Этот не пропадет.[править]
Во время переезда моего с острова Рюггена в Гамбург в мой вагон сел на вокзале в Шверине один крестьянский мальчик. У него были большие темные глаза, очень приятные черты лица и белокурые курчавые головы, спускавшиеся кудерками на лоб, как обыкновенно носят крестьяне. Костюм его был из черного грубого сукна, шляпа была также черная, с широкими полями. В синем платочке было, завязано его белье, а в руках он держал небольшую палочку из белой березы.
— Когда поезд двинулся, мальчик еще раз взглянул на городок и. озера, среди которых он расположен, на буковый лес, и вполголоса проговорил: — Прощай макленбургская страна!
— Разве ты так далеко едешь, паренек? — спросил я мальчугана.
— Да, в Америку! — коротко и уверенно, почти вызывающе ответил, он. Затем, опустив глаза, забарабанил палочкой.
Удивленный, я не знал, что сказать.
— В Америку…-- проговорил я, наконец, — с кем же ты едешь?
Мальчик продолжал барабанить, ничего мне не отвечая.
— Тебе, наверное, тяжело расставаться с родными местами. Ты отсюда родом?
Мальчик стоял, опустив глаза, и барабанил, своей палочкой.
Спустя некоторое время, я снова задал ему вопрос, потому что мальчуган заинтересовал меня.
— Сколько же тебе лет, мой милый?
Вместо ответа, он строго посмотрел на меня. Теперь я понял его.
— Отлично, — проговорил я — тот, кто так смело и бесстрашно идет в чужую страну, уже не дитя, а взрослый человек; вы едете в Гамбург?
— Да, сударь.
Разговор оборвался. Юный путешественник продолжал барабанить березовой палочкой, а я, уткнувшись в угол вагона, следил за ним полузакрытыми глазами.
Наконец, он перестал барабанить, взглянул на меня, но уже более дружелюбно, и проговорил:
— Мне девять лет. Хотите знать, где я родился, так посмотрите вон там на домик в лесу, — сказал он, не обращая внимания на мой новый вопрос и отвечая на старый.
— Вон тот маленький домик с соломенной крышей?
— Да, этот самый.
— Так это ваша родина? — заметил я, все более интересуясь мальчуганом.
— Я сказал только, что там родился, а что такое родина, я не имею понятия. Моя мате умерла уже восемь лет тому назад; отец — четыре месяца; здешние люди не хотят меня ничему учите, а я бедный мальчик, и сам не умею делать ничего, вот и еду к своему дяде.
— А где живет ваш дядя?
— В Чикаго.
— В самом деле, вы едете в Америку? Но неужели вы поедете один?
— Нет, поедут еще и другие.
— Но, Милый друг, понимаете ли вы, что значит ехать в Америку? — --сказал я. Мне показалось, что мальчик страшно легкомыслен, что он сбежал из дому и вздумал, ни с того, ни с сего, перекочевать в Америку.
— Вы приедете сначала в громадный город Гамбург, откуда отправляются корабли в Америку. Там будут бегать тысячами чужие люди, но ни один из них не позаботится о вас, или же будет спрашивать вас только о деньгах, все только о деньгах. И когда, наконец, в Америку отойдет корабль, с которым вы захотите поехать, вам надо будет иметь много денег, рекомендательные письма и притом хорошее здоровье.
Мальчик равнодушно слушал, меня с таким видом, как будто хотел сказать: все это у меня имеется.
— Корабль будет долго нестись по бесконечным водам, — продолжал я, — и бурные волны будут бросать его во все стороны и мачты гнуться, и скрипеть, а вы будете сидеть, больной и всеми забытый, в углу, никто не вспомнит о вас, в лучшем случае бросит вам матрос грубую шутку. Тогда вы будете вспоминать свор тихую родину, свое немецкое отечество, с котором вы так холодно расстались. И, наконец, если уж все будет хорошо, вы попадете в Америку, в эту страну гордых и корыстных людей, и в гавани громадного города…
— Будет меня ждать мой дядя, — прервал меня мальчик спокойно, но решительно, и темные глаза его снова вызывающе взглянули на меня.
— Кто ваш дядя?
— Рабочий. Двадцать шесть лет тому назад он матросом отправился в Америку, и теперь берет меня к себе, так как мои родители умерли, и я буду тоже рабочим,
Это я называю решительностью в выборе жизненного пути: Я почувствовал уважение к этому маленькому мальчику.
— Милый друг, мне хотелось бы знать, как вас зовут? — спросил я.
— Меня зовут Симонис.
Это юное, самостоятельное существо действовало и на меня ободряюще. Я почувствовал, что мог бы очень сильно полюбить мальчугана.
— Да, милый друг, — заметил я, — так-то и все на свете; вот мы с вами видимся сегодня в первый и наверное в последний раз. Ваше имя я запишу в свою записную книжку, а вот вам карточка с моим именем.
