Эпизод из жизни деревенской дамы (Жукова)/ДО

Эпизод из жизни деревенской дамы
авторъ Мария Семеновна Жукова

Опубл.: 1847. Источникъ: az.lib.ru

ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАМЫ.

ПОВѢСТЬ.

Хорошенькая петербургская коляска, въ четыре лошади, стояла у подъѣзда большаго каменнаго дома; это было въ деревнѣ, въ послѣднихъ числахъ августа. Легкія облачка застилали, какъ флеромъ, свѣтлую лазурь, и умѣряли жаръ солнечныхъ лучей; но воздухъ былъ тепелъ, пріятенъ, и поля, одѣтыя со всею пышностью лѣтнихъ уборовъ, манили къ прогулкѣ.

Съ крыльца сбѣжалъ лакей въ щегольской ливреѣ, отворилъ дверцы коляски, откинулъ подножку и сталъ какъ вкопанный, ожидая господъ.

На верхней площадкѣ лѣстницы показались двѣ дамы. Обѣ были одѣты съ тою деревенскою простотою, которая, не допуская излишняго, позволяетъ изящное. Простыя легкія мантильи, соломенныя сквозныя шляпки, украшенныя букетами полевыхъ цвѣтовъ… вы подумали бы, что это двѣ обитательницы Каменнаго-Острова, — и ошиблись бы. Это были двѣ степныя помѣщицы. Одна, высокая, стройная, съ темнокаштановыми волосами, которые гладко спускались по обѣимъ сторонамъ высокаго лба, съ темноголубыми задумчивыми глазами; другая — свѣжая брюнетка, довольно полная, съ тѣми блестящими черными глазами, которыхъ выраженія терпѣть не могутъ женщины, и которые приводятъ въ восторгъ мужчинъ. Дама съ голубыми глазами остановилась на послѣдней ступенькѣ и обернулась назадъ. Это движеніе было просто и вмѣстѣ съ тѣмъ исполнено граціозности, которая вездѣ отличаетъ женщину хорошаго тона. Она звала: «Анюта! Анюта! не слушай Мавры Даниловны; возьми ее непремѣнно съ собою». — Непремѣнно, непремѣнно! кричала другая дама, и обѣ сѣли въ коляску, смѣясь и посылая людей одного за другимъ за Маврою Даниловною. Наконецъ, съ крыльца сбѣжала бѣлокурая дѣвушка, въ полной красотѣ семьнадцатой весны; за нею спускалась по ступенямъ пожилая женщина небольшаго роста, въ бѣломъ кисейномъ чепцѣ, въ большой шерстяной вязаной косынкѣ, заколотой подъ самою душкою, и въ ситцевомъ темномъ капотѣ.

— Скорѣе, скорѣе, Мавра Даниловна! повторили дамы. — Какія вы упрямыя! Знаете, что безъ васъ нельзя.

— Господи! ну, на что я вамъ! сказала Мавра Даниловна, остановясь на ступенькѣ и ударивъ руками по бокамъ, и тотчасъ же побѣжала къ подножкѣ, ухватилась руками за край кузова и вскарабкалась довольно-проворно, не требуя помощи лакея, который, впрочемъ, о томъ и не заботился. Она сѣла возлѣ молодой дѣвушки, напротивъ дамъ; дверцу захлопнули, и коляска со стукомъ покатилась со двора.

Деревня была прекрасна въ это время; коляска ѣхала почти возлѣ самаго сада, котораго кудрявыя деревья свѣшивали за заборъ свои широкія вѣтви, свидѣтельствуя, что они, какъ и самый барскій домъ, пережили не одного владѣльца. По другую сторону дороги тянулись поля, покрытыя скирдами еще несвоженаго хлѣба; по мѣстамъ пустыя фуры, запряженныя парами круторогихъ воловъ; тамъ крестьяне, разсѣянные по нивѣ въ живописномъ безпорядкѣ полевой работы, а здѣсь, по бороздамъ, въ мягкой травѣ, и блѣдно-розовая скабіоза съ наклоненною головкою, и душистый шалфей съ своими яхонтовыми цвѣтами, полузакрытыми малиновыми подцвѣтными листочками. Но дамы, ѣхавшія въ коляскѣ, и не думали любоваться цвѣтами или деревьями. Казалось, природа не имѣла ни красокъ, ни формъ, достойныхъ ихъ вниманія. Сильныя лошади неслись; поля мелькали; молодыя дамы шутили съ Маврою Даниловною, разспрашивали ее о сосѣдяхъ, объ ея мужѣ, даже объ ея горничной, Палашкѣ, которая, по словамъ Мавры Даниловны, была и дура, и лѣнивица, и соня, такая соня, что она, одинъ разъ, Ивану Ивановичу, покойному супругу Мавры Даниловны, набила трубку кашею вмѣсто табаку. Дамы очень смѣялись. Потомъ говорили о городѣ, откуда одна изъ нихъ только-что пріѣхала, о знакомыхъ…

— Должно признаться, говорила черноглазая дама: — что всѣ наши дамы необыкновенно-скучны. Каждая воображаетъ, что она одна только и знаетъ и приличія, и моды, а ни одна ничего несмыслитъ. Помѣшаны на знатности и изъ всѣхъ силъ корчатъ аристократокъ. Хороши аристократки! на ливреяхъ басоны съ чужими гербами, съ толкучаго; въ гостиной — воскъ, а въ спальной — сальная свѣча.

— Да и деревенскія-то наши помѣщицы! съѣздятъ въ Петербургъ на два дня, да и воображаютъ, что и знакомства нѣтъ по нихъ.

— Вотъ, какъ наша Кортомина. Она думаетъ теперь, что кромѣ тебя, потому-что ты петербургская, ей и ѣздить не къ кому.

— Нѣтъ, всего смѣшнѣе, что она познакомилась тамъ съ какими-то Фафоркиными, Фуфаркиными что ли то, и выписываетъ чрезъ нихъ наряды. Тѣ засылаютъ ее шляпками съ Гороховой-Улицы, а эта и радуется, и увѣрена, что весь Петербургъ въ такихъ же шляпкахъ, складка въ складку. Пускай бы себѣ рядилась какъ хотѣла, лишь бы избавила отъ концертовъ. А то заставитъ играть свою Елену; такая скука, хоть умереть!

— Ну, что же? нѣтъ; Елена недурно играетъ.

— Э! что это!.. а знаешь ли, что я слышала? говорятъ, что она смертельно влюблена въ… Ладошина, прибавила она, наклонясь на-ухо пріятельницы.

— Какой вздоръ! это такое же сочиненіе, какъ твоя свадьба съ Илашевымъ.

— Какое тутъ сравненіе! Для Елены это былъ бы прекрасный женихъ.

— А для тебя, Илашевъ?

— Полно, Софи; ты знаешь мое мнѣніе о замужствѣ. Это хорошо въ первой молодости, когда мы совершенно незнакомы съ жизнію. Да и вообще, надо же выйдти замужъ. Старая дѣвка — это какъ-то смѣшно. Но, разъ узнавъ, что такое замужство, кто захочетъ опять этихъ цѣпей! Еленѣ надобно выйдти: вѣдь ей ужь за тридцать.

— Э, нѣтъ еще.

— Повѣрь, что такъ; впрочемъ, это, кажется, напрасная мечта: ея не допустятъ. — И она указала на Анюту. Надобно замѣтить, что съ нѣкотораго времени дамы говорили на языкѣ, котораго, какъ видно было, не понимала ни Анюта, ни сосѣдка ея.

— О! этого нечего бояться, отвѣчала дама съ голубыми глазами. — Здѣсь совершенно все кончено.

— Что же? отказано?

— Рѣшительно.

— И какъ же это приняла невѣста?

— Мнѣ кажется, очень-хладнокровно. Это престранное созданіе; прежде я думала, что она любитъ его. Но равнодушіе, съ которымъ она приняла отказъ отца, убѣдило меня въ противномъ.

— Да точно ли ты увѣрена, что между ними все кончено? не надѣется ли она на бабушку?

— Не знаю. Впрочемъ, чего же надѣяться? Петръ Алексѣичъ и слышать о томъ не хочетъ.

— Но мнѣ кажется, что прежде онъ совсѣмъ не былъ такъ противъ этого жениха.

— Это правда. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ мы возвратились изъ Украйны, это совершенно перемѣнилось. Ты знаешь, мы пріѣхали послѣ него, и признаюсь, я очень была удивлена перемѣною, которую нашла въ немъ.

— А знаешь ли ты, что въ городѣ многіе говорятъ, будто ты не хотѣла отдавать падчерицы.

— Я? да для чего же мнѣ это?

— Будто бы тебѣ не хотѣлось разстаться съ богатымъ приданымъ ея матери…

— Которое я вижу только когда просушиваютъ сундуки. Но вѣдь я знаю, кто это говоритъ: любезнѣйшая тётушка, Татьяна Васильевна. И это мало, что говоритъ другимъ: она то же самое напѣваетъ и Петру Алексѣичу.

— Какъ-будто онъ повѣритъ ей!

— Ахъ! ты не можешь себѣ представить, какое вліяніе имѣетъ на него эта женщина. Конечно, онъ очень-хорошо знаетъ, что я рѣшительно не вмѣшиваюсь въ распоряженія его во всемъ, что относится до дѣтей его; а между-тѣмъ, эти навѣты невольно запали ему въ душу. Онъ питаетъ предубѣжденіе противъ меня и во всякомъ случаѣ подозрѣваетъ въ недоброжелательствѣ къ Анютѣ. Злой навѣтъ, Вѣра, рѣдко остается безъ плода.

— Кто лучше меня знаетъ это! Кажется, я довольно терпѣла отъ злыхъ языковъ.

— Ты можешь пренебрегать ими. Что тебѣ въ мнѣніи свѣта? У тебя есть счастіе, которое можетъ замѣнить и свѣтъ и все — дѣти. Ахъ, еслибъ у меня были дѣти!

— У тебя есть также дѣти… чужія, правда, но тѣмъ важнѣе обязанность, возложенная на тебя. Знаешь, Софи, ничто столько не возвышаетъ душу, какъ исполненіе своей обязанности!

— Да… но объ этомъ долго говорить. Мнѣ кажется, я исполняю свои обязанности, какъ этого отъ насъ требуютъ. Мнѣ не чѣмъ упрекнуть себя противъ мужа; я стараюсь быть полезною его дѣтямъ; но знаешь… это не мѣшаетъ мнѣ скучать, ужасно скучать. Душа пуста…

— Пуста?

— Да, конечно. Читаю, работаю… Мужъ вѣчно за картами, или съ собаками… Говорятъ, что онъ любитъ меня; да, помилуй! эта любовь все равно, что для нищаго богатства великаго могола.

— Ты несправедлива, Софи. Отказываетъ ли онъ тебѣ въ чемъ-нибудь? Посмотри, какъ онъ старается предупредить всякое твое желаніе.

— Да, обновы, балы… И ты это говоришь, Вѣра? Уже-ли въ этомъ счастіе?

Черноглазая дама отвернулась, можетъ-быть, для того, чтобъ скрыть вздохъ, вырвавшійся изъ груди ея.

— Мнѣ кажется, сказала она, помолчавъ нѣсколько: — что намъ, женщинамъ, позволено одно счастіе: отсутствіе страданія.

— Можетъ-быть; но и оно возможно только тѣмъ, которыя свободны, какъ ты. А я — когда я не могу получить письма даже отъ тебя, чтобъ его не прочитали иногда прежде меня!

— Какъ-скоро есть страданіе, то душа уже не пуста; тогда религія…

— Ахъ! это слишкомъ-высоко для меня… Конечно, я молюсь… Но полно объ этомъ. Скажи лучше, нѣтъ ли еще чего новаго въ городѣ?

— Новаго? Гдѣ же тамъ быть новому! Вѣчный застой во всемъ. Развѣ чиновника какого переведутъ въ другое мѣсто, или какая сплетня… Да! вотъ, на-примѣръ: хочешь ли, я скажу тебѣ, для чего мужъ твой не хотѣлъ отдать дочери за Ладошина?

— Да вѣдь говорятъ, что я не хотѣла.

— Да, одни; а другіе говорятъ, что у мужа твоего есть другой женихъ на примѣтѣ.

— Кто же это?

— Да тотъ самый, котораго ты такъ великодушно жалуешь мнѣ въ женихи, — Илашевъ.

Молодая женщина пожала плечами.

— Для меня это странно, сказала она: — въ городѣ всегда знаютъ, что думаетъ мужъ мой, прежде его-самого. Только, кажется, намъ не перебить у тебя, продолжала она смѣясь.

— Опять! да перестань, Софи.

— Чего перестань! Вѣдь и у насъ тоже говорятъ кое-что; напримѣръ, что Илашевъ у тебя съ утра до вечера.

— Нѣтъ, даже и не уѣзжаетъ никогда. Право, Софи, будто ты меня не знаешь! — И легкая грусть, какъ облако, затуманила на мгновеніе выразительное личико прекрасной вдовы. Пріятельница съ нѣжностію пожала ей руку; потомъ, указывая глазами на Анюту, сказала: — Мы, кажется, даже и не говорили съ нимъ. Впрочемъ, это такое скрытное существо, что я ни за что не ручаюсь.

Между-тѣмъ, Анюта, бывшая постоянно предметомъ разговора, совершенно не замѣчала этого и смотрѣла по сторонамъ, или отъ времени до времени обмѣнивалась односложными словами съ Маврою Даниловною. Обѣихъ, кажется, мало забавляла прогулка; но объ этомъ никто и не заботился.

II.

Двѣ пріятельницы, разговаривавшія такъ дружески во время прогулки, были, какъ мы сказали уже, помѣщицы и сосѣдки, то-есть, жили на разстояніи двадцати верстъ одна отъ другой. По степному, это сосѣдки. Одна изъ нихъ — молодая вдова Вѣра Дмитріевна Кибеева, другая — Софья Павловна, вторая жена богатаго и очень-уважаемаго въ губерніи помѣщика, Петра Алексѣевича Сарапаева, кандидата въ губернскіе предводители по послѣднимъ выборамъ. Первая жена Петра Алексѣевича была богатая женщина и очень была любима какъ родными его, такъ и всѣми сосѣдями. Она оставила по себѣ двоихъ сыновей и дочь, Анюту, о которой мы только-что говорили; сыновья же учились въ Юнкерской Школѣ, въ Петербургѣ.

Петръ Алексѣевичъ вполнѣ заслуживалъ то уваженіе, которымъ пользовался въ губерніи. Онъ обладалъ многими достоинствами; но мы скажемъ здѣсь только объ одномъ, которое избавитъ насъ отъ труда говорить о всѣхъ другихъ: у Петра Алексѣевича было около ста тысячь годоваго дохода. Правда, на имѣніи его были долги; но что же значатъ долги въ наше время?

Сто тысячь годоваго дохода! Знаете ли, что это очень-пріятная жизнь въ губерніи? Одинъ изъ первыхъ голосовъ на балотировкѣ, а въ обществѣ одно изъ первыхъ лицъ. Петръ Алексѣевичъ только поручикъ въ отставкѣ, а пріѣхалъ куда — встрѣчаютъ, будь хоть нѣсколько генераловъ тутъ же, и въ эполетахъ, и съ генеральшами, какъ равнаго имъ. Въ праздникъ, мелкое дворянство, да многіе и изъ чиновниковъ, пріѣдутъ поздравить до обѣдни; визитовъ требовать съ Петра Алексѣевича — Боже сохрани! Лишь бы удостоилъ позвать къ себѣ, когда даетъ вечеръ для всего города; а если случится, что позоветъ кого на небольшой пріятельскій обѣдъ, посмотрѣли бы вы, съ какимъ видомъ говорятъ на другой день: «Мы вчера обѣдали у Сарапаева, губернаторъ, генералъ С., я, и еще кое-кто изъ мелочи». Да, хорошо тому, о чьихъ обѣдахъ говорятъ съ такимъ видомъ! А у себя дома, въ деревнѣ — что онъ! Владѣтельный князь, да и только. Чего у него нѣтъ! Лошади, экипажи, богатая псарня, сотни три дворовыхъ, не считая женщинъ, дѣтей, да съ полсотни мастеровыхъ, распущенныхъ по оброку по экономическимъ разсчетамъ. Мѣдники, кузнецы, портные, башмачники, — все у него есть; все, какъ у римскаго патриція, работается дома, разумѣется, кромѣ того, что нужно собственно для Петра Алексѣевича и его супруги, потому-что для нихъ все выписывается изъ столицы. У него оранжерея, теплицы; онъ первый знаетъ политическія новости; перемѣна въ министерствѣ или въ губернскихъ властяхъ, новое положеніе, — все это вѣрно только тогда, когда вышло отъ него; дѣло ли есть у кого изъ сосѣдей — не залежится, если только Петръ Алексѣевичъ взялся замолвить словечко. За то, есть казенное взъисканіе на имѣніи Петра Алексѣевича, недоимка — исправникъ десять разъ проѣдетъ мимо прежде, нежели рѣшится напомнить управителю, что есть-де недоимка; подводы ли нужны — съ сосѣдняго казеннаго села пять разъ сряду возьмутъ за его крестьянъ. А передъ балотировкою! Какъ всѣ эти родовые и личные дворяне увиваются около Петра Алексѣевича! Какъ суетится исправникъ, чтобъ достать Софьѣ Павловнѣ фрукты, которые она жалуетъ! какъ прямо сидитъ онъ на стулѣ у дверей въ гостиной, какъ подобострастно вскакиваетъ, когда Петръ Алексѣевичъ изъ-за картъ удостаиваетъ его вопросомъ! А становые… но о нихъ кто же говоритъ, когда сами предводители съ особеннымъ уваженіемъ къ Петру Алексѣевичу? За то и онъ — горой за своихъ!

Ему самому давно было бы быть губернскимъ предводителемъ, но интриги… И то на послѣднихъ выборахъ противная партія только тремя шарами перевѣсила; однакожь онъ остался кандидатомъ.

Никто не могъ понять, какъ вздумалось Петру Алексѣевичу жениться на Софьѣ Павловнѣ. Между нами сказать, за нею рѣшительно ничего не было. Конечно, она была недурна, даже хороша, воспитана въ Петербургѣ, образована, — но и только. Петру Алексѣевичу было 50… ну, много 52 года, когда онъ овдовѣлъ; его лѣтъ нельзя было утаить, потому-что ихъ знала вся губернія; да въ это время за него пошла бы любая невѣста. Изъ себя онъ былъ молодецъ, высокаго роста, — толстоватъ немного, волосы на лбу очень становились рѣденьки, — но что же это! За то какое уваженіе, какой почетъ женѣ Петра Алексѣевича! Что ни говори, а вѣдь послѣ губернаторши почти первая дама, — да и точно первая по уваженію, которымъ пользовался Петръ Алексѣевичъ. Впрочемъ, никто даже и не думалъ, чтобъ онъ могъ жениться; спустя года два по смерти покойной, онъ поѣхалъ въ Петербургъ, да и возвратился оттуда съ молодою женою. Вотъ ужь можно сказать, это сразило Татьяну Васильевну, родную тётку Петра Алексѣевича, которая была чрезвычайно къ нему привязана; да и посудите, могла ли быть для нея пріятна эта женитьба: у Петра Алексѣевича было трое дѣтей, которыхъ она любила безъ памяти, особенно меньшую, Анюту; всѣ уже на возрастѣ; могла ли же быть имъ пріятна мачиха, да еще и бѣдная, у которой, разумѣется, будутъ свои дѣти и возьмутъ изъ отцовскаго имѣнія такую же часть, какъ и они? Къ-тому же, Петръ Алексѣевичъ женился, не спросясь ни чьего совѣта, не поговоря ни съ кѣмъ, ни даже съ Татьяной Васильевной… какъ хотите, а это больно!,

Говорили, что у Софьи Павловны хорошее родство, что она близкая родственница князя Баксацова, у котораго и воспитывалась — но вѣдь Богъ-знаетъ какъ тамъ это бываетъ. Татьяна Васильевна сильно подозрѣвала, что это родство было съ лѣвой стороны. Впрочемъ, она этого никому и чувствовать не давала, ни даже самому Петру Алексѣевичу. Что ужь говорить! Дѣло было сдѣлано. Какъ ни была оскорблена Татьяна Васильевна, но она была такъ добра, что отъ души простила и даже рѣшилась принять Софью Павловну какъ-нельзя-лучше, но…

Но есть люди, которыхъ поступки кажутся намъ какъ-будто безмолвнымъ укоромъ, нѣмою цензурою нашихъ дѣйствій. Они молчатъ, даже иногда хвалятъ насъ, а намъ все кажется, что въ душѣ своей они насъ осуждаютъ. Такіе люди никакъ не могутъ нравиться, и между-тѣмъ такое именно дѣйствіе производила Софья Павловна на Татьяну Васильевну. Садилась ли Татьяна Васильевна обѣдать, по обыкновенію своему, въ два часа, она говорила Софьѣ Павловнѣ: «ну, не прогнѣвайся, матушка; мы деревеньщина, не привыкли обѣдать по модѣ, когда куры спать ложатся». Она въ душѣ была убѣждена, что ни у кого нѣтъ такого обѣда, какъ у нея; но при всякомъ блюдѣ ей казалось, что петербургской дамѣ странны и кулебяки, и ботвинья, и поросенокъ съ кашею. Татьяна Васильевна любила поговорить съ Агафьею Ивановною, ключницею и домоправительницею своею; любила, чтобъ безъ гостей она сидѣла съ нею въ гостиной съ своимъ чулкомъ и очками на носу; любила и сама посидѣть въ дѣвичьей, или позвать Агапку-кучера поразспросить, что слышно новаго на базарѣ; любила и разнощиковъ и торговокъ; разбирала у нихъ товары, торговалась, а между-тѣмъ слушала и вѣсти; Софья Павловна, случайно заставъ тётушку въ подобныхъ занятіяхъ, приводила ее въ замѣшательство. Агафья Ивановна значительно взглядывала на барыню и начинала убирать и чулокъ, и табакерку, и платокъ, и уходила изъ гостиной, а торговки и разнощики отсылались до удобнѣйшаго времени. Да и мало ли что было! Софья Павловна называла горничныхъ Машею, Дашею, водила ихъ въ шляпкахъ и кисеяхъ, хвалила наемныхъ людей, и всякому лавочнику въ гостиномъ дворѣ говорила «вы».

Трудно представить себѣ впечатлѣніе, которое произвела Софья Павловна на другихъ городскихъ жителей по пріѣздѣ своемъ въ губернію. Жена помѣщика, столько уважаемаго всѣми, по этому одному должна уже была занимать воображеніе каждаго. Прежде нежели появилась она, молва превознесла ее красавицею и чудомъ образованности. Она говорила на всѣхъ европейскихъ языкахъ, знала, я думаю, всѣ науки въ мірѣ, и къ тому же — не играла въ карты. Всѣ эти подробности, привезенныя однимъ помѣщикомъ, которому случилось быть въ Сергіевскомъ у Петра Алексѣевича и видѣть Софью Павловну, волновали все женское населеніе города. Наконецъ, Софья Павловна, столько ожидаемая, пріѣхала и сдѣлала визиты — и тутъ-то начались всеобщіе толки. Надобно правду сказать, Софья Павловна была хороша; но лицо ея не всегда нравилось съ перваго взгляда. Это была картина Перуджино, передъ которой останавливался только знатокъ. Нарядъ ея не поражалъ ни пышностью, ни излишествомъ украшеній, столько драгоцѣннымъ провинціалкамъ-львицамъ: обращеніе было нѣсколько-холодно, а задумчивый взоръ придавалъ ей въ глазахъ многихъ видъ женщины скучающей. И вотъ люди щекотливые, то-есть тѣ, которые, по положенію своему въ свѣтѣ, несоотвѣтствующему ихъ желанію, вѣчно боятся незаслуженнаго униженія, или люди, которымъ по какимъ-нибудь причинамъ молодая Сарапаева не сдѣлала визита, приписали холодность ея — неумѣстной гордости, и рѣшительно нашли, что она далеко не красавица, далеко не чудо, и что Петръ Алексѣевичъ, женясь на ней, съ ума сошелъ, или обойденъ бабами. Напротивъ, тѣ, которымъ было не въ диковину посѣщеніе, не только Сарапаевыхъ, но даже и губернатора, превозносили Софью Павловну до небесъ, находя, что холодность ея была признакомъ достоинства, которое знаетъ себѣ цѣну, что въ короткости, и съ равными себѣ, она необыкновенно мила, и только потихоньку, на-ухо друзьямъ, сообщали сожалѣніе, что въ городѣ не умѣли ни понять, ни оцѣнить такой милой женщины; что та и та не находятъ ея даже и хорошенькой, и не вѣрятъ ея знанію всѣхъ европейскихъ языковъ, а тотъ и тотъ говорятъ, что она вовсе не такого знатнаго происхожденія, и проч.

Между-тѣмъ, Софья Павловна нашла, что въ городѣ ужасно скучно, что дамы жеманны и чванны до невѣроятности, а мужчины… лучше, кажется, чтобъ ихъ и не было. Ей даже болѣе нравилось въ деревнѣ, гдѣ скоро она познакомилась съ Вѣрою Дмитріевною Кибеевою, о которой мы уже говорили. Веселость, вкрадчивость и оживленный разговоръ молодой вдовы совершенно плѣнили Софью Павловну. Вѣра Дмитріевна, подобно ей, скучала провинціальнымъ обществомъ, и находила, что мужчины въ губерніи не должны бы даже носить и европейскаго фрака, чтобъ не вводить въ обманъ добрыхъ людей, которые съ перваго взгляда готовы ихъ принять за что-то порядочное; что всѣ они — одинъ и тотъ же чиновникъ въ разныхъ экземплярахъ и рѣдко даже годны въ управляющіе. Женщинамъ доставалось неменѣе. Сама Вѣра Дмитріевна не носила другихъ шляпокъ, кромѣ петербургскихъ; выписывала, кромѣ французскихъ и англійскихъ книгъ, даже и русскіе журналы, и все это, — и книги, и журналы, и время, и цвѣты, которыхъ много было у Вѣры Дмитріевны, — было къ услугамъ Софьи Павловны. И Софья Павловна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ своей пріятельницѣ. Конечно, она начала свыкаться съ провинціальною жизнію, даже садилась уже и за преферансъ; но только въ обществѣ Вѣры Дмитріевны находила истинное удовольствіе. Ей говорила она о своемъ прошедшемъ, которое, не смотря на ея молодость, уже было такъ богато и несбывшимися надеждами, и разочарованіями! съ ней одной позволяла себѣ скромныя жалобы на одиночество, на которое осуждала ее жизнь мужа, бывшаго вѣчно на охотѣ, съ управителемъ въ кабинетѣ, или за картами, — на характеръ Анюты, которая была и вѣжлива, и ласкова даже, но не показывала ни малѣйшей искренности, ни малѣйшаго дружескаго сочувствія мачихѣ, и охотнѣе оставалась съ Парашею, ея горничною, чѣмъ съ нею, — на Татьяну Васильевну, и наконецъ на мужа, часто грубаго, неделикатнаго, наконецъ… сколько причинъ къ жалобамъ можетъ подать мужъ молодой, прекрасной и слишкомъ-чувствительной женщины!

Да, слишкомъ… Петръ Алексѣевичъ былъ добрый помѣщикъ, который думалъ, что все уже сдѣлалъ, если жена его не знаетъ ни въ чемъ отказа, если у нея шляпка, браслеты и мантилья лучше всѣхъ, если выѣздъ ея ставится въ образецъ, если, наконецъ, кабинетъ ея и гостиная убраны такъ очаровательно, что были причиною не одной ссоры между губернскими супругами по возвращеніи ихъ отъ Сарапаевыхъ. Все это, конечно, было совсѣмъ не противно Софьѣ Павловнѣ; но бѣдный помѣщикъ не зналъ, что сердце женщины имѣетъ еще другія потребности; что оно, бѣдное, жертва празднаго ея воображенія, какъ причудливая царевна въ русской сказкѣ, требуетъ «того, сама не знаетъ чего», и посылаетъ «туда, сама не знаетъ куда». Къ-тому же, добрый помѣщикъ держался старины: когда не въ духѣ, то на жену и закричитъ, и велитъ ей замолчать, и, пожалуй, скажетъ что она и — глупа… Рѣшительно, Петръ Алексѣевичъ былъ мужъ, глава, повелитель, а не товарищъ, не другъ; ни вкусы его, ни привычки, ни даже понятія не соотвѣтствовали понятіямъ и привычкамъ молодой женщины. Но все это находила она въ Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ этомъ другѣ, посланномъ ей Провидѣніемъ, этой женщинѣ, которая даже безъ зависти, казалось, видѣла и богатые наряды, и рѣшительное превосходство, которое имѣла надъ нею въ обществѣ Софья Павловна, какъ жена помѣщика, столько уважаемаго въ губерніи. Можетъ-быть, одно только понравилось Софьѣ Павловнѣ въ ея пріятельницѣ: это чрезвычайная строгость ея правилъ. Были вещи, о которыхъ она несмѣла говорить съ нею; были книги, которыя очень забавляли Софью Павловну, и которыя оскорбляли нравственное чувство молодой вдовы; наконецъ, Вѣра Дмитріевна была набожна, возвышенна въ понятіяхъ своихъ о религіи и обязанностяхъ человѣка; — Софья Павловна во всемъ этомъ была дитя, которое лепечетъ за другими, что выучило только по насдышкѣ.

III.

Вѣра Дмитріевна, послѣ утренней прогулки своей, осталась ночевать у Сарапаевыхъ; она далеко за полночь проговорила съ Софьею Павловною; за то на другое утро, вся деревня была уже на работѣ, а двѣ молодыя женщины спали еще крѣпкимъ спомъ. Однакожь, Вѣра Дмитріевна встала первая, и, не желая тревожить хозяйки, прошла въ кабинетъ ея, примыкавшій къ спальнѣ; тамъ была библіотека Софьи Павловны; къ-тому жь, стекольчатая дверь вела оттуда прямо на небольшую террасу, сходившую ступенями къ цвѣтнику. Вѣра Дмитріевна была въ бѣломъ утреннемъ платьѣ; легкая кисейная мантилья, вышитая искусными руками горничныхъ, какъ утренній туманъ, облекала ея полныя плечи и талію; маленькій чепчикъ чуть держался на густой, черной косѣ, свитой въ два ряда кольцомъ. Она подошла къ зеркалу и, казалось, была довольна образомъ, который отражался въ чистомъ стеклѣ. Въ это самое время, изъ глубины боковой аллеи, которая вела изъ цвѣтника въ густую рощу, выходили двѣ молодыя дѣвушки, одна въ шляпкѣ и въ простыхъ шведскихъ перчаткахъ, другая съ открытою головою и голыми руками, но очень-щеголевато одѣтая. Это была Анюта и любимица ея, Параша, горничная Софьи Павловны. Вышедъ изъ рощи, Анюта пошла въ цвѣтникъ, а Параша побѣжала боковою дорожкою къ садовой калиткѣ.

Славная дѣвочка была эта Параша! Бѣла, румяна, что-называется кровь съ молокомъ; глаза такіе быстрые, что, кажется, и мертваго разбудятъ. Софья Павловна, въ первый же годъ своего замужства, отдала ее учиться въ Москву, на Кузнецкій-Мостъ, въ магазинъ, разумѣется. Дѣвочка очень удалась, и теперь Софья Павловна, взявъ ее оттуда, приставила къ себѣ и очень ее полюбила, рядила какъ барышню, и даже постель ей сдѣлала, что, между нами сказать, очень не нравилось Татьянѣ Васильевнѣ, которая вообще не любила баловства, особенно подобнаго.

Вѣра Дмитріевна замѣтила Анюту, когда та входила въ цвѣтникъ. Молодая дѣвушка шла распѣвая какую-то пѣсенку съ тѣмъ безпечнымъ весельемъ, которое такъ идетъ къ молодости. Лучи солнца играли на свѣжемъ личикѣ дѣвушки. Она была хороша въ эту минуту, какъ можно быть хорошей только въ шестнадцать лѣтъ. Вѣра Дмитріевна нахмурилась и опять взглянула въ зеркало. Однакожь, когда молодая дѣвушка приблизилась къ террасѣ, лицо прекрасной вдовы выражало уже одно удовольствіе.

— Какъ! ужь и нагулялась, Анюта? сказала она, ласково улыбаясь: — ты встаешь такъ рано?

— Я ходила къ своей кормилицѣ; только не сказывайте маменькѣ, а то она меня побранитъ.

— За что же?

— Я ходила ѣсть сливки съ творогомъ. Прелесть, что за сливки! прегустыя! Маменька воображаетъ, что все это вредно и не любитъ, чтобъ я ходила къ кормилицѣ.

— Будто маменька такъ строга?

— О, совсѣмъ нѣтъ! но, знаете, маменька не привыкла къ нашей деревенской жизни.

— А ты и бѣгаешь такъ, тихонько отъ маменьки?

— Вѣдь тутъ ничего нѣтъ дурнаго, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. Дурно будетъ, если маменька узнаетъ, потому-что это ее огорчитъ. Но кто же скажетъ ей? Вѣрно не вы же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна.

— Ты такъ надѣешься на меня? а если ошибешься?

— О, нѣтъ! вѣдь я знаю васъ. Вотъ, посмотрите: я еще задобрю васъ. Хотите я вамъ нарву цвѣтовъ?

— У васъ, этотъ годъ, чудесные цвѣты.

— Папенька выписываетъ сѣмена изъ Петербурга.

— У васъ теперь есть сосѣдъ, у котораго прекрасные цвѣты; это не отъ него ли?

— Отъ кого это?

— Ты не знаешь?

Анюта слегка покраснѣла.

— Право, нѣтъ.

Вѣра Дмитріевна наклонилась къ цвѣтку.

— Вотъ это, на-примѣръ, вѣрно отъ него.

— Почему же это?.. и отъ кого же?

— Ахъ, Боже мой! развѣ я не сказала? отъ Илашева.

— Почему же вѣрно отъ него?

— Потому-что очень-хорошъ.

— Вотъ какъ много чести для Илашева!

— Ты находишь?

— Вы такъ странно на меня смотрите. Что мнѣ до Илашева? Я его почти не знаю.

— А до Ладошина?

— Совершенно столько же, сказала молодая дѣвушка, скорчивъ презрительную рожицу, которая къ ней очень шла въ эту минуту, и наклонилась къ цвѣтку, чтобъ скрыть слишкомъ алую краску, выступившую на щекахъ ея.

— Послушай, душечка Анюта, сказала Вѣра Дмитріевна, пропуская руку свою подъ руку молодой дѣвушки. Но въ эту минуту движеніе, которое сдѣлала Анюта приподнимаясь, разстроило складки ея платья и изъ кармана ея выпало маленькое и очень-укромно сложенное письмецо. Анюта вспыхнула и поспѣшно бросилась на бумагу, которую Вѣра Дмитріевна также хотѣла схватить.

— Что это? спросила Вѣра Дмитріевна. — А! это вѣрно пригласительный билетъ кормилицы на творогъ.

Лицо Вѣры Дмитріевны выражало убійственную насмѣшку.

— Билетъ! это… это стихи, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна.

— Стихи? покажи-ка. Я очень люблю поэзію.

— О, это не стоитъ труда.

— Однакожъ, если ты переписывала?

— Э! какъ вы любопытны. Такъ не покажу же.

— Послушай, Анюта; притворство тутъ совсѣмъ не годится. Я знаю, что это не стихи, и хочу видѣть.

— Хотите видѣть? А если я не хочу показать?

— Ты таишься отъ меня, Анюта, и худо дѣлаешь. Подумай: я знала тебя малюткою и всегда тебя любила; я была дружна съ покойною твоею матерью, хотя она была и очень-много старѣе меня. Можетъ-быть, и съ мачихою твоею я сдружилась только для того, чтобъ быть тебѣ хоть нѣсколько полезною. Будь увѣрена, что я знаю о тебѣ гораздо-болѣе, чѣмъ ты думаешь. Ты молода, неопытна; тебя могутъ вовлечь въ большія непріятности: вѣрь мнѣ, ты не можешь найдти друга искреннѣе меня, ни лучше къ тебѣ расположеннаго.

Въ голосѣ, въ выраженіи лица Вѣры Дмитріевны было столько искренности, чистосердечія и, можно сказать, любви, что молодая дѣвушка поколебалась. Грудь ея волновалась, щеки пылали; она смотрѣла въ землю.

— Ты сомнѣваешься, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна: — ты раскаешься въ томъ, особливо когда увидишь, что я, вмѣсто того, чтобъ предупредить твою мачиху или отца, какъ, можетъ-быть, я должна была бы поступить… но, нѣтъ, Анюта, мнѣ жаль тебя… ахъ! очень-жаль.

Анюта была совершенно растрогана; она залилась слезами и бросилась на грудь Вѣры Дмитріевны; крупныя слезы также текли по щекамъ прекрасной вдовы; она съ нѣжностью матери поцаловала молодую дѣвушку, и обѣ пошли къ широкой скамьѣ, полузакрытой деревьями и кустарниками.

— Это неосторожно, милый другъ, сказала Вѣра Дмитріевна голосомъ самаго нѣжнаго материнскаго упрека. — Если ты любишь его…,

— Ахъ, да нѣтъ! кто вамъ сказалъ, что я люблю его?

— А это что?

И она указала на письмо.

— Какъ-будто вы не знаете! Бабушка очень желаетъ, чтобъ я вышла за него, вотъ онъ и пристаетъ. Вы знаете, что папенька отказалъ ему, и даже запретилъ мнѣ говорить съ нимъ; а онъ воображаетъ, что я сама этого не хочу, потому-что перемѣнилась къ нему, — и вотъ, посмотрите сами, пишетъ, чтобъ я въ доказательство несправедливости его подозрѣній сказала ему, гдѣ онъ можетъ меня видѣть.

Она подала письмо.

Вѣра Дмитріевна быстро пробѣжала письмо; лицо ея было серьёзно и даже показывало безпокойство. «Скажите одно слово» читала она вполголоса: «и я полечу за вами хоть на край свѣта, чтобъ только увидѣть васъ на одну минуту». То-есть, поѣдетъ даже и къ Кортоминымъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ горькою усмѣшкою. — Владиміръ Григорьевичъ очень-нѣженъ. Ахъ, Анюта! какъ ты неопытна! Ты ужасаешь меня своею неосторожностью.

— Да чѣмъ же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна? пускай-себѣ пишетъ что хочетъ. Вѣдь ужь конечно я не стану отвѣчать.

— И никогда не отвѣчала? спросила Вѣра Дмитріевна, пристально смотря на молодую дѣвушку. Та выдержала этотъ испытующій взглядъ съ спокойствіемъ невинности.

— О! могу васъ увѣрить, что никогда.

— Но… это не первое письмо?

— Нѣтъ; видите, какъ я откровенна. Онъ писалъ ко мнѣ еще до поѣздки нашей въ Украйну; и тогда я отдала бабушкѣ письмо его…

Въ эту минуту послышался шорохъ. Это была Софья Павловна, которая уже искала свою пріятельницу. Вѣра Дмитріевна успѣла только сказать: «мы скоро увидимся на праздникѣ у Кортоминыхъ; до-тѣхъ-поръ, обѣщай мнѣ не ходить къ кормилицѣ и не имѣть никакихъ сношеній съ нимъ».

— О! это для меня легче всего на свѣтѣ! отвѣчала дѣвушка.

— Но, Анюта, честное слово?

— Вотъ вамъ рука моя, и съ этимъ словомъ обѣ пошли на встрѣчу Софьѣ Павловнѣ.

IV.

На другое утро всѣ собрались въ гостиную; Вѣра Дмитріевна уѣхала еще наканунѣ, и хозяева были совершенно одни. Петръ Алексѣевичъ, по обыкновенію своему, сидѣлъ раскинувшись въ большихъ, покойныхъ креслахъ, сложа ногу на ногу, и держалъ надъ самымъ носомъ листокъ русской газеты; передъ нимъ, на маленькомъ столикѣ, стояла большая чайная чашка; онъ курилъ прихлебывая по-временамъ чай и затягиваясь душистымъ дымомъ. Софья Павловна, за чайнымъ столикомъ, пила кофе, и въ то же время читала какой-то романъ. Въ дверяхъ стоялъ, вытянувшись въ струнку, лакей съ подносомъ, и нѣсколько далѣе мальчикъ, одѣтый казачкомъ, приспособленный нарочно къ раскуриванію трубокъ для Петра Алексѣевича и гостей его. Анюта, возвратясь съ обыкновенной утренней прогулки, вошла, поцаловала руку у отца и поздоровалась съ матерью, которая, ласково улыбнувшись ей, спросила о погодѣ и опять принялась читать. Анюта сѣла за пяльцы.

Въ деревнѣ скучно безъ чужихъ. Мы, кажется, и веселость, и любезность бережемъ, какъ бѣднякъ праздничное платье — для гостей. Въ своей семьѣ молчимъ… О чемъ говорить? Кажется, все переговорили уже; развѣ ссориться? но этого уже избѣгаютъ порядочные люди.

Въ гостиной Сарапаевыхъ молчаніе прерывалось только голосомъ Петра Алексѣевича, который по-временамъ подзывалъ мальчика и отдавалъ ему трубку, да шелестомъ листовъ въ книгѣ Софьи Павловны. Анютѣ оставалось только зѣвать за пяльцами или мечтать. Она избрала послѣднее.

Мы охотно сказали бы, какого рода были эти мечты; но для тѣхъ, кто не былъ предварительно знакомъ съ прошедшею жизнію молодой дѣвушки, эти мечты, можетъ-быть, показались бы не совсѣмъ понятными, почему и считаемъ необходимымъ обратиться нѣсколько назадъ.

Мы знаемъ уже, что у Анюты не было матери; но судьба, всегда благосклонная къ сиротамъ, вознаградила потерю, давъ ей другую мать въ Татьянѣ Васильевнѣ, тёткѣ Петра Алексѣевича, о которой мы уже упоминали. Татьяна Васильевна любила Анюту безъ памяти, даже назначала своею наслѣдницею въ духовной, которую сдѣлала тотчасъ послѣ женитьбы Петра Алексѣевича. Она, кажется, жила только для счастія своей любимой внучки, старалась доставлять ей всѣ возможныя удовольствія, рядила ее, дарила, называла своею милою, бѣдною сироткою, и при всякомъ случаѣ извиняла нѣжность свою къ ней, говоря: «кому же ее и побаловать, какъ не мнѣ?» и при этихъ словахъ глядѣла на внучку съ такою любовію, что Анюта, сильно-тронутая, бросалась на шею любезной бабушкѣ. Анюта была добрая дѣвушка и сама много любила старушку. Не проходило ни однихъ именинъ, ни одного праздника, чтобъ она не готовила ей какого-нибудь сюрприза. Да чего ей! Анюта никогда не забывала даже Агафъи Ивановны, ключницы бабушкиной, старушки, которая пользовалась ея особенною довѣренностью. Были, однакожъ, злые люди, которые говорили, будто Татьяна Васильевна потому только любила Анюту, что ненавидѣла другихъ родныхъ, и что отдавала ей имѣніе для того, чтобъ оно не досталось другимъ, особенно же Петру Алексѣевичу, на котораго сердилась за женитьбу… но всѣхъ злыхъ людей переслушаешь ли!

Главнымъ желаніемъ Татьяны Васильевны было пристроить Анюту, то-есть, выдать замужъ, и выдать при себѣ; она, по слабости своего здоровья, безпрестанно опасалась оставить ее совершенною сиротою, и, что всего хуже, на рукахъ мачихи, «какъ бы ни была она хороша», прибавляла Татьяна Васильевна, при чемъ глаза ея всегда наполнялись слезами, особенно въ присутствіи Анюты, которое, конечно, должно было еще сильнѣе возбуждать ея чувствительность. Но ей хотѣлось отдать Анюту по своему выбору, а не такъ, какъ вздумается Петру Алексѣевичу. Въ-самомъ-дѣлѣ, съ нѣкотораго времени, всѣ дѣйствія Петра Алексѣевича были очень-странны: съ молодою женою у него было все какъ-то по модѣ, онъ даже поговаривалъ и за границу ѣхать, на воды, — видите, лечиться здѣсь нельзя. Такъ не отдать же такому человѣку выборъ жениха, особенно для такой дѣвушки, какъ Анюта.

Въ сосѣдствѣ съ Петромъ Алексѣевичемъ жилъ помѣщикъ Ладошинъ, человѣкъ не бѣдный, и, какъ говорили, хорошій хозяинъ. Татьяна Васильевна еще въ дѣтствѣ была знакома съ его матерью, даже послѣ, вышедъ замужъ, обѣ онѣ, да и мужья ихъ, жили, что-называется, душа-въ-душу. Молодой Ладошинъ воспитывался въ Царскосельскомъ-Лицеѣ, учился, какъ всѣ говорили, блистательнѣйшимъ образомъ, но почему-то не кончилъ курса и пріѣхалъ къ матери. Она тогда жила въ ярославской деревнѣ; Ладошинъ опредѣлился въ канцелярію губернатора, былъ принятъ въ лучшихъ домахъ, танцовалъ на всѣхъ балахъ и подавалъ отличнѣйшія надежды къ повышенію, — какъ вдругъ мать его умерла; онъ долженъ былъ по дѣламъ наслѣдства ѣхать въ степную деревню, пріѣхалъ, началъ сѣять пшеницу, и видно такъ свыкся съ степною жизнію, что вышелъ въ отставку губернскимъ секретаремъ, и съ-тѣхъ-поръ уже не оставлялъ деревни.

