Юношеские литературные труды Герцена (Некрасова)/ДО

Юношеские литературные труды Герцена
авторъ Екатерина Степановна Некрасова

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • (На основании ненапечатанной части «Переписки»).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Юношескіе литературные труды Герцена.
(На основаніи ненапечатанной части «Переписки»).

I.

Кому не приходилось наблюдать, какъ часто еще въ дѣтскомъ возрастѣ намѣчаются черты характера будущаго взрослаго человѣка, тѣ черты, которыя составятъ впослѣдствіи его отличительную физіономію и рѣзко выдѣлятъ изъ тысячи подобныхъ. Почти аналогичное явленіе встрѣчается и при анализѣ литературной физіономіи многихъ выдающихся писателей. У нѣкоторыхъ уже въ юности, а то даже и въ дѣтствѣ, появляется страсть къ перу и къ той формѣ, къ тому роду произведеній, которыя впослѣдствіи сдѣлаютъ ихъ имена извѣстными и достойными памяти потомства. Къ числу такихъ писателей принадлежитъ и А. И. Герценъ.

Стремленіе къ литературѣ, любовь къ писательству обнаруживаются у него очень рано. Правда, на это поощрялъ и направлялъ его учитель русскаго языка, Василій Евдокимовичъ Протопоповъ. По любовь и охота къ перу и безъ того были заложены въ самой натурѣ мальчика: онъ находилъ удовольствіе въ подобныхъ занятіяхъ, писалъ по своей охотѣ, самъ для себя. Герценъ началъ писать статьи уже съ четырнадцатилѣтняго возраста. «Чего я не писалъ? — говоритъ онъ въ „Запискахъ одного молодого человѣка“^[1]. — Были статьи и взапуски съ Темирой (т.-е. съ Т. П. Пассекъ), были литературные обзоры, и въ нихъ я уничтожалъ классицизмъ… Были и историческія статьи: сравненіе Мароы Посадницы съ Зиновіей Пальмирской, Бориса Годунова съ Кромвелемъ…» По мѣрѣ собственнаго развитія и расширенія программы чтеній, раздвигались и самыя рамки работъ, избирались болѣе серьезныя и глубокія темы. Такъ въ 1829 году онъ принимается, уже за философскую статью «о Шиллеровскомъ Валленштейнѣ».

Въ этотъ годъ, какъ мы знаемъ, Герценъ поступаетъ въ московскій университетъ, на физико-математическое отдѣленіе. Но этотъ переходъ изъ подростковъ въ юноши, эта важная эпоха въ жизни, когда изъ скучныхъ пустынныхъ стѣнъ отцовскаго дома онъ попадаетъ въ семью студентовъ, этотъ моментъ нисколько не мѣняетъ и не умаляетъ его любви къ литературѣ, а главное — къ писательству. Уже въ 1830 году въ журналѣ «Атеней» мы встрѣчаемъ его имя подъ переводной статьей съ французскаго: «О землетрясеніяхъ» — явленіи, которое страшно интересовало ученыхъ въ то время и представлялось почти загадкой^[2].

Съ 1833 года, въ который онъ кончаетъ университетскій курсъ и когда свободнаго времени, слѣдовательно, оказывается много, у него входитъ уже въ привычку набрасывать на бумагу критическія замѣтки о каждой прочитанной книгѣ, о всякой просмотрѣнной статьѣ, записывать вынесенныя изъ чтенія впечатлѣнія. И къ лѣту 1834 года образуется уже двѣ толстыхъ тетради подобныхъ записей съ помѣтками 1833 и 1834 года. Сохраняются-ли гдѣ-нибудь эти тетради или онѣ окончательно утратились — неизвѣстно. Вѣроятнѣе, что онѣ затерялись гдѣ-нибудь на большой дорогѣ во время вольныхъ и невольныхъ переѣздовъ автора. Но съ содержаніемъ и характеромъ этихъ записей знакомитъ нѣсколько первая печатная статья Герцена: «Гоффманъ». Она. какъ гласитъ находящаяся при ней помѣтка, написана 12-го апрѣля 1874 года и, какъ узнаемъ изъ «Переписки», есть ничто иное, какъ одна изъ критическихъ замѣтокъ, входившихъ въ названныя тетради^[3].

Уже въ этой юношеской статьѣ авторъ рѣшительно высказывалъ симпатію къ той живой дѣятельности, по которой онъ тосковалъ въ Вяткѣ, принужденный проводить время за «обязательнымъ бездѣльемъ» въ канцеляріи губернатора, и которую такъ хорошо понималъ въ Гоффманѣ, не могшемъ удовлетвориться «нѣмецкой болѣзнью — литературою». Уже въ этой статьѣ ярко выступаетъ его оригинальный и блестящій умъ. Здѣсь уже чувствуется та публицистическая жилка, которой суждено было заглушить другія стороны его литературнаго таланта и сдѣлаться въ его произведеніяхъ преобладающей.

Кто читалъ эту статью, которая сначала предназначалась для альманаха, задуманнаго В. Пассекомъ, а такъ какъ альманахъ не былъ изданъ, то помѣщена въ 1836 году въ «Телескопѣ» и, надо замѣтить, помимо боли автора^[4], тотъ знаетъ, сколько остроумія, бодрыхъ мыслей, молодого юношескаго задора, романтическаго увлеченія виднѣется тутъ рядомъ съ широкой образованностью и несомнѣннымъ критическимъ талантомъ. Не даромъ Герценъ даже за годъ до смерти вспоминаетъ съ любовью это юношеское произведеніе, называя его хоть и «дѣтскимъ», но «забавнымъ»^[5].

Такъ какъ эта статья, прежде чѣмъ попасть въ печать, была просмотрѣна авторомъ въ Вяткѣ, то неудивительно, что мѣстами она носитъ на себѣ слѣды того направленія и тѣхъ взглядовъ и настроеній, какими былъ охваченъ Герценъ подъ сильнымъ вліяніемъ невѣсты въ періодъ вятской жизни. Вѣра въ таинственное сказывается и здѣсь въ нѣкоторыхъ частностяхъ изложенія біографіи Гоффмана; напр. въ томъ мѣстѣ, гдѣ говорится объ его смерти. «Странно, что Гоффманъ — читаемъ мы въ статьѣ — совершенно здоровый — говаривалъ, что онъ не переживетъ (своего кота) Мурра и, дѣйствительно, умеръ вскорѣ послѣ смерти кота».

По этой статьѣ мы можемъ судить, какъ по образчику, о другихъ записяхъ въ потерянныхъ тетрадяхъ. Мы видимъ, что это были не хаотическія наброски отдѣльныхъ мыслей, а строго обдуманныя, стройно и послѣдовательно развитыя мысли. Очень жаль, что вмѣстѣ съ тетрадями утратились названія книгъ и статей, вызвавшихъ замѣтки, иначе-бы мы имѣли важныя свѣдѣнія о томъ, что именно читалъ и какими книгами и вопросами интересовался Герценъ въ періодъ 1833 и 1834 года, т.-е. по окончаніи курса до времени ареста, о чемъ теперь приходится говорить почти только по догадкамъ.

Возможно, что.въ названныя тетради среди критическихъ замѣтокъ заносились иногда и наскоро сдѣланные наброски сценъ, коротенькій разсказъ, написанный въ подражаніе прочтенной беллетристической книгѣ. Много лѣтъ спустя, уже живя заграницей, Герценъ, вспоминая лѣта своей юности, припомнилъ, какъ разъ онъ сильно былъ пораженъ чтеніемъ одного французскаго романа; впечатлѣніе было такъ сильно, что по прочтеніи онъ не ограничился обычной критической замѣткой: «Я былъ до того увлеченъ „Арминіемъ“ („Arminius“ романъ на французскомъ языкѣ), пишетъ онъ, что написалъ рядъ подобныхъ сценъ»^[6]. Но едва-ли эти сцены, и эти пародіи на французскій романъ нужно считать первыми его беллетристическими опытами. При развитой съ дѣтства страсти къ писательству трудно допустить, чтобы до 1833 года Герценъ не пробовалъ пера на разсказѣ, повѣсти, даже поэмѣ, которые, какъ мы знаемъ, съ 1833 года сильно соблазняютъ его и манятъ къ беллетристическимъ работамъ. Въ 1833 году онъ уже пишетъ «Поэму любви къ Л. В. П.», т.-е. къ Людмилѣ Васильевнѣ Пассекъ. По всему вѣроятію, эту самую «Поэму любви», только съ уничтоженіемъ иниціаловъ, но зато съ посвященіемъ тому-же имени, Герценъ по окончаніи университетскаго курса даритъ своей двоюродной сестрѣ. Въ этой поэмѣ онъ между прочимъ высказывалъ, что никогда не позволитъ чувству любви къ женщинѣ всецѣло овладѣть собой: «любовь меня не поглотитъ; это занятіе пустого мѣста въ сердцѣ, идеи со мной, идеи я»^[7]. И онъ открещивался отъ глубокой и долгой привязанности къ женщинѣ до забвенія обѣта, нѣкогда даннаго на Воробьевыхъ горахъ. Почти одновременно съ «Поэмой любви» была написана и «Аллегорія: Неаполь и Везувій», про которую Герценъ въ «Перепискѣ» сказалъ, что это «такъ таки просто вздоръ», и больше этого мы о ней ничего не знаемъ.

Всѣ эти беллетристическія произведенія утратились такъ-же безслѣдно, какъ и упомянутыя двѣ тетради съ критическими замѣтками, и мы о нихъ не имѣемъ никакого понятія. Зато «Переписка» даетъ возможность познакомиться довольно Подробно съ его литературными работами вятскаго періода, въ которыхъ виднѣется первообразъ тѣхъ произведеній которыя впослѣдствіи составили его славу, какъ, напримѣръ, его знаменитыя «Записки», гдѣ художественно возсозданы характеры всѣхъ лицъ, среди которыхъ протекало дѣтство, юность и вся жизнь автора.

II.

О работахъ Герцена этого періода говорилъ до настоящаго времени только одинъ П. В. Анненковъ въ своей статьѣ «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Ему удалось на основаніи писемъ къ друзьямъ дать списокъ статей и беллетристическихъ произведеній за время тюрьмы и ссылки Герцена. Но теперь, послѣ знакомства съ большой «Перепиской», часть которой была помѣщена въ «Русской Мысли», этотъ списокъ оказывается далеко не полонъ. Попытка П. В. Анненкова. предугадать содержаніе нѣкоторыхъ статей на основаніи только однихъ заглавій также оказывается неудачной.

Интересъ къ литературѣ и любовь къ перу не только не ослабѣваютъ съ водвореніемъ Герцена въ Крутицкихъ казармахъ, а, напротивъ, еще болѣе усиливаются, встрѣчая полный досугъ для работы мысли. Въ тюрьмѣ ничто не могло ни развлекать, ни отвлекать его отъ литературныхъ занятій. И вотъ всѣ тюремные досуги онъ заполняетъ чтеніемъ и литературными работами. Здѣсь создаются два произведенія: «Германскій путешественникъ» и «Легенда о св. Ѳеодорѣ»^[8], которыя П. В. Анненковъ считалъ утраченными. «Германскій путешественникъ» былъ оконченъ въ декабрѣ 1834 года. Онъ содержитъ разсказъ одного германца о встрѣчѣ съ Гёте. На одномъ вечерѣ но просьбѣ хозяйки германецъ разсказываетъ, какъ онъ встрѣтилъ Гёте, будучи 16-лѣтнимъ юношей. Онъ былъ въ Парижѣ, но отецъ его, остававшійся въ Германіи, потребовалъ въ самый разгаръ французской революціи, чтобы сынъ немедленно возвращался домой, и ему пришлось съ трудомъ, всѣми неправдами бѣжать. Такъ юноша добрался до Эльзаса, гдѣ стояли нѣмецкія войска. Тутъ его пригласилъ къ себѣ одинъ владѣтельный князь, чтобы узнать о положеніи дѣлъ во французской столицѣ. И вотъ у этого князя и увидалъ германецъ въ первый разъ Гёте. Сначала онъ не зналъ, что передъ нимъ великій поэтъ, но «величіе и сила въ правильныхъ чертахъ лица» и возвышенное чело Гёте, котораго онъ принялъ сперва за дипломата, поразили его. Рѣчь скоро зашла о событіяхъ во Франціи. «Для меня удивительно, — сказалъ Гёте, — какъ шайка безумныхъ мечтателей, какой-нибудь клубъ якобинцевъ, забрала такую волю, несмотря на омерзѣніе, съ которымъ смотритъ на нихъ нація… Жаль, очень жаль, что эти безпорядки такъ долго продолжаются, — сказалъ онъ. — Я собирался ѣхать во Францію, но я хотѣлъ видѣть Францію блестящею и пышною монархіею, процвѣтающую столько столѣтій, хотѣлъ видѣть тронъ, подъ лиліями котораго возникли великіе геніи и великая литература, а не развалины его, подъ которыми уничтожилось все великое, — не второе нашествіе варваровъ»… Разговоръ скоро сдѣлался общимъ, въ немъ принялъ участіе, кромѣ хозяина, одинъ заслуженый полковникъ, который по праву воина, несущаго на себѣ слѣды своей храбрости, осмѣлился не соглашаться съ мнѣніемъ Гёте и противорѣчить ему. Тогда послѣдній прервалъ его: «Охота намъ говорить о войнѣ. Когда, бывало, среди моихъ занятій въ Италіи мнѣ попадались газеты, я видѣлъ себя столь чуждымъ этому міру, что не могъ найти никакой занимательности: это что-то такое временное, перемѣнное и притомъ совершенная принадлежность нѣсколькихъ особъ, коимъ Провидѣніе вручило судьбы міра, такъ что стыдно вмѣшиваться безъ призыва»… Германецъ былъ пораженъ такими словами, которыя говорились въ такое жгучее время выдающимся писателемъ Германіи, о которомъ его поклонникъ составилъ себѣ иное понятіе. Черезъ нѣсколько времени германецъ второй разъ увидалъ Гёте въ театрѣ во время представленія его пьесы, въ которой Гёте осмѣивалъ французскую революцію. Въ антрактѣ къ германцу подошелъ тотъ самый полковникъ, который не соглашался съ Гете, и сказалъ: «Есть-же люди, которые находятъ улыбку тамъ, гдѣ всѣ плачутъ… Неужели это право великаго человѣка? прибавилъ онъ помолчавъ».