— А вы кто и чем вы занимаетесь? Вы барин?
— Симонис, — сказал я — я так же, как и вы, сын крестьянина, я пристрастился к науке и хочу добиться чего-нибудь хорошего.
— А вы хотите также зарабатывать деньги?
Так шла наша беседа.
Когда мы в’ехали в гамбургский вокзал, мальчик крепче затянул свой узел, застегнул курточку и взял в руки палку.
— Итак, мистер Симонис, прощайте! — сказал я, когда мы оба вышли.
— Позвольте донести ваши вещи! — крикнул какой-то юркий человек; самоуверенно хватаясь за узелок мальчика.
— Благодарю, не надо! — отвечал тот, хлестко ударив палочкой по пальцам протянутой руки. Затем, бросив на меня еще один короткий, холодный взгляд, он исчез в толпе.
— В Америке этот не пропадет! — подумал я про себя, проталкиваясь сквозь людской поток с чемоданом в руках:
Почти стемнело; сверканье и блеск сотен огней, шум, крик, толкотня, давка — все это создано для того, чтобы запугать в первый момент провинциала, впервые попавшего в торговый приморский город.
Стараясь держаться домов, я переходил из улицы в улицу, ища гостиницу.
Я проходил мимо громадных мясных и с’естных рядов, мимо оживленных трактиров и пивных; затем меня окружили справа и слева высокие стеклянные стены, полные золота и серебра, драгоценных камней и сокровищ, естественных и искусственных, всех родов и всех стран; затем снова я остановился перед мрачными безднами, в которых отражались лучи и сияние звезд — то были озера, пруды и каналы Альстера. И сколько разнообразия, сколько всюду жизни!
Я шел дальше, глядя на гордые дворцы, восхищаясь художественностью древне-германских построек, я наслаждался великолепием, грубо толкался с простонародьем, и я забыл о своей гостинице.
Теперь я пробирался, по более темным, уединенным улицам. Там стояла невозможная пыль, воздух был тяжелее, и с шумом, смехом и руганью толпились матросы и рыбаки.
Вдруг дома прекратились, и предо мной, высоко прорезая темноту ночи, встал лес мачт.
«Слишком далеко забрался», — подумал я, и поспешно повернул назад, пустился в другие улицы.
Вскоре разыскал я свою гостиницу.
Часто с тех пор вспоминаю я о полной жизни и многообразия гавани, где я гулял целыми часами, о маленьких, больших и громадных судах, между которыми я любил кататься, покачиваясь на ялике; о зоологическом саде, куда я ходил, о колокольне св. Михаила, на которую я взбирался, о базаре, о парках и еще о том, как я поднялся на борт гигантского парохода линии Гамбург-Америка.
Он уже несколько дней находился в гавани, готовясь к отплытию в Нью-Йорк. Я восхищался удобством устройства, бесчисленным множеством помещений. Повсюду работали столяры и слесаря, поправляя испортившиеся части; работали под’емные краны, наполняя трюмы и кладовые парохода товарами. Повсюду шли оживленные приготовления на те дни, в течение которых корабль будет отдан во власть океану и бурной стихии.
К пароходу подвозили на тачках уголь; на черной наружной обшивке судна висели люди, смазывая их смолой, по мачтам лазали матросы.
На самом верху, на конце средней мачты, где развевался германский; и Оеверо-Американский флаги, сидел на поперечной перекладине мальчик и высвобождал третий флаг о цветами Нью-Йорка, зацепившийся за канаты.
— Это наш новый юнга, — сказал человек, сопровождавший меня по пароходу, — у мальчика нет ни отца, ни матери; хочет ехать в Америку.
Тут только я ближе присмотрелся к мальчику на мачте — ей-богу, это был мой юный незнакомец, маленький эмигрант.
— Симонис! — крикнул я ему вверх.
— Э-э! Вы тоже едете? — звонко крикнул он мне.
— Нет, я пришел только посмотреть пароход.
— Привет от меня Макленбургу! — крикнул он, и нью-йоркский флаг весело завеял над ним.
На следующий день огромный пароход вышел из гавани. На пристани стояла громадная толпа народа, многие махали шляпами и платками: привет отплывающим и стране по ту сторону океана!
Я также замахал своим платком, потому что на самом верху средней мачты, посреди трех развевающихся флагов, стоял маленький Симонис, размахивая своей шляпой. Гордое судно тихо спускалось вниз по течению реки Эльбы.
В Америку…
Счастливого пути, Симонис!
Этот — не пропадет.
Источник текста: Негритенок Маду / Рассказ Альфонса Додэ и другие рассказы из жизни маленьких тружеников разных стран и народов; Под ред. Вл. А.Попова. — М : Земля и фабрика, 1923. — 136 с.: ил.; 18 см. — (Маленькие труженики ; Сб.1)