Элементы жизни (Дорошевич)/ДО
| Элементы жизни |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 51. |
Г. Кирѣевъ, чтобы искоренить проявленія взаимнаго неуваженія, рекомендуетъ радикальное средство: подстрѣливать людей.
И подстрѣливать «не какъ-нибудь», «балаганнымъ» способомъ, на сорока шагахъ, а:
«По строгимъ правиламъ искусства, |
«Шаговъ этакъ на десять и до первой крови.»
Г. Кирѣевъ, извѣстный сторонникъ «правильно организованной дуэли», искренно радуется, что комиссія вырабатываетъ теперь, наконецъ, правила смертной казни за проявленіе недостаточнаго уваженія къ личности.
Правила эти вырабатываются на основаніи «лучшихъ дуэльныхъ кодексовъ».
Воля сражающихся этими правилами будетъ доведена до нуля.
Хочешь — не хочешь, а умирай.
Это ужъ именно не дуэль, а смертная казнь.
Средство, конечно, радикальное.
Но какъ же сильна, значитъ, болѣзнь, — разъ «радикальныя потребны тутъ лѣкарства: желудокъ больше не варитъ».
Какъ, слѣдовательно, великъ этотъ «недостатокъ уваженія къ личности», разъ потребовались столь радикальныя средства?!
«Недостатокъ уваженія»? Только «недостатокъ уваженія»?
Говоря высокимъ штилемъ, мы — камни, изъ которыхъ слагается зданіе — общество,
Какой же цементъ связываетъ камни? Und welche Leben’s Elementen giebt es?[1]
Какъ-то разъ въ Парижѣ проѣзжавшій мимо извозчикъ предложилъ мнѣ:
— Буржуа, хотите я васъ подвезу?
Я посмотрѣлъ на него съ величайшей подозрительностью.
Не хочетъ ли меня оскорбить этотъ «ситуайенъ», называя «буржуа»?
Но извозчикъ смотрѣлъ такъ добродушно:
— Садитесь, буржуа!
Точка въ точку такъ же, какъ въ Москвѣ извозчикъ предлагаетъ:
— Купецъ, желаете, прокачу?
Желая даже польстить вамъ. Городъ купеческій, — купцами и титулуютъ.
Я успокоился.
Вѣдь я не въ Россіи!
Въ Россіи это было бы оскорбительно. Въ Россіи нѣтъ словъ не оскорбительныхъ.
«Буржуа» — оскорбительно, «мужикъ» — оскорбительно,. «дворянчикъ» — оскорбительно, «князекъ» — оскорбительно, «графчикъ» — оскорбительно, «генералъ» — оскорбительно:
— Ну, еще бы, вѣдь вы генералъ!
«Солдатъ» — оскорбительно:
— Ты, толкайся! Чисто солдатъ!
«Мѣщанинъ» это ужъ страхъ какъ оскорбительно:
— Мѣщанство какое въ этомъ человѣкѣ!
«Аристократъ», «аристократчикъ», «аристократишка» — оскорбительно. «Купецъ» «купчишка», — тоже. «Чиновникъ, чиновничья душа, чинодралъ» — это одно изъ самыхъ оскорбительныхъ словъ. А «ремесленникъ» это оскорбительно даже и для «чиновника»:
— Какіе это чиновники, это ремесленники какіе-то!
И даже слово «человѣкъ» у насъ самое оскорбительное изо всѣхъ существующихъ словъ.
Что мы будемъ говорить о «недостаткѣ уваженія», когда главный элементъ русской жизни, цементъ, который проходитъ между камнями, это — презрѣніе.
Вся русская жизнь состоитъ изъ взаимнаго презрѣнія.
Всѣ презираютъ всѣхъ и каждый каждаго.
Консерваторы презираютъ либераловъ. И если хотятъ дискредитировать какую-нибудь идею, какой-нибудь проектъ, — достаточно сказать:
— Либеральныя идеи! Измышленія гг. либераловъ!
Презрительнѣе слова ужъ нѣтъ.
Либералы презираютъ консерваторовъ.
— Ретрограды. Мракобѣсы!
