Юбилейные спектакли Гоголя въ Петербургѣ.[править]
Послѣ обыденнаго убожества современнаго драматическаго репертуара три вечера кряду въ стѣнахъ Александринскаго театра раздавалась и блестѣла рѣчь Гоголя, какъ чистое золото послѣ шуршанья пестреньккхъ бумажекъ. Жадная толпа заблаговременно расхватала билеты на всѣ представленія. Однимъ, теперь уже немногимъ, захотѣлось поклониться великому учителю и кумиру своего исчезающаго поколѣнія, вызвать полувѣковыя впечатлѣнія молодости, вынесенныя изъ этихъ самыхъ стѣнъ, и быть свидѣтелемъ тѣхъ новыхъ впечатлѣній, какія получитъ новое поколѣніе, болѣе знакомое съ Гоголемъ по учебникамъ исторіи русской словесности, чѣмъ по сценѣ, къ нему мало благосклонной. Даже эта сцена, круглый годъ похожая на людей, которые всегда ходятъ неряхами и только по большимъ праздникамъ вынимаютъ свои хорошія платья, выставила «весь туалетъ» въ юбилейныхъ спектакляхъ Гоголя. Труппа явилась въ полномъ составѣ своихъ лучшихъ силъ и будничные Сквозники-Дмухановскіе перешли на плечи Земляники, а Земляники облекли собою квартальнаго Уховертова. Но также какъ новое платье только тогда совсѣмъ хорошо сидитъ, когда его поносятъ, такъ и новые исполнители не были сразу по себѣ въ своихъ праздничныхъ роляхъ. Это особенно выразилось- въ первомъ торжественномъ спектаклѣ. Герой торжества, Ревизоръ, пострадалъ отъ такихъ переодѣваній болѣе другихъ сценическихъ произведеній нашего славнаго писателя. И если вникнуть обстоятельно въ причину столь печальнаго явленія, то оно представится еще печальнѣе. Положимъ, нѣкоторые актеры въ первый разъ исполняли свои роли. Но, вѣдь, самыя-то роли не въ первый разъ они видятъ, если уже полное знакомство съ образцовыми твореніями имъ необязательно. Отчего же они какіе-то чужіе въ этихъ роляхъ? Отчего они, при явномъ стараніи сыграть ихъ хорошо, плохо ихъ выучили и Гоголя передавали «своими словами»?! Или у нихъ не было времени вытвердить за цѣлый великій постъ, когда театры были закрыты, тѣ фразы и выраженія, которыя стали давно поговорками и достояніемъ памяти всякаго образованнаго человѣка? Отчего даже я тѣ дѣйствительно лучшія силы труппы, которыми обставленъ былъ Ревизоръ, были такъ немощны въ дикція, въ интонаціяхъ, просто въ хорошей читкѣ и разсчетливомъ распоряженіи голосомъ тамъ, гдѣ дѣйствіе преобладаетъ, а отъ этого цѣлыя сокровища оттѣнковъ отдѣльныхъ словъ, иногда фразъ, пропадали, такъ что даже человѣкъ, съ дѣтства знающій наизусть Гоголя, не въ состояніи былъ уловлять ихъ? Отчего, наконецъ, не было общаго тона, общаго вида, но всякъ молодецъ былъ на свой образецъ, и все это неслаженное, точно теперь только прямо изъ-за кулисъ выпущенное на сцену, со всѣхъ сторонъ набранное стадо людей, часто очень даровитыхъ, производило впечатлѣніе спектакля любителей, а не исполненія первостепенными артистами на первостепенной сценѣ столичнаго театра первостепенныхъ твореній генія?
