Эдгар Эллень-Поэ. Северо-американский поэт (Бодлер; Пантеон)/ДО
| Эдгаръ Эллень-Поэ. Сѣверо-американскiй поэтъ |
| Оригинал: фр. Edgar Poe, sa vie & ses œuvres. — Перевод созд.: 1852, опубл: 1852. Источникъ: "Пантеонъ" (1852, № 9) |
ЭДГАРЪ ЭЛЛЕНЬ-ПОЭ.
СѢВЕРО-АМЕРИКАНСКІЙ ПОЭТЪ.
СТАТЬЯ
Шарля Боделера.
На литературномъ поприщѣ часто встрѣчаются люди, у которыхъ какъ будто написано на лбу таинственное слово несчастiе. Нѣсколько лѣтъ тому предъ судилище былъ приведенъ одинъ несчастный, у котораго была подобная-же надпись: «нѣтъ успѣха.» Эта надпись объясняла преимущественный характеръ его жизни, какъ заглавія книгъ объясняютъ сущность ихъ содержанія: по изслѣдованіи дѣла, судьи нашли, что жизнь этаго страннаго человѣка дѣйствительно согласовалась съ его ерлыкомъ. Въ литературномъ мірѣ, счастіе распредѣляется такимъ же образомъ. Чего не дѣлалъ Гофманъ, чтобы обезоружить судьбу? Чего не предпринималъ Бальзакъ, чтобы задобрить фортуну? И въ то самое время, когда Гофманъ уже могъ не чувствовать прежнихъ лишеній, когда, книгопродавцы наперерывъ старались пріобрѣтать его фантастическіе разсказы, когда онъ успѣлъ составить себѣ библіотеку, о которой такъ давно мечталъ, въ то самое время онъ содѣлался жертвою лютой болѣзни. Бальзакъ стремился всю жизнь къ достиженію трехъ вещей: во первыхъ, ему хотѣлось сдѣлать правильное и полное изданіе своихъ сочиненій; во вторыхъ онъ желалъ расплатиться съ долгами и въ третьихъ, онъ постоянно услаждалъ себя мыслію о вступленіи въ бракъ съ любимою женщиною: наконецъ, благодаря неимовѣрнымъ трудамъ, которые своею громадностію могли бы устрашить людей самыхъ трудолюбивыхъ и честолюбивыхъ, Бальзакъ достигъ желаемыхъ цѣлей: сочиненія его были изданы, долги — уплачены, бракъ — состоялся. Безъ всякаго сомнѣнія, Бальзакъ былъ на верху счастія. Но долго-ли онъ наслаждался полнымъ успѣхомъ? Послѣ долгой и мучительной болѣзни Бальзакъ умеръ.
Такимъ образомъ, одни изъ этихъ людей, которыхъ мрачный и отчаянный геній наводитъ на васъ невольный страхъ, какъ будто, съ преднамѣреніемъ были брошены случаемъ среди самыхъ враждебныхъ элементовъ. Другіе, съ душою нѣжной и чувствительной, упоительные Вовенарги, медленно развиваютъ свои болѣзненныя силы среди удушливой атмосферы труда и заботъ. Не рѣдко сердца, пламенѣющія любовію къ природѣ, къ чистому воздуху, должны изнывать за тяжелыми затворами. А сколько комическихъ, смѣтливыхъ талантовъ, которыхъ смѣхъ впрочемъ иногда походитъ на судорожную икоту или на плачь, были посажены судьбою за письменный столъ какой нибудь конторы, рядомъ съ посредственностію? И такъ, неужели эти свѣтлыя души, посвящающія все свое стремленіе на пользу общую, должны на пути своемъ постоянно приносить самихъ себя въ жертву? Тщетны усилія ихъ къ собственной оборонѣ, тщетны ихъ предосторожности, тщетно благоразуміе. Запремъ плотнѣе всѣ входы, замкнемъ двери на двойной замокъ, закупоримъ окна; но мы забыли приэтомъ задѣлать скважину въ замкѣ, и духъ зла уже проникъ въ наше убѣжище.
Leur chien meme les mord et leur donne la rage.
Жизнь Эдгара Поэ представляетъ самую плачевную трагедію, которой мрачная развязка усиливается тривіальностію. Собранные нами документы, послужившіе источникомъ этой статьи, тщательно изслѣдованные, породили въ насъ убѣжденіе, что Соединенные Штаты были обширною западнею для Эдгара Поэ, и что всю жизнь свою онъ употреблялъ всевозможныя усилія, чтобы вырваться изъ этой ненавистной ему атмосферы. Въ одномъ изъ этихъ біографическихъ документовъ сказано, что еслибы Поэ принаравливалъ свои дарованія болѣе къ характеру Американцовъ, то былъ бы всегда при деньгахъ или такъ сказать, денежнымъ авторомъ, a making-money-author; далѣе сказано, что въ настоящее время всякій даровитый человѣкъ найдетъ себѣ кусокъ хлѣба, нужно только быть экономнымъ и добропорядочнымъ, и умѣть съ разсчетомъ пользоваться матеріальными благами. Въ другомъ мѣстѣ, такой же критикъ утверждаетъ безстыднымъ образомъ, что какъ ни великъ былъ геній Поэ, все таки ему было бы выгоднѣе пользоваться славою таланта, а не генія, потому что таланту легче платить. Въ одномъ примѣчаніи, которое мы тотчасъ узнаемъ, сказано, что очень выгодно было имѣть Поэ сотрудникомъ журнала: онъ писалъ высокимъ слогомъ, такъ ему можно было платить меньше, чѣмъ другимъ. Все это напоминаетъ намъ старинную англійскую пословицу: make money, my son, honestly, if you can, but make money.[1]
Если вамъ случайно прійдется столкнуться съ Американцемъ и вы станете съ нимъ говорить о Поэ, онъ непремѣнно признаетъ его за генія. Можетъ быть даже онъ съ гордостію будетъ повторять имя этаго поэта, но въ заключеніе непремѣнно скажетъ довольно важнымъ тономъ: но я самъ, — человѣкъ положительный; и съ сардоническою улыбкою начнетъ осуждать тѣ великіе умы, которые не знаютъ бережливости: при этомъ онъ изобразитъ передъ вами картину безпорядочной жизни Поэ, произнесетъ нѣсколько словъ объ его алькоолическомъ дыханіи, которое легко могло воспламениться при первомъ приближеніи къ зажженной свѣчкѣ, объ его странныхъ привычкахъ; онъ скажетъ вамъ, что это былъ самый безпорядочный человѣкъ, какая-то блуждающая планета, что онъ безпрестанно переѣзжалъ изъ Нью-Іорка въ Филадельфію, изъ Бостона въ Бальтиморъ, изъ Бальтимора въ Ричмондъ. И если вы не выдержите всей этой болтовни, если, по духу справедливости, вы возтанете противъ этой клеветы, — вы увидите какими огненными молніями засверкаютъ глаза Американца; губы его покроются пѣною раздраженнаго патріотизма, и можно сказать, что вся Америка его устами будетъ изрыгать свое негодованіе противъ метафизика и противъ всей Европы. Чтобы не удивляться этому, должно знать характеръ Американца: Американецъ существо положительное, гордящееся своимъ промышленнымъ могуществомъ и древнимъ материкомъ. У него нѣтъ времени на состраданіе къ поэту, который едва не лишился разсудка отъ горестей и одиночества. Американецъ такъ напыщенъ своимъ еще младенческимъ величіемъ, онъ такъ простодушно вѣруетъ въ могущество своей торговли, онъ такъ убѣжденъ, что со временемъ восторжествуетъ надъ всѣми препятствіями, что на поэзію смотритъ какъ на пустые бредни. Онъ, такъ сказать, готовъ попирать ногами одинокія страдальческія души, какъ его желѣзные рельсы попіраютъ иногда срубленный лѣсъ, или какъ его чудовищная лодка попираетъ обломки обгорѣлаго судна. Онъ торопится достигнуть своихъ цѣлей: т. е. успѣха и денегъ.
Не много ранѣе того времени, какъ Бальзакъ, жалуясь на судьбу, лишающую его возможности довершить похвальныя намѣренія, сошелъ въ могилу, Эдгаръ Поэ, имѣвшій много общаго съ Бальзакомъ, также сдѣлался жертвою самой лютой смерти. Франція потеряла въ Бальзакѣ одного изъ величайшихъ геніевъ, Америка утратила въ Поэ романиста, критика, философа, который былъ созданъ не для нея. Многiе еще не слыхали о кончинѣ Эдгара Поэ, другіе представляютъ его себѣ молодымъ фельетонистомъ, который брался за перо только въ минуты праздныхъ отдохновеній, и зналъ литературную жизнь только со стороны самаго полнаго и блистательнаго успѣха. Между тѣмъ, на самомъ дѣлѣ было совершенно противное.
Г. Поэ принадлежалъ къ семейству чрезвычайно уважаемому и извѣстному въ городѣ Бальтиморѣ. Отецъ его былъ quarter-master-general[2]. Лафайеттъ питалъ къ нему особенное уваженіе и дружбу. Въ послѣдній пріѣздъ его въ городъ Бальтиморъ, онъ посѣтилъ вдову Поэ и увѣрялъ ее въ своей дружбѣ и признательности за тѣ услуги, какія оказалъ ему ея покойный мужъ. Прадѣдъ Поэ былъ женатъ на дочери англійскаго адмирала Макъ-Брида. Отецъ Поэ получилъ обширное образованіе. Пламенно влюбившись въ молодую, прелестную актрису, онъ увезъ ее и женился на ней. Чтобы еще ближе связать судьбу свою съ нею, онъ также рѣшился посвятить себя театру. Но какъ они оба не имѣли дарованій для сцены, то должны были проводить жизнь въ нуждѣ и лишеніяхъ. Жена его еще имѣла то преимущество, что она была красавица, и публика, восхищаясь ея красотою, забывала недостатки ея игры. Въ одну изъ своихъ поѣздокъ, они прибыли въ городъ Ричмондъ и оба тамъ умерли, несколько дней спустя одинъ послѣ другаго. Чрезмѣрныя лишенія и крайняя нищета были причиною ихъ смерти.
Вотъ какимъ образомъ Эдгаръ Поэ, этотъ маленькій несчастливецъ, остался на произволъ судьбы, безъ хлѣба, безъ пристанища, безъ покровителей, хотя природа щедро надѣлила его своими дарами. Богатый негоціантъ города Бальтимора, г. Элленъ, сжалился надъ бѣднымъ малюткой: плѣнившись красотою маленькаго Эдгара, онъ взялъ его въ свой домъ, и наконецъ рѣшился усыновить. Эдгаръ Поэ воспитывался въ полномъ довольствѣ и получилъ самое блестящее образованіе.
Въ 1816 году онъ послѣдовалъ за своимъ благодѣтелемъ въ Англію, Ирландію, Шотландію. На возвратномъ пути Элленъ оставилъ его у доктора Брандсбея, содержавшего обширное воспитательное заведеніе въ Стокъ-Невингтонѣ, невдалекѣ отъ Лондона. Въ этомъ заведеніи Эдгаръ оставался безъ малаго пять лѣтъ.
Всѣ, кто только размышлялъ о собственной жизни, или переносился мыслію въ прошедшее, для того, чтобы сличать его съ настоящімъ, всѣ тѣ, которые усвоили себѣ привычку психологически изслѣдовать движенія собственной души, легко согласятся, что образованіе генія во многомъ зависитъ отъ впечатленій молодости. Эти впечатленія глубоко запечатлѣваются въ юномъ и воспріимчивомъ воображеніи; въ дѣтствѣ всѣ краски кажутся яркими и каждый звукъ отзывается чѣмъ-то таинственнымъ.
Характеръ, дарованіе, слогъ писателя вполнѣ образуются подъ вліяніемъ этихъ впечатленій, повидимому, очень, обыкновенныхъ. Если-бы всѣ люди, игравшіе не послѣднюю роль на поприщѣ міра, вели журналы впечатленіямъ ихъ дѣтства, то мы имѣли-бы превосходнѣйшій психологическій словарь. Образы и мысли Эдгара Поэ выпукло оттѣняются между произведеніями американской литературы. Соотечественники почти не признаютъ его американцемъ, а между тѣмъ, положительно можно сказать, что онъ не англичанинъ. Вотъ почему мы должны съ удовольствіемъ сообщить читателю о сдѣланномъ нами открытіи одного изъ его разсказовъ, въ числѣ множества другихъ. Этотъ разсказъ, подъ заглавіемъ Вилльямъ Вильсонъ (William Wilson), заключаетъ въ себѣ замѣчательное повѣствованіе о пребываніи Поэ въ Стокъ-Невингтонской школѣ. Всѣ разсказы Эдгара Поэ имѣютъ характеръ біографическій. Въ его произвѣденіяхъ всегда отражается онъ самъ. Опісываемыя имъ событія и лица составляютъ только обстановку его собственныхъ воспоминаній. Названный нами разсказъ мы представляемъ здѣсь въ переводѣ.