И германецъ, а вмѣстѣ съ нимъ и Герценъ, присутствовавшій при разсказѣ, не могли простить генію его отношенія къ великимъ общественнымъ событіямъ. «Великій человѣкъ живетъ общею жизнью человѣчества, — говоритъ Герценъ, — онъ не можетъ быть холоденъ къ судьбамъ міра, къ колоссальнымъ обстоятельствамъ; онъ не можетъ не понимать событій современныхъ, они должны на него дѣйствовать, въ какой-бы то ни было формѣ»…

Докончивъ свой разсказъ о встрѣчѣ съ Гёте, германецъ вышелъ на балконъ. На дворѣ была теплая лѣтняя ночь. Тутъ-же на балконѣ стоялъ и авторъ разсказа. Германцу при видѣ чудной ночи вспомнилась Венеція, гондольеры, ихъ пѣсни. Припомнился одинъ куплетъ, гдѣ пѣлось о печальной судьбѣ Италіи: «спи, опьяненная Италія, и не огорчайся тѣмъ, что ты дѣлаешься служанкой то того, то другаго народа, котораго ты уже была рабой».

— Но что-же будетъ далѣе? — спросилъ авторъ германца.

— Знаете-ли вы, чѣмъ кончилъ лордъ Гамильтонъ, проведя цѣлую жизнь въ отысканіи идеала изящнаго между кусками мрамора и натянутыми холстами?

— Тѣмъ, что нашелъ его въ живой ирландкѣ.

— Вы отвѣтили за меня, — сказалъ онъ, уходя съ балкона.

Мы видимъ, что въ этомъ произведеніи 20-лѣтняго юноши отражается его глубокая симпатія къ французамъ, какъ къ народу, который высоко цѣнитъ свободу, и тутъ-же рядомъ выступаетъ укоризненная иронія къ генію нѣмецкой націи. Герценъ опредѣленно и рѣшительно высказывается за предпочтеніе Шиллера передъ Гёте, какъ человѣка, что, конечно. не мѣшало ему преклоняться передъ Гёте, какъ передъ творцомъ «Фауста».

«Германскій путешественникъ» нравился очень многимъ, между прочимъ даже И. И. Сазонову, одному изъ товарищей Герцена, который рѣдко сходился во вкусахъ съ друзьями. Онъ усматривалъ въ заключительныхъ словахъ повѣсти, въ упоминаніи объ ирландкѣ политическій намекъ, на который, какъ видно изъ «Переписки», разсчитывалъ и самъ Герценъ. Въ «Германскомъ путешественникѣ» выразился первый взглядъ опыта и несчастія, взглядъ, обращенный на нашъ вѣкъ. Эта статья, какъ замѣтилъ Сазоновъ, «невольно заставляетъ мечтать о будущемъ и тише, тише… вдругъ прерывается, показывая издали пророчество», но оставляя полную волю понимать его. «Для тебя и для друзей эта статья имѣетъ большую важность, пишетъ Герценъ невѣстѣ, какъ начальный признакъ перелома». Конецъ статьи, послѣдняя фраза разомъ выражаетъ все разстояніе сухихъ теоретическихъ изысканій права и энергической, живой дѣятельности практической"^[9]. Такъ понималъ это произведеніе самъ Герценъ, вспоминая о немъ во Владимірѣ, въ пору, казалось-бы, когда жизнь и міръ какъ бы потеряли для него свою цѣну.

Какъ и всѣ послѣдующія произведенія, «Германскій путешественникъ», выдержалъ не одну, а нѣсколько редакцій. Въ іюнѣ 1836 года онъ былъ исправленъ въ Вяткѣ, переписанъ и переименованъ въ «Первую встрѣчу»^[10] и въ этомъ исправленномъ видѣ съ удержаніемъ стараго названія напечатанъ въ январѣ 1882 года въ «Русской Мысли». По и въ этой редакціи Герценъ остался недоволенъ разсказомъ: онъ снова подвергъ его передѣлкѣ, замѣнивъ германца полякомъ Тронзинскимъ, подъ видомъ котораго, по мнѣнію Н. Страхова, выведенъ одинъ изъ дѣйствительныхъ людей, дядя автора, имѣвшій, очевидно, большое вліяніе на его образъ мыслей^[11]. Дѣйствительно, Герценъ самъ говоритъ, что хотя взгляды Трензинскаго и странны, и парадоксальны, но этому человѣку «удалось нанести глухой ударъ нѣкоторымъ изъ его теплыхъ вѣрованій»^[12]. Такого рода вліяніе, какъ мы знаемъ, имѣлъ на него не дядя, а двоюродный братъ по отцу, Алексѣй Александровичъ Яковлевъ, родной братъ Натальи Александровны, прозванный «химикомъ», который на все смотрѣлъ съ матеріальной точки зрѣнія и разбивалъ иллюзіи молодого человѣка (благодаря вліянію этого родственника, Герценъ выбралъ не другой какой факультетъ, а физико-математическій). Въ третьей редакціи со многими измѣненіями въ частностяхъ^[13] разсказъ, какъ эпизодъ, вошелъ въ «Записки одного молодого человѣка», писанныя во Владимірѣ и напечатанныя въ 1840—1841 годахъ въ «Отечественныхъ Запискахъ».

Теперь, когда намъ хорошо извѣстно содержаніе «Германскаго путешественника», мы видимъ, что П. В. Анненковъ сильно ошибся, предположивъ, что Герценъ будто-бы хотѣлъ здѣсь осмѣять своего товарища, В. В. Пассека, за его книгу «Путевыя замѣтки». «Нѣтъ сомнѣнія, — замѣчаетъ Анненковъ, что это была одна сплошная шутка надъ страстью къ рискованнымъ сближеніямъ и ослѣпляющимъ выводамъ изъ нихъ» Онъ приписывалъ статьѣ юмористическій характеръ и называлъ ее «утерянной». Хотя все это было высказано имъ уже годъ спустя въ 1883 г. послѣ появленія въ печати «Германскаго путешественника» (январь 1882 г.),^[14] но мы не можемъ строго обвинять покойнаго П. В. Анненкова въ недосмотрѣ: извиненіемъ ему служитъ то обстоятельство, что онъ писалъ свою статью «Идеалисты тридцатыхъ годовъ» заграницей, гдѣ, по всему вѣроятію, находился внѣ возможности слѣдить за русской періодической литературой. Но насколько П. В. Анненковъ ошибся въ своихъ догадкахъ насчетъ содержанія и утраты «Германскаго путешественника» и другихъ произведеній Герцена, настолько, какъ можно видѣть теперь, оказался онъ правъ въ своихъ взглядахъ на настроеніе Герцена за періодъ ссылки. «Переписка» подтверждаетъ вполнѣ то положеніе, что Герценъ во время ссылки былъ далекъ отъ всякихъ политическихъ заговоровъ и революціонныхъ пропагандъ.

«Германскій Путешественникъ» замыкаетъ собой то настроеніе, тѣ думы, интересы, которыми жилъ Герценъ до сближенія съ Натальей Александровной и подчиненія ея вліянію. Герценъ любилъ эту статью больше всѣхъ изъ своихъ раннихъ произведеній; онъ находилъ что "эта статья проникнута глубокимъ чувствомъ грусти, она гармонируетъ съ 20 іюля^[15], т. е. съ тѣмъ днемъ, когда у него было свиданіе съ двоюродной сестрой на Ваганьковскомъ кладбищѣ.

Очутившись въ 1834 году въ стѣнахъ Крутицкихъ казармъ, онъ, по его собственному признанію, настраивается на мысли о Богѣ; въ немъ съ живѣйшей силою пробуждается то религіозное чувство, которое дремало со времени дѣтства; и онъ весь погружается съ одной стороны въ изученіе итальянскаго языка, съ другой — въ чтеніе духовныхъ книгъ. Усердно перечитываетъ онъ Евангеліе и проникается къ этой великой книгѣ глубокимъ благоговѣніемъ. Здѣсь-же, какъ кажется, въ первый разъ читаетъ онъ и «житія святыхъ» въ переложеніи Димитрія Ростовскаго.

Очутившись вдали отъ жизни, друзей, съ осадкомъ горечи на душѣ отъ послѣднихъ прощальныхъ сценъ въ стѣнахъ родительскаго дома, когда въ первый разъ увидѣлъ онъ повисшую слезу на глазахъ старика отца, казавшагося всегда черствымъ и суровымъ, — мягкій и чувствительный отъ природы Герценъ не могъ, отдаваясь самоанализу, не сознавать, что онъ косвеннымъ образомъ виновникъ многихъ глубокихъ огорченій близкихъ къ нему людей. Чтеніе Евангелія и житій святыхъ поддерживало это настроеніе. И Герценъ мало по малу охватывается недовѣріемъ «къ мудрости вѣка сего» и сильнѣй уходитъ въ мысли о Богѣ, о высокомъ христіанскомъ служеніи.

Плодомъ такихъ думъ, такого чтенія является его «Легенда о св. Ѳеодорѣ», написанная въ февралѣ 1835 года. Это поэтическое воспроизведеніе одного изъ житій, извѣстнаго подъ названіемъ: «Житіе св. Ѳеодоры въ мужскомъ платьѣ». Подобно «Германскому путешественнику», «Легенда о св. Ѳеодорѣ» подверглась въ Вяткѣ, въ мартѣ 1836 года вторичной передѣлкѣ и въ этой исправленной редакціи напечатана въ декабрьскомъ No «Русской Мысли» за 1881 г.^[16]. «Мартирологъ св. Ѳеодоры», напечатанный въ «Воспоминаніяхъ» Т. П. Пассекъ, если не есть первоначальный видъ «Легенды», то, во всякомъ случаѣ, варіантъ, стоящій ближе къ первоначальной редакціи, чѣмъ къ исправленной. Строгая требовательность къ своимъ работамъ не разъ заставляетъ Герцена возвращаться къ «Легендѣ» и перечитывать рукопись. «Я перечиталъ „Легенду“, пишетъ онъ изъ Вятки^[17], и помирился съ нею. Это документъ моего перелома передъ „9-мъ апрѣля“, т. е. передъ свиданьемъ съ Натальей Александровной въ Крутицахъ. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ о той-же „Легендѣ“: въ ней „я прибавляю новый опытъ своей души, тамъ хочу я выразить, какъ самую чистую душу увлекаетъ жизнь пошлая, такая, которую я веду здѣсь“^[18].

Передѣлавъ и переписавъ снова все произведеніе въ Вяткѣ, онъ былъ не прочь напечатать „Легенду“, только не иначе, какъ съ предисловіемъ, этимъ чуднымъ лирическимъ изліяніемъ, начинающимся словами: „Нѣсколько мѣсяцевъ тюрьмы, нѣсколько мѣсяцевъ безъ открытаго неба, безъ чистаго воздуха!“…; но онъ боялся что съ предисловіемъ ея не напечатаютъ. Въ настоящее-же время, какъ мы знаемъ, она появилась въ печати вся цѣликомъ, вмѣстѣ съ предисловіемъ, гдѣ Герценъ превосходно передаетъ свои ощущенія при выходѣ въ первый разъ на тюремный дворъ.

Вся „Легенда“ есть въ высшей степени художественное произведеніе. Она долгое время была любимой статьей Натальи Александровны, которой и была посвящена; она нравилась ей не только въ исправленномъ видѣ, но даже и въ первоначальномъ. Хоть по этому произведенію и видно, что у автора въ тюрьмѣ усилилась мысль о Богѣ и, какъ самъ Герценъ говоритъ: „потребность Евангелія была сильна, съ Адама читалъ я его“, но тутъ-же прибавляетъ, „что не вполнѣ понималъ его тогда, доказательствомъ; тому Легенда; я выразумѣлъ самую легкую часть христіанства, практическую нравственность христіанства, а не само христіанство“.

Дѣйствительно, „Легенда“ представляетъ христіанскую подвижницу, рѣшившуюся уйти отъ міра за стѣны монастыря съ намѣреніемъ потрудиться и пострадать, чтобы, замолить свой великій грѣхъ — невѣрность мужу. Чтобы лучше скрыться отъ поисковъ родныхъ, она переодѣвается въ мужское платье и подъ именемъ инока Ѳеодора подвижничаетъ въ мужскомъ монастырѣ. Когда на нее клевещутъ игумену монастыря и обвиняютъ въ такой винѣ, которая совсѣмъ не свойственна женскому полу, она не оправдывается, а покорно, терпѣливо сноситъ всѣ наказанія… Здѣсь выведены всѣ черты христіанскаго подвижничества — кротость, терпѣніе, послушаніе, молчаніе передъ клеветой и кроткое принятіе на себя чужой вины съ покорнымъ перенесеніемъ всѣхъ положенныхъ за нее наказаній.

Таково было религіозное настроеніе Герцена въ Крутицкихъ казармахъ въ 1835 году. А въ 1837 году, находясь подъ вліяніемъ писемъ своей невѣсты и близкаго сожительства Витберга, онъ уже нѣсколько видоизмѣняетъ и углубляетъ требованія отъ жизни.

III.