Престижъ консерваторовъ чуть-чуть было поднялъ кн. Ухтомскій. Кажется, это единственный консерваторъ, котораго не презираютъ либералы. Но зато въ консервативныхъ газетахъ о кн. Ухтомскомъ пишутъ въ «уничижительномъ тонѣ, прозрѣвая въ немъ „либеральныя поползновенія“».
Консерваторы и либералы презираютъ радикаловъ:
— Безусая молодежь! Желторотые юнцы!
А если радикалъ «въ возрастѣ», его презираютъ за то, что:
— Поддѣлывается къ желторотымъ! На ихъ круглыхъ головахъ ножи точитъ!
Радикалы, въ свою очередь, презираютъ не только, — это ужъ, конечно! — консерваторовъ, но особенно презираютъ «либералишекъ».
— Либеральные кисляи! Постепеновцы! Мазиловщина!
Не успѣли народиться марксисты, а ужъ ихъ обдали невѣроятной уймой презрѣнія, наворотили на нихъ чортъ знаетъ чего:
— А, истинныя «дѣти вѣка»! Капиталу въ ножки кланяться? Безсердечіе проповѣдуете-съ! Народъ-пахарь пусть съ голоду дохнетъ? Помогать ему не нужно? Такъ по-вашему?
Ихъ обвиняли въ томъ, что они «радуются народнымъ бѣдствіямъ».
— Вотъ, каковы голубчики!
Зато и марксисты, не успѣли народиться, «народниковъ», и даже самыхъ заслуженныхъ и «почтенныхъ», такимъ ушатомъ облили!
— Тупицы! Отсталый народъ! Сентиментальные плюнь-кисляи.
Такая ужъ страна.
Не успѣетъ младенецъ родиться, всѣмъ съ презрѣніемъ «дулю» показываетъ. И не успѣлъ еще младенецъ пальчики въ «дулю» сложить, его ужъ всѣ презираютъ.
Штатскій на языкѣ военныхъ называется «шпакомъ» или «штафиркой».
«Шпакъ» по-польски значитъ скворецъ. Птица, вѣроятно, чѣмъ-нибудь предосудительная. А «штафирка», это — что-то въ родѣ гоголевскаго «моветона».
— Чортъ его знаетъ, что это слово обозначаетъ!
Хорошо, если только «дрянь», но, можетъ, и того хуже.
Но зато и штатскіе отвѣчаютъ военнымъ тѣмъ же.
— Военщина!
Это стоитъ «шпака» и «штафирки».
И не только касты враждуютъ между собой, какъ въ Индіи, — внутри самихъ кастъ тотъ же цементъ, который раздѣляетъ всѣ камни общественнаго зданія, тотъ же элементъ, который разъѣдаетъ всю русскую жизнь.
«Отдѣльныя части» такъ же относятся другъ къ другу.
Еще Скалозубъ издѣвался надъ:
«Предубѣжденіемъ Москвы къ любимцамъ: къ гвардіи, къ гвардейцамъ, къ гварррдіонцамъ».
А гвардія создала кличку:
— «Глубокая армія».
«Глубокая» армія, — какой эпитетъ! Словно «глубокое» ничтожество, «глубокое» невѣжество.
Армейская кавалерія, обгоняя пѣхоту и обдавая ее тучами пыли, насмѣшливо кричитъ:
— Пѣхота, не пыли!
Это обиднѣйшая и презрительнѣйшая изъ насмѣшекъ. Почитайте писателей изъ военнаго быта, и вы увидите, какъ на пѣхотномъ языкѣ называются кавалеристы:
— «Франтики», «щеголи», «моншеры».
По Невскому проспекту идетъ маленькій армейскій штабсъ-капитанъ, пріѣхавшій въ Петербургъ изъ глубокой провинціи по дѣламъ. Штабсъ-капитанъ, живущій съ семьей на 75 рублей въ мѣсяцъ Въ порыжѣвшей шинели, въ выцвѣтшей фуражкѣ. А кругомъ носятся на собственныхъ — офицеры въ фуражкахъ краснаго сукна, въ фуражкахъ бѣлаго сукна, въ сверкающихъ каскахъ.