Въ губернскихъ обществахъ безпрестанно встрѣчаются люди, которые ничему не учатся и очень-мало знаютъ; потомъ люди, которые кое-чему учились и все знаютъ, обо всемъ говорятъ, какъ съ каѳедры, и наконецъ люди, которые многому и порядочно учились, но, послужа, поживъ въ деревнѣ, такъ отстали, что все равно, какъ-будто они и вѣкъ ничему не учились. Владиміръ Григорьевичъ Ладошинъ, повидимому, принадлежалъ къ числу послѣднихъ. Онъ бывалъ во всѣхъ обществахъ, но никто не слыхалъ, чтобъ онъ говорилъ о чемъ-нибудь, кромѣ охоты и картъ; да еще любилъ онъ разсказывать анекдоты о сосѣднихъ помѣщикахъ и чиновникахъ, и разсказывалъ такъ хорошо, что мы, конечно, не осмѣлимся повторить ни одного изъ его разсказовъ. Сосѣди говорили, что хозяйство у него шло хорошо; но онъ и о хозяйствѣ не любилъ говорить. Въ обществахъ игралъ онъ въ карты, получалъ журналы, — это разсказывали и почтмейстеръ, и пріятели Ладошина, которые пользовались ими безъ отказа; но читалъ ли онъ ихъ, и читалъ ли вообще что-нибудь, это оставалось на благонамѣренныя догадки публики. Впрочемъ, его очень любили; онъ былъ хорошій знакомый, принималъ радушно, и если давалъ пирушку, такъ-ужь на славу. На попойкѣ, онъ не отставалъ ни отъ кого; напротивъ! А начнутъ хвалиться силою — любаго силача схватитъ въ охапку, пронесетъ всѣмъ домомъ и броситъ въ сугробъ какъ мячикъ, къ великому удовольствію общества. Лихой наѣздникъ, славный охотникъ, онъ билъ бекаса и вальшнепа безъ промаха, держалъ псовую охоту и не жалѣлъ денегъ ни на рысака, ни на гончую.

Ладошинъ былъ не хорошъ собою, но и не безобразенъ. Онъ былъ средняго роста, съ широкими плечами, и вообще могъ скорѣе обратить на себя вниманіе силою мускуловъ, чѣмъ красотою формъ. Одѣвался онъ нѣсколько на свой фасонъ, что, однакожь, въ немъ не было смѣшнымъ. Можетъ-быть, особенно не понравились бы въ немъ живописцу или скульптору его маленькіе глаза, очень-поднятые на углахъ къ вискамъ, что, вмѣстѣ съ выдавшимися широкими скулами и вѣчнымъ загаромъ на охотѣ и по брызгамъ и по порошѣ, сильно напоминало калмыцкій типъ; однакожь, все это вмѣстѣ было не совсѣмъ-дурно, тѣмъ болѣе, что смягчалось быстрымъ и умнымъ взглядомъ, и веселою улыбкою прямодушнаго человѣка, которая каждый разъ открывала два ряда прекраснѣйшихъ зубовъ.

На этого-то человѣка Татьяна Васильевна и обратила свое вниманіе, и вотъ какъ это случилось.

Владиміръ Григорьевичъ былъ уже лѣтъ около тридцати, но до-сихъ-поръ никто не замѣчалъ въ немъ ни малѣйшей склонности къ женитьбѣ, и всѣ ласки матушекъ и бабушекъ, всѣ стрѣлы губернскихъ и уѣздныхъ красавицъ оставались тщетными. Вообще женщины, если не въ цѣпи творенія, то по-крайней-мѣрѣ въ обществѣ, были для него до-сихъ-поръ существами совершенно-лишними. Пріѣхавъ въ городъ, Владиміръ Григорьевичъ дѣлалъ всѣмъ визиты, да этимъ и ограничился, — ни въ одномъ домѣ не сдѣлался короткимъ, нигдѣ не бывалъ дальше кабинета хозяина, разумѣется, кромѣ званыхъ праздниковъ и карточныхъ вечеровъ. У Татьяны Васильевны былъ онъ наряду со всѣми, не смотря на то, что она была другомъ его матери. Но молодые люди помнятъ ли дружбу стариковъ! Татьянѣ Васильевнѣ это было очень-непріятно, даже горько; да дѣлать было нечего. Какъ вдругъ, по прошествіи пяти или шести лѣтъ, Владиміру Григорьевичу вздумалось вспомнить старинныя материнскія связи и пріѣхать къ Татьянѣ Васильевнѣ. Его приняли довольно-сухо; но видно на этотъ разъ нѣжность къ памяти матери была такъ сильна, что онъ не обратилъ вниманія на пріемъ, пріѣхалъ въ другой и въ третій разъ; его пригласили на преферансъ; онъ не замедлилъ явиться, сѣлъ играть, наставилъ ремизовъ, проигрался, насмѣшилъ старушку и ея гостей, и получилъ приглашеніе постоянно уже, на всѣ вечера, когда только ему вздумается.

Это было въ то самое время, когда Сарапаевы уѣзжали въ Москву по дѣламъ, а Анюта оставалась у бабушки. Татьяна Васильевна жила не совсѣмъ-весело для молодой дѣвушки. Домъ у нея былъ прекрасный, но принимала она мало, — разумѣется, по визитамъ принимала весь городъ; по обыкновенно у нея было свое общество: старшій совѣтникъ губернскаго правленія съ женою и тёщею; секретарь дворянскаго собранія, за которымъ обыкновенно посылали, когда не доставало четвертаго; предсѣдатель гражданской палаты, искренній другъ Татьяны Васильевны, и еще нѣсколько столько же почтенныхъ особъ, да докторъ два раза въ день. Все это очень-полезныя знакомства, но не совсѣмъ же достаточно-пріятныя для молодой дѣвушки, и потому появленіе Ладошина было принято съ большимъ удовольствіемъ. Все-таки это было новое, хотя и калмыцкое лицо. Къ-тому же, онъ такъ смѣшно разсказывалъ бабушкѣ объ исправникѣ, о секретарѣ уѣзднаго суда, объ Аннѣ Степановнѣ и Степанѣ Сидоровичѣ! Конечно, когда входилъ новый и особенно-значительный гость, Владиміръ Григорьевичъ переставалъ говорить; но тогда для Анюты бывало едва-ли не веселѣе еще. Бабушка занималась значительнымъ гостемъ, а Ладошинъ подсаживался къ пяльцамъ внучки и въ-полголоса опять умѣлъ занять ее, но теперь уже не анекдотами.

— Не правда ли, что ваша гостья прехорошенькая?

— Что жь? совсѣмъ не дурна (гостья была безобразна).

— Нѣтъ, безъ шутки. Впрочемъ, вѣдь у насъ въ городѣ много такихъ хорошенькихъ дамъ.

— Кто же, на-примѣръ?

— Чумина, Акурина, Язева…

— Какіе вы злые! Язева совсѣмъ недурна и премилая.

— Особливо у нея талія хороша; вамъ она должна нравиться, потому-что напоминаетъ вамъ вашу гувернантку, Клару Ивановну.

— Прошу не говорить о ней; вы ея не знаете и не могли знать.

— Помилуйте! очень-хорошо знаю. Вѣдь она живетъ въ Москвѣ, у моей кузины.

— Ну, такъ что же? очень-великодушно смѣяться надъ природными недостатками! Она никогда не скрывала, что кривобока, не такъ, какъ нѣкоторыя изъ вашихъ дѣвицъ.

— Кто же бы это? Представьте, я не замѣтилъ!

— Станемте лучше говорить о Степанѣ Сидорычѣ. Вы такъ хорошо о немъ разсказываете.

— А вамъ это скучно? простите великодушно. Что дѣлать! это нравится вашей бабушкѣ, а мнѣ надобно загладить передъ нею большую вину. Подумайте, я не былъ у нея цѣлыя шесть лѣтъ.

— И вы думаете, что на васъ сердятся?

— Представьте, что я столько самолюбивъ. Впрочемъ, какъ же мнѣ было не подумать, когда я узналъ изъ вѣрныхъ источниковъ, что меня чуть-было не предали анаѳемѣ на всѣхъ соборахъ.

— И вы можете мнѣ это говорить о бабушкѣ?

— Помилуйте! почему же? анаѳема — дѣло очень важное.

— И вы испугались?

— Видите: вотъ уже цѣлый мѣсяцъ ѣзжу изо-дня-въ-день.

Анюта покраснѣла — неизвѣстно, отъ досады ли за бабушку, или отъ страха, потому-что маленькіе, калмыцкіе глазки Владиміра Григорьевича смотрѣли на нее въ эту минуту такъ, какъ-будто обѣщали огромный томъ комментарій на послѣднія слова его. Огромный томъ! тогда-какъ Анюта имѣла рѣшительное отвращеніе отъ огромныхъ томовъ.

Дѣла, казалось, шли совершенно по желанію Татьяны Васильевны; она какъ-будто ничего не замѣчала; но втайнѣ съ удовольствіемъ видѣла, что молодые люди съ каждымъ днемъ встрѣчаются все съ большимъ удовольствіемъ. Анюта краснѣла уже, когда мимо оконъ пронесутся легкія санки Ладошина; онъ, что вошелъ въ комнату, первую ее привѣтствуетъ взоромъ, и будто вопьется своими маленькими глазами въ ея хорошенькое личико. Съ каждымъ днемъ онъ все чаще и чаще у Татьяны Васильевны и точно добрый сынъ. Скажутъ ли, что въ лавкѣ у такого-то появилась чудесная икра — на другой же день Ладошинъ привозитъ цѣлую банку; захватитъ ли полиція мужика Татьяны Васильевны, примѣченнаго на базарѣ въ плутовствѣ; Ладошинъ ѣдетъ самъ къ полиціймейстеру; словомъ, все показывало, что желаніе Татьяны Васильевны должно было скоро увѣнчаться успѣхомъ. Между-тѣмъ, Анюта уѣхала къ отцу; но вѣдь въ деревнѣ не все же сидѣть затворницами. Ѣздили къ Кортоминымъ, Юрзуфовымъ, и тамъ встрѣчались съ старымъ знакомымъ, этимъ несноснымъ спорщикомъ, Ладошинымъ. Одинъ разъ, на вечерней зарѣ, мимо сада проѣхалъ охотникъ съ ружьемъ и собакою; маленькіе глазки его быстро смотрѣли въ садъ. Анюта сама видѣла его съ боковой дорожки. Въ другой разъ, Петра Алексѣевича и Софьи Павловны не было дома; Анюта оставалась одна, и отъ скуки — шалунья! вздумала уйдти въ поле, одна съ Парашею, этою балованною горничною Софьи Павловны, воспитанницею Кузнецкаго-Моста, которой дали постель какъ барышнѣ. На дорогѣ онѣ встрѣтили того же охотника, но уже верхомъ; онъ сошелъ съ лошади и проводилъ двухъ дѣвушекъ до самыхъ гуменъ. Наконецъ, охотникъ пріѣхалъ къ Петру Алексѣевичу, и все это Анюта подробно разсказывала бабушкѣ.

Но, ахъ! здѣсь, неодолимая какъ судьба, возстала желѣзная воля отца и разрушила, можетъ-быть, навсегда надежды любовниковъ и Татьяны Васильевны. Ладошину было отказано; Петръ Алексѣевичъ, особенно со времени возвращенія своего изъ Украйны, и слышать о немъ не хотѣлъ. Онъ говорилъ, что Ладошинъ дрянь, лѣнивецъ, который только и дѣлаетъ, что ѣздитъ съ собаками; что изъ него никогда не выйдетъ ничего порядочнаго; что въ немъ нѣтъ никакого благороднаго самолюбія. "Что! мальчишка такъ, пустой; нигдѣ не служилъ и служить не хочетъ. Впрочемъ, " прибавилъ Петръ Алексѣевичъ: «Анюта еще молода и всегда будетъ имѣть жениха не хуже Ладошина.»

Между-тѣмъ, Дарья Лукинична, старушка, которая ходила въ ключахъ еще при покойной матери анютиной, да и теперь исправляла ту же должность, однажды, когда Анюта забѣжала къ ней въ кладовую за яблоками, сказала ей:

— А что, матушка барышня? каковъ тебѣ показался нашъ гость?

— Какой гость, Дарья Лукинична?

— Ну, вотъ, какой? что обѣдалъ сегодня?

— Да сегодня много гостей обѣдало, Дарья Лукинична.

— Охъ ты, воструха! будто и не знаетъ. Извѣстно, я говорю о петербургскомъ сосѣдѣ.

— Объ Илашевѣ-то?

— А что? Не хорошъ, скажешь?

— Не знаю, я не посмотрѣла на него хорошенько.

— Напрасно; надобно бы посмотрѣть.

— А для чего же это?

— Да такъ.

— Полно же секретничать, Дарья Лукинична; ты такъ говоришь, какъ-будто бы у тебя было что-то на умѣ?

— Сказала бы я тебѣ, да боюсь, проговоришься.

— Ну, вотъ! какъ это можно!

— Хорошо, такъ и быть; только ты смотри у меня, не проговорись, особенно маменькѣ-то. Вѣдь папенька прочитъ тебѣ этого сосѣда въ женихи.

— Какой вздоръ! почему это ты знаешь?

— Почему бы то ни было, а это не вздоръ. Онъ очень на это метитъ, я это навѣрно знаю.

— Ну, такъ мнѣ что жь за дѣло?

— Какъ, что за дѣло? Вѣдь у него, матушка, 800 душъ, да вѣдь имѣнье-то какое — золотое дно! Однимъ медомъ мужики на праздникъ закидаютъ. Все вѣдь богатые…

Вскорѣ послѣ того Анюта подслушала разговоръ мачихи своей съ Вѣрой Дмитріевной, которая говорила точно то же. Все это заставило задумываться Анюту. Илашевъ давно уже возбудилъ ея любопытство. Она знала о немъ еще въ Украйнѣ изъ писемъ своихъ пріятельницъ, которыя всѣ единодушно писали о пріѣзжемъ, какъ о чудѣ, явившемся въ ихъ пустынѣ. Она возвратилась уже съ желаніемъ видѣть это чудо, конечно безъ всякой неблагопріятной для Ладошина мысли, а такъ, изъ ребячьяго любопытства: какъ же не посмотрѣть чуда?

Чудо не замедлило явиться въ Сергіевское, но сначала не произвело особеннаго впечатлѣнія на Анюту. Она нашла даже, что пріятельницы слишкомъ преувеличили достоинства, по обыкновенному пристрастію ко всему новому и особенно петербургскому. Между-тѣмъ, вся дворня толковала уже потихоньку о женихѣ, а Агаша, горничная Анюты, даже и чваниться начала: мы-де за генерала идемъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, Илашевъ былъ славный женихъ для Анюты; 800 душъ, — заложенныхъ, правда, ну, да у кого же теперь не заложено имѣніе? Коллежскій совѣтникъ и давно уже каммер-юнкеръ. Это ужь не Ладошину чета; никому не стыдно будетъ сказать за кого отдалъ дочку Петръ Алексѣевичъ… Но обратимся къ Анютѣ.

Анюта, какъ мы сказали, сидѣла за пяльцами и мечтала. Теперь уже намъ не трудно будетъ угадать, о чемъ мечтала дѣвушка. Ладошинъ, иногда Илашевъ… А вѣдь онъ пріѣдетъ къ Кортоминымъ, говорила она мысленно, вдѣвая шерсть въ иголку. Я, кажется, довольно ясно вчера сказала кормилицѣ, да и сегодня еще пошлю къ ней Парашу. Какая смѣшная эта Вѣра Дмитріевна: «не имѣй никакихъ сношеній съ нимъ». Какъ-будто бы это было возможно! человѣкъ нарочно познакомился съ кормилицею, съ крестьянкою, чтобъ только знать обо мнѣ! Ну, да что до нея! вѣдь она не узнаетъ… И для чего она говоритъ мнѣ безпрестанно объ Илашевѣ? Что мнѣ до того? Право, мнѣ кажется, что они всѣ съ ума сошли. Папенька прельщается его каммер-юнкерствомъ, какъ-будто бы мнѣ было это чрезвычайно дорого! У этого Илашева такая непріятная улыбка, пренасмѣшливая… Онъ долженъ быть очень золъ. Ни за что не пойду за него… Какъ, право, досадно, что Владиміръ такой чудакъ! Что бы ему не носить волосы, какъ носитъ Илашевъ? Но у Владиміра они не станутъ такъ лосниться. У Илашева необыкновенно-глянцовиты волосы. Это отъ-того, что они очень-черны, да и отъ помады. Надобно сказать Владиміру, чтобъ непремѣнно покупалъ французскую помаду. Мой милый Владиміръ! какъ я люблю его! Конечно, онъ не богатъ, не придворный, не живетъ въ Петербургѣ, а все я ни за кѣмъ не буду, кромѣ его… Какъ бы я желала знать, какой у каммер-юнкера мундиръ; не-уже-ли лучше гусарскаго? Право, здѣсь въ глуши живешь и не видишь ничего… Говорятъ, что у Илашева мундиръ весь шитый золотомъ; какъ, я думаю, хорошо, когда у двора соберутся всѣ придворные! Вѣдь есть же счастливицы, которыя съ самаго рожденія при дворѣ!.. Изъ воображеніи Анюты раскинулся длинный рядъ картинъ: богатыя залы, мраморы, золото, и вездѣ эполеты, аксельбанты, кресты и звѣзды; а дамы?.. длинный шлейфъ изъ темнаго бархата, шитый золотомъ, газовое, усѣянное блестками покрывало, кокошникъ блеститъ брильянтами, какъ зимняя ночь звѣздами… «А что, еслибъ въ этомъ кокошникѣ показаться здѣшнимъ дамамъ, хоть бы Вѣрѣ Дмитріевнѣ, на-примѣръ?» говоритъ Анюта, пріятно улыбаясь мечтѣ своей: "ужь она не такъ измѣнилась бы въ лицѣ, какъ въ послѣдній разъ, когда маменька показывала ей свой новый уборъ. Какъ она завистлива! А маменька ничего не замѣчаетъ. Проста, ужасно проста!.. Ну, а, напримѣръ, написать бы Кортоминой, — вѣдь и эта хороша! — «Ma chère, я падаю отъ усталости. Сегодня все утро была при дворѣ. На кокошникъ мой столько нашили брильянтовъ, что и теперь отъ тяжести ломитъ голову; а вечеромъ еще балъ при дворѣ… я танцовала до упаду…»

Еще недавно мечты Анюты были гораздо-скромнѣе; въ нихъ не было ни бархатныхъ шлейфовъ, ни дворцовъ. Конечно, не было въ нихъ также и зеленыхъ лужковъ, ни свѣтлыхъ ручейковъ, нѣтъ: Анюта была дѣвушка положительная, и эклоги не очень любила; однакожь…

Да и въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, Анюта дурно дѣлала, что еще думала о Ладошинѣ; а Петръ Алексѣевичъ былъ правъ въ своей упрямой волѣ не отдавать за него дочери. Что ей за женихъ былъ Ладошинъ? Она не бѣдная невѣста, дочь одного изъ первыхъ дворянъ въ губерніи, чуть-чуть не губернскаго предводителя; а онъ что? губернскій секретарь, у котораго много-много что 200 душъ, и то половина въ Костромской ли, въ Ярославской ли губерніи, малоземельныя. Къ тому же, Богъ-знаегъ еще, что такое былъ этотъ Ладошинъ. Вотъ Вѣра Дмитріевна, женщина очень-умная и основательная, а она никогда не отзывалась о немъ хорошо, и даже, по-видимому, не любила его. А такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не любить человѣка безъ причины. Тутъ была какая-то престранная исторія, о которой Вѣра Дмитріевна никогда не говорила охотно. Это было еще при покойномъ мужѣ ея, въ первый годъ по пріѣздѣ Ладошина. У Вѣры Дмитріевны жила въ то время бѣдная дѣвушка, изъ мелкопомѣстныхъ дворяночекъ, которыхъ въ уѣздѣ обыкновенно звали «иваньковскими». Вѣра Дмитріевна очень любила эту дѣвушку, старалась образовать ее, всюду возила съ собою, рядила и даже дала ей особенную комнату, возлѣ дѣтской, — словомъ, содержала ее, какъ родственницу. Вдругъ узнаютъ, что эта дѣвушка завела связи, и даже принимаетъ тайкомъ кого-то, въ комнатѣ, смежной съ своею, и изъ которой длинный корридоръ велъ прямо въ спальную Вѣры Дмитріевны. Посудите, какая опасность для репутаціи молодой женщины! Вѣдь чего не могли сказать, особливо въ провинціи, гдѣ столько злыхъ и праздныхъ языковъ! Къ-счастію, однакожь, все открылось. Покойный мужъ Вѣры Дмитріевны, возвратясь одинъ разъ изъ города довольно-поздно и неожиданно, самъ увидѣлъ человѣка, который вылѣзъ изъ окна помянутой комнаты и потомъ убѣжалъ черезъ садъ. Исторія надѣлала шума; дѣвушку отослали къ ея матери; мать чуть не прокляла ее и валялась въ ногахъ у Вѣры Дмитріевны, чтобъ испросить прощеніе виновной дочери. Конечно, та добра, простила, а между-тѣмъ было много злыхъ людей, которые разсказывали дѣло совсѣмъ-иначе.

Никто не узналъ человѣка, убѣжавшаго черезъ садъ; но нѣкоторые называли потихоньку Ладошина, особливо, когда вскорѣ послѣ того дѣвушка вышла замужъ съ порядочнымъ приданымъ, тогда-какъ матери не гдѣ было взять его… Да чего же таить? вѣдь это была дочка Мавры Даниловны. Справедливо ли обвиняли Ладошина, или нѣтъ, этого нельзя знать; вѣрно только то, что Вѣра Дмитріевна съ-тѣхъ-поръ не могла его терпѣть и не скрывала своей ненависти, а это бросало сильное подозрѣніе на молодаго помѣщикѣ, особливо въ глазахъ тѣхъ, которые хорошо знали прекрасную вдову.

VI.

Кажется, будетъ неизлишнимъ, если мы скажемъ теперь нѣсколько словъ о Вѣрѣ Дмитріевнѣ, тѣмъ болѣе, что это дастъ намъ случай поговорить также и объ Илашевѣ.

Вѣра Дмитріевна осталась вдовою двадцати-трехъ лѣтъ, съ хорошенькимъ имѣніемъ, позапутаннымъ тяжбами и долгами, съ двумя маленькими сыновьями и съ совершеннымъ незнаніемъ ни хозяйства, ни дѣлъ. Всѣ сосѣди говорили, что ей непремѣнно должно было выйдти замужъ; нашлись и женихи, и сострадательные люди, которые, входя въ ея положеніе, сватали ее то за того, то за другаго. Но Вѣра Дмитріевна и слышать не хотѣла о замужствѣ — надѣла траурную шляпку съ длиннымъ вуалемъ и поѣхала въ городъ хлопотать по тяжбамъ. Молодая женщина, вдова и къ тому же прекрасная, не могла не интересовать и собою и своимъ безпомощнымъ состояніемъ. Вѣра Дмитріевна говорила всякому, что рѣшительно ничего не смыслитъ въ дѣлахъ, ѣздила къ своимъ знакомымъ, къ Татьянѣ Васильевнѣ и другимъ старушкамъ, равно достойнымъ всякаго уваженія, сидѣла у нихъ по цѣлымъ вечерамъ, обѣдала у нихъ, особливо по середамъ и по пятницамъ (она была очень-набожна и всегда соблюдала посты), бывала часто у губернаторши, вице-губернаторши. У Татьяны Васильевны познакомилась съ другомъ ея, предсѣдателемъ гражданской палаты, играла съ нимъ въ карты, которыя онъ любилъ до страсти, и вѣчно проигрывала, между-тѣмъ, разумѣется, не забывала и секретарей, и хлопотала по дѣламъ, какъ умѣла, бѣдная женщина! Но судьба не всегда же, однако, гонитъ вдовъ и сиротъ; въ-теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, дѣла бѣдной Вѣры Дмитріевны какъ-то пораспутались; одинъ изъ помѣщиковъ-сосѣдей нашелъ ей очень-хорошаго управляющаго; Вѣра Дмитріевна съ весною переѣхала въ деревню и совершенно посвятила себя дѣтямъ и домашнимъ занятіямъ, оставя по себѣ въ городѣ, особенно между старушками, единодушныя похвалы. Молодыя поговаривали, что она вовсе и не такъ набожна, и не такъ простодушна, какъ кажется, припоминали кой-какія исторіи еще изъ замужней жизни ея, намекали о кокетствѣ; но Вѣра Дмитріевна была хороша, очень-хороша, и потому источникъ всѣхъ подобныхъ разсказовъ легко угадать: разумѣется, зависть. Женщины такъ завистливы!

Прошло пять лѣтъ со времени кончины покойнаго мужа Вѣры Дмитріевны: его и прежде никогда иначе не называли. Имѣнье ея было устроено, долги почти уплачены, выстроенъ домъ-игрушка, съ оранжереею, со всѣми причудами милой, образованной женщины. Женихи то-и-дѣло навертывались; но Вѣра Дмитріевна и слышать о нихъ не хотѣла. Вся совершенно въ дѣтяхъ, она думала только о нихъ, занималась только ими, хозяйствомъ и своими цвѣтами. Вотъ можно сказать, трудно было, безъ особеннаго недоброжелательства, найдти хоть малѣйшее пятно въ поведеніи этой женщины. Она принимала у себя часто, и даже мужчинъ, но никто еще не замѣчалъ ни малѣйшей неосторожности въ ея поступкахъ; никто не заставалъ ее одну, никто не видалъ одну ни даже за три шага отъ дома. У нея всегда были чужіе: казалось, эта женщина хотѣла, чтобъ вся жизнь ея, какъ свѣтлый и прозрачный ручей, протекала въ глазахъ у всѣхъ. Двѣ, иногда даже и три дамы, серьёзныхъ лѣтъ, изъ «иваньковскихъ», постоянно бывали у нея, и въ этомъ, можетъ-быть, столько же участвовала осторожность, необходимая для молодой вдовы, сколько и благотворительность. Надобно вамъ сказать, что такое были «иваньковскіе». Въ уѣздѣ, гдѣ было имѣніе Вѣры Дмитріевны, было очень-много мелкопомѣстныхъ дворянъ, и всего болѣе въ Иваньковѣ, большомъ казённомъ селеніи, съ каменною церковью и базаромъ, верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны. Тамъ, кромѣ казенныхъ крестьянъ, были также и господскіе, и при нихъ сорокъ помѣщиковъ, которые всѣ жили въ Иваньковѣ и съ семействами. Между этими помѣщиками были и такіе, что имѣли по 20 и даже по 25 душъ; но большею частію считали на трёхъ братьевъ по 2 ревизскія души, изъ которыхъ одна оказывалась еще иногда умершею. Всѣ эти помѣщики назывались обыкновенно общимъ именемъ иваньковскихъ, и такъ были извѣстны цѣлому уѣзду. Были и въ другихъ селеніяхъ мелкопомѣстные дворяне; но о нихъ какъ-то никто не зналъ, потому ли, что «иваньковскіе» происходили большею частію изъ хорошихъ, какъ русскихъ, такъ и татарскихъ фамиліи, обѣднѣвшихъ въ-слѣдствіе великаго ихъ размноженія, и всѣ владѣли документами, въ которыхъ и сама Герольдія ничего не могла бы открыть сомнительнаго, или потому, быть-можетъ, что они были образованнѣе и выше понятіями другихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ. Какъ бы то ни было, но «иваньковскіе» съ-поконъ-вѣку были въ постоянномъ сношеніи со всѣмъ лучшимъ, то-есть, богатымъ дворянствомъ уѣзда. Скучала ли помѣщица, она посылала въ Иваньково, и къ ней являлась немедленно компаньйонка на три, на четыре дня и болѣе, если ей это было угодно; занемогла ли она, — нигдѣ лучше нельзя было найдти сосѣдки, какъ въ Иваньковѣ; уѣзжала ли въ городъ на нѣсколько дней безъ дѣтей, или къ сосѣдямъ, — опять посолъ въ Иваньково; иваньковской барынѣ можно было повѣрить безъ страха и дѣтей, и мужа, и домъ: такъ чиста была нравственность «иваньковскихъ». Нужно ли послать въ городъ на-скоро, или продать нитки, шитый воротничокъ, или старую шляпу, — все въ Иваньково; «иваньковскія» на все пригодны. За то лѣтомъ, и сѣно ихъ уберутъ, и въ жатвѣ помогутъ, а въ нуждѣ такъ и пришлютъ возокъ другой съ зернышкомъ; а случится дѣло въ судѣ, такъ и похлопочутъ.

Вѣра Дмитріевна была одною изъ самыхъ ревностныхъ благотворительницъ «иваньковскихъ» и постоянно принимала у себя нѣкоторыхъ, что было также своего рода благодѣяніемъ. Изъ этихъ нѣкоторыхъ, иныя ѣзжали только къ ея дворечихѣ, другія къ экономкѣ, смотря по ихъ достоинству, а двѣ или три, въ числѣ которыхъ была и Мавра Даниловна, къ самой Вѣрѣ Дмитріевнѣ. Впрочемъ, она это и заслуживала. Нельзя было найдти женщины болѣе-преданной, болѣе-признательной. Доказательствомъ могло бы служить приключеніе съ ея дочерью. Подобная исторія навѣрное охладила бы преданность всякой другой женщины; но Мавра Даниловна была выше всего подобнаго; ничто, ни самые побои, я думаю, не могли бы уменьшить приверженности ея къ благодѣтелямъ: это называлось въ уѣздѣ благодарностію…

Вотъ здѣсь можно бы поговорить о злобѣ и несправедливости людской; но это тэма столько всѣмъ извѣстная и столько уже избитая! Посудите, что, не смотря на строгость правилъ Вѣры Дмитріевны, на благочестіе ея и осторожность въ поступкахъ, нашлись люди, которые и о ней говорили дурно и давали ей на счетъ и Ладошина и другихъ, и даже самого Илашева. Впрочемъ, надобно сознаться, сами мужчины такъ недобросовѣстны, что всегда готовы хвалиться благосклонностью женщины, если эта женщина сколько-нибудь выше другихъ. Илашевъ недавно еще появился въ губерніи. Онъ служилъ въ Петербургѣ, не знаю въ какомъ-то министерствѣ, и былъ присланъ въ губернію, вѣроятно, для какой-нибудь ревизіи. У него было имѣніе верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны, довольно-значительное, но чрезвычайно-запущенное и разстроенное. Какъ человѣкъ дѣятельный, онъ, не пренебрегая возложеннаго на него порученія, занимался и собственными дѣлами: поправилъ какъ могъ старинный каменный домъ, выстроилъ ригу, смѣнилъ управляющаго и самъ занялся пашнею. Но нельзя же все заниматься дѣлами и хозяйствомъ. Онъ познакомился съ сосѣдями и между прочими съ Вѣрой Дмитріевной. Онъ встрѣтился съ нею въ первый разъ на вечерѣ у вице-губернатора. Такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не обратить на себя вниманія пріѣзжаго, будь онъ изъ Петербурга и придворнымъ, какъ Илашевъ. Она играла въ карты въ то время, какъ вошелъ Илашевъ. Согласитесь, что нѣтъ ничего въ мірѣ болѣе прозаическаго, какъ женщина за картами, особливо, если эта женщина, какъ говорится, вся въ игрѣ. Прости тогда, прекрасный идеалъ, который мы любимъ въ женщинѣ! Чистосердечіе, безкорыстіе, преданность, любовь, — все исчезаетъ. Женщина за картами — это банкиръ въ чепцѣ, разсчитывающій копейки въ своей конторѣ; это вся черная сторона человѣческаго рода олицетворенная, вся на виду, хоть и подъ прекрасною наружностью. Но не такъ играетъ Вѣра Дмитріевна; на прекрасномъ лицѣ ея не видно ни безпокойства, ни особеннаго удовольствія. Она говоритъ: «восемь въ червяхъ» или «безъ трехъ», ставитъ ремизы, или записываетъ выигрышъ съ одинаковымъ равнодушіемъ. Она не раскраснѣлась; глаза ея не мечутъ искръ, губа не трясется, — словомъ, она играетъ только потому, что это кажется ей лучшимъ занятіемъ въ обществѣ, въ которомъ она находится.

Илашевъ, который, какъ водится, пріѣхалъ съ мыслію посмѣяться надъ провинціальными глупостями, или скучать, — тотчасъ замѣтилъ Вѣру Дмитріевну. Она была одѣта не такъ, какъ другія дамы; говорила иначе; у нея были такіе чудные глаза и взоръ — какихъ мало! Въ концѣ вечера, онъ зналъ уже, что дама, обратившая на себя его вниманіе, была его сосѣдкою, и, какъ сосѣдъ, представился и былъ приглашенъ.

Разумѣется, онъ не заставилъ себя просить, пріѣхалъ, и съ-тѣхъ-поръ все чаще и чаще бывалъ у сосѣдки. Онъ находилъ въ домѣ ея все, что сдѣлалось необходимостью для человѣка, привыкшаго къ гостинымъ порядочнаго общества: и кабинетъ съ мягкими диванами, и матовый свѣтъ алебастровой лампы, и зелень, и рѣдкій экзотическій цвѣтокъ; хорошій, очень-хорошій обѣдъ и даже недурное вино; журналы, новый романъ съ рисунками Гаварни, петербургскія сигары и — хозяйку, которая, послѣ хорошаго обѣда, раскинувшись на шелковомъ диванѣ, съ пахитоскою въ бѣлой, пухленькой ручкѣ, бросала иногда взоры, отъ которыхъ поворачивалось все сердце бѣднаго каммер-юнкера, какъ-будто бы въ дни первой весны его, когда еще тысяча успѣховъ, дѣла и петербургскій климатъ не поохолодили его кипучей крови. Но этотъ взоръ, вы понимаете, бросался безъ намѣренія: нельзя же винить Вѣру Дмитріевну, что Богъ наградилъ ее взоромъ, отъ котораго поворачивается сердце петербургскихъ пріѣзжихъ!

Въ деревнѣ, добрый сосѣдъ — сокровище. Конечно, къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ ѣзжало много сосѣдей, и она принимала всѣхъ и хорошо и ласково; но нельзя же ей было не отличить такого человѣка, какъ Илашевъ, съ которымъ она могла говорить не объ одномъ урожаѣ. Это же случилось именно въ то время, когда Вѣра Дмитріевна была лишена общества Софьи Павловны, которая уѣзжала съ мужемъ и дочерью въ Украйну, оставивъ пріятельницу свою одну съ сосѣдями и «иваньковскими», --а это было, право, незавидное общество, не смотря на всѣ ихъ неотрицаемыя достоинства.

Вотъ и пошли толки по всему уѣзду. Не только у кого другихъ, даже у Кортоминыхъ, искреннихъ друзей Вѣры Дмитріевны, говорили очень-двусмысленно о частыхъ посѣщеніяхъ Илашева. Кортомина, женщина очень-строгой нравственности и извѣстная прочностію своего знакомства, вступилась за Вѣру Дмитріевну. Завязался споръ; долго толковали, и наконецъ рѣшили, что такъ-какъ Вѣра Дмитріевна была уже не въ той порѣ, когда влюбляются безъ ума и жертвуютъ добрымъ именемъ первой прихоти, то справедливѣе будетъ предположить, что, конечно, она принимаетъ у себя Илашева на такой ногѣ, какъ говорятъ, только для того, чтобъ выйдти за него замужъ.

— Что же? говорила Кортомина: — тутъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Илашевъ коллежскій совѣтникъ и, можетъ-быть, скоро будетъ каммергеромъ, а это не бездѣлица. Онъ можетъ быть полезенъ дѣтямъ Вѣры Дмитріевны, и она, жертвуя, ему своею свободою, поступаетъ какъ попечительная и благоразумная мать.

— Совершенно-справедливо, замѣтилъ одинъ изъ гостей: — однакожъ, согласитесь, что черные глаза будущаго каммергера и его петербургскій фракъ могли также сдѣлать впечатлѣніе на вдовствующее сердце.

— Я думаю, что оно такъ и есть; только изъ этого ничего не будетъ, отвѣчалъ самъ Коргоминъ, который, замѣтимъ мимоходомъ, вообще говорилъ очень-мало. — Можетъ ли быть, чтобъ такой человѣкъ, какъ Леонтій Андреевичъ, у котораго почти тысяча душъ, женился на вдовѣ съ двумя дѣтьми, безъ связей и, сравнительно, почти безъ состоянія? Все это вздоръ, бредни.

— Почему же бредни? У тебя сейчасъ и бредни, возражала Кортомина. — Главное дѣло только, чтобъ Илашевъ влюбился, а, право, Вѣры Дмитріевны станетъ, чтобъ свести съ ума и получше его, лишь бы она захотѣла.

— А я такъ думаю, что за послѣднимъ-го дѣло никогда не стало бы, замѣтилъ Кортоминъ, къ большому неудовольствію своей супруги, и, улыбнувшись, началъ насвистывать пѣсенку, чтобъ кончить споръ.

Но вотъ что разсказывалъ одинъ разъ самъ Илашевъ, въ часъ дружеской откровенности, Ладошину, съ которымъ былъ знакомъ еще по Лицею, гдѣ оба они воспитывались, хотя и не совсѣмъ въ одно время…

Вѣра Дмитріевна, какъ всѣ поэтическія души, чрезвычайно любила садоводство и цвѣты. Она была безпрестанно въ саду, работала тамъ, читала; послѣ же обѣда обыкновенно ходила гулять по всему саду съ гостями, какіе у нея случались, и непремѣнно съ дѣтьми, которыя неотлучно всегда были при ней. Впрочемъ, дѣти Вѣры Дмитріевны не могли никого безпокоить — не такъ, какъ дѣти другихъ помѣщиковъ, которыя завертываются въ юбку къ маменькѣ и того-и-гляди заревутъ. У Вѣры Дмитріевны были милыя, благовоспитанныя дѣти, которыя капризничаютъ и дерутся только въ своей дѣтской.

Въ саду Вѣры Дмитріевны была бесѣдка, довольно-удаленная отъ дома и до того закрытая разными цвѣтущими кустарниками, что самое существованіе ея казалось тайною. Это мѣсто особенно любила Вѣра Дмитріевна: тамъ она собрала любимые цвѣты свои, не пренебрегая и туземною флорою; тамъ любила читать, между-тѣмъ, какъ дѣти рѣзвятся на ближнемъ лугу. Вотъ, случилось, что Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ одинъ вечеръ, вздумалось показать Илашеву новую, только-что расцвѣтшую магнолію, принесенную, по ея приказанію, въ бесѣдку. Они вошли. Дѣти остались на лугу; Мавра Даниловна, по извѣстной своей къ нимъ привязанности, а можетъ-быть и плѣнясь красотою вечера, осталась съ ними и, сѣвъ на траву, хлопала въ ладоши, грозя поймать то того, то другаго, плела вѣнки изъ цвѣтовъ и прочее, что обыкновенно наблюдается при играхъ съ умными и благовоспитанными дѣтьми.

Есть минуты, въ которыя окружающіе насъ предметы необыкновенно дѣйствуютъ на нашу душу. Илашевъ самъ разсказывалъ, что онъ нѣсколько разъ бывалъ въ этой бесѣдкѣ, но никогда она не производила на него такого впечатлѣнія, какъ въ этотъ разъ. Впрочемъ, можетъ-быть, и въ-самомъ-дѣлѣ было что-нибудь обаятельное въ полусвѣтѣ, царствовавшемъ во внутренности бесѣдки, въ ея уединеніи и самомъ воздухѣ, наполненномъ душистыми испареніями цвѣтовъ. Иногда кажется, что вся природа говоритъ съ нашею душою. Такъ было и теперь. Надъ самымъ входомъ свѣшивались густыми плетеницами гибкія асклепіи и шелестомъ листьевъ, казалось, нашептывали какую-то тайну; въ дверяхъ тихо качалась на стеблѣ пышная роза, убаюкивая въ благовонной чашечкѣ своей изумрудную цетонію; по стѣнамъ разноцвѣтные колокольчики ипомеи, этого цвѣтка-эмблемы скоротечности, отъ которой самое растеніе въ народѣ зовется «человѣческою жизнію», — кажется, ловили послѣдніе лучи свѣта, съ которымъ должно было окончиться ихъ эфемерное существованіе; и все, казалось, говорило наслажденію: спѣши! спѣши!.. Вѣра Дмитріевна ходила отъ цвѣтка къ цвѣтку, приподнимала фіолетовый колокольчикъ кобеи, или пестрыя кисти азалеи; Илашевъ молчалъ.

— Посмотрите на эти кларкіи, сказала она, наклонясь къ маленькому растенію, скромно притаившемуся между другими. — Это совсѣмъ не пышный цвѣтокъ; но какъ онъ милъ! Я особенно люблю его. — Она подняла голову и взглянула на Илашева: онъ стоялъ прислонясь къ колоннѣ и смотрѣлъ на нее — не на цвѣты. Яркая краска выступила на лицѣ ея. Она опять опустила глаза на цвѣтокъ. — Нѣтъ, право, вы не отдаете справедливости моимъ цвѣтамъ.

— Я? напротивъ. Никогда я не находилъ ихъ столько прекрасными.

— Вы смѣетесь. Вамъ кажется, что этотъ блѣднорозовый цвѣтокъ съ четырьмя лепесточками не заслуживаетъ вниманія; вамъ непремѣнно надобны великолѣпныя магноліи… И она подошла къ только-что распустившейся магноліи, которая красовалась возлѣ дивана на горкѣ, уставленной зеленью и цвѣтами, и, смотря съ любовію на прекрасный цвѣтокъ, сѣла на диванъ.

— Какъ же вы хотите, чтобъ можно было не любоваться прекраснымъ? сказалъ онъ, садясь возлѣ Вѣры Дмитріевны.

Они говорили о цвѣткѣ, любовались яркими лепестками его, красивою формою… и Богъ-знаетъ какъ это случилось, только черезъ нѣсколько минутъ рука Илашева, какъ гибкая ипомея, обвила станъ молодой женщины, и губы, какъ изумрудная цетонія въ чашечку розы, впились въ ея розовыя уста.

Но это было на одно мгновеніе.

Какъ-будто внезапно пробудившись отъ страшнаго сна, Вѣра Дмитріевна вырвалась изъ рукъ молодаго человѣка. Глаза ея сверкали, грудь волновалась, — она была истинно-хороша въ эту минуту.

— Это уже слишкомъ, Леонтій Андреичъ! Я вамъ этого никогда не прощу, говорила она, ухватясь руками за столъ, какъ-бы ища опоры.

Но увлеченіе Илашева уже прошло, или такъ казалось по-крайней-мѣрѣ. Я не знаю, какъ бы онъ долженъ былъ поступить въ этомъ случаѣ по мнѣнію Вѣры Дмитріевны, только онъ… онъ сидѣлъ покойно, какъ-будто-бы сейчасъ только прослушалъ ботаническій урокъ, и хотя легкая краска, непривычное явленіе на смугломъ лицѣ его, и измѣняла внутреннему волненію, — улыбка его, взоръ, свободное положеніе говорили противное.

— Прежде растолкуйте мнѣ великость вины моей, сказалъ онъ голосомъ совершенно-спокойнымъ.

Вѣра Дмитріевна посмотрѣла на него пристально. Ее поразило скептическое выраженіе, съ которымъ онъ смотрѣлъ на гнѣвъ ея. Внезапная мысль озарила ея душу.

— Послушайте, сказала она съ живостію: — увлекаются, когда любятъ, или… Она закрыла лицо руками, и голосомъ, въ которомъ слышалась жалоба растерзанной души, сказала: — о! я знаю, что это значитъ.

— Наконецъ?

— Да, знаю. Клевета дошла и до васъ, и вы повѣрили ей. Она бросилась въ кресла и заплакала.

— Послушайте, Вѣра Дмитревна, мы съ вами не дѣти. Вы такъ же хорошо знаете жизнь, какъ и я…

— Не хотите ли вы мнѣ читать уроки вашей свѣтской философіи? Мы здѣсь, въ деревнѣ, незнаемъ ея.

— Я думаю, что вы не имѣете нужды ни въ какихъ урокахъ, Вѣра Дмитревна, сказалъ Илашевъ тономъ самой тонкой свѣтской вѣжливости. — Я просилъ, напротивъ, чтобъ вы взяли на себя трудъ научить меня и объяснить важность моего преступленія. Положимъ, оно велико; но…

— Оставьте этотъ тонъ, сказала Вѣра Дмитріевна, вставъ и подойдя къ дивану, на которомъ сидѣлъ Илашевъ. Казалось, гнѣвъ ея исчезъ совершенно. Лицо ея выражало только горесть, и свѣтлая слеза, какъ капля росы, трепетала на рѣсницѣ. Она сѣла подлѣ Илашева. — Послушайте, сказала она, сжимая въ рукахъ сорванный листокъ: — я уважала васъ… нѣтъ, болѣе: я вообразила себѣ, что могла осуществить всегдашнюю мечту мою и найдти въ васъ друга… Видите, я такъ простодушна, что думала, будто вы можете быть другомъ женщинѣ! Я была также увѣрена, прибавила она скоро, видя, что онъ хотѣлъ говорить: — что вы не легко повѣрите первому, кто вздумалъ бы клеветать на эту женщину.

— И вы не ошиблись.

— Нѣтъ, ошиблась, и всего больнѣе то, что я не умѣю перенести этого равнодушно. Я должна бы принять васъ такъ, какъ вы есть, съ вашимъ благоразуміемъ и съ тѣмъ мнѣніемъ, какое вамъ угодно имѣть обо мнѣ; но посудите же, какъ я глупа! Я и теперь желала бы еще вашего добраго мнѣнія.

— Но съ чего вы думаете противное? не-уже-ли отъ-того, что я, какъ ребенокъ, поддался очарованію, — потому-что вы очаровательны, Вѣра Дмитревна, это истина, — и на минуту забылъ, что не имѣю никакого права надѣяться счастія, которое въ эту минуту показалось мнѣ возможнымъ? О, я готовъ на колѣняхъ просить вашего прощенія…

И онъ въ-самомъ-дѣлѣ готовъ былъ стать на колѣни. Она улыбнулась, но это не была еще улыбка торжества. Подъ нею только скрывалась увѣренность, что въ ней видятъ актриссу.