Переписка съ невѣстой, частые разговоры съ Витбергомъ заставляютъ его задумываться о смерти и въ небесахъ, въ загробной жизни, искать конечную, важную и самую главную цѣль земнаго бытія человѣка. Чтеніе, которому онъ предается, отчасти поддерживаетъ и развиваетъ эти мысли. Извѣстно, что въ Вяткѣ Герценъ читалъ много книгъ религіознаго и мистическаго характера: Эккартгаузенъ, Апокалипсисъ, сочиненія Лютера и т, д. Онъ просилъ друзей о присылкѣ сочиненій Сведенборга, книги объ алхиміи, объ адептахъ Парацельса и магнетизмѣ Ешемазера^[19]… Да и нѣкоторыя изъ литературныхъ произведеній, которыми онъ зачитывался въ этотъ періодъ, тоже отчасти влекли его отъ земли въ надзвѣздный міръ. Таково было вліяніе произведеній Жанъ Поля Рихтера, которыя въ это время гармонировали съ его душой и которымъ онъ, какъ увидимъ, подражалъ въ своихъ литературныхъ работахъ. Вообще писатели романтическаго настроенія приходились ему по душѣ, преимущественно, конечно, иностранные. Изъ русскихъ онъ дѣлаетъ исключеніе для немногихъ. Къ числу этихъ немногихъ принадлежалъ Жуковскій. Онъ рекомендовалъ сочиненія Жуковскаго читать своей невѣстѣ, какъ имѣющія созвучіе съ ея изящной душой. Усердно читалъ онъ „Ундину“, находилъ въ ней много гармоніи съ своимъ настроеніемъ. Ему тутъ особенно нравились два стиха:

Въ душной долинѣ волна печально трепещетъ и бьется,

Влившись въ море, она изъ моря назадъ не польется.

Эти строки какъ бы выражали его любовь къ Натальѣ Александровнѣ, разлюбить которую онъ такъ-же былъ не въ силахъ, какъ не въ силахъ волна вылиться изъ моря. Но что удивительно — во всей „Перепискѣ“ онъ ни разу не упоминаетъ имени Пушкина, не высказываетъ своего отношенія къ этому колоссу нашей литературы, котораго впослѣдствіи одинаково высоко цѣнили какъ Герценъ, такъ и Огаревъ. Зато многіе изъ иностранныхъ писател§й привлекаютъ его вниманіе, многими онъ зачитывается очень усердно.

Самымъ первымъ, самымъ любимымъ во время жизни въ Вяткѣ, былъ у него попрежнему Шиллеръ. Въ немъ онъ видѣлъ то же стремленіе въ высь небесную, какимъ былъ охваченъ самъ, тѣ-же идеалы, особенно въ драмѣ „Донъ-Карлосъ“. Рядомъ съ Шиллеромъ и Жанъ Поль Рихтеромъ онъ очень усердно читалъ Гёте^[20], особенно его „Wanderjahre“ и „Фауста“; въ положеніи котораго усматривалъ сходство съ собой до тюрьмы и ссылки.

Рядомъ съ великими произведеніями нѣмецкаго языка, которымъ онъ здѣсь занимался ради усовершенствованія у доктора Богословіи — Беннера, онъ читалъ и классическія произведенія итальянской литературы. Будучи знакомъ уже съ Данте и Сильвіо Пелико, онъ въ Вяткѣ зачитывается романомъ извѣстнаго Манцони: „Promessi sposi“ (Обрученные). Какъ подражаніе заглавію этого романа, мы встрѣчаемъ у него итальянское названіе первой статьи изъ его воспоминаній: „I maestri“ (Учителя). Рядомъ съ нѣмецкими и итальянскими классиками онъ читалъ и французскія произведенія. Онъ былъ въ курсѣ всѣхъ замѣчательныхъ новостей французской литературы. Съ особеннымъ удовольствіемъ читалъ онъ произведенія Гюго, Жоржъ Зандъ; на нихъ указывалъ и Натальѣ Александровнѣ, совѣтуя непремѣнно прочесть „Notre Dame de Paris“.

Незнаніе англійскаго языка закрывало для него богатый источникъ литературныхъ интересовъ Англіи. Однако, онъ не могъ остаться холоденъ и равнодушенъ къ великому генію англійской литературы — къ Шекспиру. Въ „Перепискѣ“ онъ останавливается на драмѣ „Гамлетъ“. Его до того поразилъ художественный образъ героя драмы, что онъ непремѣнно хочетъ подѣлиться съ Натальей Александровной чувствомъ совсѣмъ новаго наслажденія. Хоть и мраченъ и удручающъ образъ, но онъ хочетъ, чтобы Наталья Александровна прочла драму и для этого даритъ ей ее къ свѣтлому дню. Въ Шекспирѣ, писалъ онъ невѣстѣ^[21] нѣтъ ничего утѣшающаго; глубокое презрѣніе къ людямъ одушевило его, и даже страданія въ немъ нѣтъ, онъ прямо указываетъ на смердящія раны человѣка и еще улыбается. Гамлета можно принять за типъ всѣхъ его сочиненій, и, но смотря на то, что я десять разъ читалъ „Гамлета“, всякое слово его обливаетъ холодомъ и ужасомъ. Гамлетъ добродѣтеленъ, благороденъ по душѣ, но мысль — отмститъ за отца — овладѣла имъ, и когда онъ поклялся отомститъ убійцѣ отца, тогда узналъ, что этотъ убійца — его родная мать. И что-же съ нимъ сдѣлалось послѣ перваго отчаянія? Онъ началъ хохотать, и этотъ хохотъ адскій ужасный продолжается во всю пьесу. Горе человѣку, смѣющемуся въ минуту грусти: душа его сломана, и нѣтъ ей спасенія. Вотъ тебѣ, ангелъ мой, остальное ты увидишь, — кромѣ сильнѣйшаго генія, никто не сладилъ-бы съ такой трудной темою, но душа Шекспира была необъятна».

Изъ упомянутыхъ уже произведеній, напр., «Германскаго Путешественника» мы узнаемъ, какой большой, какой богатой эрудиціей обладалъ Герценъ въ вятскій періодъ своей жизни. Это былъ не математикъ, не естественникъ только, это былъ молодой человѣкъ широкаго общаго образованія. Какая масса книгъ была прочитана имъ за университетскій и вятскій періодъ, книгъ, не имѣющихъ никакого отношенія къ его факультетской спеціальности. Рядомъ съ изученіемъ физико-математическихъ наукъ; его умъ былъ занятъ сильно и глубоко исторіей европейскихъ народовъ, къ которой онъ имѣлъ интересъ еще съ дѣтства, когда онъ углублялся въ сравненіе историческихъ лицъ русскаго государства съ европейскими. Не говоря уже о Франціи, которая въ этотъ періодъ исключительно интересовала его, особенно однимъ своимъ эпизодомъ — французской революціей, которую онъ успѣлъ изучить подробно и основательно — настолько, что узналъ близко всѣхъ ея героевъ, но и исторія Англіи, Германіи составляли предметъ его живѣйшаго интереса… Лафайэтъ, Паскаль, Малербъ, Карлъ Нодье, m-me Staël, Екатерина II въ своихъ отношеніяхъ къ Вольтеру и т. д., и т. д. — все было предметомъ не только интереса, но и серьезнаго его изученія. Кандидатъ физико-математическаго отдѣленія не уступалъ въ знаніяхъ гуманитарныхъ наукъ ни историку, ни филологу.

IV.

Герценъ провелъ въ Вяткѣ два съ половиною года^[22]. Судьба, забросивъ его въ такую глушь, давала просторъ научнымъ и литературнымъ занятіямъ. Обезпеченный съ матерьяльной стороны заботами отца, который ничего не жалѣлъ для него, Герценъ имѣлъ полную возможность покупать книги, быть въ курсѣ европейскихъ умственныхъ движеній. Отецъ давалъ ему по четыре тысячи рублей въ годъ, не считая затратъ на «монтировку дома» въ Перми и въ Вяткѣ, что было поручено Карлу Ивановичу Зонненбергу, исполнявшему разныя порученія старика Яковлева.

Два съ половиною года, проведенные въ Вяткѣ, были переполнены литературными интересами: здѣсь Герценъ не только много читалъ, но также и много писалъ. Рядомъ съ передѣлкой и исправленіемъ своихъ раннихъ произведеній, какъ Гоффманъ, Германскій путешественникъ Легенда о св. Ѳеодорѣ, здѣсь было написано и очень много новаго. Въ «Перепискѣ» указывается около пятнадцати произведеній: тутъ есть и повѣсти, и статьи, автобіографическія записки, и даже романъ.

По пріѣздѣ въ Вятку Герценъ принимается за разсказъ «Вторая Встрѣча»^[23], которая въ одной изъ слѣдующихъ передѣлокъ была переименована въ «Человѣкъ въ венгеркѣ». Объ этомъ «человѣкѣ въ венгеркѣ» разсказывается и въ «Запискахъ» Герцена. Но, кромѣ этого послѣдняго вида, разсказъ уцѣлѣлъ и дошелъ до насъ и въ своей первоначальной редакціи, написанной 10 марта 1836 года и посвященной «барону Ужальскому», какъ звали въ товарищескомъ кружкѣ H. X. Кетчера. Этотъ разсказъ напечатанъ въ 1882 году въ «Русской Мысли» въ декабрѣ.

Герценъ описываетъ здѣсь свою встрѣчу въ Перми съ однимъ ссыльнымъ полякомъ, который поразилъ его своей твердостью, стойкостью, выносливостью характера, сохранившаго, несмотря на всѣ перипетіи жизни, суровыя испытанія, мягкость и глубокое чувство. При прощаньи полякъ далъ Герцену на намять чугунное кольцо съ руки и сказалъ: «Не бросай его. Ты молодъ, твоя судьба еще перемѣнится, страданія не подавятъ твоей жизни. Но ты, можетъ, будешь счастливъ, тогда береги свою душу; тогда, взглянувъ нечаянно на это кольцо, вспомни нашъ разговоръ». Герценъ далъ ему въ обмѣнъ золотую запонку отъ сорочки, — и они разстались.

Въ позднѣйшемъ видѣ этого разсказа, въ томъ, который вошелъ въ «Записки», мы встрѣчаемъ массу измѣненій и отступленій. Тамъ полякъ имѣетъ фамилію Цыхановича. Герценъ съ нимъ встрѣчается въ квартирѣ польскаго ксендза, а не у хозяина грузина, какъ разсказывалось раньше. Тамъ говорится, что Герценъ видѣлся съ ссыльнымъ полякомъ два раза: въ квартирѣ грузина и на городскомъ бульварѣ, гдѣ полякъ занимался по обыкновенію гербаризаціей. Въ разсказѣ, вошедшемъ въ «Заииски», описываются четыре встрѣчи: у ксендза, на бульварѣ, на квартирѣ Цыхановича, къ которому Герценъ приходитъ передъ отъѣздомъ проститься, и, наконецъ, въ четвертый разъ, когда авторъ уже совсѣмъ былъ готовъ къ отъѣзду и, нечаянно взглянувъ въ окно, увидалъ Цыхановича. "Ну, слава Богу, сказалъ послѣдній, я вотъ четвертый разъ прохожу, чтобы проститься съ вами хоть издали, но вы все не видали.

«Глазами, полными слезъ, поблагодарилъ я его. Это нѣжное, женское вниманіе глубоко тронуло меня. Безъ этой встрѣчи мнѣ нечего было-бы пожалѣть въ Перми».

Аксессуарныя подробности разсказа здѣсь почти всѣ измѣнены: вмѣсто шутливо описаннаго обѣда у важнаго лица, въ «Запискахъ» много говорится о положеніи поляковъ вообще, о Муравьевѣ и т. д.; на мѣсто нѣжной чувствительности, отзывавшейся сентиментальностью и нѣмецкимъ романтизмомъ, здѣсь выступаетъ серьезность и безпощадность, какія старался развивать въ себѣ авторъ послѣ смерти жены. Даже самое слово «ты», съ которымъ въ ранней редакціи къ нему обращается ссыльный полякъ, отдаетъ Жуковскимъ и Шиллеромъ, которые въ вятскій періодъ, какъ уже мы видѣли, владѣли душой Герцена. Въ «Запискахъ» это «ты» замѣнено серьезнымъ дружескимъ «вы», какъ и то чугунное кольцо, которое ему даетъ на память полякъ, замѣняется здѣсь нѣсколькими звеньями желѣзной цѣпочки, которыя Цыхановичъ даетъ въ обмѣнъ за золотую запонку, предложенную Герценомъ.

Изъ сличенія этихъ обоихъ разсказовъ ясно выступаетъ то усердіе, и упорство, съ которыми Герценъ трудился надъ созданіемъ своихъ произведеній. Громадный талантъ не упразднялъ труда: каждая вещь выдерживала нѣсколько редакцій, при чемъ нѣкоторыя, какъ, напримѣръ, сейчасъ приведенная, представляли произведенія, написанныя вполнѣ сызнова.

Вслѣдъ за «Второй Встрѣчей» Герценъ пишетъ, «Третью», которая, разумѣется, тоже имѣла нѣсколько редакцій. Одна изъ нихъ носила названіе: «Шведъ». П. В. Анненковъ полагаетъ, что подъ этимъ именемъ Герценъ изображаетъ встрѣчу съ Л. А. Витбергомъ, которая въ значительно измѣненномъ видѣ впослѣдствіи вошла въ «Записки». Но, насколько это предположеніе вѣрно, судить трудно, такъ какъ раннія редакціи этого разсказа до насъ не дошли.

Занимаясь созданіемъ «Встрѣчъ», Герценъ писалъ невѣстѣ 29 іюня 1836 года: "Теперь планъ этого сочиненія расширился. Все яркое, цвѣтущее моей юности я опишу отдѣльными статьями, вымышленными по формѣ, но истинными по смыслу. Эти статейки вмѣстѣ я назову: «Юность и Мечты».