Навстрѣчу военный писарь. «Идетъ и словно не видитъ».
Маленькій штабсъ-капитанъ вскипаетъ:
— Стой!
Вотъ онъ сейчасъ ему покажетъ! Нѣтъ, не ему! Всѣмъ «петербургскимъ» покажетъ, какъ нужно относиться къ арміи. На немъ вымѣститъ.
— Ты что жъ это? А? Офицеръ идетъ, а ты чести не отдаешь? А?
— Виноватъ, ваше высокоблагородіе, не замѣтилъ.
«Не замѣтилъ»! А по глазамъ видно, что именно «замѣтилъ».
— Кто дежурный по полку?
Вотъ онъ сейчасъ отправитъ его къ дежурному по полку. «Штабсъ-капитанъ, молъ, такой-то, прислалъ не отдавшаго чести»…
— Дежурный по полку…
И сообразительный писарь называетъ такого дежурнаго по полку, что маленькій штабсъ-капитанъ дѣлается еще меньше ростомъ, порыжѣвшая шинель рыжѣетъ еще больше, выцвѣтшая фуражка окончательно вянетъ на головѣ. Онъ говоритъ:
— Ну, хорошо, иди. Только впередъ, братецъ, будь осмотрительнѣе!
— Такъ точно, слушаю, ваше высокоблагородіе.
Писарь дѣлаетъ налѣво кругомъ, а въ глазахъ такъ и свѣтится:
— Что, братъ, ожогся?
Ученые отличаются особой презрительностью. Когда новый академикъ г. Коршъ отвѣтилъ старому публицисту г. Суворину, — это было событіемъ исключительнымъ. Онъ «снизошелъ» до отвѣта, — но зато какимъ высокомѣрнымъ слогомъ заговорилъ «снизошедшій до отвѣта» ученый. А вѣдь рѣчь шла не о какомъ-нибудь «юсѣ маломъ іотированномъ», во всемъ своемъ маломъ объемѣ доступномъ только академической учености, а о такой всѣмъ доступной матеріи, какъ поэзія русскаго народнаго поэта.
Не Богъ вѣдь вѣсть, какія свѣтила и столпы учености издаютъ разные спеціальные журналы, врачебные, юридическіе, — а какъ они терпѣть не могутъ, когда «общая пресса» смѣетъ касаться «спеціальныхъ» вопросовъ. Считается прегрѣшеніемъ, если какой-нибудь врачъ или адвокатъ обратится съ письмомъ или статьею въ «общую прессу», а не въ «спеціальный журналъ».
Какой-нибудь лѣкаришка, виновный въ томъ, что забылъ портсигаръ съ папиросами у больного въ кишкахъ пренаивно пишетъ въ «вынужденномъ объясненіи»:
«Конечно, я считаю несовмѣстимымъ съ своимъ достоинствомъ отвѣчать на обвиненія въ общей прессѣ и дамъ объясненія по существу въ спеціальномъ журналѣ, куда и отсылаю интересующихся этимъ дѣломъ, къ сожалѣнію, поднятымъ въ общей печати».
Зато, если вы хотите что-нибудь дискредитировать въ глазахъ не невѣжественной толпы, а средней, интеллигентной публики, — скажите только:
— Да вѣдь ученые такъ говорятъ!
Довольно.
— Ученые!
Разъ ученые говорятъ, значитъ «ерунда», да еще «на постномъ маслѣ».
— Мало ли, батюшка, что ваши ученые говорятъ! Ихъ только послушай! Вонъ для ученыхъ и преступниковъ нѣтъ, — ихъ нужно, видите ли, лѣчить, они больные! Мало ли, что ученые толкуютъ! На то они и ученые.
«Ученый», это — синонимъ «наивнаго», очень часто приближающійся къ «дураку».
Да и среди «ученыхъ».
Аллопаты не считаютъ даже за порядочныхъ людей гомеопатовъ и отказываются принимать ихъ членами даже въ какой-то «велосипедный докторскій кружокъ».
— На одномъ велосипедѣ съ тобой ѣздить не хочу.