— Не нужно, сказала она. — Я знаю, что въ вашихъ глазахъ все, что приписываютъ мнѣ добрые ваши и мои пріятели, не кажется большою виною въ женщинѣ, вамъ посторонней; быть-можетъ, напротивъ, эта женщина кажется вамъ тѣмъ привлекательнѣе: такъ принято въ свѣтѣ. Но, Леонтій Андреичъ, прибавила она съ горькой усмѣшкою: — я не хочу присвоивать себѣ прелести, которой не имѣю. Нѣтъ, я просто деревенская барыня, помѣщица, которая такъ проста, что свидѣтельство совѣсти своей предпочитаетъ всѣмъ успѣхамъ въ свѣтѣ, — такъ проста, что желала бы, чтобъ люди, которыхъ она уважаетъ, любили ее, не смотря на ея простоту.

— Вы меня совершенно уничтожаете… Но не-уже-ли же прекрасная помѣщица, въ высокой простотѣ своей, не найдетъ ни одного слова въ извиненіе…

— Не станемъ говорить объ этомъ. Вы видите, что помѣщица угадала, что было причиною проступка. Ахъ, еслибъ вы захотѣли сказать мнѣ все, что черная клевета шепнула вамъ въ уши! еслибъ вы захотѣли выслушать…

— Вамъ оправдываться! О, нѣтъ! не усиливайте вины моей. Я вѣрю всему, что вамъ угодно, хотя бы, признаюсь, не хотѣлъ вѣрить.

— Не хотѣли бы?

— Конечно. На этомъ высокомъ пьедесталѣ добродѣтели, вы для меня недоступны. Я нѣсколько эпикуреецъ, Вѣра Дмитревна. Жизнь имѣетъ для меня цѣну тогда только, когда она усѣяна цвѣтами, а они такъ рѣдки и такъ недолго цвѣтутъ, что нельзя не жалѣть объ утратѣ и самаго ничтожнаго. Какъ же вы хотите, чтобъ я былъ равнодушенъ къ потерѣ лучшихъ, какими только когда-нибудь польстила мнѣ надежда!

— Вы ужасный, безнравственный человѣкъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ такимъ взоромъ, который могъ бы вскружить голову самому хладнокровному.

— За что жь вы хотѣли уважать меня, какъ сами сказали сейчасъ же?

— О нѣтъ, нѣтъ! Я отказываюсь. Но я хотѣла бы любить васъ какъ человѣка, съ которымъ время проходитъ невидимкою, — никакъ не болѣе.

— Принимаю приговоръ. Будемте пріятелями. Я буду сокращать для васъ дни моею, какъ вы говорите, любезностью; а вы… нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу вашей дружбы съ условіями, которыя вы предписываете. Вы… скоро опять разсердились бы на меня — говорю искренно. Даже и теперь — я благословляю Мавру Даниловну, которая идетъ къ намъ, благословляю! прибавилъ онъ, вставая, и, бросивъ очень-вразумительный взглядъ на прекрасную хозяйку, пошелъ на встрѣчу дѣтямъ, которыя тотчасъ, какъ къ короткому знакомому, бросились ему на шею.

Говорятъ, будто-бы Вѣра Дмитріевна всегда обвиняла Ладошина въ развязкѣ этой сцены, которая, безъ его наговоровъ Илашеву, должна была, по ея мнѣнію, кончиться совсѣмъ-иначе. Какъ бы то ни было, но отношенія сосѣдей съ-тѣхъ-поръ очень перемѣнились. Илашевъ всегда воображалъ, что Вѣра Дмитріевна прочитъ его въ женихи себѣ, а онъ, съ своей стороны, все настойчивѣе и настойчивѣе искалъ случая — опять полюбоваться магноліями въ бесѣдкѣ. Наконецъ, Вѣра Дмитріевна разсердилась не въ шутку; Илашевъ сказалъ: какъ хотите, — и пересталъ ѣздить.

Это было въ то самое время, когда Сарапаевы возвратились изъ Украины, то-есть, за нѣсколько дней до кортоминскаго праздника.

VII.

Праздникъ въ деревнѣ! это не то, что городской балъ. Въ городѣ приготовляютъ наряды для одного вечера, и все тутъ; а здѣсь — надобно пріѣхать по-крайней-мѣрѣ наканунѣ. Навѣрное можно полагать, что, кромѣ хозяевъ, въ домѣ будутъ уже и чужіе, что дѣлаетъ необходимымъ порядочный дорожной костюмъ. Потомъ вечернее платье не слишкомъ — нарядное, но и не простое: въ это время съѣзжаются гости. Необходимы также вечернее деза-бильё, ночная кофточка, чепчикъ; потомъ, на другой день — утренній нарядъ для церкви, другой для завтрака, третій для обѣда и наконецъ — бальный. Какое обширное поле для воображенія! сколько вкуса, изящества, сколько знанія можетъ показать женщина въ этой серіи нарядовъ! Право, городскія красавицы могутъ нѣсколько позавидовать деревенскимъ. Представьте себѣ, на-примѣръ, послѣ ужина нѣсколько молодыхъ женщинъ, восемь, десять, собрались въ довольно-большой комнатѣ, гдѣ, однакожь, три, четыре кровати, не болѣе, изъ чего можно заключить, что многія изъ дамъ пришли изъ сосѣднихъ комнатъ. Посмотрите на эту картину: одна молодая женщина уже въ постели; ночной чепчикъ съ узенькою оборкою обнимаетъ хорошенькое личико, оживленное удовольствіемъ настоящей минуты и надеждою завтрашняго веселья; легкіе кисейные воланы окружаютъ грудь и плечи; противъ нея, на ея же кровати, двѣ или три молодыя женщины, также въ ночныхъ костюмахъ, блестящихъ только бѣлизною. Тамъ у туалета, хорошенькая блондинка, сидитъ въ большихъ креслахъ, закутанная, какъ въ облако, въ кисею и кружева и распустя длинную косу, которая переливается золотистыми волнами въ рукахъ горничной; у ногъ ея, на табуретѣ, черноглазая пріятельница ея, обвивъ голову пунцовымъ фуляромъ, изъ-подъ котораго выбѣгаютъ пряди черныхъ какъ смоль волосъ, сидитъ положа руки на ея колѣни и уставя на нее большіе черные глаза свои; далѣе, въ углу, другая группа не менѣе-граціозная. И вотъ, входитъ пожилая женщина, въ короткой бумазейной юбкѣ, въ тафтяномъ салопчикѣ, повязанная бѣлымъ платкомъ. Она смѣется надъ кисеею и кружевами дамъ, хвалитъ удобство своего полотнянаго платка… Слышите ли смѣхъ, разсказы, эти звонкіе голоса, сливающіеся въ громкомъ говорѣ? Это одно время, когда всѣ эти женщины кажутся друзьями, всѣ искренны и нецеремонны… Не напоминаютъ ли подобныя картины другія, болѣе роскошныя, расцвѣченныя солнцемъ востока, украшенныя его живыми, яркими красками?..

Но обратимся къ нашей исторіи. Еще утро; густой звукъ колокола разносится по полямъ и собираетъ прихожанъ; пестрыя толпы валятъ въ церковь; на площади разбросаны разнообразныя группы крестьянъ и крестьянокъ; по бревнамъ, сложеннымъ по близости церкви, прыгаютъ ребятишки, карабкаются, бѣгаютъ… вотъ одинъ упалъ…

Разнохарактерные экипажи подъѣзжаютъ къ церкви. Вотъ новенькая петербургская карета съ гербами… Вы знаете всѣ русскіе дворянскіе гербы; вы по какой-то странной прихоти изучили ихъ и не узнаёте этого? Вы не слѣдите за временемъ. Это гербъ новаго помѣщика, недавно купившаго съ аукціона пятьсотъ душъ въ уѣздѣ. Родоваго у него ни души; все благопріобрѣтенное, и отъ-того, что жена хозяйка. За нею было не болѣе пятнадцати душъ, но между-тѣмъ, какъ онъ сѣдѣлъ на службѣ, она хозяйничала, и вотъ, въ короткое время — они помѣщики. Эта коляска тоже новаго владѣльца: отецъ былъ сперва поднощикомъ, потомъ откупщикомъ. Все это аристократы, губернская знать. А вотъ этотъ тарантасъ, запряженный тройкою лихихъ — это здѣшняго исправника. Этотъ изъ старинныхъ дворянъ, да промотался. У отца было душъ сотни три, у сына — хуже, чѣмъ ничего, и еслибъ на послѣднихъ выборахъ не помогъ Сарапаевъ и не вынесъ его на плечахъ, то пришлось бы хоть въ петлю… Но вотъ коляска за коляскою, кареты, дроги, весь колымажный дворъ — ухъ, какой съѣздъ!

Между-тѣмъ, и въ барскомъ домѣ довольно уже гостей. Многіе изъ мужчинъ не пошли въ церковь и ходятъ по залѣ; другіе разбрелись по саду. На дворѣ суетятся слуги, повара, ключницы; въ гостиной накрываютъ столъ для закуски.

— Что это? не-уже-ли и ты былъ у обѣдни? говорилъ мужчина, по-видимому, лѣтъ тридцати, высокаго роста, съ черными бакенбардами, подавая руку другому, только-что вошедшему въ залу.

— Э, нѣтъ. Мы пробовали ружья. У Кортомина есть одна винтовка славная.

— Ты здѣсь давно?

— Со вчерашняго дня.

— И меня звали также, но я терпѣть не могу ночевать въ чужомъ домѣ, особенно на праздникъ. Вѣчно набьется множество народа въ одну комнату, ни одѣться, ни заснуть. Да что это такое? Я проѣзжалъ мимо церкви, тамъ много экипажей. Ужь не свадьба ли здѣсь?

— Нѣтъ, батюшка Леонтій Андреичъ, къ-несчастію нѣтъ. Хотя и есть здѣсь невѣста, но вотъ уже мы нѣсколько лѣтъ ждемъ, а свадьбы нѣтъ-какъ-нѣтъ.

— Да что жь? разборчивы что ли очень?

— Кажется, выбирать-то не изъ кого.

— Такъ, видно, молятся, чтобъ Богъ послалъ?

— Здѣсь храмовой праздникъ.

— Такъ насъ-то зачѣмъ созвали?

— А вотъ — послушать хозяйскихъ пѣвчихъ, поѣсть пирога, пообѣдать. Здѣсь много хорошенькихъ дамъ, что, я думаю, вамъ не противно будетъ.

— Право? а вашей милости?

— Что наша милость! Мы степняки. Намъ была бы добрая гончая.

— Однакожъ, степняки вѣдь не прочь отъ хорошенькой невѣсты?

— Куда намъ, батюшка, Леонтій Андреичъ! Это хорошо людямъ понятливымъ, кому идутъ въ прокъ уроки ботаники, хоть о магноліяхъ, напримѣръ. А о насъ кто подумаетъ?

Оба засмѣялись. Въ это время, около церкви показалось движеніе; на крыльцахъ зачернѣлись густыя толпы народа; экипажи зашевелились, тронулись и понеслись къ дому. У подъѣзда зашумѣли; мужчины, ходившіе по залѣ, выстроились въ двѣ шеренги.

Сколько дамъ! одна за другою! Вотъ Софья Павловна; она идетъ впереди съ старушкою, матерью хозяйки; шляпка, платье, все просто на ней, а между-тѣмъ кажется, что никто не одѣтъ щеголеватѣе ея. За нею Вѣра Дмитріевна — ослѣпительно-хороша и свѣжимъ румянцемъ, и блескомъ глазъ, и изъисканнымъ нарядомъ; за нею — цѣлая толпа дамъ и дѣвицъ всѣхъ возрастовъ. Далѣе, впереди также густой толпы мужчинъ, Петръ Алексѣевичъ. Какъ хорошо быть значущимъ человѣкомъ! Какъ всѣ наперерывъ бѣгутъ къ Петру Алексѣевичу, кланяются, спѣшатъ съ рукою; а онъ — какъ важенъ! Онъ, кажется, очень-веселъ. Но вотъ онъ мимо всѣхъ идетъ къ молодымъ людямъ, которыхъ разговоръ былъ прерванъ приходомъ дамъ. Не знаю, угадали ли вы, что это были Илашевъ, и пріятель его, Ладошинъ. Бѣдный Ладошинъ! Ему суждено было довольствоваться холоднымъ поклономъ, между-тѣмъ, какъ Илашеву подали руку, да еще съ какою любезною улыбкою, съ какими привѣтствіями!

— Вотъ, можетъ-быть, и Леонтій Андреичъ изволили слышать, сказалъ въ эту минуту тоненькій голосокъ, и между Илашевымъ и Сарапаевымъ очутился маленькій, кругленькій помѣщикъ, только-что возвратившійся изъ губернскаго города.

— Что такое? спросилъ Илашевъ.

— Должно быть пустое, отвѣчалъ Петръ Алексѣевичъ. — Представьте, здѣсь разнесся слухъ, будто нашъ губернаторъ выходитъ въ отставку, и на мѣсто его опредѣляется — знаете ли кто?

— Я ничего не слыхалъ.

— Князь Петръ Михайловичъ Баксановъ. Это потому не можетъ быть, что князь написалъ бы мнѣ объ этомъ тотчасъ самъ, а въ послѣднихъ письмахъ онъ ничего не говоритъ объ этомъ.

— Позвольте, Петръ Алексѣевичъ, сказалъ помѣщикъ: — можетъ-быть, письмо ихъ сіятельства къ вамъ было писано прежде, чѣмъ состоялось опредѣленіе.

— Но министръ не опредѣлилъ бы князя, не поговоря съ нимъ о томъ предварительно.

— Впрочемъ, тутъ ничего нѣтъ невозможнаго, сказалъ Илашевъ: — министръ могъ говорить съ княземъ послѣ уже послѣдняго письма его къ вамъ. Для меня только странно, что князь принялъ это мѣсто.

— Да не можетъ быть! У него въ виду гораздо-болѣе, чѣмъ мѣсто губернатора въ степной губерніи.

— Онъ могъ принять по желанію министра, замѣтилъ Илашевъ.

— Впрочемъ, я буду очень-радъ. Мы съ нимъ недальняя родня и давно знакомы; можно сказать друзья. Князь Петръ прекраснѣйшій человѣкъ; прямой, и, знаете, Русскій въ душѣ. Жена моя воспитывалась у него въ домѣ. Вы знаете княгиню?

— Я бывалъ у нихъ въ домѣ, отвѣчалъ Илашевъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія. — Она, кажется, за границею теперь?

— Да; но она къ зимѣ будетъ. Ее ожидаютъ, прибавилъ Петръ Алексѣевичъ съ неподражаемою важностью. — Вы вѣрно получили, письма изъ Петербурга? Тамъ много перемѣнъ. Ко мнѣ пишутъ… и онъ пошелъ съ Илашевымъ и уѣзднымъ предводителемъ, который подошелъ къ нимъ же, на другой конецъ залы. Между-тѣмъ, комнаты наполнялись; дамы прошли въ гостиную, дѣвицы за ними и скрылись въ диванной; мужчины образовали различныя группы. Извѣстіе о новомъ губернаторѣ занимало всѣ умы. Не смѣли еще вѣрить, однако посматривали на Петра Алексѣевича и говорили между собою: князь родня Петру Алексѣевичу; это тотъ родственникъ, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Смотря на этихъ господъ, можно было подумать, что Петръ Алексѣевичъ самъ вдругъ сдѣланъ губернаторомъ. Впрочемъ, уваженіе, которымъ онъ всегда пользовался, было столь велико, что, казалось, и губернаторство не могло бы ничего къ тому прибавить. Не знаю, до чего дошли бы эти толки; но, къ-счастію, въ это самое время двери въ прихожую отворились настежь, и два лакея, въ синихъ фракахъ и бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, явились, держа въ рукахъ два блюда съ огромными кулебяками, которыя и понесли поспѣшнымъ шагомъ и стуча каблуками, прямо въ гостиную. Благовонный паръ кулебякъ, пріятно коснувшись обонянія гостей, перемѣнилъ направленіе умовъ и повлекъ всѣхъ вслѣдъ за собою въ гостиную.

Тамъ все было въ большомъ движеніи. Хозяйка сама начала раздавать пироги и, разумѣется, первые куски были поданы Софьѣ Павловнѣ и потомъ Петру Алексѣевичу. Съ большимъ удовольствіемъ можно было замѣтить тонкое знаніе приличій и общественной іерархіи, которое показала при этомъ случаѣ Катерина Ивановна (хозяйка), подавая каждому, кажется, безъ разбора, и однако ни разу не обойдя старшаго по чину или по состоянію для младшаго. Случилось, наконецъ, что она почувствовала себя утомленною и сѣла возлѣ Софьи Павловны, прося молодёжь и уѣздныхъ чиновниковъ, еще неполучившихъ своей доли, самихъ распорядиться около пирога, о чемъ они и не заставили себя просить.

— Ахъ, Боже мой! Я и забыла, сказала Катерина Ивановна, замѣтивъ, что пироги почти уже исчезли подъ усиліями осаждающихъ. — Елена! подай пирога Маврѣ Даниловнѣ. — Дѣвушка, невысокаго роста, худая и блѣдная, но съ большими выразительными глазами, подошла къ столу и, сложивъ въ тарелку остатки пирога, оборотилась, чтобъ идти съ тарелкою; но Мавра Даниловна, услышавъ свое имя, выскочила уже изъ своего угла и, подбѣжавъ съ поклонами къ столу, стояла позади дѣвушки.

Между-тѣмъ, Илашевъ, какъ-то ускользнувъ изъ кружка, составившагося около Петра Алексѣевича, стоялъ въ дверяхъ и внимательно смотрѣлъ на оживленную картину, которую представляла гостиная. Недалеко отъ него, въ простѣнкѣ между дверьми и огромною израсцовою печкой, передъ небольшимъ диваномъ, стоялъ столъ, уставленный бутылками и графинами съ жидкостями разнаго цвѣта; далѣе, то-есть, отъ самаго дивана, начинался пестрый рядъ дамъ, которыя въ эту минуту сидѣли всѣ вооруженныя ножами и тарелками съ пирогомъ, и пестрою каймою окружали всю переднюю часть гостиной, вплоть до другаго дивана, у противоположной двери, противъ котораго также стоялъ столъ съ бутылками и графинами. Здѣсь начинались толпы мужчинъ, которые также всѣ, кто съ пирогомъ, кто съ ломтями хлѣба, намазаннаго икрою, занимали всю средину комнаты, сидѣли по угламъ, подъ окнами и болѣе всего тѣснились около столовъ, уставленныхъ графинами. Въ дверяхъ, отворенныхъ въ диванную, мелькали бѣлыя платья дѣвицъ и по-временамъ молоденькія, дурныя и хорошенькія личики. Противъ самаго балкона составился кружокъ, надъ которымъ возвышалась голова Петра Алексѣевича. Онъ держалъ за пуговицу предводителя и говорилъ очень-громко и съ жаромъ; другіе, обступивъ кругомъ, слушали съ тѣмъ выраженіемъ глубокаго вниманія, съ какимъ обыкновенно слушаютъ человѣка замѣчательнаго.

— Я сказалъ ему, говорилъ Петръ Алексѣевичъ, не выпуская изъ рукъ пуговицы предводителя: — что онъ понятія не имѣетъ объ игрѣ; ну, какъ, вмѣсто того, чтобъ провести масть, какъ слѣдовало, вы понимаете?..

— Совершенно! помилуйте!..

Возлѣ стола съ графинами, недалеко отъ Илашева, Ладошинъ, наливъ рюмку настойки, показывалъ ее издали Илашеву и говорилъ сосѣдямъ, что никогда не пьетъ вина, потому-что вино — отрава, а настойка — одно достойное человѣка питье, изобрѣтенное для исцѣленія всѣхъ недуговъ, при чемъ одинъ острякъ назвалъ настойку жизнеподдержательною эссенціею. Противъ большаго дивана, на которомъ сидѣло нѣсколько дамъ, опираясь руками на столъ, еще уставленный остатками завтрака, стоялъ какой-то господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, и разговаривалъ съ дамами о Петербургѣ и итальянской оперѣ. Одна изъ дамъ этою весною только-что возвратилась изъ Петербурга; другая слышала Рубини въ Москвѣ, слѣдственно, обѣ страстно любили музыку и были въ состояніи судить о ней. Господинъ, пріѣхавшій изъ губерніи, зналъ и понималъ все, толковалъ о Гризи и Лаблашѣ и скучалъ только тѣмъ, что въ провинціи такъ мало людей, умѣющихъ цѣнить искусство, при чемъ первая дама сказала: «Вотъ ужь въ Петербургѣ — представьте, что я сама видѣла въ оперѣ дамъ лучшаго круга въ 5-мъ ярусѣ! А въ райкѣ, мнѣ навѣрное говорили, генералы и генеральши — сплошь.» — Что въ райкѣ! сказала другая: — я такъ обожаю музыку, что, право, пошла бы выше райка, если можно, ужь если бы нигдѣ не было болѣе мѣста. — Господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, былъ очень-доволенъ.

Вдругъ Катерина Ивановна замѣтила, что первый гость ихъ, Леонтій Андреевичъ, стоитъ въ дверяхъ и въ рукахъ у него — нѣтъ пирога! Она ужаснулась, окинула глазами комнату, видитъ, что мужъ тихонько сидитъ-себѣ въ уголкѣ и слушаетъ помѣщика-сосѣда, который разсказываетъ ему что-то съ большимъ жаромъ. Катерина Ивановна подбѣжала къ нему. — Василій Сергѣичъ, помилуй! Извините, сказала она, обращаясь къ гостю, который долженъ былъ замолчать: — Помилуй, Василій Сергѣичъ! Леонтій Андреичъ — ты ничѣмъ не хочешь заняться, другъ мой, Леонтью Андреичу не подали пирога.

— Матушка, ты вѣдь раздавала пирогъ.

— Это странно, всегда я! Надобно смотрѣть, вы хозяинъ, Василій Сергѣичъ. Подите, сударь.

Лицо Катерины Ивановны, не смотря на мягкій тонъ голоса, имѣло такое повелительное выраженіе, что Василій Сергѣевичъ тотчасъ отправился, не возражая далѣе, и черезъ минуту Катерина Ивановна съ самою пріятною улыбкою уже разрѣзывала горячій, какъ-будто чародѣйствомъ явившійся пирогъ, и подавала гостю огромную часть, говоря: — Вы, можетъ-быть, смѣетесь надъ нашими деревенскими кулебяками; но попробуйте, отвѣдайте эту, прошу васъ.

— Смѣюсь? прошу извинить; у меня совсѣмъ не такой дурной вкусъ. Я нахожу, что такой пирогъ имѣетъ свою пріятность, и вы увидите доказательство…

Онъ осмотрѣлся и, замѣтивъ пустое кресло въ ряду между дамами, усѣлся и, какъ-будто нарочно это случилось — возлѣ Вѣры Дмитріевны.

Катерина Ивановна долго не могла успокоиться. Мысль о подобной оплошности приводила ее въ отчаяніе. Забыть такого гостя, какъ Илашевъ! каммер-юнкера! Она простить этого не могла Василью Сергѣевичу и даже черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, вспоминая этотъ несчастный случай, чувствовала, что кровь бросалась ей въ голову.

Между-тѣмъ, пришли священники съ крестомъ; потомъ крестьяне съ поздравленіями; многіе изъ гостей послѣдовали за хозяевами на крыльцо, гдѣ ожидалъ ихъ староста со всѣмъ міромъ; другіе усаживались за карты. Дамы начинали уже думать объ обѣденномъ туалетѣ, а Вѣра Дмитріевна еще бесѣдовала съ сосѣдомъ. Наконецъ, и она замѣтила, что ей пора также подумать о своемъ нарядѣ.

— Счастливо ли охотились, Владиміръ Григорьичъ? сказала она, остановясь мимоходомъ противъ Ладошина, который стоялъ въ дверяхъ съ картою въ рукахъ и разговаривалъ съ какимъ-то пріятелемъ.

— Не могу похвалиться.

— Что же это? такой необыкновенный охотникъ! Развѣ дичи мало?

— Нельзя сказать, какъ и прежде; но счастье не равно. Сегодня удача мнѣ, а завтра другому. Все перемѣнчиво и переходчиво, Вѣра Дмитріевна.

— Очень жалѣю о васъ, сказала Вѣра Дмитріевна, и черные глаза ея блеснули такой молніей, что, казалось, бѣдный Ладошинъ долженъ бы былъ обратиться въ прахъ.

— Какой нестерпимый этотъ Ладошинъ! сказала Вѣра Дмитріевна дамѣ, съ которой встрѣтилась въ дверяхъ.

— А вотъ нравится же! отвѣчала та: — говорятъ, что Анюта Сарапаева безъ ума въ него влюблена.

— Право? Я такъ слышала совсѣмъ другое — и съ этими словами глаза ея, конечно случайно, остановились на Илашевѣ. Дама схватила ее подъ руку, и онѣ обѣ ушли.

VIII.

Когда же въ городѣ можно провести такъ весело цѣлый день? Всѣ вмѣстѣ съ утра до глубокой ночи, часто съ увѣренностью на другое утро встрѣтиться въ той же самой гостиной, или лучше — въ саду на утренней прогулкѣ. Однако, въ-продолженіе дня все еще не такъ весело, особливо для дѣвицъ. Церемонный и длинный обѣдъ, потомъ карты; еще же мужчины вздумаютъ, въ свободное время, стрѣлять въ цѣль; всѣ какъ-то скованы приличіемъ, или въ разбродѣ; если же и вмѣстѣ, то, какъ растенія въ травникѣ, раздѣлены по классамъ и по родамъ. Вотъ вечеромъ весело, и особливо если есть музыка. Что до того, какъ освѣщена зала, лампами или воскомъ? что до того, выглядываетъ ли изъ дверей прихожей и корридоровъ безчисленное множество горничныхъ и дворовыхъ ребятишекъ? что до того даже, что и какъ терзаютъ музыканты? Зала оживлена какъ-бы на лучшемъ столичномъ балѣ. Вотъ посреди пестраго круга мужчинъ и дамъ — не на паркетѣ, на крашеномъ полу — но что до этого? — летитъ въ галопѣ, склоня головку къ полнымъ плечамъ, гибкая, какъ тростникъ, Анюта Сарапаева. Глаза потуплены, щеки пышутъ удовольствіемъ, согнулась, какъ цвѣтокъ подъ дыханіемъ полуденнаго вѣтра, и бѣлая, округленная молодостью рука какъ-будто ищетъ опоры на плечѣ кавалера; и вотъ рѣзва, жива, какъ дитя игрива, перепорхнула она на другую сторону и летитъ шаля, шутя… Но галопъ не любятъ дамы, особливо солидныя, какъ, напримѣръ, Вѣра Дмитріевна. Онъ не приличенъ, онъ бѣшенъ, онъ будитъ воображеніе, какъ кисть Тиціана въ картинахъ его нимфъ, какъ Корреджіо въ картинахъ его Данай. Вѣра Дмитріевна любитъ танцы болѣе-степенные, особливо гдѣ можно посидѣть, поговорить, — французскую кадриль, мазурку, и то изрѣдка.

Но кадриль также оживляетъ залу; люблю смотрѣть на ея пеструю, подвижную картину, люблю замѣчать случайно-брошенный взглядъ, бѣглую улыбку при мгновенной встрѣчѣ; любила бы подслушать — но, Боже мой! за одно нѣсколько-интересное слово, сколько пошлостей, сколько толковъ о залѣ и духотѣ пришлось бы выслушать! Не всѣ же кавалеры такъ милы, какъ кавалеръ Анюты, на-примѣръ. Это, кажется, засѣдатель уѣзднаго суда. Вытянулся безъ малѣйшаго упрека въ наклонности двухъ прямыхъ линій, которыми обрисована его талія, и сидитъ въ блаженномъ спокойствій, предоставя и даму и мѣсто возлѣ нея Ладошину, который великодушно взялъ на себя обязанность занимать ее. Вѣра Дмитріевна танцуетъ напротивъ. Хороша какъ день, по день, угрожающій бурею. Въ-самомъ-дѣлѣ, она что-то встревожена: она не спускаетъ глазъ съ Анюты; иногда взглядываетъ на Софью Павловну, которая танцуетъ въ той же кадрили. Вѣра Дмитріевна улыбается, но улыбка ея такая зловѣщая! она оживлена, но трудно сказать, удовольствіе или тайная тревога оживляетъ ее. Она необыкновенно-любезна съ своимъ кавалеромъ, тѣмъ губернскимъ чиновникомъ, который говорилъ съ дамами объ итальянской оперѣ; шутитъ также и съ Софьей Павловною, встрѣчаясь съ нею. Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ. «Какъ оба несносны!» говоритъ шутя Вѣра Дмитріевна: «забываютъ фигуры и тогда только опомнятся, когда къ нимъ подойдутъ, — ну, точно будто-бы учрежденіемъ новаго министерства заняты. Софья Павловна съ своими задумчивыми голубыми глазами точно райской птички заслушалась.»

— Что за чудесный бюстъ у Софьи Павловны! сказала Катерина Ивановна, по долгу хозяйки остановись мимоходомъ возлѣ Вѣры Дмитріевны. — Знаете, я все любуюсь ея плечами.

— И какъ хорошо, что есть знатоки! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — посмотрите на ея кавалера; съ какимъ вниманіемъ онъ изучаетъ ихъ античныя формы.

— Вѣдь, въ-самомъ-дѣлѣ, глазъ не спускаетъ.

— О! да вѣдь это его ни къ чему не поведетъ. Моя Софи — прелесть, что за женщина! она ничего не замѣчаетъ. Это совершенное дитя. Не повѣрите, какъ я люблю ее.

Хозяйка пошла къ другой дамѣ разсказывать объ античныхъ формахъ Софьи Павловны.

Но что же это? какое облако затуманило свѣтлый горизонтъ нашей вдовы? что тревожитъ ее?

Она сама нѣсколько виновата.

Въ то время, когда Илашевъ, утромъ, такъ неумышленно очутился возлѣ Вѣры Дмитріевны съ пирогомъ, которымъ надѣлила его Катерина Ивановна, ей вздумалось, Богъ-знаетъ изъ какихъ видовъ, намекнуть ему о городскихъ слухахъ на-счетъ его и Сарапаевыхъ. Илашевъ, котораго голова рѣшительно, кажется, не вмѣщала на этотъ разъ ни одной благочестивой идеи, ошибся и подумалъ, что ему говорятъ о Софьѣ Павловнѣ. Онъ, по собственному его признанію, пріѣхалъ на праздникъ единственно для того, чтобъ помириться съ прекрасною вдовою и возобновить прежнія дружескія отношенія на прежнихъ правилахъ и надеждахъ. Будучи занятъ единственно мыслью, что сосѣдка, не смотря на свою строгость, не совсѣмъ-равнодушна къ нему, онъ вообразилъ, что устами ея говоритъ ревность; а какъ ревность давно извѣстна за всѣми-одобряемое средство для приведенія въ исполненіе такихъ плановъ, какіе занимали Леонтья Андреевича, то онъ и ухватился за эту лучезарную мысль.

Онъ рѣшился позаняться Софьей Павловной, чтобъ помучить сосѣдку, и началъ тѣмъ, что сдѣлался очень-любезенъ съ Вѣрою Дмитріевною, но любезенъ какъ добрый сосѣдъ, у котораго и въ головѣ никогда не было ничего такого, зачто могла бы сердиться самая строгая вдова, а между-тѣмъ, при первомъ случаѣ, онъ обратилъ вниманіе на Софью Павловну, которая въ этотъ день, какъ нарочно, была необыкновенно-хороша.

Послѣ обѣда, въ самые сумерки, большая часть дамъ ушли въ свои комнаты, чтобъ приготовиться къ балу; нѣкоторыя еще доигрывали партіи, другія отдыхали. Въ это время, старшая дочь хозяйки, Елена, Софья Павловна и еще нѣсколько дѣвицъ вошли въ боковую столовую, гдѣ стояло фортепьяно. Елена Васильевна открыла доску и взяла нѣсколько аккордовъ.

— Вы это знаете? спросила она, взглянувъ на Софью Павловну, и начала играть.

— Нѣтъ. Ахъ, какъ это хорошо! что это? Я такъ отстала отъ музыки, что ничего уже не знаю.

Дѣвушка перестала играть.

— Это «Фонтанъ» Гензельта, сказала она.

— Пожалуйста, съиграйте. Это прелестно.

— Я боюсь, что услышатъ въ гостиной.

— Мы затворимъ двери, сказала одна изъ молодыхъ дѣвицъ и побѣжала къ дверямъ.

— Хорошо; я буду играть, только съ условіемъ.

— Что?

— Послѣ скажу. Теперь играю по вашему желанію, Софья Павловна.

— Какъ я люблю Гензельта! сказала Софья Павловна, когда послѣдняя нота замерла подъ пальцами дѣвушки. — Сколько въ немъ чувства! какая милая душа!

— А я такъ люблю вотъ это, и Елена быстро пробѣжала по клавишамъ, которые разсыпались живыми, итальянскими звуками.

— Ахъ, это изъ «Анна Боленъ»! сказала Софья Павловна.

— И вы мнѣ это споете?

— Я! Какъ это можно! Да я уже съ годъ не пѣла.

— А въ послѣдній разъ, когда я была у васъ?

— Да; но тогда мы были однѣ. Вы всегда умѣете меня заставить.

— Потому-что умѣю васъ цѣнить.

— Ну, такъ я пріѣду къ вамъ нарочно и стану пѣть, если хотите.

— Почему же не теперь?

— Нѣтъ, теперь такъ много… У меня же, право, сегодня совершенно голоса нѣтъ… Въ эту минуту двери въ столовую отворились, и хозяйка, объ руку съ губернскимъ чиновникомъ, вошла и прямо къ фортепьяно. За ними все общество, бывшее въ гостиной, разумѣется, за исключеніемъ тѣхъ, которые играли въ карты.

— Упрашивай, упрашивай, Елена, сказала она дочери, и потомъ, обратясь къ Софьѣ Павловнѣ, продолжала: — я не смѣю, Софья Павловна, просить васъ собственно отъ себя; но еслибъ просьбы цѣлаго общества могли значить что-нибудь…

— Цѣлаго общества, подхватилъ губернскій чиновникъ: — точно, отъ лица цѣлаго общества я осмѣливаюсь просить васъ, Софья Павловна, осчастливить насъ… да, точно осчастливить…

Не знаю, убѣдилась ли бы Софья Павловна краснорѣчіемъ хозяйки и господина губернскаго чиновника; но въ эту минуту явилось имъ пособіе, противъ котораго Софьѣ Павловнѣ рѣшительно нельзя было устоять. «Софьюшка, я надѣюсь, что ты станешь пѣть» сказалъ Петръ Алексѣевичъ, который, окончивъ партію въ самое это время, вошелъ въ залу съ Илашевымъ. «Леонтій Андреичъ очень-хорошо поетъ, и ты доставишь намъ удовольствіе слушать его. Онъ согласился на наши просьбы и будетъ пѣть съ тобою». Что было тутъ дѣлать? Супружеская воля — должно было повиноваться. Елена Васильевна сидѣла уже за фортепьяно и перебирала ноты.

— Что же мы станемъ пѣть? спросила Софья Павловна, смотря въ ноты, а не на Илашева.

— Вотъ этотъ дуэтъ, Леонтій Андреичъ, сказала Елена, обращаясь къ Илашеву, который стоялъ у фортепьяно: — вы не откажетесь? Аккомпаньеманъ мнѣ знакомъ, и я, кажется, могла бы сладить съ нимъ.

Илашевъ никогда не слыхалъ, чтобъ Софья Павловна пѣла; со времени ея пріѣзда онъ былъ не болѣе двухъ разъ въ домѣ Петра Алексѣевича, видѣлъ хозяйку и, можетъ-быть, нашелъ ее очень-недурною, но и только. Вообще она не имѣла чести обратить на себя его особенное вниманіе. И теперь предлагаютъ ему пѣть съ этой женщиной! Разумѣется, онъ не могъ ожидать чего-нибудь порядочнаго отъ пѣвицы-помѣщицы, но это пѣніе согласовалось съ планами его на-счетъ Вѣры Дмитріевны, и къ-тому же онъ начиналъ находить пѣвицу-помѣщицу очень-недурною.

Не станемъ говорить, какъ былъ исполненъ дуэтъ. Софья Павловна, можетъ-быть, пѣла и не безъ грѣха, но что до этого? Общество было въ восторгѣ, особенно губернскій чиновникъ, а Илашевъ, стоя близко пѣвицы-помѣщицы, замѣтилъ, что у нея такія плечи, какихъ нѣтъ и у самой Вѣры Дмитріевны, — а это, какъ извѣстно, чрезвычайно возвышаетъ музыкальный талантъ въ женщинѣ. Что же до Софьи Павловны, то вы позволите разсказать въ короткихъ словахъ исторію первой ея молодости, и тогда сами будете судить, какое дѣйствіе должна была произвести на нее музыка.

IX.

Молоденькая сиротка, съ небольшимъ, очень незначительнымъ состояніемъ, оставшимся послѣ отца, росла въ домѣ богатаго родственника, князя Баксанова. Она училась съ дѣтьми князя, вышивала подушки и ковры для княгини; при гостяхъ сидѣла смиренно за пяльцами въ углу, и когда была послушна и вела себя хорошо, то ѣздила съ княгинею гулять и въ русскій театръ, что случалось, впрочемъ, довольно-часто. Со-стороны, конечно, жизнь сиротки показалась бы очень-счастливою; не знаю, такъ ли было бы это въ глазахъ внимательнаго наблюдателя. Существованіе дѣвочки, кажется, принадлежало всѣмъ, кромѣ ея-самой. Исключительно-привязанная къ княгинѣ, она угождала Англичанкѣ и выслушивала жалобы горничной; ее кормили, одѣвали, учили, доставляли ей даже нѣкоторыя удовольствія; но никто и никогда не думалъ заглянуть въ душу ея, узнать, что чувствуетъ, что думаетъ она, какое впечатлѣніе производятъ на нее окружающіе ее предметы, и какія сѣмена западаютъ въ ея душу. Она выросла не зная дружескаго участія, не подозрѣвая даже, что и она имѣетъ на него право. Цѣлый день занимаясь исполненіемъ чужой воли, она засыпала съ мыслію, не забыла ли чего изъ того, что было ей приказано, — просыпалась, думая о томъ, что надобно было сдѣлать.

Въ одно утро, князь куда-то собирался; но лошади были неготовы еще, и онъ, въ ожиданіи ихъ, вошелъ въ гостиную, изъ которой двери вели въ кабинетъ, гдѣ обыкновенно работала княгиня. Онъ остановился у окна, и, глядя на экипажи, мелькавшіе на улицѣ, припоминалъ въ умѣ музыкальную фразу, которую никакъ не могъ затвердить въ-продолженіе утренняго урока; князь былъ страстный музыкантъ. Вдругъ свѣжій дѣтскій голосъ, какъ далекая флейта, вѣрно и чисто повторилъ изъ ноты въ ноту докучливую фразу, и такъ пріятно, что князь былъ удивленъ. Онъ приподнялъ занавѣсъ, еще закрывавшій дверь въ кабинетъ, и вошелъ, чтобъ видѣть пѣвицу, но тамъ никого не было, кромѣ сиротки.

— Кто здѣсь пѣлъ? спросилъ князь.

Дѣвочка, съ которою князь почти никогда не говорилъ, покраснѣла, какъ шалунья, пойманная на мѣстѣ преступленія, и едва осмѣлилась выговорить робкое: «я-съ».

Князь былъ страстный меломанъ. Соничка, блѣдная и худая дѣвочка, на которую онъ до-сихъ-поръ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, вдругъ показалась его сіятельству драгоцѣннымъ алмазомъ, скрытымъ въ корѣ. Огранить, очистить, показать во всемъ блескѣ этотъ алмазъ было дѣломъ, достойнымъ князя, и онъ предался ему всею душою. Были наняты учителя; всѣмъ роднымъ и знакомымъ возвѣстили открытіе необыкновенныхъ способностей дѣвочки, обѣщающихъ чуть-ли не геніальный талантъ, — и вотъ Соничка любимица князя.

Прошли два года, и кто узнаетъ сиротку, бывшую на посылкахъ у всѣхъ, отъ княгини до горничной! Молодость украсила ее своими дарами; худоба, блѣдность, безжизненный взоръ, все исчезло. Она развилась какъ роза, какъ пышная лилія. И самая жизнь ея перемѣнилась. Теперь, у князя гости, музыкальное утро, или вечерній концертъ, — Соничка тутъ, и одѣта какъ-нельзя-лучше. Ее просятъ пѣть; съ нею говорятъ о музыкѣ, ее находятъ хорошенькою и даже любезною; даетъ ли вечеръ, или концертъ кто изъ знакомыхъ князя, — она приглашена, ее окружаютъ, хвалятъ. Князь съ гордостью говоритъ: «это моя ученица; ужь точно я могу сказать, что этотъ талантъ мое произведеніе». И дѣйствительно, онъ занимается Соничкою, учитъ ее; къ каждому концерту она твердитъ, подъ надзоромъ князя, разумѣется, съ учителемъ, выбранныя пьесы…

Счастливое время, когда жизнь кажется и гладка и ровна, а свѣтскій салонъ храмомъ, украшеннымъ цвѣтами, гдѣ люди чтутъ въ благоговѣніи красоту, достоинство и талантъ, когда неравенство состояній и отношеній скрываетъ свои острыя иглы въ радужномъ блескѣ праздника, когда мы вѣримъ и похваламъ, и дружескимъ увѣреніямъ, когда еще не сомнѣваемся въ себѣ! Блаженъ, кто, наученный опытомъ, умѣетъ ясно видѣть истину и съ покорностью принимаетъ ее!.. Соничкѣ было далеко до того. Окруженная похвалами, лестію и роемъ молодыхъ и старыхъ поклонниковъ таланта, столько привлекательнаго въ лицѣ молодой и хорошенькой дѣвушки, она переходила отъ одного успѣха къ другому, довѣрчиво мѣрила свой талантъ по восторгамъ пріятелей, и въ мечтахъ своихъ видѣла себя едва-ли не равною первѣйшимъ пѣвицамъ въ мірѣ и, слѣдственно, равною всему, что было лучшаго и знатнѣйшаго въ столичныхъ обществахъ.

И это слѣдственно казалось чрезвычайно-логическимъ въ глазахъ ея. Бѣдная дѣвушка! Какую прекрасную будущность обнимала смѣлая мечта ея! Что могло казаться ей невозможнымъ? Самая лучшая мечта дѣвушки — любовь, имѣла ли для нея что-нибудь обманчивое? Въ домѣ князя ее окружало лучшее столичное юношество, и каждый находилъ для нея и слово привѣтствія, и взоръ любви; можетъ-быть, сама Соничка не разъ чувствовала въ сильно-бьющемся сердцѣ своемъ первый трепетъ ея… Не разъ? Что же? Вѣдь только въ романахъ мы любимъ одинъ разъ и навсегда. Сердце дѣвушки ищетъ любви, какъ рѣзвая бабочка въ лѣтнее утро пищи на пестромъ лугу. Не вдругъ же, счастливая, находитъ цвѣтокъ, который долженъ остановить ее…

Соничка, однако, искала недолго. На одномъ вечерѣ она встрѣтила молодаго человѣка, котораго видъ произвелъ на нее впечатлѣніе, какого она еще не испытывала. Ему было только двадцать лѣтъ; онъ былъ Нѣмецъ и музыкантъ. Они вмѣстѣ пѣли, находили особенное удовольствіе вмѣстѣ пѣть, и, не думая о слѣдствіяхъ увлекавшаго ихъ чувства, предались ему со всѣмъ ослѣпленіемъ первой молодости. Теперь не мѣсто говорить объ этой любви — юношеской, свѣжей, чистой, объ этой лучшей, можетъ-быть, страницѣ въ жизни Софьи Павловны. Въ ней душа ея, уже восторженная жизнью искусства, можетъ-быть, готова была достигнуть высшей точки своего развитія…

Но эту любовь почли за нужное смять, загнать въ самые сокровенные изгибы сердца дѣвушки, и нельзя осуждать этого. Посудите сами. Съ нѣкотораго времени, князь очень-усердно занимался службою; давалъ и балы, но это не мѣшало ему быть въ наилучшихъ отношеніяхъ съ господиномъ начальникомъ… не все ли равно, директоръ ли, министръ ли, или что другое былъ этотъ начальникъ. Дѣло въ томъ, что этотъ начальникъ умѣлъ цѣнить заслуги, а можетъ-быть и балы князя, и предоставилъ ему много выгодъ по службѣ, обѣщалъ еще болѣе. Представьте же, что молодой человѣкъ, въ котораго вздумала влюбиться Соничка, былъ старшій сынъ этого начальника, любимецъ его, надежда, въ которой сосредоточивались всѣ честолюбивые планы отца, и къ-тому же барона. Молодой человѣкъ тогда только-что еще вышелъ изъ университета, носилъ гвардейскій мундиръ, но былъ истинный артистъ въ душѣ и совершенный новичокъ въ обществѣ. Свое баронство, всѣ честолюбивыя надежды отца онъ готовъ былъ бросить къ ногамъ прекрасной дѣвушки, не спрашивая, что принесетъ она въ приданое, кромѣ своего свѣжаго, чистаго mezzo soprano, только для него восхитительнаго? Послѣ онъ очень исправился.

Княгиня, какъ предусмотрительная женщина, тотчасъ поняла опасность, грозившую дружбѣ ихъ съ г-мъ барономъ. Давно уже ей не правились блистательные успѣхи молодой дѣвушки; она находила, что они портятъ ея сердце; но здѣсь опасность была гораздо-страшнѣе. Старый баронъ могъ подумать, что они сами, какъ близкіе родственники дѣвушки, помогли ей завести молодаго человѣка, и рѣшительно разорвалъ бы всѣ связи свои съ ними, что было бы очень-непріятно князю. Почему она рѣшилась тотчасъ принять дѣйствительныя мѣры, то-есть, отправила Соничку въ Украйну, къ дальней своей родственницѣ, очень-почтенной и преблагочестивой старушкѣ.

Соничка уже болѣе не возвращалась въ Петербургъ.

Теперь, въ деревнѣ, ей оставалось только любоваться украинскою природою и вспоминать прошедшее, да на досугѣ протверживать знакомыя аріи. Но мы видѣли уже, что Софья Павловна была небольшая охотница до природы; а знакомыя аріи… къ-несчастію, тётушка терпѣть немогла итальянской музыки, да и Соничкѣ наконецъ прискучило бы повторять одно и то же, потому-что новое Софья Павловна неохотно разбирала безъ учителя. Для этого нужно было бы ученье поосновательнѣе и не столько скороспѣлые успѣхи на паркетѣ музыкальныхъ залъ, каковы были ея успѣхи. Конечно, теперь, въ уединеніи, она могла бы заняться, изучать; но ученье скучно, да и тётушка не любитъ. И потому бѣдной Софьѣ Павловнѣ скоро пришлось распѣвать съ утра до вечера, на новомъ для нея нарѣчіи, одно —

Така доля моя!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посудите же, какое впечатлѣніе должно было произвести на нее это пѣніе на кортоминскомъ вечерѣ, особливо, когда голосъ Илашева, его манера, его восторженныя похвалы и громкія рукоплесканія, которыми вслѣдъ за нимъ покрыло ее общество, вдругъ, по прошествіи столькихъ лѣтъ, напомнили ей тѣ упоительные вечера, гдѣ подъ громомъ рукоплесканій такъ радостно билось самолюбивое сердце дѣвушки, и все улыбалось ей, и будущность, и любовь! Какъ ни живо счастіе, впервые открывшееся душѣ, но опять найдти его, потерявъ… это знаютъ только тѣ, чье сердце испытало подобную минуту. Мы любимъ прошедшее счастіе, какъ любовницу: кто не знаетъ, съ какою радостью сердце встрѣчаетъ ее послѣ долгой, быть-можетъ, грозившей сдѣлаться вѣчною, разлуки!

Но было еще особенное обстоятельство, о которомъ нельзя умолчать. Софьѣ Павловнѣ, еще при первомъ свиданіи съ Илашевымъ, показалось, что въ голосѣ его было что-то, напоминавшее другой голосъ, нѣкогда милый ей. Въ пѣніи это сходство еще болѣе поразило ее. Конечно, это былъ случай, ничего незначащій случай, но онъ имѣлъ большое вліяніе на расположеніе Софьи Павловны. Кому неизвѣстно, какое впечатлѣніе дѣлаетъ напасъ запахъ цвѣтка, или далекій напѣвъ пѣсни, которыхъ воспоминаніе случайно слилось въ памяти нашей съ воспоминаніемъ одной изъ счастливѣйшихъ минутъ нашей молодости, давно утонувшихъ для насъ въ безднѣ прошедшаго? Кажется, этотъ цвѣтокъ, или эти звуки, удержали въ себѣ часть того прошедшаго счастія, наилучшую, чистѣйшую часть, и возвращаютъ намъ ее при первой встрѣчѣ. Судите же, что значатъ звуки, напоминающіе намъ голосъ милаго, этотъ голосъ, который съ такимъ наслажденіемъ слушало сердце!

И вотъ отъ-чего Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ, вотъ отъ-чего ихъ разсѣянность, и этотъ вѣчный, нескончаемый разговоръ, вотъ отъ-чего и послѣ они сидятъ вдвоемъ и говорятъ, конечно, то, что могли бы слышать всѣ, но есть случаи въ жизни, когда слова, такъ-сказать, машинально слетаютъ съ языка, какъ-будто повинуясь инстинктивному чувству приличія, между-тѣмъ, какъ душа ведетъ другой разговоръ и вся въ краснорѣчивомъ взорѣ.

Вотъ отъ-чего безпокойна и Вѣра Дмитріевна; вотъ что тревожитъ ее цѣлый вечеръ…

X.

Была, однакожь, и другая причина безпокойству Вѣры Дмитріевны. Мы сказали уже, что г-нъ засѣдатель, танцовавшій кадриль съ Анютою, предоставилъ Ладошину обязанность свою занимать ее. Вѣра Дмитріевна это замѣтила и тотчасъ по окончаніи кадрили увела Анюту въ гостиную, гдѣ было гораздо-прохладнѣе, потому-что тамъ никого не было, кромѣ играющихъ, и то только на два стола; къ-тому же, одно изъ оконъ, отворявшихся на балконъ, было поднято.

Вѣра Дмитріевна и Анюта ходили по комнатѣ.

— Что это за жаркій разговоръ, Анюта? спросила Вѣра Дмитріевна.

— Какой разговоръ?

— Кажется, объ этомъ нечего спрашивать.

— Ахъ! въ кадрили-то?

— Да, въ кадрили. Или ты думала, что я могла не замѣтить, съ какимъ вниманіемъ ты слушала и говорила?

— Еслибъ вы слышали этотъ разговоръ, то нисколько не удивились бы, что я говорила не совсѣмъ-равнодушно; но, право, тутъ и тѣни не было того, о чемъ вы думаете.

— Однако, что же это было?

— Это было… что мы, кажется, навсегда разстанемся.

— Право?

— Посудите сами, мой ангелъ Вѣра Дмитревна. Представить себѣ нельзя, что это за человѣкъ! Увѣряетъ, что онъ страстно любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ; а пріѣзжаемъ сюда, онъ былъ уже здѣсь, я сама его видѣла, выходя изъ кареты: онъ стоялъ съ какими-то мужчинами надворѣ, у флигеля; просили въ гостиную, не идетъ; поѣхали въ церковь: скажите, какъ бы не прійдти, узнавъ, что я тамъ? и не подумалъ! Изволилъ стрѣлять въ цѣль съ какими-то господами! И бабушка хочетъ, чтобъ я вышла за такого человѣка! Да онъ гораздо-болѣе любитъ свое ружье, чѣмъ меня.

— Ты мнѣ смѣшна, Анюта! Какой же ты хочешь отъ него любви! Между нами сказать, это человѣкъ безъ всякаго образованія, или до того загрубѣлый, что въ немъ рѣшительно ничего не осталось изъ достоинствъ образованнаго человѣка. Онъ просто степной помѣщикъ, въ полномъ смыслѣ слова. Его дѣло скакать за зайцами, пить до упаду, да хвастаться богатырствомъ… Любовь… такимъ людямъ, милый другъ, нужна не любовь, а жена, то-есть, хозяйка, которая солила бы имъ ветчину и провесную рыбу. Я всегда удивлялась, какъ ты могла полюбить такого человѣка.

— Я его любить? повѣрьте, я никогда не любила его. Это было такъ… въ угодность бабушкѣ.

— Ты такъ послушна? А теперь, въ угодность папеньки — что ты сдѣлаешь?

Въ это время онѣ подошли къ окну, которое было поднято; Вѣра Дмитріевна сѣла; Анюта возлѣ нея.

— Ахъ, вы опять объ этомъ! сказала она.

— Вѣдь ты не дитя, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна. — Ты, конечно, очень-хорошо замѣтила, что Илашевъ только тобою и занятъ?

— Маменькой гораздо-больше.

— Маменькой! такъ это для тебя же. Извѣстно, если ищутъ въ дочери, то стараются нравиться матери. А у васъ это гораздо-нужнѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь.

— Право, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, все это кажется мнѣ пустою мечтою. Повѣрьте мнѣ, ни папенька, ни Илашевъ не думаютъ обо мнѣ.

— Тебѣ не вѣрится? Бѣдный Ладошинъ! А какъ онъ писалъ: «скажите только одно слово, и я готовъ летѣть хоть на край свѣта, чтобъ увидѣть васъ на одну минуту». Такъ, кажется?

— Охъ!, что это! кажется, кто-то есть на балконѣ. Что-то зашумѣло подъ окномъ, сказала испуганная Анюта.

— Никого нѣтъ; съ чего ты это взяла? и кому же быть? Неуже-ли твоему нѣжному Ладошину?

— О! онъ не будетъ! въ этомъ я могу быть увѣрена. Онъ опять пробуетъ ружья.

— А! ты на него сердишься? сказала Вѣра Дмитріевна, погрозивъ пальцемъ. — Это не добрый знакъ для бѣднаго каммер-юнкера. не знаю, нужно или нѣтъ вашему каммер-юнкеру знать, что я думаю о Ладошинѣ; могу только увѣрить васъ, что самъ Ладошинъ былъ бы тѣмъ не очень-доволенъ.

— Въ такомъ случаѣ, былъ бы доволенъ каммер-юнкеръ?

— Не говорите мнѣ о немъ, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, если только любите меня. Подумаетъ ли вашъ каммер-юнкеръ обо мнѣ, бѣдной провинціалкѣ!

— Мой! почему же мой? Я ручаюсь, что онъ будетъ твой, если ты только сама этому не станешь противиться. Но я этого не думаю, потому-что ты благоразумна и поймешь свою пользу. Что же до Илашева — я знаю, онъ очень занятъ тобою.

— Ну, хорошо; а пока надобно идти плясать, сказала Анюта, и, бросивъ грустный взглядъ на прекрасную вдову, подала руку губернскому чиновнику, но въ ту же минуту вздрогнула: ей показалось, что на балконѣ, подъ самымъ окномъ, мелькнула человѣческая фигура и — помечталось ей или нѣтъ, только эту человѣческую фигуру приняла она за Ладошина.

Возвратясь въ залу, Вѣра Дмитріевна опять нашла Софью Павловну, и возлѣ нея — Илашева. Нѣкоторыя дамы начинали уже переглядываться, и шутя говорили, что петербургскій гость рѣшился, кажется, завладѣть на этотъ вечеръ всѣми уѣздными красавицами, такъ-что и сама степенная Софья Павловна…

— Не ошибитесь, милая! замѣчала другая: — у каммергера есть свои планы. Онъ, говорятъ, попросился въ Петербургѣ; имѣнье все въ долгу какъ въ шелку: такъ, полно, не нравится ли приданое анютино?

— А, видно, слышалъ ладошинскую исторію и знаетъ, что надобно прежде подбиться къ матушкѣ, чтобъ добраться до дочки…

— Кажется. Бѣдная дѣвушка! Такая кроткая и добрая…

А Софья Павловна и не подозрѣвала, что была предметомъ разговоровъ. Она была такъ счастлива! счастіе же имѣетъ свою повязку, какъ и любовь; да и было ли бы оно счастіемъ, еслибъ въ самыя первыя минуты очарованія душа, наполненная имъ, могла обращать тревожный взоръ вокругъ себя!

Послѣ ужина, между-тѣмъ, какъ собирали со стола и гости понемногу выбирались изъ гостиной, Софья Павловна стояла въ амбразурѣ балконной двери и играла вѣткою геліотропа, единственнаго остатка изъ букета живыхъ цвѣтовъ, подаренныхъ ей въ тотъ вечеръ Еленою Кортоминою. По залѣ ходили взадъ и впередъ разныя группы; нѣсколько дѣвицъ невдалекѣ уговаривались вмѣстѣ отправиться въ спальныя. Илашевъ, не спуская глазъ съ хорошенькаго личика Софьи Павловны, наклоненнаго къ цвѣтку, слѣдилъ за малѣйшимъ измѣненіемъ слабаго румянца, покрывавшаго ея щеки. Нѣсколько-поодаль, Вѣра Дмитріевна, окруженная толпою молодыхъ женщинъ, смѣялась съ ними отъ души, между-тѣмъ, какъ глаза ея постоянно искали небольшой группы въ амбразурѣ балконной двери. Казалось, душа ея была болѣе тамъ, чѣмъ въ разговорѣ, какъ-будто бы ей хотѣлось вслушаться въ каждое слово, уловить каждое измѣненіе голоса; по въ залѣ было шумно, и къ-тому же, въ-самомъ-дѣлѣ, было тутъ что слушать,

— Вы не любите геліотроповъ?

— Почему вы это думаете?

— Вы такъ терзаете этотъ бѣдный цвѣтокъ.

— Развѣ это называется терзать? Мнѣ кажется, геліотропы очень-рѣдки въ теперешнее время, и я смотрю на этотъ съ сожалѣніемъ: онъ такъ скоро завялъ, а другихъ скоро ли дождешься?

— Вамъ жаль его?

— Конечно; какъ все хорошее.

— Я жалѣю только о томъ, чего возвратить нельзя; на-примѣръ, нынѣшній вечеръ…

— Вы нашли его хорошимъ?

— Хорошимъ? этого мало для меня.

— Вы повторите то же, говоря въ Петербургѣ объ этомъ вечерѣ?

— Не-уже-ли провинціальныя привычки такъ заразительны, что и вы не избѣгли ихъ? Замѣтьте, провинціалы ничего такъ не боятся, какъ показать, что они идутъ въ уровень съ жизнію ихъ окружающею, и потому, говоря съ пріѣзжимъ изъ столицы, предупреждаютъ ожидаемыя насмѣшки предположеніемъ насмѣшекъ — только для того, чтобъ показать, что они не хуже другихъ умѣютъ замѣтить смѣшное въ провинціальной ихъ жизни.

— И изъ этого общаго приговора надъ нами, бѣдными провинціалами, ничего не удѣлите столичнымъ?

— О, все, что вамъ угодно! только позвольте мнѣ хвалить сколько душѣ хочется этотъ вечеръ.

— Послушайте, сказала Софья Павловна, вдругъ принявъ скучающій и разсѣянный видъ: — мнѣ кажется, что всѣ балы въ мірѣ, столичные какъ и деревенскіе, равно пусты, скучны…

— О, не всѣ!

— И это простое слово заставило молодую женщину опять обратится къ своему цвѣтку. Она хотѣла казаться спокойною, по сердце ея билось и грудь волновалась… можетъ-быть, потому-что это простое слово сопровождалось такимъ взоромъ, было сказано такимъ голосомъ, что проникало душу. Но шумъ и шарканье въ залѣ напомнили молодымъ людямъ, что вечеръ дѣйствительно оконченъ. Илашевъ вышелъ за другими.

Софья Павловна осталась на томъ же мѣстѣ. Она смотрѣла на удаляющуюся толпу не видя ея; вдругъ круглая женская ручка обняла станъ ея. Она оборотила голову: это была Вѣра Дмитріевна. Прекрасная вдова казалась растроганною; на глазахъ ея, какъ алмазы, свѣтились двѣ крупныя слезы. Она съ жаромъ поцаловала Софью Павловну.

— Что это значитъ, Вѣра? что съ тобою?

Вѣра Дмитріевна крѣпко сжала ея руку.

— Но ты меня пугаешь. Бога ради, скажи, что съ тобой?

— Со мною, Софи? ничего пока; но, милый другъ, прійдетъ время — и тогда вспомни, что твое горе всегда будетъ моимъ собственнымъ.

— Я не понимаю тебя; говори яснѣе, прошу тебя, продолжала Софья Павловна, удерживая пріятельницу, которая хотѣла уйдти.

— Не понимаешь? Я вѣрю тебѣ, Софи. Но, милый другъ, остерегись; замѣтятъ и другіе, но я одна скажу тебѣ: ты не равнодушна къ нему.

И съ этимъ словомъ она скрылась изъ комнаты.

XI.

Деревня Кортоминыхъ была только въ пяти верстахъ отъ имѣнія Сарапаевыхъ, и потому Петръ Алексѣевичъ, тотчасъ послѣ ужина, со всѣмъ семействомъ отправился домой. На другой день, мужчины должны были опять съѣхаться у Кортоминыхъ, чтобъ вмѣстѣ ѣхать на охоту и потомъ обѣдать у Петра Алексѣевича. Сами Кортомины и дамы, которыя оставались у нихъ ночевать, обѣщали пріѣхать къ обѣду.

Заря ярко уже горѣла на востокѣ, когда Софья Павловна отпустила горничную и легла въ постель; но на этотъ разъ напрасно она призывала желанный сонъ. Голова ея горѣла; сердце билось; въ душѣ отзывались послѣднія слова Вѣры Дмитріевны: «ты не равнодушна къ нему». Не равнодушна? почему же не равнодушна? говорила Софья Павловна: съ чего могла это взять Вѣра? Почему сказала она, что другіе также могли замѣтить? И она упрекала себя, что не удержала Вѣры Дмитріевны и не заставила ея объясниться. Иногда она думала, что все это было только шуткою со стороны Вѣры Дмитріевны; она клала руку на сердце, но оно билось сильно, и тайный голосъ изъ глубины души возставалъ противъ этой утѣшительной мысли. Тогда она съ ужасомъ спрашивала сама себя, не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, была она неравнодушна? припоминала каждое движеніе сердца своего въ-продолженіе этого вечера, каждое малѣйшее ощущеніе, каждое слово, каждый взглядъ; но, увы! своевольное воображеніе припоминало ей вмѣстѣ съ ея словами другія слова, другіе взгляды, и противъ воли видѣла Илашева, его улыбку, его взоръ, слышала его голосъ, и все это такъ живо, такъ ясно, что сердце ея начинало биться еще сильнѣе, и вчерашнія ощущенія, живыя, какъ были наканунѣ, опять наполняли трепетомъ душу. Она быстро приподнималась съ изголовья и закрывала лицо руками, какъ-бы желая не видать того, что за минуту сама вызывала изъ глубины памяти. Напрасное усиліе! Каждая мысль становилась живымъ образомъ, и въ свою очередь осаждала ея воображеніе. Прижавъ руки къ груди, со взоромъ, воспламененнымъ тревогою и волненіемъ, она повторяла: «но я этого не хочу! я не люблю, я не могу любить!..» и въ тоже самое мгновеніе видѣла Вѣру Дмитріевну съ ея неумолимымъ: «ты не равнодушна къ нему!» и за нею цѣлую перспективу женскихъ лицъ, которыя всѣ съ злобно-радостною улыбкою смотрѣли на нее, какъ на свою добычу, и какъ чудовища во снѣ Татьяны повторяли: «мое! мое!»

Бѣдная Софья Павловна! она вышла за Петра Алексѣевича совсѣмъ не по любви. Когда, вмѣсто блеска гостиныхъ большаго Свѣта, и общества, избраннаго изъ цвѣта столицы, она увидѣла себя въ деревянномъ домикѣ украинской помѣщицы, которая кормитъ ее варениками и совѣтуетъ отъ скуки заняться рукодѣльемъ; когда, вмѣсто разсѣянья и блеска утонченной роскоши, вѣчная тишина деревенской жизни обняла ее своими безконечными вереницами однообразныхъ дней, и довольная посредственность, съ полнымъ желудкомъ, покойно усѣлась возлѣ нея, не понимая, что сердце и умъ имѣютъ тоже свои нужды, тогда она поняла, что съ княжескимъ домомъ потеряла не одну любовь: она поняла, что безъ любви она могла бы еще прожить, но что ей были необходимы какъ воздухъ, хорошій домъ, театръ, модный магазинъ, учитель музыки и общество, въ которомъ все такъ свѣтло, такъ ярко, все такъ радужно. Тысячу разъ упрекала она себя въ минутномъ заблужденіи своемъ; тысячу разъ раскаявалась въ заносчивыхъ мечтахъ своихъ, и готова была пожертвовать самою лучшею изъ нихъ, чтобъ только опять дышать воздухомъ, въ которомъ развилась, чтобъ опять вздохнуть хоть разъ посреди блеска огней, алмазовъ и цвѣтовъ, въ искусственной атмосферѣ гостиной, гдѣ звуки музыки сливаются съ шумнымъ говоромъ и улыбка цвѣтетъ на всѣхъ лицахъ. Но время проходило; два раза богатыя украинскія поля оживились весною, а для Софьи Павловны все та же скука, тѣ же однообразно-длинные дни. Наконецъ, письмо изъ Петербурга. Княгиня не забывала своей воспитанницы, и между-тѣмъ, какъ чистый воздухъ Украйны лечилъ ее отъ любви и отъ заносчивыхъ мечтаній, она пеклась о ея счастіи и приготовила ей жениха. Этотъ женихъ былъ Петръ Алексѣевичъ. Княгиня надѣялась, что Соничка не обманетъ ожиданія ея и съ радостію прійметъ это новое доказательство любви ея благодѣтелей; съ этимъ условіемъ она приглашала ее въ Петербургъ. Женихъ! идти замужъ за человѣка неизвѣстнаго! Но этотъ человѣкъ богатъ, а Соничка уже узнала цѣну богатства; къ-тому же, это было единственнымъ средствомъ избавиться Украйны… Соничка полетѣла въ Петербургъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ замужней жизни съ Петромъ Алексѣевичемъ, и въ деревнѣ, нѣсколько измѣнили надежды, съ которыми молодая дѣвушка оставила ненавистную ей Украйну. Она была свободна, богата; но ни театра, ни учителя музыки, ни магазиновъ, ни даже общества, о которомъ она мечтала, — ничего этого не было. Впрочемъ, все это было, однакожь, лучше, чѣмъ деревянный домикъ украинской помѣщицы. Теперь у нея было не только довольство, но и роскошь; глаза ея останавливались на мёбеляхъ, къ какимъ она привыкла съ дѣтства; рука находила тысячи бездѣлицъ, необходимыхъ въ жизни свѣтской женщины; она дышала воздухомъ, въ которомъ выросла, и, главное, имѣла значеніе въ свѣтѣ, уваженіе, скажемъ болѣе — подобострастіе, какимъ окружало ее общество, возвращало ей часть тѣхъ живыхъ ощущеній, съ которыми самолюбіе ея когда-то познакомилось въ пышныхъ залахъ князя.

Но теперь, когда первыя потребности избалованной жизни были удовлетворены, Софья Павловна вспомнила, что сердце ея имѣло также свои нужды. Прошедшее живо возстало въ душѣ; она припомнила прежнюю жизнь, мгновенный сонъ любви, когда душа была такъ полна и такъ счастлива; припомнила свои надежды и мечты, изъ которыхъ ни одной не должно было осуществиться.

Тогда жизнь показалась ей опять пустынею; она хотѣла бы имѣть дѣтей, ребенка, на которомъ она могла бы сосредоточить всю нѣжность души своей, всю полноту чувства, — въ дѣтяхъ ей было отказано.

Любовь… но любовь была теперь эдемомъ, который не могъ уже отвориться для бѣдной пэри. Любовь была бы для нея преступленіемъ, а самая мысль о преступленіи не могла коснуться чистой души Софьи Павловны. Кокетство… но эта жалкая игра въ любовь, здѣсь, въ провинціи, была несовмѣстна съ ея аристократическими воспоминаніями, да и вообще, кокетства не было въ ея характерѣ. Софьѣ Павловнѣ оставалось одно: уваженіе свѣта, и она заключила въ немъ все свое счастіе. Имя чистое отъ всякаго пятна; слава женщины непорочной, превосходной, — вотъ все, чѣмъ еще дорожила она. И что же? эту славу, столь дорого цѣнимую, у ней теперь хотятъ похитить! «И другіе могли замѣтить», сказала Вѣра Дмитріевна: — «замѣтили?..» Это значитъ, что имя ея, чистое до сего времени, столько всѣми уважаемое имя, въ эту самую минуту, можетъ-быть, уже сдѣлалось добычею злыхъ языковъ, ихъ игрушкою, и завтра же, какъ бѣдное перекати-поле, понесется изъ одного общества въ другое, собирая весь соръ и дрязгъ, которые встрѣтятся на пути!..

Солнце приближалось уже къ полудню, когда Софья Павловна проснулась. Небо было ясно, чисто; поля будто нѣжились подъ легкими волнами голубаго пара; дерева, въ полномъ блескѣ осенней одежды, тихо качали широкія вѣтви надъ свѣжимъ лугомъ, испещреннымъ золотыми головками того полеваго цвѣтка, которому природа дала чудный даръ любитъ и цвѣсть осенью, какъ любилъ и цвѣлъ онъ весною, — даръ, которому завидуютъ пышныя розы, и, конечно, не однѣ розы.

Софья Павловна открыла окно. Есть таинственная связь между нами и міромъ, насъ окружающимъ. Конечно, часто во внѣшнемъ мірѣ мы видимъ только отраженіе внутренняго состоянія души нашей; нерѣдко, однакожь, и внѣшній міръ подчиняетъ себѣ внутреннее существо наше, и душа, какъ свѣтлое зеркало, отражаетъ его картины. Софья Павловна была небольшая почитательница красотъ природы, хотя и нерѣдко увѣряла, что никто полнѣе ея не чувствуетъ ихъ вліянія. Особенно любила она, по словамъ ея, лунныя ночи и тихое утро. Но послѣднимъ она очень-рѣдко наслаждалась, за тѣмъ, что вставала поздно, а первыя… между нами сказать, ей случалось очень-часто, занявшись работою, просидѣть за пяльцами цѣлый вечеръ, ни разу не спохватясь, темная ли ночь какъ бархатомъ застилаетъ окна, или ставни мѣшаютъ видѣть великолѣпную картину восхода мѣсяца. На этотъ разъ, однакожь, безмятежное величіе полей, тишина природы и чудесная гармонія ея, какъ согласные звуки тихой музыки, овладѣли ея душею; казалось, ясность небесной лазури отразилась въ ней чиста и безмятежна. Ни малѣйшаго слѣда вечернихъ тревогъ; все разсѣялось, исчезло, какъ исчезаютъ отъ утренняго луча тучи, клубившіяся съ вечера на горизонтѣ. Ни одна безпокойная мысль, никакое непріятное чувство, не помрачили яснаго взора Софьи Павловны; грудь ея подымалась свободно и легко.

Она вспомнила вчерашній вечеръ и улыбнулась. Но въ этой улыбкѣ было что-то грустное и необыкновенно прелестное. О, еслибъ Илашевъ видѣлъ ее въ эту минуту! Она была несравненно-лучше, чѣмъ на балѣ.

«Мечта, мечта!» сказала она. "Не-уже-ли я буду всегда ребенкомъ? Чѣмъ я встревожилась? И эта Вѣра! Боже мой! какъ женщины, со всѣмъ ихъ благоразуміемъ, увлекаются воображеніемъ. Я не равнодушна къ Илашеву! Ну, да; онъ былъ очень любезенъ вчера. Онъ мнѣ напомнилъ прошедшее. Я точно увлеклась; я была даже счастлива. Но какъ же она, моя всезнающая Вѣра, не видѣла, что это былъ только отблескъ навсегда потеряннаго счастія, о которомъ я не умѣю забыть, заря когда-то свѣтлаго, прекраснаго дня… Ахъ, этотъ голосъ! Когда я слушала Илашева, мнѣ казалось, что слышу его. Да, я вчера въ Илашевѣ любила… того, кого и называть теперь не смѣю.

"Какое ребячество! право, я въ этомъ не смѣла бы сознаться и самой Вѣрѣ… Вѣрѣ? Ей меньше, чѣмъ кому-нибудь. У нея все и вездѣ разсудокъ.

«Впрочемъ, это точно было очень безразсудно. Илашевъ могъ такъ же ошибиться, какъ и Вѣра, и принять на свой счетъ то, что было дѣломъ этого разительнаго сходства. Боже мой! что же мнѣ дѣлать, когда я не могу забыть… это такое счастіе — любовь!.. это одно только, что можетъ назваться жизнію…» И она задумалась.

— Нѣтъ, Леонтій Андреичъ, сказала она: — какъ вы ни кажетесь неотразимы всѣмъ нашимъ красавицамъ, для меня вы можете быть опасны только по воспоминанію…

Но точно ли это было по одному воспоминанію? Еслибъ Софья Павловна не хотѣла обманывать себя, въ-слѣдствіе обыкновенной привычки нашей лицемѣрить даже и съ собою, то, конечно, сказала бы совсѣмъ другое. Она позвонила.

Въ эту минуту дверь комнаты ея тихо отворилась, и свѣжее личико Анюты, блестящее удовольствіемъ, выглянуло и опять спряталось. Затѣмъ, дверь отворилась настежъ, и дѣвушка вошла, съ торжествомъ неся обѣими руками большой горшокъ съ прекраснымъ геліотропомъ, совершенно усѣяннымъ маленькими скорпіонообразными вѣточками душистыхъ цвѣтовъ.

— Посмотрите, мамаша, какая прелесть!

— Ахъ, какой геліотропъ! откуда это, Анюта?

— Илашевъ прислалъ, мамаша, сейчасъ, и проситъ, чтобъ поставить въ вашъ кабинетъ; папаша велѣлъ…

— Ахъ, нѣтъ, Анюта… въ столовую.

— Для чего же, мамаша? Онъ такъ душистъ и хорошъ; въ вашей комнатѣ ему будетъ лучше.

— Да; но этотъ запахъ слишкомъ силенъ; я не могу выносить его.

Въ эту минуту вошелъ Петръ Алексѣевичъ въ полномъ охотничьемъ нарядѣ. Онъ слышалъ послѣднія слова жены, и, казалось, былъ ими очень недоволенъ. «По-крайней-мѣрѣ на этотъ день поставь къ себѣ, матушка», сказалъ онъ: «Леонтій Андреичъ будетъ сюда вечеромъ; надобно же показать вниманіе къ его подарку.»

Софья Павловна съ трудомъ могла скрыть душевное волненіе. Положеніе это показалось ей очень страннымъ. Она рѣшилась выдержать характеръ и прикинулась капризною.

— Но я не могу сносить этого запаха, Петръ Алексѣичъ. Эти цвѣты такъ сильно пахнутъ. Пожалуйста, вели поставить въ столовой.

— Вѣдь это капризъ, Соничка. Ты всегда особенно любила душистые цвѣты, а теперь вдругъ не можешь выносить запаха геліотропа. Вѣдь это странно, мой другъ.

— Да скажи, пожалуйста, не все ли равно для тебя, будутъ ли они въ столовой или у меня въ комнатѣ?

— Но вѣдь ты слышала, что они присланы тебѣ, для твоего кабинета. Надобно ли показать, что тебѣ подарокъ нравится?

— Онъ можетъ мнѣ нравиться и въ столовой.

— И это только потому-что я хочу, чтобъ онъ былъ въ кабинетѣ.

— Господи! всегда обвиненія! Когда же я что дѣлала противъ твоей воли, Петръ Алексѣичъ?

— Ну, матушка, оставимъ это. Я вѣдь очень понимаю, что это значитъ. Анюта, отнеси горшокъ въ гостиную, и сдѣлай милость, убирайся въ свою комнату.

Анюта между-тѣмъ стояла съ бѣднымъ геліотропомъ, поглядывая то на отца, то на мать. Услыша приказаніе маменьки, она вышла, печально смотря на цвѣтокъ. Софья Павловна, встревоженная, уже готовая плакать, продолжала: — Но что же ты понимаешь, Петръ Алексѣичъ? Ты всегда говоришь загадками.

— Сдѣлай милость, перестанемъ. Съ тобой вѣкъ не сговоришь. Илашевъ пріѣдетъ вечеромъ; я прошу тебя, по-крайней-мѣрѣ, не дѣлать ему невѣжливостей и быть сколько умѣешь любезною.

— Невѣжливостей? я?.. Но Петръ Алексѣевичъ хлопнулъ дверью, и поспѣшные шаги его по корридору показывали, что онъ принялъ твердое намѣреніе удалиться для избѣжанія бури. Софья Павловна залилась слезами. Въ эту минуту Параша бережно отворила дверь и проскользнула въ комнату, оглядываясь и прислушиваясь къ шагамъ барина. Она подала Софьѣ Павловнѣ записку, которую вынула изъ-подъ платья. Софья Павловна отерла слезы. — А! это отъ Вѣры? а баринъ не видалъ?

— Помилуйте, сударыня!

— Да посланный не встрѣтился ли ему?

— Вѣра Дмитріевна приказала сказать, что не будетъ къ обѣду; я такъ и доложила-съ.

— Вотъ видишь; стало быть, онъ замѣтилъ посланнаго. Лучше, еслибъ онъ его не видалъ, Параша. Конечно, теперь ничего. Но въ другой разъ… она развернула записку.

«Я не могу быть у тебя, Софья», писала Вѣра Дмитріевна. «Ты, можетъ-быть, вспомнишь, что завтра память покойнаго моего мужа, и что я эти дни обыкновенно провожу дома, въ совершенномъ уединеніи. Итакъ я ѣду, хотя бы теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь желала бы быть съ тобою. Скажу тебѣ одно: онъ будетъ у васъ сегодня. Будь осторожна. Теперь я навѣрное знаю, что мужъ твой имѣетъ на него виды для Анюты».

Итакъ, вотъ объясненіе этого страннаго приказанія, этого вниманія къ подарку Илашева, этой боязни, что его-самого пріймутъ не довольно-ласково! Это слѣдствіе наговоровъ почтенной тётушки Татьяны Васильевны. Это она напѣла Петру Алексѣевичу, что Софья Павловна не терпитъ Анюты, что не хочетъ выдавать ее замужъ и проч. Господи Боже мой! отъ-чего человѣкъ всегда такъ охотно вѣритъ дурному, и въ самыхъ близкихъ людяхъ такъ охотно предполагаетъ зло тамъ, гдѣ, можетъ-быть, нѣтъ и тѣни его? Для него мало дѣйствительныхъ недостатковъ, отъ которыхъ ему приходится страдать: онъ ищетъ еще воображаемыхъ…

Итакъ, ловятъ жениха. Петръ Алексѣевичъ, въ отеческой нѣжности, беретъ на себя эту обязанность за недостаткомъ матери. Что жь? Илашевъ завидный женихъ для Анюты. Но какую же роль играетъ здѣсь самъ Илашевъ? Не-уже-ли эти долгіе разговоры, это вниманіе, угожденія — не-уже-ли все это относилось къ ней, какъ къ маменькѣ, которую хотятъ задобрить? или не-уже-ли и до него дошли обвиненія Татьяны Васильевны, и онъ… Она содрогнулась при этой мысли: не-уже-ли этотъ вкрадчивый взоръ, этотъ задушевный голосъ, этотъ нѣмой языкъ… любви, да, любви, все это было, чтобъ только отвлечь ея вниманіе? Она закрыла лицо руками. Боже мой! Каково должно быть общество, когда подобное подозрѣніе могло войдти въ душу молодой женщины? Стало-быть, это подозрѣніе не ново для нея; стало-быть, она видѣла что-нибудь подобное? Но не-уже-ли же онъ могъ быть способенъ къ тому? онъ, который такъ напоминалъ ей то… что должно было забыть?

Но кто же сказалъ, что онъ зналъ что-нибудь о планахъ Петра Алексѣевича? Быть-можетъ, онъ совсѣмъ и не думалъ объ Анютѣ.

Бѣдная Софья Павловна! не будь этихъ тревожныхъ сомнѣній, не будь приказанія Петра Алексѣевича, — быть-можетъ, впечатлѣніе, произведенное Илашевымъ, прошло бы, какъ проходитъ въ молодости столько другихъ впечатлѣній.

XII.

Когда-то, много времени спустя послѣ описываемыхъ нами происшествій, Софьѣ Павловнѣ вздумалось писать свои воспоминанія. Говорятъ, что перечитывать въ памяти прошедшее — все равно, какъ-будто бы переживать его. Въ праздной жизни, это должно быть очень-пріятно.

Вотъ, что писала Софья Павловна въ этихъ запискахъ о вечерѣ, послѣдовавшемъ за утреннею сценою за геліотропъ, о которой мы говорили.

"Когда я думаю, какъ мало мы можемъ понимать собственныя чувства, мнѣ становятся смѣшными притязанія наши разгадывать чувства и поступки другихъ. Конечно, никогда еще я не бывала подъ вліяніемъ сильнѣйшаго впечатлѣнія, какъ въ то время, о которомъ говорю, и между-тѣмъ, какъ была я далека отъ истины, когда думала, что читаю ясно въ душѣ моей! Я была встревожена, раздосадована, разсержена, и, разумѣется, весь мой гнѣвъ изливался на мужа. Я не могла простить ему его вспыльчивости, его несправедливыхъ подозрѣній, и болѣе всего — коварства, съ которымъ онъ таилъ отъ меня замыслы свои на Илашева. Я увѣряла себя, что въ этихъ замыслахъ всего болѣе огорчало меня обидное намѣреніе обмануть меня, и особенно причина, для которой хотѣли обмануть. Какъ человѣкъ столько близкій, какъ мужъ, могъ такъ дурно понимать меня! Въ этомъ одномъ поступкѣ я видѣла цѣлую цѣпь несправедливостей, которыя мнѣ суждено было переносить во всю жизнь, отъ которыхъ не было средства избавиться. А Илашевъ! О, онъ казался мнѣ человѣкомъ, достойнымъ одного презрѣнія! Я была увѣрена, что онъ участвуетъ въ планахъ моего мужа, что знаетъ его замыслы и вмѣстѣ съ нимъ обманываетъ меня, конечно, не сговорясь, этого не могло быть; но его заставили понять необходимость обманывать меня, и онъ дѣйствуетъ въ-слѣдствіе этой необходимости. Кто заставилъ? Петръ Алексѣевичъ? Сосѣди? Тётушка? какъ могла я узнать, кто именно, и не довольно ли было съ меня того, что онъ искалъ обмануть меня?

"Я не хотѣла сознаться, что была другая причина моему страданію. Романическая восторженность, заставляющая насъ думать, что сердце любитъ одинъ разъ только въ жизни, не позволяла мнѣ сознаться, что впечатлѣніе, произведенное на меня Илашевымъ, было не однимъ только слѣдствіемъ сходства его голоса съ другимъ нѣкогда мнѣ милымъ! И какъ было сознаться въ томъ? Какъ рѣшиться добровольно сойдти съ того пышнаго пьедестала, на который мы громоздимся въ высокомъ мнѣніи о нашей добродѣтели? Какъ сознаться, что и наше сердце имѣло слабость — забиться въ другой разъ? Какъ, безъ спора сбросить великолѣпныя драпировки романической героини? Мы любимъ вѣру въ эту единственную любовь, какъ вѣру въ наше совершенство, и обманываемъ себя этою мечтою до-тѣхъ-поръ, пока возможно, а когда уже нѣтъ средства, — тогда… тогда мы выдумываемъ извиненія и говоримъ, что первая любовь наша была не любовь, а дѣтская шалость…

"Я не знаю, что была первая моя любовь, знаю только, что ни одинъ человѣкъ не производилъ на меня такого впечатлѣнія, какъ Илашевъ. Никогда я не забуду перваго нашего свиданія. Я сидѣла за работою, когда Петръ Алексѣевичъ представилъ мнѣ его. Я уже ожидала его и приготовилась встрѣтить, какъ встрѣчаютъ пріѣзжаго съ родной намъ стороны. Илашевъ пріѣхалъ изъ Петербурга, изъ того общества, которое было мнѣ такъ знакомо! Онъ вошелъ, и я забыла все, что хотѣла сказать. Леонтій обладалъ тѣмъ быстрымъ взглядомъ, который при первой встрѣчѣ, кажется, хочетъ проникнуть въ глубину души нашей и вызнать ея слабыя стороны, между-тѣмъ, какъ мы напрасно стали бы искать во всей физіономіи человѣка, изучающаго насъ такимъ образомъ, малѣйшей черты, которая могла бы открыть хотя частицу души его. Всегда одна и та же холодность, равнодушіе и легкая насмѣшка въ улыбкѣ, какъ-будто бы этотъ человѣкъ былъ столько выше другихъ, что могъ только производить впечатлѣніе, не принимая никакого. Это выраженіе было непріятно; оно смутило меня при первой встрѣчѣ и смутило до того, что я потерялась, какъ настоящая провинціалка, — хотѣла говорить, и сказала какую-то глупость. Мнѣ стало досадно на самое-себя. Не-уже-ли же пять лѣтъ деревенской, затворнической жизни отняли у меня всю свѣтскость? Казалось, Леонтій ничего не замѣчалъ, и это такъ должно быть: чего же лучшаго могъ онъ ожидать отъ деревенской помѣщицы? Я ушла въ ужасной тоскѣ; но неодолимая сила влекла меня опять въ гостиную. Неодолимая?.. Я не знаю. Можетъ-быть, мнѣ хотѣлось показать Леонтію, что я была лучше того, какъ показалась ему, или, быть-можетъ, онъ производилъ на меня то же дѣйствіе, какое гремучія змѣи, говорятъ, производятъ на жертвы свои. Мнѣ тяжело было въ присутствіи Леонтія, по я не могла оторваться отъ него.

"И такъ было всякій разъ, какъ я его видѣла. Я вообразила себѣ, что ненавижу его; хотѣла увѣрить себя, что чувствую къ нему то, что называютъ антипатіею; но онъ пріѣзжалъ, и я, какъ очарованная, оставалась въ той комнатѣ, гдѣ онъ былъ, слушала его, и все желала слушать. Правда, разговоръ Илашева былъ разнообразенъ, живъ, и хотя онъ видимо старался удерживать его въ границахъ, наиболѣе-доступныхъ людямъ, съ которыми говорилъ, привычка увлекала его, и, можетъ-быть, самъ того не замѣчая, онъ выходилъ изъ тѣснаго круга нашей обыкновенной бесѣды. Выборъ выраженій, оригинальность идей, ихъ смѣлость, — все въ немъ было для меня увлекательно, но я не хотѣла этого видѣть, я обманывала себя даже и тогда, когда Вѣра ясно открыла мнѣ состояніе души моей своимъ: «ты не равнодушна къ нему!»

И теперь еще я думаю иногда, что такое было чувство мое къ Леонтію. Было ли это родство душъ, то тайное влеченіе двухъ существъ, созданныхъ одно для другаго, которому не хотятъ болѣе вѣрить, а это тревожное чувство, которое я испытывала въ его присутствіи — тайнымъ голосомъ сердца, которое узнаетъ судьбу свою? Кто знаетъ? быть-можетъ, вдвоемъ мы должны были найдти то счастіе, которое становится уже баснею между людьми, и можетъ быть эта такъ ярко вспыхнувшая любовь сдѣлалась бы тѣмъ истиннымъ чувствомъ, которое сводитъ небо въ жилище двухъ любящихся и гаснетъ только съ ихъ жизнію, потому-что вѣчная привязанность возможна, я этому вѣрю, возможна между двумя существами, понимающими свою обязанность и святость чувства, ихъ соединяющаго… или все это, и моя любовь, и мои надежды, были только плодомъ празднаго воображенія, скуки? Можетъ-быть, при другихъ обстоятельствахъ, въ другое время, въ другомъ мѣстѣ, Леонтій не сдѣлалъ бы на меня никакого впечатлѣнія и незамѣтно прошелъ бы въ моей жизни? Я тогда еще не совсѣмъ свыклась съ участію, которую послала мнѣ судьба; въ душѣ еще были живы воспоминанія прошедшаго, еще не умерли желанія лучшаго; меня томила однообразная жизнь, спокойствіе, этотъ застой души, которую не волнуетъ ни одно чувство, ни одно живое впечатлѣніе, эта жизнь безъ наслажденія и безъ поэзіи. Леонтій представился мнѣ, какъ вѣстникъ лучшаго. Онъ говорилъ знакомымъ мнѣ языкомъ, говорилъ о предметахъ, близкихъ душѣ; сердце привѣтствовало въ немъ чувство, волненіе, жизнь души, счастіе…

"Ахъ, это счастіе!..

"Я провела самый несносный день, — должна была казаться веселою, занимать, усаживать въ карты, слушать пустые пересуды и насмѣшки, самой смѣяться и выдумывать эпитеты допотопнымъ чепцамъ моихъ сосѣдокъ, и все это въ то время, когда душа занята одною мыслію, однимъ образомъ. Я ждала Леонтія. Мнѣ хотѣлось видѣть его, не для того, чтобъ по-вчерашнему слушать его голосъ и читать любовь и счастіе въ глазахъ его, нѣтъ; я хотѣла видѣть его, чтобъ наказать моимъ презрѣніемъ; я разсчитывала съ какою холодностью встрѣчу его, что скажу, какъ невнимательно взгляну, или лучше… да, конечно. Я буду поступать, какъ матушка, которая ловитъ женишка. Я надоѣмъ ему похвалами моей дочкѣ и дочкою. Это будетъ прекрасно… Но вечеръ длился цѣлую вѣчность, и съ каждою минутою сердце замирало все болѣе и болѣе; руки холодѣли.

"Въ залѣ играли на нѣсколько столовъ, въ гостиной также. У стола сидѣли двѣ или три неиграющія дамы и разсматривали картинки въ журналахъ. Дѣвицы ходили въ большой залѣ. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Мнѣ казалось, что вечеръ не кончится.

"Наконецъ, зашумѣло на дворѣ… пріѣхали. Боже мой, что сдѣлалось со мною? Лихорадочная дрожь пробѣгала по жиламъ; я не понимала, что дѣлала, что говорила. Въ глазахъ темнѣло… Охотники вошли, но его не было съ ними. Новое безпокойство! Ужели онъ не заѣхалъ къ намъ? Не захотѣлъ даже видѣть меня? Я отдала бы въ эту минуту весь остатокъ бѣдной жизни моей, чтобъ онъ пришелъ только на полчаса, на одну минуту. Мнѣ надобно было видѣть его, надобно было показать, что я разгадала его.

"И онъ пришелъ. Я стояла у карточнаго стола и говорила съ однимъ изъ игравшихъ. Я услышала имя Илашева, произнесенное въ столовой. Сердце у меня замерло; по я выдержала и продолжала говорить — о чемъ? этого я и тогда не знала.

"Я слышала шаги его. Онъ вошелъ въ гостиную; но я обернулась тогда только, когда мужъ мой назвалъ меня. Леонтій стоялъ передо мною.

"Это былъ тотъ же быстрый, проницательный взоръ, который смутилъ меня при первомъ свиданіи, то же выраженіе лица и то же дѣйствіе. Взоръ Леонтія, казалось, проникъ въ глубину души моей. Урокъ мой пропалъ совершенно; я забыла, что хотѣла сказать, смѣшалась какъ дитя, чувствовала свою неловкость и тѣмъ болѣе еще смутилась. Мнѣ кажется, я опять сказала какую-то глупость. Онъ отошелъ, и я готова была плакать съ досады на самое-себя.

"Я видѣла, что онъ подошелъ къ дѣвицамъ, которыя стояли въ дверяхъ балкона, тамъ, гдѣ былъ поставленъ мой геліотропъ. Леонтій началъ говорить съ Анютою; вся душа моя обратилась во вниманіе. Я не могла разслышать словъ, но понимала, о чемъ говорили. Оба смотрѣли на геліотропъ; Илашевъ, конечно, спрашивалъ, почему не исполнили его просьбы? Мнѣ показалось, что при отвѣтѣ Анюты, лицо его, столько непроницаемое, измѣнилось, какъ-будто-бы легкая тѣнь закрыла его на одно мгновеніе. Онъ отошелъ къ карточному столу; я не спускала съ него глазъ: онъ не взглянулъ на меня ни одного раза; онъ, казалось, совершенно забылъ о моемъ существованіи; говорилъ съ моимъ мужемъ, съ охотниками; даже шутилъ, а меня какъ-будто-бы не было для него на свѣтѣ! Гдѣ вчерашнее вниманіе? гдѣ этотъ взоръ, холодный для всѣхъ, говорливый для одной меня, который искалъ меня вездѣ, слѣдилъ за мною, казалось, хотѣлъ угадать каждую мысль мою? Ничего нѣтъ! Но что жь это? Онъ сердится на меня? за геліотропъ? за такую малость? Но развѣ это было бы возможно съ тѣми планами, которые ему приписывало… мое воображеніе? Ища во мнѣ для Анюты, онъ, долженъ былъ поступать иначе… но не ошиблась ли я? эта досада не была ли также дѣломъ моего воображенія? Въ этомъ надобно было увѣриться. Если бездѣлица могла дѣйствительно разсердить Леонтія, бездѣлица также должна его успокоить. Но что дѣлать теперь? Леонтія посадили за карты, то-есть, онъ погибъ для меня на весь вечеръ. Я рѣшилась искать пособія въ самомъ виновникѣ всей моей тревоги — въ бѣдномъ моемъ геліотропѣ. Я подошла къ дѣвицамъ какъ-будто-бы для того, чтобъ поговорить съ ними. Леонтій игралъ въ карты, но я чувствовала, что въ эту минуту взоръ его слѣдовалъ за всѣми моими движеніями. Я заговорила съ младшею Кортоминою. Она стояла возлѣ самаго геліотропа; душистые цвѣтки его блестѣли на темной зелени; я наклонилась, чтобъ подышать ихъ упоительнымъ запахомъ: это была моя примирительная жертва, мое извиненіе Леонтію. О! я знала, что на меня смотрятъ. Но… Боже мой! что сдѣлалось съ бѣднымъ растеніемъ? нижнія вѣточки его опустились, листочки завяли, душистыя вѣточки цвѣтовъ свернулись. Въ испугѣ я наклонилась посмотрѣть не суха ли земля, не нужна ли поливка — земля была сыра; но нѣжный стволъ прекраснаго растенія былъ срѣзанъ, совсѣмъ срѣзанъ, отдѣленъ отъ корня, а сверху зеленѣлъ и цвѣлъ еще остаткомъ жизни. Я не могла удержать восклицанія. Дѣвицы окружили меня. По всей гостиной въ одно мгновеніе разнеслась вѣсть объ ужасномъ злодѣяніи, совершенномъ надъ моимъ геліотропомъ. Всѣ разспрашивали, доискивались виноватаго. Общее подозрѣніе называло двоихъ маленькихъ сыновей Кортомина, которые все вертѣлись въ гостиной и особливо около Илашева, потому-что онъ игралъ съ ними во весь вечеръ. Глаза мои искали Леонтія. Онъ одинъ сидѣлъ покоенъ, равнодушенъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Сердце говорило мнѣ, что онъ одинъ могъ быть преступникомъ, котораго искали, и признаться ли? эта мысль приводила меня въ восхищеніе. Такое женское, дѣтское мщеніе въ человѣкѣ столько серьёзномъ, какъ Илашевъ, могло только показать, до какой степени душа его была увлечена тѣмъ чувствомъ, которое одно дѣлаетъ насъ полубогами или дѣтьми.

"Я вмѣшалась въ общій разговоръ, толковала вмѣстѣ съ другими о случившемся; но, видно, лицо мое измѣняло тайнымъ чувствованіямъ души моей и отражало то удовольствіе, которое наполняло ее, потому-что мужъ мой, проходя мимо меня, остановился и, крѣпко сжавъ мою руку, сказалъ: «полно, Софья, не притворяйся. Я знаю виноватаго. Это ужь такое ребячество, что я не могу и сердиться на тебя». Въ первую минуту, эти слова встревожили меня. Я подумала, что онъ угадалъ настоящаго виновника. Но я ошиблась. Мужъ мой, въ-слѣдствіе господствующей своей мысли, подумалъ, что геліотропъ срѣзала я, потому-что все еще капризничаю, срѣзала для того, чтобъ досадить и мужу и Илашеву за данное приказаніе принять повѣжливѣе гостя. И на меня не сердились, потому-что нашли это уже слишкомъ-дѣтскимъ!

"О геліотропѣ поговорили и забыли. Но общество сдѣлалось оживленнѣе… мнѣ такъ казалось, или, можетъ-быть, дѣйствительно счастіе, которое наполняло душу мою, сообщалось другимъ.

"Игра продолжалась до самаго ужина. Я ни разу не подходила къ игравшимъ, ни разу даже не взглянула на Илашева; но мнѣ казалось, что я хожу, говорю, дѣйствую подъ вліяніемъ его взора, что тайная, невидимая сила соединяется въ одно наше мыслящее бытіе, такъ-что теперь мы не могли ни мыслить, ни чувствовать отдѣльно.

"Наконецъ сказали, что столъ готовъ. Леонтій всталъ и подалъ мнѣ руку.

"Можно ли быть безразсуднѣе? идучи въ столовую, я сказала ему тихо, такъ-что другіе не могли насъ слышать: «я сердита на васъ; это вы погубили мой геліотропъ». Онъ не измѣнился въ лицѣ, не смутился, не покраснѣлъ, и съ тою же убійственною холодностію, которую лицо его выражало цѣлый вечеръ, отвѣчалъ: «кто бы это ни сдѣлалъ, мнѣ кажется, что онъ угодилъ вамъ». Съ языка моего сорвалось: «о, нѣтъ!» и видно голосъ мой или взоръ придали необыкновенное значеніе этому слову, только лицо Илашева вдругъ оживилось. Въ глазахъ его блеснула радость, онъ сжалъ мнѣ руку… Въ эту минуту мы подошли къ столу.

"Онъ сѣлъ подлѣ меня. Никогда еще я не видала его столько любезнымъ, столько очаровательнымъ. Лицо его, всегда безстрастное, непроницаемое, дышало счастіемъ; насмѣшливая улыбка уступила мѣсто выраженію кроткой веселости. Онъ говорилъ со мною не болѣе какъ съ другими, не сказалъ ни одного слова, котораго не могли бы слышать всѣ; но все, что ни говорилъ онъ, было для меня, — для меня онъ былъ веселъ, оживленъ; онъ казался счастливымъ, и каждый взоръ его благодарилъ меня за это счастіе.

"Послѣ ужина мы пошли въ залу. Онъ сѣлъ за фортепьяно и пѣлъ. Никто лучше его не поетъ романса. Этотъ человѣкъ, всегда холодный, всегда готовый встрѣтить насмѣшкою всякое душевное движеніе, кажется, перерождается съ первою музыкальною нотою, какъ-будто-бы душа его всю чувствительность свою сохранила для одной музыки, или лучше, какъ-будто-бы одна музыка имѣла силу пробуждать эту душу, добровольно осудившую себя на вѣчный сонъ. Леонтій за фортепьяно — артистъ. Онъ пересоздаетъ музыку самую обыкновенную, придавая каждому слову, каждому звуку выраженіе, котораго другіе не умѣли бы открыть. Въ этотъ разъ онъ пѣлъ выразительнѣе обыкновеннаго. Каждое слово его, казалось, было сказано сердцемъ; каждая нота — живымъ голосомъ души. И я чувствовала, и я знала, что все это было для меня, что мнѣ, не другому кому, говорила душа его, что для меня, не для другихъ, былъ такъ краснорѣчивъ взоръ его…

"О, какой вечеръ, какой вечеръ! одна любовь можетъ дарить подобными минутами. Для чего же ты, небесная, какъ изгнанница, таишься отъ людей? Для чего твое явленіе, какъ губительная тайна, должно скрываться во мракѣ? Для чего взоръ, измѣняющій тайнѣ твоего божественнаго присутствія, какъ клеймо осужденія между людьми? Для чего изъ нихъ никто понять не хочетъ, что есть возвышающаго въ твоемъ прикосновеніи?

«Для того, что немногіе знаютъ тебя; для того, что человѣкъ не умѣетъ приготовить храма, достойнаго для твоего принятія, и потому ты, какъ-бы испугавшись жилища, которое онъ предлагаетъ тебѣ, такъ скоро и покидаешь его, не открывъ красоты своей, не оставя ни малѣйшаго слѣда твоего святаго присутствія…»

XIII.

Конечно, вамъ случалось проѣздомъ изъ губернскаго города въ столицу, или изъ столицы въ вашу степную, отдаленную вотчину, видѣть, по деревнямъ, въ концѣ длиннаго порядка, иногда даже въ двухъ, трехъ мѣстахъ, маленькіе господскіе домики, деревянные, съ тесовою, островерхою кровлею, съ маленькими окнами, съ почернѣвшими наличниками, съ широкими воротами и большимъ дворомъ, огороженнымъ тесовымъ заборомъ, потемнѣвшимъ отъ сырости и дождя? По другую сторону дома обыкновенно большой огородъ, обнесенный частоколомъ и обсаженный ивами или березами; нѣсколько поодаль — гумно; кругомъ ни души. Все тихо, пусто. Невольная грусть овладѣваетъ душою, особливо осенью. Тогда обнаженныя деревья, грязь, слякоть на дворѣ, почернѣлыя отъ сырости стѣны, — все смотритъ какъ-то еще печальнѣе. Невольно спрашиваешь, какъ тутъ живутъ, и въ воображеніи раскидывается длинный рядъ дней, посвященныхъ однѣмъ заботамъ о насущномъ и скучному труду безпрерывнаго надзора, объ-руку съ тяжелымъ недовѣріемъ, — и все это безъ отдохновенія, безъ малѣйшаго луча поэзіи, безъ изящества, безъ малѣйшей прихоти… Можетъ-быть, эту мрачную картину рисуетъ дорожная скука и въ дѣйствительности краски ярче; дѣло въ томъ, что намъ трудно вообразить осенній вечеръ въ этихъ домикахъ, когда вѣтеръ воетъ въ полѣ и мелкій дождь со снѣгомъ бьетъ въ худопритворенный ставень. Что дѣлать тамъ въ эту пору? Сосѣди не поѣдутъ въ такое время; въ семьѣ напились чаю, поговорили со старостою, записали умолотъ и выдачу, въ десятый разъ пересчитали на сколько въ этотъ годъ продадутъ овса; дѣти спятъ и старшая дочь разъ пять уже зѣвнула за чулкомъ… Долгимъ воспоминаніемъ живетъ въ такихъ вечерахъ съѣздъ, какъ былъ, напримѣръ, у Кортоминыхъ, или охота, какъ была у Сарапаевыхъ. Сколько разсказовъ, догадокъ, заключеній и предвѣщаній! Мать съ дочерью, сестры не наговорятся, и пока глава семейства толкуетъ съ десятскимъ, или докуриваетъ десятую трубку въ углу, покачивая ногою, дѣвушки припоминаютъ и ленточки, и оборки, и взгляды, и слова. Послѣ кортоминскаго бала, на-примѣръ, и особенно вечера, послѣдовавшаго за тѣмъ у Сарапаева, весь уѣздъ совершенно былъ занятъ Анютою, Ладошинымъ и Илашевымъ. Необыкновенное вниманіе Петра Алексѣевича къ пріѣзжему сосѣду и любезничанье самого Илашева съ Софьею Павловною и съ Анютою подавали поводъ ко многимъ толкамъ. Иные пророчили въ немъ жениха, другіе — что-то недоброе для самого Петра Алексѣевича. Не было ни одного самаго бѣднѣйшаго помѣщика, изъ небывавшихъ никогда у Петра Алексѣевича, въ домѣ котораго не обсуживали бы на тысячу ладовъ дѣлъ Петра Алексѣевича и его семейства. Бѣднякъ не любитъ богача; завидуетъ ему; послушаешь, такъ и поклониться бы ему не хотѣлъ, а только и разговоровъ, и сухоты, что о дѣлахъ богача! Но нигдѣ и никого сарапаевскія дѣла, и вообще оба вечера, кортоминскій и сарапаевскій, не занимали такъ много, какъ хозяйку одного господскаго дома, въ довольно-значительномъ селеніи, на самой большой дорогѣ. Это, однакожь, былъ не одинъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, на которые такъ грустно бываетъ смотрѣть осенью. Это былъ довольно-большой сельскій домъ, въ какомъ-то причудливомъ вкусѣ, въ родѣ небольшой итальянской виллы, съ широкими окнами, съ террасою, цвѣтниками и англійскимъ затѣйливымъ садомъ. Въ самыхъ комнатахъ — ковры, легкіе занавѣсы у оконъ, цвѣты въ вазахъ, цвѣты на окнахъ, тамъ-и-сямъ зеленыя группы померанцовыхъ деревьевъ; на столахъ журналы, новый романъ, иллюстраціи Гаварни; здѣсь богатый рояль, а тамъ щегольскія пяльцы съ начатою работою, и возлѣ, на креслахъ, брошенъ послѣдній романъ Эжена Сю. Словомъ, это домъ Вѣры Дмитріевны.

Ужь поздно. Гостиная освѣщена одною лампою; Вѣра Дмитріевна, въ траурномъ платьѣ, лежитъ на диванѣ, по-временамъ нюхая спиртъ. Передъ нею на столѣ корзинка съ работою, серебряный колокольчикъ и лампа съ матовымъ стекломъ. По другую сторону стола извѣстная намъ Мавра Даниловна, въ своемъ кисейномъ чепцѣ и шерстяной косынкѣ, съ чулкомъ въ рукахъ.

Вѣра Дмитріевна нездорова. Утромъ она была въ церкви (это былъ день кончины ея мужа), что ее всегда очень разстроиваетъ. Мавру Дмитріевну привезли прямо отъ Сарапаевыхъ. Чтобъ разсѣять хозяйку, она разсказываетъ ей, кто уѣхалъ послѣ нея отъ Кортоминыхъ, кто поѣхалъ къ Сарапаевымъ; какъ были одѣты Софья Павловна и Анюта; веселы ли были гости, кто съ кѣмъ игралъ, кто съ кѣмъ говорилъ, о чемъ. Тутъ ничто не было забыто — ни обѣдъ, ни ужинъ, ни приключеніе съ бѣднымъ геліотропомъ, приключеніе, которое, къ-несчастію, должно было остаться необъяснимымъ для Мавры Даниловны, не смотря на всю ея проницательность.

— Странное происшествіе! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — и цвѣтокъ былъ подаренъ Илашевымъ?

— Онъ, матушка, онъ; ранехонько еще прислалъ.

— На кого же пало подозрѣніе?

— Богъ-знаетъ, матушка. Никто не видалъ. Говорили, будто кортоминскія дѣти; въ-самомъ-дѣлѣ, они такіе шалуны. Не то, что ваши матушка, Вѣра Дмитріевна; ваши ужь подлинно сказать…

— Я думаю, что Софью это очень огорчило?

— Нѣтъ, какъ-будто не очень. Она была такая веселая весь вечеръ, и послѣ ужина такъ распѣлась, что я налюбовалась на нее.

— Распѣлась? Вотъ какъ.

— Какъ же! Съ придворнымъ-то, матушка; она-то, правда, мало пѣла, только очень развеселилась. Такъ разгорѣлась и была такая хорошенькая! Глазки такъ и свѣтятся.

— А Леонтій Андреичъ… былъ также веселъ?

— Веселёхонекъ, точно, будто-бы былъ такъ, простой. И съ Софьей Павловной, и съ Анной Петровной такъ и перебиваетъ, и смѣется, и не узнаешь, чтобъ былъ придворный.

— А Анюта?

— Что-то она мнѣ показалась не очень-весела, Богъ ее знаетъ отъ-чего. — Мавра Даниловна посмотрѣла испытующимъ взоромъ на хозяйку; та поднесла къ носу сткляночку съ одеколономъ, потомъ потерла виски.

— Ваша головка все не унимается, видно, матушка? спросила Мавра Даниловна.

— Это ничего, пройдетъ. У меня нервы очень-разстроены, и когда я думаю объ этой бѣдной Анютѣ…

Она замолчала.

— Сиротство, матушка, великое несчастіе! замѣтила Мавра Даниловна.

— Точно, великое. Конечно, Софья Павловна прекраснѣйшая женщина, добра какъ ангелъ; я истинно люблю ее; но развѣ можетъ она замѣнить мать?

— Матери, матушка, никто не замѣнитъ… Вотъ хоть бы ладошинская исторія: будь жива покойница, не то бы было. Конечно, можетъ-быть, оно и къ лучшему…

— Почему же къ лучшему?

— Вѣра Дмитріевна! да вѣдь всѣ говорятъ, что Леонтій-то Андреичъ сватаетъ ее.

— Ну, за этимъ, кажется, ей не бывать.

— Ахъ, матушка! да ужь лучше жениха, я думаю, ей во снѣ не видать. Вѣдь подумайте: придворный! Ужь это вѣдь грѣхъ будетъ…

— Тамъ какъ хотите; но если Татьяна Васильевна не вступится въ дѣло, то этому не бывать.

— Я понимаю, матушка, какъ съ Ладошинымъ же, а можетъ-быть и хуже. Я вѣдь все знаю. Только не мое дѣло говорить. Съ вами — ну, это другое дѣло; съ вами я какъ съ духовникомъ; отъ васъ ничего не могу утаить, а съ другими — Боже меня сохрани! Мы, бѣдные люди, видимъ, да не видимъ, слышимъ, да не слышимъ… А ужь вамъ скажу, матушка, — не хорошее дѣло.

— Да что же такое?

— Ужь хоть она вамъ и другъ, а скажу вамъ, нехорошо. Вчера, послѣ ужина-то, всѣ пошли въ залу, и я также; вижу, садятся за фортепьяно, и я сѣла къ стѣнкѣ, такъ, въ бокъ отъ нихъ; а передо мною стала Анна Петровна, такъ-что мнѣ изъ-за нея все видно, а меня не видать. Вотъ смотрю, что-то неладно. Онъ поетъ, а самъ смотритъ на Софью Павловну, да такъ смотритъ, что вотъ, кажется, такъ бы и съѣлъ! А она-то и краснѣетъ, и потупитъ глазки, а грудь такъ и колышется. А станутъ разбирать ноты, такъ наклонятся другъ къ другу, что вотъ того и смотри…

— Э, Мавра Даниловна! вамъ это показалось. Ну, посудите сами: вы говорите, что онъ сватаетъ Анюту…

— Не распустили ли нарочно слухъ-отъ, матушка?

— Нѣтъ, я навѣрное знаю, что Петръ Алексѣевичъ очень этого желаетъ.

— Да ужь онъ такъ желаетъ, что и сказать нельзя! Посмотрѣли бы, какъ онъ за нимъ ухаживаетъ. И «Леонтій Андреичъ, пожалуйте сюда», и «Леонтій Андреичъ, покушайте», и Анюту позоветъ. Вы знаете, какъ онъ тяжелъ на подъемъ, а къ нему безпрестанно ѣздитъ. Недавно ему собаку подарилъ, знаете, что въ Петербургѣ-то триста рублей заплатилъ. За собаку триста рублей! легко ли!

— И я знаю навѣрное, что со стороны Илашева дѣло очень шло на ладъ.

— Шло, да вотъ вышло другое.

— Такъ вотъ видите ли, Мавра Даниловна: еслибъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда, то дѣло могло бы еще устроиться. Знаете ли что?

— Что такое, матушка?

— Завтра мой прикащикъ ѣдетъ въ городъ дня на два, не больше. Съѣздите съ нимъ къ Татьянѣ Васильевнѣ; вѣдь она, кажется, очень-хороша къ вамъ?

— Какъ же, матушка! И она, да еще и матушка ея покойная, царство ей небесное, никогда не оставляла насъ. Я почти отъ нихъ и замужъ шла; да не онѣ ли полно и холсты, и полотна, и все что нужно для приданаго, какое спрашивали по бѣдности, дали, покойной матушкѣ. И теперь Татьяна Васильевна много не оставляетъ насъ.

— Она точно васъ очень любитъ, и поэтому-то мнѣ кажется, что вамъ и надобно было бы предупредить ее объ Анютѣ. Вѣдь здѣсь не шутка: дѣло идетъ о счастіи дѣвушки; а вы знаете, какъ она любитъ Анюту.

— Ахъ, матушка! да мнѣ кажется, что мать родная не можетъ такъ любить.

— Вотъ видите. Такъ поговорите же ей; я увѣрена, что она не захочетъ упустить такого жениха, какъ Илашевъ…

— Да какъ это можно, матушка! Вѣдь ужь и знатенъ и богатъ. Конечно, не красавецъ, смугленекъ немного; но вѣдь и недуренъ, мужчина видный.

Вѣра Дмитріевна вспыхнула.

— Поѣзжайте, Мавра Даниловна, сказала она съ необыкновенною живостью. — Надобно сдѣлать, чтобъ Татьяна Васильевна сама пріѣхала сюда. Это ужасно… лишать Анюту такого жениха!

— Господь сохрани и помилуй!

— Только… продолжала Вѣра Дмитріевна успокоиваясь: — пожалуйста, Мавра Даниловна, ни слова о Софьѣ; не давайте чувствовать, что вы что-нибудь замѣтили. Я совершенно увѣрена, что вы ошиблись.

— Ничего не скажу, матушка, будьте покойны. Ну, можно ли, чтобъ я сказала! Развѣ я не знаю…

— Всего нужнѣе, чтобъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда и узнала о сватовствѣ Илашева. Только смотрите же: ни слова о Софьѣ. Повторяю вамъ, что вы ошиблись. Тутъ ничего и похожаго нѣтъ.

— Ахъ, Вѣра Дмитріевна! сказала улыбаясь Мавра Даниловна: — вы, по своей святой душѣ, никогда злу не хотите вѣрить. Вы настоящій ангелъ! О васъ всѣ это говорятъ…

Прощаясь, Вѣра Дмитріевна, — между-тѣмъ, какъ Мавра Даниловна цаловала ее въ плечи и грудь, — сказала: «Итакъ, любезная моя Мавра Даниловна, завтра вы пораньше напьетесь чаю и поѣдете. Прикащикъ будетъ васъ ждать, и вы съ нимъ нее и возвратитесь. Онъ не пробудетъ въ городѣ болѣе двухъ дней. А я пошлю къ вашимъ маслица, да велю сказать, чтобъ везли рожь на мою мельницу. Теперь свободно, такъ смелютъ.»

— Благодѣтельница моя! повторяла Мавра Даниловна, осыпая жаркими поцалуями бархатную мантилью Вѣры Дмитріевны.

По уходѣ Мавры Даниловны, прекрасная вдова осталась одна. Лицо ея вдругъ измѣнилось, какъ-будто тяжелое бремя упало на ея душу. Богъ-знаетъ, о чемъ она думала. Зная Илашева, она не могла, кажется, предполагать, чтобъ онъ могъ когда-нибудь жениться на Анютѣ; не могла также надѣяться, чтобъ и Татьяна Васильевна отказалась отъ любимой мечты своей — отдать за Ладошина любимую внучку… Для чего же желала она пріѣзда Татьяны Васильевны? Что вызывала она? помощь ли для Анюты, или грозу на бѣдную Софью Павловну, въ которой видѣла соперницу, женщину, перешедшую дорогу и разстроившую ея любимые планы?..

XIV.

Въ самое, это время, Леонтій Андреевичъ Илашевъ въ своемъ вновь-отдѣланномъ деревенскомъ домѣ дружески бесѣдовалъ съ Ладошинымъ, и вотъ по какому случаю.

Можетъ-быть, вы вспомните разговоръ, который имѣла Вѣра Дмитріевна съ Анютою въ гостиной, на кортоминскомъ балѣ, и какъ Анютѣ, во время этого разговора, показалось, что она видѣла Ладошина на балконѣ близь окна, подъ которымъ она сидѣла съ Вѣрою Дмитріевною. Анюта не ошиблась: Ладошинъ дѣйствительно былъ на балконѣ и слышалъ весь разговоръ ея съ прекрасною вдовою. Онъ вышелъ на балконъ въ то самое время, когда онѣ входили въ комнату, и замѣтивъ, что молодыя женщины расположились поговорить, сталъ подъ окно, въ надеждѣ поймать какое-нибудь слово изъ ихъ разговора. Случай, а скорѣе сама Вѣра Дмитріевна, видѣвшая его на балконѣ прежде Анюты, благопріятствовала ему, потому-что она не замедлила сѣсть подъ то самое окно, подъ которымъ онъ находился. Онъ слышалъ снисходительные отзывы на его счетъ Вѣры Дмитріевны и легко понялъ, что она старается отдалить отъ него Анюту, уьѣривъ дѣвушку, что ее ожидаетъ такой женихъ, какъ Илашевъ. Ладошинъ былъ увѣренъ, что Вѣра Дмитріевна дѣйствуетъ такимъ-образомъ изъ ненависти къ нему, для того, чтобъ отнять у него счастіе, которое онъ почиталъ такъ близкимъ. Онъ не скрывалъ отъ себя, что такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, вкравшись, какъ можно было видѣть изъ слышаннаго имъ разговора, въ довѣренность Анюты, легко могла вскружить голову молодой дѣвушки и заставить ее дѣлать, что она хотѣла. Это опасеніе подтверждалось самыми поступками Анюты, которая во весь день была очень-холодна съ Ладошинымъ, и самыми словами ея, когда она говорила съ Вѣрою Дмитріевною объ Илашевѣ. Ладошину показалось, что въ этихъ словахъ была какая-то грусть, какъ-будто Анюта желала, но боялась еще вѣрить обѣщаніямъ своего коварнаго друга. Но Ладошинъ былъ не такой человѣкъ, котораго можно было заставить отказаться отъ однажды-принятаго намѣренія единственно потому-что какой-нибудь вдовушкѣ вздумалось бы разстроить его свадьбу, а невѣстѣ закружиться отъ каммер-юнкера. Первое могло только подстрекнуть его дѣйствовать настойчивѣе, а послѣднее… любовь его была не такъ разборчива, чтобъ оскорбиться какою-нибудь минутной перемѣной въ дѣвушкѣ, за которою было по-крайней-мѣрѣ триста душъ въ степной губерніи. Къ-тому же, эта дѣвушка ему нравилась. Такъ что тутъ было думать? Женщина непостоянна и легкомысленна по своей природѣ, — это онъ давно уже гдѣ-то вычиталъ и затвердилъ; такъ какъ же бы онъ сталъ требовать совершенства отъ Анюты? Вотъ иное дѣло, когда она будетъ его женою: ну, тогда онъ возьметъ свои мѣры…

Вамъ не нравится подобный образъ мыслей въ молодомъ человѣкѣ, въ женихѣ и влюбленномъ, какъ мы его видали? Что дѣлать! Мы разсказываемъ исторію молодаго человѣка, а не романическаго героя, и здѣсь особенно разсказываемъ не то, что говорилъ онъ, а что думалъ.

Одно безпокоило Владиміра Григорьевича — Илашевъ. Какъ ни ясно казалось ему, что Вѣра Дмитріевна подставила здѣсь Илашева единственно для того, чтобъ отвлечь отъ него вниманіе Анюты, однако онъ не могъ быть покоенъ. Вѣдь онъ былъ же влюбленъ въ Анюту, а какой влюбленный не страшится и самой тѣни, на минуту скрывающей отъ глазъ его любезную? Да и вообще, кто же, стремясь къ чему-нибудь всей душою, не готовъ былъ принять за дѣйствительность самый легкій призракъ, угрожающій достиженію его желанія? «Кто же знаетъ» говорилъ Ладошинъ: «можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ тутъ есть что-нибудь похожее на правду. Анюта очень-недурна: развѣ не могла она понравиться? Ну, а если Илашевъ вздумаетъ за нею ухаживать — чортъ возьми! это будетъ нехорошо.»

Владиміръ Григорьевичъ былъ человѣкъ не очень-терпѣливый; онъ не любилъ неизвѣстности, а какъ мы сказали уже, что онъ былъ давно и дружески знакомъ съ Илашевымъ, то онъ и рѣшился ѣхать къ нему.

Теперь заглянемъ въ комнату, прихотливо-убранную и довольно-большую, гдѣ передъ пылающимъ каминомъ сидѣли Леонтій Андреевичъ Илашевъ и гость его. Между ними, на маленькомъ столикѣ, стояла на серебряномъ подносѣ бутылка съ пробкою, оправленною въ серебро и привѣшенною на такой же цѣпочкѣ, и два стакана, наполненные краснымъ виномъ, котораго колеръ чистыми рубиновыми просвѣтами показывалъ, что вино привезено не изъ губернскаго города. У ногъ ихъ дремала, пригрѣтая камелькомъ, прекрасная лягавая собака.

Все въ этой комнатѣ показывало, что она отдѣлана недавно и не для старобытнаго хозяина. Ни счетовъ, ни бутылей съ настойкою, ни старой конторки, на которой собраны въ кучку и веревочки, и пробки, и подпилокъ, и клещи; ни печальной наготы стѣнъ, ни даже течи съ окошекъ, безъ которой рѣдко стоитъ деревенскій домъ. Напротивъ, хорошенькіе обои съ золотыми багетками, на полу коверъ во всю комнату; красивый письменный столъ, подъ которымъ брошена барсовая кожа; покойные диваны, кресла, а на этажеркахъ, на столѣ, книгъ, журналовъ, чертежей хозяйственныхъ машинъ столько, что у инаго сосѣда сердце поворачивалось при входѣ въ этотъ кабинетъ и «не скопитъ денежки, какъ отцы» такъ и вертѣлось на языкѣ.

Огонь весело перебирался по березовымъ дровамъ, свивая въ трубку бѣлую кору, которая трещала и дымилась; яркіе отсвѣты играли по мебелямъ и по-временамъ зажигали блестящія искры въ стаканахъ молодыхъ людей. Хозяинъ опорожнилъ свой.

— Хотя это и не жизнеподдержательное, сказалъ онъ улыбаясь и дополняя изъ бутылки стаканъ гостя: — однако не совѣтую отъ него отказываться.

— Ну, это не кортоминское, отвѣчалъ тотъ, отвѣдывая изъ стакана съ видимымъ удовольствіемъ. — Что дѣлать! Здѣсь нельзя пить вина. Это совершенная отрава, и поневолѣ пріймешься за жизнеподдержательное. Мнѣ привезли нынѣшнею весною изъ Москвы, заплатили дорого — и никуда не годится. Чортъ знаетъ! поручить никому нельзя.

— Если хочешь хорошаго вина, то надобно брать по знакомству. Я всегда беру въ англійскомъ магазинѣ и до-сихъ-поръ очень-доволенъ. Вотъ я велю подать бутылочку лафита, и ты посмотришь каково. — Онъ позвонилъ.

А хорошо, я думаю, въ осеннія сумерки, послѣ сочнаго ростбифа, передъ каминомъ, за стаканомъ добраго лафита, забывать съ пріятелемъ житейскія бури и невзгоды. Все равно, въ степной ли деревнѣ, или въ Большой-Мильйонной пригрѣлъ васъ такъ радушный огонекъ. Хорошо… но не всѣмъ же такъ хорошо и на Мильйонной и въ степи.

Молодые люди все становились разговорчивѣе и довѣрчивѣе. Дымъ сигарокъ вился голубою струйкою, вино алѣло въ стаканахъ.

— Послушай, Илашевъ, сказалъ наконецъ Ладошинъ: — ты не догадываешься, а вѣдь я пріѣхалъ къ тебѣ за дѣломъ.

— Очень-радъ, если могу чѣмъ быть полезенъ. Что же это?

— И много и мало, какъ посудишь. Мнѣ нужно, чтобъ ты былъ со мною искрененъ, знаешь, какъ товарищъ.

— Только-то? за этимъ, батюшка, дѣло не станетъ.

— Право?

— Ты сомнѣваешься? мнѣ кажется, что при нашихъ отношеніяхъ это неизвинительно.

— Есть обстоятельства, когда позволяется быть скрытнымъ, даже и съ другомъ.

— Иногда это бываютъ очень-пріятныя обстоятельства, Владиміръ Григорьичъ; только мнѣ кажется, что мы съ вами не можемъ похвалиться ничѣмъ подобнымъ, по-крайней-мѣрѣ я.

— Нѣтъ, не шутя.

— Такъ говори же.

Ладошинъ началъ зажигать сигарку, которая и безъ того курилась еще, и смотря пытливо на хозяина, сказалъ: — Здѣсь всѣ увѣряютъ, будто ты думаешь жениться.

При этихъ словахъ, едва-примѣтное безпокойство на минуту показалось на лицѣ Илашева. Однако онъ отвѣчалъ не измѣня ни мало ни голоса, ни положенія: — Да комуже до этого какое дѣло?

— Такъ это правда?

— Я желалъ бы знать, почему это тебя такъ тревожитъ?

— Какъ почему? Тебѣ, кажется, извѣстны отношенія мои къ этому дому.

— Твои?.. да, наконецъ, на комъ же я женюсь?

— Всѣ говорятъ, что ты сватаешься къ Сарапаевой.

— Къ Сарапаевой! такъ вотъ что!

— Ты знаешь, что я самъ искалъ въ этой дѣвушкѣ; знаешь также, что и до-сихъ-поръ между нами ничто еще не кончено. Теперь говорятъ, что она тебѣ правится. Я подумалъ: Леонтіи Андреичъ благородный человѣкъ; онъ со мною хитрить не станетъ, и рѣшился спросить тебя, потому-что если Сарапаева тебѣ нравится, то мнѣ остается только — убираться по-добру, по-здорову.

— Прошу покорно! да мнѣ кажется, что ты и въ-самомъ-дѣлѣ влюбленъ, сказалъ Илашевъ, и, не переставая курить, смотрѣлъ на пріятеля съ своимъ обыкновеннымъ, нѣсколько-насмѣшливымъ выраженіемъ, въ которомъ не оставалось уже ни малѣйшей тѣни безпокойства.

— Наконецъ, Илашевъ, да или нѣтъ? Ты видишь, что я поступилъ съ тобою, какъ человѣкъ прямодушный. Надѣюсь, ты мнѣ заплатишь тѣмъ же.

Илашевъ перемѣнилъ тонъ, и съ видомъ совершенной искренности сказалъ, подавая руку Ладошину: — Если такъ, то я говорю тебѣ, какъ честный человѣкъ, нѣтъ, и не можетъ быть.

— Не можетъ быть?

— Нѣтъ; я имѣю на это много основательныхъ причинъ, о которыхъ поговоримъ послѣ. Довольно, если теперь я объясню тебѣ мое мнѣніе на счетъ женитьбы, и ты убѣдишься, что я не могу имѣть никакихъ притязаній на Сарапаеву. — Онъ закурилъ сигару и, принявъ прежнее, полулежачее положеніе, продолжалъ: — По моему мнѣнію, женитьба должна быть для каждаго благоразумнаго человѣка чистою спекуляціею…

— Которая должна же имѣть въ виду счастіе?

— Да, но конечно не то, о которомъ, можетъ-быть, ты напѣваешь своей невѣстѣ. Женитьба, Владиміръ Григорьичъ, должна быть рѣшительнымъ шагомъ въ нашей жизни, къ какой бы цѣли мы ни стремились. Она должна непремѣнно улучшить положеніе наше въ свѣтѣ. Теперь я спрашиваю тебя, что мнѣ доставитъ Сарапаева? Да мнѣ съ нею невозможно будетъ даже поддержаться въ обществѣ, въ которомъ я живу, потому-что для холостаго мое состояніе еще идетъ, но съ женою…

— За нею, однакоже, отецъ дастъ около двухъ-сотъ, да послѣ бабушки…

— Да, послѣ. Ну, да хорошо, еслибъ и теперь: что это значитъ для Петербурга въ томъ кругу, къ которому я уже привыкъ? Это прекрасно здѣсь; но, признаюсь, корчить грансеньёра въ провинціи совсѣмъ для меня незавидная доля.

— Однакожь, дѣвушка можетъ же понравиться?

— А ты влюбился бы въ Сарапаеву, еслибъ за нею ничего не было, или еслибъ она была дочерью какого-нибудь секретаря?..

— Ну, вотъ еще, съ которой стороны ты берешь! Разумѣется, вѣдь мы не дѣти же, чтобъ влюбляться безъ ума; однакоже, если правила дѣвушки…

— А ты вѣришь въ правила дѣвушекъ?

— Однакожь, если попадется Вѣра Дмитріевна.

— Что же? мы также будемъ умѣть принимать за гостей компаньйонки тѣхъ, которые будутъ посѣщать ее черезъ садъ въ наше отсутствіе; тутъ нѣтъ ничего ни новаго, ни особеннаго. А гости послѣ, изъ великодушія, станутъ давать приданое компаньйонкамъ.

— Смѣйся, но мнѣ кажется, что это единственное доброе дѣло, которое мнѣ случилось сдѣлать въ жизнь мою.

— А, на-примѣръ, съ Сарапаевымъ, какъ ты съ нимъ сладишь?

— Если станетъ упрямиться, я увезу Анюту.

— Нѣтъ? и ты увѣренъ, что она поѣдетъ?

— Да, если тебѣ не вздумается мѣшать мнѣ — онъ пристально посмотрѣлъ на Илашева; но тотъ, казалось, не замѣтилъ этого испытующаго взгляда. Онъ продолжалъ: — У меня есть ея письма.

— Твоя любовь разсчитываетъ и эти средства?

— До этого не допустятъ, повѣрь мнѣ…

XV.

Нѣсколько дней непрерывнаго ненастья прекратили всѣ сообщенія между помѣщиками. Сарапаевы никуда не выѣзжали; конечно, у нихъ никогда не бывало безъ людей, но это были кое-кто изъ самыхъ близкихъ, и то мужчины, въ числѣ которыхъ былъ и Илашевъ. Между-тѣмъ, Вѣра Дмитріевна писала къ Софьѣ Павловнѣ, что она нездорова; и, странное дѣло, ни въ одномъ изъ писемъ ея не было ни слова о томъ, что всего болѣе занимало Софью Павловну. Казалось, прекрасная вдова приняла рѣшительное намѣреніе молчать — быть-можетъ, выжидая довѣренности своей пріятельницы. Наконецъ, осеннее солнце въ полномъ блескѣ взошло на горизонтъ, тучи разсѣялись, и Софья Павловна рѣшилась навѣстить друга. Но станетъ ли она говорить съ нею откровенно? скажетъ ли о томъ, что происходило въ душѣ ея?.. Нѣтъ! Софья Павловна никогда не рѣшится на это. Вѣра Дмитріевна такъ строга въ непреклонной добродѣтели своей: какъ говорить ей о слабостяхъ сердца!

Въ этотъ же самый день, только-что начало смеркаться, въ Сергіевскомъ, на вершинѣ горы, по которой вилась проѣзжая дорога, показались два экипажа, приблизились, вотъ слышенъ стукъ колесъ; на дворѣ зашумѣло, и отъ передней до дѣвичьей разнеслось: «Татьяна Васильевна пріѣхала». Анюта бросилась стремглавъ на крыльцо; Петръ Алексѣевичъ, который въ это время доигрывалъ партію въ преферансъ, поспѣшно бросилъ карты, записалъ выигрышъ, стеръ ремизъ, спросилъ, кто сдаетъ, и пошелъ скорыми шагами къ передней.

Между-тѣмъ, къ крыльцу подъѣхала огромная четырехмѣстная карета въ шесть лошадей. Двое дюжихъ слугъ отворили дверцу и стали у подножки. Въ каретѣ показалось движеніе; какая-то масса, составленная изъ атласовъ разныхъ цвѣтовъ, придвинулась къ дверцѣ, потомъ на подножку опустилась нога, довольно-значительнаго размѣра, въ широкомъ башмакѣ со спущенною пяткою; за тѣмъ атласная масса заколебалась, и появилась широкая голова пожилой женщины въ темномъ капорѣ; двѣ толстыя руки ухватились за стѣнки кареты, потомъ опустились на плеча двухъ слугъ, и Татьяна Васильевна вышла вся на первую ступень, остановилась, сказала нѣсколько словъ кучеру и спустилась прямо въ объятія Анюты, которая въ то же время бросилась къ бабушкѣ и утонула своимъ хорошенькимъ личикомъ въ капишонахъ и мантильяхъ, закрывавшихъ весь бюстъ почтенной дамы. Петръ Алексѣевичъ съ другой стороны цаловалъ ручки тётушки. За тѣмъ изъ кареты выпрыгнули, одна за другою, дѣвочка, дѣвушка и извѣстная намъ Мавра Даниловна, — всѣ три съ дорожными мѣшками; дѣвочка, сверхъ того, несла еще подушку, которую барыня обыкновенно подкладывала подъ себя, и маленькую собачонку; послѣднюю, однакожъ, Анюта тотчасъ приняла въ свое завѣдываніе, при радостныхъ восклицаніяхъ: «ахъ, мимка, мимочка!» Татьяну Васильевну повели на лѣстницу.

Черезъ нѣсколько минутъ, тётушка сидѣла въ гостиной на своей подушкѣ и въ большихъ креслахъ, положа ноги въ спущенныхъ башмакахъ на шитую скамейку; Анюта съ собачкою усѣлась возлѣ нея на табуретѣ, Петръ Алексѣевичъ на диванѣ, положа руки на столъ, и, какъ свѣтскій человѣкъ, внимательно слушалъ тётушку, не обращая ни одного взгляда на карточный столъ, за которымъ партнёры его сидѣли съ чувствомъ просителя въ передней министра, и для разсѣянья били по столу зарю пальцами. Татьяна Васильевна снимала съ шеи одинъ за другимъ платочки, шарфики и все это складывала передъ собою на столъ.

— Какая дорога! Господи твоя воля! говорила Татьяна Васильевна. — Отроду не видывала такой. Ну, ужь исправникъ! поблагодарю, какъ увижу. Вотъ извольте хлопотать за такихъ людей. Въ Бакаевѣ вздумали мостъ загородить: новый-де; не приказано ѣздить. Поѣхали въ объѣздъ да и завязили карету выше ступицы. Всей деревней насилу вытащили.

— Что съ ними станешь дѣлать! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — вездѣ мошенничество.

— Ну, увижу правящаго губерніей, скажу: хороша, батюшка, дорожка у васъ въ губерніи. Новому губернатору будетъ на что порадоваться.

— А мимка-то, бабушка, сказала Анюта, лаская хорошенькую мышеловку, которая покоилась на ея колѣняхъ: — и ее растрясло, бабушка? Какъ она была дорогой?

— Всю дорогу все смотрѣла въ окно, уставивъ глаза и навостривъ уши, точно знаетъ, мерзкая.

— Мимка точно преумная собачка, тётушка, замѣтилъ Петръ Алексѣевичъ. — Человѣкъ! что же чаю? да спросить, послали ли къ барынѣ.

— Куда? зачѣмъ? развѣ Софьюшки нѣтъ дома?

— Она поѣхала сегодня утромъ навѣстить Вѣру Дмитревну. Та нездорова.

— Нездорова! Ахъ, Боже мой! слышишь, Мавра Даниловна? видно хуже стало? Я, батюшка, привезла къ вамъ съ собою полный мой штатъ, и Агаѳью Ивановну мою, тамъ въ бричкѣ ѣдетъ, и дѣвчонокъ, и вотъ Мавру Даниловну тоже. Она пріѣхала въ городъ, а я и удержала ее. Да что же это съ Вѣрой Дмитревной? Спаси ее Богъ!

— Должно быть простуда; я не знаю, право.

— Сохрани ее Господи! Отъ простуды не мудрено и горячку схватить. А у нея дѣти. Да зачѣмъ же ты, батюшка, послалъ за Софьюшкою? вѣдь она вѣрно поѣхала ночевать?

— Это все равно, тётушка. Она никогда не простила бы, еслибъ мы къ ней не послали.

— Да теперь ужь поздно; дорога же такая дурная.

— Нѣтъ, тутъ только въ одномъ мѣстѣ дурно. А то все степь.

— Нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу. Анюта! бѣги, скажи, чтобъ не смѣла сегодня пріѣзжать. Я не приказываю. Такъ вели сказать: тётушка-де не приказала.

Анюта побѣжала.

Татьяна Васильевна опять начала:

— Да есть ли докторъ у Вѣры Дмитревны? Я такъ люблю эту женщину. Вотъ ужь, можно сказать, примѣрная! Какая мать, какая хозяйка! Осталась вдовою въ ея лѣта, устроила дѣла и живетъ единственно для дѣтей. Вѣдь покойный оставилъ ей семьдесятъ тысячь одного партикулярнаго долга.

— Я не думаю, тётушка, чтобъ на немъ былъ партикулярный долгъ. Одинъ казенный…

— Что ты, батюшка! Я навѣрное знаю, болѣе семидесяти тысячь. Она все уплатила, да еще и дѣтямъ даетъ такое воспитаніе, что, право, на рѣдкость. Нѣтъ, признаюсь, я очень-рада, что Софыошка съ нею дружна. У ней есть чему понаучиться. Эта ужь не промотаетъ попустому. Да что ты, батюшка, не играешь? Садись, доигрывай. У васъ, кажется, партія начата. А мы съ Анютою пойдемъ. Я думаю, моя горенка не занята?

— Всегда готова для васъ, тётушка.

— Ну, такъ я пойду, отдохну. Переломало всю отъ этой дороги. А ты вели намъ чаю туда подать, Мавра Даниловна.

Петръ Алексѣевичъ подалъ руку тётушкѣ, и оба вышли. Мавра Даниловна проворно побѣжала въ дѣвичью.