Невыѣзжавшій никуда до Тюрьмы и ссылки, кромѣ подмосковныхъ имѣній отца, Герценъ при своей живости и наблюдательности не могъ не набираться по дорогѣ въ Пермь и въ Вятку новыхъ впечатлѣній. Новыя мѣста, новые обычаи, этнографическія особенности видѣнныхъ городовъ и губерній, разумѣется, останавливаютъ на себѣ его вниманіе. И онъ пишетъ рядъ этнографическихъ статей, то объ одной Вяткѣ, то «Письма о Казани, Перми и Вяткѣ». Статью «о Вяткѣ» онъ даже думалъ было напечатать и для этого отослалъ ее къ Полевому. Но почему-то она не была напечатана. Изъ Владиміра уже въ 1838 году онъ писалъ друзьямъ: "Вятскія письма такъ показались мнѣ плоски, что я чуть ихъ не сжегъ^[24]. Писались-же они собственно лѣтомъ 1837 года,^[25], и тогда-же Герценъ находилъ, что въ тонѣ ихъ «чувствуется клеймо самой злой, ядовитой ироніи»^[26] и былъ увѣренъ, что письма не понравятся невѣстѣ, такъ какъ къ нимъ виньеткой можетъ служить Тифонъ.

Но еще много раньше этнографическихъ статей, какъ разъ, должно быть, за созданіемъ «Второй Встрѣчи» у него мелькнула мысль о повѣсти и тутъ-же сложился планъ. Онъ хотѣлъ изобразить въ ней «человѣка, одареннаго высокой душой и маленькимъ характеромъ, человѣка, который въ минуту размышленія отряхиваетъ прахъ земли и въ слѣдующую затѣмъ платитъ дань всѣмъ предразсудкамъ, оттого что слабый характеръ согнутъ, подавленъ толпою, не можетъ выработаться изъ мелочей»^[27]. Но прежде чѣмъ приняться за выполненіе плана намѣченной работы, ему хотѣлось знать — понравится-ли такая мысль невѣстѣ. Наталья-же Александровна нашла, что мысль не только хороша, но будучи развита въ повѣсть, можетъ еще принести пользу. Она далека была отъ подозрѣнія, что Герценъ, изображая въ повѣсти человѣка съ слабымъ характеромъ, имѣлъ въ виду свой увлекающійся страстный темпераментъ. Въ концѣ того-же апрѣля мѣсяца планъ повѣсти уже разростается. Онъ задумываетъ превратить ее въ романъ, «который поглотитъ въ себѣ и ту тему, о которой писалъ тебѣ въ прошломъ письмѣ — говоритъ онъ невѣстѣ — и много изъ моей собственной жизни. Я рѣшительно хочу въ каждомъ сочиненіи моемъ видѣть отдѣльную часть жизни души моей;, пусть впечатлѣнія, которымъ я подвергался, выражаются отдѣльными повѣстями, гдѣ все вымыселъ, но основа — истина^[28]».

Творчество неусыпно развивалось; одинъ новый планъ, одна новая тема смѣнялась другою; работа обступала его со всѣхъ сторонъ. За этимъ планомъ широкаго, всепоглощающаго романа, который, возможно думать, разрабатывался во Владимірѣ, подъ названіемъ «Тамъ», уже мелькаетъ планъ новой повѣсти: «Студентъ». Но не слѣдуетъ предполагать, что Герценъ хотѣлъ здѣсь изобразить жизнь университетской молодежи съ ея идеалами, стремленіями къ кипучей дѣятельности. Герценъ въ періодъ сильнаго развитія своего чувства къ двоюродной сестрѣ, какъ мы знаемъ, вмѣстѣ съ нею уходилъ отъ жизни къ небу и былъ полонъ вѣры въ таинственное. Въ этомъ-же поддерживало его и чтеніе массонскихъ книгъ. Повѣсть «Студентъ» несетъ на себѣ слѣды того настроенія, какимъ былъ охваченъ авторъ въ это время. Герценъ думалъ изобразить здѣсь студента-медика за его занятіями въ анатомическомъ театрѣ. Тамъ студентъ, занимаясь, вдругъ поражается красотою лица женщины изучаемаго трупа. Влюбляется въ нее и весь отдается страстному, жгучему желанію отыскать средство — оживить покойницу. Въ отыскиваніи жизненнаго элексира проходитъ вся его жизнь. Ужъ онъ зачахъ въ своихъ поискахъ и близится къ концу, но тѣмъ не менѣе продолжаетъ вѣрить въ возможность и скорое исполненіе своихъ желаній.

"Проходятъ годы, и онъ, погруженный въ мракъ мистицизма и колдовства, ищетъ и ищетъ, и онъ будетъ искать всю жизнь, если-бы его жизнь была (долѣе Маѳусаиловой (?). По тайна не открывается, однако надежда (главная идея повѣсти) съ нимъ, безъ нея онъ умеръ-бы.

"Заключеніе: онъ сѣдой старикъ, одичалый, полубезумный, все еще работаетъ и ищетъ тайны воскресенія. Слабый, больной, онъ уже на одрѣ смерти говоритъ друзьямъ: «Теперь близко къ открытію (и) засыпаетъ; она не слетаетъ къ нему, и онъ не существуетъ болѣе»^[29].

Повѣсть, видимо, носитъ на себѣ, кромѣ чтенія массонскихъ книгъ, и слѣды увлеченія алхиміей, отыскивавшей жизненный элексиръ. Главная мысль повѣсти, какъ говоритъ и самъ Герценъ, надежда, которая влечетъ человѣка впередъ, поддерживаетъ его бодрость и энергію, хотя въ сущности эта надежда одинъ обманъ, которому мы всѣ охотно и легко поддаемся.

Но повѣсть не долго занимала умъ, да и фабула ея не нашла сочувствія въ Натальѣ Александровнѣ: ей казалось дикимъ, невозможный!, влюбиться въ тѣло безъ души. И Герценъ скоро отложилъ создавшійся планъ въ сторону и больше не думалъ(о немъ.

Съ этихъ поръ онъ не разъ пробуетъ силы на повѣсти и романѣ и почти каждый разъ остается недоволенъ. Вслѣдъ за повѣстью «Студентъ» задумываетъ онъ писать другую. Романъ съ Натальей Александровной былъ въ это время въ самомъ разгарѣ, и потому нисколько неудивительно, что слѣдующая повѣсть была у него названа: «Александръ и Наташа Герценъ».

Охваченный любовью къ невѣстѣ, онъ въ это время съ жадностью перечитывалъ ея письма и находилъ въ нихъ высокую поэзію. Потому и вся повѣсть состояла въ выпискѣ изъ ея писемъ. Она утратилась вмѣстѣ съ другими набросками того времени.

Религіозное настроеніе между тѣмъ все сильнѣе охватывало Герцена. Оно отражалось и въ повѣстяхъ, и въ статьяхъ его. Одной изъ такихъ и притомъ любимыхъ статей автора была утратившаяся теперь статья его: «Мысль и Откровеніе», въ которую, по указанію самого Герцена, какъ бы долженъ былъ входить «Шведъ»^[30]. О содержаніи статьи можно судить только по намекамъ, разбросаннымъ въ «Перепискѣ». Она нравилась автору: "Мысль и Откровеніе хорошо, — писалъ онъ, потому что тутъ нѣтъ повѣсти, а просто пламенное изложеніе моей теоріи^[31]; «это разговоръ, диссертація, это изложеніе чувствъ и думъ». Въ одномъ изъ болѣе позднихъ писемъ онъ прибавляетъ, что въ этой статьѣ выражается тоже «недовѣріе къ мудрости вѣка сего», какъ и въ «Германскомъ Путешественникѣ», только здѣсь эта мысль «выражена ясно и отчетливо». Эта статья долго не переставала интересовать его. 13 мая 1837 г. онъ писалъ: «Въ ней я описываю мое собственное развитіе, чтобы раскрыть, какъ опытъ привелъ меня къ религіозному воззрѣнію». Въ великую пятницу 1837 года онъ прибавилъ къ ней главу: «Сонъ»^[32], «гдѣ въ идеалѣ религіи перенесъ твои черты — писалъ онъ Натальѣ Александровнѣ, — даже твое имя, — ты сдѣлалась тамъ нераздѣльна съ каждой мечтой моей — святая, ангельская душа». Въ этой главѣ онъ выводитъ женщину, на подобіе Дантовской Беатриче, которая является, чтобы вести его въ рай.

Герценъ находилъ, закончивши статью, что «Сонъ» ему очень удался. Впрочемъ, тотчасъ по окончаніи работы, онъ почти всегда оставался ею доволенъ, находилъ нерѣдко удачной; но такое довольство продолжалось недолго: черезъ день, черезъ два, а чаще черезъ мѣсяцъ онъ признавалъ произведеніе неудовлетворительнымъ, исполненіе никуда негоднымъ. Этимъ, можетъ быть, отчасти объясняется утрата многихъ изъ произведеній, упоминаемыхъ въ «Перепискѣ».

V.

Надежда на возможность возвращенія изъ ссылки рано стала мелькать въ головѣ Герцена и его невѣсты. На слѣдующій же годъ послѣ переѣзда въ Вятку они оба были заняты мыслью о возможности скораго свиданія. Но прошелъ 1836 годъ — и надежда должна была исчезнуть. Въ 1837 году она снова возрождается, снова возникаютъ мечты о возвратѣ на родину. Но когда и на этотъ разъмысль о Москвѣ пришлось отложить въ сторону, Герценъ сильно затосковалъ, загрустилъ, опечалился. Чтобы ободрить и поддержать его, Наталія Александровна совѣтовала ему заняться описаніемъ своего прошлаго, совѣтовала писать свои воспоминанія^[33]. "Я думала, что ты мнѣ привезешь оконченное «Мысль и Откровеніе, а ты не хочешь даже и продолжать. Развѣ мѣшаетъ тебѣ что-нибудь написать изъ жизни своей то, что еще свѣжо. Будетъ время, когда не будетъ свѣжо, не будетъ и охоты писать невѣстѣ».

Совѣтъ пришелся по душѣ. Впечатлѣніе пріѣзда наслѣдника въ Вятку было такъ живо, чувство благодарности къ В. А. Жуковскому за ту ласку и доброту, съ какой онъ отнесся къ ссыльному, было такъ сильно, что Герценъ рѣшилъ описать встрѣчу съ любимымъ поэтомъ. При этомъ ему невольно припомнились другія знаменательныя встрѣчи въ его жизни, встрѣчи съ людьми выдающимися и имѣющими общественное значеніе. И Герценъ принимается за упомянутую статью: «I Maestri» (учителя). Онъ обдумываетъ ее въ маѣ и въ это же время приходитъ къ(убѣжденію, что писать повѣсть «не мое дѣло»^[34].

Въ статьѣ «I Maestri» описывались три встрѣчи: съ баснописцемъ И. И. Дмитріевымъ, съ А. Л. Витбергомъ и съ Жуковскимъ. Статья эта не уцѣлѣла въ своемъ первоначальномъ видѣ, но ея далекій отголосокъ можно видѣть въ «Запискахъ» Герцена. Тамъ говорится обо всѣхъ этихъ встрѣчахъ. Но вѣдь «Записки» отъ того времени, когда писалась статья «I Maestri», отстоятъ на разстояніи 15 лѣтъ, потому не удивительно, что позднѣйшій разсказъ долженъ выйти съ инымъ освѣщеніемъ, при чемъ, напримѣръ, встрѣча съ И. И. Дмитріевымъ, какъ встрѣча, уже уходитъ на задній планъ, не играетъ никакой роли. Зато на первый планъ выдвигается университетъ съ его начальствомъ, профессорами и первое публичное чтеніе Герцена — студента.

Въ «Запискахъ» разсказывается, что въ 1833 году графъ Уваровъ, попечитель московскаго университета, «велѣлъ отобрать лучшихъ студентовъ для того, чтобы каждый изъ нихъ прочелъ по лекціи изъ своихъ предметовъ, вмѣсто профессора…» И вотъ для слушанія этихъ лекцій въ университетъ съѣхались: попечитель, митрополитъ, генералъ-губернаторъ и чуть не вся знать и не всѣ знаменитости города, въ числѣ которыхъ, какъ мы знаемъ, находится и баснописецъ И. И. Дмитріевъ. Въ присутствіи такой аудиторіи и всѣхъ студентовъ "мнѣ пришлось читать у Ловцова — говоритъ Герценъ — изъ минералогіи… Когда деканъ вызвалъ меня, публика была нѣсколько утомлена; двѣ математическія лекціи распространили уныніе и грусть… Уваровъ требовалъ что-нибудь поживѣе и студента «съ хорошо повѣшаннымъ языкомъ». Щепкинъ указалъ на меня.

"Я взошелъ на каѳедру. Ловцовъ сидѣлъ возлѣ неподвижно, положа руки на ноги, какъ Мемнонъ или Озирисъ, и боялся… Я шепнулъ ему: «экое счастье, что мнѣ пришлось у васъ читать; я васъ не выдамъ».

— Не хвались, идучи на рать… отпечаталъ, шевеля губами и не смотря на меня почтенный профессоръ. Я чуть не захохоталъ, но когда я взглянулъ передъ собой, у меня зарябило въ глазахъ; я чувствовалъ, что я поблѣднѣлъ и какая-то сухость покрыла языкъ. Я никогда и прежде не говорилъ публично, аудиторія была полна студентами — они надѣялись на меня; подъ каѳедрой за столомъ «сильные міра сего» и всѣ профессора нашего отдѣленія. Я взялъ вопросъ и прочелъ не своимъ голосомъ «о кристаллизаціи, ея условіяхъ, законахъ, формахъ».

«Пока я придумывалъ, съ чего начать, мнѣ пришла счастливая мысль въ голову: если я и ошибусь, замѣтятъ, можетъ быть, профессора, но ни слова не скажутъ… а студенты — лишь бы я не срѣзался на полдорогѣ, будутъ довольны, потому что я у нихъ въ фаворѣ. Итакъ, во имя Гайюи, Вернера и Мичерлиха я прочелъ свою лекцію, заключилъ ее философскими разсужденіями… Студенты и профессора жали мнѣ руки и благодарили, Уваровъ водилъ представлять къ князю Голицыну»^[35].

