев тоже нельзя. И придумал фантастический план: создать такую конъюнктуру в связи с кризисом Турции, которая компенсирует Австрию на Балканах за отказ от итальянских владений. Джоберти сейчас же подписался под этой поправкой к своей теории, не чувствуя ее фантастичности. Ее почувствовал зато боевой ум Массимо Д’Адзельо. Д’Адзельо объявил, что надежды на какой-то кризис Турции и вмешательство Европы ни на чем не основаны. И. должна отделаться от Австрии, но не чужой помощью, а сама, своими силами, организованной борьбой за независимость под предводительством государя-патриота. Таким государем, способным стать вождем И., поднявшейся против Австрии, Д’Адзельо считал Карла Альберта, занявшего в 1831 г. пьемонтский престол. Это было уже настоящее предложение. На него можно было смотреть по разному, но в нем несомненно была практическая мысль.
Таким образом, программа умеренных начала мало-по-малу сближаться с программой революционеров. Теперь те и другие одинаково думали, что изгнание Австрии должно быть необходимой предпосылкой новой политической организации И. и одинаково были убеждены, что И. должна произвести это изгнание сама, без посторонней помощи. Лозунг „Italia fara da sé“, „Италия справится сама“, был уже общим лозунгом революционеров и умеренных. Но дальнейшие моменты программы обеих партий пока были еще коренным образом различны. Одни стояли за монархию, другие за республику. Близкое будущее должно было показать, во-первых, сумеет ли И. „справиться сама“, а затем, если сумеет, чьи идеалы окажутся более практичны, идеалы Молодой Италии или умеренных. Различие было очень существенное, потому что торжество Молодой Италии предполагало изгнание не только австрийцев, но и местных монархов, торжество же умеренных должно было завершиться изгнанием австрийцев при тесном союзе народа и монархов.
В сороковых годах казалось одно время, что и итальянские монархи пришли к пониманию всей серьезности этой дилеммы и стали предпринимать шаги для того, чтобы обеспечить возможность успеха гвельфской программе. В Риме и Папской области, в Тоскане, в Пьемонте в сороковых годах начались серьезные попытки реформ не только административных, но и политических.
Новый папа Пий IX (избр. 1846) начал большим либералом. В 1847 г. была введена относительная свобода печати, был учрежден государственный совет из светских лиц, имеющий совещательный голос в законодательстве, создан был сенат, которому вверено управление Вечным городом, создана национальн. гвардия. Одновременно в Тоскане и Пьемонте были введены почти такие же реформы: свобода печати, совещательное представительство, национальная гвардия. Дальше этого монархи не шли, и за границы трех этих государств реформы тоже не перебросились. Как всегда бывает в этих случаях, половинчатые реформы озлобили реакционеров и не удовлетворили либералов, особенно в Риме, а относительная свобода сделала возможным широкое народное движение в пользу национальной независимости. Король Пьемонта понял, что настал критический момент в истории И., что, если республиканская агитация не возьмет верх, то королем объединенной И. может быть только тот монарх, который решительно поднимет знамя национального объединения И. И в конце 1847 года Карл Альберт произнес знаменитую речь, в которой обещал стать в главе армии, если И. суждено будет начать войну за независимость. Австрийские владения, в которых Меттерних твердою пока рукою продолжал держать бразды, отзывались на общее возбуждение легкими вспышками, предвестницами готового вспыхнуть пожара. Таков был табачный бойкот в Милане. Торговля табаком была в Ломбардо-Венецианском королевстве казенной монополией, и, чтобы нанести ущерб австрийской казне, миланцы решили с 1 января 1848 года не курить. А тех, кто продолжал, насильно пытались заставить бросить сигару. Происходили столкновения. Серьезное восстание близилось.
Но не Милану суждено было начать итальянскую революцию. 12 января она вспыхнула в Палермо. Войска были вытеснены из города, и граждане объявили, что не сложат оружия, пока не соберется в Палермо сицилийское учредительное собрание. Вслед за Сицилией поднялся Неаполь, и король, перепуганный, поспешил призвать либеральное министерство и даровать конституцию, правда, очень умеренную, двупалатную, по типу французской хартии 1815 г. (10 февраля 1848 г.). От примера реакционного Неаполя нельзя было отставать либеральным государствам, и конституции такого же умеренного типа появились в Тоскане (17 февр.), в Пьемонте (4 марта) и в Папской области (14 марта). Из них пьемонтская с малыми изменениями здравствует до сих пор и зовется статутом итальянского королевства. Но время идиллического братания монархов с народами скоро было прервано грозным движением на севере.