Чѣмъ это не индусскій огнепоклонникъ, который выбрасываетъ пищу, если въ котелокъ только взглянулъ человѣкъ другой касты?
Зато гомеопаты не иначе зовутъ въ своихъ писаніяхъ аллопатовъ, какъ:
— Отравителями. Обскурантами. Тупицами, не способными воспринять ни одной новой и здравой идеи.
Университетскіе выдумали себѣ даже значки, чтобы «въ толпѣ» отличать другъ друга, какъ индусы отличаютъ людей своей касты по знакамъ на лицѣ; у того круглое красное пятно на лбу, у того круглое бѣлое пятно, у того бѣлыя полосы на челѣ, у того на щекахъ, у того на носу полосочка.
И даже не одинъ выдумали значокъ, а два. Сначала жетонъ на цѣпочку. Но не у всякаго университетскаго у насъ впослѣдствіи часы есть. Да и неудобно, встрѣтивъ человѣка, броситься его разстегивать и смотрѣть: есть у него на цѣпочкѣ жетончикъ или нѣтъ. Еще, пожалуй, разговоришься съ человѣкомъ, заговоришь съ нимъ не свысока, а онъ окажется не университетскимъ!
Такъ выдумали значокъ явственный, на лѣвой сторонѣ груди. Сразу чтобы въ глаза бросалось:
— Я университетскій!
Съ этимъ значкомъ упраздняется обычный вопросъ, которымъ «университетскій» человѣкъ въ провинціи обязательно встрѣчалъ «новопредставленнаго»:
— Вы какого университета?
Въ сущности, ему все равно, какого именно вы университета. Но ему нужно знать, университетскій вы или нѣтъ, чтобы знать, какъ говорить: какъ съ равнымъ или свысока.
Вѣдь до чего доходитъ!
Одинъ очень знаменитый художникъ съ сожалѣніемъ говорилъ о Л. Н. Толстомъ:
— Да, но все-таки онъ не кончилъ университета. Жаль.
Зато нѣтъ ничего подозрительнѣе для публики, какъ «университетскій»:
— Знаемъ мы этихъ дипломированныхъ господчиковъ-то!
Человѣкъ безъ диплома меньше внушаетъ недовѣрія. А «дипломированный», это — презрительная кличка.
— Чему они тамъ въ университетахъ учатся! Учатся! Дипломы только бы получить!
Такъ думаютъ девяносто девять сотыхъ всей Россіи.
Интересно, какъ относятся другъ къ другу люди съ высшимъ образованіемъ.
«Университанты» презрительно относятся къ «привилегированнымъ высшимъ учебнымъ заведеніямъ», наполненнымъ «барчуками», «господчиками» и «карьеристами».
— Училища, изъ которыхъ выходятъ въ генералы!
«Барчуки» и «господчики» смотрятъ на себя и на свои привилегированныя учебныя заведенія, какъ на что-то недосягаемо высшее, чѣмъ университетъ и университанты.
Даже маленькій конторскій писецъ страшно обижается, если ему сказать:
— Ахъ, голубчикъ, вы относитесь къ дѣлу по-чиновничьи.
Онъ спѣшитъ отпарировать такое оскорбленіе:
— Какой же я чиновникъ? Я стараюсь, я думаю о томъ, что дѣлаю!
«Чиновникъ». Среди безчисленныхъ обидныхъ кличекъ нѣтъ на Руси презрительнѣе и обиднѣе.
Но и чиновники презираютъ всѣхъ и вся.
— Требованія жизни… да, но есть еще и государственныя соображенія! Голосъ печати… Мало ли что мелютъ въ газетахъ! Представители мѣстныхъ нуждъ… Ахъ, они только и знаютъ, что мѣстныя нужды. У насъ есть общія высшія соображенія!
«Что они понимаютъ! Что они знаютъ! Чего они суются!» — вотъ вѣчныя презрительныя пофыркиванія чиновниковъ, когда посторонніе хотятъ залѣзть «въ ихъ сферу». А «ихъ сферой» они считаютъ все. Не много и не мало.
Поэтъ считаетъ своей обязанностью «презирать толпу».