Понятно, что тутъ и духъ, и тонъ разсказа совсѣмъ не напоминаютъ первоначальнаго наброска: «I Maestri»: здѣсь даже не упоминается о присутствіи баснописца, котораго авторъ увидалъ въ первый разъ въ 1833 году въ стѣнахъ университета; измѣнился кругозоръ автора, измѣнились интересы и точка зрѣнія на факты. Что нѣкогда казалось важнымъ событіемъ въ глазахъ ссыльнаго юноши, то для 40-лѣтняго писателя-европейца потеряло смыслъ и значеніе: воспоминаніе о баснописцѣ, о встрѣчѣ съ нимъ потонули во мракѣ лѣтъ и заслонились другими встрѣчами и знакомствами; но воспоминанія юношескихъ чувствъ и ощущеній остались дороги, а воспоминанія о студентахъ-товарищахъ — на чужбинѣ стали еще дороже.

Статья «I Maestri» была готова уже въ первыхъ числахъ іюня^[36], а черезъ четырнадцать дней она была исправлена, и Герценъ находилъ ее хорошей. «Эта статья I Maestri первый опытъ прямо разсказывать воспоминанія о моей жизни, и она удачна». «Встрѣча, которая у тебя^[37], — частный случай, — эта ужъ захватываетъ болѣе и представляетъ меня въ 1833, 1835, 1837 годахъ, — годы, отмѣченные въ ней тремя встрѣчами…»^[38].

Статья чрезвычайно понравилась Натальѣ Александровнѣ, особенно послѣдняя встрѣча. «Немудрено, если я скажу, — писала она, — что во всемъ, что ни читаю, не находила столько высоты и души; это скажутъ и другіе». Герценъ писалъ ей въ отвѣтъ, что въ этой статьѣ можно ясно усмотрѣть его ростъ за послѣдніе годы, можно видѣть, какъ онъ пересоздавался подъ вліяніемъ любви невѣсты. «Какой я былъ, видно въ первой встрѣчѣ 1833 года, какой сталъ въ послѣдующихъ двухъ». Эту статью онъ называлъ «поцѣлуемъ сердца» и считалъ, что она чрезвычайно высока, даже «выше всего написаннаго»^[39].

Уже въ эту статью входило страшное лицо — Калибанъ-гіена, при чтеніи о которомъ у Натальи Александровны синѣли ногти; за то ей необыкновенно нравилось здѣсь какое-то видѣніе и нѣкоторыя отдѣльныя выраженія.

Герценъ хотѣлъ непремѣнно переслать «I Maestri» Огареву, но его затрудняла переписка, онъ не любилъ переписывать самъ и всегда прибѣгалъ къ помощи спеціалистовъ этого дѣла, или-же къ любезности своихъ близкихъ. Эту статью для Огарева переписывала Э. М. Аксбергъ, а «Легенду» — Наталья Александровна.

Близкую связь съ статьей «I Maestri», какъ попыткой вспоминать прошлое своей личной жизни, составляетъ слѣдующая за ней статья: «Дитя», гдѣ Герценъ подробно разсказываетъ свое дѣтство, начиная съ 1812 года, кончая 1825-мъ.

Итакъ, слѣдовательно, автобіографическія статьи начаты были по совѣту Натальи Александровны, которая въ Вяткѣ все сильнѣй и сильнѣй завладѣвала мыслями и душою Герцена. Чѣмъ-бы онъ ни занимался — создавалъ-ли повѣсть, писалъ-ли статью, двоюродная сестра не только стояла возлѣ него, какъ ангелъ вдохновитель, она создавала основу его мысли, онъ думалъ, онъ говорилъ о ней, онъ томился по той загробной жизни, по тому невозможному «тамъ», гдѣ они сольются навсегда. «Тамъ» онъ разсчитываетъ найти примиреніе съ своей душой, которая измучена лежащимъ на ней пятномъ, т. е. поступкомъ съ Медвѣдевой. Этому «тамъ» онъ посвящаетъ свои думы. Подъ именемъ «Тамъ» пишетъ онъ повѣсть, которую превращаетъ въ обширный романъ. Повѣстью онъ скоро дѣлается недоволенъ: «все это ужасно слабо, — говоритъ онъ^[40], — едва набросаны контуры. Смѣло, но бѣдно, очень бѣдно». Чѣмъ дальше, тѣмъ недовольство растетъ сильнѣй. Уже въ іюнѣ онъ находитъ, что она натянута и подписываетъ ей смертный приговоръ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и своему беллетристическому таланту, назначая повѣсть на заклейку оконъ на зиму.

Но, несмотря на такое рѣшительное отрицаніе въ себѣ беллетристическаго таланта, онъ въ іюлѣ того-же года^[41], послѣ отъѣзда изъ Вятки наслѣдника, послѣ встрѣчи съ Жуковскимъ и Арсеньевымъ, которые его очень ободрили и подняли духъ, опять хочетъ пробовать свои силы на беллетристикѣ: «Несмотря на заклятіе, повѣсть опять бродитъ въ головѣ. Попробую. Я самъ чувствую, что перо мое стало смѣлѣе, фантазія свободнѣе: рядъ страданій, рядъ опытовъ образовалъ его».

Это страстное стремленіе сдѣлаться писателемъ повѣстей и романовъ и въ то-же время недовольство своими опытами и сомнѣніе въ своемъ беллетристическомъ талантѣ, которыя замѣчаются во все время жизни Герцена въ ссылкѣ, являются слабымъ намекомъ на то, что съ большей силою повторилось и въ пору полнаго развитія его литературныхъ способностей. И тогда повѣсть и романъ по-прежнему соблазняли его, а дѣлаемыя опыты по-прежнему не поселяли желаннаго довольства.

Повѣсть «Тамъ», несмотря на признаніе ея негодности, все-же не была уничтожена авторомъ: уѣзжая изъ Вятки во Владиміръ, онъ взялъ ее съ собой. А когда пріѣхалъ навѣстить его H. X. Кетчеръ, онъ передалъ ему вмѣстѣ съ другими бумагами для помѣщенія въ «Сынѣ Отечества» и повѣсть, которая теперь называлась уже «Еленой», по имени главной героини^[42], и составляла какъ-бы эпизодъ изъ повѣсти «Тамъ», разросшейся уже въ цѣлый романъ. Самъ Герценъ въ предисловіи къ роману «Кто виноватъ», говоритъ: «Правда, еще прежде я дѣлалъ опыты писать что-то въ родѣ повѣсти; но одна изъ нихъ не написана, а другая не повѣсть. Первое время послѣ моего пріѣзда изъ Вятки во Владиміръ мнѣ хотѣлось повѣстью смягчить укоряющее воспоминаніе, примириться съ собой и забросать цвѣтами одинъ женскій образъ, чтобъ на немъ не было видно слезъ»…

Герценъ успѣлъ уже запамятовать, что не во Владимірѣ, а еще въ Вяткѣ создалась эта повѣсть. Несомнѣнно, что въ повѣсти «Елена»^[43] онъ имѣлъ въ виду забросать цвѣтами не кого другого, а именно П. П. Медвѣдеву, романъ съ которой не давалъ успокоиться его совѣсти и по пріѣздѣ изъ Вятки. Въ одномъ изъ писемъ къ невѣстѣ онъ прямо говоритъ, что въ повѣсти изображена его исторія съ Медвѣдевой.

Содержаніе повѣсти мы узнаемъ изъ «Записокъ», гдѣ она передается въ нѣсколькихъ словахъ. Тамъ разсказывается, какъ одинъ вельможа влюбился въ Елену, увлекъ ее, а самъ женился на другой. Елена съ горя впала въ чахотку и умерла. Вельможа, узнавши объ этомъ, сошелъ съ ума. Молодая жена въ безъисходномъ горѣ. Не зная, какъ и чѣмъ помочь несчастному, она ведетъ его на могилу къ Еленѣ, которая похоронена въ Новодѣвичьемъ монастырѣ, въ Москвѣ. Въ то время, когда они оба стоятъ у могилы, изъ оконъ монастырскихъ келій доносится до нихъ нудное пѣніе объ отпущеніи грѣховъ. Послѣ этого больной выздоравливаетъ^[44].

Прежде чѣмъ передать повѣсть Кетчеру, Герценъ ее много разъ передѣлывалъ, и мы не знаемъ, какую редакцію представляетъ приведенный разсказъ, записанный на память уже заграницей.

Романъ-же «Тамъ» долженъ былъ поглотить въ себя не только повѣсть «Елена», но и личность «Шведа». Основная мысль романа должна была быть религіозная, "та-же самая, которая начинаетъ просвѣчивать въ статьѣ «Шведъ»^[45]. Здѣсь авторъ разсчитывалъ перемѣшать «науку, каррикатуру, философію, религію, жизнь реальную, мистицизмъ», но онъ сомнѣвался только, — возможно-ли это?

По такимъ общимъ мѣстамъ, конечно, трудно догадаться о содержаніи всего романа, но П. В. Анненковъ пытается сдѣлать предположеніе. Онъ говоритъ, что романъ «могъ имѣть сходство съ Флоберовскимъ современнымъ намъ произведеніемъ: „Искушеніе св. Антонія“, съ тою только капитальною разницею между ними, что религіозный индифферентизмъ Флобера замѣнился-бы здѣсь проповѣдью о томъ, что въ искусствѣ находится прямая оцѣнка вѣрованій»^[46]. Но едва-ли Анненковъ правъ въ своихъ догадкахъ: повѣсть «Елена», содержаніе которой намъ приблизительно извѣстно, скорѣй опровергаетъ, чѣмъ подтверждаетъ его.

VI.

Повѣсть, романъ, воспоминанія въ видѣ повѣсти и повѣсти въ видѣ воспоминаній — вотъ что составляетъ главныя работы Герцена за время страстной любви къ невѣстѣ въ Вяткѣ и во Владимірѣ вплоть до женитьбы, до 9-го мая 1838 года. Черпая матеріалъ для повѣстей и разсказовъ изъ личныхъ воспоминаній, онъ тѣмъ не менѣе выступаетъ въ нихъ чистымъ романтикомъ, часто превращая самую жизнь въ нѣчто фантастическое, напоминающее разсказы Жанъ-Поля-Рихтера. Такимъ крайне фантастическимъ писателемъ выступаетъ онъ въ небольшомъ произведеніи, писанномъ ко дню рожденія Натальи Александровны, къ 22 октября 1837 года, подъ названіемъ «Фантазіи»: 22 октября 1817 года"^[47].

До появленія «Переписки» эта вещица считалась утраченной, и П. В. Анненковъ, часто допускавшій, какъ мы видѣли, свои предположенія насчетъ содержанія той или другой статьи, говоритъ, что «Фантазія» доброю частью своей воспроизведена въ «Запискахъ одного молодого человѣка»^[48]. Но теперь, когда оказалось, что «Переписка» сохранила въ цѣлости эту небольшую статейку, вмѣсто того, чтобы полагаться на тѣ или другія предположенія, мы можемъ познакомиться съ ней въ подлинникѣ.

Фантазія.

22 октября 1817 года.

Списокъ «Фантазіи» я беру не изъ «Переписки», а изъ имѣющихся у меня рукописей, гдѣ «Фантазія» переписана рукою Натальи Александровны и гдѣ рукою Герцена внесены нѣкоторыя поправки.

І-е.

Въ большой залѣ, мертвой, какъ кладбище, сидѣлъ на окнѣ мальчикъ лѣтъ пяти. Блѣдный цвѣтъ лица, маленькій ростъ, нѣжность и хрупкость (grêle) членовъ показывали слабую, болѣзненную организацію; но черты его лица были рѣзки, и ребячьи глаза искрились огнемъ.

Есть дѣтскія лица, которыя явственно пророчатъ всю будущую жизнь ихъ. Смотря на мальчика, сидѣвшаго на окнѣ, навѣрное можно было ему предсказать рядъ страданій, навѣрное можно было предсказать, что грубыми руками люди захватаютъ, погнутъ, сломаютъ нѣжный сосудъ этотъ, сосудъ пламенной мысли^[49] и сильнаго чувства, и что онъ рано уйдетъ на родину обиженный, оскорбленный, ежели Богъ не подастъ ему руку помощи. И также навѣрное можно было предсказать, что Богъ эту руку помощи подастъ, потому что онъ въ ней^[50] никому не отказываетъ, потому что и весь міръ матеръяльный ничто иное, какъ рука помощи падшему ангелу.

Мальчикъ задумчиво смотрѣлъ на небо, можетъ, безъ всякихъ мыслей; можетъ, игривой, пестрой мечтой своего возраста маленькій Шведенборгь представлялъ себѣ хрустальные дома ангеловъ с(ъ) множествомъ цвѣтовъ, съ райскими птицами.

II-е.

А съ неба смотрѣлъ на мальчика Духъ жизни, благодатный путеводитель каждаго смертнаго, всего рода человѣческаго и всей вселенной по стезѣ, начертанной Провидѣніемъ. Рои свѣтоносныхъ ангеловъ летали около него. Горестно смотрѣлъ Духъ. — «Жаль мнѣ тебя, молодой гость земли, мало тѣла досталось на твой удѣлъ и много души. Толпу страданій обрушитъ на тебя огненный нравъ твой, а нѣтъ въ тебѣ мощной силы, которую вѣрнымъ щитомъ можетъ человѣкъ противопоставить^[51] врагу. Странникомъ будешь ты скитаться между людей, они тебя не признаютъ за родного, а отчаго дома^[52] не найти тебѣ самому. Огонь въ такихъ глазахъ не лучезарный свѣтъ неба, а пурпуръ земной страсти^[53]. Мысль гордая унесетъ тебя, какъ дикій конь, и люди бросятъ камни на дорогу, о которые ты разобьешься».

Одинъ изъ ангеловъ^[54] задумался и свѣтилъ голубымъ взоромъ своимъ на мальчика, который между тѣмъ засыпалъ.

