Элегия (Вербицкая)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Элегiя : Этюдъ |
| Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 203. |
I[править]
Далеко на улицѣ показались извозчичьи сани. Среди ослѣпительно-бѣлаго снѣга онѣ рѣзко чернѣли и какъ бы росли по мѣрѣ приближенія къ школѣ. Анна Николаевна прильнула къ стеклу.
Наконецъ!..
Желанный гость сидѣлъ за самоваромъ. Анна Николаевна, раскраснѣвшаяся, помолодѣвшая на нѣсколько лѣтъ, наливала Васильеву душистаго чаю въ его стаканъ!.. И чай этотъ она только для него берегла; сама она пила вдвое дешевле. Во всемъ убранствѣ стола, заставленнаго его любимыми закусками, съ двумя бутылками — англійской горькой и краснаго вина, — сказывалось вниманіе любящей женщины. Онъ это понималъ и снисходительно улыбался въ бороду.
— Ахъ, какая даль!.. Никакъ не привыкну! — замѣтилъ онъ, потирая озябшія руки. — Ну ужъ и морозецъ же сегодня!
— Пейте скорѣй!
Она налила ему водки и подвинула жестянку съ омарами.
— Роскошь какая! — пошутилъ онъ. — Ахъ, да!.. Вѣдь, нынче двадцатое… То-то мы и кутимъ… За ваше здоровье, дорогая Анна Николаевна!
Она молча кивнула головой и влюбленнымъ взоромъ глядѣла на его руку съ поднятой рюмкой; глядѣла, какъ онъ опрокинулъ рюмку въ ротъ, какъ поднялась при этомъ ого темная борода, открывая бѣлую, выхоленную, какъ у женщины, шею. Внутри ея что-то начало дрожать мелкой дрожью. Она машинально сцѣпила похолодѣвшіе пальцы рукъ. «О Боже!.. Какое счастіе вотъ такъ стоять рядомъ и смотрѣть, смотрѣть на него!..»
Онъ замѣтилъ и этотъ взглядъ и волненіе ея. Выраженіе лица его смягчилось. Онъ подвинулся къ дѣвушкѣ, смѣло взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ.
— Дорогая! Какъ мнѣ хорошо всегда у васъ! Съ вами…
Пальцы ея дрожали. Съ пылающимъ на лицѣ румянцемъ она попробовала высвободить руку, но онъ еще крѣпче сжалъ ея пальцы. Она тихо, безсильно опустилась на стулъ и свободною рукой закрыла лицо.
Нѣсколько секундъ онъ молча смотрѣлъ на дѣвушку, и торжествующая усмѣшка раскрыла его губы.
Она полюбила его съ первой минуты, когда въ концертѣ, на эстрадѣ, увидала это прекрасное, полное вдохновенія лицо. Съ первымъ звукомъ его смычка, пробѣжавшаго съ страстною дрожью по струнамъ, въ суровую душу Анны Николаевны вошло что-то новое, что опьянило ее и обезсилило. Это было блаженство и… почти страданіе. Очнулась она, когда стекла задрожали отъ рукоплесканій. Толпу охватилъ какой-то стихійный порывъ. Студенты, курсистки, разодѣтыя дамы — всѣ окружили эстраду, кричали съ безумными лицами и махали платками. И она тоже кричала «bis»[1] прерывающимся, дикимъ, не своимъ, словно, голосомъ, и лицо у нея тоже было счастливое и безумное.
На bis[1] Васильевъ игралъ «Элегію» Эрнста. Анна Николаевна не разъ слышала ее въ исполненіи знаменитостей; но тутъ странное что-то произошло съ нею. Дрогнули ли въ отвѣтъ на эти рыдающіе звуки какія-то струны въ ея сердцѣ, ей самой невѣдомыя и всѣ эти годы только ждавшія своего виртуоза? Вспомнились ли ей грезы юности, забытыя давно въ трудовой и тусклой жизни городской учительницы? Или просто минута такая подошла, неотвратимая, всесильная, какъ сама жизнь… Но Анна Николаевна была куплена вся и безповоротно…
Она добилась знакомства, и въ чувствѣ ея появился болѣзненный надломъ, какая-то странная двойственность. Васильевъ прошелъ юридическій факультетъ, но былъ тупъ и глухъ ко всему, кромѣ музыки. Онъ только о ней и говорилъ, и тогда лицо его, обычно безстрастное, оживлялось, и глаза блестѣли. Читалъ онъ только газеты, и то словно по обязанности, интересуясь исключительно отдѣломъ искусства. Онъ презиралъ толпу и рецензентовъ, но дрожалъ передъ критикой и упивался поклоненіемъ. Безъ этого наркоза онъ не могъ жить. Онъ ни за кѣмъ не признавалъ таланта. Успѣхъ другого артиста — хотя бы чтеца или пѣвца — дѣлалъ его прямо больнымъ. Поэтому всюду онъ игралъ только первымъ номеромъ и спѣшилъ уѣхать. Когда онъ говорилъ пошлости, или молчалъ съ скучающимъ лицомъ, Анна Николаевна почти презирала его. Когда онъ начиналъ играть, она ему все прощала. Это было какое-то навожденіе. Но, любя или ненавидя, она тянулась къ нему вся неудержимо. И это непривычное рабство души — вдали отъ него — возмущало ее.
Онъ замѣтилъ ее случайно. Въ домѣ купчихи-меценатки, попечительницы той школы, которою завѣдывала Анна Николаевна, Васильевъ долженъ былъ играть на вечерѣ. Но аккомпаніаторъ его — мрачный, растрепанный піанистъ — на этотъ разъ не пріѣхалъ. Анна Николаевна вызвалась аккомпанировать. Она была сама серіозной піанисткой.
— Какъ вы музыкальны! — искренно удивился Васильевъ, пожимая ей руку. — Я никогда не слыхалъ такого аккомпанемента… Точно мое второе я… Точно вы меня насквозь видите… Ей-Богу, удивительно!.. Гдѣ вы живете? Мнѣ хотѣлось бы играть съ вами… Знаете… Я совсѣмъ забывался… Ахъ! Это такъ рѣдко!
Блѣдная, она глядѣла въ его лицо, и выраженіе ея глазъ поразило его. Онъ, казалось, понялъ все, и самъ поблѣднѣлъ невольно. «Какіе глаза!.. Какіе глаза!..» — думалъ онъ не разъ ночью и на другой день. А дней черезъ пять онъ уже пріѣхалъ въ школу, и съ тѣхъ поръ онъ сталъ бывать, несмотря на усталость, послѣ цѣлаго дня занятій въ консерваторіи, несмотря на глушь.
Анна Николаевна жила на окраинѣ Москвы.
Какъ его поразила ея болѣе чѣмъ скромная обстановка въ двухъ комнатахъ, которыя она имѣла при школѣ!
— Вы такъ играете… Если бы вы захотѣли, я могъ бы вамъ достать дорогіе уроки…
— Знаю, — перебила она холодно. — Но я люблю мое дѣло.
Для него все это было ново и дико. Онъ самъ получалъ на частныхъ урокахъ по пяти рублей за полчаса, но считалъ, что этого мало для него, и завидовалъ профессорамъ постарше.
Они никогда почти не говорили. Наскоро напившись чаю, оба они спѣшили къ роялю и играли весь вечеръ. Тогда души ихъ сливались въ чудный аккордъ. Они переживали молча вдвоемъ минуты восторга и забвенія. Онъ уѣзжалъ, благодарный и растроганный, а она падала лицомъ въ подушки и плакала отъ счастія…
Въ жизни Васильева женщинѣ было удѣлено слишкомъ мало мѣста. Скрипка, творчество, честолюбіе замѣняли ему любовь и поэзію. Но страсть Анны Николаевны захватила и его холодную душу. О такой именно любви, исключительной и беззавѣтной, онъ мечталъ давно, какъ другіе мечтаютъ о повышеніи, о выигрышѣ двухсотъ тысячъ… Пусть она нехорошенькая, эта дѣвушка, и не первой молодости! Она ему нужна. Такая женщина — онъ зналъ — любитъ въ жизни только разъ. Она оцѣнитъ счастіе, улыбнувшееся ей такъ поздно. Разочарованія, охлажденія, вообще критики къ себѣ, онъ не проститъ… Нѣтъ! И въ дружбѣ и въ любви ему надо быть первымъ, стоять на пьедесталѣ… Не потому ли до сихъ поръ онъ не имѣлъ друзей и никому не внушилъ искренней страсти?