Между тѣмъ во главѣ этой самой сцены стоитъ не какой-нибудь чиновникъ театральной дирекціи, а серьезный драматическій писатель, заявившій, вдобавокъ, при открытіи памятника Пушкину, публично свое поклоненіе нашему сценическому генію, даже поднявшій такъ умѣстно и горячо вопросъ о постановкѣ рядомъ съ Пушкинымъ памятника Гоголю. Ее умѣлъ, не’могъ или не хотѣлъ онъ приложить свое уваженіе, свое знаніе и свою власть къ тому, чтобы достойно почтить Гоголя нерукотворнымъ памятникомъ — возможно лучшею передачей безсмертныхъ его произведеній на сценѣ? Вѣдь, начиная съ апоѳоза, которымъ открылось торжество, дѣло поведено уже не такъ, какъ слѣдуетъ. Бюстъ виновника торжества, окруженный актерами въ костюмахъ дѣйствующихъ лицъ въ Ревизорѣ (которыя еще не дѣйствовали) и немногими (отчего не всѣми?) драматическими писателями, до представленія самого Ревизора предсталъ передъ публикою еще совсѣмъ холодною, не расшевеленною представленіемъ, и былъ встрѣченъ холодно. Смотрѣли, недоумѣвали, какъ бы спрашивали себя: хлопать или нѣтъ? Вотъ еслибъ онъ предсталъ вслѣдъ за паденіемъ занавѣса послѣ комедіи, тогда ужь, конечно, не спрашиваясь, захлопали бы оглушительно. Стихи г. Вейнберга были прочтены г. Петипа еще холоднѣе. Это деревянное чтеніе менѣе всего способно было разогрѣть слушателей. Но стихамъ, разумѣется, хлопали, — ужь это было обязательно. Даже открытіе ряда спектаклей самою капитальною и самою трудною для исполненія вещью изъ всего репертуара Гоголя, каковъ Ревизоръ, едва ли было благоразумно. Актеры, воспитанные на репертуарѣ современныхъ заимствователей, передѣлывателей и сочинителей, были въ положеніи войска, пущеннаго съ плацъ-парада прямо на приступъ перворазрядной крѣпости. Ихъ лучше было попрактиковать сперва на небольшихъ редутахъ, а крѣпость — если не отложить на послѣдній вечеръ, то хоть оставить на средній, и тутъ же, въ концѣ вечера, пустить апоѳозъ. А то не обстрѣленные новобранцы кинулись на неприступную твердыню, очертя голову — и результатъ вышелъ довольно печальный. А жаль, — къ концу спектаклей они поосвоились съ дѣломъ и вошли въ тонъ, въ который сразу никакъ не попадали. Нельзя же, однако, учить труппу на глазахъ у публики, да еще въ торжественныхъ спектакляхъ. Вѣдь, это не экзамены на соисканіе аттестатовъ зрѣлости.
Итакъ, первый блинъ вышелъ комомъ. Лучшій артистъ труппы, г. Давыдовъ (встрѣченный, сказать кстати, шумною оваціей съ вѣнками, — гораздо шумливѣе, чѣмъ бюстъ Гоголя, — въ знакъ сочувствія къ его таланту), — даже этотъ артистъ, всегда превосходный, оказался городничимъ неудовлетворительнымъ. И онъ не находилъ тона, онъ не вынесъ никакого типа на сцену и только мѣстами былъ хорошъ, а въ послѣдней сценѣ и превосходенъ.
На другой день онъ уже явился прекрасно выдержаннымъ Подколесинымъ въ Женитьбѣ, немножко слабымъ только въ заключительномъ монологѣ, а на третій — безподобнымъ Собачкинымъ въ отрывкѣ того не имени, типичнымъ Замухрышкинымъ въ Игрокахъ и отличнымъ Пролетовымъ въ Тяжбѣ. Даже наименѣе превосходный въ отвѣтственныхъ роляхъ г. Далматовъ — и тотъ, послѣ довольно плачевнаго Хлестакова перваго вечера, доучился до гораздо болѣе удовлетворительнаго, конечно, не безъ прорухъ, Ихарева въ послѣдній вечеръ. Вотъ два актера, производящіе совершенно противуположныя впечатлѣнія: также какъ г. Давыдовъ всегда симпатиченъ, въ какой бы мѣрѣ онъ ни игралъ, лучше или хуже, какое бы лицо онъ ни изображалъ, даже и непривлекательное, такъ г. Далматовъ антипатиченъ (рѣчь идетъ объ ихъ дарованіяхъ, а не о личностяхъ, которыя намъ одинаково неизвѣстны). И ужь если послѣднему достанется роль лица непривлекательнаго, то онъ сдѣлаетъ это лицо такимъ противнымъ, что не дождешься, когда онъ уберется съ сцены. Таковъ вышелъ и Ихаревъ, сыгранный далеко не безъ дарованія, по-своему очень типичный, но противнѣе во сто кратъ нежели тотъ, какимъ его сдѣлалъ авторъ. Мы, разумѣется, не позволимъ себѣ сравнивать г. Дадматова съ Мартыновымъ, игравшимъ Ихарева, но не можемъ позабыть, какъ у того это самое лицо, оставаясь противнымъ, пребывало, если можно такъ выразиться, все время художественно-противнымъ; въ послѣдней же сценѣ отчаянія и проклятій плута, котораго переплутовали, достигало трагизма, безъ воплей и выскакивающихъ изъ лба глазъ. У г. Далматова тутъ не доставало только судорогъ и икоты, безъ которыхъ нынче не умираютъ на сценѣ. Школы, господа, школы у васъ нѣтъ, а оттого нѣтъ и мѣры въ выраженіи чувствъ, нѣтъ лада и вѣрныхъ интонацій, оттого вы не болѣе какъ импровизаторы, мастера наавось, а не навѣрняка. Ближе другихъ, все-таки, г. Давыдовъ къ требованіямъ эстетическаго исполненія ролей. Складомъ и свойствомъ своего дарованія онъ подходитъ къ покойному Садовскому, даже темпераментомъ они сходятся; оба рисуютъ широкими чертами свои роли, выдерживая ихъ строго въ тонѣ. Г. Давыдовъ, по молодости, какъ мы ни дѣли, не всегда еще въ силахъ совладать съ тономъ, но это пройдетъ современемъ и съ опытомъ. Въ Собачкинѣ же онъ обнаружилъ даже способность къ мелкой и тщательной отдѣлкѣ роли, съ тонкостью и вкусомъ артистовъ вымершей поры, послѣдній могиканъ которой, Самойловъ доживаетъ въ большихъ креслахъ свой блестящій вѣкъ.
Людямъ, удержавшимъ въ памяти Щепкина, Мартынова, Садовскаго, Сосницкихъ (мужа и жену), Самойлова, Шумскаго, Гусеву, Линскую и др. прежде всего слѣдуетъ сказать себѣ: то было, да быльемъ поросло, развѣ только въ нѣкоторое назиданіе современнымъ исполнителямъ (буде она благоволятъ принять то въ назиданіе) сообщить кое-что объ ихъ великихъ предшественникахъ. Попробуемъ, начавши съ Ревизора.
Городничаго было создано два типа: одинъ Щепкинымъ, другой Сосницкимъ. Гоголь остался доволенъ обоими. Между тѣмъ, это были два мало похожихъ одинъ на другой типа. Щепкинъ и по южному своему темпераменту, и по дикціи, по фигурѣ, голосу и по своей школѣ, чисто бытовой, далъ городничаго совсѣмъ русскаго — плотояднаго, пролазу и шельму, съ грубоватою внѣшностью провинціальнаго мелкаго чиновника, умѣющаго отлично гнуть въ бараній рогъ низшихъ себя и пресмыкаться передъ высшими; Сорницкій, сложившійся по типамъ французской комедіи въ передѣлкахъ на псевдо-русскіе правы Хмельницкаго и просто въ переводахъ, имѣлъ внѣшность болѣе общую — подвижнаго и тонкаго, но холоднаго плута, голосъ и характеръ мягко-стелящей лисы, отъ которой жестко спится. Каждый по-своему былъ превосходенъ. Конечно, Щепкинъ былъ болѣе типичный, какъ сказано, русскій темный человѣкъ, темный на все, кромѣ умѣнья обойти кого захочетъ. Въ послѣднее время Самаринъ давалъ нѣкоторое понятіе о городничемъ-Сосницкомъ, съ которымъ онъ вообще былъ болѣе другихъ родствененъ по голосу и дикціи. Щепкинъ умѣлъ найти одну-двѣ ноты почти трагическія въ своей роли. Такъ, шва: «не, погубите! жена, дѣти…» — произносились имъ со слезами въ голосѣ, съ самымъ несчастнымъ выраженіемъ въ лицѣ и съ дрожаніемъ подбородка, такъ что, казалось, вотъ-вотъ онъ сейчасъ расплачется. И этотъ плутъ на минуту дѣлался жалокъ. У Сосницкаго онъ былъ скорѣе забавенъ, какъ попавшійся въ западню тотъ хитрый звѣрь, на котораго онъ былъ похожъ. И по тѣлосложенію оба артиста не были похожи: Щепкинъ былъ приземистый, толстенькій, съ широкимъ лицомъ; Сосницкіе — высокій, съ чертами лица продолговатыми и тонкими, оплывшими только въ глубокой старости. Нагляднѣе всего выразилась разница характеровъ этихъ двухъ замѣчательныхъ комиковъ въ распредѣленіи ролей въ Горе отъ ума: Щепкинъ былъ неподражаемымъ Фамусовымъ, Сосницкій — такимъ Репетиловымъ, о какомъ никогда послѣ никто не могъ дать и тѣни понятія. Съ Сосницкимъ Репетиловъ положительно умеръ на сценѣ. Самойловъ могъ бы одинъ сыграть его, хоть и иначе, но почему-то не сыгралъ. Типичнаго Хлестакова никогда не было. Всѣ исполнители болѣе или менѣе не удовлетворяли, хотя и Шумскій, и Максимовъ играли эту роль ровно и такихъ толчковъ зрителю не сообщали, какими угощаетъ ихъ г. Далматовъ. Престранный исполнитель этотъ г. Далматовъ! Ведетъ онъ васъ, ведетъ, — все, кажется, ничего, — да вдругъ такую встряску задастъ, что только ухнете! У этого актера есть какія-то невѣроятныя, совершенно неожиданныя и ничѣмъ неоправдываеныя интонаціи, паузы, движенія тѣломъ и гримасы. Иной разъ можно подумать, что онъ просто дурачится. И тамъ, гдѣ дѣйствительно надо дурачиться, это очень кстати выходитъ и забавно. Но представьте же себѣ такое добро, примѣняемое къ капитальнымъ мѣстамъ доли Гоголя! И тутъ же, рядомъ, этотъ самый актеръ произнесетъ вдругъ фразу, сдѣлаетъ движеніе или мину, иной разъ (очень рѣдко) проведетъ цѣлую сцену (какъ, напримѣръ, пріемъ городскихъ чиновниковъ и вымоганье у нихъ денегъ) съ талантомъ несомнѣннымъ, который гдѣ-то тамъ сидитъ въ немъ, заваленный соромъ самой невозможной шкоды, то-есть просто отсутствіемъ всякой школы. Вспомнимъ, какъ истинно былъ у г. Далматова комиченъ Хлестаковъ, голодный до тошноты, когда онъ съ отчаяніемъ уморительнымъ произноситъ: «Господи, что это за говядина! Это совсѣмъ не говядина, это просто зажаренный топоръ, а не говядина!» Тутъ его интонаціи и мины даже были умѣстны. Г. Далматовъ, очевидно, «собственнымъ умомъ» дошелъ до игры на сценѣ, какъ Тяпкинъ-Ляпкинъ до сотворенія міра. А умъ сценическій у него есть, если въ Хлестаковѣ онъ былъ въ состояніи дать хорошія минуты, произнесть многое такъ, что хоть бы вполнѣ хорошему Хлестакову въ пору. Но тутъ же эти несчастные сюрпризы! Потомъ, дикція, затрудненная по самой природѣ, какъ-то но льющаяся, а вязнущая и спотыкающаяся, — отчего только рѣдкими мѣстами достигается свой особенный комизмъ, — вовсе не шла къ рѣчи Хлестакова, которая должна нестись неудержимо, какъ птица, которую самъ произносящій ее не поймаетъ. А г. Далматовъ точно на тормозахъ велъ всю роль болтуна-бахвала. Ихаревъ задуманъ (если только задумываются роли этимъ актеромъ) удачнѣе. Онъ въ исполненіи г. Далматова является Хлестаковымъ же, но достигшимъ высшей точки своего развитія, бутономъ, распустившимся въ пышный цвѣтокъ негодничества и надувательствъ. Но легкость Хлестаковская, безъ которой плутъ Ихаревъ не. дался бы такъ легко переплутовать себя, сквозитъ и въ тонкомъ шуллерѣ, который умѣлъ создать свою безпроигрышную Аделаиду Ивановну (колоду подобранныхъ картъ). Не перейди г. Далматовъ, по склонности его къ каррикатурѣ, въ преувеличенное изображеніе отчаянія переплутованнаго плута въ послѣдней сценѣ, можно было бы даже похвалить его за Ихарева. Но чувство мѣры не дается легко… Мартыновъ однимъ сверканіемъ бѣгающихъ глазъ, да голосомъ, который изъ довольнаго и все время яснаго превращается въ глухой голосъ раздавленнаго душевно человѣка, достигалъ эффекта гораздо болѣе трагическаго, чѣмъ нынѣшній исполнитель искаженнымъ до отвращенія лицомъ и голосомъ зарѣзаннаго барана. Тамъ намъ было почти такъ же жалко Ихарева, какъ и городничаго-Щепкина, при словахъ: «не погубите! жена, дѣти»… А, вѣдь, каждое лицо по-своему негодяй. Тутъ Ихаревъ у г. Далматова былъ только противенъ. Ботъ она и разница между истиннымъ сценическимъ искусствомъ и актерствомъ.