Духъ обратился къ ангелу и продолжалъ: «Среди ужасной бури родился онъ; одинъ изъ разрушающихъ, допотопныхъ переворотовъ, какъ отчаянное усиліе противъ гармоніи и просвѣтленья, мечомъ и огнемъ пробѣгалъ по землѣ. Онъ протянулъ руку изъ колыбели, и непріятельскій воинъ, буйный и пьяный, схватилъ за нее; онъ ступилъ на землю — и маленькая нога его обагрилась кровью человѣческой. Въ сырую весеннюю ночь лежалъ онъ на мостовой; море огня, пожиравшее городъ, едва могло отогрѣть посинѣвшіе члены младенца, искры сыпались на него, конскія копыта дотрогивались, онъ былъ голоденъ и не могъ кричать, изнуренная грудь матери не имѣла для него капли молока. Жизнь начинала тухнуть, ночь распространялась передъ глазами малютки. Я спасъ его, но спасъ тѣлесно. Душа наслѣдовала что-то и отъ бури, и отъ пожара, и отъ крови».

Ангелъ не спускалъ глазъ съ спящаго ребенка, его болѣзненное выраженіе стало еще замѣтнѣе, лихорадочныя движенія пробѣгали по немъ, казалось, что-то чудовищное стоитъ передъ нимъ и стращаетъ его. «Жаль мнѣ малютку!» сказалъ ангелъ съ первою слезою навѣчно радостномъ окѣ.

— Спаси его.

— О, я готовъ!

— Но помни. Законы неизмѣнны, путь спасенія всему падшему показанъ: онъ тотъ-же для вселенной, для человѣчества и для одного человѣка. Двухъ огромныхъ жертвъ требуетъ онъ: земную жизнь и страданія. А какъ утомительна эта жизнь въ оковахъ тѣла, эта зависимость отъ стихій! А какъ жгучи эти земныя несчастія съ ядомъ на губахъ, съ заразой въ дыханіи!

— Все перенесу, мнѣ жаль падшаго брата, я вижу на челѣ его не совсѣмъ стертую печать красоты Люцифера, той красоты, которою онъ увлекъ толпы ангеловъ. Какъ хорошъ былъ Люциферъ до моего паденья съ пурпуровымъ свѣтомъ своимъ, съ высокой необъятной мыслью. Ребенокъ этотъ какъ-то напоминаетъ его черты; о, я люблю его, лишь бы благословилъ меня отецъ, и я привелъ-бы его въ родительскій домъ, домъ радости и молитвы; нѣмъ больше страданій, чѣмъ больше трудностей, тѣмъ чище будетъ онъ.

И такъ, да будетъ! — воскликнулъ Духъ, осѣнивъ ангела таинственнымъ знакомъ. Вдругъ тѣсно стало ему, грудь взволновалась, прозрачная мысль отуманилась, сонъ, неизвѣстный жителямъ неба, оковалъ его, ему казалось, что онъ падаетъ, что свѣтъ тухнетъ…^[55] было душно… онъ пересталъ себя понимать… исчезъ.

ІІІ-е.

Шаги послышались въ ближней комнатѣ, блѣдный мальчикъ проснулся. Уже смерклось. Онъ взглянулъ на небо — лазоревая звѣзда низверглась съ быстротою молніи на землю. Ему жаль стало звѣздочки.

Растворилась дверь. Женщина прелестная собой вошла со свѣчою въ залу: — Александръ! Александръ! гдѣ ты?

— Я здѣсь, maman, — отвѣчалъ Александръ..

— Куда ты это спрятался? я тебѣ скажу радость: у тебя родилась маленькая сестрица.

Глаза ребенка сверкнули, будто онъ понялъ всю высокую мистерію этого рожденія.

— Вѣдь дѣти съ неба? — спросилъ онъ.

— Да, ихъ Богъ даетъ.

— Такъ эта свѣтлая звѣздочка, которая сейчасъ упала, должно быть и есть моя сестра.

— Дитя! — сказала мать, улыбаясь^[56].

Писано 22 октября 1837 года. Вятка.

Это произведеніе, сохранившееся отъ времени полнаго дѣтскаго гипноза, прекрасно отражаетъ всю интенсивность религіознаго настроенія автора, его взглядъ на земную жизнь, какъ на неизбѣжную переходную ступень къ жизни на небесахъ; вѣру въ Провидѣніе, въ назначенную человѣку судьбу, по которой онъ неминуемо долженъ идти. Извѣстно, что Герцену было- пять лѣтъ, когда родилась его двоюродная сестра (1817 г.), въ появленіи которой на свѣтъ онъ хочетъ видѣть какую-то мистическую связь съ собой и съ своимъ предназначеніемъ. Онъ помнилъ, какъ въ первый разъ услыхалъ отъ своей матери о рожденіи Наташи, и это воспоминаніе положилъ въ основу названнаго произведенія. Здѣсь онъ отразилъ и ту вѣру въ свою необыкновенную судьбу, которая ждала его и въ которой онъ еще тогда усматривалъ лишенія, страданія и камни, долженствующіе лежать на его дорогѣ и служить ему на погибель. Здѣсь-же сдѣланъ намекъ и на свое рожденіе въ тяжелую эпоху 1812 года, въ томъ мѣстѣ, гдѣ говорится о непріятельскомъ воинѣ, буйномъ и пьяномъ, который схватилъ протянутую руку младенца; есть намекъ и на пожаръ Москвы, гдѣ «море огня, пожиравшее городъ, едва могло отогрѣть посинѣвшіе члены младенца». Всѣ эти дѣйствительныя событія изъ жизни автора облечены въ поэтическую картину съ фантастическимъ оттѣнкомъ.

«Фантазію» Герценъ иначе не называлъ, какъ c’est im rien; «этого рода статьи въ прозѣ, говорилъ онъ, кажутся натянутыми вездѣ, кромѣ Жанъ-Поля Рихтера. Но неужели фантазія, сама по себѣ хорошая, не можетъ существовать безъ ритма»^[57]. И оставшись недоволенъ произведеніемъ, все-же просилъ передать его такъ-же, какъ «Maestri», Е. Г. Левашовой, этой «превосходной русской женщинѣ», какъ ее называетъ Анненковъ, которая, но выраженію другихъ, «исходила любовью къ людямъ». Герценъ не знавалъ лично Левашовой, но очень уважалъ и любилъ ее за теплоту и отзывчивую душу, за то горячее сочувствіе, съ которымъ она относилась къ Огареву и его друзьямъ.

Какъ отнеслась Левашова къ «Фантазіи» и каковъ былъ ея отзывъ — неизвѣстно. Статья-же «I Maestri» читалась у нея въ одинъ изъ вечеровъ въ присутствіи Жуковскаго. Статья понравилась Жуковскому: онъ на рукописи сдѣлалъ отмѣтки карандашомъ тѣхъ мѣстъ, которыя ему больше нравились. Оказалось, что любимый и уважаемый поэтъ совпалъ во вкусахъ съ Натальей Александровной, и это, разумѣется, очень обрадовало Герцена. Списокъ статьи съ помѣтками Жуковскало былъ отосланъ къ отцу, И. А. Яковлеву, и, разумѣется, такъ-же утратился, какъ и большинство вышеупомянутыхъ произведеній.

Мысль о возвращеніи въ Москву со времени пребыванія наслѣдника, великаго князя Александра Николаевича, стала все больше и больше овладѣвать ссыльнымъ. Въ концѣ 1837 года надежда стала переходить въ реальную возможность. Съ этихъ поръ въ душу поселилось новое чувство — грусть о предстоящей разлукѣ съ вятскими друзьями. И подъ вліяніемъ этого чувства Герценъ принялся писать воспоминанія о самомъ близкомъ другѣ вятской жизни: о Полинѣ Трампетеръ, которую, вмѣстѣ съ ея женихомъ Скворцовымъ, ему было жаль покинуть. Воспоминанія эти онъ назвалъ — «Симпатія».

Эта статья, которая подобно другимъ утратилась, затрогивала любопытный вопросъ — вопросъ о гонорарѣ, о платѣ за литературный трудъ. Герценъ въ то время былъ противъ платы за литературныя произведенія, былъ даже противъ продажи книгъ. Зато позднѣе, когда ему въ перспективѣ стала грозить бѣдность, когда появилась опасность, что отецъ не будетъ выдавать денегъ на содержаніе, если сынъ вздумаетъ жениться противъ его желанія, то Герцену пришлось надъ этимъ вопросомъ сильно позадуматься, и хоть и не безъ труда, а отказаться отъ сдѣланнаго заранѣе рѣшенія. Отправляя съ H. X. Кетчеромъ отрывокъ изъ романа «Тамъ», повѣсть «Елена», для помѣщенія въ «Сынѣ Отечества», онъ выговариваетъ, чтобы редакція въ оплату высылала ему журналъ, а за прочія статьи, которыя будетъ печатать въ будущемъ, рѣшается требовать «чистыя денежки»^[58].

Но литературныя работы Герцена вятскаго періода не заканчиваются статьей «Симпатія»: онъ написалъ въ Вяткѣ еще «Рѣчь», которую потомъ читалъ публично 6-го декабря 1837 года по случаю открытія Вятской Публичной Библіотеки.

«Рѣчь» уцѣлѣла среди печатныхъ произведеній Герцена. Онъ начинаетъ ее съ воздаянія хвалы Петру Великому, который первый сталъ заботиться о просвѣщеніи въ Россіи. Его преемники продолжали начатое дѣло: открыли академію, университетъ. Въ обществѣ, благодаря этому, появилась потребность къ книгѣ. И вотъ опять изъ той-же среды является забота объ удовлетвореніи этой потребности: правительство устраиваетъ въ губернскомъ городѣ публичную библіотеку.

Сдѣлавши этотъ краткій очеркъ, Герценъ обращается въ «Рѣчи» къ будущимъ читателямъ новооткрывающейся библіотеки съ пояснительнымъ словомъ относительно того, что такое книга. «Опытъ, написанный и брошенный въ употребленіе, говоритъ онъ, есть книга. Книга — это духовное завѣщаніе одного поколѣнія другому, совѣтъ умирающаго старца юношѣ, начинающему жить, приказъ, передаваемый часовымъ, отправляющимся на отдыхъ, часовому, заступающему его мѣсто». Прежде и букву, и книгу скрывали. Теперь-же ее дѣлаютъ общимъ достояніемъ: открываютъ библіотеки. И Герценъ приглашаетъ читателя съ почтеніемъ входить въ этотъ храмъ мысли. «Утомленный заботами вседневной жизни читатель, говоритъ онъ, придетъ въ библіотеку отдохнуть душою и, укрѣпленный на новый трудъ, всякій разъ благословитъ нынѣшній день, столь близкій русскому сердцу, столь торжественный, съ памятью котораго соединяется день рожденія нашей библіотеки».

«Рѣчь» была выслушана публикой, относительно которой Герценъ являлся во время жизни въ Вяткѣ невольнымъ просвѣтителемъ, съ большимъ интересомъ и была покрыта аплодисментами. Онъ выступилъ въ ней сторонникомъ науки, просвѣщенія и энергичнымъ внушителенъ стремленія къ развитію и пріобрѣтенію знанія. Такимъ-же онъ долженъ былъ выступать и въ своихъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ «Вятскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ», гдѣ одно время ему было поручено завѣдованіе неоффиціальной частью. И характеръ, и содержаніе этихъ статей, однако, до сихъ поръ остаются намъ неизвѣстны.

VII.

Итакъ, литературныя работы вятскаго періода закончились публичной «Рѣчью». Ея успѣхъ, многочисленные аплодисменты ободрили и безъ того уже ободреннаго переводомъ въ другой городъ Герцена. Но переѣздъ во Владиміръ, жизнь тамъ, въ особенности до свадьбы, составляетъ непосредственное продолженіе вятской жизни, того-же направленія и отчасти даже тѣхъ-же работъ, которыя были начаты въ Вяткѣ. Потому работы за время Владимірской жизни до свадьбы могутъ совершенно свободно быть смѣшаны съ вятскими въ одну колоду. Во Владимірѣ онъ усердно продолжаетъ начатыя воспоминанія изъ своей жизни, излагая то просто въ формѣ записокъ, то въ видѣ повѣстей. Онъ то пишетъ новыя, то возвращается къ старымъ, передѣлывая и исправляя ихъ до основанія. Уже въ январѣ 1838 года у него готова статья: «Пропилей» — такъ онъ называетъ вступленіе въ юность. Одновременно съ этимъ передѣлываетъ онъ статью: «Дитя», давая ей новое названіе — «О себѣ», гдѣ доводитъ, свою жизнь до 20 іюля 1834 года включительно, т.-е. до знаменательной въ его жизни встрѣчи съ двоюродной сестрой на кладбищѣ, съ которой совпалъ и день ареста.

Форма воспоминаній оказалась всего болѣе подходящей и соотвѣтствующей таланту, а также и натурѣ Герцена. Чувствительный, сердечный, привязчивый къ людямъ, онъ не легко отрывался отъ тѣхъ, съ которыми судьба сталкивала его, и потому, разставшись, находилъ уже отдыхъ и смягченіе горечи разлуки въ возможности вспоминать и вызывать оставшіеся позади образы. Къ тому-же и окружающая провинціальная жизнь новаго города была такъ пуста и безсодержательна, что оставался одинъ способъ коротать время, «проталкивая его въ вѣчность» — обращаться къ прошлой жизни, уходить въ воспоминанія.

Мы видѣли, какъ во время жизни въ Вяткѣ мысли Герцена были переполнены воспоминаніями о лучшемъ прожитомѣ. Это лучшее прожитое было связано съ Москвой, съ ранней встрѣчей, съ двоюродной сестрой. Зато какъ скоро^Вятка осталась позади, какъ скоро жизнь тамъ обратилась въ прошлое, какъ скоро Герценъ могъ отойти отъ нея на разстояніе, эта жизнь тотчасъ-же обращается для него въ матерьялъ литературныхъ работъ.