"Самыя цвѣтущія воспоминанія о моей школьной жизни тѣсно переплетаются съ представленіемъ обширнаго дома въ Елисаветинскомъ стилѣ, въ одной изъ туманныхъ деревень Англіи, гдѣ находится множество гигантскихъ и сучковатыхъ деревъ, и гдѣ всѣ дома отличаются глубокою древностiю. Дѣйствительно, этотъ почтенный старинный городокъ имѣлъ видъ фантасмагорическій и представлялся воображенiю, какъ мечта поэта. Мнѣ кажется, что и въ настоящую минуту я еще чувствую пріятную прохладу его тѣнистыхъ аллей, какъ будто впиваю въ себя ароматическую влагу испареній отъ пышныхъ лѣсовъ и садовъ, какъ будто вижу передъ собою величественную готическую колокольню, одѣтую мглою тумановъ и съ какимъ-то сладостнымъ трепетомъ прислушиваюсь къ гулу знакомаго колокола, который нѣкогда, каждый часъ, своими мѣрными и торжественными ударами, нарушалъ спокойную тишину живописной окрестности.
"Я съ особеннымъ наслажденіемъ предаюсь теперь этимъ мелочнымъ воспоминаніямъ о моей школьной жизни. Бѣдственное мое положеніе даетъ мнѣ право думать, что я не могу подлежать суду критики за то, что мое сердце находитъ отраду въ этихъ легкихъ и быстро мелькающихъ воспоминаніяхъ. Притомъ, какъ-бы они ни были ничтожны сами по себѣ, по моимъ понятіямъ, они заслуживаютъ особеннаго вниманія по причинѣ ихъ сродства съ послѣдующими обстоятельствами, имѣвшими вліяніе на пасмурную судьбу всей моей жизни. И такъ, позвольте-же мнѣ предаться моимъ воспоминаніямъ.
"Домъ, занимаемый нашимъ заведеніемъ, какъ я уже замѣтилъ, имѣлъ наружность ветхаго и неправильнаго строенія. Мѣстность его пригодьевъ была довольно обширна и со всѣхъ сторонъ обнесена каменною стѣною, покрытою сверху толстымъ слоемъ извести и толченаго стекла. За черту этого забора, никто изъ насъ не смѣлъ переступить: это была граница нашимъ прогулкамъ. Только три раза въ недѣлю мы вырывались изъ за этой ограды: во-первыхъ, каждую субботу намъ дозволялось общею гурьбою прогуливаться по сосѣднимъ дачамъ, подъ присмотромъ двухъ воспитателей. Потомъ, въ воскресенье утромъ и вечеромъ, мы отправлялись въ строгомъ порядкѣ, въ единственную церковь нашей деревни. Содержатель нашей школы былъ вмѣстѣ съ тѣмъ проповѣдникомъ этой церкви. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ удивленія и недоумѣнія устремлялъ я на него мои взоры со смиренной скамьи, на которой обыкновенно насъ сажали, въ то время, когда онъ медленнымъ и торжественнымъ шагомъ переступалъ по ступенямъ каѳедры. Мнѣ казалось непостижимымъ, что этотъ почтенный старецъ, съ кроткою и важною наружностію, облеченный въ лоснящуюся и роскошно волнующуюся рясу, въ тщательно напудренномъ парикѣ, тотъ самый человѣкъ, который за часъ перёдъ этимъ, сидя въ классахъ, съ линейкою въ рукахъ приводилъ въ исполненіе Драконовы законы школы!
"Въ одномъ изъ угловъ капитальной стѣны нашего заточенія грозно рисовалась довольно массивная дверь; она была вся испещрена гвоздями и сдѣлана съ огромнымъ запоромъ и желѣзными иглами на верху. Какое-то непостижимое чувство страха невольно пробуждалось въ сердцахъ при взглядѣ на эту дверь! Она была почти всегда заперта и отворялась только три раза въ недѣлю, для извѣстныхъ уже выходовъ и возвращеній. Всякій разъ, когда она скрипѣла на своихъ громадныхъ петляхъ, это скрипѣніе отзывалось чѣмъ-то таинственнымъ и въ душѣ возникалъ цѣлый міръ самыхъ величественныхъ и меланхолическихъ мечтанiй.
"Обширная ограда около нашего заведенія имѣла неправильную форму и раздѣлялась на многія части, изъ которыхъ три или четыре самый большія составляли садъ, предназначенный для нашихъ рекреаціонныхъ прогулокъ. Этотъ садъ былъ выровненъ довольно гладко и вымощенъ мелкимъ камнемъ. Я очень хорошо помню, что въ немъ не было ни деревьевъ, ни скамеекъ и ничего въ этомъ родѣ; онъ былъ расположенъ позади дома. Противъ фасадной стороны зданія находился небольшой паркъ, усаженный буковыми деревьями и другими кустарниками; но мы удостоивались проходить чрезъ этотъ завѣтный оазисъ въ весьма рѣдкихъ случаяхъ, какъ напримѣръ, при первоначальномъ прибытіи въ школу, или при выпускѣ или когда мы отправлялись къ роднымъ на праздникъ Рождества Христова, или на ваканціи около праздника Святаго Іоанна.
"Но что сказать о самомъ домѣ? О, какая это была чудная старинная архитектура! На мои глаза онъ представлялся какимъ-то волшебнымъ замкомъ. Казалось, нельзя было исчислить всѣхъ его затѣйливыхъ очертаній и поворотовъ. Съ перваго взгляда на зданіе нельзя было рѣшительно сказать, который изъ его двухъ этажей опирался на другой. При переходѣ изъ одной комнаты въ другую на вѣрное можно было встрѣтить необходимость или подняться нѣсколько ступеней вверхъ или спуститься нѣсколько ступеней ниже. Боковые корридоры были безчисленны и совершенно непостижимы, они изгибались по разнымъ направленіямъ и потомъ часто извивались по обратному направленiю, такъ, что имѣть полное и ясное понятіе о цѣломъ зданіи было такъ-же трудно, какъ имѣть ясное понятіе о безконечномъ пространствѣ. Въ продолженіе пяти лѣтъ моего постояннаго пребыванія въ заведеніи, я никогда не былъ въ силахъ съ точностію опредѣлить, въ какой части зданія находился маленькій дортуаръ, предназначенный для меня, вмѣстѣ съ восемнадцатью или двадцатью другими воспитанниками.
"Зала для занятій была самая обширная въ домѣ, и я нисколько не затрудняясь предполагалъ, что обширнѣе ея не могла быть ни одна зала въ мірѣ. Она была очень длинна, узка и отвратительно низка; окна въ ней имѣли стрѣльчатую форму, а потолокъ былъ сдѣланъ изъ дубоваго дерева. Въ отдаленномъ углу этой залы, находилась небольшая комнатка, имѣвшая квадратную форму и занимавшая отъ восьми до десяти футовъ пространства. Эта комнатка своею таинственностію наводила на насъ невольный трепетъ. Въ ней нашъ начальникъ, почтенный докторъ Брандсбей иногда просиживалъ по нѣскольку часовъ. Комнатка эта запиралась довольно массивною дверью и въ отсутствие нашего содержателя мы-бы согласились лучше умереть самою лютою смертію, чѣмъ рѣшиться ее отворить. Въ другихъ мѣстахъ залы находились подобныя-же мѣста, однако далеко не внушавшія такого уваженія, какъ первое; хотя они также были предметомъ не меньшаго страха. Первое изъ этихъ двухъ мѣстъ была каѳедра учителя классическихъ наукъ, другое было предназначено для каѳедры учителя математики и англійскаго языка. Посреди залы въ безконечномъ безпорядкѣ находились скамейки и пюпитры, черные, старые, ветхіе, пострадавшіе подъ тяжестію книгъ и подъ вліяніемъ перочиннаго ножа, начертившего на ихъ поверхности всевозможныя украшенія, начиная отъ заглавныхъ литеръ и оканчивая затѣйливыми фигурками, такъ, что и безъ того ихъ жалкая первоначальная форма совершенно теряла свое индивидуальное значеніе. Въ одномъ концѣ залы находилась огромная кадка съ водою, а въ другомъ стояли стѣнные часы, самого изумительнаго размѣра.
"Находясь въ стѣнахъ этой почтенной академіи, я проводилъ третіе пятилѣтіе моей жизни безъ малѣйшей скуки и отвращенія. Дѣтскій мозгъ такъ плодотворенъ, что ему не нужно искать развлеченія въ забавахъ міра, для того, чтобы находить пищу для занятій и для веселья. И повидимому монотонная жизнь въ школѣ, для меня была исполнена самыхъ сильныхъ побужденій къ разнородной дѣятельности, чего въ послѣдствіи, въ моей ранней молодости, я тщетно старался отыскать въ треволненіяхъ страсти и удовольствій, или въ зрѣломъ возрастѣ въ планахъ къ достиженiю счастія. И такъ, должно-ли предполагать, что мое умственное развитіе имѣло мало общаго съ обыкновенными условіями этого процесса, или что оно даже совершенно выходило изъ обыкновеннаго порядка. По большей части, происшествія дѣтства оставляютъ въ памяти человѣка слабое впечатлѣніе, когда онъ уже достигнетъ зрѣлаго возраста. Они представляются его уму въ какомъ-то смутномъ видѣ, или имѣютъ характеръ едва мерцающихъ воспоминаній, или какого-то несвязнаго хаоса разнородныхъ удовольствій и фантасмагорическихъ видѣній. Со мною было не такъ. Должно быть, еще ребенкомъ, я умѣлъ чувствовать съ энергіею взрослаго человѣка, потому-что всѣ впечатлѣнія этого отдаленнаго возраста такъ сильно и отчетливо запечатлѣлись въ моей памяти, что ихъ можно весьма правильно уподобить вырѣзкамъ на карѳагенскихъ медаляхъ.
"Если рассматривать эти происшествія дѣтства въ значеніи факта (я принимаю здѣсь слово фактъ въ томъ ограниченномъ смыслѣ, какъ понимаютъ его свѣтскіе люди), то какая бѣдная жатва представится для воспоминанія! утро, вечеръ, пробужденіе и часъ ложиться спать; заданные уроки, репетиціи, переодическіе отпуски, прогулки, рекреаціонные часы, неизбѣжныя распри съ товарищами, школьныя игры, интриги; но все это, уже давно забытое, по весьма естественному техническому закону, вмѣстѣ съ тѣмъ послужило къ тому, чтобы породить въ душѣ цѣлое море разнородныхъ ощущеній, цѣлый міръ фантастическихъ происшествій, цѣлый хаосъ многообразныхъ движеній души и самыхъ страстныхъ и лихорадочныхъ ея побужденій. «Oh! le beau temps que ce siècle de fer!»
Что вы скажите объ этомъ отрывкѣ? Не угадываете-ли вы изъ него, хотя приблизительно, характеръ этого необыкновеннаго человѣка? Что касается до насъ, то намъ кажется, что въ этомъ изображеніи школьной жизни таится содроганіе при воспоминаніи объ мрачныхъ годахъ затворничества. А между-тѣмъ, Эдгаръ Поэ пишетъ въ такомъ духѣ, какъ-будто онъ не испыталъ всей тяжести годовъ затворничества, всей болѣзненности несчастнаго и покинутаго дѣтства, непріятнаго ощущенія боязни, вражды товарищей, грустнаго сиротства сердца, однимъ словомъ, всѣхъ этихъ мучительныхъ страданій юныхъ лѣтъ. Столько причинъ къ грусти — и онѣ не могли его побѣдить. Будучи молодъ, онъ любитъ одиночество, или лучше сказать, онъ не чувствуетъ его; собственныя страсти доставляютъ ему наслажденіе. Плодотворный мозгъ ребенка-Поэ во всемъ видитъ одно пріятное, на все бросаетъ самый яркій колоритъ. Изъ этого тотчасъ можно заключить, что сила воли и самостоятельная гордость будутъ играть важную роль въ его жизни. Еще болѣе! Нельзя развѣ изъ его собственныхъ словъ замѣтить, что онъ любитъ страданіе, что онъ какъ-будто вызываетъ къ себѣ будущую подругу своей жизни и выжидаетъ ея появленія съ какимъ-то упоительнымъ равнодушіемъ, какъ юный гладіаторъ? Бѣдный ребенокъ не имѣетъ ни отца, ни матери, а между-тѣмъ онъ счастливъ; онъ даже съ гордостію говоритъ, что воображеніе его полно впечатлѣній, какъ карѳагенская медаль.