И ему въ Аннѣ Николаевнѣ многое было антипатично. Она не отвѣчала его идеалу безотвѣтной и хозяйственной подруги. Но онъ вѣрилъ въ силу своего вліянія и давно надумалъ сдѣлать предложеніе.
Онъ привозилъ ей даровые билеты на всѣ концерты, гдѣ игралъ. Съ эстрады въ толпѣ онъ ее одну искалъ глазами. Она вдругъ догадалась и замерла отъ счастія… Неужели любовь?.. Неужели?
Она прожила какъ во снѣ цѣлый мѣсяцъ…
Онъ намекнулъ ей какъ-то, что холостая жизнь ему надоѣла. Анна Николаевна испугалась. Она попробовала стряхнуть съ себя чары, приглядѣться внимательно и къ нему и къ себѣ. Развѣ она его знала? Чего онъ отъ нея потребуетъ?.. Но оттолкнуть его — значило потерять. Онъ не проститъ оскорбленія… Анна Николаевна сказалась больной и избѣгала его двѣ недѣли, стараясь овладѣть своею страстью. Она боялась встрѣчи. Васильевъ все это понялъ, въ ея болѣзнь не повѣрилъ и разсчиталъ, что когда онъ пріѣдетъ, наконецъ, она встрѣтитъ его разбитая, покорная, какъ побѣдителя. Самъ онъ ничего не боялся. Его выборъ не могъ быть плохимъ.
Хмель, бросившійся ему въ голову отъ выпитой рюмки, послѣ цѣлаго дня усталости; переходъ отъ этой прекрасной, синей, но очень холодной все-таки ночи къ уютной, теплой комнатѣ; раздражающій запахъ закусокъ — всѣ эти предусмотрѣнныя мелочи разнѣжили Васильева. Теплота разливалась по его жиламъ, и самая душа словно отогрѣвалась. И въ ту минуту, когда у дѣвушки голова кружилась отъ счастія, онъ глядѣлъ на нее и, снисходительно улыбаясь, думалъ: «А, вѣдь, она очень и очень недурна»…
II[править]
Кухарка Ѳедосья нарушила очарованіе.
— Осетрину сейчасъ подавать, что ли?
Анна Николаевна очнулась.
— Да, конечно… Несите скорѣй…
И подвинула къ Васильеву блюдо съ котлетами.
— Кушайте, Николай Модестовичъ, пока горячи…
Онъ началъ ѣсть съ завиднымъ аппетитомъ, какъ уставшій и проголодавшійся человѣкъ.
— Ну, что у васъ новенькаго? — полюбопытствовалъ онъ, начиная вторую котлету.
— Ахъ! Есть новенькое… И очень даже хорошее. Къ намъ назначена женщина-врачъ. Нынче была у насъ.
— Поздравляю! — усмѣхнулся Васильевъ. — Ну, и вы счастливы, конечно?
— Н-нѣтъ… Я, видите ли, совсѣмъ другого ждала. Хотя… и это хорошо, что врачъ при школѣ есть.
— Въ чемъ же дѣло?
— Я думала, что у насъ хоть небольшая, да своя аптечка будетъ. Потому что вы знаете средства этихъ дѣвочекъ? Докторъ пропишетъ капли или порошки на тридцать-сорокъ копеекъ. А откуда она возьметъ эти деньги? Или вотъ малокровнымъ желѣзо велитъ принимать, молоко… «Надо, — говоритъ, — мяса ѣсть побольше»… Я тутъ стояла рядомъ; не могу смолчать. «У нихъ мяса въ двунадесятые праздники не всегда найдется», — говорю. «Она мѣсяца три, — говорю, — въ школу не ходила, потому что башмаки износила, а на другіе денегъ не было»… Хорошо я догадалась, наконецъ, и купила на свои…
— Что жъ она?
— Ну что же… Только плечами пожимаетъ… Что жъ она сама тутъ можетъ? Ей вмѣнили въ обязанность слѣдить за гигіеническими условіями школы. Это разъ-то въ нѣдѣлю!.. Внѣ школы дѣятельность ея кончается. А если на дому заболѣетъ дѣвочка? Тогда что? Наконецъ, это прекрасно — предупреждать развитіе хроническихъ болѣзней. А если онѣ уже развились? Вотъ золотушной нынче рыбій жиръ прописала. Вѣдь, это насмѣшка. Вы знаете, чего онъ стоитъ!
— Я же вамъ говорилъ: у насъ всегда такъ, вполовину дѣлается. Одна отчетность и формалистика… Ваше здоровье!.. Вы позволите?
— Да, но, вѣдь, я и не разсчитываю, что на этомъ остановятся. Будемъ хлопотать объ аптечкѣ. Да и вообще надо взглянуть шире на этотъ вопросъ народной гигіены… Изъ двадцати-четырехъ часовъ — шесть только дѣти проводятъ въ школѣ. Гдѣ же тутъ смыслъ ограничивать дѣятельность врача школой? Нѣтъ, знаете ли, пока не оздоровятъ помѣщеній, гдѣ тѣснится эта бѣднота, пока у дѣтей хорошаго питанія не будетъ, вся эта школьная гигіена одними милыми словами останется.
— Многаго хотите, Анна Николаевна… У насъ не только среди народа, у насъ даже въ средѣ интеллигенціи не распространены гигіеническія познанія. Если даже за границей не доросли до пониманія всего значенія профилактики, чего вы требуете отъ насъ?
Онъ сухо разсмѣялся. Изъ груди Анны Николаевны вырвался глубокій вздохѣ.
— А наша интеллигентная молодежь? Въ какихъ условіяхъ она живетъ?
И онъ заговорилъ о своей жизни въ номерахъ. Что за отвратительный столъ! Какъ не нажить катарра желудка и малокровія? Да и вообще эти гостиницы…Вотъ недавно одинъ въ тифу лежалъ рядомъ съ номеромъ Васильева. Хорошо, что онъ узналъ рано и поспѣшилъ перебраться въ другой этажъ… (Анна Николаевна подняла голову и стала вслушиваться.) А пріятна эта суматоха? Да, наконецъ, чѣмъ онъ гарантированъ, что рядомъ кто-нибудь въ оспѣ не сляжетъ? А ничего онъ такъ не боится, какъ болѣзни. Цѣлый день грохотъ, галдятъ даже за полночь… Въ одномъ углу визжитъ невозможная скрипка, въ другомъ на роялѣ двадцать разъ одну и ту же гамму играютъ, и все съ тѣми же ошибками… Просто въ бѣшенство прійти можно! У него, положимъ, въ комнатѣ всегда чистота. Онъ совсѣмъ не можетъ работать при безпорядкѣ. Но сколько приходится переплачивать прислугѣ, чтобы хлама въ номерѣ не было! Да и вообще тамъ трудно работать… Товарищи поминутно врываются, наслѣдятъ грязными сапогами на полу, разбросаютъ окурки, денегъ выпрашиваютъ… безъ отдачи, конечно… Не хотятъ понять, что одному побыть хочется, послѣ цѣлаго дня работы или въ праздникъ, когда свободенъ, наконецъ…
Анна Николаевна слушала, облокотясь на столъ и опершись подбородкомъ на скрещенные пальцы рукъ. Чашка ея стыла, забытая въ сторонѣ.
— Отчего жъ бы вамъ не нанять квартиру?
— Пробовалъ. Но, во-первыхъ, кухарки эти балуются, когда хозяевъ цѣлыми днями дома нѣтъ. Въ хорошей мебели заводятъ моль; въ кухню назовутъ родственниковъ, вѣчное чаепитіе… Хорошо, какъ не обворуютъ еще! Пріѣдешь, обѣдъ не готовъ, либо жаркое перегорѣло… Дрова жгутъ безъ жалости. А ужъ на провизіи наживаются самымъ безбожнымъ образомъ. Я самъ на рынокъ ходилъ.