Мы знаемъ теперь, что вятская жизнь пестрѣла не одними удачами; на фонѣ этой жизни выступало одно крайне враждебное лицо. Оно выглянуло уже раньше въ «Письмахъ къ друзьямъ» и въ «I Maestri», подъ именемъ Калибанъ-гіена, какъ прозвалъ Герценъ Тюфяева. Этого самого Тюфяева онъ описалъ во Владимірѣ въ повѣсти: «Его Превосходительство». Здѣсь выводился «мужъ мерзавецъ и жена ангелъ. Мужъ находится подъ судомъ и даетъ жену во взятку губернатору, — жена въ отчаяніи, — чахотка, смерть. Мужъ пьянъ и въ день похоронъ отъ губернатора получаетъ Владимірскую звѣзду».

Повѣсть содержитъ одинъ изъ множества неблаговидныхъ поступковъ Тюфяева. Герценъ долго былъ занятъ повѣстью. Онъ не разъ писалъ о ней невѣстѣ, писалъ даже тогда, когда у повѣсти еще не было названія". Сюжетъ самый отвратительный, возмущающій чувство благороднаго человѣка; и таковы будутъ подробности. Главное лицо — Калибанъ-гіена въ «I Maestri».

Такъ онъ писалъ 18 января 1838 года, а 20 числа того-же мѣсяца уже говоритъ, что у него есть «еще повѣсть, но ее боюсь тебѣ послать: мрачна, какъ черная ночь. Перечитывая сегодня, я самъ содрогнулся. Привезу самъ». Что это была за повѣсть? мы не знаемъ. Только несомнѣнно, что этими обѣими повѣстями такъ-же, какъ и всѣми беллетристическими произведеніями за время, которое охватываетъ «Переписка», Герценъ оставался очень недоволенъ.

Одновременно съ названными повѣстями онъ заканчиваетъ и большую статью объ архитектурѣ, начатую еще въ Вяткѣ. Теперь статья является уже подъ названіемъ: «Кристаллизація человѣчества». Къ ней прикладываются картинки, и она посвящается Витбергу. Это та самая статья, про которую въ «Письмахъ къ друзьямъ» Герценъ говоритъ: «Нѣтъ, все, что я писалъ, глупо. Сожгу все, кромѣ статьи архитектурной, а она, можетъ быть, всѣхъ глупѣе, да въ ной есть хоть указаніе на мысль широкую». Эта статья какъ-бы сводила счеты съ тѣмъ громаднымъ вліяніемъ, какое имѣло на Герцена близкое сожительство съ Витбергомъ. Теперь, съ переѣздомъ во Владиміръ, вятское вліяніе всецѣло уступаетъ мѣсто московскому, дѣйствовавшему все время силою писемъ. Это послѣднее сильно отражается на всѣхъ его произведеніяхъ періода ссылки, между которыми во Владимірѣ самое видное мѣсто занимаютъ воспоминанія. Съ каждымъ мѣсяцемъ они разростаются все сильнѣй и сильнѣй. Въ мартѣ 1838 года они уже изъ отдѣльныхъ статей сливаются въ большое произведеніе, распадающееся на главы.

Послѣ перваго тайнаго свиданія съ невѣстой, бывшаго 3 марта, онъ ей сообщалъ: «Написалъ VIII главу въ свою жизнь и написалъ очень хорошо, и ужъ конечно, не догадаешься о чемъ: О любви къ Люд. П…. вообще идетъ прекрасно (я пишу по твоему приказу). Далѣе описана самая черная эпоха, отъ 9-го іюля 1834 г. до 20-го, но halte là!» Но мы знаемъ, что онъ на этомъ не остановился: воспоминанія продолжались далѣе, онъ ихъ сталъ уже называть однимъ общимъ именемъ: поэмой «О себѣ», которая по его плану, набросанному 30-го марта, должна была заканчиваться 9-мъ апрѣля. «Да, это поэма юности, и она хороша. Въ IX главѣ описана студенческая оргія и прогулка».

Эта послѣдняя глаза, какъ можно думать, сохранилась въ воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ, въ I томѣ, въ той главѣ, которая носитъ названіе: «Послѣдній праздникъ дружбы» и гдѣ описывается юная оргія и поѣздка друзей въ село Архангельское. По этому отрывку мы уже можемъ судить, сколько веселой шутки, тонкаго остроумія и художественнаго таланта разсыпано авторомъ въ раннихъ произведеніяхъ! Онъ уже тогда проявлялъ умѣнье въ обрисовкѣ портретовъ. Тутъ выведены и В. Пассекъ, и Кетчеръ, и А. Н. Савичъ, и Сазоновъ. Живо описана картина варенія жженки, этотъ центральный актъ разсказа, а возлѣ жженки оба молодые друга: Герценъ и Огаревъ.

«Молодой человѣкъ въ сѣромъ халатѣ, на диванѣ, задумчиво мѣшаетъ горящее море и задумчиво всматривается въ фантастическіе узоры огня, сливающіеся съ ложкой. Противъ него за столомъ безъ сюртука, безъ галстука, съ обнаженной грудью, сложивши руки à la Napoleon съ, сигарою въ зубахъ сидитъ худощавый юноша съ выразительнымъ умнымъ взоромъ».

«Они говорятъ о прошломъ, о лучшихъ минутахъ этого прошлаго. Жженка, между тѣмъ, успѣла изготовиться. Юноша безъ сюртука вскочилъ на стулъ и звонкимъ голосомъ закричалъ:

Messieurs et milords! je demande la parole, je demande la clôture de vos discussions; une grande motion… silence aux interrupteurs, monsieur le président, couvrez-vous».

"И онъ нахлобучилъ шапку своему сосѣду, а самъ продолжалъ въ томъ-же тонѣ приглашать товарищей подходить за жженкой, перемѣшивая свою рѣчь остротами, шуткой, историческими именами. Ораторъ кончилъ, всѣ съ шумомъ и хохотомъ стали подходить къ столу.

«Ораторъ спокойно разливалъ въ стаканы пуншъ.

— Магистръ, скажи, пожалуйста, кричалъ онъ (Савичу) — не изобрѣлъ-ли Деви новыхъ металлическихъ стѣнокъ для того, чтобы не жглись губы?

— Гумфри Деви умеръ, отвѣтилъ магистръ, весь занятый своимъ споромъ.

— И я думаю, радъ отъ души, — продолжалъ ораторъ, — что, наконецъ, химически разложился и на себѣ можетъ испытать соединеніе и разложеніе…»

Быстро и легко набрасывались сцены. Нигдѣ ни одной пошлости, ни одной глупой шутки. Такъ было и въ самой дѣйствительности, говоритъ авторъ: — рядомъ съ бурнымъ вальсомъ «высокихъ идей и плоскихъ остротъ» — все косило на себѣ изящный отпечатокъ.

Несомнѣнно, что «Послѣдній праздникъ дружбы» представляетъ дальнѣйшую передѣлку упомянутой IX главы. Набрасывая личность товарища Пассека, авторъ здѣсь говоритъ, что фантазія этого юноши «была направлена на ложную мысль — бѣгства отъ земли». Такое критическое отношеніе (въ мартѣ 1838 г.) могло придти только позднѣе, равно, какъ и убѣжденіе, что картинную галлерею «надобно изучать въ одиночествѣ и притомъ разсматриваніе распространить на много и много дней». Къ этому выводу, мы знаемъ, Герценъ пришелъ послѣ первой поѣздки въ Петербургъ въ 1839 году въ концѣ, когда онъ думалъ познакомиться съ эрмитажемъ, побывавши въ немъ только разъ. Эта ошибка тоже сильно запала ему въ голову, онъ писалъ о ней женѣ во Владиміръ. Потому, когда принялся за обычную поправку и переработку IX главы поэмы: «О себѣ», гдѣ описывалась товарищеская пирушка, послѣ которой всѣ молодые друзья поѣхали въ Архангельское, принадлежащее князю Юсупову, Герценъ, остановившись на богатой галлереѣ князя, и переправляя разсказъ, вставилъ эту мысль въ произведеніе.

Всѣ эти наброски воспоминаній изъ своей жизни авторъ не разъ, какъ въ теоріи, такъ и въ дѣйствительности соединялъ въ одно цѣлое, раздѣляя на части и на главы. Онъ уже въ Вяткѣ полагалъ, что современемъ изъ нихъ выйдетъ цѣлая книга, которую онъ намѣревался озаглавить «Юность» и посвятить невѣстѣ и Огареву. «Вамъ посвящена и душа моя, говоритъ онъ^[59], надѣюсь, не поссоритесь за это черезполосное владѣніе». Во Владимірѣ онъ уже думаетъ разросшіяся воспоминанія раздѣлить на двѣ части: «Первая часть до 20-го іюля 1834 года. Тутъ я дитя, юноша, студентъ, другъ Огарева, мечты о славѣ, вакханаліи — и все это оканчивается грустной, но гармоничной нашей прогулкой на кладбище (она уже написана). Вторая начнется моей фантазіей 22 октября». Вообще порядка нѣтъ: отдѣльныя сцены, письма, tutti frutti — все входитъ; за этимъ встрѣча: «I Maestri» и «Симпатія», далѣе — что напишется. Въ прибавленіи къ первому тому «Германскій путешественникъ»^[60].

Если небуквально, то, во всякомъ случаѣ, во многомъ — въ общемъ планѣ, въ распредѣленіи на части, въ посвященіи и т. д., автобіографическія воспоминанія періода ссылки напоминаютъ и даже совпадаютъ съ извѣстными всѣмъ «Записками» Герцена, которыя онъ писалъ послѣ смерти жены, удалившись изъ Франціи въ Лондонъ. По, несмотря на все оказавшееся сходство обоихъ плановъ, было-бы большой ошибкою признавать въ набросанныхъ въ Вяткѣ и во Владимірѣ воспоминаніяхъ первую редакцію позднѣйшихъ «Записокъ», признавать, что послѣднія есть ничто иное, какъ дальнѣйшая переработка того, что было задумано и выполнено въ тридцатыхъ годахъ. Сдѣлавъ это заключеніе, пришлось бы признать, что надъ «Записками» Герценъ работалъ не менѣе пятнадцати лѣтъ, что на ихъ отдѣлку и переработку положилъ массу времени и труда. Но отъ такой вереницы ошибочныхъ выводовъ, къ счастію, насъ уберегаютъ сохранившіяся статейки изъ Владимірской и вятской жизни или вѣрнѣй ихъ сравненія и сопоставленія съ соотвѣтствующими мѣстами «Записокъ», какъ напр.: «Вторая встрѣча», «I Maestri», «Фантазія», «IX глаза изъ поэмы: О себѣ»… Мы уже видѣли, хотя бы изъ сравненія «Встрѣчи» съ разсказомъ о Цыхановичѣ, изъ сопоставленія встрѣчи съ И. И. Дмитріевымъ въ «I Maestri» съ тѣмъ, что изъ нея разсказывается въ «Запискахъ», что послѣдніе разсказы не представляютъ вовсе передѣлку раннихъ работъ, а составляютъ совершенно новыя созданія, гдѣ часто изображены хоть и одни и тѣ-же факты, но съ совершенно инымъ освѣщеніемъ и съ совершенно другой точкой зрѣнія, которая могла выработаться и сложиться у Герцена въ пятнадцатилѣтній промежутокъ, отдѣляющій Лондонъ отъ жизни Вятки и Владиміра,

Герценъ самъ въ предисловіи къ «Запискамъ», въ предисловіи, которое было писано въ 1860 году и обращено къ другу дѣтства — Огареву, слѣдовательно больше, чѣмъ черезъ двадцать лѣтъ послѣ вятской жизни, — вспоминаетъ объ этихъ раннихъ юношескихъ наброскахъ, которые относятся къ «Запискамъ», какъ далекое воспоминаніе^[61]. — "Записки эти не первый опытъ, говоритъ онъ, — мнѣ было лѣтъ 25, когда я начиналъ писать что-то въ родѣ воспоминаній. Случилось это такъ: переведенный изъ Вятки во Владиміръ — я ужасно скучалъ. Остановка передъ Москвой дразнила меня, оскорбляла; я былъ въ положеніи человѣка; сидящаго на послѣдней станціи безъ лошадей. «Въ сущности это былъ чуть-ли не самый чистый, самый серьезный періодъ оканчивавшейся юности. И скучалъ-то я тоже свѣтло и счастливо; какъ дѣти скучаютъ наканунѣ праздника или дня рожденья. Всякій день приходили письма, писанныя мелкимъ шрифтомъ; я былъ гордъ и счастливъ ими, я ими росъ. Тѣмъ не менѣе разлука мучила, и я не зналъ, за что приняться, чтобы поскорѣе протолкнуть эту вѣчность какихъ-нибудь четырехъ мѣсяцевъ… Я послушался даннаго мнѣ совѣта и сталъ на досугѣ записывать мои воспоминанія о Крутицахъ, о Вяткѣ… Три тетради были написаны… потомъ прошедшее потонуло въ вѣчности настоящаго».

Герценъ уже успѣлъ забыть въ то время, когда писалъ предисловіе, что не во Владимірѣ, а еще въ Вяткѣ ему посовѣтовала невѣста ради сокращенія мучившей его разлуки описывать событія собственной жизни; онъ забылъ, что еще тамъ, на далекой сѣверовосточной окраинѣ создался у него большой планъ этого произведенія, которое онъ думалъ тогда назвать: «Юность» и которое не хотѣлъ печатать въ то время потому, что находилъ его недостаточнымъ: «надо больше сдѣлать — писалъ онъ 23 іюня 1837 года, а то отдать людямъ на поруганіе такія святыя страницы жизни больно; какой-нибудь важный трудъ долженъ имъ служить рекомендательнымъ письмомъ. Тогда ихъ издамъ подъ названіемъ: „Юность“.