Въ 1822 году Эдгаръ Поэ возвратился изъ заведенія доктора Брандсбея въ Ричмондъ, гдѣ онъ продолжалъ брать уроки у самыхъ лучшихъ учителей. Въ это время онъ отличался необыкновенною гибкостью и ловкостью тѣла, соединяя въ себѣ съ достоинствами самой оригинальной красоты, силу поэтическаго ума и слишкомъ раннее дарованіе къ фантастическимъ импровизаціямъ. Въ 1825 году, онъ поступилъ въ Виргинійскій университетъ. Здѣсь Эдгаръ Поэ обнаружилъ сильную наклоность къ разсѣянной жизни. Однако, онъ успѣлъ скоро заслужить славу отличнаго ученика и оказалъ неимовѣрные успѣхи въ математикѣ. Преимущественно онъ имѣлъ большую способность къ изученію физики и всѣхъ естественныхъ наукъ, что не мѣшаетъ принять къ свѣдѣнію, потому-что во многихъ его произведеніяхъ, находятся мѣста, гдѣ онъ пускается въ ученость; при всемъ томъ, Поэ любилъ упиваться дарами земли, играть въ карты и дѣлалъ столько проказъ, что наконецъ былъ выгнанъ изъ университета. Такъ какъ господинъ Элленъ отказался платить за него долги, онъ рѣшился на отчаянный поступокъ и убѣжалъ въ Грецію. Это была эпоха Боцариса и освобожденія Эллиновъ.
Къ его счастію помощь американскаго консула Генриха Миддлетона послужила къ его спасенію. Онъ принужденъ былъ возвратиться въ Соединенные Штаты. Въ 1829 году онъ вступилъ въ Вестъ-Поэнскую (de West-Point) военную школу. Въ продолженіе этого времени г. Элленъ, не задолго передъ тѣмъ овдовѣвшій, успѣлъ жениться на другой женѣ, которая была несравненно его моложе. Эллену было тогда около шестидесяти пяти лѣтъ. Утверждаютъ, что Поэ не любилъ этой новой жены своего благодѣтеля и даже издѣвался надъ неловкимъ супружествомъ своего благодѣтеля. Престарѣлый джентельменъ написалъ къ нему довольно строгое письмо, на которое Поэ отвѣчалъ самыми ѣдкими сарказмами. Оскорбленіе, нанесенное старику было неизгладимо. Вскорѣ послѣ того онъ умеръ, не оставивъ своему пріемышу ни одного доллера.
Поэ оставилъ Вестъ-Поэнь, не кончивъ курса, и тутъ-то начинается плачевная эпоха его жизни. Въ 1831 году, онъ напечаталъ небольшой томикъ своихъ стихотвореній, которыя были весьма выгодно встрѣчены журнальными отзывами; но это изданіе въ продажѣ не имѣло ни малѣйшаго успѣха. Это вѣчная участь всякой первой книги неизвѣстнаго автора. Одинъ американскій критикъ, нѣкто г. Ловелль говоритъ, что въ одномъ изъ этихъ стихотвореній, посвященномъ Еленѣ Греческой, разливается ароматъ амврозіи, и что оно нисколько не уступитъ въ своемъ достоинствѣ Греческой антологіи. Въ этомъ стихотвореніи говорится и о никейскихъ ладьяхъ, и о наядахъ, и о славѣ, и о греческой красотѣ. Замѣтимъ мимоходомъ, что все это, при младенческомъ состояніи американской литературы, было только слабымъ подражаніемъ. Справедливо, что гармоническій размѣръ стиховъ Эдгара Поэ и его звучно рифмованный пятистишія, состоящія изъ двухъ мужескихъ и трехъ женскихъ рифмъ, и тутъ напоминаютъ удачныя попытки французскаго романтизма: но можно усмотрѣть, что въ то время Эдгаръ Поэ еще не достигъ полнаго развитія своего таланта.
Между-тѣмъ, несчастный труженикъ писалъ уже для журналовъ, дѣлалъ компиляціи и переводы для книгопродавцевъ, сочинялъ блестящія тирады и простыя сказки для обозрѣній. Издатели охотно ихъ помѣщали въ своихъ періодическихъ изданіяхъ, но они такъ дурно платили бѣдному поэту, что онъ вскорѣ впалъ въ самую крайнюю нищету. Казалось, онъ такъ низко опустился въ своемъ положеніи, что могъ слышать скрыпъ дверей смерти. Однажды одинъ бальтиморскій журналъ предложилъ двойную цѣну тому, кто напишетъ лучшую поэму и лучшій прозаическій разсказъ. Литературный комитетъ, въ которомъ засѣдалъ Джонъ Кеннеди, долженъ былъ разсматривать представляемыя произведенія и рѣшить, которое лучше всѣхъ. Между-тѣмъ, члены комитета ни мало не давали себѣ труда перечитывать сочиненія, имъ представляемыя; они ограничивались только подписью своихъ именъ, безъ чего ни одинъ издатель не могъ издавать своего сочиненія. Разговаривая между собою о различныхъ постороннихъ предметахъ, однажды одинъ изъ членовъ обратилъ вниманіе на рукопись, отличавшуюся весьма красивымъ почеркомъ и чистотою письма. Должно замѣтить, что Эдгаръ Поэ, еще при концѣ жизни, обладалъ способностію писать самымъ красивымъ и чистымъ почеркомъ. Кеннеди невольно прочелъ одну страницу, и будучи пораженъ пріятностію слога, сталъ читать сочиненіе громкимъ голосомъ. Комитетъ единогласно присудилъ премію первому изъ геніевъ, умѣвшему написать свою рукопись четкимъ почеркомъ. Тотчасъ послѣ этого объявленія была разломана печать секретнаго пакета и всѣ прочли имя, еще неизвѣстнаго въ то время Поэ.
Издатель такъ заманчиво изобразилъ автора г-ну Кеннеди, что тотъ пожелалъ съ нимъ познакомиться. Жестокая судьба дала Поэ наружность тощаго поэта. Кеннеди разсказываетъ, что онъ при первомъ свиданіи съ Поэ, еще бывшаго во цвѣтѣ молодости, нашелъ его въ самомъ бѣдственномъ положеніи: лишенія его были такъ велики, что онъ изсохъ, какъ скелетъ. На немъ былъ надѣтъ сюртукъ изъ самаго толстаго сукна, застегнутый, по довольно понятнымъ для всякаго причинамъ до самого подбородка, панталоны его были изъ лохмотьевъ, сапоги — изорваны и надѣты на босую ногу, и при всемъ этомъ онъ имѣлъ довольно гордый видъ, благородныя манеры и глаза, исполненный глубокомыслія. Кеннеди говорилъ съ нимъ, какъ съ другомъ, и даже успѣлъ его оживить. Поэ открылъ ему свое сердце, разсказалъ исторію всей своей жизни, сознался въ своемъ честолюбіи и въ своихъ проэктахъ. Кеннеди рѣшился помочь ему прежде всего въ самомъ необходимомъ: онъ повелъ его въ магазинъ готовыхъ платьевъ, — къ ветошнику, непременно сказалъ-бы Лесажъ, — и купилъ ему приличный костюмъ; потомъ онъ доставилъ ему несколько пріятныхъ знакомствъ.
Около этого времени нѣкто Томасъ Вуитъ (Thomas White), купившій право на изданіе журнала Южный Литературный Вѣстникъ, (Messager Litteraire du Sud) избралъ Поэ главнымъ редакторомъ, съ жалованьемъ по двѣ тысячи пяти сотъ франковъ въ годъ. Поэ немедленно послѣ этого женился на дѣвушкѣ, которая не имѣла ничего, кромѣ свѣженькаго личика. (Эта фраза вовсе не принадлежитъ намъ; мы даже просимъ читателя обратить вниманіе на этотъ въ нѣкоторой степени презрительный тонъ, который выражается въ словѣ немедленно; значитъ несчастный считалъ себя въ достаточномъ положеніи; этимъ лаконическимъ выраженіемъ американскій біографъ выразилъ все свое хладнокровіе къ столь важному событію въ жизни описываемаго имъ лица.) Утверждаютъ, что около этого времени, Поэ началъ вести невоздержную жизнь; но намъ извѣстно только, что около этого времени онъ написалъ очень много дѣльныхъ статей и критическихъ разборовъ для Мессенджера. Управляя редакціею этого журнала, въ продолженіи двухъ лѣтъ съ половиною, онъ потомъ оставилъ ее и удалился въ Филадельфію, гдѣ составилъ Gentlemen’s magazine. Этотъ періодическій сборникъ преобразовался впослѣдствіи въ Graham’s magazine; Поэ продолжалъ писать для этого сборника. Въ 1840 онъ напечаталъ The tales of the grotesque and arabesque. Въ 1844 мы застаемъ его въ Нью-Іоркѣ, редактирующимъ Broodway-Journal. Въ 1845 году появилось небольшое изданіе, впрочемъ довольно извѣстное, сочиненій Поэ; изданіе принадлежитъ Вилею (Wiley) и Путнаму (Putnam) и заключаетъ въ себѣ стихотворную часть и собраніе разсказавъ. Изъ этого то изданія французскіе переводчики извлекли для перевода лучшіе образцы геніяльности Эдгара Поэ, и всѣ эти переводы были напечатаны во французскихъ журналахъ. До 1847 года, Поэ издалъ нѣсколько трудовъ одинъ за другимъ, о которыхъ мы тотчасъ будемъ говорить. Въ это самое время скончалась его жена въ небольшомъ городкѣ Фордамѣ, близь Нью-Iорка, бывъ жертвою самыхъ тяжкихъ лишеній. Между нью-іоркскими литераторами тогда сдѣлали подписку, чтобы пособить Эдгару Поэ. Нѣсколько времени спустя послѣ этого, въ журналахъ опять писали о немъ, какъ о человѣкѣ умирающемъ. Но въ этотъ разъ, что важнѣе всего, его упрекаютъ въ delirium tremens: именно въ одной неумолимой статьѣ, напечатанной въ одномъ изъ журналовъ того времени, его обвиняютъ за презрѣніе ко всѣмъ тѣмъ людямъ, которые себя считали его друзьями и за ненависть къ цѣлому міру. Между-тѣмъ онъ зарабатывалъ деньги и своими литературными трудами былъ почти въ силахъ существовать безъбѣдно; но мы встрѣтили въ нѣкоторыхъ біографическихъ очеркахъ, что достиженіе такой возможности стоило ему самыхъ тяжкихъ трудовъ. Говорятъ, что въ послѣдніе два года жизни онъ часто посѣщалъ Ричмондъ, гдѣ сильно предавался пьянству и тѣмъ самымъ служилъ предметомъ соблазна для другихъ. Если вѣрить подобнымъ жалобамъ, то можно придти къ заключенію, что всѣ писатели Соединенныхъ Штатовъ образцы трезвости и воздержанія. Странно, что потомъ утверждаютъ, будто при послѣднемъ его посѣщеніи города Ричмонда, оставаясь въ этомъ городѣ слишкомъ два мѣсяца, онъ отличался изысканностію въ одеждѣ, изящностію манеръ, и велъ себя какъ истинный геній. Все это ясно обнаруживаетъ, что источники, изъ которыхъ мы почерпаемъ наши свѣдѣнія, недостаточны, и не объясняютъ причинъ этихъ странныхъ превращеній. Можетъ быть, мы найдемъ отвѣтъ на эти неразрѣшимые вопросы въ томъ удивительномъ материнскомъ покровительствѣ, которое хранило этого грустнаго поэта, и такъ сказать своими человѣколюбивыми мѣрами побѣждало духа зла, который возникъ отъ его собственной крови и отъ предшествовавшихъ страданій.
При послѣднемъ посѣщеніи Ричмонда, Поэ два раза давалъ публичныя чтенія. Необходимо сказать пару словъ объ этихъ чтеніяхъ, потому-что они играютъ важную роль въ литературной жизни Соединенныхъ Штатовъ. Ни одинъ законъ не воспрещаетъ писателю, философу, поэту объявить, что онъ желаетъ публично прочесть диссертацію о какомъ-нибудь литературномъ предметѣ, или предметѣ философическомъ. Для этой цѣли нанимается особая зала, каждый желающій слушать чтеніе платитъ за входъ. Публика иногда собирается значительная, иногда ея вовсе нѣтъ. Въ послѣднемъ случаѣ, такое предпріятіе или лучше спекуляція считается неудачною, какъ и большая часть коммерческихъ случайныхъ спекуляцій. Однако, когда пронесется слухъ, это публичное чтеніе будетъ совершено лицомъ, извѣстнымъ въ литературѣ, тогда бываетъ сильный приливъ публики, и лекція походитъ на какое-то литературное торжество. Такое обыкновеніе въ Соединенныхъ Штатахъ даетъ право думать, что оно перешло туда изъ французскихъ школъ. Оно невольно заставляетъ вспомнить объ Андріе (Andrieu), Лагарпѣ, о Бур-Лорміанѣ (Baour-Lormian).