— Вы?!
— Да, я… Ну, что же тутъ удивительнаго? Неужели вы-то сами никогда не ходите на рынокъ?
— Никогда… Да у насъ тутъ и нѣтъ рынка.
— Лавки есть же. Все равно… Помилуйте! Эти кухарки мало того, что цѣнъ не знаютъ. Онѣ севрюжины отъ осетрины не отличатъ. И самыя честныя изъ нихъ — если только есть такія — никуда, какъ хозяйки, не годятся…
Анна Николаевна смущенно затеребила бахрому скатерти. Густая краска залила ея лицо. Она тоже не умѣла отличить севрюжины отъ осетрины.
— И хорошо еще, если не пьяницы. Долго ли домъ поджечь съ пьяныхъ глазъ? Вотъ я разъ пріѣхалъ съ урока часомъ раньше. Почувствовалъ себя плохо что-то… Да и плясалъ больше часа у воротъ, поджидая кухарку. Она, видите ли-съ, письмо получила, что у нея тамъ кто-то умираетъ въ больницѣ. И помчалась… А квартиру заперла. Разсчитывала, будто бы, къ сроку вернуться…
— И что же?
Анна Николаевна впилась глазами въ собесѣдника.
— Ну, конечно, прогналъ… Сейчасъ же разсчетъ. Развѣ такія безобразія можно терпѣть? Пари держу, что съ пріятелемъ въ трактирѣ сидѣла… Вотъ съ тѣхъ поръ и живу въ номерахъ. Хоть отъ прислуги не зависишь. Нѣтъ… Жениться надо, вотъ что!
Это вышло такъ неожиданно, что Анна Николаевна даже не поняла.
— Почему жениться?
Онъ поглядѣлъ на нее съ минуту, и довольная усмѣшка мелькнула на его лицѣ. Онъ часто думалъ о томъ, какъ откроетъ свои планы Аннѣ Николаевнѣ, и всегда представлялъ себѣ ея лицо вотъ именно такимъ, растеряннымъ, почти страдальческимъ.
— Пора, Анна Николаевна… Во всѣхъ отношеніяхъ пора. Надоѣло быть богемой, безъ угла и семьи.
Но она уже не слушала. Она такъ глубоко задумалась, что отвѣтъ его для нея пропалъ.
— А славно она готовитъ, право… Вы сколько ей платите?
Анна Николаевна растерянно взглянула на блюдо, какъ бы желая сосредоточиться.
— Отъ себя пять. Школа платитъ три…
— Ничего. Жалованье хорошее… Только почему же это у васъ самоваръ такъ запущенъ? И вотъ шишечку отбили?
Она удивленно подняла глаза. Дѣйствительно, и самоваръ грязенъ, и шишечки нѣтъ. Краска на мгновеніе прилила къ ея щекамъ и тотчасъ сбѣжала.
— Не хозяйка я, Николай Модестовичъ, — не-то печально, не-то насмѣшливо отвѣтила она. — Да и Ѳедосьѣ дѣла много…
— Она у васъ запиваетъ, кажется? — вскользь бросилъ Николай Модестовичъ, наливая вино въ рюмку, которую предварительно поглядѣлъ на свѣтъ, а потомъ вытеръ салфеткой.
Она и этого не замѣтила.
— Да, случается.
— Охота же вамъ держать ее! На это жалованье…
Анна Николаевна подняла голову. Брови ея хмурились.
— Она отличный человѣкъ, моя Ѳедосья… А пьетъ она съ горя. Тамъ у нихъ семейная драма разыгралась. Мужъ, по болѣзни, ушелъ съ мѣста. Кондукторомъ былъ при конной дорогѣ, и ноги простудилъ. А вы понимаете, что для нихъ значитъ лишиться тридцати рублей въ мѣсяцъ? Дочь же во всѣ тяжкія пустилась… Не всякій день и не со всѣми такія несчастія случаются. Трудно, конечно, и удержать Ѳедосью отъ пьянства.
Онъ пилъ вино, не подымая глазъ.
— А гдѣ же мужъ ея теперь? Въ больницѣ?
— Нѣтъ, у меня на кухнѣ.
— Какъ? При ней?
Анна Николаевна промолчала, сощурившись на оскорбленное лицо гостя и не скрывая насмѣшки.
— Да, на моемъ иждивеніи. Вамъ это удивительнымъ кажется?
— Д-да, признаться сказать… Вѣдь вы… вы такъ мало сами получаете.
— На меня хватаетъ.
— Да… гм… Только, знаете ли, дорогая Анна Николаевна… Это ужъ совсѣмъ неразсчетливо… А главное — это не оцѣнится.
— Я вовсе и не гонюсь за оцѣнкой.
На этотъ разъ онъ ужъ совсѣмъ нетерпѣливо передернулъ плечами. И какая муха ее вдругъ укусила? Терпѣть онъ не можетъ у нея этого тона и лица!
Дверь распахнулась. Ѳедосья внесла осетрину подъ краснымъ соусомъ. Блюдо было одного цвѣта, соусникъ другого, и, притомъ, безъ ручки. Васильевъ внимательно посмотрѣлъ на эту половину ручки, и на этотъ разъ Анна Николаевна подмѣтила его взглядъ.
— Извините, — заговорила она, стараясь казаться добродушнѣе, — у меня сервировки нѣтъ.
— Изъ принципа? — пошутилъ онъ. — А вотъ вино хорошо. Гдѣ берете?
— Право, не знаю… Ѳедосья, вы гдѣ брали? Нѣтъ, и вовсе не изъ принципа, а просто потому, что нѣтъ денегъ купить сервизъ.
«А кормить и лѣчить Ѳедосьина мужа есть деньги»… — пронеслось въ головѣ скрипача.
— Да и, право, какъ-то никогда я этого не замѣчала. Мнѣ бы съ моими запросами студентомъ быть.
Она увидала тутъ свою чашку и жадно стала пить остывшій чай.
— И очень напрасно, Анна Николаевна. Женщина, прежде всего, должна быть женщиной…
— То-есть?
Она поставила чашку опять на столъ, чувствуя, что теперь уже ни глотка не сдѣлаетъ… Для нея — она это сознавала — эти пустые съ виду разговоры, какъ и весь этотъ вечеръ, будутъ имѣть рѣшающее значеніе.
— Ахъ Боже мой! Вы меня какъ-будто не понимаете! Намъ нужны женщины, а не дѣльцы, работники и т. д. Положите мнѣ, пожалуйста, рыбы…
Глаза ея блеснули.
— Я думаю, Николай Модестовичъ, что женщина, прежде всего, должна человѣкомъ быть… Настоящимъ человѣкомъ… и чувствующимъ и мыслящимъ, какъ развитое существо.
Она всегда говорила немножко книжно, но къ ней это шло.
Онъ брезгливо поморщился и, видя, что она не замѣчаетъ его протянутой руки съ тарелкой, самъ подвинулъ себѣ блюдо и началъ старательно класть рыбу, опасаясь брызнуть на чистую скатерть.
— Всѣ эти фразы, разсужденія о женскомъ вопросѣ и т. п. хороши для старыхъ дѣвъ и для насъ, пока мы холосты. Когда же мы женимся, намъ пріятно, чтобы жена, прежде всего, была хозяйкой и блюла интересы нашего кармана… Кстати, почему ей не удался этотъ соусъ сегодня? Въ послѣдній разъ она великолѣпно его приготовила… Вы сами умѣете его дѣлать, Анна Николаевна?
— Представьте, Николай Модестовичъ, не умѣю!.. Ничего не умѣю… Ни соусовъ дѣлать, ни рыбу покупать, ни зандкухеновъ[2] печь… Ничего!.. Хорошо, что никому не придетъ блажная мысль на мнѣ жениться!
Она расхохоталась истерическимъ, отрывистымъ смѣхомъ. Она этой фразой сжигала за собой корабли.