Представьте же себѣ, какое дѣйствіе долженъ былъ произвести верховой, который прискакалъ въ деревню Вѣры Дмитріевны въ то самое время, когда пріятельницы, въ дружескомъ разговорѣ, сидѣли на диванѣ, въ той самой гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ мы видѣли Вѣру Дмитріевну съ Маврою Даниловною, и гдѣ недавно еще такъ часто сиживалъ общій знакомецъ нашъ, Илашевъ. Первыя минуты свиданія, даже и между друзьями, бываютъ часто принужденныя; разговоръ не вяжется, какъ-будто душа не имѣла силы вдругъ разорвать привычки дремать подъ свѣтскій говоръ, которую приняла въ бесѣдѣ съ посторонними. Но подъ вечеръ, когда нѣсколько часовъ никѣмъ-непрерываемаго разговора разбудятъ прошедшее, и сердце отворится для довѣренности, бесѣда становится живѣе, откровеннѣе. Это называется у французовъ переломить льдинку; здѣсь эта льдинка, по нѣкоторымъ причинамъ, была крѣпче обыкновенной. Но Вѣра Дмитріевна была такъ любезна, весела, мила, что льдинка наконецъ изломилась. Софья Павловна предалась очарованію, которое всегда умѣла на нее наводить прекрасная вдова; она слушала ее и втайнѣ упрекала себя, для чего не въ ея силахъ было платить полною довѣренностью за нѣжную дружбу этой очаровательной женщины. И въ это-то самое время вдругъ говорятъ: «тётушка пріѣхала и не приказала вамъ пріѣзжать».

— Не приказала пріѣзжать! вскричала Софья Павловна. — На языкѣ тётушки это значитъ: вѣкъ тебѣ не прошу, если не пріѣдешь.

— Но это невозможно, Софи! На Шумѣйкино ѣхать нельзя: тамъ прорвало плотину, а на Иваньково — ты и днемъ насилу проѣхала на Варгинской-Горѣ. Тутъ очень-дурно.

— Да что же дѣлать? Ты знаешь тетушку, да и Петръ Алексѣичъ станетъ сердиться. Ты знаешь, какъ онъ уважаетъ ее.

— Скажи лучше, какъ боится, чтобъ она не лишила Анюту наслѣдства.

— Да тамъ что бы ни было, а онъ разсердится, если я не покажу вниманія тётушкѣ.

— Какъ хочешь, а я тебя не пущу. Напишешь тётушкѣ, что я просто заперла твоихъ лошадей.

— Но еще рано, Вѣра, и мѣсяцъ. Нѣтъ, лучше ѣхать. Спросимъ кучеровъ, можно ли будетъ проѣхать.

— Я знаю, и они скажутъ, что невозможно.

Послали; но кучера сказали: «какъ не проѣхать! по такой ли дорогѣ ѣзжали». Должно было рѣшиться. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеръ былъ чудесный; заря ярко догорала на западѣ, между-тѣмъ, какъ на чистой синевѣ востока яснѣе и яснѣе рисовался еще неполный кругъ мѣсяца, обѣщая свѣтлую, прекрасную ночь. Но… судьба не захотѣла наградить ни родственной привязанности, ни супружеской покорности Софьи Павловны. Уже она проѣхала Иваньково, уже видны были на горѣ варгинскія мельницы. Вотъ длинный косогоръ къ оврагу, на днѣ котораго мостъ — какіе только встрѣчаются на проселочной дорогѣ и то въ этомъ только уѣздѣ, по словамъ Татьяны Васильевны. Лакеи соскочили, идутъ по обѣ стороны коляски. Колеса скользятъ по сырой дорогѣ; кузовъ перегнулся на сторону. «Не выйдти ли?» спрашиваетъ въ испугѣ Софья Павловна. — Ничего-съ! кричатъ и кучеръ и лакей, подпирая плечомъ коляску, и въ эту минуту колесо въ рытвину и коляска на бокъ. Горничная летитъ черезъ барыню, за нею дорожный мѣшокъ, шкатулка, подушка. Кучеръ Богъ-знаетъ гдѣ… Къ-счастію, лошади стали какъ вкопанныя, и только переднія перепутались въ постромкахъ.

Къ-счастію… да, точно, потому-что Софья Павловна отдѣлалась однимъ испугомъ; ушиблись горничная и кучеръ, но послѣднему было не до ушиба: онъ думалъ о будущемъ наборѣ… Но вотъ бѣда: коляска, представьте! колесо разсыпалось такъ, что и думать нельзя ѣхать. Будь это блаженный тарантасъ, еще бы, можетъ-быть, какъ-нибудь уладили, и то какъ? Кругомъ ни прута лѣса, а у кучера въ запасѣ ни веревки, ни ножа. Что прикажете дѣлать? Софья Павловна совершенно пришла въ отчаянье. Мѣсяцъ покойно катился по небу, разливая кругомъ серебряныя волны свѣта, какъ-будто-бы и не случилось несчастія съ коляскою Софьи Павловны; куда ни посмотришь, безконечная степь тянется однообразна и пуста, только бѣдное перекати-поле, свернувшись, катится невѣдомо куда. Кучеръ стоялъ повѣся голову; одинъ лакей потрогивалъ то свернувшійся на бокъ кузовъ, то изломанное колесо, другой вѣжливо помогалъ Парашѣ отряхаться. «Что же станемъ дѣлать?» сказала наконецъ Софья Павловна.

Кучеръ вдругъ какъ-бы проснулся и бросился въ ноги къ Софьѣ Павловнѣ, говоря умоляющимъ голосомъ:

— Не погубите, матушка, Софья Павловна! Я ей-Богу, я…

— Да встань, Бога-ради, что мнѣ до тебя? Надобно что-нибудь придумать.

— Да развѣ ужь прикажете съѣздить въ Варгино, сказалъ одинъ лакей, который занимался коляскою.

— Къ кому же тамъ?

— Къ Чижовымъ-съ; у нихъ можно взять для васъ дрожки-съ или что другое.

— Да чему же быть у Чижовыхъ? Это бѣдные люди, и потомъ онъ больной; какъ ихъ безпокоить! Спросите лучше у крестьянъ, хоть телегу; мнѣ все равно.

— Помилуйте, матушка, какъ телегу! сказалъ кучеръ. — Спросимъ у Чижовыхъ дроги; у нихъ есть новенькія.

— Ну, что-нибудь, да только скорѣе. Далеко ли это?

— Недалеко-съ. Такъ, съ версту, вотъ за горкой.

— Такъ поскорѣе же, и форейторъ поскакалъ.

Долго еще въ степи виднѣлась черная тѣнь, долго слышался конскій топотъ. Наконецъ, все пропало.

Преблагопріятное время для размышленій, еще лучше для мечты, особенно мечты влюбленныхъ. Блѣдный свѣтъ мѣсяца и звѣзды надъ пустынной степью… но… но мечтала ли въ это время или нѣтъ Софья Павловна, мы этого не знаемъ, только ей казалось, что форейторъ ужасно долго не возвращается, что въ степи невообразимо-холодно, что ужасно будетъ, если прійдется такъ ночевать; она начинала уже сердиться, какъ вдругъ раздался далекій гулъ, топотъ лошадей… стукъ колесъ. Вотъ видна въ дали черная масса… приближается. Это экипажъ. Вотъ отдѣлился верховой, ближе, ближе, подъѣхалъ и скокъ съ лошади…

— Простите, Софья Павловна; я былъ въ деревнѣ въ то время, когда человѣкъ вашъ пріѣхалъ къ Чижову. Меня ужаснула мысль, что вы одни, въ это время, въ степи… можетъ-быть, ушиблись? Я не могъ оставаться тамъ…

— Вы, Леонтій Андреичъ, у Чижова? Какъ это могло случиться?

— Очень-просто. У меня здѣсь есть крестьяне; одинъ изъ нихъ порубилъ ногу, и я пріѣхалъ съ лекаремъ, узналъ, что бѣдный старикъ Чижовъ болѣнъ и вошелъ къ нему… Я привезъ къ вамъ дроги Чижова. Не прогнѣвайтесь, какія случились. Но вы не ушиблись?

— Нисколько.

— И вы не таитесь?

— Боже мой! Для чего же?

— Такъ вы доѣдете на этихъ дрогахъ до Чижова? Тамъ все семейство уже ожидаетъ васъ. Между-тѣмъ, я послалъ за своею коляскою. Это недалеко. Если вамъ только будетъ угодно взять ее?

— Вы очень-добры, Леонтій Андреичъ. Особенно теперь, посмотря на эти дроги, трудно отказаться отъ вашей коляски. Однакожъ, поѣдемте. Это прелесть, что за дроги. Въ нихъ, мнѣ кажется, усядутся десять человѣкъ. Это что-то совершенно-новое…

Софья Павловна, Параша, горничная ея, и Илашевъ усѣлись въ длинныя, старинныя дроги. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ этомъ экипажѣ и въ самой поѣздкѣ было что-то совершенно-новое для Софьи Павловны. Она смѣялась какъ ребенокъ; Илашевъ не отставалъ. Длинныя дроги, между-тѣмъ, катились по гладкой степи, и вотъ, наконецъ, деревня.

Чижовъ былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ съ пятью или десятью душами, о которыхъ мы говорили, упоминая объ Иваньковѣ. Такихъ помѣщиковъ, какъ мы сказали уже, было много и не въ одномъ Иваньковѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ семьею, состоящею изъ пяти дочерей и двоихъ сыновей, изъ которыхъ одинъ учился въ гимназическомъ пансіонѣ на казенный счетъ, а другой еще у приходскаго дьякона. Теперь представьте себѣ небольшую комнату, съ двумя огромными печами, отъ которыхъ пышетъ жаромъ. Въ простѣнкѣ между ними соломенный диванъ, выкрашенный черною краскою; такія же кресла, по обѣимъ сторонамъ и круглый столъ почти въ половину комнаты, на которомъ поставлено нѣсколько блюдичскъ съ вареньемъ, пастилою, мочеными яблоками, и двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ отворенныя двери въ столовую видѣнъ огромный кипящій самоваръ на столѣ, накрытомъ синею скатертью; старшая дочь хозяина разливаетъ чай. Передъ нею съ большимъ подносомъ одинъ изъ лакеевъ Софьи Павловны. Хозяйка въ безпрерывномъ движеніи, то выбѣжитъ изъ комнаты, то присядетъ на кончикъ стула, то потчуетъ вареньемъ, то извиняется, что заставила Софьи Павловны человѣка послужить и подать чай; двѣ старшія дочери хозяина, закутанныя въ большіе платки, не уступаютъ маменькѣ въ суетливости, и то-и-дѣло выбѣгаютъ то къ сестрѣ, то въ комнату больнаго; трое дѣтей, довольно-запачканныхъ, выглядываютъ изъ дверей. Посреди всей этой тревоги, Софья Павловна за столомъ, на соломенномъ диванѣ, одна покойна, тиха, нѣсколько блѣдна, но хороша живымъ чувствомъ, которое блеститъ въ глазахъ ея, хороша своей неподдѣльной веселостью, и, можетъ-быть, счастьемъ, которое какъ-бы своевольно напросилось въ ея душу. Подлѣ нея — Илашевъ, любезенъ и веселъ, какъ только бывалъ когда-нибудь въ самыхъ блестящихъ гостиныхъ.

Но Софья Павловна заботится о больномъ. Докторъ выходитъ изъ его комнаты. Еслибы хозяйка и не успѣла еще разсказать, по какому случаю и врачъ, и Илашевъ были въ ея домѣ, то Софья Павловна угадала бы это по словамъ доктора, который относился къ одному Илашеву, отдавая ему отчетъ о состояніи больнаго. Нѣтъ, ни докторъ, ни Илашевъ здѣсь не случайно. Леонтій Андреевичъ нарочно для больнаго привезъ его изъ города. Хозяйка говоритъ со слезами о благодѣтельномъ поступкѣ петербургскаго сосѣда, прибавляя: «ужь подлинно видно, что знатный; наши куда! и знать бы не захотѣли…»

Какой вечеръ, Софья Павловна! какъ онъ не похожъ на тѣ скучно-этикетные вечера, которые вы проводите въ вашихъ богатыхъ залахъ. Этотъ бѣдный домикъ, это угощенье, это подобострастіе къ ней, знатной гостьѣ, для которой забываютъ даже самого больнаго, и наконецъ, самая новость положенія, одной въ этомъ незнакомомъ домѣ, гдѣ все смотритъ какимъ-то другимъ вѣкомъ, гдѣ равнаго себѣ она видитъ одного Илашева… Все это такъ странно, такъ увлекательно для нея.

Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню?

Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе — женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи…

О чемъ говорили они? я думаю, что этого не пересказала бы и сама Софья Павловна, хотя этотъ разговоръ врѣзался неизгладимыми чертами въ ея душу. Можетъ-быть, этотъ разговоръ очень-мало значилъ бы для другихъ, но Софья Павловна припоминаетъ его еще и теперь, когда внѣшняя жизнь оставляетъ ее на минуту самой-себѣ, или когда внутренній голосъ, заговоря посреди свѣтской суетливости, поглощающей жизнь, напомнитъ ей, что душа проситъ другой жизни, другой пищи. Когда случается, что она долго и тихо плачетъ въ саду, въ любимой бесѣдкѣ своей, или на балѣ, смотря на пестрыя толпы, вдругъ задумается, какъ-бы унесясь въ другой міръ, тогда она припоминаетъ этотъ разговоръ… Должно, однакожь, отдать ей справедливость и сказать, что это случалось съ ней все рѣже и рѣже…

Но что жь было въ этомъ разговорѣ? что? Спросите, какія слова выговариваютъ цвѣты, когда теплый полуденный вѣтерокъ ласкаетъ ихъ блестящія чашечки и эти стоголовыя тычинки съ такою нѣгою склоняются къ открытымъ пестикамъ; что шепчетъ рѣзвая стрекоза, кружась на берегу рѣчки около розоваго кипрейника, къ которому прильнула ея подруга? Вы слышали ль ихъ рѣчи, поймали ли хотя одинъ звукъ? Между-тѣмъ, смотрите: вотъ оба насѣкомыя уже надъ лугомъ, кружатся, вьются, блещутъ въ эѳирѣ изумрудными крыльями, и вотъ пропали изъ вида… Такъ, есть минуты, когда душа не имѣетъ нужды въ словахъ, когда слова становятся только тѣнью, убаюкивающею осторожность. Тогда, вмѣсто ихъ, говоритъ взоръ, мертвый для всего окружающаго, сосредоточенный только въ другомъ взорѣ; тогда говоритъ голосъ, эта музыка души, понятная только для другой, одинаково настроенной; тогда говоритъ самый воздухъ, раздѣляющій два существа, соединенныя одною мыслію…

Но вотъ уже коляска у крыльца; тогда только, когда изъ-за садовой рощи засверкали огоньки въ барскомъ домѣ, молодые люди вспомнили, что дорога хороша и что Софья Павловна можетъ доѣхать безопасно и одна…

— Это все ты виноватъ, Петръ Алексѣичъ, говорила Татьяна Васильевна, сидя за ужиномъ въ большихъ креслахъ, на обыкновенномъ мѣстѣ хозяйки. Софья Павловна, только-что пріѣхавшая, сидѣла между ею и Анютою, нѣсколько поодаль отъ стола; легкій румянецъ игралъ на щекахъ молодой женщины. Хотя она и казалась разсѣянною или утомленною, но, можетъ-быть, болѣе-внимательный наблюдатель прочелъ бы въ ея разсѣянности не усталость, не слѣды испуга, а ту тихую задумчивость, которую оставляетъ счастіе. — Посмотри на Софьюшку, продолжала Татьяна Васильевна. Какъ она устала, бѣдная! Зачѣмъ было посылать за нею? и тебѣ, Софьюшка, какъ вздумалось ѣхать ночью по здѣшнимъ дорогамъ?

— Какъ же было не ѣхать, тётушка, когда я узнала, что вы здѣсь? Могла ли я лишить себя удовольствія видѣть васъ?

— Велико удовольствіе! Будто бы не увидѣлись завтра. Спасибо еще этому, какъ его, все забываю, каммер-юнкеру-то: что бы ты сдѣлала безъ его коляски, одна-одинёхонька, въ степи!

— Что жь, тётушка, доѣхала бы на дрогахъ.

— Ахъ, матушка! спаси Боже! на дрогахъ восемь верстъ! да есть отъ чего Богу душу отдать. Я воображаю себѣ, что это такое дроги чижовскія; я думаю, что твоя телега. Мнѣ разъ случилось проѣхать на телегѣ, — у насъ тоже изломалась карета — и то только версты три, не больше, да я была больна цѣлую недѣлю.

— Матушка, да вѣдь какое здоровье-то ваше, замѣтила Мавра Даниловна. — Ужь объ васъ что и говорить!

— Бабушка, а я такъ очень люблю ѣздить въ дрогахъ, сказала Анюта. — Особенно, когда сядутъ много…

— Да, въ папенькиныхъ или моихъ дрогахъ. Посадила бы я тебя въ чижовскія. Вѣдь еще хорошо, Софьюшка, что ты собралась къ Вѣрѣ Дмитревнѣ ночевать; а то бы, я думаю, и дѣвушки съ собою не взяла. Вѣдь вы, модныя, ныньче все такъ. Говорятъ, изъ Москвы въ Петербургъ ѣздятъ теперь безъ дѣвки. Вотъ мы такъ встарину, бывало, на версту однѣ не поѣдемъ. Да я и теперь даже и въ городѣ — все съ собой дѣвку. Да вотъ, на этакой случай все лучше, какъ не одна.

— Когда же мы ѣздимъ однѣ, тётушка?..

— Ахъ, матушка! всегда однѣ. Вамъ дѣвка точно будто лишняя. Да, я думаю, и впрямь бываетъ иногда лишняя. Это, конечно, не о тебѣ, Софьюшка.

— Помилуйте, тётушка! да вѣдь всегда же лакеи тутъ.

— Э, матушка! дѣвка все какъ-то лучше. Вотъ я люблю Вѣру Дмитревну. Ни на шагъ одна. Или Мавра Даниловна, или кто другой, а ужь все кто-нибудь съ нею да есть.

— Матушка, ужь ей нельзя безъ того. Вдовье дѣло, ни отца, ни брата, а извольте-ка посмотрѣть: вѣдь на нее всѣ точно змѣи шипятъ.

— Зависть, мой другъ, Мавра Даниловна: это Господь въ испытаніе ей посылаетъ.

— Полноте, тётушка, что за испытаніе! сказалъ Петръ Алексѣевичъ; — я очень люблю Вѣру Дмитревну; она хорошая намъ знакомая, но надобно правду сказать, иногда она и сама виновата.

— Что, чай кокетка, скажешь? Я за Вѣру Дмитревну головой, батюшка, поручусь. Да хоть бы и такъ, такъ что за бѣда?..

— Никакой, тётушка, я совершенно этого мнѣнія.

— Да, точно никакой. Она вдова, свободна. Вотъ нехорошо, какъ замужнія-то глазки продаютъ первому встрѣчному. А ей что? Я первая сказала бы: поди, матушка, замужъ.

— Вѣра не пойдетъ замужъ, сказала Софья Павловна, какъ-будто вслушиваясь только въ послѣднія слова.

— Гдѣ ей! она деревенщина, моднаго свѣта не знаетъ. Дѣти, видите. А кто же ныньче думаетъ о дѣтяхъ?

— Тётушка, покушайте осетринки, вчера мнѣ свѣжаго осетра привезли. Кажется, хорошъ. И ботвинья тоже не дурна, съ хрѣномъ…

— Охъ, батюшка, на ночь боюсь. Развѣ только отвѣдать. Я ныньче такъ стала слаба, что изъ-рукъ-вонъ.

— И вѣдь ничего не кушаете, матушка, это еще хуже, прибавила Мавра Даниловна съ видомъ сердечнаго сокрушенія. Между-тѣмъ, старушка наполняла тарелку осетриной съ ботвиньей.

— Ахъ, вотъ память! сказала она: — хотѣла спросить, да и забыла. Правда ли это — вотъ, Софьюшка, ты должна это знать, говорятъ, что будто… какъ его? сосѣдъ-то вашъ? да, Илашевъ… Женится?

— На комъ это? спросилъ Петръ Алексѣевичъ.

Софья Павловна пристально смотрѣла на старуху, которая, казалось, хотѣла проникнуть до глубины души ея своими будто безъ намѣренія бросаемыми взглядами.

— Ты не слыхала, Софьюшка?

— Вы знаете, тётушка, что о такихъ вещахъ, если что и есть, то не говорится. Я ничего не слыхала.

— Я думала, что онъ отъ тебя не потаится… потому-что женится, говорятъ, на твоей родственницѣ, на дочери будущаго нашего губернатора.

— На Лидіи!.. но она такъ молода.

— Этого быть не можетъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь написалъ бы къ намъ.

— Можетъ-быть, онъ и писалъ Софыошкѣ; но такъ-какъ у нихъ положено молчать, то она и не говорила тебѣ.

— Отъ меня она не потаила бы.

— Э, батюшка! это по старинѣ. Ныньче говорятъ, что и неблагородно даже открывать мужу тайны своихъ друзей.

— Мы, тётушка, съ женою живемъ по-старинному, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — У нея отъ меня тайны не можетъ быть.

На лицѣ Петра Алексѣевича изображалось неудовольствіе.

— Развѣ ты не видишь, что тётушка шутитъ? сказала Софья Павловна, и потомъ, наклонясь къ старухѣ, вкрадчиво продолжала: — не правда ли, другъ мой?

Старушка мигнула однимъ глазомъ въ знакъ того, что поняла намѣреніе Софьи Павловны, и развеселясь продолжала: — а ужь ты сейчасъ и вспылить радъ. Эхъ, вы, мужья! Извольте не имѣть отъ нихъ секретовъ!

— Это, тётушка, въ-слѣдствіе моды же?

— Нѣтъ, батюшка, по нашему, по старинному: чужой тайны у насъ нѣтъ отъ мужа, а своихъ — не прогнѣвайтесь. Кому охота на себя бѣду накликать! Ты что, Анюта, уткнула голову въ тарелку да слушаешь? У дѣвушекъ, знаешь, ушки золотомъ завѣшены.

— Я, бабушка, не слушаю.

— Или тебѣ завидно, что люди женятся? Погоди, и до тебя очередь дойдетъ.

— Ахъ, бабушка, другъ мой. А я-было совсѣмъ съ горя погибла…

— Да, скажите, тётушка, откуда вышло это извѣстіе? сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь еще не пріѣхалъ, да и будетъ ли губернаторомъ, не извѣстно.

— Навѣрное, батюшка. А объ этой свадьбѣ весь городъ знаетъ. Максимъ Степановичъ, и вы, я думаю, слышали, продолжала она, обращаясь къ одному изъ гостей.

— Я слышалъ точно-съ. Изъ Петербурга пишутъ-съ, и, кажется, очень-вѣрные люди. Впрочемъ, если Петру Алексѣичу объ этомъ не писали, то можно сомнѣваться…

XVI.

Не смотря на то, что Анюта казалась совершенно-покойною за ужиномъ, извѣстіе Татьяны Васильевны очень ее встревожило. Возвратясь въ свою комнату, она позвала Парашу, горничную Софьи Павловны, Агашу, и другихъ еще кое-кого, пользовавшихся ея особеннымъ расположеніемъ, и разспрашивала, не слыхали ли чего отъ людей Илашева о петербургской невѣстѣ. По справкамъ оказалось, что слышали отъ Якова, илашевскаго кучера, будто точно есть невѣста; но что Иванъ Ѳедоровичъ, каммердинеръ Илашева, — очень-хорошій человѣкъ и такой модный, — не говоритъ ни того, ни сего, а видно, что и онъ что-то знаетъ. Анюта говорила и съ Агаѳьею Ивановною; та подтвердила извѣстіе бабушки изъ-слова-въ-слово, и притомъ искусно давала чувствовать барышнѣ, чтобъ она выкинула изъ головы лишнюю дрянь и не противилась тётушкѣ, которая и спитъ и видитъ отдать ее за Ладошина.

— Господи Боже мой! сказала при этомъ Анюта: — да я и ни за кого не хочу. Что мнѣ въ замужствѣ? Еслибъ покойная маменька была жива, она подумала бы обо мнѣ; а теперь кому нужно мое счастіе? хоть бы уже оставили меня въ покоѣ, а то мучатъ своими попеченіями и каждый думаетъ только о себѣ. Анюта горько заплакала, а Агаѳья Ивановна начала представлять, что грѣхъ ей сомнѣваться въ «бабенькѣ», которая только для нея и живетъ.

Мы знаемъ уже, что сердце бабеньки очень лежало къ Ладошину. Конечно, мысль отдать внучку за придворнаго, въ первую минуту, можетъ-быть, и польстила самолюбію Татьяны Васильевны; но, какъ женщина съ здравымъ смысломъ, она скоро разочла, что это дѣло едва-ли сбыточное, потому-что ея триста душъ, хотя и незаложенныхъ, не могли быть значительною приманкою для человѣка, какъ Илашевъ, а сердечнымъ склонностямъ бабенька не очень вѣрила. Да еслибъ и предположить, что дѣло точно возможно, но какая въ немъ дѣйствительная-то польза? Илашевъ, будучи на такой хорошей дорогѣ и привыкнувъ къ петербургской жизни, конечно, не захочетъ остаться въ деревнѣ: а что же за выгода Татьянѣ Васильевнѣ въ томъ, что внучка будетъ важною дамою въ Петербургѣ, за полторы тысячи верстъ отъ нея, или еще уѣдетъ съ мужемъ за границу? Вотъ иное дѣло, еслибъ Илашевъ остался въ деревнѣ, тогда Татьяна Васильевна могла бы разсказывать пріятельницамъ; «Смотрю, ѣдетъ чудесная англійская карета; думаю: кто бы это? кажется, у здѣшнихъ такой ни у кого нѣтъ. Вдругъ, поворачиваютъ на дворъ: ахъ, матушка, говорю, своихъ не признала. Вѣдь это моя каммер-юнкерша!» или въ соборѣ, напримѣръ, въ царскій день: Татьяна Васильевна идетъ, а передъ нею внучекъ въ шитомъ мундирѣ: «посторонитесь, посторонитесь!» или въ собраньи… Но можно ли этого ожидать? станетъ ли онъ угождать старухѣ изъ-за трехъ-сотъ душъ, и то въ перспективѣ? Ладошинъ — другое дѣло. Хотя у него есть состояніе, но не такое же, чтобъ онъ могъ пренебрегать тремя-стами душами. Этотъ станетъ и по церквамъ, и по собранімъ ѣздить съ бабушкою, и ручки цаловать, и свѣжей икры достанетъ, и по дѣламъ поѣдетъ; на этого, при случаѣ, можно и закричать. Нѣтъ, что ни говори, а всякій благоразумный человѣкъ согласится, что съ Ладошинымъ больше существенной пользы. За него Анюту, за него! — Анюта была дѣвушка не глупая; нерѣдко приходило ей въ голову, что ее любятъ потому только, что надобно же кого-нибудь любить, и отдаютъ имѣнье потому, что надобно же кому-нибудь его отдать; но что было ей до того? Любили ли, нѣтъ ли, но вѣдь дарили, и старались доставлять удовольствіе, какъ умѣли, а въ-слѣдствіе ли правила, что всегда дарятъ и забавляютъ тѣхъ, кого любятъ, иди и въ правду по любви, что до этого? Теперь хотѣли отдать ее замужъ и дать приданое, положимъ, изъ какихъ-то видовъ; что же за бѣда? Анютѣ очень хотѣлось замужъ; жить въ деревнѣ, съ мачихою, съ которою у ней ничего не было общаго, въ вѣчной зависимости отъ всего, что окружаетъ ее, — несносно. То ли дѣло замужемъ! свой домъ, свой выѣздъ; надѣла что хочешь, купила что вздумала, принимаешь кто нравится. Потомъ… есть же человѣкъ, который насъ любитъ, который обязанъ пещись о нашемъ счастіи, который дорожитъ нашимъ взглядомъ, нашею ласкою, страшится огорчить насъ… и наконецъ, самостоятельность, дѣти… Давно уже все это сообразила Анна Петровна; конечно, другая прибавила бы еще къ этой картинѣ — одиночество, жизнь безъ цѣли, жизнь ни для кого ненужную… Но Анна Петровна рѣдко вдавалась въ эти отвлеченности. Она была очень-рада, когда бабушка указала ей на человѣка, котораго она и безъ того готова была выбрать. Потомъ, вдругъ вмѣшался въ дѣло папенька съ другимъ женихомъ. Вѣрная первой любви, Анюта сперва должна была поплакать, но потомъ, какъ покорная дочь, рѣшилась повиноваться долгу, не прерывая, на всякій случай, сношеній съ Ладошинымъ. Была, однакожь, минута, когда она рѣшилась-было сказать ему, что все кончено между ними; но въ это самое время нѣкоторыя обстоятельства, обратившія вниманіе проницательной дѣвушки, заставили ее подумать, что, полно, не въ одномъ ли родительскомъ сердцѣ Петра Алексѣевича, безъ малѣйшаго соучастія Илашева, созрѣла мысль объ этой свадьбѣ? Въ-слѣдствіе такого заключенія, Анюта отложила объясненіе съ Ладошинымъ и стала замѣчать.

Открытіе бабушкою петербургской невѣсты защекотало самолюбіе Анюты, которое все еще по-временамъ нашептывало воображенію дѣвушки о петербургскихъ дворцахъ и придворныхъ балахъ, но не нашло ея врасплохъ. «Что же?» сказала она: «я всегда въ душѣ своей любила одного Владиміра; я готова была повиноваться; но мнѣ дорого стоило бы забыть его. Можетъ-быть, даже я не перенесла бы этого. Теперь я свободна и могу надѣяться, что папенька, наконецъ, умилостивится и соединитъ насъ.» Картина Бѣлой Залы Зимняго-Дворца, великолѣпно-освѣщенной, и бархатный кокошникъ, вышитый брильянтами, блеснули-было въ воображеніи молодой дѣвушки; но это было на одно мгновеніе — какъ молнія, какъ минутный возвратъ болѣзни, уже уступающей быстровозвращающемуся здоровью. Дѣвушка съ стоическою твердостью умѣла скрыть этотъ возвратъ отъ самой-себя, заключила глубоко въ сердцѣ вздохъ, который вырвался-было изъ груди, и на друroe утро рѣшилась идти къ бабушкѣ, чтобъ робкимъ признаніемъ любви къ милому Владиміру склонить ее дѣйствовать рѣшительнѣе въ ихъ пользу. Кто знаетъ! можетъ-быть, самолюбіе дѣвушки болѣе, чѣмъ всѣ другія причины, побуждало ее къ этому поступку. Какъ бы то ни было, а она была оскорблена поведеніемъ Илашева. Онъ не могъ не замѣтить заискиваній Петра Алексѣевича и отвергъ ихъ. Если же не онъ, то свѣтъ замѣтилъ ихъ, и ей нужно было теперь показать и Илашеву, и свѣту, что если эти заискиванія и существовали, то это было безъ ея согласія, въ-слѣдствіе тиранской воли отца, и въ самое то время, когда она умирала отъ любви къ Ладошину.

Анюта подошла уже къ дверямъ бабушкиной комнаты, когда она услыхала голосъ Татьяны Васильевны, которая говорила очень-громко. — Вѣдь я тебя знаю не съ сегодня, Петръ Алексѣичъ. Ты и спишь, и видишь влѣзть въ знатное родство. Будь голъ, какъ соколъ, да придворный, такъ ты радъ и самъ идти въ приданое за дочерью.

Анюта сдѣлала знакъ горничной, чтобъ молчала, и приложила ухо къ дверямъ, потому-что Петръ Алексѣевичъ отвѣчалъ такъ тихо, что почти нельзя было слышать. — Что вы говорите, тётушка, сказалъ онъ: — могло бы относиться къ какому-нибудь выскочкѣ, а мы съ вами и сами довольно-старинные дворяне, и, кажется, всегда пользовались уваженіемъ, такъ я не знаю, право, изъ чего намъ такъ гоняться за придворными.

— Батюшка! знаемъ мы, что такое старинное дворянство, отвѣчала Татьяна Васильевна: — вотъ у насъ и князь старинный русскій князь, да служитъ засѣдателемъ. Знатенъ тотъ, на кого солнышко свѣтитъ, да денегъ много. Да не въ томъ дѣло, а въ томъ, что ты взялся не за свое. Гдѣ вамъ, мужчинамъ, дочерей выдавать? За это дѣло не берутся не спросясь, да не посовѣтовавшись. Вотъ ты похитрилъ, а вѣдь вышло же наружу. Сказали добрые люди и мнѣ старухѣ; думаю, что дѣлать? Жаль Анюту… да что же таить? Жаль и тебя самого. Всегда любила васъ: такое ужь глупое сердце. Ну, писать въ Петербургъ, развѣдывать, вотъ и узнала.

— Я, право, не понимаю, тётушка, съ чего все это взялось. Какія-нибудь сплетницы выдумали, вотъ и пошла тревога. Я принималъ Илашева, какъ сосѣда, и почему же не принимать? Развѣ только и принимаютъ, что жениховъ? Какъ-будто молодые люди только за тѣмъ и ѣздятъ, чтобъ высматривать невѣстъ!

— Нѣтъ, молодые люди не только за этимъ ѣздятъ къ старымъ помѣщикамъ, нѣтъ.

— Я не знаю, что вы хотите этимъ сказать; Илашевъ денегъ у меня не просилъ; жена моя…

— Сдѣлай милость, батюшка, не примѣшивай тутъ Софьюшки. Я люблю ее какъ дочь родную и вѣрно ужь не я скажу что-нибудь объ ней дурное. Дай Богъ, чтобъ ты жалѣлъ ее, какъ я. Если я была недовольна женитьбою твоею, то это потому, что мнѣ было жаль ея: она слишкомъ-молода для тебя… Да полно сердиться-то; я вижу, что ты кусаешь губы…

— Тётушка!

— Не горячись, батюшка, а подумаемъ лучше, какъ пособить горю. Вѣдь не заставишь всѣхъ молчать. Всѣ говорятъ, что ты ловилъ Илашева и что онъ насмѣялся надъ тобой.

— Ну, тётушка, признаюсь вамъ, что если кто и осмѣлился это сказать, то это меня мало трогаетъ. Кто говоритъ? Ваша городская сволочь, которая каждый праздникъ обиваетъ у меня пороги? или ваши уѣздныя дворянки? Не безпокойтесь; завтра кликну ихъ на обѣдъ, и всѣ слетятся съ поклонами.

— Тамъ какъ хочешь, а для дѣвушки нехорошо.

— Для моей дочери? — Ничего.

— Однако…

— Такъ что же вамъ угодно, тётушка?

— Да мнѣ кажется, что лучше было бы, еслибъ ты меня послушалъ и отдалъ ее за Ладошина.

— Ну ужь, тётушка, этого не будетъ! Посудите сами: какъ отдать за мальчишку, негодяя, который даже и не служитъ нигдѣ!

— Все это вздоръ; будутъ деньги, будутъ и чины.

— Это могло быть прежде, тётушка.

— Полно, батюшка, недалеко мы ушли отъ старины. Что? взятокъ что ли не берутъ, или чиновъ лежа на боку? Посмотри, если вашъ Илашевъ не схватитъ чина за то, что здѣсь собакъ гонялъ.

— Оставимте Илашева, прошу васъ. Я вамъ скажу одно и послѣднее слово: сколько бы я ни желалъ вамъ угодить, но за Ладошина Анюты никогда не отдамъ.

— Ну, такъ и я тебѣ скажу мое послѣднее слово: Анюта будетъ за Ладошинымъ, или я продаю завтра же свое имѣніе.

— Какъ вамъ угодно, тётушка. — И Петръ Алексѣевичъ, который во все продолженіе разговора былъ истинно-великъ въ своей кротости, вышелъ въ сильномъ волненіи. Анюта, которая при послѣднихъ словахъ успѣла спрятаться за ширмы, тотчасъ по уходѣ отца бросилась къ бабушкѣ вся въ слезахъ.

Можете себѣ представить, каковъ былъ обѣдъ въ домѣ Сарапаевыхъ. Татьяна Васильевна на свѣтъ Божій не глядѣла и дѣйствительно ничего не ѣла; Петръ Алексѣевичъ сначала показывалъ, что рѣшительно не сохранилъ никакого непріятнаго впечатлѣнія отъ утренняго разговора; но потомъ, видя расположеніе тётушки и покраснѣвшіе отъ слезъ глаза Анюты, которая сидѣла потупя голову и также ничего не ѣла, съ каждою минутою сердился все болѣе и болѣе. Софья Павловна, какъ нерѣдко случается съ женщинами, когда сердце ихъ истинно страдаетъ, одна сохранила свой обыкновенный характеръ и казалась даже веселѣе обыкновеннаго. Къ-счастію, нѣкоторые сосѣди, пріѣхавшіе къ обѣду, ничего не заключая, ѣли каждый за двоихъ, и помогали ей своимъ равнодушіемъ прикрыть странное расположеніе хозяевъ.

За то, послѣ обѣда, Петръ Алексѣевичъ, взбѣшенный до крайности, разбранилъ Анюту, разбилъ чашку съ кофеемъ и велѣлъ собираться въ отъѣзжее поле, въ-слѣдствіе чего Софья Павловна замѣтила, что тётушка можетъ оскорбиться его отъѣздомъ. Петръ Алексѣевичъ вышелъ изъ себя, сказалъ женѣ, что она только и знаетъ, что ему прекословить, что она создана для его мученія, и попросилъ ее замолчать и убираться къ тётушкѣ, если она такъ дорожитъ ею.

XVII.

Впрочемъ, горячность Петра Алексѣевича была нѣсколько-извинительна. Софья Павловна точно была не права. Охота, на которую собирался Петръ Алексѣевичъ, была не внезапною какою-нибудь мыслію: онъ давно уже условился съ нѣкоторыми сосѣдними помѣщиками выѣхать поохотиться за русаками, какъ это обыкновенно случалось каждую осень; только на этотъ разъ они ѣхали не болѣе, какъ дня на три, на четыре. А какъ Татьяна Васильевна пріѣхала не на короткое время, то отъѣздъ Петра Алексѣевича и не могъ показаться страннымъ. Но Софьѣ Павловнѣ не хотѣлось оставаться одной съ тётушкою; вотъ почему ей и вздумалось удерживать мужа.

На этой охотѣ долженъ былъ находиться Илашевъ и большая часть сосѣднихъ помѣщиковъ, за исключеніемъ Ладошина, который дня за три до того уѣхалъ въ городъ по дѣламъ и не возвращался еще. Съѣздъ былъ назначенъ къ шести часамъ у Кортомина, откуда всѣ вмѣстѣ должны были отправиться въ Юнгоровку, деревню Петра Алексѣевича, гдѣ назначалась временная резиденція охотниковъ. Отданы были приказанія, чтобъ приготовить помѣщеніе для собакъ и отвести избы для охотниковъ и псарей; отправили поваровъ, вина и другую провизію; повѣстили десятскихъ, чтобъ сбили народъ для облавы; охотники располагались ночевать въ деревнѣ, чтобъ съ зарею выѣхать въ поле. Между-тѣмъ, Петръ Алексѣевичъ, которому, можетъ-быть, хотѣлось показать тётушкѣ и другимъ, что вниманіе его къ Илашеву основано не на какихъ-нибудь личныхъ видахъ для дочери, и потому не могло измѣниться отъ извѣстій, привезенныхъ тётушкою, при всѣхъ отдалъ приказаніе послать нарочнаго къ Илашеву, чтобъ напомнить ему обѣщаніе его заѣхать къ нему и потомъ вмѣстѣ отправиться къ Кортомину. Посланный, однакоже, скоро воротился вмѣстѣ съ варочнымъ Длашева, который ѣхалъ въ Сергіевское съ письмомъ отъ барина. Леонтій Андреевичъ писалъ, что онъ, къ большому своему сожалѣнію, долженъ отказаться отъ охоты по причинамъ, которыя предполагаетъ объяснить при свиданіи.

Итакъ, темный осенній вечеръ, спустясь надъ Сергіевскимъ, засталъ въ гостиной Сарапаевыхъ одно семейное общество, и то только женщинъ. Татьяна Васильевна сидѣла на своей подушкѣ, въ большихъ креслахъ, у стола, и раскладывала гранпасьянсъ; Анюта возлѣ нея съ какою-то работою; по другую сторону Мавра Даниловна, въ очкахъ и съ вѣчнымъ чулкомъ; напротивъ Софья Павловна, за пяльцами. Всякій, кто хотя мимоходомъ взглянулъ бы на этихъ четырехъ особъ, сказалъ бы, что имъ, вѣроятно, было бы лучше, еслибъ онѣ могли разойдтись по разнымъ угламъ: такъ казались принужденными и разговоръ ихъ, и положеніе. Софья Павловна говорила почти одна; она относилась то къ тётушкѣ, то къ Маврѣ Даниловнѣ, то къ Анютѣ. Но тётушка отвѣчала односложно и по-временамъ бросала бѣглый, но проницательный взглядъ на молодую женщину. Мавра Даниловна, при всякомъ покушеніи Софьи Павловны ввести ее въ разговоръ, вопросительно взглядывала на Татьяну Васильевну; но, не находя никакого отвѣта въ ея глазахъ, устремленныхъ въ разложенныя карты, въ совершенномъ невѣдѣніи, что дѣлать, рѣшалась отдѣлываться однимъ молчаніемъ или самыми незначительными отвѣтами. Анюта довольствовалась тѣмъ, что обращала на мачиху большіе голубые глаза свои, какъ-будто спрашивая съ удивленіемъ, почему именно сегодня относятся къ ней съ разговоромъ. Софья Павловна рѣшительно не знала что дѣлать. Въ душѣ ея тѣснилось столько чувствъ, въ головѣ столько мыслей, что одно постоянное усиліе казаться веселою и могло поддержать ее. Одна минута слабости, одно мгновенное возвращеніе на самое-себя, одинъ взглядъ въ глубину души — и твердость ея исчезла бы, и съ трудомъ удерживаемыя чувства овладѣли бы душою, и тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неукротимѣе, чѣмъ болѣе были стѣснены. Въ обществѣ постороннихъ и совершенно чуждыхъ происшествіямъ, занимавшимъ семейство, положеніе ея было бы сноснѣе: тамъ она нашла бы силы въ той условной веселости, въ той выученой безпечности, которую люди приносятъ съ собою въ свѣтскую гостиную; но здѣсь, гдѣ каждый видимо былъ занятъ однимъ и тѣмъ же предметомъ, гдѣ самое молчаніе вызывало обращеніе къ самому-себѣ, Софья Павловна рѣшительно потерялась бы, еслибъ улыбка Татьяны Васильевны и ея косвенные взгляды, которые, казалось, искали проникнуть въ глубину души молодой женщины, не напоминали ей необходимости наблюдать за каждымъ своимъ движеніемъ.

Измученная, растерзанная, уничтоженная, она возвратилась въ свою комнату послѣ ужина, который былъ только продолженіемъ вечерней пытки. Она расчесала на-скоро свои густые волосы и отпустила Парашу, которая стояла, ожидая приказаній барыни. Параша повиновалась, вышла, но тотчасъ воротилась, подошла къ столу, перебрала какіе-то лоскутки, разбросанные на туалетѣ, робко посмотрѣла на барыню, и опять принялась перебирать. Она казалась смущенною, такъ-что Софья Павловна невольно обратила на нее вниманіе.

— Что тебѣ надобно?

— Мнѣ показалось, что вы изволили спрашивать.

— Нѣтъ, оставь меня. Я стану писать.

Параша поспѣшно поставила на столъ чернилницу, положила перья, бумагу и вышла, бросивъ еще бѣглый взглядъ на туалетъ. Софья Павловна безотчетно слѣдовала глазами за взоромъ любимой горничной и по уходѣ ея подошла къ туалету. Сердце ея разрывалось. Въ первый разъ еще со времени пріѣзда Татьяны Васильевны, Софья Павловна оставалась совершенно одна и могла свободно предаться чувствамъ. Боже мой, какая перемѣна въ душѣ ея! Еще недавно покойная, если не счастливая, она равнодушно смотрѣла въ будущее, и, оканчивая долгій, однообразный день, засыпала, если безъ надежды на завтра, то и безъ страданія, иногда съ одной усталостью… Было время, когда она желала и искала любви, когда стала надѣяться счастія, позволеннаго каждой женщинѣ — счастія исполнить свое назначеніе, быть супругою и матерью, любить и быть любимою. Тогда дни проходили между надеждою и томительнымъ ожиданіемъ; но это время прошло; давно отказалась она отъ всякой надежды, стараясь въ гордости безупречной жизни найдти возмездіе за лишенія сердца, и какъ-будто нашла его. И вдругъ онъ явился. Опять забилось сердце, опять улыбнулось знакомое счастіе. Не смѣло встрѣтила она его, боязливо: она не была облечена прекрасными покровами невинности. Но очарованіе его было неодолимо, и она предалась ему, предалась со всею полнотою чувства, со всею довѣрчивостью любящей женщины, со всѣмъ отчужденіемъ отъ всего, что не было этою любовію, — отъ свѣта, отъ общества, — со всею готовностью вступить за нее въ неравную борьбу съ этимъ самымъ обществомъ, сильная только свидѣтельствомъ совѣсти своей и чистотою ея. И что же?.. Обманута? обманута имъ-самимъ, тѣмъ, котораго сдѣлала она своимъ провидѣніемъ, для кого принесла въ жертву и вѣрованія, и убѣжденія, въ комъ заключила все бытіе свое… Понимаете ли вы это? Дурную склонность, порокъ, самое преступленіе, — все это женщина думаетъ простить, прикрыть блестящею призмою любви своей; но оскорбленіе ея сердца, но обманъ… пусть эта свадьба, о которой говорятъ, будетъ одинъ только разсчетъ, сдѣлка изъ корысти или честолюбія… Сдѣлка? И… эта дѣвочка, которую она любила, какъ сестру, эта Лидія… онъ обманетъ ее? принесетъ ей сердце, занятое другою?.. А если это сердце никогда не было занято этою другою? Если онъ только шутилъ, игралъ съ ея довѣрчивою душою?.. Ужасная, невыносимая мысль!.. А видѣть его въ эту минуту, вывѣдать тайну сердца его, осыпать упреками, уничтожить презрѣніемъ, или… или услышать, что все это клевета, гнусная клевета! За это Софья Павловна отдала бы жизнь свою.