Эдгардъ Поэ избралъ сюжетомъ для своей диссертаціи тему, которая всегда имѣетъ глубокій интересъ, и о которой у насъ было много толковъ: онъ объявилъ, что будетъ говорить объ источникахъ поэзiи. Уже давно въ Соединенныхъ Штатахъ развился духъ коммерческій или духъ стремленія къ выгодамъ, къ пользѣ; это направленіе хочетъ увлечь за собою и поэзію какъ увлекло уже все остальное.
Тамъ можно встрѣтить и поэтовъ-гуманистовъ, и поэтовъ общественныхъ, и поэтовъ покровителей хлѣбопашества, и поэтовъ строителей для самихъ себя, work-houses. Поэ во время своихъ чтеній явно возсталъ противъ всѣхъ этихъ поэтовъ. Въ своихъ началахъ и доводахъ онъ вовсе не доказывалъ, подобно тѣмъ фанатическимъ раскольникамъ, которыхъ часто выводитъ на сцену Гёте, что все прекрасное не можетъ имѣть никакой пользы; но онъ только хотѣлъ опровергнуть то ложное ученіе, которое называетъ въ новѣйшее время ересью все то, что не приноситъ прямой практической пользы. Изъ этого можно усмотрѣть, что Поэ своимъ возрѣніемъ на поэзію оправдывалъ или одобрялъ романтическое направленіе французской литературы. Онъ говорилъ: «умъ нашъ обладаетъ элементарными способностями, которыхъ цѣли различны. Однѣ стремятся къ удовлетворенію разумичности, другія различаютъ оттѣнки и формы, третьи созидаютъ цѣлое. Логика, живопись, механика суть плоды этихъ способностей. Какъ мы имѣемъ нервы для ощущенія пріятнаго запаха, нервы для различенія превосходныхъ цвѣтовъ, и нервы доставляющіе намъ пріятное чувство отъ прикосновенія къ гладкому тѣлу, также точно намъ дана способность постигать прекрасное, она имѣетъ свою цѣль и свои средства, ей собственно принадлежащія. Поэзія проистекаетъ изъ этой способности; она соглашается только съ понятіемъ о прекрасномъ, но ни съ какимъ другимъ. Значило-бы оскорблять ее подчинивъ вліянію другихъ способностей (c’est lai faire injure que de la soumettre au critérium des autres facultés). Поэзія также ни въ какомъ случаѣ не можетъ имѣть сродства ни съ какимъ другимъ элементомъ, кромѣ какъ съ тѣмъ, которое составляетъ пищу ума, потому-что она сама получала отъ него свое начало. Что поэзія дѣйствительно приноситъ пользу, объ этомъ никто не споритъ, но пользы нельзя считать ея цѣлію; это уже неожиданная выгода, отъ нея получаемая. Никто, не будетъ удивляться, если какой-нибудь рынокъ, или пристань при всѣхъ условіяхъ коммерческаго удобства, будутъ имѣть красивую и даже изящную наружность, хотя это послѣднее условіе не составляло главной цѣли архитектора или инженера, строившаго ихъ.» — Поэ, для подтвержденiя своей темы, дѣлалъ критическій разборъ нѣкоторымъ мѣстамъ изъ американскихъ и англійскихъ поэтическихъ произведеній. Его просили, чтобы онъ прочелъ свое собственное сочиненіе подъ заглавіемъ «Воронъ». Американскіе критики превозносятъ эту поэму. Они говорятъ о ней, какъ о замѣчательномъ образчикѣ версификаціи; имъ нравится ея обширный и многосложный размѣръ, замысловатое сочетаніе рифмъ, пріятно действующее на ихъ національную гордость, которая должна была много пострадать при соревнованіи съ ловкостію европейскихъ писателей. Но кажется, что Поэ успѣлъ произвесть непріятное впечатленіе на своихъ слушателей неправильною декламаціей, отчего сочиненіе его потеряло свое значеніе. При довольно чистомъ выговорѣ, Поэ въ тоже время имѣлъ глухой голосъ, какую-то монотонность въ дикціи и совершенное невниманіе къ музыкальнымъ удареніямъ и эффектамъ, которые такъ правильно и искусно обозначены его талантливымъ перомъ. Все это должно было непріятно поразить тѣхъ, которые, какъ праздника, ожидали услышать поэму изъ устъ самого автора. Мы этому ни мало не удивляемся. И какъ часто удавалось намъ замѣтить, что превосходнѣйшіе поэты бывали самыми жалкими актерами. Глубокомысленные писатели не могутъ быть ораторами.
Зала была наполнена множествомъ слушателей. Всѣ, кто не видѣлъ Эдгара Поэ со времени его бѣдственнаго положенія, теперь толпою спешили насладиться зрѣлищемъ славы своего соотечественника. Такой блистательный пріемъ наполнилъ сердце поэта давно незнакомою ему радостію. Въ немъ пробудилась весьма извинительная и такъ сказать заслуженная гордость. Онъ былъ такъ очарованъ, что хотѣлъ решительно поселиться въ Ричмондѣ. Пронесся слухъ, что будто онъ хочетъ вступить во второй бракъ. Всѣ взоры обратились на одну молодую вдову, которая была столько же красива, какъ богата; предположеніе казалось тѣмъ болѣе основательнымъ, что Поэ когда-то питалъ къ ней довольно сильную страсть, и даже подозрѣвали, что эта дама была оригиналомъ его Леноры. Между-тѣмъ, ему необходимо было на нѣкоторое время отправиться въ Нью-Іоркъ, чтобы выпустить новое изданіе своихъ повѣстей. Болѣе всего его подстрекало къ этому путешествію приглашеніе одного богатаго господина, просившаго его исправить стихотворенія его жены, написать къ нимъ примѣчанія, предисловіе и т. п.
Поэ выѣхалъ изъ Ричмонда; но въ-самомъ началѣ дороги сталъ жаловаться на лихорадку и слабость. Чувствуя себя все хуже, онъ прибылъ въ Бальтиморъ, и для подкрѣпленія силъ рѣшился принять небольшое количество алькооля. Уже много мѣсяцевъ прошло съ того времени, какъ Поэ решительно не прикасался къ спиртуознымъ напиткамъ, но этого новаго пріема было довольно, чтобы пробудить въ немъ усыпленнаго демона. Одинъ день невоздержанія воскресилъ въ немъ мучительные приступы delirium tremens, его стараго знакомца. Въ одно утро полиція подняла его на улицѣ, безъ чувствъ. Такъ какъ у него не было ни денегъ, ни друзей, ни жилища, то его отнесли въ госпиталь, и тамъ-то окончилъ дни свои авторъ «Черной кошки» и «Ейреки», 7-го октября 1849 года, на тридцать седьмомъ году жизни.
Послѣ Эдгара Поэ изо всей его родни осталась только одна сестра его, которая живетъ въ Ричмондѣ. Какъ намъ извѣстно жена его умерла нѣсколько ранѣе, и они вовсе не имѣли дѣтей. Ея фамилія была Клеммъ и она даже была дальнею родственницею своего мужа. Мать ея пламенно любила Поэ. Она не оставляла его въ самыя трудныя минуты жизни и его преждевременная кончина поразила ее несказанною горестію: узы соединявшія ихъ души не расторглись смертію дочери. Такая преданность, такая благородная привязанность, такое постоянство дѣлаетъ честь самому Эдгару Поэ. Конечно, только добродѣтельный человѣкъ, и человѣкъ исполненный очарованія по умственнымъ своимъ достоинствамъ, могъ заслужить такую привязанность.
Г. Уиллисъ напечаталъ небольшое извѣстіе объ Эдгарѣ Поэ. Мы извлекаемъ изъ него отрывокъ:
"Первое извѣстіе о прибытіи г. Поэ въ нашъ городъ, мы получили отъ одной дамы, которая называла себя матерью его жены. Она искала для него какихъ-нибудь занятій. Она оправдывала себя тѣмъ, что зять ея болѣнъ, что дочь ея также слабаго здоровья, и что ихъ несчастное положеніе заставило ее принять на себя всѣ хлопоты по ихъ дѣламъ. Видъ этой дамы, одушевляемой чувствами самоотверженія, нѣжной преданности и невольной грусти, носилъ на себѣ отпечатокъ трогательной красоты; печальный и кроткій голосъ, которымъ она старалась придать больше значенія своему предстательству, выраженія, въ какихъ она изображала достоинства и таланты своего зятя, все это невольно рисовало передъ нами одну изъ тѣхъ женщинъ, которыя какъ будто существуютъ только для смягченія человѣческихъ злополучій. Жестока судьба была тѣхъ несчастныхъ, о которыхъ эта женщина заботилась и которымъ, по возможности, покровительствовала. Г. Поэ писалъ съ утомительною трудностію и такимъ слогомъ, который слишкомъ превышалъ уровень обыкновенного пониманія, чтобы ему могли платить слишкомъ дорого. Онъ постоянно чувствовалъ недостатокъ въ деньгахъ и часто, съ больною женой на рукахъ, нуждался въ предметахъ самой крайней необходимости. Въ продолженіе многихъ лѣтъ, мы видѣли, какъ теща Поэ, прикрывая себя ветхою одеждою, ходила изъ одной редакціи въ другую, предлагая разныя литературныя статьи сочиненія Поэ. Иногда, не имѣя статей, она осмѣливалась робкимъ голосомъ сказать, что зять ея болѣнъ, и просила помощи, не вступая въ дальнѣйшія объясненія: «онъ болѣнъ», — говорила она, хотя бывали и другія причины его бездѣйствія, и никогда, не смотря на собственныя страданія и слезы, ни малѣйшее движеніе лица ея не показывало, чтобы она обвиняла, или недовѣряла честности и добросовѣстности своего зятя. Она не оставляла его и по смерти своей дочери, продолжала быть его геніемъ хранителемъ, заботилась о немъ, наблюдала каждое его движеніе, и даже въ то время, когда онъ увлекся различными искушеніями, она съ самоотверженіемъ прощала ему пренебреженiе, нужду, страданія, и продолжала хлопотать объ его участи. Если привязанность женщины, происходящая отъ первой любви и поддерживаемая чувствами мужчины, можетъ приносить славу и честь тому, кто умѣлъ ее возбудить и поддержать, то неужели эта привязанность, чистая, безкорыстная, святая — не относится къ чести того, кто ее внушилъ?
У насъ передъ глазами письмо этой дамы, мистриссъ Клеммъ (Clemm), написанное ею въ то самое утро, когда она получила извѣстіе о кончинѣ Поэ. Мы ограничиваемся выдержскою нѣсколькихъ словъ изъ этого письма. Они могутъ служить дополненіемъ начертанной нами картины :
"Сегодня утромъ я узнала о кончинѣ моего возлюбленнаго Эдди[3]… Не можете-ли вы мнѣ сообщить какія-нибудь подробности о его смерти и всѣ обстоятельства, ее сопровождавшiя ?.. О! не оставьте вашего бѣднаго друга въ этомъ тяжкомъ горѣ!
«Скажите М***, чтобы онъ ко мнѣ пріѣхалъ; я должна передать ему нѣкоторыя порученія моего бѣднаго Эдди… Я не вижу необходимости просить васъ объявить о его смерти или написать въ честь его какую-нибудь панегирическую статью. Я знаю, что вы и безъ того это сдѣлаете. Но подумайте только, какимъ любящимъ сыномъ онъ былъ для меня, его безутѣшной матери!..»
Какъ эта бѣдная женщина заботится о славѣ своего зятя! сколько тутъ благородства! Чудное созданіе! Она побѣдила силою воли все враждебное, духомъ своимъ восторжествовала надъ плотію, привязанность ея какъ-будто паритъ высоко надъ всѣми привязанностями здѣшняго міра!
Смерть Эдгара Поэ пробудила въ Америкѣ живѣйшее участіе. Въ самыхъ отдаленныхъ частяхъ союза раздались вопли непритворнаго сокрушенія. Смерть, бросая завѣсу на всѣ недостатки, заставляетъ простить многое. Мы съ особеннымъ удовольствіемъ выписываемъ письмо г. Лонгфеллау (Longfellow), которое дѣлаетъ ему тѣмъ болѣе чести, что Эдгаръ Поэ былъ всегда литературнымъ его противникомъ: «Какой грустный конецъ Эдгара Поэ», пишетъ онъ, «человѣка такъ щедро одареннаго геніяльностію! Я никогда не знавалъ лично Эдгара Поэ, но я всегда питалъ глубокое уваженіе къ его чуднымъ дарованіямъ. Проза его отличается какою-то особенною силою, правильностiю, и роскошью выраженій; стихъ его дышетъ мелодіей, значеніемъ истинной поэзіи. Строгость его критическихъ статей я всегда приписывалъ раздражительности его слишкомъ чувствительной натуры, приходящей въ ярость при малѣйшихъ признакахъ несправедливости.»
II.