И для «толпы» нѣтъ клички презрительнѣе «стихоплета». Когда происходитъ громкое, шумное чествованіе поэта, писателя — двѣ трети, три четверти, девять десятыхъ Россіи только диву дается:
— Сколько шума! А вѣдь онъ только сочинитель!
— Ну, онъ поэтъ! — говорятъ, когда хотятъ сказать: «на него, молъ, нечего, не стоитъ обращать вниманія».
— Это все сочинители выдумали! — стоитъ роковой надгробный крестъ надъ сотнями, надъ тысячами гуманныхъ идей, плановъ, проектовъ.
— Подлаживается подъ вкусы публики… Угождаетъ вкусамъ публики! — болѣе страшнаго приговора нѣтъ для писателя, художника, артиста.
Онъ за это заслуживаетъ презрѣнія.
Какъ будто у «публики», по мнѣнію литераторовъ, художниковъ, артистовъ, — нѣтъ, не можетъ быть ни вкуса, ни ума, ни вѣрныхъ взглядовъ, ни добрыхъ чувствъ. Какъ будто «публика», это — идіотъ, кретинъ, больной moral insanity[2], что-то заслуживающее презрѣнія.
Во дни своей юности, увлекаясь сценой, я обратился къ покойному знаменитому артисту И. В. Самарину за совѣтомъ.
— Куда бы мнѣ поступить?
— Право, не знаю! — отвѣчалъ великій артистъ, безпомощно разводя руками. — Въ театръ васъ не возьмутъ, въ театръ берутъ изъ школы, а въ провинцію…
Онъ сдѣлалъ такой жестъ, словно отряхивалъ съ своихъ пухлыхъ рукъ что-то, во что нечаянно попалъ:
— Провинціи я совсѣмъ не знаю!
Онъ такъ и сказалъ. Не добавилъ «въ императорскій», въ «столичный», а просто сказалъ «въ театръ», словно не считалъ провинціальныхъ театровъ за театры и провинціальныхъ актеровъ за актеровъ.
Такъ, что-то такое. Чего коснешься, — а потомъ надо отряхнуть руки.
Эта фраза до сихъ поръ звучитъ въ моихъ ушахъ. Да оно, вѣроятно, и до сихъ поръ такъ, разъ на всероссійскомъ актерскомъ съѣздѣ М. Г. Савина, какъ объ особой своей примѣтѣ, говоритъ, что она считаетъ провинціальныхъ собратій «земляками», своими, равными.
Если бы это было не «особой», а общей примѣтой, объ этомъ не стоило бы и говорить, — какъ никто, говоря о себѣ, не скажетъ со скромнымъ достоинствомъ:
— У меня есть носъ!
И удивительно, какъ быстро русскій человѣкъ выучивается презирать. Дайте любому пѣшеходу «своихъ» лошадей, онъ сейчасъ же заведетъ резиновыя шины и начнетъ обдавать грязью съ ногъ до головы пѣшеходовъ. Первое чувство, которое просыпается у русскаго человѣка, когда онъ поднимается ступенью выше, это — чувство презрѣнія къ тѣмъ, кто только что стоялъ на одной ступенькѣ съ нимъ. И гоголевская городничиха была воистину «русской женщиной», когда, мечтая о генеральствѣ, замѣтила мужу:
— Ахъ, Антоша, ты всегда готовъ наобѣщать кому угодно! А тамъ, въ Петербургѣ, развѣ у тебя будетъ время помнить о всей этой мелкотѣ!
Таковы мы.
Десятки артистовъ на моихъ глазахъ изъ провинціальныхъ дѣлались императорскими, и надо было слышать, какимъ тономъ они говорили черезъ мѣсяцъ, черезъ день:
— Это не то, что въ провинціи, гдѣ «Гамлета» съ двухъ репетицій играютъ. У насъ, на казенной сценѣ…
А одинъ, только что предебютировавъ весной и подписавъ контрактъ, отвѣчалъ на вопросъ, что онъ думаетъ дѣлать до начала службы:
— Поѣду за границу. У насъ, у императорскихъ, это принято! Намъ безъ этого нельзя. Освѣжаетъ.