Въ эту минуту глаза ея остановились на корзинкѣ съ работою, которая стояла на туалетѣ. На днѣ ея лежало еще нераспечатанное письмо, котораго она до-сихъ-поръ не замѣтила. Можетъ-быть, сама она бросила его въ корзинку и потомъ забыла? Она взяла письмо; но рука ея дрожитъ и сердце бьется. Она прочла первую строчку и поспѣшно сжала въ рукѣ бумагу, въ сильномъ волненіи окинула глазами комнату, подошла на-ципочкахъ къ дверямъ: онѣ плотно затворены и все тихо извнѣ. Она воротилась къ столу, прижала руку къ груди, какъ-бы думая остановить трепетъ сердца, и опять открыла письмо.

"Я знаю все; до васъ дошло извѣстіе о связяхъ моихъ съ княземъ Баксановымъ; вы слышали о невѣстѣ и, быть-можетъ, осудили меня, осудили не выслушавъ. Еслибъ я менѣе зналъ васъ, я подумалъ бы, что вы даже не удостоили меня и осужденіемъ, и теперь, въ эту минуту, смѣетесь надъ притязаніемъ моимъ занять васъ собою хотя на одно мгновеніе. Но я знаю васъ: вы не могли бы указать мнѣ небо, еслибъ я былъ совершенно чуждъ душѣ вашей. Нѣтъ, я вѣрю въ васъ, и эта вѣра мое благо, мое достояніе: она одна имѣетъ цѣну въ глазахъ моихъ.

«Выслушайте меня. Я долженъ ѣхать, долженъ оставить мѣста, гдѣ встрѣтилъ васъ, гдѣ узналъ, что идеалъ, который воображеніе мое не переставало преслѣдовать посреди свѣтскихъ разочарованій, существуетъ, и существуетъ для моего счастія… О! не сердитесь! Никакія силы человѣческія не отнимутъ у меня увѣренности, что не во снѣ, не въ мечтахъ однѣхъ были тѣ немногія минуты, которыми вы подарили меня. Не-уже-ли же я долженъ уѣхать унеся съ собою ваше осужденіе? Еслибъ вы захотѣли располагать моею жизнію, я сказалъ бы вамъ: возьмите ее и отдайте мнѣ ваше доброе мнѣніе. Безъ него я не понимаю жизни. Дайте мнѣ возможность оправдаться… скажите да и я благословлю имя ваше, какъ небесную благодать. Чего я прошу у васъ? завтра вечеромъ, когда все уснетъ, позвольте явиться у окна вашего… Я не войду, я не смѣю думать объ этомъ. Нѣтъ, только видѣть васъ сквозь стекло, только услышать голосъ вашъ и унести съ собою воспоминаніе этой минуты, какъ голосъ моего оправданія.»

За минуту передъ тѣмъ, Софья Павловна отдавала цѣлую жизнь, чтобъ видѣть Илашева, чтобъ слышать его оправданіе, или наказать своимъ презрѣніемъ. Теперь… вотъ средство… и между-тѣмъ, она съ ужасомъ отступаетъ передъ нимъ. Это роковое «да»… и онъ прійдетъ… видѣть его, одного… условленное свиданіе… Никогда, никогда Софья Павловна не рѣшится на это!

Но онъ уѣдетъ, и она никогда не увидитъ его! Боже мой! сколько различныхъ чувствъ волнуютъ душу ея, и всего явственнѣе сердце слышитъ одно: никогда, никогда не видать его! никогда болѣе не встрѣтить этого взора, проникающаго душу живымъ огнемъ, никогда не слушать звука этого голоса!

Но что же ужаснаго, если она позволила бы ему прійдти подъ окно, только подъ окно? Не ребячество ли бояться?.. Вѣдь если онъ въ-самомъ-дѣлѣ любитъ, отказъ убьетъ его. И какую мысль объ унесетъ съ собою о ней-самой? Не покажется ли она ему, въ-самомъ-дѣлѣ, ничтожною кокеткой, которая играетъ любовію и холодно смѣется, когда успѣла увѣрить въ небываломъ чувствѣ?.. Но эта невѣста… онъ ни слова не говоритъ въ опроверженіе; онъ хочетъ оправдаться: стало-быть, можетъ?.. Человѣкъ равнодушный многое нашелъ бы въ письмѣ Илашева, что и въ голову не могло прійдти Софьѣ Павловнѣ: для нея онъ былъ оправданъ уже. Она быстро пробѣжала мыслью всю жизнь свою отъ самой колыбели: гдѣ было счастіе? какими дарами небо искупило право сказать ей: «довольно, теперь все долгу. Въ дѣтствѣ — одно сиротство; въ домѣ князя — обманъ и эгоизмъ; въ замужствѣ…» Она припомнила всѣ вины Петра Алексѣевича: всѣ онѣ возстали передъ нею въ какихъ-то гигантскихъ образахъ. Его вспыльчивость, грубость, отсутствіе всякаго живаго чувства… онъ такъ часто оскорблялъ ея самолюбіе своею неделикатностью, такъ мало понималъ ея сердце, ея душу… И кто здѣсь понимаетъ ее! Не осуждена ли она на вѣчное одиночество? Только одинъ, одинъ понялъ ее, подалъ ей руку съ привѣтомъ любви, и этого одного она должна отвергнуть, оскорбить!

Осуждайте ее какъ хотите, только далеко послѣ полуночи дверь ея тихонько отворилась, и Параша, робко, на-ципочкахъ, безъ башмаковъ, вошла, остановилась и бросила быстрый взглядъ на постель. Софья Павловна спала отвернувшись къ стѣнѣ. Параша подошла къ столу, осторожно взяла корзинку: тамъ, на мѣстѣ письма, лежала маленькая записочка. Параша взяла ее и проворно спрятала; потомъ тихонько подошла къ лампадѣ, поправила свѣтильню и вышла такъ же осторожно, какъ вошла. Софья Павловна, казалось, ничего не слыхала.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, въ боковой аллеѣ, ведущей къ рощѣ, при слабомъ свѣтѣ мѣсяца, только-что встающаго изъ-за рощи, можно было видѣть черную тѣнь, мелькавшую между деревьями. Тѣнь быстро удалялась отъ дома и вдругъ остановилась. Тогда изъ-за куста показалась другая, и въ тишинѣ ночи раздался шопотъ.

— Ваня, ты?

— Кому же быть, кромѣ меня, Парашинька; ну, что добренькаго скажешь?

— Что? записка, вотъ на.

— Ахъ, ты моя душечка! не дѣвушка, а золото.

— Ну, полно же; поскорѣе. Чтобъ кто не увидалъ. Слышишь? сторожа проснулись, бьютъ въ доску.

— Пускай себѣ надсажаются, а ты меня поцалуй.

— Ну, до того ли? страхъ какой! И то души нѣтъ. Иди скорѣе.

— Что сегодня больно труслива? А что въ запискѣ? Ты посмотрѣла.

— Запечатана; да я посмотрѣла насквозь; бумага тонка. Только и есть два слова: въ двѣнадцать.

— Будетъ съ насъ и этого. Ну, а теперь полно же жеманиться.

Черезъ минуту, обѣ тѣни разошлись въ разныя стороны. Вскорѣ послѣ того, на той же самой боковой дорожкѣ, ведущей къ садовой калиткѣ, показалась третья тѣнь, которая вышла изъ-за куста, недалеко отъ мѣста, гдѣ происходилъ разговоръ, и торопливо пошла къ калиткѣ.

XVIII.

Вы, конечно, угадали, что эта третья тѣнь, бывшая свидѣтельницею разговора между Парашею и каммердинеромъ Илашева, была — Мавра Даниловна. Тайна, которую узнала она изъ этого разговора, не дала во всю ночь сомкнуть глазъ услужливой иваньковской барынѣ. За то, заря чуть-чуть занялась, а она успѣла уже сбѣгать къ старостѣ, къ десятскому, и еще кое къ кому изъ знакомыхъ мужичковъ; Мавра Даниловна искала, не пойдетъ ли кто на базаръ въ Иваньково: ей нужно было вѣрнаго человѣка, который взялся бы завезти по дорогѣ письмецо въ Кленовку, на барскій дворъ. По счастію, Петруха Лысый, мужикъ трезвый и обстоятельный, какъ-то въ этотъ день дома провозился съ лошадью ли, на гумнѣ ли, и позапоздалъ, такъ-что Мавра Даниловна успѣла захватить его тогда, какъ другіе всѣ давно уже уѣхали. И то, когда, вся запыхавшись, она прибѣжала ко двору его, старшая сноха вынимала подворотню, а самъ Петруха, забравъ возжи, уже потрогивалъ своего сѣрко.

Мы желали бы представить здѣсь въ вѣрной копіи письмо, ввѣренное Петрухѣ Лысому, чтобъ показать образецъ письменнаго слога иваньковскихъ барынь; но, къ-сожалѣнію, это письмо должно было остаться тайною для всѣхъ, кромѣ особы, которой было назначено. Мы можемъ только сказать, что оно было написано на поллистѣ сѣрой бумаги, изъ той, которую Дарья Лукинична держала для кухни, для бисквитъ и котлетъ въ папильйоткахъ, и запечатано сургучомъ, полученнымъ также отъ почтенной экономки, и который употреблялся у нея для запечатыванія кадочекъ съ мочеными яблоками при отдачѣ ихъ ключницѣ. Адресъ, сдѣланный нѣсколько-криво, съ перваго взгляда напоминалъ формою буквъ надписи на китайскихъ ящикахъ. Онъ былъ написанъ такимъ образомъ «Милостивѣйшей государыни ея высокородія, почтеннѣйшей Вѣри Дмитривни госпоже Кибсевой, собственоручно».

Мавра Даниловна, по отправленіи письма, зашла на минуту въ избу, поговорила съ хозяюшкою и снохами Петрухи Лысаго, объ ихъ житьѣ-бытьѣ, скушала ржаную лепешку на маслѣ, только-что вынутую изъ печи, и отправилась на барскій дворъ ожидать пробужденія Татьяны Васильевны такъ покойно, какъ-будто-бы и не трудилась такимъ образомъ цѣлое утро на пользу ближняго.

Между-тѣмъ, Петруха Лысый добрался по-легоньку до Кленовки, остановился противъ избы свата и постучалъ въ окно кончикомъ кнутовища. Окно раздвинулось, и въ отверстіе его выглянула сватья — сватъ давно уже былъ на базарѣ. Послѣ короткаго разговора, письмо было передано въ окно и тотчасъ же отослано съ парнишкой на барскій дворъ; а Петруха, пожелавъ счастливо оставаться, поѣхалъ далѣе. Вѣра Дмитріевна въ это время только-что просыпалась. Она имѣла привычку читать съ вечера, и потому вставала поздно, да и проснувшись, еще довольно-долго лежала въ постели. Она только-что открыла глаза, когда Даша, горничная ея, вошла въ комнату. Вѣра Дмитріевна, нѣсколько-недовольная этимъ безвременнымъ приходомъ, съ неудовольствіемъ обратила на нее глаза, еще отягощенные сномъ; но одинъ взглядъ на позапачканное письмо, которое горничная держала въ рукахъ, разсѣялъ въ одно мгновеніе и неудовольствіе и дремоту прекрасной вдовы. Она поспѣшно взяла письмо, пробѣжала его и положила на столъ съ примѣтнымъ волненіемъ. «Какая ты неповоротливая!», говорила она съ досадою: «поскорѣе, обуваться мнѣ, и капотъ». Даша, видя, что барыня не въ-духѣ, торопливо бросилась за чулками, но дѣло не спорилось. Вѣра Дмитріевна сердилась, ворчала и тѣмъ еще болѣе мѣшала горничной. Наконецъ, утренній туалетъ былъ кое-какъ оконченъ. Даша побѣжала исполнить какія-то приказанія барыни, а Вѣра Дмитріевна, оставшись одна, съ безпокойствомъ начала ходить по комнатѣ. На лицѣ прекрасной вдовы изображалась сердечная тревога; казалось, всѣ страсти боролись въ душѣ ея: иногда она задумывалась, но задумывалась такъ, какъ человѣкъ, который въ одну минуту долженъ рѣшиться на что-нибудь, чтобъ избѣжать угрожающей гибели. Потомъ, вдругъ глаза ея опять оживлялись, губы сжимались судорожно; наконецъ, она остановилась; въ глазахъ мелькнула мгновенная радость, и лицо прояснилось, какъ-будто-бы она вдругъ нашла то, чего давно искала. И въ-самомъ-дѣлѣ, она нашла; одна счастливая мысль — и цѣлый планъ родился въ дѣятельномъ умѣ молодой женщины.

Чего таить? Взаимная любовь Илашева и Софьи Павловны, эта любовь, въ которой теперь не было уже возможности сомнѣваться, какъ образъ совершеннаго преступленія, какъ страшный укоръ совѣсти, отравляла все существованіе Вѣры Дмитріевны. Эта любовь такъ внезапно, такъ неожиданно разрушила всѣ желанія, всѣ надежды ея сердца, — надежды, которыя, по мнѣнію ея, такъ близки были къ исполненію. Давно уже доброе имя Софьи Павловны, уваженіе, которымъ она пользовалась въ обществѣ и даже богатые наряды, въ которыхъ никогда не отказывалъ женѣ Петръ Алексѣевичъ, тревожили сердце ея пріятельницы; но она скрывала это чувство, прятала его въ самые глубокіе тайники души своей. Когда же Софья Павловна, съ своею скромною наружностью смиренницы, стала на дорогѣ, по которой съ такою увѣренностью шла прекрасная вдова, когда своей неопытной рукою коснулась цѣли, къ которой такъ давно, съ такимъ стараніемъ шла она, и при ней, въ ея глазахъ, разрушила, уничтожила самую надежду когда-нибудь достигнуть этой цѣли, — тогда негодованіе ея вышло изъ границъ, и желаніе отмстить, сдѣлалось единственнымъ, преобладающимъ ея чувствомъ. Но отмстить — какъ? О, не бойтесь! Къ-счастію, кинжалъ и ядъ не въ правахъ нашего общества. Вѣра Дмитріевна прибѣгла къ средствамъ менѣе-энергическимъ и не столько опаснымъ для нея самой. Она вызвала Татьяну Васильевну, надѣясь, что хитрая старуха, уже предупрежденная Маврою Даниловною, легко угадаетъ, что происходитъ въ домѣ и нанесетъ первый ударъ Софьѣ Павловнѣ, разлуча любовниковъ, а потомъ поможетъ ей сорвать съ головы пріятельницы блестящій вѣнецъ доброй славы, которымъ украсило ее снисходительное мнѣніе. Для лучшаго достиженія этой цѣли, она послала къ Сарапаевымъ Мавру Даниловну, какъ домашняго шпіона; но дѣла шли гораздо-скорѣе, чѣмъ думала Вѣра Дмитріевна, и письмо повѣренной ея, присланное, какъ мы сказали, уже съ Петрухою, показывало ясно, что должно было искать рѣшительнѣйшихъ мѣръ. И вотъ, что теперь такъ много занимало Вѣру Дмитріевну. Впрочемъ, тѣ средства, которыя нашла она въ изобрѣтательномъ умѣ своемъ, были очень-просгы; но мы лучше сдѣлаемъ, если пойдемъ въ кабинетъ ея.

Вѣра Дмитріевна сидѣла передъ открытымъ бюро, на которомъ было набросано множество писемъ и бумагъ. Десятый томъ Свода Законовъ, заложенный распечатаннымъ письмомъ, лежалъ на толстой тетради во весь листъ, кругомъ исписанной. Хозяйка казалась озабоченною; она дописывала письма, дѣлала конверты, надписывала. Недалеко отъ нея, на стулѣ, сидѣла пожилая женщина, изъ иваньковскихъ, нѣчто въ родѣ Мавры Даниловны. Въ дверяхъ стояли два человѣка, одинъ въ синемъ суконномъ сюртукѣ, съ умнымъ и сметливымъ взглядомъ, другой, нѣсколько позади, обстриженный въ кружальцо и въ армякѣ.

— Я думаю, что съ ума сойду съ этими дѣлами, говорила Вѣра Дмитріевна, откладывая конвертъ и принимаясь за другой. — Огня мнѣ!

Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ и иваньковская барыня бросились къ туалету, на которомъ стояла восковая свѣча. Иваньковская барыня была однако счастливѣе: ей удалось услужить.

— Что это вы тревожитесь, Варвара Савишна? Благодарствуйте. — Вотъ и еще одно письмо. Теперь осталось только запечатать. Это несносное межеванье! особливо для насъ, женщинъ: гдѣ намъ съ этимъ ладить!

Еслибъ кто-нибудь посмотрѣлъ въ это время на Вѣру Дмитріевну, онъ подумалъ бы, что ее рѣшительно ничто не занимало, кромѣ межеванья. Такъ мало оставалось на лицѣ ея слѣдовъ утренней тревоги.

— Ужь помогай вамъ Богъ, матушка, Вѣра Дмитріевна! отвѣчала иваньковская, повернувъ проворно шерстяной башмакъ, который вязала на продажу. — Другая точно бы, такъ-сказать; а вы, матушка, Вѣра Дмитревна, вы ужь подлинно, такъ-сказать, Вѣра Дмитревна…

— Какъ бы не ошибиться, сказала улыбаясь Вѣра Дмитріевна, и вынула изъ конверта письмо, пробѣжала его и начала запечатывать, продолжая говорить: — мнѣ разъ случилось отправить къ мужу моему письмо, писанное къ Щегловой, знаете? съ которою мы были такъ дружны. Ошиблась надписью. Хорошо еще, что у меня секретовъ никогда не бывало. Дмитрій Васильевъ!

Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ выдвинулся впередъ.

— А это еще тамъ кто?

Человѣкъ въ армякѣ встряхнулъ кудрями и пошатнулся, какъ-бы намѣреваясь выступить. Первый отвѣчалъ за него: Степашка-съ, садовникъ.

— Это за чѣмъ?

— Приказывали позвать. Куда-то изволите посылать.

— Господи! да не-уже-ли же никого нѣтъ поумнѣе его? — Наблюдатель замѣтилъ бы, что Вѣра Дмитріевна, говоря о Степашкѣ, смотрѣла въ сторону и вообще казалась удивленною и недовольною, какъ бываютъ удивлены и недовольны актёры-аматёры на благородномъ театрѣ. Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ отвѣчалъ: — Дарья Ивановна позвала Стспашку-съ.

— Даша всегда глупости дѣлаетъ. Даша! — Она позвонила. Вошла горничная, которая утромъ принесла письмо. Не-уже-ли ты никого не нашла, кромѣ Степашки?

— Да вы, сударыня, сами… да вѣдь некого-съ. Изволите знать. Василій кучеръ въ кузницѣ, Яшка съ управляющимъ поѣхалъ; Семенъ…

— Ну ужь ты всегда права! пожалуйста, перестань. Мнѣ потому это очень-непріятно, продолжала она, обращаясь къ иваньковской барынѣ: — что Степашку никогда и никуда не посылаютъ, а теперь мнѣ надобно послать письмо къ Сарапаевымъ. Туда у меня всегда ѣздитъ Яшка, и знаетъ ужь, какъ и кому что отдать. А этотъ все перепутаетъ… И Богъ-знаетъ, съ чего взялъ этотъ управляющій увезти Яшку…

— Матушка, Вѣра Дмитревна, вѣдь я слышала, что вы сами приказали ему взять Яшк… Иваньковская барыня имѣла привычку всегда, что бы она ни говорила, смотрѣть на горничную, или лакея, которые были въ комнатѣ, какъ-бы ища ихъ одобренія. Въ эту минуту, взглянувъ на Дашу, которая стояла у дверей, ведущихъ въ спальную, она замѣтила, что Даша знакомъ останавливаетъ ее, и очень смѣшалась. Вѣра Дмитріевна, какъ-бы не вслушавшись въ слова ея, продолжала: — Какъ ты думаешь, Дмитрій, съумѣетъ ли онъ сладить съ этимъ? онъ такой глупый.

— Помилуйте, сударыня, какъ не съумѣть. Сказать ему только.

— Да, я скажу. Но ты, Дмитрій… мнѣ нужно, чтобъ ты съѣздилъ въ городъ. Возьми эти письма. Вотъ это надобно отдать Ивану Данилычу.

— Слушаю-съ.

— А эти на почту. Отъ Ивана Данилыча мнѣ нуженъ отвѣтъ. Я пишу ему о нашемъ дѣлѣ; попроси его хорошенько отъ моего имени, и спроси, не готова ли та просьба, которую онъ мнѣ обѣщалъ. Да, пожалуйста, воротись скорѣе. Нѣтъ, постой; растолкуй хорошенько Стёпкѣ, какъ ему ѣхать. Знаетъ ли онъ Юнгоровку?

— Помилуйте-съ, какъ не знать. Знаешь, на Зимовки, а тамъ мимо рощи…

— Знаемъ-съ. Не разъ тамъ бывали.

— Ну, да я думаю, тебя посылывалъ Гаврилычъ, къ Ивану Гурьичу, садовнику-то юнгоровскому. Вѣдь онъ пріятель съ вашимъ-то, да никакъ и кумъ еще, сказала иваньковская, которая очень любила вставить словечко въ разговоръ.

— Да знаемъ-съ, нетерпѣливо отвѣчалъ Степанъ.

— То-то же; на Зимовки, а тамъ мимо рощи. Ну, да, если бывалъ, такъ знаешь, мимо рощи…

— Ну, такъ слушай же, перебила Вѣра Дмитріевна, къ большому неудовольствію иваньковской, которая очень любила поучить. — Вотъ два письма, одно Петру Алексѣичу, а другое Софьѣ Павловнѣ. Поѣзжай какъ-можно-скорѣе и отдай въ собственныя руки. Петръ Алексѣевичъ теперь въ Юнгоровкѣ: постарайся его застать и отдай какъ-можно-вѣрнѣе. Ну, ступай же скорѣй! прибавила она строго, видя, что Степанъ тряхнулъ опять головой, приготовляясь говорить. — А ты, Дмитрій, разскажи Ивану Данилычу, я въ письмѣ всего не могла описать… И Вѣра Дмитріевна начала объяснять очень-подробно своему повѣренному дѣло, до котораго намъ нѣтъ никакой нужды, и потому мы умолчимъ о немъ, — потомъ вышла къ старостѣ, долго толковала съ нимъ, и наконецъ, отпустя его, возвратилась въ свой кабинетъ и начала убирать бумаги, говоря съ Варварою Савишною о своемъ межеваньѣ, о благодарности своей къ Ивану Данилычу, секретарю уѣзднаго суда, и Петру Алексѣичу, безъ котораго она никакъ не сладила бы съ сосѣдями.

— Вотъ и теперь я писала къ нему о томъ же, сказала она, и вдругъ остановилась въ большомъ безпокойствѣ, какъ-будто-бы вспомнивъ что-то ужасное. — Господи! сказала она: — что это мнѣ кажется, будто-бы я не сказала Степашкѣ… Даша, Даша!

— Чего изволите?

— Вели скорѣе скакать верхомъ воротить Степашку. Даша бросилась изъ комнаты.

Вѣра Дмитріевна, казалось, была въ большомъ безпокойствѣ.

— Представьте, что я забыла сказать Степашкѣ, чтобъ онъ ѣхалъ съ письмомъ Софьи Павловны въ Сергіевское, сказала она, ходя по комнатѣ. — Это такое несчастіе! проклятыя дѣла! голова у меня такъ смѣшана… Обыкновенно у меня ѣздитъ Яшка и знаетъ, что писемъ никому не надобно отдавать, кромѣ самой Софьи Павловны, или Параши. Этотъ самъ не догадается; а я, кажется, не сказала ему о Сергіевскомъ. Даша, Даша! что же?

— Уѣхали, сударыня. Серёжка верхомъ поскакалъ.

— Я боюсь, что не догонитъ. Давно уѣхалъ Степашка?

— Недавно, сударыня.

— Давно ли, матушка, только вышелъ, повторила иваньковская со словъ горничной.

— Вотъ забывчивость! И это все ты, Даша; послала дурака: другой самъ проѣхалъ бы въ Сергіевское.

— Да какъ не проѣхать, сударыня; вѣдь вы изволили сказать, чтобъ отдалъ въ собственныя руки.

— Да вѣдь не о Софьѣ Павловнѣ сказ…. замѣтила-было иваньковская, обращаясь къ горничной, но по знаку ея перемѣнила рѣчь: — а мнѣ показалось, что вы изволили сказать, точно, въ собственныя руки…

Вѣра Дмитріевна тревожилась; она ходила отъ окна къ окну; по время летѣло, а Серёжка не возвращался. Наконецъ, вотъ верховой, на дворъ; лошадь вся въ мылѣ… это онъ.

— Бѣги, Даша, узнай, что?

Даша возвратилась, но съ горькою вѣстію: не догналъ. Вѣра Дмитріевна была въ отчаяніи, бранила Дашу и Сережку: по ея мнѣнію, онъ долженъ былъ ѣхать до самой Юнгоровки. Варвара Савишна не знала, что и дѣлать и чѣмъ успокоить бѣдную Вѣру Дмитріевну.

— Матушка, Вѣра Дмитріевна, говорила она: — да вы все безпокоитесь. Ужь подлинно я не знаю, что это такое. Повѣрьте, Степашка малой не глупый: онъ самъ догадается. Вѣдь его всегда посылаютъ и къ Гурьичу, вотъ и къ намъ…

— Я все стараюсь вспомнить, сказала ли я ему о Сергіевскомъ или нѣтъ, говорила Вѣра Дмитріевна, смотря въ землю.

— Какъ не сказать, сударыня! ужь вѣрно изволили сказать, замѣтила горничная.

— И мнѣ кажется, что вы точно изволили сказать, повторила иваньковская, смотря на горничную.

— Вамъ кажется?

— Вотъ мнѣ помнится: вы изволили стоять на этомъ мѣстѣ, а этакъ Дмитрій Васильичъ, а вотъ такъ Степашка. И вы обернулись къ Степашкѣ, да и говорите: «Да смотри же, непремѣнно въ Сергіевское проѣзжай и отдай въ собственныя руки, самой Софьѣ Павловнѣ».

— Нѣтъ, Варвара Савишна, это вы такъ только меня успокоить хотите.

— Стану ли я вамъ лгать, матушка! Господи твоя воля! да изъ чего же это бы мнѣ, да и зачѣмъ же?..

Между-тѣмъ, день почти прошелъ, и Степашка не возвращался, что, казалось, подтверждало слова Варвары Савишны. Въ-самомъ-дѣлѣ, развѣ Степашка не могъ самъ догадаться, наконецъ, и проѣхать въ Сергіевское? Ему давно надобно было бы возвратиться, еслибъ онъ не поѣхалъ туда. Вѣра Дмитріевна въ-самомъ-дѣлѣ начала безпокоиться.

XIX.

Скажемъ ли нѣсколько словъ объ Илашевѣ? Что значило письмо его, и какъ вздумалось писать любовное письмо ему, свѣтскому человѣку, да еще и пропитать его реторикой? Не-уже-ли онъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ влюбленъ, слѣдственно, въ состояніи, чрезвычайно-расположенномъ къ иперболамъ, или писалъ такъ потому, что писалъ къ провинціалкѣ, и зналъ чѣмъ понравиться? Наконецъ, что значилъ этотъ отъѣздъ и эти толки о невѣстѣ? Не-ужели, въ-самомъ-дѣлѣ, тутъ была какая-нибудь невѣста?

Говорятъ, будто-бы прежде отцы, по корыстолюбивымъ видамъ, или чтобъ поддержать фамильные гербы, тамъ, гдѣ гербы могли имѣть какую-нибудь цѣну, соглашались между собою женить дѣтей своихъ, предоставляя имъ право повиноваться безропотно, или плакать сколько душѣ угодно, если выборъ не по сердцу. Это положеніе породило не одинъ презанимательный романъ. Съ Илашевымъ было что-то подобное, хотя, къ-несчастію, романъ его, можетъ-быть, и не покажется занимательнымъ. Только здѣсь тираномъ былъ не отецъ, а собственная воля героя. Илашевъ былъ изъ стариннаго дворянства, но такъ-какъ и отецъ его, и дѣдъ вѣчно жили въ деревнѣ, или служили въ губерніи, то семейство его не имѣло ни связей, ни знакомства въ большомъ свѣтѣ. Состояніе у нихъ было прекрасное, но отецъ Илашева, по странной безпечности, почти проигралъ довольно значительную тяжбу и оставилъ сыну не болѣе восьми-сотъ душъ, однакожь безъ долга. Молодой человѣкъ былъ честолюбивъ и дѣятеленъ; онъ скоро понялъ, что, слѣдуя примѣру отца, онъ можетъ прожить въ деревнѣ и покойно, и счастливо, но не выйдетъ въ люди. Онъ поѣхалъ въ Петербургъ, нашелъ тамъ какихъ-то родныхъ, вступилъ въ службу и началъ сорить отцовскими деньгами. Говорятъ, что надобно только умѣть желать, а счастье за умѣющаго. Видно, Илашевъ дѣйствительно зналъ эту науку. Служба ему посчастливилась; онъ не считалъ себѣ еще и тридцати лѣтъ, а занималъ уже хорошую должность и былъ каммер-юнкеромъ, а это много значило для человѣка, у котораго не ворожила ни одна бабушка. Зато Илашевъ попалъ въ большой свѣтъ и былъ принятъ довольно-хорошо. У него была карета, хорошенькая квартира на Морской; онъ игралъ въ большую игру, не боялся ни лотерейныхъ, ни концертныхъ билетовъ, самъ пѣлъ, и очень-пріятно, бывалъ на музыкальныхъ вечерахъ у княгини Е., у графини В., и одѣвался съ неоспоримымъ совершенствомъ. Правда, имѣніе было заложено въ казнѣ и въ частныхъ рукахъ; но что до этого? Кто хочетъ многое имѣть, тотъ многимъ и рискуетъ. Между-тѣмъ, Илашевъ не пренебрегалъ и своею тяжбою, которая приняла, по его старанію, совсѣмъ-другое направленіе.

Между многими знатными домами, гдѣ былъ представленъ Илашевъ, онъ былъ принятъ въ домѣ князя Баксанова — того самого, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Князь, какъ мы знаемъ, былъ богатъ, въ связяхъ и на хорошей дорогѣ по службѣ. У него были двѣ уже взрослыя дочери. Илашевъ, который отъ времени до времени присматривался и къ богатымъ невѣстамъ и къ батюшкамъ, на которыхъ можно было бы опереться на скользкомъ паркетѣ придворныхъ залъ, замѣтилъ не безъ удовольствія, что его принимаютъ у князя съ особенною любезностью. Въ высокой своей житейской мудрости онъ безъ труда сообразилъ, что для него будетъ не безвыгодно войдти въ родство съ такимъ домомъ, и началъ прилежно посѣщать князя. Исканія его были приняты благосклонно, такъ-что въ цѣломъ городѣ заговорили о помолвкѣ Илашева. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ представленъ какъ женихъ молодой княжнѣ и получилъ ея слово; только по нѣкоторымъ домашнимъ обстоятельствамъ князь не хотѣлъ объявлять о помолвкѣ и отложилъ свадьбу на годъ. Княгиня на этотъ годъ уѣхала съ невѣстою за границу, а Илашевъ отправился съ порученіемъ въ губернію.

Въ это-то время Леонтій Андреевичъ явился въ сосѣдствѣ Вѣры Дмитріевны. Вы находите, можетъ-быть, что отношенія его къ прекрасной вдовѣ были нѣсколько-безнравственны въ его положеніи? Я думаю, что онъ и самъ не сталъ бы спорить. Это былъ одинъ изъ тѣхъ грѣховъ, въ которыхъ любятъ каяться и раскаиваться. Не то, чтобъ Илашевъ былъ какимъ-нибудь Ловеласомъ; нѣтъ, Ловеласы невозможны въ наше время и при нашихъ нравахъ. Намъ недосугъ, да и лѣнь терять столько времени и трудовъ для того только, чтобъ пріобрѣсти благосклонность женщины, какъ бы ни была прекрасна эта женщина. Однакожь, Илашевъ былъ и не изъ такихъ, которые готовы отворотиться отъ счастія, когда оно само идетъ къ нимъ на встрѣчу. Прекрасная женщина, въ какомъ бы состояніи ни была она, всегда имѣла цѣну въ глазахъ его и право на его вниманіе, особенно, если эта женщина такъ снисходительна и любезна, какъ Вѣра Дмитріевна. Впрочемъ, любовь къ прекрасной сосѣдкѣ, если можно назвать этимъ именемъ чувство Илашева, не могла быть опасною для его невѣсты, потому-что совершенно подчинялась разсудку и, смотря по обстоятельствамъ, была страстна, взъискательна, холодна и стремительна. Другое дѣло — Софья Павловна. Конечно, Вѣра Дмитріевна была… какъ-бы сказать? увлекательнѣе своей пріятельницы; но, благодаря разсказамъ услужливыхъ друзей, красота ея очень-недолго сохраняла настоящую цѣну въ глазахъ Илашева, такъ-что эта побѣда, въ послѣдствіи времени, очень уже посредственно льстила самолюбію господина каммер-юнкера, а это много значитъ въ подобныхъ дѣлахъ. Къ-тому же, Вѣра Дмитріевна занималась какими-то матримоньяльными притязаніями, что показалось даже смѣшнымъ Илашеву. Принять эту женщину, еслибъ она пошла къ нему на встрѣчу, съ сердцемъ, очищеннымъ отъ прежнихъ заблужденіи безграничною къ нему любовію; подать ей руку, когда она обратила бы къ нему страстный, умоляющій взоръ; наконецъ, осчастливить ее искрою любви, бѣдною платою за бездну самоотверженія — это ужь такъ и быть; можетъ-быть, къ этому-то и шелъ господинъ каммер-юнкеръ путемъ, имъ избраннымъ; но на бѣду или на счастіе прекрасной вдовы, онъ встрѣтилъ на распутіи Софью Павловну. Мы видѣли, что онъ обратилъ на нее вниманіе потому только, что ему на нее указали; но она должна была возбудить его любопытство. Илашевъ хвалился, что зналъ хорошо женщинъ; онъ, какъ самъ говорилъ, изучилъ ихъ во всѣхъ возможныхъ оттѣнкахъ кокетства; даже, думаю, могъ бы классифировать ихъ, какъ классифируютъ раковины или букашекъ, и конечно пріобрѣлъ бы славу не хуже какого-нибудь Ламарка или Бланвиля, еслибъ только захотѣлъ привести въ систему свои глубокія свѣдѣнія по этой части; но Софья Павловна, какъ показалось ему, отличалась отъ всѣхъ извѣстныхъ ему типовъ. Въ ней нашелъ онъ то, что начиналъ уже почитать баснею прежнихъ вѣковъ, какимъ-то философскимъ камнемъ нашего времени: истинное чувство и неподдѣльную чистоту нравовъ. Онъ не спрашивалъ, что такое была эта чистота нравовъ, — слѣдствіе ли твердыхъ правилъ, посѣянныхъ воспитаніемъ и добрыми примѣрами, или случайность, можетъ-быть, плодъ уединенной жизни, можетъ-быть, гордости или даже отсутствія соблазна; дѣло было въ томъ, что Софья Павловна дѣйствительно была чужда порока, что имя ея до-сихъ-поръ произносилось въ обществѣ съ уваженіемъ, подобающимъ женщинѣ безупречной; что въ чистомъ взорѣ ея отражалось все ея прошедшее, свѣтлое, ясное, какъ повѣсть младенческой жизни. И эта женщина любила его, его перваго вводила въ святилище души своей, въ немъ одномъ искала счастія, которое такъ щедро обѣщаетъ намъ жизнь въ дни нашей молодости!.. Прибавимъ къ этому, что Софья Павловна была дѣйствительно хороша, и, что еще болѣе, соединяла въ себѣ то условное изящество формъ, котораго съ такою разборчивостью ищетъ избалованный вкусъ. Ея плечи, маленькая ножка, рука какъ на рафаэлевой картинѣ, — все это удивительно говорило воображенію и придавало ей, посреди ея провинціальной гостиной, видъ знаменитости, низведенной рокомъ. Мудрено ли, послѣ этого, что Илашевъ нашелъ ее образцомъ совершенства? Мы вообще любимъ преувеличивать опасность, которую одолѣли, и достоинства женщины, которой нравились: это возвышаетъ собственное наше достоинство. Илашевъ, послѣ вечера, проведеннаго съ Софьею Павловною въ степи, былъ увѣренъ, что открылъ сокровище, рѣдкій цвѣтокъ, какой еще никогда не поражалъ взоры знатока: подлинно, было отъ чего закружиться головѣ! Но Илашевъ былъ человѣкъ опытный, привычный; ему смѣшно было бы позволить себѣ закружиться отъ женщины, какъ какому-нибудь новичку. Илашевъ нашелъ только достойнымъ себя оцѣнить, понять эту женщину и заняться ею; иначе это было бы неблагодарностію за любовь такого милаго созданія. Теперь, сидя передъ каминомъ и вдыхая запахъ благовонной сигары, онъ любилъ развивать въ воображеніи своемъ маленькій романъ, который судьба приготовила ему въ глухой степи, гдѣ ждалъ онъ одной скуки. Онъ улыбался, слушая мысленно милый лепетъ любви, принимая робкія ласки прекрасной провинціалки, посвященной имъ въ тайну счастія. Иногда обращался онъ мысленно на прошедшее, гдѣ представлялась ему Вѣра Дмитріевна раздраженная, въ слезахъ… Въ одно утро, когда, занимаясь такимъ образомъ, онъ съ особенною любовію ласкалъ свой степной романъ, вошедшій каммердинеръ подалъ ему связку писемъ, привезенныхъ съ почты.

Илашевъ положилъ письма на столъ и началъ распечатывать одно за другимъ, продолжая курить. Каммердинеръ стоялъ въ дверяхъ.

— Ты… ѣхалъ на Сергіевское? спросилъ Илашевъ, развёртывая письмо.

— На Сергіевское-съ.

— Петръ Алексѣичъ уѣхалъ вчера же?

— Уѣхалъ-съ, только очень не въ духѣ-съ.

— Не въ духѣ? Что жь это? Илашевъ дѣлалъ всѣ эти вопросы не переставая читать и съ такимъ видомъ, который показывалъ, что отвѣты очень-мало его интересуютъ.

— Изволите знать, что у нихъ тётушка, Татьяна Васильевна-съ, пріѣхала изъ города, отвѣчалъ каммердинеръ. — Говорятъ, что Петръ Алексѣевичъ повздорилъ съ нею за барышню, Анну Петровну.

— А!

— Да еще-съ… Татьяна Васильевпа изволила привезти вѣсти, которыя не очень поправились Петру Алексѣичу.

Илашевъ перевернулъ страницу, поправилъ сигару, и спросилъ безъ всякаго вниманія: — Что же это?

— Да она сказывала, что будто у васъ въ Петербургѣ есть невѣста-съ.

— А! такъ вотъ что, сказалъ Илашевъ улыбнувшись и поправилъ сигару. — Что же Петръ Алексѣевичъ?

— Богъ-знаетъ-съ. Прасковья Васильевна… изволите знать горничную-съ…

— Знаю, знаю. Я думаю, что и вѣсти отъ нея?

— Помилуйте-съ; я, кажется…

— Ну, что же, Прасковья, какъ?..

— Васильевна-съ… говоритъ, что баринъ очень гнѣвается, избилъ Гришку, разбранилъ барышню, а барыня всю ночь проплакала.

— И есть отъ-чего, когда мужъ бѣсится…

Илашевъ вдругъ остановился; письмо, которое онъ распечаталъ въ это время, привлекло все его вниманіе. Оно было отъ князя Баксанова, будущаго его тестя.

Князь увѣдомлялъ, что жена его возвращается изъ-за границы и просилъ его пріѣхать къ нимъ въ полтавскую деревню, гдѣ все семейство пробудетъ нѣсколько недѣль. Князь прибавлялъ, что очень желаетъ пріѣзда Илашева, который почитаетъ тѣмъ болѣе «возможнымъ», что дѣла по порученію его должны скоро кончиться, какъ сказывали ему въ министерствѣ.

Женясь хотя и не по любви, мы принимаемъ на себя обязанность дѣйствовать какъ влюбленные; а какой влюбленный не бросилъ бы и дѣла и деревню, чтобъ летѣть къ невѣстѣ! Но дѣла, деревня, все это оставляется довольно-легко; Софья Павловна же… вотъ съ этимъ какъ быть? Илашевъ отпустилъ знакомъ каммердинера и началъ ходить скорыми шагами.

Странное дѣло! только теперь онъ понялъ, что Софья Павловна была ему гораздо-дороже, чѣмъ онъ думалъ. Чѣмъ болѣе разсѣевалось первое впечатлѣніе, произведенное на него письмомъ князя, чѣмъ ровнѣе и тише началъ биться пульсъ его, тѣмъ яснѣе видѣлъ онъ, какъ глубоко врѣзалось въ сердце его чувство, которымъ онъ думалъ, можетъ-быть, шутить. Онъ видѣлъ, что ему тяжело будетъ разстаться съ милою провинціалкою, тяжело будетъ отвыкнуть каждую свободную минуту находить образъ ея въ своемъ воображеніи, тяжело отказаться отъ надежды… зачѣмъ же отъ надежды? скажемъ лучше, отъ тихаго счастія, съ которымъ онъ свыкся въ послѣднее время, счастія видѣть ее, ловить взоръ ея, который въ одно и тоже время и ищетъ и убѣгаетъ его, однимъ словомъ, брошеннымъ въ незначущій, общій разговоръ, поселять тревогу или радость въ этой послушной душѣ, знать, что его ждутъ, что считаютъ минуты его отсутствія, что издали еще завидятъ экипажъ его, ее первую привѣтствовать взоромъ и чувствовать трепетъ сердца при ея приближеніи, — словомъ, счастія пожить на нѣсколько минутъ молодостью и для ея легкихъ бредней…

Болѣе всего тревожила Леонтья Андреевича мысль, что Софья Павловна узнала о его помолвкѣ. Подобное извѣстіе должно было привести въ ужасъ ея чистую, любящую душу. Онъ глубоко задумался; въ головѣ его тѣснилось много мыслей; вдругъ одна счастливая, какъ свѣтлая искра, мелькнула, и длинная цѣпь происшествій, легко, игриво развилась въ его воображеніи. — Что же? сказалъ онъ: — еще все можетъ уладиться, и даже къ лучшему. Только нужно уговорить Софью Павловну увидѣться со мною безъ свидѣтелей; обстоятельства вынуждаютъ подобную просьбу съ моей стороны: развѣ не должно искать возможности оправдаться? — это будетъ не трудно, если только я увижу ее. Вѣдь я не зналъ ея, когда обязался словомъ съ княжною… а тамъ… письмо князя ничего не значитъ; развѣ не могутъ задержать меня дѣла службы, собственныя, наконецъ болѣзнь?..

Всего труднѣе будетъ уговорить Софью Павловну на это свиданіе, и какъ уговорить? гдѣ видѣть ее? Разумѣется, всего удобнѣе было бы ѣхать къ ней; но прошу покорно пріѣхать при тётушкѣ, и еще къ оскорбленной, въ душѣ оскорбленной провинціалкѣ, которая непремѣнно облечется солидностью и, въ чувствѣ своего достоинства, поставитъ себѣ за долгъ удалить всякую возможность не только объясненія, но и разговора! Да не будь и этого, есть ли средство сказать хотя два слова при тётушкѣ, которой присутствіе неотвратимо, какъ судьба, при Анютѣ, — при какой-нибудь Маврѣ Даниловнѣ, которая высматриваетъ каждый шагъ хозяйки? Всего лучше — писать. Оно опасно, но неизбѣжимо въ провинціи.

И онъ сѣлъ писать.

XX.

Ладошинъ возвратился изъ города въ тотъ самый день, когда Петръ Алексѣевичъ поѣхалъ на охоту, но возвратился уже очень-поздно вечеромъ. Его встрѣтили извѣстіемъ о пріѣздѣ Татьяны Васильевны, которая прислала къ нему нарочнаго просить повидаться съ нею. Подобное предложеніе совсѣмъ было непротивно Владиміру Григорьевичу, и онъ вѣрно отправился бы съ зарею въ Сергіевское, но съ нимъ пріѣхалъ изъ города исправникъ; а какъ господинъ-исправникъ особенно любилъ сливянку, которую превосходно дѣлала экономка Владиміра Григорьевича, то отпустить его безъ обѣда было невозможно. За то тотчасъ послѣ стола, къ крыльцу подали дроги исправника и за ними тарантасъ хозяина.

Татьяна Васильевна, по обыкновенію своему, сидѣла въ гостиной у круглаго стола, на которомъ лежали двѣ разсыпанныя колоды картъ. Татьяна Васильевна только-что окончила какой-то гранпасьянсъ, который, вѣроятно, вышелъ, потому-что она была весела и улыбалась препріятно. Ладошинъ въ креслахъ возлѣ нея. Анюта и Софья Павловна, по-прежнему, — одна на диванѣ съ работою, другая за пяльцами. Мавра Даниловна съ чулкомъ у печки; у самыхъ дверей управляющій Татьяны Васильевны, едва держась на кончикѣ стула и вытянутый въ струнку.

— Слышите, Савелій Яковлевичъ, говорила Татьяна Васильевна, обращаясь къ своему управляющему. — Вотъ какъ хозяева-то! Греча вся обмолочена и ужь въ сусѣкахъ.

Управляющій всталъ.

— Я ничего не скажу противъ Савелья Яковлевича, продолжала Татьяна Васильевна: — но онъ слишкомъ-слабъ, а мужики такой народъ, что строгость съ ними необходима. Это лѣнтяи; дай имъ потачку, такъ они и своего не запашутъ… Садись, Савелій Яковлевичъ.

— Вашему Савелью Яковлевичу хорошо, сказалъ Ладошинъ. — Ему остается только исполнять ваши приказанія; вы сами все видите, все знаете.