[править]Сличеніе наружности характера какого нибудь писателя съ его произведеніями есть одно изъ самыхъ важныхъ и наиболѣе полезныхъ средствъ къ распознание человѣка. Почти всегда біографіи, равно какъ и другаго рода статьи о нравѣ, привычкахъ и даже наружности артистовъ и писателей, возбуждаютъ живѣйшій интересъ въ читателяхъ. Развѣ многіе не находили въ слогѣ и мысляхъ Эразма что-то общее съ очертаніями его профили? Тоже самое можно было-бы сказать о Дидро, Мерсье, Вольтерѣ, Іосифѣ Местрѣ, Бальзакѣ, которыхъ лица часто принимали выраженіе, или постоянно носили на себѣ отпечатокъ тѣхъ мыслей, или того характера, который былъ господствующимъ въ ихъ произведеніяхъ.
Эдгаръ Поэ былъ роста не много болѣе средняго, но весь его корпусъ отличался крѣпостію сложенія; руки и ноги у него были маленькія. Въ то время еще, когда Поэ пользовался полнымъ здоровьемъ, онъ обладалъ изумительной силою. Здѣсь мы невольно приходимъ къ тому замѣчанію, что природа, предназначая нѣкоторыхъ людей къ совершенiю великихъ подвиговъ, на какомъ-бы то ни было поприщѣ, въ тоже время обрекаетъ ихъ на самую трудную и тяжкую жизнь. При щедушной наружности, эти люди имѣютъ иногда атлетическія силы, и столько-же бываютъ расположены къ веселью, сколько склонны къ перенесенію страданій. Бальзакъ, присутствуя на репетиціи своей пьесы «Уловки Кинолы» (Ressource de Quinola), управляя игрою актеровъ, и почти самъ разыгрывая всѣ роли, въ тоже время находилъ возможность исправлять корректурныя ошибки своихъ сочиненій; потомъ онъ сѣлъ ужинать съ актерами, и послѣ ужина, когда всѣ разошлись для успокоенія, онъ снова возвратился къ своимъ занятіямъ. Известно, сколько проводилъ онъ безсонныхъ ночей и какъ умѣлъ воздерживаться отъ всякаго излишества. Эдгаръ Поэ, въ молодые годы, любилъ упражнять свою силу и пріобрѣтать ловкость, и это отразилось въ расчетливомъ проблематическомъ направленіи его таланта. Однажды онъ побился объ закладъ, что спустившись у береговъ Ричмонда, онъ проплыветъ семь верстъ по рѣкѣ Жамѣ и въ тотъ-же день возвратится пѣшкомъ назадъ. Не смотря на то, что это былъ самый жаркій лѣтній день, онъ выигралъ пари, не почувствовавъ ни малѣйшей усталости. Видъ, пріемы, походка, склоненіе головы, все изобличало въ Эдгарѣ Поэ, въ лучшіе годы его жизни, что онъ созданъ быть необыкновеннымъ человѣкомъ. Онъ имѣлъ наружность одного изъ тѣхъ людей, встрѣча съ которыми въ кофейнѣ, на улицѣ, гдѣ-бы то нибыло, невольно привлекаетъ къ нимъ взоръ наблюдателя, заставляя его призадуматься. Черты его не были слишкомъ рѣзки, но за то довольно правильны, цвѣтъ лица его былъ полу-смуглый, наружность задумчивая и разсѣянная, и хотя въ его лицѣ нельзя было замѣтить ни выраженія злости, ни дерзости, однако при всемъ томъ, оно было не совсѣмъ пріятно. Привлекательные, необычайные глаза его съ перваго взгляда казались какъ-будто темно-сѣраго цвѣта; но при большемъ вниманіи, можно было заметить, что они имѣли неопредѣленный фіолетовый цвѣтъ. Величественнѣе всего былъ его лобъ, хотя онъ вовсе не имѣлъ тѣхъ комическихъ размѣровъ, какіе существуютъ только въ воображеніи и на полотнѣ плохихъ художниковъ, желающихъ польстить самолюбію геніальныхъ людей, превращая ихъ въ гидросефаловъ. Глядя на лобъ Эдгара Поэ можно было подумать, что избытокъ внутренней силы души обнаружился въ величественности этого сѣдалища мысли и творчества. Тѣ выпуклости лба, которыя кранологи принимаютъ за признакъ чувства картинности или живописанія, были особенно замѣтны у Поэ, но казалось, что онѣ стѣснены, угнетены, подавлены другими, болѣе выпуклыми признаками чувствъ сравненiя, созиданiя и умозрѣнія. На этомъ замѣчательномъ челѣ, можно было замѣтить присутствіе чувства идеальности и чувства прекраснаго; чувство эстетическое преобладало надъ всѣми другими. Не смотря на всѣ эти превосходныя качества, этой головѣ не достовало совершенства и гармоніи въ цѣломъ. Съ лицевой стороны она невольно привлекала и овладѣвала вниманіемъ, въ силу деспотическаго и испытующаго выраженія лба, но съ профили можно было замѣтить ея недостатки. Отголосокъ безнадежной меланхоліи, встрѣчаемый въ сочиненіяхъ Поэ, безспорно заключаетъ въ себѣ много трогательнаго; но при всемъ томъ должно замѣтить что это какая-то исключительная меланхолія, которая нисколько не симпатизируетъ съ обще-человѣческою. Мы не можемъ не разсмѣяться при воспоминаніи о нѣсколькихъ строкахъ, написанныхъ однимъ довольно почитаемымъ писателемъ Соединенныхъ Штатовъ о характерѣ Поэ, вскорѣ послѣ его смерти. Мы ихъ выписываемъ на память, но не отвѣчаемъ за вѣрность смысла: «Я недавно перечитывалъ сочиненія незабвеннаго Поэ. Какой удивительный поэтъ! Какой искусный разсказчикъ! Какой обширный и всеобъемлющій умъ! Можно сказать, что это была одна изъ сильнѣйшихъ голове нашей страны! Но при всемъ томъ, я скажу откровенно, что всѣ его семьдесятъ мистическихъ, аналитическихъ и чудесныхъ повѣстей,— я-бы отдалъ за одну семейную книжонку, какую-бы онъ легко могъ написать своимъ очаровательнымъ, чистымъ слогомъ, тѣмъ самымъ слогомъ, который такъ возвышалъ его передъ другими.» — Требовать отъ Эдгара Поэ, чтобы онъ написалъ семейную книжонку! Послѣ этого нельзя уже сомнѣваться, что пошлость людская одинакова во всѣхъ странахъ, міра, и что критикъ всегда будетъ примѣшивать капусту и огурцы къ розовымъ и пальмовымъ деревьямъ.
Волосы Поэ были черные и только изрѣдка мелькали въ нихъ серебристыя сѣдинки; онъ носилъ большіе усы и держалъ ихъ въ постоянномъ безпорядкѣ. Одѣвался онъ съ большимъ вкусомъ, но отчасти небрежно, какъ человѣкъ, которому нѣкогда было думать о такихъ пустякахъ. Пріемы его были самые изысканные, исполненные вѣжливости и самоувѣренности; говорилъ онъ мастерски. Въ первый разъ, когда намъ случилось спросить объ этомъ предметѣ одного американца, онъ отвѣчалъ съ грубымъ хохотомъ : «О! o! онъ говорилъ самымъ непослѣдовательнымъ образомъ!» Мы легко поняли изъ разсказа американца, что Поэ любилъ въ обществѣ развивать идеи, такъ, какъ математикъ объясняетъ свои теоремы передъ учениками, уже довольно сильными въ наукѣ, и что въ слѣдствіе этого онъ всегда вдавался въ длинныя разсужденія. Дѣйствительно, такой разговоръ могъ быть весьма полезнымъ. Можно сказать, что Поэ былъ плохимъ болтуномъ, тѣмъ болѣе, что какъ въ своихъ сочиненіяхъ, такъ и въ разговорѣ, онъ питалъ неограниченное отвращеніе отъ всякого рода условности; но его обширныя свѣдѣнія, знаніе многихъ языковъ, безпрестанныя упражненія въ литературѣ и наконецъ частыя путешествія дѣлали его разговоръ чрезвычайно интереснымъ и назидательнымъ. Однимъ словомъ, этотъ человѣкъ былъ драгоцѣненъ для тѣхъ, которые взвѣшиваютъ дружбу или знакомство, по мѣрѣ того, сколько могутъ отъ нихъ извлечь пользы для своего ума. Но, кажется, Поэ мало обращалъ вниманія на свойства того человека, съ которымъ ему случалось говорить. Онъ мало заботился, постигаютъ-ли слушатели всѣ отвлеченныя идеи или блистательныя мысли, которыя безпрестанно мелькали въ его умѣ и передавались на словахъ. Нерѣдко онъ приходилъ въ трактиръ и, садясь подлѣ какого-нибудь гуляки, съ необычайнымъ хладнокровіемъ объяснялъ ему глубокое значеніе своей мрачной, но блистательнѣйшей поэмы (Eureka); онъ говорилъ съ этимъ ничего не смыслящимъ незнакомцемъ точно также, какъ-бы сталъ говорить съ Кеплеромъ, Бекономъ и Шведенбергомъ. Вотъ замѣчательная черта въ его характерѣ. Никто еще не пренебрегалъ такъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ Поэ, никто такъ мало не обращалъ вниманія на окружающихъ, какъ онъ - можетъ быть, это было даже причиною, что его охотно принимали въ простонародные кофейные домы, и воспрещали входъ туда, гдѣ собирались образованные люди, потому-что никакое общество въ мірѣ не прощаетъ подобнаго пренебреженія, а въ особенности общество англійское или американское. Все это искупалось геніальностью Поэ. Помѣщая свои критики въ журналѣ (Messager), онъ жестоко нападалъ на посредственность; критика его отличалась неумолимой строгостью, какъ критика человѣка, который стоялъ выше всѣхъ, не принадлежалъ ни къ какимъ литературнымъ партіямъ и судилъ произведенія единственно въ отношеніи ихъ къ идеѣ. Наконецъ, приблизилось то время, когда онъ получилъ отвращеніе ко всему житейскому и сталъ находить утѣшеніе въ одной метафизикѣ. Это обстоятельство послужило къ несчастью поэта: одни его возненавидѣли за превосходство его ума, другіе, бывшіе друзьями, стыдились его поведенія: злоба зашипѣла со всѣхъ сторонъ; всѣ его порицали.. Въ Парижѣ, въ Германіи, онъ все таки нашелъ-бы себѣ друзей, которые его оцѣнили-бы и старались-бы ему помочь; въ Америкѣ ему предстояло, съ величайшими усиліями, добывать себѣ насущный кусокъ. Вотъ какимъ образомъ объясняются причины его излишняго пристрастія къ опьяненію и къ перемѣнѣ мѣстъ. Жизнь представлялась ему, какъ пустынная степь, и онъ переходилъ изъ одного оазиса въ другой, какъ кочующій Арабъ.
Къ этому присоединялись еще другія причины: напримѣръ, домашнія бѣдствія. Мы уже видѣли, что въ самые цвѣтущіе годы своей жизни Поэ почти всегда жилъ въ одиночествѣ; но болѣе всего это постоянное напряженiе ума и спѣшность несвоевременныхъ роботъ, могли породить въ немъ вредную привычку искать самозабвенія въ винѣ. Наконецъ, находясь безпрестанно среди литературныхъ дрязгъ, безконечныхъ головокруженiй домашнихъ неудовольствій и всѣхъ бѣдствій нищеты, Поэ бросился въ объятія самого грубаго самозабвенія, какъ-бы въ мрачную могилу; потому-что онъ пилъ не для лакомства, а пилъ отъ отчаянія; стоило ему вкусить нѣсколько капель вина и онъ тот-часъ начиналъ пить запоемъ, до-техъ-поръ, пока всѣ его способности совершенно уничтожались. Но должно удивляться, что по свидѣтельству многіхъ лицъ, которыя лично знали Поэ, эти гибельныя привычки никакъ не могли повредить его дарованіямъ: чистота и доконченность eгo слога, ясность мысли, готовность къ работѣ и къ труднѣйшимъ изысканіямъ оставались въ немъ въ прежней силѣ. Изготовленіе самыхъ лучшихъ его статей, по большей части, совершалось либо прежде, либо послѣ этихъ кризисовъ. Вскорѣ послѣ, изданія, Eureka, онъ съ какимъ-то остервененіемъ предался запою. Въ то самое утро, когда въ Нью-Іоркѣ журналъ (Revue Whig) издавалъ его знаменитую поэму «Воронъ» когда имя его перелѣтало изъ устъ въ уста и каждый спѣшилъ произнесть свое сужденіе о его твореніи, онъ проходилъ по бульвару Броадвею, описывая кривулины ногами и разбивая стекла въ окнахъ.