Зато провинціальный актеръ, на вопросъ, почему онъ не старается пробраться на казенную сцену, отвѣчаетъ:
— Мнѣ еще въ чиновники рано. Послужить искусству хочется!
И слово «образцовая» сцена всегда произносится не иначе, какъ въ кавычкахъ.
Дворяне кричатъ про купцовъ, про купчишекъ, про «лавочниковъ»:
— Чумазый идетъ! Колупаевы! Разуваевы!
А купцы, среди которыхъ много вчерашнихъ крѣпостныхъ всѣми силами души презираютъ дворянство:
— Ну-ка! Ну-ка, дворянчики!
Художникъ-импрессіонистъ, художникъ-декадентъ, художникъ-символистъ возбуждаетъ уйму презрѣнія у художниковъ просто, «настоящихъ художниковъ»
— Вы хорошенько ихъ, хорошенько! — говоритъ художникъ журналисту, разсказывая ему анекдотъ про «декадентовъ»
— Да за что же? За что? Ну, ищутъ новыхъ путей, — и пускай. Никому ничего дурного они этимъ не дѣлаютъ. Новыхъ путей въ искусствѣ искать всегда нужно.
— Какіе тамъ «новые пути». Просто шарлатаны, мальчишки, безграмотная, бездарная, претенціозная дрянь! Карьеристы! Обезьяны! Оригинальничаютъ! Идіоты!
Даже: «мерзавцы!»
Спросите у художниковъ «новаго направленія» про «стариковъ»:
— Рутинеръ! Выдохся! Ремесленникъ! Шаблонъ! Трафаретъ! Болванъ, которому вы въ голову не втешете никакой идеи!
Куда вы ни пойдете, вездѣ васъ охватитъ эта атмосфера взаимнаго презрѣнія, которой живутъ, дышатъ, въ которой задыхаются люди
Пойдете хоть на репетицію оперы, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ «звуковъ сладкихъ».
Оркестръ презираетъ пѣвцовъ, «музыкальныхъ неучей», «безграмотный народъ»; пѣвцы смотрятъ на музыкантовъ оркестра, какъ на лакеевъ, обязанныхъ нести шлейфъ аккомпанемента за ихъ «божественными нотами».
Что мнѣ сказать о журналистахъ?
Полемизировать у насъ значитъ — ругаться. Но ругаться непремѣнно презрительно.
Полемизируя, журналистъ высказываетъ непремѣнно презрѣніе и желаетъ въ другихъ вызвать именно презрѣніе къ противнику.
Въ роскошнѣйшей изъ лондонскихъ гостиницъ «Savoy-Hotel»[3] я просилъ въ конторѣ поставить мнѣ въ номерѣ письменный столъ.
— Для писанія, сэръ, у насъ есть writing-room![4] Въ первомъ этажѣ! — отвѣчалъ мнѣ управляющій.
— Да, но тамъ нельзя курить. А я привыкъ курить, когда пишу!
Управляющій улыбнулся съ сожалѣніемъ, какъ на вздорную просьбу маленькаго ребенка, и пожалъ плечами; «Что жъ, молъ, дѣлать! Надо отвыкать!»
— Да вѣдь мнѣ не письма писать надо! — съ отчаяніемъ воскликнулъ я. — Мнѣ статьи! Я журналистъ!
— Журналистъ!
Управляющій моментально измѣнился:
— Это другое дѣло. Вы къ какому столу привыкли, сэръ? Дать вамъ бюро или конторку? Поставить прямо передъ окномъ или бокомъ къ окну? Какъ вамъ удобнѣе?
И когда я вернулся часа черезъ 2 домой, у меня въ номерѣ стоялъ отличнѣйшій письменный столъ съ прекраснымъ приборомъ, съ массой бумаги, перьевъ, ручекъ, карандашей.
Когда я выходилъ, управляющій поймалъ меня. Все ли такъ устроено, какъ я привыкъ, какъ я люблю.
— Благодарю васъ! Благодарю васъ! Вы слишкомъ безпокоитесь.
— О, нельзя! У васъ, у литераторовъ, есть масса привычекъ, нарушать которыя нельзя.