Но эта забывчивость, эта неточность во времени и мѣстѣ служитъ лучшимъ доказательствомъ, что Герценъ писалъ „Записки“, не имѣя подъ руками старыхъ вятскихъ и Владимірскихъ тетрадей. Въ то время, какъ онъ въ Лондонѣ уходилъ въ воспоминанія далекаго прошлаго, ища тамъ уврачеваній отъ обступавшей его тоски, ища забвенія отъ тяжелой дѣйствительности, вятскія и Владимірскія тетради спокойно лежали въ Москвѣ, въ домѣ Яковлева, перешедшемъ по наслѣдству къ старшему брату Герцена, а когда брать, обѣднѣвши, продалъ домъ, были, надо полагать, выкинуты, какъ рухлядь, и затерялись». Герценъ писалъ «Записки» на память, возсоздавая все сызнова и, — разумѣется, изображая жизнь подъ тѣмъ угломъ и съ тѣмъ освѣщеніемъ, подъ какимъ она рисовалась ему теперь, послѣ того, какъ его душа перенесла такъ много тяжелаго въ личной и общественной жизни и въ очень многомъ успѣла разочароваться.

Конечно, всѣ эти автобіографическіе наброски тридцатыхъ годовъ въ сравненіи съ «Записками», этимъ въ высшей степени прекраснымъ, художественнымъ созданіемъ, представляются какъ-бы ученическими опытами, но тѣмъ не менѣе эти опыты, какъ можно видѣть изъ дошедшихъ до насъ отрывковъ, полны того остроумія и несомнѣннаго художественнаго таланта, который такъ сильно развился у Герцена впослѣдствіи. Уже въ нихъ выступаетъ и намѣчается тотъ будущій большой писатель, какого мы признаемъ въ немъ теперь и произведенія котораго ждутъ своей подробной критической оцѣнки.

Не одни только воспоминанія, а какъ мы видѣли и критика, этнографія, повѣсть, романъ, философская статья — всѣ роды и виды, какіе только составляютъ въ настоящее время полное собраніе сочиненій Герцена, — все это еще до времени женитьбы, до мая 1838 года, было испробовано имъ. Онъ писалъ много и начатое рѣдко оставлялъ недоконченнымъ. Въ этомъ случаѣ Герценъ представлялъ полную противоположность своему другу — Огареву, который охотнѣе набрасывалъ планы, чѣмъ приводилъ ихъ въ исполненіе. Энергичный, дѣятельный, талантливый и остроумный писатель уже вполнѣ сказался въ этотъ періодъ ссылки.

Е. Некрасова.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 9, 1895

↑ Сочиненія. T. I. Стр. 25.
↑ Статья помѣщена въ журналѣ за іюнь мѣсяцъ. «Атеней» мнѣ удалось найти въ Москвѣ только въ Чертковской библіотекѣ, и то благодаря любезности г. библіотекаря, А. И. Станкевича.
↑ Рук. письмо изъ Владиміра отъ 30 янв. 1838 года: "изъ этихъ тетрадей печатная статья моя «Гоффманъ».
↑ Письмо изъ Вятки отъ 1-го августа 1836 года: «Впрочемъ, ее напечатали небрежно… не знаю даже, кто это вздумалъ».
↑ «Русск. Старина». 1886. Декабрь. Письмо къ Н. П. Огареву.
↑ Сочиненія. T. X. 5-е письмо. Стр. 239—240.
↑ Рукоп. письмо изъ Владиміра отъ 19 янв. 1838 г.
↑ «Записная книжка» А. И. Герцена, найденная мною подъ Сухаревой башней въ Москвѣ и хранящаяся въ рукописномъ отдѣленіи Румянцевскаго музея, рукопись подъ № 2,274, содержитъ эти оба произведенія.
↑ Рук. письмо отъ 30 января 1838 года.
↑ Въ «Перепискѣ» «Первой встрѣчей» называется такъ-же разсказъ о Цыхановичѣ.
↑ «Борьба съ Западомъ». Н. Страхова. 4 стр.
↑ «Замѣтки одного молодого человѣка» («Отеч. Записки», 1841 г., августъ).
↑ Здѣсь германецъ уже не съ матерью ѣдетъ въ Парижъ, какъ было во второй редакціи, а съ отцомъ. У владѣтельнаго князя не 16 лѣтній юноша передаетъ новости о событіяхъ въ Парижѣ, а его отецъ. Въ театрѣ, когда представляли пьесу Гете, не полковникъ подходитъ къ германцу, а германецъ къ полковнику и т. д. и т. д.
↑ «Германскій путешественникъ» появился въ декабрьскомъ No «Русск. Мысли» за 1882 годъ, а «Идеалистъ 30-хъ годовъ» — въ «Вѣстникѣ Европы» за 1883 годъ.
↑ Рук. письмо отъ 14 янв. 1838 г. изъ Владиміра.
↑ «Легенду» П. В. Анненкова тоже считалъ утраченной; онъ говорилъ, что не имѣетъ объ ея содержаніи и намека.
↑ Рук. письмо отъ 23 іюля 1837 г.
↑ „Переписка“ Герцена („Руск. Мысль“).
↑ „Идеалисты тридцатыхъ годовъ“ П. В. Анненкова.
↑ Герценъ въ своихъ „Запискахъ“ говоритъ, что въ Вяткѣ онъ съ увлеченіемъ читалъ Гейне; въ „Перепискѣ“ о чтеніи Гейне нигдѣ не упоминается ни слова.
↑ Рук. письмо отъ 17 апрѣля 1837 г. изъ Вятки.
↑ Съ 20 мая 1835 года до 29 декабря 1837 г.
↑ Въ «Перепискѣ» она часто упоминается подъ именемъ «Первой Встрѣчи», хотя по счету она выходитъ второй.
↑ «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». П. В. Анненкова. Стр. 20.
↑ Рук. письмо отъ 7-го іюля 1837 года.
↑ Рук. письмо отъ 13-го янв. 1838 года.
↑ Письмо отъ 1 апр. 1836 г. («Русск. Мысль»).
↑ „Переписка“: письмо отъ 27 апр. 1836 г.
↑ «Переписка»: письмо отъ 9 сент. 1836 года.
↑ «Идеалисты 30-хъ годовъ». Стр. 15.
↑ Рук. письмо отъ 13 фев. 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 17 апр. 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 6 мая 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 28 мая 1837 г.
↑ «Записки». Ч. I. Стр. 152—153.
↑ Рук. письмо отъ 9 іюня 1837 г.
↑ Т. е. „Человѣкъ въ венгеркѣ“.
↑ Рук. письмо отъ 23 іюня 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 4 іюня 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 15 февраля 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 4 іюля 1837 г.
↑ Я просматривала «Сынъ Отечества» за 1838 и 1839 гг., но повѣсти не нашла.
↑ Герценъ въ письмахъ нерѣдко эту-же повѣсть называлъ «Тамъ».
↑ «Записки», ч. II.
↑ «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». И В. Анненкова.
↑ Такъ-же, стр. 19.
↑ День и годъ рожденія невѣсты.
↑ «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Стр. 22.
↑ А раньше было: «сильныя мысли».
↑ Слово вставлено перомъ.
↑ Раньше было: „противодѣйствовать“, затѣмъ измѣнено рукою Герцена.
↑ Раньше было „роднаго дома“, а Герценъ поправилъ своею рукою: „отчаго“.
↑ Раньше было: „пламени“.
↑ Раньше было далѣе: «изливавшій кроткое, нѣжное сіяніе», — потомъ зачеркнуто.
↑ Курсивъ потомъ вписавъ рукою Герцена. Послѣднее слово здѣсь плохо разобрано.
↑ Въ концѣ листочка, на которомъ переписана Фантазія рукою Натальи Александровны, тою-же рукою написаны слѣдующія слова: «6-е февраля. Воскресенье. День, въ который Emilie своею мыслью прогнала всѣ тучи, даже всѣ облачка, — да благословитъ Богъ ея мысль.»
↑ «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Стр. 21.
↑ Рукоп. письмо отъ 9 февраля 1838 г.
↑ Рук. письмо отъ 23 іюня 1837 г.
↑ Рук. письмо отъ 14 янв. 1838 года.
↑ «Записки». Ч. I. Стр. 2.

[1] Сочиненія. T. I. Стр. 25.

[2] Статья помѣщена въ журналѣ за іюнь мѣсяцъ. «Атеней» мнѣ удалось найти въ Москвѣ только въ Чертковской библіотекѣ, и то благодаря любезности г. библіотекаря, А. И. Станкевича.

[3] Рук. письмо изъ Владиміра отъ 30 янв. 1838 года: "изъ этихъ тетрадей печатная статья моя «Гоффманъ».

[4] Письмо изъ Вятки отъ 1-го августа 1836 года: «Впрочемъ, ее напечатали небрежно… не знаю даже, кто это вздумалъ».

[5] «Русск. Старина». 1886. Декабрь. Письмо къ Н. П. Огареву.

[6] Сочиненія. T. X. 5-е письмо. Стр. 239—240.

[7] Рукоп. письмо изъ Владиміра отъ 19 янв. 1838 г.

[8] «Записная книжка» А. И. Герцена, найденная мною подъ Сухаревой башней въ Москвѣ и хранящаяся въ рукописномъ отдѣленіи Румянцевскаго музея, рукопись подъ № 2,274, содержитъ эти оба произведенія.

[9] Рук. письмо отъ 30 января 1838 года.

[10] Въ «Перепискѣ» «Первой встрѣчей» называется такъ-же разсказъ о Цыхановичѣ.

[11] «Борьба съ Западомъ». Н. Страхова. 4 стр.

[12] «Замѣтки одного молодого человѣка» («Отеч. Записки», 1841 г., августъ).

[13] Здѣсь германецъ уже не съ матерью ѣдетъ въ Парижъ, какъ было во второй редакціи, а съ отцомъ. У владѣтельнаго князя не 16 лѣтній юноша передаетъ новости о событіяхъ въ Парижѣ, а его отецъ. Въ театрѣ, когда представляли пьесу Гете, не полковникъ подходитъ къ германцу, а германецъ къ полковнику и т. д. и т. д.

[14] «Германскій путешественникъ» появился въ декабрьскомъ No «Русск. Мысли» за 1882 годъ, а «Идеалистъ 30-хъ годовъ» — въ «Вѣстникѣ Европы» за 1883 годъ.

[15] Рук. письмо отъ 14 янв. 1838 г. изъ Владиміра.

[16] «Легенду» П. В. Анненкова тоже считалъ утраченной; онъ говорилъ, что не имѣетъ объ ея содержаніи и намека.

[17] Рук. письмо отъ 23 іюля 1837 г.

[18] „Переписка“ Герцена („Руск. Мысль“).

[19] „Идеалисты тридцатыхъ годовъ“ П. В. Анненкова.

[20] Герценъ въ своихъ „Запискахъ“ говоритъ, что въ Вяткѣ онъ съ увлеченіемъ читалъ Гейне; въ „Перепискѣ“ о чтеніи Гейне нигдѣ не упоминается ни слова.

[21] Рук. письмо отъ 17 апрѣля 1837 г. изъ Вятки.

[22] Съ 20 мая 1835 года до 29 декабря 1837 г.

[23] Въ «Перепискѣ» она часто упоминается подъ именемъ «Первой Встрѣчи», хотя по счету она выходитъ второй.

[24] «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». П. В. Анненкова. Стр. 20.

[25] Рук. письмо отъ 7-го іюля 1837 года.

[26] Рук. письмо отъ 13-го янв. 1838 года.

[27] Письмо отъ 1 апр. 1836 г. («Русск. Мысль»).

[28] „Переписка“: письмо отъ 27 апр. 1836 г.

[29] «Переписка»: письмо отъ 9 сент. 1836 года.

[30] «Идеалисты 30-хъ годовъ». Стр. 15.

[31] Рук. письмо отъ 13 фев. 1837 г.

[32] Рук. письмо отъ 17 апр. 1837 г.

[33] Рук. письмо отъ 6 мая 1837 г.

[34] Рук. письмо отъ 28 мая 1837 г.

[35] «Записки». Ч. I. Стр. 152—153.

[36] Рук. письмо отъ 9 іюня 1837 г.

[37] Т. е. „Человѣкъ въ венгеркѣ“.

[38] Рук. письмо отъ 23 іюня 1837 г.

[39] Рук. письмо отъ 4 іюня 1837 г.

[40] Рук. письмо отъ 15 февраля 1837 г.

[41] Рук. письмо отъ 4 іюля 1837 г.

[42] Я просматривала «Сынъ Отечества» за 1838 и 1839 гг., но повѣсти не нашла.

[43] Герценъ въ письмахъ нерѣдко эту-же повѣсть называлъ «Тамъ».

[44] «Записки», ч. II.

[45] «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». И В. Анненкова.

[46] Такъ-же, стр. 19.

[47] День и годъ рожденія невѣсты.

[48] «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Стр. 22.

[49] А раньше было: «сильныя мысли».

[50] Слово вставлено перомъ.

[51] Раньше было: „противодѣйствовать“, затѣмъ измѣнено рукою Герцена.

[52] Раньше было „роднаго дома“, а Герценъ поправилъ своею рукою: „отчаго“.

[53] Раньше было: „пламени“.

[54] Раньше было далѣе: «изливавшій кроткое, нѣжное сіяніе», — потомъ зачеркнуто.

[55] Курсивъ потомъ вписавъ рукою Герцена. Послѣднее слово здѣсь плохо разобрано.

[56] Въ концѣ листочка, на которомъ переписана Фантазія рукою Натальи Александровны, тою-же рукою написаны слѣдующія слова: «6-е февраля. Воскресенье. День, въ который Emilie своею мыслью прогнала всѣ тучи, даже всѣ облачка, — да благословитъ Богъ ея мысль.»

[57] «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Стр. 21.

[58] Рукоп. письмо отъ 9 февраля 1838 г.

[59] Рук. письмо отъ 23 іюня 1837 г.

[60] Рук. письмо отъ 14 янв. 1838 года.

[61] «Записки». Ч. I. Стр. 2.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]

[44]

[45]

[46]

[47]

[48]

[49]

[50]

[51]

[52]

[53]

[54]

[55]

[56]

[57]

[58]

[59]

[60]

[61]

Юношескіе литературные труды Герцена. (На основаніи ненапечатанной части «Переписки»).

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Фантазія.

VII.

Юношескіе литературные труды Герцена.
(На основаніи ненапечатанной части «Переписки»).