Во времена Сентъ-Амана, де-Шапелля, де-Коллете, литераторы тоже упивались дарами Бахуса, но эти попойки имѣли совершенно иной характеръ. Онѣ совершались среди веселаго эпикурейскаго кружка людей достаточныхъ и извѣстныхъ своею ученостью, своимъ остроуміемъ. Даже нѣкоторыя дамы въ то время, не краснѣя, сознавались въ своей привязанности къ вину. Въ XVIII вѣкѣ эти обыкновенія продолжаются, но принимаютъ другой характеръ: Школа Ретифа все еще упивается; но это уже школа паріевъ, какой-то подземный міръ. На престолѣ Франціи явился Наполеонъ, и немножко отрезвѣлый Мерсье говоритъ: «Я продолжаю жить только изъ любопытства.»
Въ настоящее время литературное пьянство получило мрачный и вредный характеръ. Теперь уже не существуетъ того класса людей ученыхъ, которые считали за честь водиться съ литераторами. Между-тѣмъ, тяжкія работы и взаимная ненависть литературныхъ партій мѣшаетъ литераторамъ сближаться между собою. Что касается до женщинъ, то литераторы, принимая въ соображеніе недостаточность ихъ образованiя, ихъ непринадлежность ни къ политическому, ни къ литературному міру, смотрятъ на нихъ или какъ на простыя орудія домашняго хозяйства, или какъ на игрушку для глазъ. И такъ, литераторы обречены на одиночество, они уединяются, такъ сказать, въ обширную пустыню мысли; но иногда и для этого они бываютъ слишкомъ утомлены работою. Этимъ-же самымъ разъединеніемъ общества и литераторовъ объясняется также и другое обстоятельство: отчего такъ много выкуривается табаку новѣйшими литераторами.
III.
[править]Мы приступаемъ теперь къ опредѣленію господствующего характера въ сочиненіяхъ Эдгара Поэ. Разсмотрѣть всѣ его сочиненія невозможно; нужно было-бы написать томы, потому-что этотъ человѣкъ, не смотря на безпорядочную жизнь, написалъ чрезвычайно много. Поэ, какъ писатель, можетъ быть разсматриваемъ съ трехъ сторонъ: какъ критикъ, какъ поэтъ и какъ романистъ. Въ послѣднемъ значеніи онъ проявляется даже и какъ философъ.
Во время своей сдѣлки съ редакціею Южнаго Мессенджера Поэ договорился принять на себя редакцію за 2,500 франковъ въ годъ. За эту ничтожную плату онъ обязанъ былъ перечитывать и дѣлать выборъ статей для наполненія періодическихъ нумеровъ журнала и, кромѣ того, комплектовать собственными статьями одинъ отдѣлъ журнала: въ этомъ отдѣлѣ помѣщалась оцѣнка всѣхъ новыхъ книгъ, появляющихся въ печати и вообще всѣхъ новыхъ и старыхъ литературныхъ произведеній. Должность эту Поэ исправлялъ въ продолженіе двухъ лѣтъ. Благодаря его неутомимой дѣятельности и оригинальности его критическихъ разборовъ, журналъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Всѣ статьи его написаны съ величайшимъ прилежаніемъ и обнаруживаютъ въ авторѣ обширныя познанія по части различныхъ литературъ и ту ученость, которая легко напоминаетъ французскихъ писателей XVIII вѣка. Должно предполагать, что Поэ во время своихъ прежнихъ неудачь не терялъ времени по-пустому, а обработалъ множество новыхъ идей. Въ его статьяхъ мы находимъ весьма дѣльную оцѣнку главнѣйшихъ англійскихъ и американскихъ писателей, часто даже онъ пишетъ о французскихъ. Вездѣ онъ ясно и отчетливо объясняетъ, откуда получила начало какая-нибудь замѣчательная идея, какое было ея развитіе, въ чемъ состояла ея цѣль, къ какой школѣ она принадлежитъ, въ чемъ заключалась сущность методы автора, была-ли она полезною или вредною и проч. Въ одно и тоже время, Поэ содѣлался предметомъ удивленія всего общества и ненависти нѣкоторыхъ завистниковъ. Бывъ твердо увѣренъ въ справедливости и правильности своихъ убѣжденій, Поэ открыто велъ неутомимую войну со всѣми ложными мудрствованіями, съ жалкими подражаніями, солецизмами, барбаризмами и другими литературными грѣхами, которые являются ежедневно въ журналахъ и другихъ изданіяхъ. Въ этомъ отношеніи никто не могъ его упрекнуть: потому-что онъ самъ служилъ примѣромъ для другихъ, слогъ его былъ чистъ, исполненъ мысли, которую онъ передавалъ всегда ясно и отчетливо. Въ сочиненіяхъ своихъ, Поэ никогда не сдѣлалъ ни одной погрѣшности. Обстоятельство это заслуживаетъ особаго вниманія: человѣкъ съ такимъ безпорядочнымъ, тревожнымъ воображеніемъ и при такомъ честолюбіи, въ тоже самое время такъ строго соблюдалъ правильность въ изложеніи, такъ охотно предавался ученымъ изысканіямъ, и всегда трудился съ величайшимъ терпѣніемъ. Болѣе всего ему повредила слава критика. Онъ вооружилъ противъ себя множество враговъ, которые жаждали мести. И впослѣдствіи, когда его собственныя творенія стали появляться въ печати, ему жестоко отплатили за его горькую правду. Нѣтъ того упрека или той брани въ литературномъ мірѣ, которыхъ-бы ему не сдѣлали. Во всѣхъ статьяхъ, противъ него направленныхъ, найдешь рядъ обычныхъ фразъ мелкихъ самолюбій: «безнравственно»; «недостаток теплоты чувства»; «отсутствие заключенности, оконченности»; «пошлость»; «безполезное пустословіе» и тому подобное. Французская литература также никогда не могла простить Бальзаку его сочиненія: Великій провинціалъ въ Столицѣ (Le grand homme de province à Paris).
Какъ поэтъ, Эдгаръ Поэ человѣкъ совершенно самостоятельный. Онъ представляетъ собою первое проявленіе романтизма по ту сторону Океана. Онъ первый изъ американскихъ писателей сталь выражаться ясно, и обратилъ слогъ въ орудіе мысли. Его глубокомысленная и трогательная поэзія въ тоже время въ высшей степени обработана и потому отличается чистотою, правильностію и блескомъ, подобно кристаллу. Если-бы Эдгаръ Поэ жилъ во Франціи, то никогда не сошелся-бы съ Альфредомъ Мюссе и Ламартиномъ, потому-что въ нихъ мало силы воли, и они не могутъ похвалиться полнымъ господствомъ надъ собою. Эдгаръ Поэ любилъ всегда писать длинными размѣрами, и не смотря на многосложность и трудность такихъ размѣровъ, онъ имѣлъ даръ придавать ихъ созвучіямъ глубокую гармонію. Онъ написалъ поэму, подъ заглавіемъ Колокола, которая можетъ почесться литературной рѣдкостью; къ сожалѣнію, она не переводима на другіе языки. Поэма Воронъ имѣла огромный успѣхъ. По свидѣтельству Лонгфеллоу и Емерсона эта поэма совершенное чудо. Достоинство ея заключается не въ сюжетѣ, которой весьма ничтоженъ; но въ прелести изложенiя. Въ одну темную, дождливую ночь, какой-то молодой человѣкъ слышитъ шумъ, то у себя подъ окномъ, то у дверей: онъ отворяетъ дверь, ожидая посѣщенія гостя: и встрѣчаетъ ворону, которая была привлечена свѣтомъ лампы. Ворона эта сделалась ручною и одинъ пріятель молодаго человѣка выучилъ ее говорить. Но по несчастiю первое слово, произнесенное зловѣщею птицою, пробудило въ душѣ юноши цѣлый рядъ самыхъ мрачныхъ и давно забытыхъ мыслей, множество обманутыхъ надеждъ, желаній, потерянную жизнь… однимъ словомъ, мысли полились у него, какъ рѣка въ темную и бурную ночь катитъ струи свои въ неизвѣданную даль. Читая эти стихи, невольно порабощаешься ихъ обаянію; въ нихъ что-то почти сверхъестественное, это какъ будто мечты человѣка во время безсонницы; стихи эти похожи на слезы. Въ другой поэмѣ своей подъ заглавіемъ Страна сновъ (the Dreamland), Поэ старался изобразить тѣ туманные образы, которые возникаютъ въ душѣ человѣка во время сна. Прочія поэмы его, какъ напримѣръ, Ulalume, Annabel Lee пользуются неменьшею славою. Но впрочемъ Поэ оставилъ весьма немного стихотвореній. Писать стихи и обработывать ихъ такъ, какъ онъ обработывалъ, притомъ писать коротко и сильно, было для него невыгодно, потому-что онъ постоянно нуждался въ деньгахъ и не могъ предаваться неблагодарному и продолжительному труду.
Какъ повѣствователь и романистъ, Эдгаръ Поэ единственный писатель въ своемъ родѣ, подобно Гофману, Матюрену, Бальзаку, каждому въ своемъ родѣ. Различные отрывки, помѣщенные въ журналахъ, были потомъ собраны въ два тома и изданы, одинъ подъ заглавіемъ «Tales of the grotesque and arabesque»; другой — «Edgar A. Poe’s tales», изданіе Вилея. Въ нихъ помещены семьдесатъ двѣ пьесы. Тутъ можно найти и довольно сильныя шутки, и чисто смѣшное, и какіе то порывы къ опредѣленію идеи безконечнаго, и весьма глубокія изслѣдыванія магнетизма. Маленькое изданіе его повестей имело большой успѣхъ, какъ въ Парижѣ, такъ и въ Америкѣ, потому-что въ немъ содержится много драматическаго, но совершенно оригинально драматическаго.
Намъ-бы хотѣлось и короче, и правильнее определить характеристику творчества Поэ, потому-что его творчество представляетъ совершенно новый родъ.
Золоток кладъ: это сочиненіе ничто иное, какъ анализъ послѣдовательныхъ средствъ къ угаданію тайной надписи (cryptogramme), посредствомъ которой можно открывать зарытыя сокровища. Мы нисколько не сомневаемся, что Поэ приходилось часто мечтать о томъ, какъ-бы открыть сокровища. Нельзя не восхищаться юридическою точностію и ясностію, съ которыми Поэ объясняетъ методу къ достиженію этой цели; кажется, какъ-будто онъ изъ числа тѣхъ сребролюбцевъ, которые всю жизнь занимаются подобными дѣлами! Описаніе сокровищъ у него исполнено такихъ красокъ, что невольно принимаешь сердечное участіе въ дальнейшей участи героя! Наконецъ это сокровище находятъ! Это были не пустыя бредни, какъ нерѣдко случается въ другихъ романахъ, где авторъ натянувъ струны вашего вниманія, исполнивъ васъ самыхъ положительныхъ надеждъ, вдругъ грубо обманываетъ васъ во всемъ, что должно было непременно осуществиться. Здесь напротивъ, открывается истинный кладъ, находится существенное сокровище, которое достается тому, кто умѣлъ разобрать таинственную надпись. И вотъ подробный реестръ этому сокровищу: монетою четыреста тысячъ доллеровъ, ни одного атома серебра, все золотая монета и довольно старинная; монеты довольно крупныя, вѣскія, но надписей на нихъ нельзя разобрать; сто десять брилліантовъ, восемнадцать рубиновъ, триста десять изумрудовъ, двадцать одинъ сафиръ и одинъ опалъ, двести колецъ и серегъ, тридцать цѣпочекъ, пять бокаловъ, огромнѣйшая чаша для пунша съ украшеніями вакхическими и виноградными листьями, двѣ шпажныя рукоятки и сто девяносто семь часовъ, осыпанныхъ драгоценными каменьями. Все это было тотчасъ оценено въ полтора милліона доллеровъ; но при продаже брилліантовъ, цена эта еще возросла. Описаніе этого сокровища заставляетъ помечтать о мірскомъ величіи и о прелестяхъ благотворительности. И действительно, изъ этого сундука, зарытаго Пиратомъ Киддомъ, было чѣмъ пособить многимъ несчастливцамъ.
Вотъ другое сочиненіе Поэ:
Maelstrom. — Мы полагаемъ что весьма трудно спуститься въ бездну, которая не имѣетъ дна, для того, чтобы по новому способу изучить законы тяготѣнія. А между-тѣмъ убійство въ улицѣ Моргъ едва-ли не поставило следственныхъ судей въ подобное положеніе. Убійство совершено. Но какимъ образомъ? Кѣмъ? Въ этомъ происшествіи какія-то непостижимыя и взаимно противорѣчащія обстоятельства. Утомленная полиція готова отказаться отъ всякаго дальнѣйшаго изслѣдованія. Но вдругъ является молодой человекъ и изъ любви къ подобнаго рода деламъ, беретъ на себя произвесть слѣдствіе.