Восстал Милан, и в четыре дня (18—22 марта) вооруженный народ неудержимым натиском отнял у австрийских войск все общественные здания, включая Castello, старую цитадель Сфорца. В те же дни Венеция стряхнула, наконец, с себя оцепенение и тоже поднялась против австрийцев с оружием в руках. 22-го австрийский гарнизон подписал капитуляцию и покинул город. Несколько дней спустя, герцоги Пармы и Модены бежали из своих владений. Все, что было Австрией в Италии, сосредоточивалось теперь в армии Радецкого, собравшейся в четыреугольнике крепостей: Брешия, Верона, Пескьера, Мантуя. Тогда Карл Альберт, побуждаемый своим народом, призываемый всей И., должен был сдержать свое слово: стать во главе войск и вести их против австрийцев.
Сначала все шло хорошо. Папа и Неаполь прислали свои контингенты, и Радецкий был заперт в своем четыреугольнике, как в мышеловке. Но в начале мая папа, испуганный намеками Австрии о возможности религиозного раскола, заколебался, а Фердинанд II, который боялся в случае успеха национального движения стихийного порыва к объединению во главе с Пьемонтом, отдал приказ своим войскам вернуться домой. Радецкий сразу перешел в наступление, но при Гоито был разбит Карлом Альбертом (30 мая). После этой победы войско провозгласило Карла Альберта королем И., а в связи с изменою папы и Неаполя эта победа вызвала ряд постановлений о присоединении к Пьемонту: Ломбардия, Парма, Пьяченца, Модена, Реджио, наконец, Венеция объявили о своем присоединении в течение мая. И если бы Карлу Альберту удалось остаться победителем до конца, объединение И. совершилось бы на двадцать два года раньше. Но он сделал ряд ошибок и, в конце концов, был на голову разбит при Кустоцце (25 июля). 5 августа он подписал перемирие, при чем согласился на восстановление положения до войны. Национальное движение по программе умеренных потерпело крушение. На сцену выступили революционеры. Первая провозгласила республику Венеция, отдавшая диктатуру Манину (13 августа). Но ее осаждали австрийские войска.
Маццини давно уже вел республиканскую пропаганду в Милане, но она встречала противодействие в успехах Карла Альберта. Кустоцца изменила это положение. Республиканская агитация сразу пошла очень быстро и завоевала твердую почву в Риме, когда там реакционеры убили главу либералов, Росси. Папа, на которого давили радикалы, уступил, но при первой же возможности бежал в Гаэту (24 нояб.). В январе 1849 г. собралось в Риме учредительное собрание, где большинство принадлежало сторонникам Маццини, а 9 февраля была провозглашена римская республика. Тоскана не отстала от Рима. 10 января великий герцог бежал из Флоренции, туда приехал Маццини, и 18 февраля республика была провозглашена. События в Риме и во Флоренции снова зажгли потухавший было огонь в Пьемонте. Население заставило Карла Альберта нарушить перемирие и вновь объявить войну Австрии, но уже через пять дней, 23 марта, пьемонтская армия вновь была разбита при Новаре, Карл Альберт отрекся от престола, и сын его, Виктор Эммануил II, подписал перемирие. Теперь народное движение лишилось материальной опоры, и реакция мало-по-малу вступила в свои права. К тому же революция 1848 года и в других странах была уже подавлена, и Римско-Тосканская республика сделалась живой угрозой европейской реакции. Поэтому итальянские монархи, боровшиеся с революцией, все время пользовались поддержкою извне. Фердинанд первый справился со своими сицилийскими революционерами. Наступил черед Тосканы. Австрийский отряд пошел вперед, за ним пришел герцог и отменил конституцию. Кровь не была пролита. Трагичнее свершилось падение римской республики, где диктатором был Маццини, а командующим военными силами — Гарибальди. Пий IX отовсюду звал на помощь, и помощь не заставила себя ждать. Удино привел французский отряд, который римляне разбили. Но на севере австрийцы взяли Болонью, с юга шли неаполитанцы, а в Террачине высадились испанцы. Неаполитанцев Гарибальди разбил, зато вернулись французы и пошли на приступ. Держаться стало невозможно. Республиканцы удалились. В июле светская власть папы была восстановлена. Вскоре после этого, 27 августа, пала Венеция, побежденная голодом, холерой и австрийскими пушками. Главным вождям революции, Маццини, Гарибальди, Манину, удалось спастись.