Осипъ былъ представленъ очень недурно г. Варламовымъ. Конечно., нельзя было ожидать отъ него ни Осипа-Садовскаго, ни Осипа-Mapigr нова. Дарованіе этого актера довольно однотонное, аляповатое, но отношеніе къ дѣлу всегда честное и живое. Не могло быть у него тѣхъ незабвенныхъ черточекъ лакейства Садовскаго, когда тотъ, лежа на барской кровати и вспоминая о продававшихся за полцѣны на Толкучкѣ новешенькихъ фракахъ барина, переворачивается лицомъ къ стѣнѣ и, махнувъ съ отчаяніемъ рукою, произноситъ: «о брюкахъ и говорить нечего, — задаромъ идутъ!» Укоряемый бариномъ въ лежаньи на его постели, Осипъ нынѣшній не схватывалъ съ ожесточеніемъ, какъ бывало тотъ, барскаго сапога и, вздѣвши его на руку, не принимался плевать на него и тереть изо всѣхъ силъ щеткою… Но, все-таки, былъ и онъ весьма и весьма удовлетворителенъ, куда удовлетворительнѣе г-жи Жулевой, которая была городничихою невозможной. Ни крупицы комический веселости, деревянная дикція… Хотя бы ради такого большаго праздника отдали эту роль г-жѣ Абариновой 1. Вѣдь, въ Москвѣ г-жа Ѳедотова — не ей чета, а играла жену Луки Лукича, которой авторъ далъ одну фразу въ нѣсколько строкъ. Или штатная роль уже не отнимается, какъ пожизненное сенаторство? Г-жа Савина, разумѣется, была прелестная Марья Антоновна. Созданный Самойловымъ Растаковскій былъ фотографируемъ съ великаго образца по мѣрѣ силъ г. Трофимовымъ. Остальные могли въ одинъ голосъ только произнести: «рады стараться!» Комической старухи ни одной нѣтъ въ труппѣ, и потому тѣмъ, которыя играли Пошлепкину и унтеръ-офицершу, ничего иного не оставалось, какъ изъ кожи лѣзть — стараться. Онѣ и лѣзли, и старались. И, все-таки, монологъ слесарши, производившій при Гусевой потрясеніе залы отъ гомерическаго смѣха и звенѣвшій каждымъ своимъ словомъ и каждымъ переливомъ голоса исполнительницы такою простонародною комичностью, прошелъ только прилично просказанный, какъ хорошо вытверженный урокъ г-жею Стрѣльской. Г-жа Стрепетова, обнаружившая нынѣшнею зимой совершенно неожиданно блестящій даръ чисто-простонароднаго комизма въ пьесѣ г. Потѣхина Чужое добро въ прокъ нейдетъ, одна могла бы, какъ слѣдуетъ, исполнить эту роль, а для такого рѣдкаго случая даже и должна была ее исполнить… Для истинныхъ дарованій не существуетъ ролей недостойныхъ: Самойловъ Эпизодическія лица и сцены превращалъ въ главныхъ. Та же Гусева заставляла ждать эпизодической сцены Пошлепкиной при исполненіи главныхъ ролей Сосницкимъ, Сосницкою (городничиха), Мартыновымъ (онъ игралъ то Осипа, то Бобчинскаго, одинъ разъ даже Хлестакова, но неудачно). Нѣтъ, табель о рангахъ къ искусству положительно непримѣнима.