Онъ зорко поглядѣлъ на дѣвушку. Что съ ней сегодня? «Ахъ да!.. — догадался онъ вдругъ. — Бѣдняжка! Не думаетъ ли она, что онъ собирается жениться на другой, и ревнуетъ? А какъ она мила съ этимъ непривычнымъ румянцемъ, въ такомъ возбужденіи!»
— Да, а не мѣшало бы вамъ у Ѳедосьи поучиться зандкухены дѣлать, — пошутилъ онъ, но тонъ все-таки вышелъ внушительный. — Она у васъ мастерица.
Но она перебила его, съ тѣмъ же блескомъ въ глазахъ:
— Ахъ! Кстати… Вы такъ и не узнали, дѣйствительно у нея умиралъ кто-нибудь, или это просто выдумка была?
Онъ широко раскрылъ глаза.
— Кто умиралъ? Гдѣ?
— Ахъ! Да вотъ у вашей кухарки! — раздражительно повысила она голосъ.
Васильевъ невольно расхохотался.
— Какая вы чудачка! Нашли о чемъ спрашивать!.. Я-то почемъ знаю? Ѣздилъ я, что ли, справляться?
— А почему жъ бы и нѣтъ? — горячо вырвалось у Анны Николаевны. — А если вправду у нея кто-нибудь умиралъ, а вы выгнали ее въ эти минуты?
Смѣхъ исчезъ съ лица Васильева, и въ глазахъ мелькнула злоба.
— Къ сожалѣнію, Анна Николаевна, я не сообразилъ такого важнаго обстоятельства… Я вернулся съ урока уставшій, голодный и почти больной… и зябъ подъ воротами… Мнѣ не приходило въ голову, — продолжалъ онъ еще внушительнѣе, — что заботиться о себѣ — преступно. Я привыкъ видѣть отъ этихъ людей недобросовѣстное отношеніе къ ихъ обязанностямъ и ложь на каждомъ шагу. И такъ именно я понялъ эту выходку ея… А если и вправду у нея кто-нибудь умиралъ или умеръ, опять-таки я тутъ не при чемъ. Мнѣ нужны обѣдъ во-время, покой во-время, потому что нужны силы и здоровье. И… извините, Анна Николаевна, если я позволю себѣ думать, что моя жизнь нужна другимъ… нужна обществу. А я рисковалъ схватить простуду и слечь… И умереть, наконецъ… Все бываетъ.
— О да! Конечно!.. Искусство выше всего…
Въ тонѣ ея на этотъ разъ слышалось столько желчи, что у Николая Модестовича вдругъ пропалъ аппетитъ. Онъ не привыкъ слушать оскорбительные отзывы о значеніи искусства и уклонялся отъ подобныхъ споровъ. Отъ Анны Николаевны всѣхъ менѣе согласился бы онъ выслушать, что есть въ жизни что-нибудь важнѣе искусства. Онъ отодвинулъ тарелку и помолчалъ, стараясь сдержать овладѣвшее имъ раздраженіе.
— Вы, конечно, это серіозно сказали объ искусствѣ? — освѣдомился онъ, понизивъ голосъ.
— Нѣтъ-съ, Николай Модестовичъ! Съ ироніей сказала, представьте!.. Для меня есть въ жизни кое-что выше и завѣтнѣе искусства.
Она смотрѣла ему въ лицо прямо, дерзко, словно бросая вызовъ. Онъ удивленно раскрылъ красивые глаза, и губы его задергало чуть замѣтной судорогой волненія.
— Выше? Напримѣръ?
— Ахъ! Да что объ этомъ говорить! Вы, все равно, со мной не согласитесь…
Она шумно встала и прошлась по комнатѣ.
— Гм… Вы прежде такъ не выражались…
— Это чего? Объ искусствѣ-то? Не приходилось, Николай Модестовичъ… Мы, вѣдь, съ вами вообще «умныхъ» разговоровъ никогда не водили. Вы мастеръ отъ нихъ отдѣлываться, — нервно усмѣхнулась она, но улыбка тотчасъ сбѣжала съ ея губъ. — Но я никогда не думала иначе… И, конечно, теперь не измѣню своихъ взглядовъ. Поздно! Я уже не молоденькая…
«Дуритъ… — рѣшилъ Васильевъ, успокаиваясь. — Однако, я вижу, ни одна баба отъ блажи не застрахована».
Видя, что хозяйка не обращаетъ на него вниманія, Васильевъ самъ подлилъ себѣ кипятку въ остывшій чай, подвинулъ къ себѣ корзину съ зандкухенами, втянулъ ихъ вкусный запахъ и съ удовольствіемъ принялся за чай.
III[править]
На роялѣ Анна Николаевна увидала футляръ со скрипкой и остановилась. Взглядъ ея смягчился.
— Вы привезли съ собой что-нибудь? — черезъ комнату спросила она, не оборачиваясь.
— Да, — забормоталъ онъ съ полнымъ ртомъ. — Тамъ… въ карманѣ шубы… прелестная вещица… Не хотите ли разобрать? Я готовлю ее къ будущему концерту.
— Нѣтъ… Потомъ, потомъ… Когда уберутъ со стола, и мы останемся вдвоемъ… безъ помѣхи…
Она опять нервно заходила по комнатѣ, вытягивая пальцы. Онъ слѣдилъ за ней глазами.
— Анна Николаевна, почему вы нынче не въ духѣ?
Она не отвѣчала… Казалось, она и не слышала, поглощенная борьбой, которая шла въ ея душѣ.
Когда она проходила мимо, Васильевъ опять окликнулъ ее и пододвинулъ ей стулъ.
— Присядьте, Анна Николаевна… Я, вѣдь, не для того сюда тащился, на ночь глядя, чтобы пріятно помолчать. Мнѣ говорить съ вами нужно по-душѣ.
«Начинается… Я это предчувствовала»…
Она замѣтно поблѣднѣла, но покорно подошла и тихо опустилась на стулъ.
Васильевъ тщательно вытеръ салфеткой свои яркія губы, стряхнулъ съ бороды крошки и, съ блескомъ насытившагося, удовлетвореннаго чувства въ глазахъ, подвинулся къ хозяйкѣ и взялъ ея руку.
— Постойте… Ну, зачѣмъ же вы руку выдергиваете? Сидите смирно, вотъ такъ… И слушайте… Я очень скучаю, дорогая Анна Николаевна. Жизнь въ номерахъ положительно опостылѣла мнѣ. Напрасно думаютъ, что эта цыганщина по душѣ артисту. Меня все это угнетаетъ… Надо нанять квартиру, обзавестись хозяйствомъ сызнова и… Вы слушаете меня, Анна Николаевна?
— Да, продолжайте…
— И ввести въ домъ хозяйку… Жениться надо…
Онъ стиснулъ крѣпко ея руку и заглянулъ ей въ глаза. Она отвернулась, но лицо ея какъ бы застыло.
— Ну что жъ! Съ Богомъ!
— Вы одобряете?
— Конечно…
Она сказала это безстрастно съ виду, и надо было имѣть очень музыкальное ухо, чтобъ уловить горечь въ ея тонѣ.
У него было музыкальное ухо.
— Видите ли, Анна Николаевна… Мы, артисты, вообще недолговѣчны. Но губятъ насъ не столько труды, расшатывающіе нервную систему, и всѣ эти волненія, сопряженныя съ появленіемъ на сценѣ и эстрадѣ, передъ судомъ публики (между нами говоря, порядочной дуры), сколько ненормальный образъ жизни, отсутствіе осѣдлости, колеи и… всѣ эти эксцессы… Толпа воображаетъ, что всевозможные кутежи и оргіи необходимы намъ, какъ воздухъ. Вздоръ! Они только разрушаютъ здоровье и губятъ талантъ. Намъ, артистамъ (онъ чуть-чуть не обмолвился «великимъ людямъ»), положительно такъ же необходимо жениться, какъ и простымъ смертнымъ.
Онъ помолчалъ, выжидая, какое впечатлѣніе произведетъ его рѣчь. Но Анна Николаевна даже глазъ не подняла, и рука ея все такъ же безстрастно лежала въ его теплой ладони.