А около Владивостока туземный милліонеръ, принимая меня въ своемъ имѣніи и не зная, конечно, что я журналистъ, спросилъ, когда я заговорилъ съ его дочерью объ одномъ знаменитомъ русскомъ писателѣ:
— А его не бьютъ?
— За что?!
— А вотъ… Зачѣмъ пишетъ?
Это два полюса.
Между ними расположена страна, гдѣ родился этотъ чудный разсказъ о двухъ пріятеляхъ, которые, узнавъ, что подъ окномъ бьютъ корреспондента, сказали:
— Знаешь, что! Допьемъ сначала чай!
Пишешь каждый день, ничего другого не дѣлаешь, только пишешь, и часто думаешь:
— Что я дѣлаю: добро или зло? И вдругъ я «какъ разъ наоборотъ»: частица силы той, которая, стремясь къ добру, творитъ одно лишь зло?
Хотите откровеннаго мнѣнія?
Желаете, чтобы кого-нибудь законопатили въ каторгу, — попросите журналиста за него заступиться.
И чѣмъ горячѣе онъ будетъ за него заступаться, тѣмъ вѣрнѣе человѣка законопатятъ.
— Развѣ можно поступать такъ, «какъ желаютъ гг. журналисты!»
Хотите провалить какой-нибудь проектъ, — просите журналистовъ, чтобы они вовсю защищали его въ печати.
Успѣхъ несомнѣнный!
Проснется гордость, проснется протестъ.
— Чтобы подумали, что мы идемъ по указкѣ прессы?!
Есть ли что-нибудь оскорбительнѣе предположенія, «что слушаютъ какихъ-то писателишекъ», что «словно боятся какихъ-то литераторишекъ».
Вѣдь это «обыватели» даже будутъ смѣяться! Ибо, что для обывателя писателишка?
Зато среди журналистовъ нѣтъ обвиненія ужаснѣе:
— Фи, батюшка, какая у васъ «обывательщина!» Какіе у васъ «обывательскіе» взгляды!
Какъ будто этотъ бѣдный, налоги платящій, всѣ тяготы несущій, всѣхъ насъ содержащій, «обыватель» и не имѣетъ права требовать, чтобы мы занялись его интересами. Какъ будто у этого «обывателя» не можетъ даже быть другихъ взглядовъ, кромѣ подлыхъ, глупыхъ, — какъ будто ужъ преступленіе высказать то, что думаютъ тысячи добрыхъ, честныхъ, трудящихся людей.
Но «обыватель» для писателя такой же предметъ величайшаго презрѣнія, какъ «писателишка» для обывателя.
Мы далеко ушли отъ темы г. Кирѣева о «надлежащемъ» подстрѣливаніи людей, недостаточно уважающихъ чужую личность.
Но мы все время говорили о ней же.
Г. Кирѣевъ говоритъ только объ офицерской средѣ, и объ этой болѣзни — о «недостаточности уваженія» только въ офицерской средѣ.
Но мы думаемъ, что спеціально офицерскихъ болѣзней нѣтъ, какъ есть, напримѣръ, болѣзни спеціально дамскія.
И въ офицерской средѣ сказывается только та же самая болѣзнь, которая свирѣпствуетъ во всемъ русскомъ обществѣ.
И не подстрѣливаніемъ, хотя бы и самымъ «надлежащимъ», отдѣльныхъ субъектовъ исцѣлится эта болѣзнь…
Что ужъ тутъ говорить о «недостаткѣ взаимнаго уваженія», когда главнѣйшій элементъ русской жизни, это — взаимное презрѣніе.
Я люблю мою родину, какъ можно любить темную, душную, но родную хату, и, любя, не смѣю ей льстить.
Если бъ меня спросили, что за страна Россія, — я смолчалъ бы, но подумалъ:
«Это страна, гдѣ всѣ другъ друга презираютъ».
Почему?
Примѣчанія[править]
- ↑ нѣм. Und welche Leben’s Elementen giebt es? — И какіе имеются элементы жизни?
- ↑ англ. Moral insanity — нравственное помѣшательство.
- ↑ англ. Savoy-Hotel — отель «Савой».
- ↑ англ. Writing-room — комната для письма.