— Нѣтъ, батюшка; куда ужь мнѣ теперь! Прежде, точно, и любила хозяйство, и знала-таки кое-что; а теперь гдѣ ужь мнѣ! Я стара и слаба стала. Не повѣрите, какъ слаба! Знаете, иногда проснусь поутру, такъ съ постели встать силы нѣтъ.

— Это не старость, Татьяна Васильевна. Какія же ваши лѣта? а вы всегда были сложенія слабаго…

— Нѣтъ, съ-молоду я была здорова. У меня такой заботливый характеръ, Владиміръ Григорьевичъ, а вѣдь это хуже старости. Конечно, за себя мнѣ нечего Бога гнѣвить. Да вотъ эти сокрушили (она указала на Анюту). Что дѣлать! своихъ дѣтей Богъ не далъ, такъ объ этихъ сокрушаюсь.

— Хорошо, Татьяна Васильевна, когда есть о комъ сокрушаться, да хорошо, когда есть кому по насъ потужить. А вотъ извольте-ка на меня посмотрѣть: вѣдь круглый сирота!

— Какъ жалко! сказала Татьяна Васильевна, засмѣявшись. — И вподлинну сирота!

— Ни отца, ни матери, ни роду, ни племени.

— Ахъ, батюшка! Женитесь, такъ и будетъ и родъ и племя, осмѣлилась вымолвить Мавра Даниловна, выдернувъ спицу и поправя очки.

— Ахъ, еслибъ вашими устами да медъ пить, Мавра Даниловна! Душою бы радъ, да гдѣ невѣсты взять? Вотъ вы не пойдете; хоть бы постарались за меня, — такъ и того не дѣлаете.

— Слышишь, Мавра Даниловна! А что бы не пойдти? Подумай-ка, сказала Татьяна Васильевна. — Женихъ хорошій, и съ состояніемъ; противиться же тутъ некому.

— Какъ некому, матушка? сказала Мавра Даниловна, которая всегда умѣла кстати поддержать шутку. — Дѣти не отдадутъ.

— Не отдадутъ? Ну такъ что жь? Владиміръ Григорьевичъ и увезетъ, а добрые люди помогутъ. Представь, Софьюшка, что недалеко отъ насъ — вотъ Савелій Яковлевичъ сказывалъ, — въ Выползовѣ, крестьянская дѣвка убѣжала отъ отца съ какимъ-то парнемъ и обвѣнчалась; вѣдь это рѣдкость. Вотъ все говорятъ, что въ ихъ быту любви не бываетъ.

— Какъ можно, чтобъ не было! сказала Софья Павловна, которая, какъ казалось, слышала только послѣднія слова тётушки.

— А у насъ, бабушка, сказала Анюта: — такъ безъ позволенія никто не идетъ замужъ. Папенька самъ всегда долженъ назначить кого за кого отдать.

— Это отъ-того, что папенька твой любитъ вмѣшиваться не въ свои дѣла. Вотъ вы знаете, Савелій Яковлевичъ, какъ у насъ свадьбы дѣлаются. Да мы и не знаемъ ничего, какъ они тамъ сходятся. Вотъ у меня недавно вдовецъ сосватался съ невѣстою черезъ недѣлю послѣ смерти первой жены, пришелъ просить: дѣловая, говоритъ, пора приходитъ. Ахъ, батюшка! говорю я: вѣнчайся, если совѣсть не зазритъ.

— А что же дѣлать, сказалъ Ладошинъ. — Онъ зналъ, что ему нужна помощница. Вотъ, посмотрите! нашъ предсѣдатель гражданской палаты, какую Богъ далъ ему помощницу.

Татьяна Васильевна захохотала. — Этакой ты злой!

— Помилуйте, гдѣ тутъ злость? онъ человѣкъ очень-занятой; бѣдный проситель прійдетъ съ посильною благодарностью — его и не пускаютъ къ нему. А помощница какъ-тутъ; она женщина чувствительная и пріиметъ.

Татьяна Васильевна находила, что Ладошинъ чрезвычайно-любезенъ, и смѣялась отъ всего сердца. Между-тѣмъ, пріѣхали еще кое-кто изъ сосѣдей; подали самоваръ. Разговоръ сдѣлался оживленнѣе.

Самоваръ былъ поставленъ на ломберномъ столѣ, разложенномъ противъ боковаго дивана. Анюта разливала чай. Человѣкъ разносилъ чашки и стаканы на большомъ подносѣ. Многіе изъ присутствующихъ подходили сами къ столу, брали булки, крендели, лимоны, или смородинный морсъ, поставленные на столѣ, и говорили нѣсколько словъ прекрасной хозяюшкѣ, или Маврѣ Даниловнѣ, которая подсѣла къ столику съ своею чашкою, вѣроятно для того, чтобъ Аннѣ Петровнѣ было не такъ скучно, Ладошинъ, выпивъ первый стаканъ, также подошелъ къ столу.

— Вы такъ щедры, Анна Петровна, что я долженъ просить васъ класть поменьше сахара.

— Вы вѣрно пьете со сливками?

— Никогда! развѣ только лѣтомъ, когда сливки особенно хороши.

— Ахъ! не говорите этого.

— Что же тутъ для васъ непріятнаго?

— Это мнѣ напоминаетъ, что лѣто ужь прошло.

— Какъ-будто вы не любите зимы! А балы?

— Да, если еще поѣдутъ въ городъ. Да вѣдь до того какъ еще долго, а теперь — эта несносная осень.

— Осень, какъ нынѣшняя! Грѣхъ вамъ, Анна Петровна. Тепло, какъ въ маѣ. Вы не гуляете?

— Какъ можно! бабушка боится простуды.

— Какъ-будто все надобно съ нею?

— Я цѣлый день съ нею.

— А вечеромъ? Ныньче чудесные, теплые, свѣтлые вечера…

Ладошинъ смотрѣлъ пристально на молодую дѣвушку и съ какимъ-то совершенно особеннымъ выраженіемъ. Онъ стоялъ такъ, что никто изъ общества, кромѣ Анны Петровны и, можетъ-быть, Мавры Даниловны, не могъ видѣть лица его.

— Не-уже-ли вы никогда не выходите въ садъ полюбоваться лунной ночью? продолжалъ онъ.

— Да… Анюта поставила чашку на подносъ, который держалъ передъ нею человѣкъ, и хотѣла наливать сливки.

— Барышня… вѣдь это… гостю-съ, прошепталъ человѣкъ.

Анюта поставила молочникъ на столъ.

— Барышня! сливки-съ…

— Господи Боже мой, да что ты?

— Сливки изволили забыть-съ.

Мавра Даниловна вступилась въ дѣло и поставила молочникъ на подносъ.

— Да, продолжала Анюта, накладывая сахаръ въ другія чашки: — теперь съ-тѣхъ-поръ, какъ бабушка здѣсь, я выхожу иногда походить… съ Агаѳьей Ивановной… когда бабушка заснетъ…

Лицо Ладошина выразило необыкновенное удовольствіе.

— И прекрасно дѣлаете, сказалъ онъ: — воздухъ такъ хорошъ… это очень-здорово…

Въ это время Татьяна Васильевна громко позвала его.

— Не правда ли, Владиміръ Григорьичъ, что Софьюшка сегодня необыкновенно-блѣдна! сказала она. — Право, мнѣ кажется, что она нездорова.

— Я всегда блѣдна, тётушка.

— Да не такъ же. Это правда, что ты часто пугаешь меня своею блѣдностью; но сегодня это ужь изъ-рукъ-вонъ, не правда ли, Владиміръ Григорьичъ?

— Софья Павловловна, можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ нездорова?

— Головная боль, но совершенно-незначащая. Я не знаю, что это такъ тревожитъ тётушку.

— Признаюсь, не люблю блѣдныхъ лицъ. Она обратилась къ Анютѣ, которая, не замѣчая того, заботливо наливала въ чашки, наклона личико, въ-самомъ-дѣлѣ въ эту минуту румяное, какъ заря. Татьяна Васильевна съ торжествующимъ видомъ взглянула на дѣвушку, потомъ на Софью Павловну и, обращаясь къ Ладошину, продолжала: — люблю свѣжія личики. Что дѣлать! выросла и состарѣлась въ деревнѣ.

Ладошинъ былъ въ довольно-затруднительномъ положеніи.

— Свѣжесть уже тѣмъ мила, что она признакъ здоровья, сказалъ онъ…

— И веселаго, открытаго нрава, примолвила Татьяна Васильевна.

— Я не знаю, были ли вы на экспозиціи 18.. года, продолжалъ Ладошинъ, обращаясь къ Софьѣ Павловнѣ и какъ-будто не вслушавшись въ послѣднія слова Татьяны Васильевны: — тамъ былъ портрету дамы необыкновенно-блѣдной, но столько выразительной, что передъ нимъ всегда была толпа…

— Можетъ-быть, знатная какая, замѣтила Татьяна Васильевна.

Софья Павловна улыбнулась. — Или портретъ работы хорошаго художника? Вы не помните…

— Вотъ ужь вздоръ-то, сказала Татьяна Васильевна. — Ваши хорошіе художники иногда такъ пишутъ, что просто ни на что не похоже. Кисть хороша! да мнѣ-то что до этого? По мнѣ было бы похоже. Вотъ я отдала мальчика къ живописцу, — я терпѣть не могу держать дворовыхъ ребятишекъ дома; были двое сиротокъ; я и отдала одного къ сапожнику въ годы, другаго къ живописцу: вѣдь все дома нужно. Этотъ живописецъ написалъ портретъ нашего священника приходскаго: ну, просто живой. Мнѣ говорятъ, что это гадко написано. Ахъ, мои батюшки! да мнѣ-то что за дѣло, если всякій, кто ни взглянетъ, въ мигъ узнаетъ?

— Я не знаю, что вамъ вздумалось отдавать живописному учиться, Татьяна Васильевна, замѣтилъ одинъ изъ гостей. — Это совсѣмъ не выгодное ремесло.

— Э, батюшка! въ домѣ все нужно; я люблю, чтобъ все дѣлалось дома. Это вѣдь ныньче все у Нѣмцевъ, да у Нѣмцевъ. Мы старинные къ этому не привыкли.

— Да вотъ у Кортоминыхъ недавно сдѣлали дрожки-пролётку дома, а право, не хуже нѣмецкой работы. Превосходныя!

— Немножко-тяжеленьки, замѣтивъ Ладошинъ.

— Да что же-съ? Лошади есть. А по нашимъ дорогамъ, легонькія-то, смотришь, и не годятся. Вотъ петербургскія-то, какъ у Леонтья Андреича намеднясь: поѣхалъ черезъ гать, а они и кракъ!

Софья Павловна вздрогнула и еще ниже опустила къ пяльцамъ голову.

XXI.

Ни одно облако не закрывало темнаго осенняго неба, усѣяннаго миріадами звѣздъ, когда неполный уже мѣсяцъ, поднимаясь изъ-за окраины степи, косвеннымъ, невѣрнымъ лучомъ проникъ въ чащу сада, еще сохранившаго пышныя осеннія одежды. Въ это время, стуча по каменному помосту, подъѣхалъ къ крыльцу тарантасъ Ладошина и остановился, потомъ опять застучалъ, покатился, и скоро все замолкло. Люди начали тушить огни; Татьяна Васильевна, проводя любезнаго гостя, пошла въ свою комнату, опираясь на руку Мавры Даниловны, и на порогѣ остановилась, чтобъ проститься съ Софьею Павловною и Анютою, которыя казались очень-у томленными.

Въ это самое время, молодой человѣкъ, закутанный въ плащѣ, пробирался темною боковою аллеею къ садовой калиткѣ, служившей входомъ для тѣхъ, которые не хотѣли бы идти въ садъ черезъ комнаты и террасу, сходившую въ цвѣтникъ.

Изъ калитки показались двѣ тѣни и осторожно пошли по той же аллеѣ, тихо пробираясь между кустарниками.

Молодой человѣкъ остановился. Это былъ Ладошинъ. Онъ узналъ по біенію сердца своего Анюту, которая шла съ своею спутницею, Агаѳьею Ивановною.

Ладошинъ молча подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Онъ чувствовалъ, какъ она, опираясь на него, дрожала, подобно былинкѣ отъ прикосновенія вѣтерка. Оба молча пошли по дорожкѣ; Агаѳья Ивановна за ними; но скоро, находя, что по лѣтамъ ея ей можно отдохнуть, она сѣла на первой скамьѣ. Молодые люди пошли далѣе.

Нужно ли пересказывать, что говорили они? Это были несвязныя рѣчи, между которыми слышались и благодарность, и боязнь, и увѣренье. Сердце билось у обоихъ, и языкъ не находилъ нужнаго слова. Давно говорили они о чувствахъ своихъ въ письмахъ, подъ шумомъ бала; но въ первый разъ еще находились такимъ-образомъ совершенно наединѣ. Это положеніе казалось обоимъ необыкновенно-неловко, такъ-что Ладошинъ, смѣлый за минуту передъ тѣмъ, совершенно растерялся, чувствовалъ самъ, что становится смѣшнымъ своею неловкостью и терялся тѣмъ еще болѣе. У обоихъ въ головѣ вертѣлись слова Татьяны Васильевны о побѣгѣ; они не знали, съ намѣреніемъ или просто они были сказаны, но оба ихъ замѣтили. Это была готовая тэма для обоихъ; но Ладошинъ рѣшительно не зналъ, какъ за нее взяться.

Наконецъ, Анютѣ сдѣлались необыкновенно-смѣшны и ихъ несвязныя фразы, и смущеніе Ладошина. — Не находите ли вы, что мы очень-довольно уже налюбовались мѣсячной ночью? сказала она голосомъ, въ которомъ отзывалась насмѣшка.

— Признаюсь вамъ. Я еще и не начиналъ. Я слушалъ вашъ голосъ и былъ счастливъ. Я было-думалъ даже, что и вы не вздумаете любоваться мѣсяцемъ.

— Чѣмъ же прикажете?

— Я надѣялся, Анна Петровна, что это свиданіе будетъ имѣть вліяніе на судьбу нашу. Не-уже-ли же вы не захотите рѣшить ее?

— Какъ мнѣ рѣшить ее? Вы знаете, что бабушка совершенно расположена въ вашу пользу, но папенька… Слова замерли на губахъ ея, и рука крѣпко сжала руку Ладошина… Они стояли уже нѣсколько минутъ въ большой аллеѣ, прямо противъ главнаго фасада дома, но такъ, что боковая терраса подъ окнами маленькаго кабинета Софьи Павловны была видна одному Ладошину. Слабый свѣтъ изъ оконъ этого кабинета падалъ прямо на террасу и невольно привлекалъ вниманіе Ладошина. Этотъ свѣтъ безпокоилъ его до того, что, слушая Анюту, онъ не спускалъ глазъ съ террасы. Вдругъ, при послѣднихъ словахъ молодой дѣвушки, на этой, террасѣ показались двѣ тѣни, быстро мелькнули въ блѣдной полосѣ свѣта, падавшаго изъ окна, и скрылись, одна въ дверяхъ, въ то же мгновеніе отворившихся на балконъ, другая въ темнотѣ, покрывавшей противоположный конецъ террасы. Не смотря, однакожъ, на то, что это движеніе продолжалось не болѣе секунды, Ладошинъ узналъ въ тѣни, исчезнувшей въ дверяхъ кабинета, Илашева. Въ то же самое мгновеніе Анюта крѣпко сжала руку молодаго человѣка, и, указывая ему на чащу деревьевъ, недалеко отъ нихъ, глухо сказала: «папенька»…

Въ-самомъ-дѣлѣ, Ладошинъ увидѣлъ человѣка, который, вышедъ изъ чащи, скорыми шагами пошелъ къ террасѣ. Ладошинъ умѣлъ только показать испуганной дѣвушкѣ тропинку, по которой она могла скрыться, не будучи примѣченною.

XXII.

Посланный Вѣры Дмитріевны не засталъ уже Петра Алексѣевича и, вѣрный данному приказанію отдать письма въ собственныя руки, поѣхалъ за нимъ въ поле, какъ указали ему люди, остававшіеся въ деревнѣ. Онъ нашелъ его уже послѣ полудня, въ то время, когда охотники, на привалѣ, подкрѣпляли силы свои походными закусками. Онъ подалъ Петру Алексѣевичу письмо, адресованное на его имя, и, не видя между охотниками Софьи Павловны, спросилъ, что прикажутъ дѣлать съ другимъ письмомъ. Петръ Алексѣевичъ, у котораго безпрестанно посылались люди въ Сергіевское, велѣлъ подать письмо къ себѣ и, сказавъ посланному, что вечеромъ дастъ отвѣтъ, велѣлъ ему ѣхать въ деревню.

Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеромъ, возвратясь на временную квартиру, онъ вспомнилъ свое обѣщаніе и, спросивъ листъ бумаги, принялся писать. Но для этого надобно было перечитать письмо Вѣры Дмитріевны; вмѣстѣ съ нимъ, онъ вынулъ и другое, адресованное на имя Софьи Павловны. Очень-натуральная мысль посмотрѣть, нѣтъ ли какихъ-нибудь поясненій по дѣлу, о которомъ писала Вѣра Дмитріевна, въ письмѣ ея къ женѣ, заставила его сорвать печать и пробѣжать первыя строки, ища глазами того, что могло относиться къ дѣлу; пробѣжавъ до конца, онъ прочиталъ въ другой разъ. Вотъ, что было въ этомъ письмѣ:

«Прости мнѣ, Софья, если дружба дѣлаетъ меня нескромною. Съ нѣкотораго времени душа твоя для меня закрыта; отъ чего? этого я не съумѣю понять» (слѣдуетъ объясненіе въ самой нѣжной и постоянной привязанности съ незапамятныхъ временъ). "Я не могла не замѣтить, что происходило въ душѣ твоей: и могло ли это укрыться отъ меня? Одинъ разъ я даже намекнула тебѣ о томъ, у Кортоминыхъ, но ты приняла слова мои такъ странно, "что я рѣшилась не говорить тебѣ болѣе. Я видѣла ясно, что ты не желаешь откровенности. Быть-можетъ, боишься? чего? нескромности? Богъ тебѣ судья, Софья! Осужденія? — такъ, правда, я не могу оправдывать подобнаго чувства. Но можетъ ли быть страшенъ судъ дружбы? Кто скорѣе ея найдетъ оправданіе и, если еще можно, кто скорѣе предостережетъ? сколькихъ слезъ стоила мнѣ твоя скрытность! Я видѣла твои страданія и не смѣла говорить; я ждала одного твоего слова…

"Вдругъ, узнаю, что онъ ѣдетъ, говорятъ, что онъ помолвленъ… Не сердись на меня, Софья: это объясненіе было для меня живѣйшимъ лучомъ радости. Его отъѣздъ раздиралъ сердце моей Софьи, но онъ спасалъ ее. Его присутствіе, не смотря на всю твердость твою, погубило бы тебя, потому-что любящее сердце твое могло вовлечь тебя въ проступокъ, а ты не перенесла бы того, я знаю тебя. Душа твоя изнемогла бы подъ бременемъ и малѣйшаго укора. Но теперь, молчаніе было бы для меня преступленіемъ; я должна говорить… Софья! я знаю, онъ дерзокъ, онъ предпріимчивъ, онъ не уѣдетъ, не увидѣвшись съ тобою, можетъ-быть, тайно. Я даже слышала, что сегодня въ двѣнадцать часовъ онъ долженъ быть въ саду твоемъ… Милый другъ! если это правда, умоляю тебя небомъ, на колѣняхъ прошу тебя, откажись отъ этого свиданія. Пускай уѣдетъ онъ! Знаю, ужасна разлука; но, Софья! цѣлая жизнь будетъ тебѣ наградою за минуту твердости. Я хотѣла сама ѣхать къ тебѣ; но присутствіе мое будетъ ли тебѣ пріятно? твоя скрытность со мною заставляетъ меня всего бояться… Призови меня, Софья! позволь мнѣ дѣлить съ тобою твою горесть, плакать съ тобою; не хочешь ты этого — все равно, позволь только пріѣхать къ тебѣ, видѣть тебя… я буду молчать, если ты этого желаешь; имя И*** никогда не сорвется съ языка моего, я не скажу ни слова о немъ, развѣ ты только сама того пожелаешь… Милая Софья, вся жизнь моя принадлежитъ тебѣ.

«Жду твоего отвѣта.»

Не беремся описывать, что чувствовалъ Петръ Алексѣевичъ при чтеніи этого письма, которое сначала показалось ему довольно-непонятнымъ. Какъ ни мало тревожился онъ мелочными дѣлами сердца, занятый положительною и серьёзною стороною жизни, однако содержаніе письма было таково, что кровь бросилась ему въ голову. Нерѣдко случалось, что онъ бывалъ недоволенъ женою, ея упрямствомъ, вѣчнымъ противорѣчіемъ и капризами; случалось даже, особливо въ первые годы, что онъ безпокойно смотрѣлъ, когда молодые люди ухаживали за нею. Но въ такомъ случаѣ онъ сердился болѣе на ихъ дерзость, не на нее, и хотя онъ не требовалъ особенной нѣжности отъ своей супруги, однако мысль, что она не любитъ его, или еще менѣе, что можетъ любить другаго, рѣшительно не входила ему въ голову. Всѣ помѣщики, окружавшіе его, равно какъ и городскіе чиновники и даже офицеры, пріѣзжавшіе въ отпускъ, казались ему только ничтожными, и самъ онъ столько былъ доволенъ собою, что эта мысль дѣйствительно не могла ему представиться. И вдругъ, Илашевъ… каммер-юнкеръ, придворный… всего ужаснѣе было то, что Петръ Алексѣевичъ никакъ не могъ втоптать его въ то же ничтожество, въ которое облекалъ и городскихъ чиновниковъ, и сосѣднихъ помѣщиковъ. Какъ онъ ни думалъ, а Илашевъ съ своимъ свѣтскимъ навыкомъ, Илашевъ придворный, котораго онъ даже прочилъ въ зятья себѣ, какъ грозный призракъ возставалъ въ его воображеніи.

— Но это чудовищность, это преступленіе, говорилъ онъ: — тогда-какъ я ласкалъ его, принималъ какъ роднаго, онъ… но что же скажетъ объ этомъ цѣлая губернія, что скажетъ князь Баксановъ?.. И говорятъ, что онъ еще женится на дочери князя!.. и какую же роль заставляли играть меня-самого во всей этой исторіи!..

Въ-самомъ-дѣлѣ, какая роль для Петра Алексѣевича, помѣщика, доселѣ уважаемаго цѣлою губерніею, кандидата въ губернскіе предводители!

Послѣ глубоко-оскорбленнаго самолюбія, сказалось и сердце Петра Алексѣевича. Вѣдь онъ въ-самомъ-дѣлѣ любилъ Софью Павловну. Онъ иногда любовался ею, какъ любуется отецъ своимъ дѣтищемъ, рядилъ ее, утѣшалъ. Онъ думалъ: «На старости, когда отдамъ замужъ Анюту, дѣтей отправлю въ службу и останусь одинъ, она успокоитъ меня, не оставитъ меня, если буду боленъ; умру — она закроетъ глаза». Жалѣлъ ли онъ когда-нибудь чего для нея? оскорбилъ ли чѣмъ? «Виноватъ я противъ нея» продолжалъ Петръ Алексѣевичъ, совершенно растроганный: «правда: тамъ кое-какія шалости… но мужчинѣ извинительно, да она и не знаетъ. За что же, Боже мой, послано мнѣ такое наказаніе, чтобъ жена отдала меня на посмѣшище цѣлой губерніи?..» И Петръ Алексѣевичъ плакалъ, такъ-что жалко было смотрѣть на старика.

— А Татьяна Васильевна? что будетъ говорить она? сказалъ онъ наконецъ. — Но нѣтъ, вскричалъ онъ громко, вскочивъ съ мѣста: — этого не будетъ. Хоть и придворный, но у меня не прогнѣвайся: посмотримъ еще, чья возьметъ…

И Петръ Алексѣевичъ поспѣшно велитъ закладывать коляску, объявляетъ гостямъ, что нетерпящее отлагательства дѣло требуетъ его присутствія въ Сергіевскомъ, обѣщаетъ возвратиться на другой день какъ-можно-ранѣе и проситъ гостей между-тѣмъ хозяйничать у него какъ дома.

Онъ сѣлъ въ коляску и отдалъ приказаніе ѣхать какъ-можно-скорѣе. Понеслись. Богъ-знаетъ какія мысли тѣснились въ головѣ Петра Алексѣевича; слова Вѣры Дмитріевны: «двѣнадцать часовъ, въ саду…» какъ фантасмагорическая точка росли въ его воображеніи, увеличивались и принимали страшныя формы. Петръ Алексѣевичъ не замѣчалъ дороги; по-временамъ кричалъ кучеру: «пошелъ скорѣе!» и опять углублялся въ свои тяжелыя думы. Иногда ему казалось, будто кучеръ оглядывается на него, что люди шепчутся между собою и, вѣроятно, о причинахъ этой странной поѣздки. «Они знаютъ» думалъ несчастный помѣщикъ, и кровь горячею струею била ему въ голову. Но вотъ они у сада. Петръ Алексѣевичъ не замѣтилъ, что нѣсколько-далѣе, за рощею, стоялъ тарантасъ; не слыхалъ, какъ люди, толкнувъ другъ друга локтемъ, шепнули: «ладошинскій!» Онъ приказалъ остановиться у калитки, которая вела изъ сада на дорогу, вышелъ и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ садъ. Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, раскачнулся на козлахъ, лѣниво осмотрѣлся кругомъ и, наклонясь къ человѣку, запиравшему дверцу, сказалъ: «Не знаю, здѣсь что ли стоять, или домой?»

— А чортъ его знаетъ, отвѣчалъ тотъ. — Инъ стой, коли ничего не сказалъ. Знать, здѣсь надобно.

Другой же, соскочивъ съ запятокъ, тоже посмотрѣлъ кругомъ и покачалъ головой.

— Никакъ что-то нездорово, сказалъ онъ, подойдя ближе къ коляскѣ. — Пойдемъ-ка, Иванъ, тихонько за нимъ. Неравно спроситъ. — И оба пошли.

Но обратимся къ Софьѣ Павловнѣ. Возвратясь въ свою комнату, она была необыкновенно разстроена. Параша тотчасъ принялась за вечерній туалетъ барыни. Легкая блуза одѣла ея стройную талію; волосы расчесаны и заплетены въ косу, которую закрылъ маленькій батистовый чепчикъ. Софья Павловна хороша въ этомъ простомъ нарядѣ; но лицо ея блѣдно, и живѣйшее безпокойство изображено въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи.

Никогда ловкая воспитанница Кузнецкаго-Моста не была ни такъ проворна, ни такъ осторожна. Она, казалось, видѣла, что госпожа ея была не въ духѣ или нездорова, и потому не позволила себѣ ни одного слова, ни одного лишняго взгляда. Едва походка ея была слышна на мягкомъ коврѣ, едва руки касаются до кисеи и тюлей, которые она снимаетъ съ плечъ молодой женщины. Можно было бы подумать, что невидимые духи прислуживаютъ при ночномъ туалетѣ помѣщицы, и между-тѣмъ никогда присутствіе Параши не было еще такъ тяжело для Софьи Павловны. Она не смѣла взглянуть на нее; ей казалось, что маленькіе черные глаза горничной слѣдуютъ за каждымъ ея движеніемъ, что они пытливо заглядываютъ въ душу ея, что сама Параша смѣлѣе съ нею обыкновеннаго. Софья Павловна готова была разсердиться, вспылить; но мысль: «она знаетъ», сжала ей сердце. Ужасная тоска овладѣла ея душою. Какъ! она должна стыдиться своей Параши, — она, которая до-сихъ-поръ могла смѣло глядѣть въ глаза всякому и не боялась самаго проницательнаго взора?.. Нѣтъ, этого не будетъ; она положитъ этому конецъ. Съ этой мыслію она обернулась назадъ, по горничной уже не было. Ночная лампа горѣла на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ; вотъ книга, которую Параша всегда клала возлѣ постели; Параша уже ушла, какъ обыкновенно уходила всякій вечеръ, и не возвратится болѣе… Часы на колокольнѣ медленно бьютъ двѣнадцать; вслѣдъ за тѣмъ раздались двѣнадцать ударовъ сторожа въ чугунную доску, и все затихло. Въ саду темно; только по лугу въ немногихъ мѣстахъ свѣтлою полоскою пробирается лучъ восходящаго мѣсяца, прорѣзываясь сквозь чащу сада.

Софья Павловна бросилась въ кресла. Она закрыла лицо руками. По щекамъ ея текли обильныя слезы. Грудь сильно волновалась.

До-сихъ-поръ чистая, непорочная, она знавала горе, имѣла враговъ; быть-можетъ, въ свою очередь несла клевету и нареканіе; но она была покойна, она съ гордостью поднимала голову, чувствуя себя выше самаго мнѣнія свѣта, котораго столько страшилась… да, страшилась. Это мнѣніе было съ самаго дѣтства ея единственнымъ путеводителемъ; съ нимъ однимъ совѣтовалась она, когда сердце и разсудокъ были въ разладѣ; давно ли она трепетала малѣйшей неосторожности, лишняго слова, — и теперь… теперь она рѣшилась… ужасно подумать!.. Но кто же узнаетъ это? Илашевъ не само ли благородство? въ немъ ли сомнѣваться? Другіе всѣ спятъ… все тихо. Вотъ часъ… быть-можетъ, онъ тамъ, въ саду… въ саду! такъ близко отъ нея!.. Боже, Боже мой! по гдѣ же силы выдержать подобную минуту!… Все тихо; ни малѣйшаго шороха… А если онъ не прійдетъ? обманетъ? Если это письмо было только… чтобъ испытать, какъ далеко можетъ занести ее сердце?.. Но нѣтъ, нѣтъ; это было бы слишкомъ-ужасно; онъ неспособенъ къ подобному поступку. Можетъ-быть, ему помѣшали? дошла ли записка? Но что же писала она въ этой запискѣ? въ смущеніи не ошиблась ли?.. Боже мой! не сонъ ли это все, наконецъ? Онъ, быть-можетъ, уже уѣхалъ, его нѣтъ? Нѣтъ силы выносить этой неизвѣстности… И Софья Павловна упала на колѣни передъ иконою… Въ это время послышался легкій шумъ въ кабинетѣ. Она вздрогнула; быстро смотритъ впередъ; встаетъ… нѣтъ, это не мечта: тамъ, въ дверяхъ… это онъ, Илашевъ, точно онъ… онъ не сдержалъ слова, вошелъ… но онъ блѣденъ, взоръ умоляетъ о прощеніи… Не смѣя дышать, удерживая восклицаніе, она стоитъ неподвижно; онъ приближается… Но въ это самое мгновеніе на террасѣ, подъ самымъ окномъ, раздались голоса… съ другой стороны дверь въ спальню скоро отворилась, и Параша, блѣдная какъ полотно, вбѣжала, произнеся одно только слово: «баринъ!»

XXIII.

Ладошинъ узналъ Петра Алексѣевича и въ одно мгновеніе понялъ все. Ему живо представилась опасность неосторожной молодой женщины и сцена, которая должна произойдти между раздраженнымъ супругомъ и Илашевымъ, и которая на утро же сдѣлается добычею праздныхъ языковъ цѣлаго уѣзда. Не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, и слѣдуя единственно первому влеченію, онъ бросается за Петромъ Алексѣевичемъ, и въ ту самую минуту, когда тотъ уже готовъ ступить на послѣднюю ступеньку террасы, хватаетъ его за обѣ руки.

Мы сказали уже, что Ладошинъ былъ очень-силенъ. Петръ Алексѣевичъ, остановленный такъ неожиданно, быстро обернулся, но не узналъ Ладошина. Раздраженный въ высшей степени, онъ рванулся изъ всѣхъ силъ, но его держали мощныя руки.

— Не противтесь! сказалъ Ладошинъ такъ, чтобъ его могли слышать въ комнатѣ. — Я не пущу васъ.

Петръ Алексѣевичъ узналъ голосъ.

— А! вы здѣсь на стражѣ? сказалъ онъ. — Этого только не доставало.

— Завтра я буду вамъ отвѣчать на это.

Въ эту минуту въ окнѣ спальной быстро мелькнула тѣнь и скрылась въ глубинѣ комнаты.

— Теперь я васъ пущу, сказалъ Ладошинъ: — но подумайте: завтра весь уѣздъ узнаетъ объ этомъ: вотъ ваши люди, они шли за вами.

И онъ пустилъ его.

Петръ Алексѣевичъ, почувствовавъ себя свободнымъ, обернулся, чтобъ расплатиться какъ слѣдовало съ дерзкимъ мальчишкою; но его уже не было. Онъ бросился къ дверямъ — заперты. Онъ поглядѣлъ на окна: тамъ, какъ обыкновенно, теплилась лампада въ спальной Софьи Павловны, и все было тихо и покойно. Онъ опустилъ голову на грудь… Илашева уже не было, это вѣрно; онъ скрылся. А это безвременное возвращеніе, ночью, черезъ садъ, эта встрѣча съ Ладошинымъ, и при свидѣтеляхъ, которые, можетъ-быть, также видѣли и то, что Петръ Алексѣевичъ желалъ бы скрыть отъ всего свѣта — все это разскажется, разнесется; пойдутъ толки; доберутся до истины, или выдумаютъ ложь хуже самой истины, и Сарапаевъ, этотъ колоссъ, уважаемый цѣлою губерніею, сдѣлается посмѣшищемъ всякаго ребенка!.. Все это какъ страшный призракъ представилось воображенію старика. Онъ нѣсколько мгновеній молчалъ; потомъ, какъ-будто вдругъ опомнясь, поднялъ голову, и въ эту минуту замѣтилъ своихъ людей, которые, вышедъ за нимъ изъ чащи, стояли въ нерѣшимости, не зная, назадъ ли идти, или подойдти къ барину.

— Чортъ возьми! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — что вамъ надобно?

— Спросить о лошадяхъ-съ.

— Дураки! Откладывать.

И Петръ Алексѣевичъ, проворчавъ что-то про себя, пошелъ скорыми шагами къ садовой калиткѣ.

XXIV.

На другое утро по всей дворнѣ шли толки и перешептыванья. Видимо всѣ тревожились, хотя, по наружности, все шло обыкновеннымъ порядкомъ. Каммердинеръ чистилъ въ сѣняхъ платье Петра Алексѣевича; поваръ пришелъ забирать запасы и стоялъ съ чашками у кладовой, гдѣ Дарья Лукинишна рылась въ кадушкахъ съ мукою; въ залѣ натирали полъ, въ гостиной сметали пыль. Только по-временамъ то тамъ, то сямъ, сходились двое, трое, останавливались и шептали съ видимымъ безпокойствомъ.

Всѣхъ занимали странныя вечернія происшествія и еще болѣе утреннія. Рано на зарѣ — можно ли это было когда-нибудь подумать? рано на зарѣ, Параша, — эта любимая горничная Софьи Павловны, эта воспитанница Кузнецкаго-Моста и французскихъ магазиновъ, — вышла на крыльцо, повязанная платкомъ, въ ваточномъ капотѣ и кацавѣйкѣ, накинутой на плеча, съ узелкомъ въ рукѣ и съ заплаканными глазами. У крыльца стояла подвода, то-есть, тележонка, запряженная крестьянскою лошадью. Въ телегѣ изъ-подъ сѣна выглядывалъ небольшой сундучокъ, выкрашенный голубою краскою, лежалъ большой узелъ и двѣ подушки. Крестьянинъ въ сѣромъ чапанѣ, довольно-изорванномъ, оправлялъ что-то около лошади. На дворѣ все было тихо; только по флигелямъ изъ нѣкоторыхъ оконъ робко выглядывали головы, да дворовая собака, махая хвостомъ, стояла у крыльца и смотрѣла вверхъ своими умными глазами, какъ-бы желая угадать, для чего такъ рано появилась на крыльцѣ обыкновенно нѣсколько-лѣнивая дѣвушка. Параша медленно сошла съ лѣстницы, вскарабкалась одна-одинёхонька на телегу; крупныя слезы катились по щекамъ ея; она взглянула на окна барскаго дома, гдѣ все спало еще, заплакала еще пуще и подвода тронулась. Никто изъ подругъ не провожалъ Параши; только на околицѣ ее ждала Агаша, горничная Анюты, да старуха-стряпка, которая почему-то любила особенно дѣвушку. Куда везли Парашу? Этого не знала ни Агаша, ни стряпка, ни сама Параша. Въ дворнѣ только догадывались, потому-что знали обыкновеніе Петра Алексѣевича ссылать провинившихся въ одно изъ отдаленныхъ своихъ помѣстій, екатеринославское ли, нижегородское ли, какое бы то ни было, лишь бы далеко отъ лица своего.

Разспрашивали, догадывались, какая была вина Параши, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Потомъ, однакожь, кто-то разъяснялъ, что одинъ изъ сторожей видѣлъ, какъ Параша, поздно вечеромъ, говорила съ какимъ-то мужчиною и потомъ пошла съ нимъ крадучись въ садъ; вспомнили о тарантасѣ, который люди, ѣхавшіе съ Петромъ Алексѣевичемъ, видѣли за рощею, сообразили дѣло, и вышло, что Параша провела въ садъ Ладошина для свиданія съ барышнею, что Петру Алексѣевичу дали о томъ знать, что онъ засталъ и дочь и Ладошина въ саду и, должно-быть, порядочно побилъ послѣдняго. Это заключеніе еще болѣе подтвердилось, когда Агаша разсказала потихоньку, что ночью, по возвращеніи уже барина, ей передали записку отъ Ладошина къ барышнѣ, и что онъ въ этой запискѣ писалъ, что-де нечего ужь таиться, надобно идти къ папенькѣ и разсказать все, какъ были вмѣстѣ въ саду и прочее, и попросить, чтобъ покончилъ все своимъ согласіемъ. Потомъ разсказали, что барышня чѣмъ-свѣтъ пошла къ барину въ кабинетъ и долго съ нимъ говорила и все плакала, что потомъ пріѣхалъ Ладошинъ, и что и теперь еще всѣ вмѣстѣ, запершись, толкуютъ въ комнатѣ Татьяны Васильевны. А Софья Павловна одна въ своей спальной и все, слышно, плачетъ.

Только въ комнаткѣ Дарьи Лукиничны, ключницы Софьи Павловны, шли другіе толки. Тамъ сидѣла Мавра Даниловна. На маленькомъ столѣ, накрытомъ салфеткою, кипѣлъ самоваръ, очень-давно нечищеный. На камфоркѣ стоялъ чайникъ, на подносѣ двѣ чашки, молочникъ и жестяная сахарница. Дарья Лукинична бережно раскладывала ложечки и сахаръ, боясь застучать, и обѣ говорили шопотомъ, какъ въ комнатѣ больнаго. Лица обѣихъ показывали великую заботу.

— Выкушай, матушка, чашечку, говорила Дарья Лукинична, подставляя чашку Маврѣ Даниловнѣ. — Вотъ сливочки; или не угодно ли съ лимонцемъ? Вѣдь теперь и не знай когда дождешься ихнего-то.

— Ужь до чаю ли теперь, Дарья Лукинична; что-то и въ душу-то не идетъ, говорила Мавра Даниловна, принимая чашку.

— Пойдетъ ли въ душу, матушка? продолжала Дарья Лукинична, откусивъ сахару и наливая на блюдичко чай: — этакая печаль! Сродясь такой бѣды не видывала.

— Ты была, что ли, у самой-то?

— Гдѣ, матушка! только въ дверь послушала, все плачетъ. Баринъ всю ночь не входилъ, а ужь утромъ вошелъ, бросилъ передъ ней какое-то письмо распечатанное; «на, читай», говоритъ, «отъ пріятельницы» и очень послѣ шумѣлъ; не приведи Богъ слышать!

— А дворня-то, Дарья Лукинична, толкуетъ, что Парашку за Ладошина сослали.

— Говори себѣ! Какой тутъ Ладошинъ! Она, бестія, все это надѣлала. Вѣдь между нами сказать, Мавра Даниловна, продолжала она осматриваясь: — соколъ-то былъ спрятанъ у нея въ чуланѣ; какъ все позатихло, она его сама и за деревню выпроводила.

— Какой соколъ? петербургскій-то?

— То-то оно и есть.

— Ахъ, батюшки свѣты! вотъ оно, магазины-то, Дарья Лукинична. Не даромъ говорила Татьяна Васильевна, что добра не будетъ. Погубили дѣвчонку, да и барыню-то.

— Конечно, Парашка кругомъ виновата, что говорить. Какъ-бы старая барыня-покойница, она бы знала, что съ нею дѣлать. А ныньче вѣдь у насъ все по модѣ. Да и то сказать, Мавра Даниловна, сама-то не больше ли виновата? Вѣдь у нихъ не съ сегодня завелось…

— Ужь и не говори! Я давно все вижу, да не хотѣлось говорить. И вотъ объ этомъ-то я и хотѣла посовѣтоваться съ тобою, Дарья Лукинична. Вѣдь Татьяна Васильевна ничего этого не знаетъ; она догадывается, отъ нея трудно утаить; но все же навѣрное ничего до нея не дошло. А она вѣдь моя благодѣтельница; истинно, какъ Богъ святъ, чту ее больше отца роднаго. Какъ же мнѣ? сказать ли ей о томъ, что дѣлается, или молчать? Какъ-будто совѣстно оставлять ее, мою благодѣтельницу, въ такомъ обманѣ.

Дарья Лукинична поставила блюдичко на столъ, вынула изъ боковаго кармана круглую табакерку съ дамскимъ портретомъ, открыла, медленно взяла табаку и, держа его между двумя пальцами надъ открытою табакеркою, устремила глаза въ землю и качала головою съ видомъ глубокаго размышленія.

— Мавра Даниловна, сказала она наконецъ, не перемѣня положенія: — вы сами умные люди, дворянскаго происхожденія и лучше насъ знаете, какъ и что ведется; ужь не намъ учить васъ. А я такъ, по моему глупому разсужденію, думаю вотъ какъ; если вы доведете это дѣло до Татьяны Васильевны — она, вы знаете, человѣкъ крутой, несносчивый, и между нами сказать, Софью Павловну не долюбливаетъ, — она непремѣнно станетъ говорить объ этомъ барину, а ужь тотъ, виновата ли жена, нѣтъ ли, а ея не выдастъ. Начнется ссора; что же изъ этого выйдетъ?

— Конечно, ужь добра немного, Дарья Лукинична.

— Станетъ доискиваться, отъ кого-де вышло?..

— Ну, ужь Татьяна Васильевна не выдастъ.

— Богъ то знаетъ, можетъ, съ горяча и проговорится. А тогда намъ и всѣмъ достанется, и Петръ Алексѣевичъ вѣкъ этого не проститъ, хоть бы и вамъ. А посудите: вѣдь и онъ, да и Софья Павловна, какова она ни есть, а вамъ еще пригодятся.

— Правда твоя, Дарья Лукинична; да вотъ чего боюсь. Агаѳья Ивановна вѣдь у! какъ хитра; она спровѣдаетъ какъ-нибудь и ужь разскажетъ Татьянѣ Васильевнѣ, — ужь я знаю, непремѣнно доведетъ до нея, а та и скажетъ: ты-де знала да потаила.

— Теперь не узнаетъ еще, не посмѣетъ говорить. А тамъ, попройдетъ время, хотя и выйдетъ что, скажете не знала и не слыхала. Да и сама Татьяна Васильевна, спустя время, не вступится такъ горячо. Ну что! мало ли что болтаютъ. Не то повѣрятъ, не то нѣтъ, а хотя и повѣрятъ, то съ нашихъ словъ говорить не станутъ, особливо въ глаза, а тамъ за глаза — и Богъ не судитъ.

XXV.

Къ обѣду всѣ слуги были въ парадѣ. Комнаты убраны какъ для праздника, мебель безъ чехловъ. Татьяна Васильевна разодѣта, въ новомъ капотѣ, новомъ чепцѣ и бархатной мантильѣ, весела и любезна, такъ-что Мавра Даниловна, сидя въ своемъ уголку, не спускала съ нея глазъ и, нѣсколько разъ подходя къ ней, цаловала въ плечо, говоря шопотомъ: «Не нагляжусь-то я на васъ. Красавица да и только. Право, не хуже внучки». — Петръ Алексѣевичъ, Анюта, Ладошинъ и еще нѣсколько сосѣдей… Вдругъ въ залѣ зашумѣло, и въ комнату вошла Вѣра Дмитріевна.

— А! Вѣра Дмитревна! закричалъ Петръ Алексѣевичъ, съ большою любезностью идя на встрѣчу гостьѣ. — Это совершенно кстати, потому-что мы сейчасъ хотѣли къ вамъ посылать.

— Ужь точно кстати, прибавила Татьяна Васильевна. — Одной тебя и не доставало мнѣ, моя милая, любезная. Поди, раздѣли нашу общую радость.

— Позвольте представить вамъ жениха и невѣсту, сказалъ Петръ Алексѣевичъ, подводя Ладошина и Анюту къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ. — Мы увѣрены, что вы пріймете участіе въ нашемъ счастіи…

Въ эту минуту вошла Софья Павловна, одѣтая со всею изъисканностію; ни малѣйшаго слѣда слезъ и съ улыбкою, совершенно-приличною случаю.

Начались поздравленія, желанія и проч. Вѣра Дмитріевна казалась въ совершенномъ восхищеніи, ласкова съ невѣстою, привѣтлива даже и съ Ладошинымъ; объ извѣстномъ письмѣ — будто его и не бывало. Всѣ были чрезвычайно-счастливы.

— Къ этой радости, сказалъ съ большою любезностью одинъ изъ гостей: — не достаетъ только одного Леонтья Андреича. Онъ такъ преданъ вамъ, Петръ Алексѣичъ, и всему семейству вашему.

— Леонтій Андреичъ уѣхалъ въ Петербургъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ громко и совершенно-покойнымъ голосомъ. Мнѣ чрезвычайно-жаль, что его нѣтъ съ нами на этотъ случай. Но что дѣлать! его вызываетъ министръ: вотъ письмо, которое я сейчасъ получилъ отъ самого Илашева.

М. ЖУКОВА.

"Отечественныя Записки", № 5, 1847