Реакция воцарилась всюду, кроме Пьемонта, где Виктор Эммануил устоял против соблазнов, шедших из Австрии: смягчить условия мира, если он согласится отменить конституцию. Особенно свирепствовали австрийские генералы в Ломбардии: Радецкий, который предал казни с августа 1848 по август 1849 г. 961 человека в Ломбардии и около 500 в Венеции; Гайнау, который в Брешии сек женщин. Но страну давили не только казнями, а еще и налогами. Поземельный налог, который в других частях Габсбургской монархии едва достигал 16% дохода, в Италии доходил до 28%, другие были выше в такой же пропорции. Революционеры дважды пытались поднять восстание (Мантуанский заговор и Миланский бунт). Оба раза дело кончилось плачевно. Оппозиция усвоила тогда тактику пассивного сопротивления, которая была гораздо опаснее для Австрии и скоро принесла плоды. Радецкого убрали, и наместником был назначен эрцгерц. Максимилиан, будущий мексиканский император, пользовавшийся славою гуманного человека. В других итальянских государствах продолжались реакционные порядки, царившие и до 1848 г.
Пьемонт выдвигался в истории освобождения на первый план тем более, что маццинисты несколько потеряли свой престиж после неудач в Ломбардии в 1853 году. В это время во главе пьемонтского правительства стоял уже человек, которого принято считать одним из главных творцов объединения, Камилло Бензо Кавур. Еще до Кавура Д’Адзелио, стоявший во главе пьемонтского министерства, сумел понять две вещи и сделать их понятными королю: что для сохранения за Пьемонтом ореола державы-объединительницы необходимо не покидать пути либеральных реформ, а во-вторых, чтобы заручиться поддержкой против реакционной Австрии, нужно иметь на своей стороне Францию. Поэтому и переворот, устроенный 2 дек. 1851 г. Луи Наполеоном, и провозглашение империи приветствовалось Пьемонтом с каким-то особенно-радостным возбуждением, а министр юстиции Сиккарди провел законы, уничтожавшие церковные суды и право убежища в церквах, не спросив разрешения папы. Кавур, сменивший Д’Адзелио, пошел по его пути, инициатором же акта, который обыкновенно считают поворотным моментом в истории Пьемонта, участие в Крымской кампании, был не Кавур, а Фарини. Да и результаты этого участия были очень далеки от оптимистических ожиданий Кавура. Он надеялся на территориальные приращения, а вся его роль в Парижском конгрессе ограничилась тем, что он мог объявить лишний раз о том, что творится в Ломбардо-Венецианском королевстве и в Неаполе. Двойная угроза, включенная в последнюю ноту Кавура, обращенную к французскому правительству, — возможностью новой революции в И. и возможностью новой неудачной войны Пьемонта с Австрией, после которой положение Австрии в И. укрепится совсем прочно, — произвела некоторое впечатление, но, несомненно, что не Кавур вызвал войну 1859 г.: соображения внутренней политики и искание европейского престижа толкали на нее Наполеона. Правда, Кавур вел искусную политику в тот период, который непосредственно предшествовал войне. Он не давал полной воли революционерам, чтобы не скомпрометировать потом династических интересов Савойского дома, но и не очень их сдерживал, чтобы показать Наполеону, как реальна опасность революции, и этим заставить его торопиться. Кроме того, он был убежден, что Пруссия не тронется с места, чтобы помочь Австрии, а император Николай с радостью встретит разгром державы, „удивившей мир неблагодарностью“. Англия старалась помешать войне из боязни чрезмерного усиления Франции, но ее посреднические попытки не привели ни к чему. Война началась, и Австрия, разбитая при Мадженте и Сольферино, должна была смириться. Но Наполеон уже испугался демонов революции, которых он вызвал своими победами, и поставил Австрии неожиданно легкие условия. Она должна была уступить только Ломбардию, которую Наполеон передал Пьемонту; И. должна была сделаться конфедерацией из Пьемонта, австрийской Венеции, Неаполя, Папской области, Тосканы и Модены. Эти условия были оформлены Виллафранкским миром (8 июля). Между тем, в Тоскане, Парме и Модене уже после Мадженты население выгнало своих герцогов и объявило, что оно присоединяется к Пьемонту. В Романье население тоже постановило присоединиться к Пьемонту, свергнув папскую власть. Идея конфедерации явно проваливалась, и Наполеон уступил, потребовав от Пьемонта передачи ему Савойи и Ниццы взамен присоединения герцогств и Романьи. Националисты были глубоко возмущены отторжением исконно-итальянской территории, в котором справедливо видели худшее проявление династических интересов Пьемонта и полную беззаботность насчет Италии. „Присоединение герцогств к Пьемонту не увеличило И., — сказал тосканский националист Гверацци, — а уступка Савойи и Ниццы ее значительно уменьшила“. Гарибальди, который был родом из Ниццы, никогда не мог простить Кавуру, что он лишил его отечества. Кавур не обращал внимания на такие пустяки. Туринский договор (24 марта 1860 г.) оформил уступку Франции Савойи и Ниццы.
Теперь только Венеция, Папская область и Неаполитанское королевство не входили в состав И. Во всех трех государствах шли репрессии. Хуже всего были они в Неаполе и Сицилии. И Сицилия восстала еще раз 5 апр. 1860 г., и на этот раз ее восстание привело к торжеству. С нею был Гарибальди.