— Теперь перейдемъ къ частностямъ. Я человѣкъ, какъ вы знаете, обезпеченный. Моего заработка хватитъ на то, чтобы содержать жену прилично. Приданаго я не ищу… Оно какъ-то лучше, видите ли, чтобъ мужъ не зависѣлъ отъ жены…
— А еще лучше, конечно, чтобъ жена всѣмъ была обязана мужу? — рѣзко подхватила Анна Николаевна и на этотъ разъ отняла свою руку.
Онъ прямо поглядѣлъ ей въ глаза, съ упорнымъ выраженіемъ человѣка, не привыкшаго итти на компромиссы.
— Да, такъ лучше… Потомъ, я не возьму молодой дѣвушки, лѣтъ двадцати. У нихъ вѣтеръ въ головѣ. Мнѣ нужна серіозная особа, которой я могу ввѣрить мое счастіе и не раскаяться въ выборѣ. Всѣ эти ссоры, бури, сомнѣнія въ чувствѣ вредятъ и здоровью и работѣ. Мнѣ нужно глубокое чувство…
— И глубокое знаніе кулинарнаго искусства…
— И это, конечно… Это даже обязательно, — подчеркнулъ онъ, не смущаясь ея ѣдкимъ тономъ. — Жена должна быть хозяйкой. Я признаю, какъ видите, раздѣленіе труда. Весь домъ остается на рукахъ жены, когда мужъ уходитъ на заработокъ. Мы, мужья, особенно мужья-артисты, не должны спускаться до будничныхъ сторонъ жизни. Это женское дѣло… Настоящій женскій вопросъ, — пошутилъ онъ. — А научиться всему можно. Была бы охота.
И онъ выразительно посмотрѣлъ ей въ глаза.
— Далѣе: моя жена должна быть музыкальна…
Она вдругъ закрыла лицо руками и истерически захохотала.
— Что съ вами?
— Ничего… ничего… Ха!.. Ха!.. Ха!
Она на мгновеніе открыла лицо, и ему показалось, что глаза ея влажны.
— Продолжайте… Это такъ любопытно! Ха!.. Ха!.. Ха!
— Но я не понимаю, право… — началъ Васильевъ, видимо оскорбленный этою неумѣстною веселостью.
— Совсѣмъ по рецепту: столько-то гранъ того-то, столько-то другого… А главное — съ такимъ апломбомъ… Ха!.. Ха!.. Ха!
Смѣхъ ея сорвался разомъ.
Васильевъ пристально поглядѣлъ въ ея какъ бы потухшіе глаза, и ему стало жаль ее. Ревнуетъ, бѣдняжечка!.. Не подозрѣваетъ, чѣмъ кончитъ онъ свое признаніе.
— Васъ, стало-быть, удивляетъ моя разсудительность? Но, вѣдь, бракъ, Анна Николаевна, дѣло не шуточное… Вы позволите закурить?.. Я, видите ли-съ, все обдумалъ. Правда, многіе женятся, очертя голову, въ чаду увлеченія. И каются потомъ всю жизнь. Темпераментъ, что ли, у меня спокойный, не знаю… Но на такую слѣпую страсть я неспособенъ.
— Счастливецъ! — съ страстной горечью вырвалось у нея.
— Я женюсь сознательно. Съ своей стороны, я приношу избранной мною дѣвушкѣ имя, которое, надѣюсь, будетъ знаменитымъ; несомнѣнно обезпеченное положеніе, нерастраченныя силы тѣла и души… Сердце, наконецъ, готовое привязаться прочно… Надѣюсь, не мало? (Онъ съ наслажденіемъ затянулся.) Смѣю думать, что мнѣ позволительно заявлять мои требованія?
— Дальше… — нервно торопила Анна Николаевна, опять принимаясь за бахрому скатерти.
— Я продолжаю… Знаете ли, Анна Николаевна, кто чаще всего губитъ нашихъ великихъ людей? Нашихъ артистовъ? Ихъ жены… Да, это такъ… Эти дюжинныя натуры не умѣютъ цѣнить счастія, которое имъ выпадаетъ на долю. Онѣ не раздѣляютъ стремленій своихъ мужей, не понимаютъ ихъ потребностей… Ну, словомъ, не умѣютъ подняться до нихъ… Я въ такую ошибку не впаду.
— Ваша жена тоже будетъ великой женщиной?
— Шутки въ сторону! Моя жена будетъ любить мое искусство и будетъ вѣрно служить ему… Дѣтей у насъ не будетъ. Я, по крайней мѣрѣ, рѣшительно противъ дѣтей.
Все лицо Анны Николаевны задрожало отъ смѣха, горькаго, ядовитаго, какимъ смѣются, чтобы не дать волю слезамъ. Онъ не глядѣлъ на нее, и вся эта смѣна чувствъ, отразившаяся въ ея подвижномъ лицѣ, прошла для него безслѣдно.
— Скажу вамъ откровенно… Я поставленъ въ самое дурацкое положеніе… Ивановъ… Вы знаете моего аккомпаніатора? Онъ играетъ со мной отвратительныя штуки…
— Какой прекрасный піанистъ!
— Еще бы! Кончилъ въ консерваторіи… Человѣкъ, несомнѣнно… не талантливый, положимъ… но способный, несомнѣнно. И при этомъ очень недобросовѣстный человѣкъ. Что онъ прекрасно аккомпанируетъ, я съ этимъ не согласенъ… Вы играете лучше.
— Ахъ, перестаньте!
— Вы играете лучше, говорю вамъ!.. Конечно, концертъ Bériot[3], напримѣръ, вы не исполните, какъ онъ. Но, вѣдь, такія блестящія вещи скрипачъ обыкновенно играетъ съ оркестромъ. А всѣ эти легкодоступныя для публики вещицы: «Mazurka»[4] и «Легенда» Венявскаго, «Элегія» Эрнста, напримѣръ… О! Я никогда не сравню съ вашей игрой!.. Ивановъ все не хочетъ забыть, что онъ былъ когда-то моимъ товарищемъ по консерваторіи и мечталъ міръ удивить… какъ всѣ они… Онъ и тутъ все стремится удивить, оглушить слушателя, внести свою индивидуальность, такъ-сказать, въ аккомпанементъ… Ну, словомъ, совсѣмъ выступаетъ изъ намѣченныхъ для него границъ. Онъ забываетъ, что служитъ у меня по найму. И замѣтьте, я плачу ему дорого… А главное — манкируетъ.
— Хвораетъ, можетъ-быть?
Анна Николаевна подняла голову на этотъ разъ и опять словно впилась глазами въ собесѣдника.
— Не мудрено! Запоемъ пьетъ. А тутъ еще жениться надумалъ.
— Что жъ? Можетъ-быть, это излѣчитъ его?
— Полноте!.. Развѣ такіе люди смѣютъ жениться? Нищій!.. Чѣмъ онъ жену содержать будетъ?
— Вы сбиваетесь, Николай Модестовичъ. Жена — не содержанка… Она сама заработаетъ.
— Ахъ! Вздоръ!.. Все это фразы… И этакое самомнѣніе дурацкое! Вѣдь, онъ черезъ свой запой всѣ уроки потерялъ… И потомъ, это такъ неудобно… Женатый помощникъ… какой же это работникъ! Будетъ только о семьѣ думать, весь зависѣть отъ здоровья жены и дѣтей. Къ дѣлу относиться станетъ уже вконецъ небрежно… Нѣтъ! Концертировать при такихъ условіяхъ мнѣ совсѣмъ немыслимо!
— Еще бы! Какъ жаль, что не выдумали машины, способной и тутъ замѣнить человѣка! Эта не взбунтуется и жениться не вздумаетъ. И правъ человѣка за собой не сознаетъ…
— Вы нынче удивительно раздражительны, Анна Николаевна. Но согласитесь… Вѣдь имѣю же я право и о собственныхъ интересахъ позаботиться! Мнѣ съ Ивановымъ не ужиться… Это конченный человѣкъ… Мы на-дняхъ крупно съ нимъ поговорили. Пока еще я вынужденъ его держаться. Замѣнить его сейчасъ некѣмъ. Онъ сознаетъ это и позволяетъ себѣ непростительныя дерзости. Все это такъ заботитъ меня, что я даже работать не могу… Моя соната для скрипки и рояля остановилась вотъ ужъ съ мѣсяцъ, словно замерзла. Ни звука не могу выжать больше!