Отсутствіе комической старухи сказалось еще замѣтнѣе въ Женитьбѣ, гдѣ та же г-жа Стрѣльская со всевозможнымъ стараніемъ разыграла капитальную роль свахи, но свахи живой, гоголевской, или гусевской, показать не могла, — на это у нея не достаетъ главнаго: таланта. Удивительно, какъ это столичная сцена, располагающая большими казенными средствами, не можетъ набрать полнаго состава труппы и, вмѣсто настоящихъ исполнителей на цѣлыя амплуа, довольствуется «исправляющими должность».
Вообще же Женитьба прошла ровнѣе Ревизора. Она я легче, и сценическаго движенія въ ней больше, и, слѣдовательно, современные актеры были тутъ болѣе въ своей тарелкѣ. Главное лицо, Подколесинъ, было передано г. Давыдовымъ хорошо, даже послѣ Мартынова и Садовскаго. Тонъ былъ взятъ сразу вѣрный и выдержанъ до конца. Лицо вышло совсѣмъ типическое. Одно жаль, что послѣдняя сцена была обезцвѣчена тѣмъ внѣшнимъ пріемомъ, какимъ задался исполнитель. Онъ затѣялъ передать весь монологъ, въ которомъ Гоголь чисто по-шекспировски заставляетъ человѣка отъ твердой рѣшимости сію минуту жениться и, изъ восторга отъ этого, перейти черезъ нѣсколько минутъ къ колебанію, наконецъ къ испугу отъ принятаго рѣшенія и выскочить въ окно, чтобы только не привести этого рѣшенія въ исполненіе. И Мартыновъ, и Садовскій произносили этотъ знаменитый монологъ въ сильномъ волненіи, которое выражалось и во внѣшнихъ движеніяхъ. Неподвижный въ теченіе всей роли Подколесинъ, всколыханный весь, заходилъ, задвигалъ руками, ускорилъ рѣчь, — онъ внѣ себя, онъ въ эти минуты уже не Подколесинъ, иначе онъ и рѣшиться бы не могъ на то, на что во всю жизнь не въ состоянія былъ рѣшиться, — онъ воодушевился, горитъ восторгомъ, сознаетъ, что теперь, еслибъ онъ и захотѣлъ, то уже нельзя не жениться. И вдругъ онъ точно толкнулся о прежняго себя… «А будто ужь и точно нельзя?» Тутъ его движенія и рѣчь замедляются… Ужь онъ пересталъ ходить, сталъ. Восторженное выраженіе переходитъ въ перепуганное, рѣшимость — въ колебаніе и, наконецъ, въ неудержимую потребность бѣжать. Прыжокъ въ окно дѣлается понятнымъ. Г. Давыдовъ всю сцену разыгралъ стоя на одномъ мѣстѣ и однимъ выраженіемъ лица продѣлалъ всѣ тѣ переходы и оттѣнки, изъ которыхъ она состоитъ. Мимическая часть была превосходна, но эта неподвижность на мѣстѣ уничтожила весь эффектъ, всю послѣдовательность пережитаго и перечувствованнаго Подколесинымъ въ теченіе заключительной сцены его роди.
Вполнѣ типичнаго Бочкарева послѣ Сосницкаго намъ не довелось видѣть. Кажется, Шумскій игралъ эту роль, и, безъ сомнѣнія, отлично, но пишущій эти строки его въ ней не видѣлъ. Щепкину не доставало врожденной развязности и легкости. Онъ бралъ шкодой и необычайнымъ умѣньемъ дѣлать изъ себя то лицо, какое брался изобразить. Но цѣльнаго типа Бочкарева онъ не создалъ. Настоящій Бочкаревъ Алексайдринской сцены, г. Сазоновъ, тоже не довольно подвиженъ, но справился съ трудною задачей недурно и во второмъ дѣйствіи былъ даже хорошъ.
Лучше всего были разыграны мелкія вещицы: Собачкинъ, Лакейская и Утро дѣловаго человѣка, опять-таки въ силу того, что онѣ легче. Во всѣхъ отличался г. Давыдовъ разнообразіемъ, тактомъ и бьющею черезъ край, рядомъ съ другими, талантливостью.