Посредствомъ послѣдовательного анализа всѣхъ обстоятельствъ онъ достигаетъ наконецъ до главнаго закона генераціи идей (generation des idees), то есть, между двумя словами или между двумя идеями, повидимому вполнѣ противуположными, онъ можетъ помѣстить рядъ послѣдовательныхъ идей и словъ, которыя приведутъ отъ первой идеи къ послѣдней, замѣщая пустые промежутки идеями, дотолѣ невыраженными и можетъ небывалыми. Для этого онъ изучилъ всѣ возможные случаи, и всю основательно-предположительную послѣдовательность явленій. Онъ переходитъ отъ предположенія къ предположенію, и въ заключеніе утвердительно доказываетъ, что обезьяна совершила преступленiе.
Магнетическое открытіе, сочиненіе, въ которомъ начало исполнено величія и торжественности. Докторъ усыпляетъ больнаго, съ цѣлію его вылечить. Онъ его спрашиваетъ: «что вы думаете о вашей болезни?» «Я отъ нея умираю.» «Это васъ печалитъ?» «Нѣтъ.» Больной жалуется, что его дурно спрашиваютъ. «Руководите мною!» замечаетъ докторъ.— Начинайте съ самаго начала? возражаетъ больной.— «Въ чемъ-же состоитъ начало?» — Больной тихимъ голосомъ: «Начало есть Богъ.» Вслѣдъ за этимъ слѣдуетъ длинная теорія матеріи, различныя степени существъ невидимыхъ. Это замѣчательное произведенiе напечатано въ 1848.
Въ другомъ мѣстѣ онъ помѣстилъ разсказъ души, которая нѣкогда жила на уже исчезнувшей планетѣ.
Часто мы встрѣчаемъ у Поэ также чисто фантастическіе образы, подводимые подъ естественные законы природы, безъ разъясненія, подобно тому, какъ это всегда бываетъ у Гофмана.
Но не таково его поэма: Черной Котъ. Въ ней мы находимъ совершенно другой порядокъ. Эта поэма, изображающая кровавое преступленіе, начинается такъ кротко, такъ невинно: «Моя жена и я, мы любили другъ друга, потому-что имѣли совершенно одинаковыя чувства и желанія, и по причинѣ нашей страсти къ животнымъ (а эту страсть мы наследовали отъ нашихъ родителей), нашъ домъ походилъ на звѣринецъ; у насъ были животныя всѣхъ родовъ.» Впослѣдствіи дѣла ихъ приходятъ въ упадокъ. Вмѣсто того, чтобы действовать, мужъ проводить цѣлые дни въ харчевнѣ, предаваясь самой безотрадной мечтательности. Прелестный Черный Котъ, Плутонъ, который прежде всегда встрѣчалъ хозяина на порогѣ квартиры, теперь уже не ласкается къ нему; онъ даже бѣжитъ и прячется отъ него, какъ-бы чуя опасность, могущую произойти отъ излишняго употребленія вина и можжевелевой водки. Хозяинъ огорчился. Грусть его и молчаливая печаль только увеличиваются, по мѣрѣ того, какъ онъ предается своей гнусной привычкѣ. Превосходно описаны и эта мрачная трактирная жизнь и эти часы молчаливости въ состояніи опъяненія! А между тѣмъ, описанія эти быстры и коротки. Безмолвный упрекъ кота болѣе и болѣе раздражаетъ пьяницу. Въ одинъ прекрасный вечеръ, безъ всякой причины, онъ схватилъ бѣдное животное, вытащилъ изъ кармана перочинный ножикъ и выкололъ имъ глазъ бѣдному коту. Окривѣвшій котъ еще съ большимъ страхомъ убѣгалъ своего хозяина, отчего ненависть послѣдняго съ каждымъ днемъ усиливалась. Наконецъ онъ рѣшился зарѣзать кота. Слѣдующее за тѣмъ описаніе стоитъ того, чтобы его выписать: "Между-тѣмъ, котъ медленно выздоравливалъ, правда что выколотый глазъ страшно обезобразилъ его; но во всякомъ случаѣ, страдалецъ уже не чувствовалъ боли. Онъ по прежнему сталъ бѣгать по дому, но при малѣйшемъ моемъ приближеніи, прятался. Сердце мое еще не было въ такой степени испорчено, чтобы я не могъ чувствовать, особенной печали, при видѣ такого отвращенія ко мнѣ животнаго, того самого, которое прежде меня такъ любило. Но это чувство вскорѣ уступило мѣсто раздраженію, а потомъ на мою совершенную погибель, мною овладѣлъ духъ злобы. Развѣ не случается, что человѣкъ совершаетъ до ста разъ самый гнусный и недостойный поступокъ, только потому, что обязанъ отъ него воздерживаться? Развѣ нѣтъ въ насъ постоянной склонности, прямо противорѣчащей нашему разуму, нарушить то, что намъ запрещено? Этотъ самый духъ злобы погубилъ меня совершенно. Мною овладѣло то враждебное состояніе, когда душа находитъ наслажденіе въ причиненіи себѣ огорченій, въ искаженіи своей священной природы, въ совершеніи зла собственно изъ любви ко злу — все это побудило меня продолжать начатое зло и повторить ту пытку, которой я уже однажды подвергнулъ бѣдное невинное животное. Въ одно утро, съ величайшимъ хладнокровіемъ я привязалъ веревку къ его шеѣ и повѣсилъ его на суку дерева — я совершилъ это, проливая горячія слезы и съ глубокимъ сердечнымъ прискорбіемъ — я его повѣсилъ, потому что я зналъ, какъ прежде этотъ котъ меня любилъ и никогда не могъ возбудить моего гнѣва; я его повѣсилъ, потому-что я зналъ, что поступая такимъ образомъ, я совершаю страшное зло.
Внезапный пожаръ окончательно довершаетъ несчастіе двухъ супруговъ. Они принуждены были нанять квартиру въ одномъ изъ бѣднѣйшихъ кварталовъ. Мужъ продолжаетъ пить. Болѣзнь его усиливается неимовѣрно, потому-что какая болѣзнь можетъ быть ужаснѣе запоя? Однажды вечеромъ, въ кабакѣ, онъ увидѣлъ прекраснаго чернаго кота, сидѣвшаго на бочкѣ. Котъ этотъ очень походилъ на бывшаго у него. Котъ не испугался его приближенія и даже сталъ къ нему ласкаться. Онъ взялъ его съ собою, чтобы утѣшить жену, которая скучала по прежнему. На другой день они замѣтили, что этотъ котъ, подобно первому, кривъ на тотъ самый глазъ, который ему выкололъ хозяинъ. Повѣшенный котъ ожилъ. Но на этотъ разъ дружба и преданность этого кота начали мало-по-малу раздражать его хозяина. Безпрестанная услужливость этого животнаго казалась ему ненавистiю, ироніей, однимъ словомъ, это таинственное животное представлялось ему воплощеннымъ укоромъ. Ясно можно замѣтитъ, что голова этого несчастнаго была не въ порядкѣ. Однажды вечеромъ онъ отправился съ женою по домашней надобности въ погребъ, и въ то время, когда онъ спускался по лѣстницѣ, вѣрный котъ, также сопровождавшiй ихъ, какъ-то нечаянно попалъ къ нему подъ ноги. Этого было довольно. Озлобленный хозяинъ устремляется на кота. Но жена, желая спасти животное, закрываетъ его собою. Жестокій мужъ ничего не видитъ отъ злобы, ударъ падаетъ и онъ нечаянно разрубаетъ женѣ голову топоромъ.
Котъ убѣжалъ. «Значитъ онъ понялъ мою досаду и заблагоразсудилъ убѣжать». Убійца спитъ спокойно. Утромъ онъ пробуждается съ какою-то злобною радостію и облегченіемъ, избавившись отъ ненавистныхъ ласкъ кота. Между тѣмъ, слѣдствіе производилось у него въ домѣ и судьи, не находя возможности открыть истины, уже готовы удалиться, какъ вдругъ, хозяинъ воскликнулъ: «Но вы, милостивые государи, забываете посмотрѣть въ погребу». Всѣ отправились въ погребъ и уже готовы были выйти изъ него, не встрѣтивъ никакихъ слѣдовъ преступления, какъ вдругъ имъ овладѣла какая-то сатанинская мысль, и увлекаясь неслыханною гордостью, онъ воскликнулъ: "славная стѣна, какъ выполирована, поправдѣ, такихъ стѣнъ не дѣлаютъ въ погребахъ! "И произнося эти слова онъ ударилъ тростью по стѣнѣ. Въ это время изъ стѣны какъ будто вырывается какой-то пронзительный печальный вопль. Преступникъ падаетъ безъ чувствъ. Судьи приказываютъ разломать стѣну, оттуда выпадаетъ трупъ, а изъ за него выскакиваетъ котъ, половина его покрыта шерстью, другая облита гипсомъ съ однимъ окровавленнымъ глазомъ и въ какомъ-то бѣшенствѣ.
Теперь мы видимъ, что ни одни вѣроятности и предположенія возбуждали любопытство Поэ, но также болѣзненное состояніе его ума. Его Берениса можетъ быть въ этомъ случаѣ превосходнымъ образчикомъ. Егеусъ и Берениса были двоюродные братъ и сестра. Егеусъ, блѣдный, напрягаетъ всѣ силы ума своего къ разрѣшенію непостижимыхъ вопросовъ; Берениса, напротивъ того, безпечна и весела всегда на чистомъ воздухѣ, порхаетъ то въ рощѣ, то въ саду; красота ея самая блистательная. Вдругъ Берениса дѣлается жертвою какой-то непостижимой, необъяснимой болѣзни. Эту болѣзнь можно было-бы принять за истерику. Въ числѣ признаковъ были и припадки падучей болѣзни, сопровождаемые летаргическимъ усыпленіемъ, совершенно походящимъ на смерть; пробужденіе отъ этого усыпленія всегда было внезапное и быстрое. Чудная красота Беренисы быстро изчезаетъ. Что касается до болѣзни Егеуса, то она еще страннѣе: она состоитъ въ чрезмѣрной мечтательности и въ раздражительномъ положеніи познавательныхъ способностей. Вотъ какія слова влагаетъ авторъ въ уста самаго больнаго: «Проводить нѣсколько часовъ, сидя надъ одной фразой, повидимому весьма простой, или цѣлый лѣтній день слѣдить за движеніемъ тѣни на полу; бодрствовать въ продолженіи долгой ночи, только для того, чтобы наблюдать за огнемъ въ лампадѣ или глядѣть на уголья въ каминѣ; повторять безконечное множество разъ простонародное слово, до тѣхъ поръ, пока этотъ звукъ потеряетъ для меня всякое самостоятельное значеніе: забывать, о моемъ физическомъ существованіи, по причинѣ долгой и упорной неподвижности, — вотъ тѣ странныя заблужденія, которымъ я предавался, вслѣдствіе умственнаго разстройства, которое надо бы изслѣдовать наукѣ посредствомъ строгаго анализа.» — Авторъ, между прочимъ, замѣчаетъ, что этого нельзя считать мечтательностию въ смыслѣ общемъ для всѣхъ людей. Мечтатели обыкновенно начинаютъ мечтать о предметѣ, лестномъ для ихъ вниманія, и потомъ, переходя отъ одного вывода къ другому, они мало-по-малу отдаляются совершенно отъ главной мысли, и къ вечеру мечтательнаго дня главная побудительная причина къ мечтательности давно испарилась и уничтожилась. Въ болѣзни Егеуса мы видимъ совершенно другое. Для него всякій предметъ можетъ служить побужденіемъ къ вредной мечтательности. Онъ не дѣлаетъ никакихъ выводовъ, никогда не находитъ наслажденія въ своей мечтательности, и къ концу каждаго кризиса побудительная причина или вещь, возбудившая въ немъ мечтательность, постоянно во-все время этого умственнаго напряженія оставаясь предметомъ его созерцанія, принимаетъ какіе-то гигантскіе размѣры. Это-то и составляетъ отличительный характеръ его болѣзни.
Егеузъ хочетъ жениться на своей кузинѣ. Въ то время, когда Берениса была чудомъ красоты, онъ не сказалъ ей ни одного слова, не сдѣлалъ ни малѣйшаго намека о своей любви; но онъ любитъ ее любовію друга и жалѣетъ о ней. Притомъ, она въ глазахъ его имѣетъ особенную проблематическую прелесть!… Онъ самъ сознается, что въ странной неправильности его жизни, чувства его никогда не пробуждались по внушенію сердца и страсти его всегда возникали отъ вліянiя на нихъ разсудка. Однажды, вечеромъ, онъ быль съ Беренисою вдвоемъ въ библіотекѣ. По разстройству ли разума, или вслѣдствіе игры тѣней сумрака, но только она ему показалась выше обыкновеннаго своего роста. Онъ долго всматривается въ этотъ фантомъ. Берениса, понимая, сколько она подурнѣла противъ прежняго, но не потерявъ еще желанія нравиться, усиливается улыбнуться, какъ бы желая сказать: Неправда ли, я очень измѣнилась? И въ это мгновеніе между истерзанныхъ губъ она выказываетъ свои большіе зубы...