Уже в римской революции 1849 г. Гарибальди показал, чего он стоит. С 1859 г. он со своими вольными стрелками обошел австрийский правый фланг и тем облегчил французской армии ее задачу. Но только теперь, в сицилийской экспедиции, он вырос во весь рост, в того сказочного героя, который и теперь еще живет в надеждах и молитвах итальянского народа. Итальянцу и теперь еще представляется богатырская фигура всадника в ореоле огненно-золотистых кудрей, с молнией во взоре, в развевающемся ярко-алом пончо, который во главе дружины демонов несется сквозь ад сражения, сквозь облака порохового дыма, топча неприятеля, неуязвимый для его пуль, все сокрушающий на пути. Этот образ создала сицилийская экспедиция.
Гарибальди при первой же вести о событиях на острове появляется в Генуе созывать волонтеров. Быстро созвав свою бесподобную Тысячу, он посадил ее тут же на два корабля, захватил по пути на юг несколько бочек пороха и четыре пушки, обманул бдительность неаполитанских крейсеров и высадился в Марсале, когда его искали на противоположном берегу. Пятитысячный неаполитанский отряд загораживал ему дорогу. Гарибальди скомандовал в штыки, и неприятель мгновенно был смят и рассеян. Тут началось что-то сверхъестественное. Как буря пронеслась Тысяча по острову, разбивая отряд за отрядом, захватывая город за городом, увеличиваясь, как снежный ком, организуясь в настоящую армию. Безумный энтузиазм и на острове, и в И., и в Европе встречал каждый новый подвиг чудо-богатырей Гарибальди. К нему неслись сердца людей, любящих свободу, тысячи уст возносили за него каждую ночь тихую молитву, смешанную с проклятиями Бурбонам. Отовсюду прибывали волонтеры, деньги. Виктор Эммануил хотел удержать его от похода на континент. „Народ зовет меня, — отвечал ему герой, — и я нарушу свой долг, если не откликнусь на его призыв“. Неаполитанский король предлагал ему мир. Гарибальди не удостоил его ответом. В ночь с 17 по 18 августа он переправился через пролив и занял после горячего боя Реджио. Оттуда он двинулся на Неаполь, гоня перед собою бурбонские войска, занял столицу королевства, потом разбил у Вольтурно последнюю армию короля и поднес Виктору Эммануилу в подарок весь юг И., завоеванный его шпагою.
Сражение при Вольтурно происходило 1 октября. Плебесцит присоединения неаполит. королевства — 21 октября. Еще раньше Кавур, придравшись к какой-то безделице, занял Марки и Умбрию. Плебесцит был устроен и здесь. Теперь у папы остался только Рим с примыкающей к нему территорией. Можно было говорить уже об итальянском королевстве. Первый итальянский парламент собрался в Турине 18 февр. 1861 года и провозгласил Виктора Эммануила королем И., а 27 марта столицею И. был объявлен Рим, пока только теоретически.
Присоединение Ломбардии, средней и южной И. было, как говорит один итальянский историк, делом революционеров, которым воспользовались умеренные. Присоединение Венеции и Рима было результатом международных комбинаций. Война Пруссии и И. против Австрии и немецких государств в 1866 г. была неудачна для Виктора Эммануила. Его военные силы были разбиты и на суше (Кустоцца, 24 июня) и на море (Лисса 20 июля), но пруссаки разгромили главную австрийскую армию, и Франц Иосиф поторопился уступить Венецию Наполеону с тем, чтобы он передал ее И. Виктору Эммануилу этого казалось мало: он хотел Триента и Триеста, но Пруссия заключила мир, не посоветовавшись с ним, и он должен был довольствоваться тем, что есть.
Что касается Рима, то Наполеон, под влиянием французских клерикалов, объявил, что он не позволит присоединить его к И. Французский гарнизон почти не покидал Рима, — он был удален согласно конвенции 15 сент. 1864 г., но возвращен уже в 1866 г. — и итальянское правительство, боясь осложнений с Францией, не позволяло революционерам посягать на столицу. Гарибальди, провозгласивший девиз „Roma о morte“, дважды пытался захватить Вечный город, и дважды его отряды натыкались на неодолимое сопротивление: при Аспромонте (1862) ему преградила путь итальянская армия, а при Ментане (1867) — французский отряд. Только после первых поражений в войне с пруссаками Наполеон окончательно отозвал французский гарнизон из Рима, и 20 сентября 1870 г. итальянские войска овладели Римом, шутя одолев сопротивления опереточной армии Пия IX. Пий отлучил своих победителей, но население горячо приветствовало присоединение к королевству.
Мечта Маккиавелли сделалась плотью.