Съ усталымъ видомъ онъ провелъ своей бѣлой рукой по лицу и кудрямъ. Съ минуту Анна Николаевна глядѣла на него съ отчаяніемъ. «Ахъ! Зачѣмъ ты такъ красивъ? Зачѣмъ?» — говорилъ ея взглядъ.
— Вотъ почему я еще болѣе пришелъ къ убѣжденію, что моя жена не можетъ не быть піанисткой. Съ ея помощью я смѣло обойдусь безъ Ивановыхъ и tutti quanti[5]. Я, если захочу, могу безпрерывно концертировать. И когда отъ меня удалятъ всѣ житейскія дрязги, я буду писать.
Анна Николаевна горько разсмѣялась.
— Бѣдный Ивановъ!.. Невольно просится на сравненіе съ вами. Какая разница! Для него жена — непростительная роскошь… Для васъ, дѣйствительно, — предметъ необходимости… И дешевый, между прочимъ, предметъ! Она и нянька ваша и экономка, она же и аккомпаніаторъ. Какой вы практичный человѣкъ, Николай Модестовичъ!
Въ лицѣ ея было ни кровинки, губы дергались.
«Она сейчасъ заплачетъ, — вдругъ понялъ онъ и бросилъ докуренную папиросу. — Пора объясниться!»
Онъ всталъ и насильно взялъ ея руку.
— Анна Николаевна… Аня…
Она вздрогнула и быстро отшатнулась.
— Нѣтъ! Нѣтъ… Молчите!.. Молчите, прошу васъ!.. Я ничего больше не могу слышать!
Она пошла къ роялю. Васильевъ двинулся за ней.
— Знаете, Анна Николаевна? Бросьте вы эту школу! Серіозно совѣтую… Вы посмотрите на себя. У васъ каждый нервъ ходитъ… Гдѣ та спокойная, разсудительная дѣвушка, которую я зналъ годъ тому назадъ?
— Молчите, ради-Бога!.. Вы и такъ измучили меня. Дайте мнѣ опомниться!.. Дайте успокоиться!
Въ голосѣ ея слышались слезы. Она низко наклонилась надъ футляромъ и открыла его. Дорогая скрипка была укутана въ атласную блѣдно-голубую покрышку, подбитую лебяжьимъ пухомъ. Безсознательно гладя рукой скрипку, какъ ласкаютъ красивое дитя, дѣвушка поднесла ее къ губамъ.
Какъ ни былъ хладнокровенъ Васильевъ, но такое наивное, полное граціи, трогательное выраженіе любви потрясло его. Онъ взялъ дѣвушку за талію. Она вдругъ опомнилась.
— Берите скрипку… Давайте играть!
— Нѣтъ, Аня, постойте минуту! Мнѣ можно такъ называть васъ? Будьте откровенны! Скажите, что съ вами?
Онъ былъ такъ тщеславенъ, что даже въ эту минуту ждалъ отъ нея перваго шага. Какъ гастрономъ откладываетъ лакомый кусочекъ на закуску, такъ онъ оттягивалъ моментъ своего торжества. Онъ загородилъ ей дорогу, стоя съ протянутыми къ ней руками, такъ что она прижалась къ роялю и съ какимъ-то отчаяніемъ взглянула ему въ лицо.
— Я школы не оставлю… Слышите ли? Я не оставлю ее!
Съ минуту они глядѣли другъ-другу въ глаза. Онъ понялъ, что она разгадала его намѣреніе, и ему стало нестерпимо досадно, что все это вышло такъ просто, неэффектно… Ея поведеніе ошеломило его.
— Вы губите ваше здоровье, — нашелся онъ только сказать.
— Пусть! Это дѣло мое…
Руки его опустились.
— Какая экзальтація!.. Да кто вамъ спасибо скажетъ? — грубо вырвалось у него.
— Почемъ знать! Можетъ-быть, многіе скажутъ сердечное спасибо… Ахъ! Да не въ этомъ дѣло! Школа для меня все, поймите!.. Другой семьи у меня нѣтъ! И не будетъ!.. Пусть мое дѣло неприглядное, маленькое! И трудъ мой муравьиный… Пусть!.. Что жъ! Большому кораблю — большое плаванье!.. Овому талантъ, овому два… (Она задыхалась.) Но и мы въ свое маленькое дѣло всю душу вложимъ… И безслѣдно оно не исчезнетъ… Ну, а теперь… пойдемте играть!
Она сѣла за рояль.
IV[править]
Васильевъ молча взялъ скрипку. Лицо его было непривычно задумчиво, какъ-будто онъ хотѣлъ рѣшить трудную загадку. Тѣмъ не менѣе, онъ не придавалъ серіознаго значенія выходкѣ Анны Николаевны. «Нервничаетъ… Пустяки! Не можетъ она собственными руками оттолкнуть отъ себя счастіе»… Ему не приходило въ голову, что дѣло его проиграно.
Нѣсколькими привычными аккордами онъ настроилъ скрипку.
— Что играемъ?
— «Элегію» Эрнста…
— Ахъ да! — улыбнулся онъ. — Какъ я не догадался? Начинайте…
Его скрипка запѣла. Закрывъ глаза, можно было думать, что это поетъ голосъ человѣка, глубокій, сильный, хватающій за сердце… Мелодія постепенно ширилась, росла, какъ растетъ въ человѣческой душѣ всеобъемлющее непобѣдимое чувство, и сколько страстной тоски, сколько страданій слышалось въ звукахъ!.. Невольно возникало извѣстное настроеніе. Вставала цѣлая картина… Осень… Хмурыя тучи нависли надъ кладбищемъ. Вѣтеръ срываетъ послѣдніе листья съ одинокаго дерева и съ воемъ крутитъ ими въ холодномъ воздухѣ. У могилы плачетъ женщина… Свѣтлыя мечты, радости жизни — все это позади, тамъ же, гдѣ молодость, гдѣ солнце и весна… въ далекомъ прошломъ… Затаенныя слезы дрожатъ въ печальныхъ, тихихъ звукахъ скрипки… «Къ чему протесты? Къ чему отчаянные вопли?.. — какъ-будто говорятъ эти звуки. — Могила не возвращаетъ своихъ мертвецовъ… Надо смириться!.. Здѣсь все тлѣнно, мимолетно… Молись и вѣрь, если можешь, что есть другая жизнь и что возможна встрѣча»…
Вдругъ крикъ боли!.. Еще… еще!.. Вопль тоски прорвался… Безумныя рыданія потрясаютъ воздухъ… Сердце не хочетъ, не можетъ помириться съ невозвратимой утратой!
Скрипка рыдала подъ искусной рукой… Казалось, стонала отъ боли, молила о забвеніи… Затаивъ дыханіе, не чувствуя себя, Анна Николаевна трепетными пальцами чуть касалась клавишъ. Она тоже играла наизусть и не сводила потемнѣвшихъ глазъ съ блѣднаго, прекраснаго лица Васильева. Это было лицо артиста… Видно было, что онъ забылъ, гдѣ онъ, съ кѣмъ. Чудные звуки унесли его въ иной, волшебный міръ, далекій отъ прозы жизни, мелкихъ огорченій, мелкихъ страстей… О! Какъ безумно она его любила сейчасъ!
Трудно было вѣрить, что это игра двухъ людей: такъ гармонично сливался аккомпанементъ съ мелодіей, такъ единодушно замирали въ fermat’ѣ[6] звуки рояля и скрипки, такъ дружно ускорялся темпъ, и снова, постепенно переходя въ diminuendo[7], слабѣли звуки и какъ бы таяли въ нѣжнѣйшемъ pianissimo[8]… Анна Николаевна предугадывала всѣ движенія его смычка. Она, казалось, видѣла всѣ движенія его сердца.