«О, зачѣмъ я увидѣлъ эти зубы, или зачѣмъ я не умеръ, увидѣвши ихъ одинъ разъ»! восклицаетъ мечтатель.
И вотъ въ головѣ его господствуют зубы. Два дня и одну ночь просидѣлъ онъ, прикованнымъ къ одному мѣсту и вокругъ него все носились зубы. Зубы запечатлѣлись въ его мозгу, длинные, узкіе, ни одно пятнышко, ни одинъ зубчикъ, ни малѣйшая неровность ихъ не ускользнула отъ его вниманія. Онъ содрогается отъ ужаса, когда сознаетъ, что умъ его придалъ этимъ зубамъ способность чувства и силу нравственной выразительности, совершенно независимую даже отъ очертанія губъ. Говорили о дѣвицѣ Сале, что каждый шагъ ея былъ чувство, а о Беренисѣ можно было сказать, что всѣ ея зубы были чувствами.
На другой день послѣ этого Берениса умерла. Егеусъ не рѣшается отказать себѣ въ священномъ долгѣ проститься съ кузиною. Онъ входитъ въ комнату, гдѣ стоялъ гробъ покойницы. Онъ поднялъ занавѣси, которыя скрывали катафалкъ и приблизился къ гробу, между тѣмъ занавѣски снова упали и такимъ образомъ онъ остался одинъ съ покойницей. Странное обстоятельство! какъ будто нарочно платокъ, которымъ было повязано лицо покойной, развязывается, и зубы длинные и бѣлые неумолимо сверкаютъ передъ его глазами. Съ быстротою молніи онъ кидается отъ катафалка и убѣгаетъ съ ужасомъ.
Съ этого времени мрачный мысли громоздятся въ его головѣ, разсказъ становится тревожнымъ и сбивчивымъ. Онъ опять находится въ библіотекѣ, передъ нимъ стоитъ небольшой столикъ и при свѣтѣ лампы глаза его съ какимъ-то трепетомъ устремлены на развернутую книгу. Подлѣ стоитъ ящикъ изъ чернаго дерева. Съ крикомъ ужаса Эгеусъ бросается къ ящику, но въ своемъ лихорадочномъ движеніи, онъ его опрокидываетъ, и изъ ящика выпадаютъ зубоврачебные инструменты, съ которыми вмѣстѣ сыплются на полъ и тѣ самые зубы, которые были предметомъ его помѣшательства. Несчастный, потерявъ сознаніе, самъ отправился вырвать у своей кузины то, что составляло его постоянную мысль, между тѣмъ, какъ она была похоронена въ состоянiи мнимо-умершей, во время одного изъ ея летаргическихъ усыпленій.
Вообще Эдгаръ Поэ не обращаетъ никакого вниманія на побочныя обстоятельства, или по-крайней-мѣрѣ, придаетъ имъ самое малое значеніе. Благодаря этой строгой сосредоточенности, господствующая идея въ каждомъ его произведеніи выпукло выступаетъ впередъ. Въ методѣ изложенія онъ очень простъ. Онъ почти во всѣхъ сочиненіяхъ заставляетъ говорить главное дѣйствующее лицо, и дѣлаетъ это съ какимъ-то циническимъ хладнокровіемъ; вѣроятно онъ такъ былъ увѣренъ въ занимательности своихъ разсказовъ, что не заботился даже измѣнять ихъ форму. Что касается до страсти къ таинственному и къ ужасному, то замѣчено, что это общее свойство всѣхъ писателей, которые обладаютъ обширною жизненною энергіей, не обращенною на какую нибудь другую дѣятельность, и что оно бываетъ слѣдствіемъ непонятой, отверженной чувствительности.
Другое свойство его сочиненій состоитъ въ противуженственности. Мы постараемся пояснить это. Женщины пишутъ съ увлекательною быстротою, сердце ихъ готово исписать цѣлую стопу бумаги. Но онѣ по большей части, не стѣсняются условіями искусства, размѣра, логики. Слогъ ихъ развивается и волнуется, подобно ихъ платьямъ. Знаменитая писательница Жоржъ-Зандъ, не смотря на свое превосходство, также не можетъ быть исключена изъ этого общаго разряда. Она пишетъ свои творенія съ такою-же быстротою, какъ письма, отсылаемыя на почту. Но въ ней за то это выкупается врожденной геніальностію и инстинктивнымъ изяществомъ.
У Эдгара Поэ, слогъ обработанъ до нельзя и отличается похвальною сжатостію. Читатель невнимательный или недающій себѣ труда углубляться въ предметъ чтенія многаго у него не пойметъ. Всѣ его мысли, какъ стрѣлы, пущенныя мѣткою рукою, стремятся къ одной цѣли.
Мы прочли бесконечное множество его повѣстей и нигдѣ не встрѣтили ни слова о любви. А между тѣмъ, мы вспомнили объ этомъ недостатке уже по прочтеніи всего, такъ увлекательно пишетъ этотъ авторъ. Нисколько не думая безусловно превозносить похвалами эту аскетическую систему честолюбивой души, мы хотимъ сказать однако, что этотъ серьозный родъ литературы былъ-бы весьма полезнымъ противуядіемъ противъ жалкаго и соблазнительнаго направленія французскихъ писательницъ, которыхъ еще болѣе ободряетъ отвратительное поклоненіе мужчинъ. Мы всегда съ удовольствіемъ вспоминаемъ о Вольтеровомъ предисловіи къ трагедіи Юлій Цезарь, гдѣ, извиняясь, что онъ не выводитъ на сцену ни одной женщины, онъ въ то же время даетъ почувствовать, что это важный успѣхъ на поприщѣ литературы.
У Эдгара Поэ нельзя встрѣтить болѣзненныхъ хныканій; но всегда и вездѣ неутомимое стремленіе къ идеализированію. Подобно Бальзаку, Эдгаръ Поэ имѣлъ страсть къ наукамъ. Мы забыли упомянуть о его сочиненіи подъ заглавіемъ: Руководство конхилiолога (Manuel du Conchyliologiste). Подобно всѣмъ завоевателямъ и философамъ у него видно постоянное стремленіе къ единству, къ обобщенiю. Ему хотѣлось-бы всю литературу облечь въ философскія проблемы, а къ философіи примѣнить алгебраическую методу. Право, въ его постоянномъ направленіи къ безконечному невольно захватываетъ духъ, въ этихъ твореніяхъ, можно сказать, воздухъ также разряженъ, какъ въ какой-нибудь лабораторіи. Въ нихъ преобладаетъ сила мысли, направленная къ умозрѣніямъ и анализу. Кажется, какъ будто Поэ хочетъ все объяснить по началамъ собственнаго разума. Описанія мѣстностей, на которыхъ совершаются его лихорадочный вымыслы, по большей части, блѣдны, какъ призраки. Поэ, какъ-будто въ отличіе отъ всѣхъ прочихъ людей, изображаетъ облака и деревья, которыя болѣе похожи на фантастическія облака и деревья, или лучше сказать, которыя находятся подъ вліяніемъ какого-то тревожнаго, сверхъестественнаго, гальваническаго содроганія.
Одинъ разъ только онъ рѣшился написать книгу, въ которой все содержаніе имѣетъ чисто человѣческій характеръ. Сочиненіе это называется: Разсказъ Артура Гордона Пима. Оно не имѣло большего успѣха. Въ немъ содержится исторія мореплавателей, которые, послѣ сильныхъ крушеній, прибыли наконецъ въ южное море, гдѣ была тишина. Авторъ здѣсь съ восторгомъ увлекается движеніями бурной стихіи и описываетъ нравы жителей острововъ, которыхъ на картѣ не существуетъ. Онъ разсказываетъ, что вслѣдствіе крушенія, корабль оставался безъ кормила и слѣдовательно имъ нельзя было управлять. Съѣстные припасы и вода истощились, экипажъ былъ доведенъ до состоянія каннибализма. Но вотъ вдали показался какой-то брикъ. «Мы никого не могли на немъ замѣтить, пока онъ не приблизился къ намъ на разстояніе четверти мили. Тогда мы увидѣли трехъ мужчинъ, которыхъ по одеждѣ можно было принять за голландцевъ. Двое изъ нихъ лежали на старыхъ парусахъ на бакѣ; третій, повидимому глядѣвшій на насъ съ любопытствомъ, стоялъ на шторбордѣ, близъ бугсприта. Онъ былъ мужчина сильный и высокій съ очень смуглымъ лицомъ. Онъ дѣлалъ намъ знаки руками, какъ-бы желая насъ ободрить, въ нихъ выражалась какая-то радость, хотя эти размахиванія были не менѣе того очень смѣшны, а улыбка этого человѣка выказывала два ряда зубовъ ослѣпительной бѣлизны. По мѣрѣ того, какъ судно къ намъ приближалось, мы замѣтили, что съ головы этого незнакомца слетѣла красная шерстяная феска; но онъ не обратилъ на это вниманія, продолжая улыбаться и дѣлать смѣшные жесты. Я передаю всѣ эти мелкія подробности въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ мнѣ представлялись».
«Между-тѣмъ брикъ медленно къ намъ подвигался… Я не могу хладнокровно вспомнить объ этомъ приключеніи.. Сердца наши, казалось, хотѣли выпрыгнуть отъ радости, крики восторга и благодарности къ Богу вырывались изъ устъ каждаго за счастливое и неожиданное избавленіе отъ погибели… Но вдругъ, съ приближеніемъ судна, которое шло по вѣтру прямо на насъ, распространился непостижимо отвратительный запахъ; нѣтъ словъ, чтобы изобразить этотъ ужасный азотическій смрадъ. Я закрылъ ротъ, чтобы не задохнуться и оглянулся на товарищей… всѣ они были блѣднѣе смерти. Мы не имѣли времени ни разсуждать, ни объясниться между собою, брикъ уже касался задней части нашего корабля, такъ, что даже не было необходимости спускать катеръ, чтобы намъ перейти на его палубу. Мы всѣ устремились въ противоположную часть нашего судна, но въ это время волною отбросило брикъ на нѣсколько саженей отъ насъ и такъ какъ онъ проходилъ въ десяти футахъ отъ нашего судна, то мы могли ясно видѣть все, что происходило на его палубѣ. О, въ силахъ-ли я буду когда-нибудь забыть весь ужасъ этого зрѣлища? Двадцать или тридцать труповъ, между которыми были и женщины, лежали въ безпорядкѣ тамъ и сямъ, на пространствѣ между ютомъ и кухнею, находясь уже въ послѣднемъ процессѣ разложенія! Мы тотчасъ увидѣли, что на этомъ суднѣ не было ни одной живой души. Между-тѣмъ, мы смотрѣли на этихъ мертвецовъ, какъ на наше спасенiе. Въ безумномъ онѣмѣніи, мы долго и безмолвно провожали взоромъ эти безобразные трупы. Ужасъ и отчаяніе повергали насъ въ какой-то лихорадочный бредъ, тоска и падшій духъ приводили насъ въ полное безуміе.
Брикъ миновалъ насъ сзади и пошелъ по вѣтру. Вмѣстѣ съ удаленіемъ этого брика и его ужаснаго экипажа, постепенно угасли наши мечты объ избавленіи.»
По всей справедливости Eureka была написана Эдгаромъ Поэ съ наибольшимъ вдохновеніемъ. Мы не можемъ здѣсь дать подробный отчетъ объ этомъ произведеніи. Разборъ этой книги требуетъ отдѣльной статьи. Кто читалъ его Магнетическое открытіе, тотъ знаетъ, въ чемъ состояли метафизическія стремленія Поэ. Въ сочиненіи Eureka авторъ излагаетъ процессъ того закона, по которому создана видимая дѣйствительная форма вселенной и какимъ образомъ по этому-же закону образованъ ея организмъ; и потомъ онъ развиваетъ какъ этотъ-же самый законъ или порядокъ послужитъ къ разрушенію міра. Теперь понятно, почему мы не хотимъ слегка разсуждать о такихъ важныхъ вопросахъ, и не разсматриваемъ критически Eureka. Главное опасеніе наше состоитъ въ томъ, чтобы не оклеветать, по собственному заблужденію, автора, къ которому мы питаемъ уваженіе. Уже многіе обвиняли Эдгара Поэ въ пантеисмѣ и хотя, по видимому, это справедливо, но мы можемъ увѣрить читателей, что онъ, подобно всѣмъ великимъ людямъ, часто впадалъ въ сильныя противорѣчія, и убѣжденія его рѣшительно противорѣчатъ пантеисму.