Мелодія гасла, какъ догорающее пламя… Стоны и крики стихли. Вопли измученной души не нарушаютъ тишины кладбища… Надо уважать вѣчный сонъ, царящій здѣсь… «Все кончено, — тихо плакала скрипка. — Его нѣтъ… Исчезъ изъ твоей жизни, какъ красивая греза, какъ яркій послѣдній лучъ угасшаго дня… Впереди сумерки… Забудь… Смирись»…
Послѣдніе, умирающіе звуки еще разъ дрогнули, постояли въ воздухѣ и растаяли.
Нѣсколько секундъ они молчали, оба счастливые, потрясенные и измученные.
Васильевъ очнулся первый, подошелъ къ Аннѣ Николаевнѣ и поцѣловалъ ея руку.
V[править]
Она вздрогнула и далекимъ-далекимъ взглядомъ поглядѣла на артиста.
Онъ поднялъ голову, такъ что лицо его было въ уровень съ ея губами. Ему хотѣлось поцѣловать ихъ.
— Аня… Дорогая…
Она отшатнулась, поблѣднѣвъ. Выраженіе его загорѣвшихся глазъ вызвало и въ ней отвѣтное волненіе страсти.
— Пустите меня!.. Пустите, говорятъ вамъ!
Она перешла комнату и сѣла въ мягкое кресло передъ столомъ.
— Сыграйте мнѣ теперь что-нибудь, только безъ меня… Свое… въ послѣдній разъ! — прошептала она чуть слышно.
Она откинулась на спинку и закрыла лицо руками.
— Хорошо, Аня… Я сыграю вамъ теперь то, что поетъ у меня въ душѣ…
И скрипка заговорила опять… И что за чудныя сказки говорила она! Здѣсь не было уже ни тоски, ни обманутыхъ надеждъ, ни отчаяннаго сознанія своего безсилія передъ нѣмымъ и страшнымъ лицомъ природы. Торжествующая радость бытія трепетала въ этихъ огневыхъ, сверкающихъ, словно, звукахъ, которые бурною волной лились изъ-подъ смычка. «Ты слышишь ли, — говорили они ей, — эту бурю страсти, что ворвалась побѣдно въ мою душу? Какъ вихрь, смететъ она съ нея соръ условностей, мелочей, суету стремленій… Это обновленное сердце — твое. Бери его!.. Въ немъ твое счастіе… Всѣ твои сбывшіяся грезы… Забудь сомнѣнія! Судьба не прощаетъ колебаній… Забудь и слушай эту сказку, эти звуки… Это моя душа передъ тобой… Въ нихъ весна молодого чувства, гимнъ красотѣ жизни, блескъ, звонкій хохотъ… И — ни одной слезы!»
Она встала, вся дрожа, безсильная бороться съ искушеніемъ. Она протянула руки, словно моля о пощадѣ, и опять безъ силъ опустилась въ кресло. А звуки трепетали надъ ея головой, словно жгли, словно впивались въ сердце… «Люблю тебя, — казалось, кричали они. — Люблю, люблю!..»
Онъ кончилъ и оглянулся.
Упавъ головой на столъ, она рыдала.
Съ минуту Васильевъ глядѣлъ на дѣвушку, наслаждаясь своею властью надъ чужою душой. Лицо его стало добрѣе, въ глазахъ засвѣтился тотъ мягкій блескъ, который Анна Николаевна была безсильна вызвать до сихъ поръ. Но теперь она этого не видѣла… Она плакала и сладко и мучительно, переживая послѣднія грезы и хороня свою любовь. Это былъ только волшебный сонъ, навѣянный чарами музыки… Теперь настало пробужденіе.
Васильевъ тихо подошелъ и взялъ ее за плечи.
— Милая…
Онъ прильнулъ загорѣвшимися губами къ ея затылку, тамъ, гдѣ вились мелкіе золотистые волосики.
Дрожь пробѣжала по тѣлу Анны Николаевны. Она открыла лицо, смоченное слезами, и обернулась къ Васильеву. Она была прекрасна въ эту минуту, и что-то дрогнуло въ его душѣ, когда онъ увидалъ это лицо!
Она обхватила руками голову Васильева. Невольно онъ опустился на колѣни, прижалъ къ себѣ ея тонкую фигурку, и оба они забылись на минуту… еще… Она прильнула лицомъ къ его роскошнымъ волосамъ, касалась робко и нѣжно губами его лба… А онъ съ новымъ для себя чувствомъ нѣжности и страннаго, отраднаго успокоенія пряталъ лицо на ея груди и слушалъ, какъ тревожно и неровно стучало ея сердце.
— Спасибо, милый… Спасибо вамъ!
Онъ взглянулъ вверхъ на ея губы, и глаза его вспыхнули.
Она отодвинулась разомъ.
— Нѣтъ!.. Такъ не надо… Встаньте!.. Отойдите!
Онъ повиновался безсознательно.
— Слушайте меня… Если бъ я умѣла красно говорить, я высказала бы вамъ, какое блаженство дали вы мнѣ вашею игрой!.. И какія муки! Нѣтъ! Довольно!.. Я понимаю, такія минуты не повторяются. Сердца не хватитъ… О, да!.. Вы, несомнѣнно, прославитесь… Дай вамъ Богъ счастья! (Голосъ ея дрогнулъ.) За эти чудныя минуты я прощаю вамъ всѣ страданія, которыя вы заставили меня пережить!
Онъ рванулся къ ней.
— Вы меня любите!
— Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Я не люблю васъ… Простимся, Николай Модестовичъ… Простимся друзьями.
— Какой вздоръ! Я знаю, вы меня любите… Зачѣмъ прощаться? Развѣ вы уѣзжаете?
— Да, въ деревню… на время… Окрѣпнуть душой надо… Я надломилась… Для работы силы нужны…
Онъ заметался по комнатѣ, ероша волосы. Въ эту минуту, когда онъ понялъ, что она ускользаетъ изъ его рукъ, когда впервые онъ разглядѣлъ въ этой дѣвушкѣ и недюжинную волю и еще что-то, непонятное для него, онъ тутъ же почувствовалъ, что не только она нужна ему, но что она ему страшно дорога, и что уступить безъ борьбы онъ не можетъ.
— Это безуміе!.. Поѣзжайте, отдохните… Но вернитесь ко мнѣ уже моею невѣстой. Эту школу бросьте… Живите для меня!
— Нѣтъ!
Онъ кинулся къ дѣвушкѣ и схватилъ ея руки. Она стояла, прислонясь къ стѣнѣ, блѣдная, но уже спокойная. Борьба была кончена въ ея душѣ.
— Но пойми же, ты нужна мнѣ! Вѣдь я люблю тебя!
— Нѣтъ!.. Ошибаетесь. Это не любовь… И я вѣрила, что могу согрѣть вашу душу… что и вы меня… немножко любите… Оставьте! Пусть я плачу!.. О, Боже! Какъ можно такъ дивно играть, имѣя такую мелкую душу!
Онъ сдѣлалъ порывистое движеніе, но она перебила его.
— Ахъ! Не то… Зачѣмъ лгать? Я люблю васъ безумно… да… Но это ничего не измѣнитъ. Уходите! Скорѣй уходите, ради-Бога! Неужели вы думаете, мнѣ легко сейчасъ? Вѣдь у меня сердце рвется… Но при такихъ условіяхъ я не хочу счастья! Нѣтъ!.. Я не хочу годами раскаянія платить за одну минуту увлеченія. Я не могу, не хочу любить, не уважая… А я… не уважаю васъ…
Блѣдный, съ трясущимися губами, онъ глядѣлъ на нее.
— За что? Ну говорите же, за что? Я требую отвѣта!
Его голосъ дрожалъ. Онъ сдѣлалъ къ ней шагъ. Она стояла, опустивъ голову, и не двинулась. Васильевъ съ трудомъ перевелъ дыханіе. Глаза его засверкали.
— Вы первый человѣкъ, который позволилъ себѣ такую дерзость со мной!
Она молча закрыла лицо руками. Онъ продолжалъ дрожавшимъ голосомъ:
— Я съ дѣтства привыкъ уважать себя и гордо глядѣть всѣмъ въ глаза. Свою карьеру я создалъ себѣ самъ. Я никому не обязывался, даже рублемъ. Я никому въ жизни не дѣлалъ зла… Сознательно, по крайней мѣрѣ. Даже въ ранней юности у меня не было ни ошибокъ ни паденія… Карты, вино, развратъ — я не зналъ ничего! Я васъ полюбилъ и честно предложилъ вамъ руку! Да… Я считаю себя честнымъ человѣкомъ и имѣю право на уваженіе другихъ. Въ чемъ мое преступленіе передъ вами? Назовите… Говорите же!
Она подняла голову и провела рукой по глазамъ, словно просыпаясь.
— Ахъ! Развѣ это и такъ не ясно? Вы правы… У васъ не было ни слабостей, ни ошибокъ, ни паденія… Вы говорите, что никому не дѣлали зла сознательно. Но кому вы сдѣлали добро? Припомните… Ради-Бога, припомните! Вѣдь все, что вы высчитали сейчасъ въ свое оправданіе, это все отрицательныя достоинства… На мое, по крайней мѣрѣ, уваженіе правъ они не даютъ… Помните?.. У Данте, въ «Аду» есть кругъ, гдѣ мучатся грѣшники. Они никому не дѣлали зла, но и никому не дѣлали добра. Они себялюбцы… Много такихъ людей, Николай Модестовичъ. Вы одинъ изъ нихъ!
Онъ выслушалъ ее въ угрюмомъ молчаніи и долго не отвѣчалъ, какъ бы подавленный ея признаніемъ. Когда онъ заговорилъ опять, тонъ его былъ суровъ, и слова тяжело падали, какъ удары молота.
— Анна Николаевна, есть оскорбленія, которыхъ не прощаютъ… Когда пройдетъ ваша болѣзненная экзальтація — потому что вы, несомнѣнно, больны, — вы поймете, какую глупость… какую непоправимую глупость вы сдѣлали сейчасъ! На вашемъ мѣстѣ многія пожелали бы очутиться. Вѣдь я не какой-нибудь сбившійся съ пути Ивановъ. Лѣтъ черезъ десять, когда мое имя станетъ извѣстнымъ, вы вспомните этотъ вечеръ, и раскаетесь. И если вы сами даже придете просить у меня прощенія, все равно!.. Я и больному человѣку не прощу такого оскорбленія!
Слезы брызнули изъ глазъ ея. Не совладавъ съ собой, она порывисто обняла его плечи и прижалась головой къ его груди. Нервный трепетъ прошелъ по лицу Васильева.
— Не надо вражды!.. Не надо… О, постарайтесь меня понять! Милый, дорогой… Вѣдь я же люблю васъ. Вы дороги мнѣ… Вернитесь, какъ другъ, когда-нибудь…
— Нѣтъ, Анна Николаевна… Я не помирюсь на дружбѣ. Отсюда я уйду только съ ненавистью въ душѣ…
Голова ея и плечи забились сильнѣе… Она не могла говорить.
Онъ глядѣлъ на дѣвушку съ состраданіемъ и тоской. Наконецъ, его руки обняли ея талію.
— Возьмите назадъ ваши слова, — шепнулъ онъ чуть слышно.
Она услыхала и вздрогнула.
— Нѣтъ!.. Не могу!
Она выпрямилась, и руки ея разжались.
— Безумная, жалкая женщина! — вырвалось у него съ страстною горечью.
— Нѣтъ!.. Не я, а вы жалки и бѣдны… Боже мой! Онъ не понимаетъ меня… Зачѣмъ же этотъ самообманъ? Зачѣмъ эта ложь между нами? Какого счастія ждете вы отъ меня?.. Жить для васъ? Все забыть изъ-за любви?.. Нѣтъ! Не сумѣю… Не могу для васъ отречься отъ всѣхъ… отъ всего, чѣмъ жила… Вамъ раба нужна?.. Я не могу быть ею! Я предъявлю къ вамъ такія требованія… Намъ не ужиться. И вы будете несчастны… Я себя уважать перестану, если уступлю вамъ… Ну вотъ! Я все сказала. Теперь уходите!.. Оскорбите меня… если вамъ такъ легче… И забудьте… забудьте… Вамъ это будетъ легко… Вы никогда меня не любили… Боже мой!
Она отошла къ окну и прижалась лбомъ къ косяку.
Васильевъ медленно подошелъ къ роялю, медленно и бережно уложилъ скрипку въ футляръ, потомъ взялъ шапку и въ недоумѣніи оглянулся. Она стояла попрежнему, спиной къ нему, захвативъ зубами носовой платокъ, не двигаясь…
«Неужели же кончено все? И такъ глупо?.. Внезапно?..» — пронеслось въ его головѣ. Онъ не хотѣлъ, не могъ понять.
— Анна Николаевна!.. Прощайте!
Она такъ и вскинулась. Схвативъ его протянутую руку, она глядѣла молча въ его лицо, глядѣла жадно, страстно, съ тоской, съ отчаяніемъ, какъ бы желая запечатлѣть навѣки въ памяти эти дорогія черты.
— Прощайте, — прошептала она и отвернулась.
«Не можетъ быть… Не можетъ быть… — мелькало въ головѣ Васильева. — Это безобразный сонъ… Вотъ-вотъ проснусь… сейчасъ»…
Эти двѣ минуты, пока онъ одѣвался, она не шевелилась у окна. Она, казалось, ждала чего-то… Ей тоже не вѣрилось, что сейчасъ все кончится.
Переламывая свою гордость, все еще не сознаваясь въ своемъ пораженіи, Васильевъ въ дверяхъ спросилъ:
— Анна Николаевна… Это ваше послѣднее слово?
— Да, да… Уходите, ради-Бога! — отчаянно прозвенѣлъ ея голосъ.
Она слышала, какъ распахнулась и опять затворилась тяжелая парадная дверь… Слышала, какъ Васильевъ сходилъ по лѣстницѣ, медленно, шагъ за шагомъ, словно ждалъ, вотъ-вотъ она одумается, вернетъ его…
Она стояла, вся зацѣпенѣвъ, и все ждала, ждала…
Вдругъ внизу, въ сѣняхъ, съ визгомъ хлопнула дверь… Все стихло…
Онъ ушелъ.
Тогда изъ груди ея вырвался вопль. Охваченная какимъ-то безуміемъ, въ порывѣ смертной тоски она схватилась за голову и кинулась за Васильевымъ… Она ни о чемъ не думала въ эту минуту, ничего не взвѣшивала, ни въ чемъ не раскаявалась… Она сознавала только, что никогда, никогда не увидитъ она вотъ здѣсь, близъ себя, этихъ глазъ, глядѣвшихъ на нее еще недавно съ страстною мольбой.
На послѣдней ступени въ сѣняхъ она остановилась… Казалось, холодъ мѣдной ручки двери, за которую она взялась, проникъ ей въ сердце и подавилъ ея порывъ… Къ чему вернетъ она его?.. Вѣдь онъ не измѣнится… А такимъ, какъ онъ есть, она не возьметъ его сама.
Она подымалась по лѣстницѣ медленно, тяжко, волоча ноги, мучительно останавливаясь на каждомъ шагу… Когда она дошла до комнаты, она была совсѣмъ разбита.
Отъ остывшихъ блюдъ и закусокъ стоялъ такой противный запахъ… Самоваръ угасъ. Свѣчи на столѣ догорали… Тонкій, еле уловимый, какъ далекое, смутное воспоминаніе, ароматъ его духовъ носился по комнатѣ… И, казалось, въ воздухѣ еще дрожали рыдающіе звуки «Элегіи»…
«Его нѣтъ… Ушелъ… Исчезъ изъ твоей жизни, какъ красивая греза, какъ яркій послѣдній лучъ угасшаго дня… Впереди сумерки»…
Упавъ головой на столъ, она рыдала…